I

1.

Мы обречены жить внутри этой Вселенной, как в тюрьме, и никуда нам не сбежать. Наш дом,неотделим от Земли, Земля от Вселенной, так что мы взаперти и в мучительной взаимосвязи со всем. Можно даже не мечтать о свободе. Ксюша – это капкан, в который я попала, никуда из него не деться.

Я не Ксюша. Это вносит в мою жизнь определенность, от определенности хочется сбежать. Мы с Ксюшей живем как на качелях – действие – противодействие. Мы делим одну комнату, почти также, как звери клетку, главное быть сильней.

Я хочу сказать: «Мы разные планеты», но это неправда, во-первых, мы не планеты, а, во-вторых, мы похожи. Тем, что ненавидим друг друга. И тем, что не говорим об этом, притворяемся соседками. А иногда даже улыбаемся друг другу.

Почему я улыбаюсь ей, почему я вру? Пусть не словами, но это даже хуже – губами и зубами. Хуже, потому что губы и зубы мне родней, чем слова. Я снова и снова предаю себя – приспосабливаюсь, как зверь.

Мне нельзя верить, я обману. Не знаю, кто в этом виноват… Я. Жаль, что я. Хотя, наверное, еще мама с папой. Мы всегда жили в обмане, по ночам мы включали свет и делали вид, что еще день, но я видела из окна, что солнца нет, что на самом деле ночь. Еще мы набирали воду в ванну и делали вид, что у нас дома есть озеро, но у нас не было озера, только кран. Ничего настоящего у нас не было, почти ничего. Только тело, у каждого своё. Оно не нагревалось на газе, а было теплым само по себе, не подключалось к электричеству, не заряжалось батарейками. Оно есть у меня и сейчас.

Ксюша открывает окно. Я немного терплю и закрываю – не хочу, чтобы моё тело остывало.

Ксюша громко вздыхает, значит, ей что-то не нравится, хоть бы она молчала.

Выхожу из комнаты, прохожу десять метров до умывальников. Включаю воду, ставлю ногу в раковину, мылю ее, смываю пену. Нужно помыть вторую, кто-то заходит. Я пытаюсь отыскать в себе чувство достоинства, и вести себя подобающе – взять и помыть вторую ногу, несмотря ни на что, но, кажется, в таких условиях для меня это невозможно. И пристыженная я ухожу только с одной чистой ногой.

В нашем доме очень тонкие стены. Когда сидишь в туалете, запросто можно услышать дыхание другого в соседней кабинке. Мы скрыты друг от друга этими тонкими стенами, единственно из приличия, чтобы была иллюзия, будто мы можем быть одни. Но это липа. Мы живем постоянно в чужих звуках, запахах, мыслях, они цепляются как репейник. Мне кажется, что я живу не в доме, а в человеке. У него есть голова, руки, ноги, сердце, всё как у меня, я перемещаюсь по нему, как лейкоцит по венам.

Я живу на четвертом этаже, ровно на четвертом этаже, думаю, как раз здесь грудная клетка. А я заключенный в грудной клетке.

Ксюша борется со мной звуками, днем и ночью заполняет ими пространство, а когда вдруг становится тише, тогда меня мучают ее часы. Ти-ка-ют-тик-ают. Звуки наполняют мою голову, там становится тесно: они вытесняют меня, мой голос… Ксюша выигрывает: она победно лежит на кровати, победно бездействуя.

Я ненавижу тиканье часов, мне кажется, оно могут совпасть с ритмом моего сердца, и тогда я умру. Они отмеряют время, как ножом делят время на равные части, будто конвейер, где всё неизбежно идёт по порядку. Ксюша отнимает мою свободу делить время на неравные части.

Нужно сдерживать себя, чтобы не быть зверем, для этого нужны стены.

Мы живем с Ксюшей по стенкам, я – по левой, она – по правой. Для каждой из нас только одна стена, мне не хватает трёх, нужно именно четыре стены, чтобы быть человеком. Но Кристина, что ты так волнуешься, зачем кричишь, тебе выдадут по смерти свою собственную небольшую, но уютную коробочку. Но это не то, не то!

2.

Ксюша стучала в закрытую дверь, когда мы занимались любовью с Матвеем. Она стучала ногой – громко, очень громко. Я ей кричала: «Секунду», но мы долго одевались, гораздо дольше, чем могли – это всё из-за дрожи в ногах. Я ушла в комнату к Матвею и вернулась, только когда Ксюша уже уснула. Она лежала в кровати так, будто её там и вовсе нет, с головой, будто это только складки покрывала и сбитое в кучу одеяло под ним, но я точно знала, что она в комнате по оглушительному храпу.

Ксюша несчастная, поэтому ей легче, чем мне. Все время несу своё счастье на себе, вижу эти взгляды страждущих, вроде Ксюши, притом знаю, что не лучше и почему собственно я счастлива?

Но разве я счастлива, неужели любовь – это предел? Я нашла своего любимого, мы приручили друг друга, и, получается, всё – моя жизнь теперь априори не будет пустой, что бы ни случилось, мы уже счастливы? А вдруг нет?

3.

Наша комната поделена на две части, которые зеркально повторяют друг друга: кровать напротив кровати, стол напротив стола, тумбочка напротив тумбочки и два человека, кочующие между. Мы живем по стенкам, как зеркальные отражения. Я специально сплю головой в другую сторону, чтобы не быть отражением Ксюши.

Смотрю в окно: деревья клонит ветер. Он треплет ветки, вытряхивает из них всю душу, трясет, но у деревьев есть корень, они не упадут.

Ксюша трясет меня, клонит, как ветер деревья, а у меня нет корня – и я валюсь.

А потом вдруг наступил день, когда стало пусто. Просыпаюсь и замечаю: пусто. И думаю: «Неужели пустота?», как же это хорошо. Потом чувствую запахи, слышу звуки, вижу Ксюшу и понимаю: пустоты нет нигде, даже внутри у меня всё наполнено кишками.

Больше не хочу глаза как у птицы. Не хочу больше делить мир на две части, на две противоположности, не хочу знать, что есть я и Ксюша. Хочу, чтобы у меня были глаза, как у обычного человека, чтобы увидеть мир.

II

1.

Мы решили, как птицы улететь на Юг, хотя бы на денек.

Я долго вспоминала: снилось ли мне или в правду перед моим отъездом Ксюша завела попугайчика. Мне кажется, это правда, помню его щебет.

Когда мы перемещаемся, скажем, ходим или бегаем, мы рвем пространство на части, режем его по прямой и косой? Создаем дисгармонию? Гармония – это замкнутый мир, где движение идет по кругу, движение – это только обряд, но никак не рывок. Поэтому мы должны вернуться, да, Матвей? Мы не должны уезжать насовсем, тогда мы нарушим все законы.

Время стало другим, когда я перестала слышать тиканье Ксюшиных часов. Пространство стало обширным и пустым. Я стала пустой, как пространство, и без тиканья во мне исчез ритм, исчезло биение сердца, вздохи и выдохи, ритм перенесся из меня вовне. Ехать в немытой, старой машине – это значит быть немытой, старой, синей машиной и больше не быть Кристиной.

Как там мой дом? Как он тогда, когда я перестала быть его частью, и вместо этого стала частью мира.

Матвей весь день икал. Мы ничего не могли с этим поделать.

Смотрели по сторонам, гуляли под руку, пытались наслаждаться. Мы видели огромную стаю ворон, когда Матвей смотрел на ворон, я смотрела на него.

Мы много фотографировали трамваи, ведь там внутри люди, и они скорей всего смотрят из окна, им скучно, ведь «за окном ничего», или «за окном всё», и то, и то – скучно, поэтому они ждут чего-то поконкретней, возможно, нас и наших фотоаппаратов.

Матвей весь день икал. Мы ничего не могли с этим поделать.

Мы купили вино, сидели на высокой деревянной лестнице и смотрели на горы. Пили вино из горла и изо всех сил пытались наслаждаться, но не могли. Поэтому снова фотографировали.

Матвей икал. Матвей, черт возьми, икал весь день. Видимо, это в сто раз хуже тиканья Ксюшиных часов.

Мы зашли в магазин, нас выгнали из-за его икоты. Мы возвращаемся домой ни с чем.

День еще не выжат до конца, в нем есть еще соки. Я высасываю последние капли, и мы уезжаем домой.

2.

Когда мы вернулись, Ксюши не было. Она испарилась, но оставила попугайчика, он громко плачет, но что мы можем сделать для него? Мы ничего не смыслим в ветеринарии. Он больше устрашает, чем радует. Животные должны радовать, а он пугает. Мы стараемся не смотреть на него, чтобы не встретится с ним взглядом.

3.

Как так может быть – два одиноких человека объединяются – и вдруг становятся не одинокими и счастливыми, неужели всё так просто? Неужели один плюс один ровно два, а почему не два один? Как происходит сложение, как стать двумя?

Как же скучно жить только своей жизнью, я думаю о Матвее, и не понимаю, почему я не могу быть ему еще мамой? Почему не могу быть Машей, в которую он был влюблен раньше? Почему я обязана быть только собой, если я чувствую, я знаю: я могу быть всеми. Я могу тебе надоесть, ты можешь меня разлюбить потому, что я всегда я – это скучно. Я совсем не вселенная, я лишь человек. Разве можно быть счастливой, зная, что я – только я?

У Матвея два затылка на голове: два водоворота волос на голове. Я завидую ему: разве это не гармония – два затылка?

4.

Мы занимались любовью, и с него текла вода, текла каплями, текла струями, мы закончили, Матвей пил воду стакан за стаканом, и вода втекала в него струями – тело снова заполнялось водой. Здесь и сейчас был круговорот воды в природе, а я пыталась понять, зачем это, почему вода не течет в ручье, почему она в нас, зачем этот круговорот?

Глаза как закат и рассвет. Восходят утром и закатываются вечером.

Матвей вспоминает дом, маму; обнимает мои плечи; вспоминает себя маленького, вспоминает, как во дворе папа с дядей разделывали свинью, как она визжала до одури, как ей резали горло, пускали кровь, а потом смолили и она становилась чёрной. Матвей вспоминает, как он сидит на мертвой свинье, чуть-чуть теплой и черной, она большая и мёртвая, а Матвей хочет почему-то обнять ее мертвое тело, чтобы хранить ее тепло, тогда, когда про свинью все забудут. Матвей потрогал мертвый хвостик завитушкой и побежал домой смотреть, как мама жарит свиную кровь.

Закат.

Утром мы просыпаемся от плача попугая, он падает клювом вперед и неподвижно лежит. Я достаю его из клетки, он оказывается таким маленьким и теплым – не мертвый, – он трепещется в моей руке, я от этого пугаюсь и роняю его. Теперь он точно мертв. Мы с Матвеем закопали его во дворе.

Дома становится пусто, остается только ветер и только он не молчит.

III

1.

Ксюша приезжает в наш дом, вторгается в наш мир, который на самом деле только комната. В общественном транспорте все хотят сидеть по одному, но в жизни никто не хочет быть один, кроме Ксюши: Ксюша живет в общественном транспорте, ей хочется сидеть в одиночестве и смотреть в окно.

Ксюша возвращается не вовремя. Она стучит в дверь руками и ногами. А мы в это время натягиваем штаны и футболки. Моё сердце опустилось на дно, а руки и ноги колотит дрожь. Ксюша с отвращением смотрит на нас. Матвей уходит к себе.

Неужели мне обязательно должно быть стыдно? Всё равно, совсем все равно, я просто хочу любить Матвея. Но мне стыдно от того, что мне не стыдно. Я заворачиваюсь в одеяло, как гусеница, и пытаюсь ползти вверх по кровати, чтобы забыть обо всём, хоть на секунду. Да, я зверь, а Ксюша душит меня своими руками, заставляет меня стыдиться себя, а что я могу? У меня, кроме себя, ничего. Я хочу сочувствия природы, потому что я природа. Когда я плачу, мне не хватает плача птицы, плача дерева. Я плачу за всех и жажду быть всеми.

Необходимо развернуть глаза вовне. Это всё эгоизм, который уходит корнями в наши сердца: мой в моё, Ксюшин в Ксюшино. Чтобы избавиться, придется каждый день пропалывать своё тело, выдергивать сорняки, не жалея сил. Я выдергиваю сорняки, в теле остаются дыры. Не хочу быть дырявой.

Наши грехи превращаются огромный снежный ком, я готова есть его, лишь бы не задохнуться в этой комнате от тесноты, нужно разорвать круг и отдать груз Матвею. Он закопает, похоронит его в земле, чтобы его не было совсем.

Никто не стучится в нашу дверь, тогда я стучусь в нее, чтобы мир разрешил мне выйти наружу, чтобы не сидеть здесь, – мир не ответил, меня забрал Матвей. Мы пытались найти могилу попугайчика, но – ничего. Мы закопали ком и вернулись домой.

Нет-нет, Кристина, подумай точно, а был ли попугай, наливала ли ты ему воды, давала ли корм, чистила клетку? Но ведь я помню, как я уронила его, как копала яму в земле, как клала его в коробку и закапывала. Он точно умер, но был ли жив?

2.

Ксюша белая как творог, ложится на кровать, рассыпается: кислая, кисломолочная, солёная Ксюша. Иногда, когда она спит, мне кажется, что в ней есть какое-то очарование, но она громко храпит и заглушает этим звуком мои чувства.

Ксюшин папа лежит в ящике ее стола – молодой и черно-белый рядом с мамой. Она достает из ящика стола фотографию, смотрит на их молодые и счастливые лица и думает: «Почему я получилась кислой и рыхлой, как творог? Может, они не любили друг друга?». Они любили друг друга, но потом разлюбили, потому что любовь заканчивается, а кислая Ксюша остается, приезжает сюда, поступает в институт и живет рядом со мной в этой комнате. Мы каждый день бок о бок, будто сестры – я не значу в ее жизни ничего, но я – Ксюшина реальность, а остальное – миф, всё остальное поросло быльём.

Она не знает своего папу, только ту копию, которая лежит в столе, но он живет в ее жизни, как персонаж пьесы, имя которого не указано в списке действующих лиц, его нет, но он должен быть. В действующих лицах только я и Ксюша, ни пап, ни мам, никого, кроме Матвея, – какая пустота. Три персонажа – это треугольник, мы мучительно далеки от гармонии.

Папа иногда звонит ей, когда пьяный, он говорит: «Ксюшенька, милая, я тебя люблю, да я всё для тебя могу», и обычно прибавляет: «А давай я тебя в кафе свожу?», Ксюша отвечает: «Нет», тогда папа дает трубку какой-то женщине, та пытается договорится с Ксюшей о точной дате. Чувствуется недоброе, нетрезвое и Ксюша кладет трубку. «Лучше б денег выслал», – думает Ксюша и забывает об этом.

Она убирает фотографию в ящик стола и думает о сочных свиных ушках, которые она ела в детстве. Они были такие хрустящие; она ела их одна, зная, что это деликатес, который достался ей, как единственному ребенку. И она довольно хрустит свиными ушками в воспоминаниях, потом хрустит свиным хвостиком, а потом ей грустно, она чуть не плачет, вспоминая свое трудное детство. Вспоминает, как воровала пряники в кровать, как бабушка ябедничала на нее маме, как отбирали пряники и заставляли бегать, чтобы она не была такой толстой. Ксюша думает: «Слава Богу, нет больше меня маленькой». Ксюша засыпает.

Папа и мама. Бедная девочка Ксюша, в твоей жизни их нет, в твоей жизни пусто, только тело у тебя большое, а внутри всё маленькое-маленькое.

Бедная я, в моей жизни всё маленькое, даже тело.

3.

Глаза – ими я чувствую свою сопричастность к миру – это дверь, которая распахнута, хочу я того или нет, вы можете зайти туда, приглашала я вас туда или нет. Это означает, что я – часть мира, что я не отдельная часть.

Ксюша помыла своё окно, а моё всё так же оставалось грязным. Сквозь стекло на Ксюшу падает яркий солнечный свет, а на меня тусклый с тенями от пятен и пыли.

Я живу на четвертом этаже, ровно на четвертом этаже, думаю, как раз здесь грудная клетка. Мы с Ксюшей живём здесь вместе, здесь у нас всё одинаково: одинаковые столы, кровати, тумбочки, как в грудной клетке есть двадцать четыре, по две пары одинаковых, ребра, но есть и одно – сердце.

И здесь, в этом заключении, кто из нас сердце?

Господи, неужели я могу оказаться селезенкой, печенью чем-то еще.

Комментарии читателей: