Владимир Захаров «Избранные стихи»

РАННЕЕ


* * *

Ю. Манину


Мы,

Прикованные к формулам,

Распятые на исписанных листах бумаги,

Неожиданно понимаем,

Что могли бы быть неплохими офицерами

В какой-нибудь старомодной,

Справедливойвойне.



* * *

На мостах

Лежит мокрый снег,

Здесь ночами встречаются души тех,

Кто погиб под кистями

Мастеров

И висит на холстах,


Разжигают костры,

Достают понемногу хлеба,

И, к огню придвигаясь тесней,

Продолжают несладкую жизнь теней.



* * *

Там на улице дождь,

Оттого и блестит мостовая,

Видишь - кто-то стоит,

Папиросу рукой закрывая.

Это – он, узнаешь? Узнаешь?


Это тот, чья работа печальней работы врачей,

Это он, не щадя воспаленных очей,

Одинокий, бессонный проходит, в портфель собирая

Из окон и с балконов упавшую ложь.

Мы встречали его у кино и в трамвае,

Мы все чаще встречаем его. Узнаешь?



* * *

Мне все равно, жива ты или нет,

Глаза закрою и увижу след

От весел, и густой июльский зной,

И дальний берег, синий и лесной,

И ближний берег, и зеленый сад,

Где яблоки хрустящие висят,

И бьют ключи, и белою рукой

Ты даришь мне неслыханный покой.



* * *

Этой сини хватает на всех,

Она целое лето объемлет,

И все лето то дождик, то смех

Изливаются с неба на землю.


И намокшие свищут птенцы,

И под красной закатной стеною

Вдоль дороги сияют торцы

Краснотою и голубизною.



* * *

Что общего у смерти и любви,

Какие нам отпущены сомненья?

По щиколотку в солнечной пыли

Дорога спит - до ближнего селенья.


Туда и путь недолог, недалек.

Прощанье. На прощанье взмах рукою.

И стукнет кровь, и вдруг настанет срок,

И звякнет колокольчик под дугою.



* * *

Я к окну подойду и открою,

Чтобы в комнату холод влетел

И увяло веселье дурное,

И неискренний смех улетел.


С оголенным осенним пространством

Мы вдвоем постоим - как друзья.

Пусть душа из неведомых странствий

Возвратится на круги своя.


Возвратится, хоть я недостоин

И причастья и этих молитв,

В милый дом, что так трудно построен

Из молчаний и внутренних битв.


Этот дом - он непрочен и зыбок,

Его крепи легки и слабы,

Сотрясается он от ошибок,

От страстей, от ударов судьбы.


И стена от меня до поступка

Так тонка, что и страшно сказать,

И не хватит ни зла, ни рассудка,

Чтобы эти узлы развязать.



* * *

Я помню о детстве трав,

Редких стеблях зеленых,

О ледяных ветрах,

Мокрых и бурых склонах.


Помню о небесах,

О голубых разводах,

О прозрачных лесах,

Желтых весенних водах.


Помню о хмуром дне,

Крике и птичьей драке,

О прошлогоднем костре,

Сквозь угли проросшем маке.


Тогда чернели поля,

Но снег еще был в овраге,

Оттаявшая земля

Блестелав зеркальцах влаги.


И затекали следы,

И с горящей щекою

Мальчик выпьет воды,

Мы же глянем с тобою:


Вот он - истинный путь,

Искусства суть и опора.

Достаточно раз взглянуть,

И нет причины для спора.



Сонет


Нам не даны страдания Христа,

Высокие и чистые обиды,

И мутная агония Иуды

Понятней нам, чем тяжкий груз креста.


Ему вослед несутся пересуды

И кривятся презрением уста,

И тяжелей креста на нем громады

Осознанного слова – «пустота».


Его черты искажены в гримасе

Воспоминаньем о счастливом часе:

- Все быть могло не так, совсем не так…


Глаза уже погружены во мрак,

Но крик еще доносится - хрипящий:

- Я только сам - исток своих несчастий!



Ущелье Шавло


Памяти С. Дружинина


Рыжие зверьки-сеноставки

Прячут под нависшей скалою

Снопиком нарезанные травки:

Будут приходить сюда зимою.


К вечеру цвета преобразились,

В озере вершины отразились,

Ледяные стены их отвесны,

Под закатным светом они красны.


Что ж, идти пора,

Уже темнеет.

Там, внизу, зеленый лес темнеет,

Там, внизу, в реке форель играет.


Боже мой, как это место дико!

Как оно следы людей смывает!

Я уйду - оно меня забудет,

Всех, живых и мертвых, забывает.



* * *

Творцу и герою пора на покой,

И вот он уходит, и машет рукой.

Он грузно ступает, уже не вернется,

Их окон распахнутых музыка льется,

И легкий летит разговор, не таясь:

С кирпичной стеною беседует вяз,

Беседует с мокрой кирпичной стеной,

Начнется и кончится дождь проливной.



На самолете


Равнина облаков – как океан,

Когда зимой его недвижны льдины,

Необозримей всех бескрайних стран

Сменяет он застывшие картины.


Слабеет солнце, тени полосами

От облаков легли на облака,

Среди долин, темнеющих лесами,

Как огненная нить горит река.


Как далеко отсюда до земли!

Какая глубина видна в прорывы!

Еще не все минуты протекли,

Какое чудо, что еще мы живы!



* * *

Хорошо бы при жизни прославиться,

Научиться цениться и нравиться,

Чтобы даже Венеры в мехах

О моих говорили стихах.


Укрываться на даче по году,

Изредка появляться к народу

И с высокой трибуны народу

Говорить про любовь и природу.


Чтоб ко мне приезжали к обеду

Рилькеологи и лорковеды,

Чтоб раввины и даже брамины

Поздравляли меня в именины.


Я недаром мечтаю о многом,

Я ведь чувствую связь свою с Богом,

Но не явится бог из машины,

Чтоб меня вознести на вершины.


И, скорее, свой век кипяченый

Я отбегаю крысой ученой,

И стихи залежатся в коробке,

Пожелтелы, надменны и робки.


Хорошо еще, если потомок

Будет столь образован и тонок,

Что почтение предку воздаст

И - кто знает! - быть может, издаст.



Дом


Дом стоит на холме,

перед домом посажены астры,

отражается в стеклах осеннее солнце

и блестит под коньком объектив телескопа, нацеленный в небо.


Много желтого в травах,

выпал снег и растаял, травы снова подсохли,

колеи на дорогах заплыли.

День разрезан на множество узких лучей,

астр пятно голубое на склоне

видно издали блеклым размывом.


Дверь открыта и хлопает. Звука не слышно,

непорочная грязь на дороге в сорочьих следах,

лес прозрачен внизу, к набегающей речке

спускается в желтой листве, не скрывающей почву.

Наверху серый гравий, штакетник в облупленной краске,

крыша, редкие тучи над крышей, и на крыше вертушка-флюгарка

ловит ветер, послушная ветру, стрекочет и ерзает, словно живая.



* * *

Река с невысокими берегами,

уходит в камыши треугольный след от лодки,

вытягивая шеи, плеща крылами, взлетают утки,

им пора собираться на юг.


Летом в этих местах высокие травы,

а сейчас они высыпали из коробочек семена

и наполнили воздух запахом горьким,

по утрам на осоке вырастают пальчики льда,

но они еще слабы, чтобы шею реки охватить.


Как быстро зеркало реки распрямляется!

Никто не шагает по ней, как посуху...

А если б прошел - как быстро бы гладь залечилась!

Человек погружает в воду ладонь,

и паук-водомер от него убегает.



СТИХИ ИЗ КОРОБКИ


* * *

Мои домашние в разъезде,

Играют мальчики в подъезде,

Стучат шаги по коридору,

И ветер вдруг вздымает штору.


Скажиже, что тебя туманит,

Мир тишины собою занят,

И плещет уличное море,

И ветер вновь вздыхает в шторе.


Скажи, что нас соединило,

И стыд, и верность заменило,

Моя красавица дневная,

Не говори - любовь земная.


Мы словно дети - не горюем,

Из рук у Господа воруем,

Святейший хлеб берем без спроса,

И не боимся купороса.



* * *

Ну, слава Богу, праздники прошли!

Еще вчера от неба до земли

Метель несла сухой песок со снегом

И смешивалась с криками и смехом.


И не было, казалось, им конца:

Безделью, разъедавшему сердца,

Дурману, и двусмысленным визитам,

И новостям, на третий день забытым.


И вот простое утро настает,

Белеет снег, чернеет гололед,

Спешит народ, деревья обтекает,

Но все прошли. Светлеет. Все стихает.


Душа трезвящей ясностью полна,

И глыбой вырастает у окна

Рабочий стол в пыли бумаг завальной,

А на губах - лекарства вкус миндальный.



* * *

До края станции дойдя,

В кармане куртки шаря спички,

Следить падение дождя

В слепящем свете электрички.


Под ностальгический гудок

Запомнить, недоумевая,

Как быстрый красный огонек

Стена скрывает дождевая.


И вытирая дождь с ресниц,

Опять увидеть сквозь ладони

Нестройный ряд мелькнувших лиц,

Скамьи и лампочки в вагоне.


И думать, что когда придет

Пора вернуться в сон даосский,

Я так же выйду из ворот

На скрип разъезженной повозки


В тот миг, когда ее старик

Направит в ближнее селенье,

Откуда петушиный крик

Придет ко мне через мгновенье.



Парка


Н. Коржавину


Прядущая нить отирает ладонью лицо,

Очески от пряжи и пыль набивается в рот,

Ошметки трагедий, обрывки страстей и забот,

И крутится быстро в подвале у ней колесо.


А шина визжит, разрывая весеннюю грязь,

А брызги летят, озаренные красным огнем,

Дорога ночная в тумане клубится, виясь,

И Парка сейчас перережет ее за мостом.


Как прежде, висит над страной алкогольный туман,

На лестницах черных воняет кошачьей мочой,

Кощей или карлик - судьбу нашу прячут в карман,

И прячется где-то Давид с его бедной пращей.


Сожми же их нити, старуха, сожми и рвани,

Пусть встанет фонтан на дороге за черные дни,

Пусть вырастет дымная астра за весь дорогой вертоград,

За рваную робу, за астму, за лагерных сумерек чад.



* * *

Рискни своей жизнью, ребенок,

Безумный наивный болван,

И всю ее, с ног до гребенок,

Включи в фантастический план.


Окутай любовным туманом

Страну от границ до границ,

Потянутся дни караваном

В палатах тюремных больниц.


А все, что осталось – тетрадка,

Невинные мысли ростки,

И сам ты сгорел без остатка,

По ветру пустил лепестки.


А наше широкое поле

Полезной достойной травы

Цветет, колосится на воле

И выше уже головы.



* * *

Я западник, мне Чаадаев мил,

Не сторож я отеческих могил,

И много раз в собрании сухом

Мне закричать хотелось петухом:

«О, Родина моя! Ты так слаба,

Ты создала счастливого раба!»


О, Родина! Душа как воск течет,

Обычный твой я обману расчет,

Ты твердо знаешь это ремесло –

Все, что твердеет, обращать во зло,

Чтоб сокрушать незрелые сердца...

Но вижу путь: расплавлюсь до конца

И вытеку из формочки любой,

И издали поплачу над тобой.


Пусть облако души теряет связь

Со всеми очертаниями дня,

И пусть Полоний, Гамлета боясь,

Решает сам, с чем сравнивать меня,

И пусть окаменевшее ничто,

Опасное слепое долото,

Насквозь пройдет, мишени не найдя.

Я не ищу надежного гвоздя,

Но там, где дышит почва и судьба,

Я вижу только умного раба.


Поскольку смерть к нам все равно придет,

Нет смысла к ней готовиться вперед,

Лишь нужно некий выучить урок,

Как пару строк, чтобы припомнить в срок,

Как мы читаем звонкие стихи,

Себе прощая смертные грехи.



Снег


На тысячи мелких пластинок разбит,

На утреннем солнце он молча звенит

И дарит предчувствием будущих нег -

На утреннем солнце искрящийся снег!


Хрустящие елки несут по домам,

Везде возникает предпраздничный гам,

И иней гирляндой растет на столбах,

И воздух - как праздничный мед на губах!


То искрится жизни морозное дно,

То будущей жизнью все в нашей полно,

И вот человек опускается в снег,

Решив, что пора завершить ему бег.


Ах, нет, он не умер, он пьян - потому

Тотчас подъезжает машина к нему,

И вот он сержанта майором зовет,

И громкую песню бесстрашно поет.


О будущей жизни я думаю так,

Почти как об этой - родиться пустяк!

Пустяк умереть - как собраться в кино,

Мы вечны, как жизни морозное дно!


Мы вечны, как этот клубящийся пар,

Как тяжесть в затылке, стесненье и жар,

Как снег, что склоняя нас к праздным мечтам,

Приятную резь причиняет глазам.



* * *

Галечник есть, виноградник,

Столики, тощие кошки,

Ветер с зеленой горы

Светлым вином заливает

Румянец волны голубой.


Что это? Или геты и даки

Снова вернулись, и в облачном виде

Своих загоняют овец розоватых?

Что это? Или флейтист поднебесный

Луч над холмом распрямил словно флейту?


Видно уж нам

Пора выбираться отсюда, Овидий…

Солнце над крабиком мертвым садится,

Ломтик лимона мильон пузырьков о6лепляют,

Трезвый фотограф выручку рядом считает,

И над углями бьется огня язычок.



* * *

День творчества

Начинается,

День разрушения.

Субботнее жгучее солнце -

Почему по субботам и воскресеньям

Такое неприятное солнце?

Главное - не останавливаться

И вычеркивать лишнее.


Самоубийце было шестнадцать лет.

Он висел на узком школьном ремне,

Согнутые руки

Придавали ему вид бегуна,

А их неподвижность

Доказывала, что он не сошел с дистанции.

Он был тонкий, негнущийся и упругий,

Мы с трудом положили его на кровать.

Над кроватью обои

Пестрели цитатами из Достоевского.


Засохшие цветы в двух вазах,

Одна - тяжелая, из глины и глазури,

Другая - легкая, из тонкого стекла.

Еще сухая синяя бутылка

Из-под воды Арзни, с надорванной наклейкой.



* * *

Он был плохой и странный человек.

Когда он умер, многие об этом

Не пожалели. Он внезапно умер.

Все умерло - глаза, лицо и сердце,

Но раньше,

Как говорит наука, умер мозг.


Лишь пять минут понадобилось смерти,

Чтоб совершить работу разрушенья,

Огромные спалить библиотеки,

И клетку пленной мысли превратить

В дерьмо. А узел гордиев страстей

Был даже не разрублен, а расплавлен,

И в мире увеличилось ничто.


Да, вряд ли повторится этот мозг.

Он вечно звал куда-то, но куда?

И многие пеняли справедливо,

Что нету у него своей программы,

Что он пути отнюдь не предлагает,

А только зря смущенье вносит в души.

Звал - никуда. И сам вдруг стал - ничто.



Февраль в Черноголовке


Февраль! Достать чернил и плакать!

Б. Пастернак


Кошачий рев на лестнице стоит,

Я рад, что я живу и это слышу,

Я рад, что под окном моим блестит

Эмаль воды на деревянной крыше.


Февраль, февраль! Чернила на столе,

Как дни твои небрежны и текучи!

Исчезло солнце в набежавшей мгле,

Лишь тонко пламенеет кромка тучи.


Когда живешь один, тогда легко

Танцуешь посреди пустых бутылок,

И как кипит на кухне молоко,

Так жар простой мечты вскипает, пылок.


Вот-вот сейчас с танцующих страниц

В костюме с отложными обшлагами

Явится Гофман, и шепнет «миц, миц»,

И Мурр ответит ревом за дверями.


Или я сам, легко ступая в грязь,

Пойду гулять по крыше интерната,

В героя той же книги превратясь,

И лапкам холодно, и страшновато.


И буду видеть: это из села

Поехал дядя за вином и хлебом,

Событий нет, округа замерла,

Все, слава Богу, спит под мирным небом.


Вся в обмороке сонная земля,

И даль ясна – до голубого стога...

Еще белы окрестные поля,

Уже черна размокшая дорога.




НОЧНЫЕ ПОСЕЩЕНИЯ


Памяти друга Сергея Андреева


1.


На небе игра молчаливых теней,

Мерцание, свет и сиянье,

А в парке меж мокрых и темных ветвей

Увечное есть изваянье.


От плеч отражается розовый свет

И влага по гипсу стекает,

А где обнажается ржавый скелет,

Там чернью излом заиграет.


Застыл над прудом физкультурник с веслом,

В нелепую краску окрашен,

Уже обреченный на снос и на слом,

Сей памятник юности нашей.


Лучи наклонились и тени вошли

В тот мир, где мы горя не знали,

На прежних дорогах цветы проросли,

На новых - шлагбаумы встали.


Когда его свалят, увидят квадрат

Земли и белесые стебли,

А рядом то лодки по пруду скользят,

То ветер деревья колеблет.


Сквозь ветки мне видится неба кусок,

Вечернее небо сияет,

Скрипит на аллее намокший песок,

Весло надо мной нависает.


2.


Моя душа - Элизиум теней,

В Аид стекает пенистый Пеней,

И Эхо бедная на берегу вздыхает,

За стенкою магнитофон играет,


Подруга Рифма, дочь ее, спешит

Надеть наряд, что у портнихи сшит,

Ее супруг в заморском легионе,

И сто ворон кричат в дубовой кроне,


И прав поэт, что счастье - ловкость рук,

В Элизиум ушел нежнейший друг,

И время кончитьподвиг календарный

Обмана и любви союз бездарный,


Которому проклятье до конца!

Я оторвал ладони от лица,

На пальцах влага, на ресницах влага,

И чистый текст, и белая бумага.


3.


Мой друг улетает в осеннюю тьму,

Склонились деревья навстречу ему,

И дождь, в тротуар забивающий гвоздь,

Легко сквозь него пролетает насквозь.


Деревья шумят, открывая простор,

Его принимает небесный собор,

За ним в облаках закрывается дверь,

В светящемся круге он замкнут теперь.


Он помнит любую из наших бесед,

Обводит глазами замкнувшийся свет,

Берет барабан, как имеющий власть,

И капле дождя помогает упасть.


И капля летит сквозь осеннюю мглу,

И часто стучит по ночному стеклу,

И просит понять, что сжимается свод

И огненный круг до щеки достает.


Что в небе защитник детей и сирот

С большими застежками книгу берет,

Читает и пишет, и дует в трубу,

Пока мы еще выбираем судьбу.


Пока я под лампой вечерней свищу,

Друзей вспоминаю, о милой грущу,

Пока еще страсти мелькнувшего дня

Всего горячее волнуют меня.


По небу полуночи ангел летел,

Всю новую память он сжечь бы хотел,

Все то, что уже не касалось его,

Но я не хотел отдавать ничего.



В далекой южной стране


I.


Летает мячик в солнечной пыли,

Играют дети, времена прошли,

Цветут цветы, трава на солнце спит,

Вино в стакане на столе стоит.


Убитые расплавлены в земле,

Стоит вино в стакане на столе,

И солнце на веранду сквозь стекло

Как спящее животное легло.


Но к северу смотрящая стена

В одиннадцать утра еще темна,

Под нею пахнет прелью гробовой,

Сырой известкой и сырой травой.


Известка рассыпается в руках,

За тридцать лет все обратилось в прах,

Убитые вошли и состав земли,

Играют дети, времена прошли.


Копая яму в собственном саду,

Я вдруг насквозь убитого пройду,

Подхватит мальчик череп на копье,

Не разделив волнение мое,


И унесется, словно метеор,

До вечера играть в соседний двор.

А нашим мыслям время на простор -

Сейчас убийца заведет мотор.


В его мешке гремит гранатомет,

Июль жару на олеандры льет,

Лежит дорога в розовом дыму,

Соседка улыбнется вслед ему,


И спустит тормоз смертник и поэт,

Соль нации и юношества цвет.

Он знает место в глубине кустов,

Махнет ему сообщник, что готов, -


Он пыль с ушей стряхнет у кой кого,

И сладко будет расстрелять его.


О, мой герой, мой спутник, мой двойник!

Я проведу с тобой последний миг,

Увижу на подушке лунный свет,

Твой путь среди неведомых планет.

О, alter ego! Мы с тобой одно,

Но я клюю казенное пшено,

В прудах господских рыбу развожу,

О шкаф зеркальный щеку остужу,

Бумажные пуская корабли

В то государство на краю земли!


II.


Что говорить, и мы не любим власть,

Но в той стране, где можно все украсть,

Я спирта литр не обменял на тол,

И под шоссе подкопа не подвел.

Не будучи на свете дураком,

Я и с людьми такими не знаком.


В своей стране яжил, как все живут,

Свой неприлежно выполняя труд.

Хотите, лучше расскажу одну

Историю. В минувшую войну

Художник некий жил в Алма-Ате,

Глотая пыль в восточной нищете,

Лесов сгоревших выживший лесник,

Его друзей был вытоптан цветник,

Дымили лагеря невдалеке.

Он рисовал на клетчатом листке,

Презрев обыкновение вещей,

Единорога в зарослях хвощей

И с крылышками, с книгою на нем -

Фрейдистский абрис вузовки с копьем,

В купальникетех пуританских лет,

В кругу зверей с неведомых планет.


Он рисовал портрет за три рубля,

Его носила на себе земля

Как яркое пятно - за то, что он

Забавной верой был одушевлен.


Он, сумасшедший,верил, что на нас

С далеких звезд глядят мильоны глаз

И видят все до самых мелочей.

И, чтоб заметней стать для тех очей,

Он шил одежды яркие себе,

Базарной на потеху голытьбе,

Отнюдь не упускавшей своего

И смерти не заметившей его.


Теперь музей хранит его листы,

Космизм отцов, наивность их мечты,

Но веры его странной семена

В меня запали. Часто у окна

Я представляю, сидя в поздний час,

Внимательных мильоны этих глаз,

Которые то смотрят на меня,

То могут, объектив лишь заменя,

Всю рассмотреть планету в облаках,

До инфузорий на моих руках.


III.


И вот пред ними в кружевах границ

Планета грабежей и кружевниц,

Вот маленькая южная страна,

Где тридцать лет назад была война,


Но тридцать лет уже царит покой.

Вот мой герой - гашетка под рукой,

Вот он свой занял огневой рубеж,

Вот президентский близится кортеж!


Вот фабула: отец-головорез,

Узнавший все, спешит наперерез,

Но только для того, чтоб рядом лечь -

Легионер вновь поднимает меч!


Вот вам сюжет, конфликта глубина!

Вот моря и небес голубизна,

Вот розовых полей приятный цвет -

Киношникам с неведомых планет,

Им хватит пленки сцену отоснять,

И в этом, если есть он, смысл взрывать.


Вот подсыхают капельки росы,

Вот серый цвет бетонной полосы,

Вот кровь и дым, вот вызван вертолет,

Вот праздный перепуганный народ.


Вот продрано цветущее рядно

И вырастает черное пятно.



Мое послание Баадеру


Общих знакомых у нас нет,

О Вас я знаю лишь из газет,

Мы друг от друга дальше,

Чем Старый и Новый Свет.


Вы для меня, в сущности, только имя,

Но не так это мало

И не важны

Между своими

Подробности их страны.


Важно другое – что в воздухе

Есть примесь некого газа,

Которым дышим - и Вы на отдыхе

И я, ждущий Вашего приказа.


Тот газ, благодаря порядку завальному,

Распространится и за пределы системы

Солнечной, алюбовь к дальнему

Ощущаем все мы.


Вот выйдет некто и ему, зачумленному,

Никто не уступит в страхе дороги,

И уже кажется, что современному

Праву перестали благоволить боги,


Что безнаказанна его левитация,

Что беспроигрышна его Реконкиста,

Вот здесь действительно нужна консультация

Юриста Господа – террориста.



В больнице


Комедийный артист, клоун, фрак и улыбка,

Грациозно подняв котелок, грациозно смотрит с афиши.

Устарела афиша, концерт отменен, мастер умер,

Мы уже не услышим знаменитых шуток с эстрады.


Входит в белом халате сестра, я в больнице,

Но болезнь на исходе, мне приносят цветы и газеты,

Мне приносят бинокль, чтобы лучше увидеть из окон

Мир, куда я вернусь,

Когда этот, больничный, покину.


Только сон мне приснился сегодняшней ночью...

Мне приснился мой друг, любимый, недавно погибший:

Он был он, и он же - артист знаменитый,

И одет как с афиши, с бутоньеркой и тростью.


Мы идем по аллее

Прозрачного, ясного парка,

Может быть, рая...

Мимо статуй, куртин,

Сан-Суси или, может быть, Павловск?

Этот сон был цветной,

Под ногами красная крошка.


Говорят, что мертвые снятся живым живыми,

Я же знал, что мертвы

И мой друг, и актер, и улыбка...

Все равно говорил, говорил, говорил без умолку:

«Значит, ты…» - но молчанье в ответ,

«Значит, он…» - и опять мне молчанье,

«Значит, вы…» Колотилось сердце

От нежданного счастья, но уже наступала развязка.


Впереди было озеро, здесь обрывалась аллея.

Я без страха вступил в эту мелкую, теплую воду,

Продолжая бессвязную речь:

«Значит, все не так страшно…»

И мой спутник вступил,

Но когда замочились подошвы

Его лаковых туфель,

Болезненно вдруг искривился

И растаял, исчез:

Прежде ноги одни до колена,

После фрак, бутоньерка...

Лишь воздух горячий остался

И в ушах еще крик:

«Мы не можем к воде прикасаться!»


Мне значение сна

До сих пор непонятно.



Ночное посещение


Коснись рукою лампы на стене!

Ты умер или нет? Ты разве вправе

Вопросы задавать? Зачем ты мне

О Боге, обо всей его державе,

Как будто бы и ты не просто вошь,

Твердишь? А ну попробуй, горячо ли?

Теперь взгляни в окно, не узнаешь?

Еще смотри! Ты можешь ли без боли

Глядеть, как изменились здесь дома,

С тех пор ведь и не красили, шершаво

Их только лижет каждая зима.

И подвигов твоих забыта слава...

А кто б теперь решился на слова

Как ты, на почте, в день одной кончины?

Сегодня тех событий годовщина,

Улыбка на губах моих крива.


Как деликатен утром был расспрос!

Как мы беспечно их переживали,

Еще не зная, что уже мороз

Добрался до корней грядущей дали.

А то, что не сумеет даль взойти,

Один я сознавал уже позднее,

А ты уж был, не знаю где. Прости!

Но ты вернулся - улыбнись щедрее

И, если сила смертью прибыла,

Хоть что-нибудь исправь, яви мне милость,

Хоть чтоб река обратно не текла.

Ты видишь сам, как все переменилось!


А может, ты останешься и здесь

Поселишься? И вместе станем стары

И будем обсуждать любую весть?

Ты будешь для меня и Щур и Лары.

Здесь, среди полок, будет твой алтарь,

Туда - вино в часы ночного бденья

И даже жертвы, как бывало встарь,

Подарки-жертвы в каждый день рожденья.


Доверие к бесчисленным богам

Подорвано. Кому теперь молиться?

А дальше столько страшных волчьих ям,

Вот и поможешь в них не провалиться!


Итак, я культ готов для одного

Себя создать, чтоб оттянуть паденье

Еще живого мира своего,

Чтобы его отсрочить распаденье.



* * *

Ах, неправда, что в яме с червями

Он гниет, в деревянном гробу,

Нет, он занят другими делами -

Он следит, чтобы ястреб в зобу

Не рождал свой неправильно клекот,

Чтобы речка назад не текла.

Неужель вы не слышите рокот,

Ропот пленных существ без числа,


Колыханье степных колокольцев,

Осуждающих солнца восход?

Все на свете полно своевольцев,

Этих впавших в безумство сирот.

Все стремится тайком оглянуться,

Ускользнуть, от законов уйти,

И цветок еще должен очнуться

И опомниться, чтоб зацвести.


Чтоб где влажно, не делалось сухо,

Чтобы травка росла, где растет, -

Все усильями держится духа,

И не только лишь тех, кто живет.



БЕСТИАРИЙ


Кузнечик


Отзовись кузнечик серый,

Сквозь плывущий ртутный зной,

Ведь с тобой одной мы веры

Здесь - или почти одной!


Я, хоть прожил славным малым,

Православный, все равно,

Ты ж католик за забралом,

Конь и всадник заодно!


В этом крае сарацинов

Плавкий воздух так горяч,

Здесь гарцуешь ты, раскинув

Между крыл свой красный плащ.


Ты, подпрыгнув мне по пояс,

Хочешь град святой найти.

Я ж, пожалуй, успокоюсь,

Нам с тобой не по пути.


Хороша твоя кираса

И остро твое копье,

Осуждает ваша раса

Легкомыслие мое!



Шмель


Басовитей младенца и важных старух,

Мне жужжанье шмеля успокоило слух.


Домовитее ласточки, лучше людей,

Он кружит над медовою детской своей,


Что он клеил один на бетонном плече,

В узкой щели, в сыром от дождя кирпиче.


Знаю я - у него темный приторный мед,

Но его я не трогал неправильных сот.


И когда для гнезда он мой выбрал балкон,

Я обрадован был, и смущен и польщен.


Я все лето следил, как он тысячный раз

Прилетает сюда для ласкания глаз,


Для ласкания глаз, для смягченья морщин,

И для мысли, что каждый себе - господин!



Бурундук


Бурундучок не боится людей,

На спине у него

Пять полос от медвежьих когтей, -

Ты не трогай его.


И не ищи его кладовой,

Где он прячет отборный к ореху орех,

Напустит тоску - пропадешь с головой,

И тебе перестанет прощаться грех.


И станет тошно тебе на пирах,

И что раньше было легко и никак,

Отныне станет и стыд и страх,

Станет прав пред тобою всякий дурак.


И не будешь ты видеть пути своего,

И будет к стакану тянуться рука...

И не будешь знать, что все - оттого,

Что обидел маленького бурундука.



Рыжий пес


Славе Лену


Вышел я - а снег подтаял,

Столько дней не выходил!

Рыжий пес тихонько взлаял,

Видно, лапы застудил.


Эти мартовские лужи

Хуже стужи для него.

Что ж, могло бы быть и хуже.

Что случилось - ничего!


Посмотри - взлетаетгалка

В рыжей мгле среди ветвей.

Так, не шатко и не валко,

Жизнь пройдет среди людей.


И уж коль худое имя

Мне назначено носить,

Так ужель еще пред ними

И прощения просить?


Если жизнь была ошибкой,

Рыжий пес, меня прости,

Скука с козьею улыбкой

Уместись в моей горсти!



Мышь


Мышь, плинтус не грызи, крупы не сыпь

Из дырки на пол, я отлично слышу…

Хруп, хруп… На лбу моем и пот, и сыпь.

В какую ты все это сносишь нишу?


Мышь, зубки не остри, подземный ход

Под жизнь мою не рой, свою личину

С утра не надевай. Духовный крот,

Я не герой - привык лишь горбить спину.


И не являйся больше предо мной

Невинницей, твои метаморфозы

Пугают, веет холод ледяной

Из нор твоих - и я страшусь угрозы.


Особенно, когда с утра мигрень,

И труд не в радость, и обида зреет,

Я чувствую тогда, чем в лучший день,

Тебя, и отвращение острее.


И, как безумьем, объятый стыдом,

Бегу, тону в своих заботах малых.

Мне стыдно знать, на чем стоит мой дом,

Какая полужизнь в его подвалах.



Змея


Стыд и совесть пришли, чтобы выпить вина,

Посидеть у окна, посвистеть до темна,

Кровь над глазом толкут, а минуты текут,

Вот цикуту сотрут, и окончится труд.


Прошуршала в углу, побыла на балу,

Отдала свою дань восхищения злу.

- Вот корона твоя, здравствуй душка-змея!

Снова ткнулась мне в шею головка твоя.


Уходи! Свои скользкие кольца раздвинь!

Бескорыстной стеной на седую полынь

Заоконной стеною стекает закат,

А на кольцах твоих - только блики горят!



Ящерица


Е. Рейну


Я видел ящерку в огне -

Зубчатый гребень на спине,

Танцует вкруг нее огонь -

Она не больше, чем ладонь.


И вся внутри огнем полна,

Она еще парить должна

Над раскаленным угольком,

С двузубым, гибким язычком.


Судьба смутна, и в свой черед

Или оставлю я сирот,

Иль мне случится, может быть,

Веселых правнуков любить,


Но жизнь ясна, и смерть проста,

Она лизнет меня в уста,

Достанет огненным ростком

До сердца гибким языком,


И бабочкою из огня

Вспорхнет душа при свете дня.



Птица Грома


Диме


Выше крыши, выше дома,

Выше мокрых площадей

Пролетает Птица Грома,

Сверху смотрит на людей.


Выше славы и позора,

В грозной дымной вышине,

И несет она озера

Синей влаги на спине.


Ветер прячется в сирени,

Пар крадется под лозой,

Лето встанет на колени

Перед утренней грозой.


Спят по улицам Истома,

Совесть, Зависть и Вражда -

Вылетает Птица Грома

На большой простор тогда.


Что ж ты, маленький, бормочешь,

Выбегаешь в страшном сне,

Голой пяточкой топочешь,

Прижимаешься ко мне?


Птицы гневного укора,

Клюва щелканья и крыл,

А потом души раздора

Ты еще не заслужил.


Пусть любой другой трепещет -

Ты ничем не должен злу,

Пусть струя какхочет хлещет

По листве и по стеклу.


Ты побудь со мною рядом,

Мне спокойнее с тобой

Под холодным кратким взглядом

Бледной вспышки голубой.



МИЛЬВИОН


* * *

В. Шаповалову


Для второй судьбы Мильвиона

Так неважно, что в первой он

Пострадал от насмешек клена,

Глины, ящериц и ворон,


Что когда шли - он, бородатый,

И танцующая звезда,

Им вослед вопил соглядатай,

Еле вылупясь из гнезда.


Задыхаясь с утра от крика,

Даже солнцем не опален,

Как дозорный на Моби Дика,

Так на них указывал он.


И не знал, что не судит узко

Вечность, в долю приняв свою

И бегущую трясогузку

По пузырчатому ручью,


И хрустящее под ногами

Соблазнением, болтовней

Лето, спящее под снегами,

Весь спеленатый пылкий зной,


Лето в крапинках земляники,

В лягушачьих разводах луж,

На которых змеятся блики

От мильонов ушедших душ.


Чтоб немного от их свободы

И тебе удалось, раз ты

Разделил свою жизнь на годы

Золотых дождей с высоты.



Лето


Лето с дождями и грозами

Кончилось, вот и пора

Праздновать поздними розами

Зимние нам вечера.


Впрочем, не розы, вполголоса

Я еще раз повторю:

- Нет, я люблю гладиолусы

В дымную цветом зарю.


Эти, на сгибах примявшие

Розовый флер красоты,

Стойким пожаром обнявшие

Скользкую вазу цветы.


Солнце склоненное полосы

Света зажжет на стене,

Выхватит платье и волосы,

Вспыхнет пушок на спине.


Вновь ничего не решается,

Ну, да не будем пенять.

Ах, что за лето кончается!

Будет нам что вспоминать!


Будет что тайно припрятывать

По уголкам бытия,

Яркую нить перематывать,

Молча улыбку тая.


Или, кивком на приветствия

Тайных ответив врагов,

Молча сочувствовать бедствиям

Птиц и под снегом кустов.


Чтобы однажды за водкою

Встать и в собранье друзей

Встать и прославить короткое

Лето трудов и страстей!



* * *

Все непрочно - слава и богатство,

Смех и свет, и комната в тепле,

Лишь одно невидимое братство

Устоит на каменной скале.


Это братство бдения ночного,

Разговора за одним столом,

Это церковь искреннего слова

Дверь открыла в рвении своем.


Эту веру не изменят годы,

Не унизят зависть и вражда,

И крестят не огнь ее, не воды,

Но сердец глубинная нужда.


Если перед миром тростниковым

Явит бог несправедливый гнев,

Мы одни останемся готовы

Все отдать, ничуть не пожалев.


И когда господь нам окровавит

Дальний путь и тихое прости,

Каждый вдруг нечаянно прославит

Ту судьбу, что нас могла свести.


Чтоб дорога, и потом могила

Не была страшна и тяжела,

Чтобы даль полей не изменила,

Чтобы смерть без судорог пришла.



Новогоднее послание


Г. Прашкевичу


Когда придет блаженный выдох

И вся исчезнет боль в висках,

Припомни, друг, о лучших видах,

О самых славных пустяках.


Взгляни на мир цветной, нарядный,

Беспечный, пышный, расписной,

Хранящий в памяти парадной

Под твердым снегом летний зной.


Творящий в снах метемпсихозы,

Когда синеет ночью мгла

И приникают к нам морозы

Густым цветением стекла,


Кольнувший сушью конопляной,

Растертой в пальцах желтизной,

Дохнувший зимнею поляной

С полынью желтой и мучной.


Плеснувший музыкальной солью

На разноцветные огни.

Ужели, друг, сердечной болью

Встречать должны мы эти дни?


Когда роскошествуют елки

В своей доступной красоте,

И взорванных миров осколки

Друг друга ищут в темноте!



* * *

В. Сербину


Грешник болен, он утих,

Он лежит в своей постели.

Улыбаясь еле-еле,

Он читает грустный стих.


Кто узнает в нем грозу,

Сокрушителя приличий?

Похудевшей ручкой птичьей

Отирает он слезу.


И заоблачную даль

За окном качает море.

Что там праведника горе -

Грешника безумно жаль!



Игра в бисер


Памяти Рафаила Вальского


Два шарика стеклянных

В орех величиной,

Зеленых, круглых, странных,

Лежат передо мной.


А я - в тирольской шляпе,

С орешиной в руке,

Тисненый Кант уложен,

Увязан в рюкзаке.


И мы с серьезным Вальским,

За тридевять земель,

Идем, как два студента,

В зеленый наш Вальдцель.


Где обретенным раем

Звенит Шварцвальдский пес,

Весенним птичьим граем

Наполнен до небес.


Вот с высоты открылось

Нам озеро, и вот

Мы в доме, где Философ

Отшельником живет,


Где мы горды беседой

И общим языком,

И знаками вниманья,

И каждым пустяком.


И мы уснем - брат с братом,

Пред нами - вся Земля,

А ночь плывет агатом

На кроткие поля.


Я сплю, и рядом горы

В предчувствии грозы,

Я - бабочка, которой

Приснился Чжуан-цзы.


Обои из газеты,

Родитель в галифе,

Студенчество в Казани,

Профессорство в Уфе.


И жизнь, в которой с Вальским

Мы не были друзья,

Но маленькие наши

Дружили сыновья,


В которой любопытство

Во мне он вызывал,

Учил язык испанский,

Почти не выпивал.


(Ах, не его ли мальчик

Принес ко мне домой

Два шарика - начинку

Дробилки шаровой?)


Он был рыжебородый,

И честный и худой,

Рожденный для конфликта

С общественной средой.


Он утонул, купаясь,

История темна,

И трудно в Ленинграде

Живет его жена.



Рождественское


Каждый миг - это праздник святой.

Но когда этот праздник бессонный

Совершался с такой прямотой,

Так гордился купелью бездонной?


Каждый миг - это праздник святой.

Но когда этот праздник невинный

Совершался с такой простотой,

Так светился своей сердцевиной?


Будет вечер, и будет мороз,

И на улицы снега насыплет.

Будет ночь, и мерцание звезд

Золотые колосья рассыплет.



Сожжение писем


З. Г.


Как траурный листок моей зимы,

Как звон в ушах - без боли отрывая

Рассветный шар от синей полумглы

И, прах сожженных писем развевая,


Я вижу вдруг, как города в зиме

С дымящимися аэропортами

В сугробах мерзлых, в сизой полутьме,

Тончайший уголь сеют между нами.


Повсюду он кончает свой полет,

На черный снег привычно оседая,

Молчат мосты, безмолвен самолет,

От холода застыла дверь трамвая.


Лишь ветер над полями, над тайгой

Поет уныло, всех перебирая,

Все имена таких, как мы с тобой,

И быстро их из памяти стирая.



Гобелен


На бледно-цветном гобелене

Стоит музыкант на колене

В камзоле, когда-то пурпурном,

Под небом, все столь же лазурным,


Как в дни, когда щеголь в беседке -

Весь выцветший ныне - к соседке

Склонялся в беседе амурной

На фоне лазури лазурной.


И мы здесь мелькнули с тобою,

Со всей бесконечной толпою,

Вдоль той же бессмертной лазури,

От века не видевшей бури.


И мысль мне легко достается,

Что после - лазурь остается,

И род уж людской вымирает,

Лазурь только не выгорает.


И так она льется потоком

В мерцании ровном, глубоком,

Что ясно, что тот, кто оттуда

Насмешливо смотрит на чудо


Высокой судьбы или мелкой -

Смеется над каждой подделкой

Сребристым божественным смехом,

Что дальним нам кажется эхом.



Музыка


Полночный ветер и луна

Над облаками,

И листьев сорванных стена

Над головами.


На море белые валы

Скользят во мраке,

Песчаный берег до травы

В холодной влаге.


В сыром песке моя ступня

Почти не вязнет,

Своей волной обдав меня,

Свобода дразнит.


Мне кажется, что я с судьбой

Сейчас развязан,

И ни весельем, ни тоской

Ей не обязан.


Ведь только музыка решать

Имеет право

В каких мирах вольна душа

Топтать дубравы.


Она шагает мимо труб

Высоко в гору,

И каждый листик может вдруг

Ей дать опору.



ПЕРЕД НЕБОМ


Пьяный мастеровой


Пролитая кровь человека превращается

в блуждающие по полям огоньки…

Ле-Цзы


Пьяный мастеровой,

Пьяный мастеровой, подгибающиеся ноги,

Идет по дороге, говорит сам с собой,

Пьяный мастеровой

Уляжется на дороге с проломленной головой.


Пьяный мастеровой,

Солнышко над полями садится,

Пьяный мастеровой не боится

Ни жены, ни грабителей, ни властей.

Облачных пламенеют края крепостей.


Здесь солнце садится,

А за тысячу верст к востоку уже темно,

Но там тоже Россия все равно,

Нам уже давно на лавках повисли замки,

Баб угомонились цветные платки,

Утихли звоночки детей у реки,

Только с железной дороги еще и слышны гудки.


Там в полях уже превратилась в блуждающие огоньки

Пролитая кровь человека, а здесь еще нет.

Пьяный мастеровой стамескою машет, хвалит резной буфет,

Сапоги его по дороге пылят.


Боже мой, какой красный, какой пыльный закат!



* * *

Птицы плещут крылами на дальних озерах

В ровном плоском краю, и взлетают они,

И кричат, и качается призрачный ворох,

И пока еще холодно, влажно в тени.


А когда обнажится восток, розовея,

Нужно встать и идти, и дорога длинна,

И длинней, чем ты думаешь, много длиннее,

И полынь под ногой серебристо-влажна.


Где-то там далеко, на пустынных озерах,

Птицы плещут крылами в слепой синеве,

Весь твой день проведут они в криках и спорах,

И кузнечики вновь затрещали в траве.


Как давно уже полдень плывет над тобою,

Пот глаза заливает, немеет рука,

Звон встает от травы, утопающей в зное,

А дорога уже и не так далека.


Скоро спустится ночь, и уляжется шорох

В тростниках, и закат будет тих и велик.

Птицы плещут крылами на красных озерах,

Резкий, ровный, прощальный доносится крик.



* * *

Лес и луг, и редкие снопы,

И воды туманное начало,

Виден взлет и слышен крик скопы -

С рыбою в когтях она кричала.


Здесь река свершала поворот,

А теперь над старицей, у края,

Круглой ряской затянуло вход

В воду. Но тяжелая, прямая,


Ровная поверхность до кустов

Дальних, только всплеск - и вдруг кругами

Волны, и вечерних облаков

Стиснутые глыбы берегами.


С удочкой склонился старший брат,

С хворостом сейчас отец вернется,

Сохнет бредень, на воде горят

Блики, на кукане рыба бьется.


Если бы сегодня всех троих

Ждал за лесом пасечник веселый!

В первый раз тогда я видел их -

Ульи - как над ними вьются пчелы.



Облака


Облака глядят на ниву,

Лето ходит высоко,

Жадный ад свою поживу

Разве выпустит легко?


Над Крестовым перевалом,

Над прекрасным Сан-Суси

Облака встают развалом -

Только их еще проси!


Посмотри, как розовеют

Горы, полные дождя,

Может быть, они сумеют

Что-то сделать для тебя.


А пока, мотив мурлыча,

Помни, взятый в оборот:

Жадный ад свою добычу

Просто так не отдает!



* * *

В своей стране в иные времена

Я жил не раз, и вот опять очнулся,

Звенел топор, и падала сосна,

И за санями длинный след тянулся.


А вечер был прозрачен и лилов,

И весь знаком до самой сердцевины:

Дорога будет между двух холмов,

И на бегу сорву я горсть рябины,


Потом внизу покажется река,

Горит щека, ресница обмерзает.

Я юноша, и старость далека,

И смерти нет, и колкий снег летает.



Голубиная книга


Плел из прутьев ивовых корзины,

Делал туеса из бересты.

Не прочел из книги голубиной -

Ясно вижу реку и кусты,


Бор сосновый, тракт за ним почтовый,

Белый камень, купы лозняка,

Надо всем один шатер лиловый,

Где, как Божьи дети, облака.


Каждый год на ярмарку в телеге,

Только мимо, зазвонив в дали,

В пьяном гневе пролетит фельдъегерь,

Да цыганки проплывут в пыли.


И нестарым умер. Пусть прикроет

Каждому глаза его семья.

Ах, откроет! Скоро всем откроет

Светлый Боже правду бытия!



* * *

Срок ли приходит поспешный,

Молча встает на порог,

Господи? Ясный и грешный,

Я ль отменю этот срок.


Это не звон колокольный,

Это сквозь пенье зимы,

Это сквозь уши игольной,

Ровной, трепещущей тьмы


Нас провлечет без усилий,

Если бы нитка хотя

На деревянном настиле

Билась бы, ярко блестя.



* * *

Перед небом, перед небом многоцветным,

Рассылающим полотна грозовые,

Желтым, розовым, лиловым и бессмертным,

Я стою, ошеломленный, как впервые!


Перед небом, перед куполом зажженным.

В стеклах зданий беспечально отраженным,

Небом вечера, сияющим, как в раме,

Над домами и над чахлыми кустами.


Дождь окончился, деревья подсыхают,

Пыль прибита, рельсы светятся стальные.

Храм небесный! Пусть твой свет не иссякает!

Дай нам эту милость, дай и остальные!


Посмотри с твоих высот на мир юдольный,

Видишь, город, вьется улица живая,

Видишь, юноша идет удалый, вольный,

Как он спрыгнул с убежавшего трамвая!


Посмотри, как он идет, как Ванька-Каин,

Буйно волосы откинувши на спину,

Чтоб красавицам понравиться с окраин,

Много лампочек нашил он на штанину.


Он идет в простых мечтах из глуби дикой,

Вековечной силой юности играя,

И судьба страны нелепой и великой

Вся в руках его от края и до края.


И звенит его банальная гитара,

И голодная глядит с полей Церера,

Как взлетают над котельной клубы пара,

Как идут домой рабочие с карьера.



* * *

На соснах - закатные раны,

И ясному небу равны

На облаке близкие страны,

На розовом взлете стены.


Вот детской ладонью зеленой

Цветочек встает из земли,

А рядом, другой, обделенный,

В дорожной томится пыли.


И длинные красные блики

Лежат на холодной волне.

Не ради ли этой черники

Из жизни не хочется мне.



КАК МУСОР ПО РЕКЕ ВРЕМЕН


Детская музыка


Мальчик играет в соседской квартире,

Странные мысли приходят на ум:

Как это в нашем удушливом мире

Этот гостит гармонический шум?


Как эти гаммы звучат неуклюже,

Перебиваются с хлеба на квас,

Это - как жизнь зарождается в луже

И прерывается в тысячный раз.


Это не музыка, это - обложки

Рваных журналов, остатки халвы,

Это пластмассовых девочек ножки,

Это солдатики без головы.


Это не музыка - это дыхание

Спящих, качание тени гроба.

Так мимолетно ее прерывание!

Это - терпение, долг и судьба.


Это - любви, обреченной к пропаже,

К горькой судьбе позабытых вещей,

Хочется выжить и выплакать даже

Право на высшие почести ей.


Право, которое вдруг непреложно,

Хоть и кружат над любой головой

Связки простейшие "истинно - ложно",

Жалящих ос механический рой.


Хоть зазвенит телефон за спиною,

Хоть и настойчивый жизненный гул

Все заливающей вязкой волною

Будет безжалостен к тем, кто уснул.



* * *

Играли дети, кончена игра,

Как маленькая жизнь день ими прожит.

Одним пора уснуть, другим пора

Распутать то, что их сегодня гложет.


Сухой песок нам засыпает рот.

Что спросишь ты? Что я тебе отвечу?

Нам нужно осыпающийся ход

В сухом песке друг другу рыть навстречу


В молчании - в пустыне водоем, -

Чтоб брызнуло по свежему разрезу,

Уж ежели не крови и железу

Мы преданы - а счастию вдвоем.



* * *

Танцует человек среди хлопот,

И кругом суетливый день идет,

Играют дети в солнечном песке,

И в детской пляшет зеркальце руке.


К концу июля выжжена трава,

От сотни дел мутнеет голова,

Но не смущен огромностью труда

Тот, кто всю жизнь сгорает от стыда.


Увы, людей так трудно убедить,

И проще их бесцельно победить,

Лишь нужно стать танцующим скворцом.

Да, но с каким лицом, с каким лицом?



* * *

И все-таки я крепкое звено…

В. Ходасевич


Вчерашний день, переживая прах,

Растравливая, колки сухие,

На стенах пятна, или дрожь в руках,

Держась еще, как на гвозде стихия,


И завтрашний, покинув глубину,

Хотят одно: чтоб прежнее терпенье

Вновь приказало крепкому звену

Об острые царапаться каменья.


Звенит звено, высвистывая боль,

И отсвет принимая, дальше катит.

Кто скажет нечто искреннее столь,

Что запахом за этот звон заплатит?



* * *

Расправлены крылья, но птица в полет

Подняться никак не решится,

Все что-то мешает, за горло берет,

Все кажется - что-то случится.


А в горле вчерашней обиды комок

Стоит, до конца не проглочен,

А время - кружить над скрещеньем дорог,

Над жухлой травою обочин.


Где ветер, являя то милость, то гнев,

То гладит, то перья топорщит,

Шумно качает верхушки дерев,

И воду далекую морщит.


Но вот поднялась осторожным прыжком

И над расшумевшимся миром

Летит, широко загребая крылом,

В своем одиночестве сиром.



* * *

Виноградные ночи и дни

Переполнены шумом прибоя,

Ты цветок у ограды сорви,

Перегни его вдвое и втрое,


Разотри этот красный шафран,

Перепачкай поспешные руки,

Нас окутали зыбкий туман

И знобящая близость разлуки.


Мы прощаемся. Выйдем, дружок,

Поглядим на луну над заливом,

Этот краткий, исполненный срок,

Как ты думаешь - был он счастливым?


Побережье в зеркальных огнях,

В кожуре мандаринов зеленых,

В ярких окнах, в фонарных тенях,

В силуэтах судов отдаленных.


Это все наша память теперь -

И вино, и стакан непослушный,

И замок, замкнутая дверь,

И цветок этот, плотный и душный.


Нам пока еще трудно понять,

Как мы будем - с восторгом иль болью

Из сокровищниц снов доставать

То, что мы называли любовью?


Как мы вспомним и море, и дом,

И деревья под темным покровом,

Нашу память и совесть с трудом

Примирив в равновесии новом?



* * *

Дурным становится вино

И воздух жестким и колючим,

А в памяти - морское дно,

И плеск воды, и скрип уключин,


Оно в мохнатых валунах,

В прожилках света, быстрых пятнах,

А море в маленьких волнах

Спокойно в далях необъятных.


И берег белые дома

С горы спускает к водопою,

И слабо плещет бахрома

Медуз, отставших за кормою.


И сладко чувствует плечо

Сквозь боль загара и усталость,

Что много впереди еще

Златых ночей и дней осталось.


Увы, когда почти у рта

Чужие пальцы держат горло,

Бессильны смех и доброта

Что ввысь тебя на миг простерла.


Ты был счастливец, но беда

Найдет зайти с какого краю -

Такая жесткая узда,

В союзе с совестью, двойная.



* * *

В сад любви залетел соловей

Заблудившейся струйкой в крови,

А по полю свистит суховей,

Обдувая мазары свои.


Поглядим на душевный улов -

Что там нынче осталось в сетях?

Средь холодных аральских песков

Свищет ветер, и едет казах.


Развевая на нем малахай,

Ветер пылью пылит по полям.

Ты приехал - слезай, отдыхай!

Только что же так поздно ты к нам...



* * *

Как мусор по реке времен

Мы проплывем с тобой,

И прежде, чем прикроет Бог

Свой балаган земной,


Старушкой скверной станешь ты,

Я - скверным стариком,

И будет вечно от меня

Припахивать вином.


Как мусор по реке времен,

Как горсть сухой листвы,

Но не счастливей будет он,

Наш добрый друг, увы.


Сей благородный человек,

Удачливый сверх мер,

Сей твой возлюбленный навек

Изящный кавалер.


В гостях у нас пока он спит -

Подруга, не шурши! -

Ему, пока наш чай кипит,

Я насулю в тиши,


Чтоб вся пустая жизнь моя

Пошла ему во зло,

И все со мной его друзья,

Кому не так везло.


Чтобы и он, чтобы и он

За все его труды

Как мусор по реке времен

Скользнул среди вражды.


А то, что зависти цветы

Неистребимы в нас,

О том судить не смеешь ты,

Судить не смеешь нас,


Об этом ты всегда молчи

Во сне и наяву,

Не то тебе в глухой ночи

Я глотку перерву!



ЯСНЫМ ЛИ ДНЕМ


Светлане


* * *

О мертвое, сухое полотно!

Скорей, скорей, пока что песня зреет,

Задернуть штору и закрыть окно,

Не я люблю – все тело влюблено,

Душа очнулась и твердит одно:

Я так хочу! И плачет, и немеет.


Что руки там, иль воздух, или зной –

Душа твердит: я знаю, ты не смеешь!

Иди сейчас, ищи ее со мной,

Вдвоем кружи по городу с судьбой,

Проси ее, я знаю, ты умеешь,

Я столько лет живу, как за стеной,

Пока ты там кого-то ждешь и клеишь!


О жесткое, сухое полотно!

Прорыв любви, в пустыню запустенья

Идет вода, а пена и говно

Смываются без страха и сомненья.

Пока держу высокое, как сон,

Воспоминанье, прыгнувшее зверем

На третий день и выбившее вон

Из бочек пробки – я увидел терем!

Лицо, кольцо – не помню ничего,

Все безнадежно или против правил,

Что толку от круженья моего,

Ее я только в памяти оставил,

И не прикосновение руки,

А только взгляд, одних ресниц движенье,

Вот майские осыплются жуки,

Останется одно изнеможенье.


Любовь не просит молодых ночей,

Не ищет ни красот, ни развлечений,

Она вода – чтобы отмыться в ней

От всех ничтожных дел и приключений.

Неважно все, когда душа полна,

В нее, как в море, человек ныряет,

Тогда как всюду солнце, и луна

Хлопушкой желтой в берег ударяет.

И я твержу, что я неповторим,

Что умер, распластавшись на дороге,

Дано мне тело, что мне делать с ним?

Поговорим о вечности и боге.



* * *

Хромоножка стоит у дороги

Со своею дерюжной сумой.

Поднимайся на быстрые ноги,

Нам пора возвращаться домой.


Побежим, полетим над полями,

Вдоль берез, вдоль исплаканных лиц,

Вот и славно, что сделалось с нами

Наконец - превращение в птиц.


Что для нас, помертвевших в мытарствах

На окраинах взглядов и слов,

Будет дом в этих утренних царствах

Свиста, карканья, мокрых кустов.


И что в нем самым праведным правом

Воплотятся любые мечты,

Что за дело деревьям и травам

До кочующей птичьей четы!


Еще серые хлопья тумана

Поутру нам с тобою друзья,

Так, глядишь, и закроется рана

И твоя, и моя, и твоя…



* * *

Ясным ли днем, моя милая, встанем,

С горем управимся, с долгой бедой,

Чистой водою умоемся, глянем

В небо сквозь дыры в судьбине худой.


Ясным ли утром из тайного дома

Выйдем навстречу ей, этой судьбе,

В тысячный раз, но опять по-другому

Снова подивимся сами себе.


Только и нужно взглянуть друг на друга,

Чтобы увидеть, как плещется свет

В капле воды с того райского луга,

Где наши души оставили след.



* * *

Оставим боль другим, пусть высоко

Звенит душа, чтоб места для страданий

В ней не было - смотри, лежит легко

Примятый снег вокруг кирпичных зданий.


Такая простота и нежность в нем!

Так свет луны мешается со светом

Обычных окон, так легко живем

Без боли мы в согласье с целым светом,

С улыбкою, в согласии с собой

И с быстро все решающей судьбой.


Давай пойдем гулять. У фонаря

Неловкий кот ступает по сугробу

Забавно так. Начало декабря

На все вокруг живую ставит пробу

Той радостью, которая в чести

У снега, холодящего в горсти.


Той радостью - а мы в ее тени.

И эта жизнь с любовью разделенной,

Когда щемит сильней - в сырые дни

Иль этой ночью, щедро озаренной,

Когда не елей темная стена

От мира нас с тобою отделяет,

А каждый миг - беспечная вина

И правота, в которой жизнь сгорает!



НА СМЕРТЬ К. БОГАЫРЕВА


1.


Богатый задним умом,

Вчера я, придя с похорон,

Пил пиво хорошим днем

И все думал – как умер он?


Я думал: кривою была

Застывшая губ и глаз

Усмешка. Еще вчера

Поставил он крест на нас.


Он знал, что среди травы,

Рядом с крапивой густой,

Как стадо баранов мы

Беспомощно встанем толпой.


А те, кого нам кольем

Надо бы – и привет! –

Послушают, как мы льем

Водичку на белый свет.


Вот я и твержу одно

Средь всяческих дел моих,

Что это не все равно,

Что так отпустили мы их.



2. 

Убийце


Спешу, спешу, поскольку колесница

В оси скрывает трещину, увы...

И жизнь прижалась, бедная жилица,

Кладбищенской среди густой травы.


Спешу скорей изобразить героя,

Пришедшего сегодня налегке,

На дело рук – и вставшего горою –

Взглянуть. Там, у оград, невдалеке.


Убил, и что ж! Схороним, позабудем,

Сойдет речей возвышенных вода,

Мы за столом одним еще побудем

С тобою, друг бессонного труда!


И то сказать, кого бы мы боялись,

Когда б не ты, не смерть на облучке,

Мы разве так бы жизнью забывались,

Когда б не ты - с куском трубы в руке!


А в сущности, ведь ты ничье творенье,

Ты так себе, упырь, пузырь земли,

Травы поливка – вот твое крещенье,

Но хорошо б, чтоб ягодки сошли.


Когда б я мог поговорить с друзьями,

А после так: оградку на куски

И намотать, хотя бы в той же яме,

На скользкий кулачок твои кишки.



3.


Уставлено шарами и кубами,

Полно лучей, светящихся пучков,

Прозрачных призм, парящих над горами, -

Пространство ждет твоих сегодня слов.


Весь этот космос Божьего порядка,

Где наверху – хрустальная скамья

И ангелом возделанная грядка,

А здесь, внизу, пчелиная семья.


Весь этот мир, одобренный сиреной,

Что не грустит в подводном шалаше,

Сегодня сам смущен своей изменой

Невинной и возвышенной душе.


Сегодня он, как человек-гуляка,

Проведший ночь в забвении стыда,

Очнувшись, ожидает только знака,

Чтоб, может быть, исчезнуть навсегда.


Из синих губ застывших – приговора,

В сознании своей неправоты,

Ведь ангел небо сдернет, словно штору,

Коль так решил и присуждаешь Ты.


Над кладбищем стоит начало лета,

Напрасных разговоров вьется нить,

И мне не жаль всего большого света,

Хоть знаю – он оставлен будет быть.


И облако, плывущее меж пальцев

В высоком небе, говорит о том,

Что мир живет лишь добротой страдальцев,

Их милостным, неправедным судом.



4.


Каждый раз, когда мы воскресаем,

И складное небо всем глазам

Предстает, мы снова подымаем

Солнце, предоверенное нам.


И опять оно плывет над нами,

Как кувшин сферический вина,

Даль растет, и вот уже под нами

Синий лес, и день, и глубина.


Что же, пред последнею разлукой

Знайте – я вам больше не судья,

Вашим дням с их радостью и мукой,

Я теперь – воздушная струя.


Я – струя холодная, тугая,

Предо мной знакомые края,

Лесопилка, снег в начале мая,

Вот – страна, в которой столько я


Глаз, ушедших под землю, оставил,

Столько душу составлявших глаз,

Что казалось нарушеньем правил

Жизнь моя беспечная меж вас.


Неизменно помню я присягу,

Но еще не знаю, что решить:

Может быть, я с ними в землю лягу

Или ветром буду здесь кружить.



5.


Простой страны багряные края,

Свинцовый лес, струя воды тугая,

Голубизны безумная струя

Летит туда, все мыслью разрезая.


И облако, разрубленное вкось,

Роняет свет над этими горами,

Так то, что быть могло, но не сбылось,

Теряет смысл и силу перед нами.



6.


Внезапно, милые глаза,

Вы мне напомнили о тех,

Кому весенняя гроза

Небытие вменяет в грех.


В вас есть и искорка, и суть,

Над вами – ясное чело,

Но бездны есть, куда взглянуть

И вам, я знаю, тяжело.


Вот печь, которая стекло

В грядущих грезах плавит дней,

Туда взглянуть не тяжело,

Но что увидится вам в ней?


Какие городища там

Из драгоценностей в огне!

Пойдет ли диадема вам

И раскаленный венчик мне?



ДОКТОР ГААЗ


Стихи о докторе Гаазе,

первом тюремном враче в России


Посмотрим вперед и назад

В две черные липкие ночи -

Тотчас затуманится взгляд

От снега слепящего очи.


Вот будто откроется вид

Минутной надеждой на чудо,

Но, Боже, оттуда пуржит,

Отсюда пуржит и оттуда!


Над будущим - хлопья ворон,

Над прошлым - готовая фраза,

Но вот - извинений мильон! -

Мы доктора видим Гааза.


Припомним всю кротость его,

Всю щедрость к заблудшему стаду,

Припомним его торжество,

Как вдруг получил он награду.


Как ночью, по долгу врачей,

Спешил он, а двое стояли,

Но шубу со старых плечей,

Узнавши его, не сорвали.


А страшно ведь было - февраль,

Метельная площадь, лабазы.

Какую же можно мораль

Извлечь из триумфа Гааза?


Не ту ль, что не знаешь вперед,

Что выпадет - чет или нечет?

Что помнит погибший народ

Того, кто по тюрьмам их лечит,


Того, кто склоняет чело

Над сволочью падшей бедной.

Иль ту, что однажды добро

Как пламень прямой и победный


Шагнет по земле, не таясь,

До скрытого моря под льдами,

И тотчас духовная связь

Меж всеми устроится нами,


И все зарыдают, любя,

И даже простится Иуда.

Страна! Но пока для тебя

Хочу я и меньшего чуда!



Памяти авиаконструктора


Рассвет над чертежной доскою

Плывет, и разрезы крыла

Со страстью шпионскою злою

Яснеют в квадрате стола.


Идет проявление кадра,

А в кленах синичка поет,

Охранник зевает, и завтра -

Ах, нет! Уж сегодня! - встает.


А парк с его пышной сиренью,

С мяуканьем страстным котов,

Приластился весь к оперенью

Отчизны грядущих годов.


И слился на миг с розоватым

Виденьем, мелькнувшим в окне,

И с мальчиком тем угловатым,

Что нынче пригрезился мне.



Похороны


Похороны в маленьком городке

привлекают всеобщее внимание, потому что

отовсюду слышны звуки оркестра

и отовсюду видна красная лодка,

медленно проплывающая над толпой.


Это навеки от нас уплывает

бывший ЧОНовец, подполковник запаса.

Уже вывешен у магазина

ватман, и тушью залита рамка.

Пойду, погляжу, правильно ли я угадал.


Я в детстве очень любил плотный ватман,

а теперь он мне напоминает о городах с почерневшим снегом,

об утренних толпах, о бесконечных заборах,

о меланхоличных охранниках, о зеленой подушке

с гелием - я на ней засыпал, укрывшись халатом,

ковриком и прочим лабораторным тряпьем.


Все-таки, правильно я угадал или нет?

Оказалось, что - нет! Умер человек моих лет,

ватман пачкал, на машину копил,

а потом взял да времена собою скрепил,

мост из себя сделал, два времени соединил.


Люди - скрепы времен. На зеркальной поверхности их

отражаемся мы, как мосты, выгибаясь дугою.

Если б не было скреп этих, в смерти, в рожденье нагих,

отражало бы зеркало лишь облака над рекою,

отражался бы в нем только радуги праздничный взлет,

время таянья кончилось, время дождей наступило,

в травах заяц скрывается, по небу ястреб плывет.

Время быстро течет, вот и озеро ночью застыло,

и морозен рассвет, и лосося окончился ход,

и гусей перелет, и олени трубят на полянах.

Разве можно себе предоставить тот слабенький лед?

Чуть отвлекся - он в трещинах, в длинных зияющих ранах.



Декабрист


Параша в углу, голубеет окно,

И свадьба напротив (там ротик

Смеяться устал) - отплясалась давно,

И спят уже козлик и котик.


А также проконсул храпит за стеной

Кавказа - был пьян и некстати

Явился, - а сам я на кухне, больной

Сижу в арестантском халате.


Теперь уже этих цепей не сниму,

Но будут по-прежнему лица

Ко мне вечерами являться я тюрьму

С часами для шахмат, для блица.


И вечность промчится! Лишь знай, нажимай!

Звенеть, правда, будут вериги,

На месте стоит мой прижизненный рай

В пыли проскакавшей квадриги.



Швейцар


Пролетело время даром,

Весь растрачен пыл,

Я теперь служу швейцаром –

Кем я раньше был?


Ночку с дамой в ресторане

Не угодно ль Вам?

Но звоните мне заране

По нечетным дням.


Хорошо мужчине в силе,

Мы в свои года

Тоже вас не хуже были -

Кем я был тогда?


Помню, пасмурными днями,

Лишь сойдет туман,

Открывался перед нами

Тихий океан.


Было сыто, было пьяно,

Было все равно,

А теперь из ресторана

Видно лишь кино.


Жизнь катилась черным варом,

Вся полна огня,

А теперь кухонным жаром

Обдает меня.


Каждый человек - червонец,

И, пока хрустит,

Пусть гуляет, как чухонец, -

Бог его простит.


А когда надорван нумер,

Просят докторов,

Жил на свете, умер-шмумер,

Лишь бы был здоров.



Красный кавалерист


Бараном легкий, сытый,сильный,

В котлах следы еды обильной,

С утра росистая трава

Отрубленной главы очами

Глядит на след за басмачами,

Свистит лихая голова,

И горные хранят вершины

Прохлады вольную струю,

Ай, жизней душные кувшины -

Аскеры красные в бою!



Теоретик


Словно маленький серый кузнечик

У доски стрекотал человечек.

Это он приглашал прогуляться

По мирам, что не каждому снятся.


Но когда доходило до дела,

То толпа незаметно редела -

Ведь немногие пишут в тетрадки!

Ах, познанье, плоды твои сладки...


Вы не трогайте нашей забавы,

Не маните нас ломтиком славы,

Не учите нас правильной жизни,

Не дразните служеньем отчизне.



Портрет


В то время было все иначе,

С судьбой был краток разговор:

Один - лежит в крови горячей,

Другой - летит во весь опор.


И это жребий - быть убитым

В бою, в степи, на скакуне,

Чтоб стать, потомством не забытым,

Портретом в рамке на стене.


И пережить, едва меняясь,

Еще в полвека две войны

Пока, родством не затрудняясь,

Тебя не скинут со стены


И скажут - правды уж не скроем,

Хоть он, конечно, дорог нам,

Хоть дедушка и был героем,

Приличней спрятать этот хлам.



Современная баллада


К столетию со дня смерти Н. А. Некрасова


Дедушка мой был веселый гебешник,

Много он душ погубил,

Батюшка пьяница мой был и грешник,

Матушку он разлюбил.


Матушка все по курортам хворала,

Вот я остался один,

Житель империи, внук генерала,

Всей суеты господин.


Что же спою вам? Про куколку даму?

Ревность, и яд, и кинжал?

Яму страстей - эту страшную яму?

Как я ее избежал!


Или про тайные встречи на даче

Ждете услышать вы речь?

Про обреченность судьбе и удаче.

Про настигающий меч?


Про часового секрет механизма?

Но, улыбаясь с холста,

Я вам открою секрет модернизма -

Прежде всего пустота!


Жизнь потому и течет, как в романе,

Что и теперь, и поздней

Будет царем на воздушном экране

Тот, кто взлетает над ней,


Тот лишь, кто служит забавному богу,

Изредка чувствуя страх,

Он и летает легко и помногу,

Как на воздушных шарах.


И рукоплещет галерка и ярус,

Весь просвещенный народ,

Глядя, как пышно наполненный парус

Всей суетою плывет.


Прямо из утренней свежести парка

Вдаль, в синеву, в белизну -

Это плывет погребальная барка

В город, размером в страну.


Выше трамваев, закованных речек,

Пыли шоссейных дорог,

Видите - там, наверху, человечек,

Многое он превозмог.


Как со своей высоты бесполезной,

Ветром туда занесен,

Он улыбается, умный, любезный,

Как кувыркается он,


Как он склоняет естественно спину,

Духом возвышен и нищ,

Прежде, чем ляжет в мертвую глину

Тесных столичных кладбищ.


ОКНА


* * *

Ах, окна в провинции русской,

Вишневый, оранжевый свет,

Из прорези близкой и узкой

Иного столетья привет.


Да просто и детства! Наличник

Резной я потрогал рукой,

И в мокрых ботинках отличник,

Готов я на подвиг морской.


И плещется Черное море,

Синоп или Чесма - Артек!

А в детском уж роется соре

Следящий за мной человек.


Тогда ль подцепил я проказу

Иль так, появилось само,

Но видное всякому глазу

Ношу я на шее клеймо.


На розовый крестик похоже,

На кастовый знак - не сотрешь.

Как видно, здесь Индия тоже,

Лишь ворот порой распахнешь.



* * *

Ах, окна в провинции дальней,

Сибирской, уральской – какой

Разносится дым инфернальный

Из труб над застывшей рекой.


Застыл самолет на помосте

Насмешкой умершей мечты,

Нежданно явившийся в гости,

Я в раны влагаю персты.


И вот уж рассвет возникает

В окне красно-синей стеной,

И друг мой согласно кивает,

Спеша на завод номерной.


Туда и ушла твоя сила,

Страна, мировой Фантомас,

Спасибо, что время подгнило

И жалко ракеты для нас.


Знакомого мимо бульвара

В принятии мира сего,

И клубами гари и пара

Приветствует утро его.



* * *

Ах, окна! Не здесь ли когда-то

Галдел воробьиный кагал,

Алкая духовного брата

Я елку в окне увидал.


Сквозь синие сумерки санки

Скрипели, был поздний февраль,

Крупу получали гражданки,

До дома, казалось мне, - даль.


Но младший сынок помогает,

И вдруг – уже звезды горят –

В бегущем окне проплывает

И звезд и хлопушек наряд.


Позволили б люди плохие

Стоят ей, вот так, до весны,

Теперь, когда годы такие,

Что кармы темны и смутны.


Как голос, звенящий из хора,

Она неизменно со мной,

Она возникает из сора

Стеклянной игрушкой цветной.



СКАЖИ, МОЯ НЕПРАВДОЧКА…


* * *

Скажи, моя неправдочка, скажи,

Снег запятнав своею дымной гарью,

На лыжи встав, ощупав рубежи,

(Все на замке!), своей морозной ранью,

Когда клубами дыма паровоз

Спекторского напоминает время,

И прорубь затянулась, и мороз

Всем мертвецам твоим пронзает темя

Сквозной иглой, а юность в башлыках

Коней, спасибо Богу, не седлает,

Благих поползновений, как рубах

Матросских полотно, не надевает,

Стеклится лед в таинственном ведре,

Твое темно, морозно покрывало,

А в Иматре, в сей ледяной горе,

В ее коре пробито дыр немало,

И праздно хлещет мерзлая вода,

И всюду виснут шапки снеговые,

Скажи, моя неправдочка, всегда

От горностая мыши полевые

Под снегом схоронятся, пуд зерна

Спасут, спасутся сами, слава Богу?

Скажи, моя неправдочка - страна,

Что делать мне? К чужому ли порогу

Мне песнь нести - тебе привычный вой,

Иль ранних утр твоих любя настойку,

Поникнуть чуть попозже головой

На вовремя подставленную стойку.



Вагонный нищий


Дедушка, пьяница старый,

Грязным горбатый мешком,

Был человеком с гитарой,

Был молодым молодцом,


Раньше родился бы - трона

Был бы опорой прямой,

Но укатилась корона

Питерской мокрой зимой.


Спустится вечер над Волгой,

Выйдет матрос на корму,

Места в истории долгой

Много ли нужно ему,


Вытрет, веселия полный,

С пальцев горячий мазут,

Плещут закатные волны,

Мимо арбузы везут,


Под соловьиной наколкой

Мускулы, как близнецы,

Плавится лето над Волгой,

Скоро война и концы.


Нет, он победную возле

Нашего детства распил,

В шесть часов вечером после

С карточкой в сад не ходил,


Помню барак на отлете,

Пухлую дочку его,

Стыд и томление плоти,

Синей зимы торжество,


Баб за стеной перебранки,

Струн за стеной перебор,

Кислой свинцовость буханки,

Твой, еще детский, вихор.

Только ему ли досталась,

Ты мне ответить изволь,

Эта постыдная старость,

Эта позорная роль.


Что же, мой друг, представитель,

Лучший чиновник в Москве,

В жизни - прямой победитель,

Тысяча верст в голове.


Сквозь подмосковные дали

Поезда льется струя.

Ты ведь у нас - не вчера ли -

Видел иные края?


Мне откровенное слово

Так драгоценно твое,

Связно, легко и толково

Судишь ты наше житье.


Стиль ты усвоил свободный,

Им ты владеешь вполне,

Ибо ты самый холодный,

Умный чиновник в стране.


Вот погляди - набегая,

Там, за окном, на бугор,

База плывет овощная,

Длинный бетонный забор.


Раннего зимнего мрака

Тонкое вьется шитье.

Правды не скажешь, однако,

Да и не знаешь ее.



Дождь в Крыму


Осторожный от счастья инструктор ЦК

(Правда, будущий) пьет, как атлет.

Я желаю любому, чья шея крепка,

В этой жизни побед - и побед.


Вот цветным перекрыто окно кабака,

Только форточки плоский зрачок

Отражает, слепой, как плывут облака,

И как лучиков скромен пучок.


Паруса выгибает весь облачный флот

И плывет - от великих врагов

Над лавандовым полем - бетонный завод

Защищать и изгиб берегов.


Над лавандовым полем, как в душном кино,

Равномерно жужжание пчел,

И не видно мне неба в цветное окно,

И, конечно, не все я учел!


Кто-то должен вступиться за эту страну,

Неужели одним облакам

Дождевой своей кровью чужую вину

Отмывать - по любым пустякам.


Кто-то должен вступиться, смягчить приговор,

Коль его уж нельзя отменить,

И плывут облака и смывают позор,

Дождь по крышам пошел семенить.


Этот дождь проведу в четырех я стенах,

Ничего не случится со мной,

На лавандовых синих недвижных волнах

Малых капелек шепот дневной.



Стихи о строительном мусоре


Ю. Овсиенко


Франция производит четыреста сортов сыра.

Генерал де Голль сказал:

«Народ, производящий четыреста сортов сыра, неуправляем».

Генерал де Голль умер, он больше в Москву не приедет,

и поэтому из новых кварталов

не вывозят строительный мусор.


Страна моя! Меня волнует мусор,

который ты повсюду оставляешь

беспечно на откосах новостроек,

он застарел, на нем играют дети

и расцветают желтые цветы.

Увы, мои друзья не понимают

как много может причинить он боли,

они привыкли к мусору, и это

меня волнует более всего.


Страна моя, поговори со мной!

Ты помнишь – ты мирволила, журила,

потом прочла, теперь уж не забудешь,

поставить памятник – не соберешься.


Ты больше любишь старших сыновей,

когда они гуляют на просторе,

на море с берегами из бетона,

ты к ним щедра на пиво с бастурмой.

Когда они поутру спят с похмелья,

их веки тяжелы как веки Вия,

тогда над ними кружит кошка-смерть

и с Вием говорит по телефону.


Теперь в Париже новый президент...

У нас же на просторах Подмосковья

такие одуванчики цветут,

что новых президентов нам не нужно.

У нас в девичьей зелени бульваров

выходит юность новая на смену

стареющим беспутным сыновьям,

еще плетущим кружево поступков

как сеть, чтоб ею время удержать.

Но время удержать им не удастся.


Не надо и удерживать его,

оно меняет все - и адреса,

и номера старинных телефонов,

пестрят в газетах траурные рамки.

На время нынче вся у нас надежда:

мы веруем, что мусорные горы

течением естественных процессов

должны однажды так преобразиться,

чтоб вдруг произросли на них цветы

не хуже, чем в каком-нибудь Париже!


Не при моей, конечно, жизни

Случится это. Но пускай мой дух,

узнав, что с дома моего проклятье снято

и кончился тысячелетний сон,

переселится в бабочку. И в мае,

перелетая подмосковный лес,

сквозной, с серо-зелеными стволами

осин, качающих младенческие листья,

порхая, оседая на траву,

влетит в великолепие окраин,

и где-нибудь под аркою резной

иль на плющом опутанном балконе

окончит круг земного бытия,

своих печальных перевоплощений,

и в нежном майском воздухе растает.



На яхте


Моя белокрылая яхта отплывет от причала,

Ясный день предвещает вечер, полный прекрасных минут,

Ветер выловим - в тысячный раз начинать с начала

Тех, кто нас призывает, наши легко сомнут.


День прошел полновесный, полный любви и неги,

Ветер наш парус так глубоко наполнял!

Время промчится, выпадут белые снеги,

Мы развлечемся в обществе роскошном менял.


Полная жизнь, здравствуй! Мы Чжуан-Цзы не читали,

Нас не волнует участь в щетине сгоревшей вши.

Ветер вздохнул в парусах, полный сна и печали,

Господи Боже, наших врагов сокруши!


Кто они, Господи? Мы их толком не знаем,

Но они есть, есть, ибо ведь иногда

Сердце тоска сжимает, когда мы борт накреняем,

Слушая, как звенит в кокпите вода.


Господи, эти страхи, сжимающие душу,

Это не страх даже смерти, это боязнь того,

Что я однажды сам гармонию нарушу,

И выйдет неловкость, Боже, а это - страшней всего!



Вагонная нищенка


Жизнь тропой скотопрогонной

Чрез холма земли лежит,

Голос нищенки вагонной

До сих пор в душе дрожит.


Как из пропасти бездонной

Он взлетает, резок, тих,

Новой нищенки вагонной,

Непригодной к делу их.


Край сухой, весна без меры,

Крым, привычный ко всему,

За окном бегут шпалеры

Яблонь в розовом дыму.


Многим здесь земля богата,

Перетри ее в горсти -

Пару пуговиц солдата

Медных можешь там найти.


Это город здесь виновник,

Он и скрылся, счастья вор,

Сутенер, герой, любовник,

Неизбежный жизни сор.


Загляни в ее подвалы,

Нет ни моря, ни войны,

Но взрастает зло, и малы

Мы пред ним, и смущены.


Поезд мой идет до моря,

Смутно полного весной.

Мир, вместивший столько горя,

Смерть не торопи за мной.



Стихи о креветках к пиву


Когда зеленый танк на пьедестал

Ничьей судьбы взобрался неуклюже,

Художника магический кристалл

Отвержено сиял в небесной стуже.


Он был всегда не молод и не стар,

Он был всегда лишь придорожной липкой,

И, заходя теперь в московский бар,

Он говорит с рассеянной улыбкой:


- Подумать только, ведь с кольем, с дубьем,

Полмира мы завоевать могли бы,

А надо же - культурненько живем,

"Пожалуйте" умеем и "спасибо".


Креветки к пиву! За большим столом

Скорлупок красных громоздятся горки,

И слышен разговор о том, о сем,

О Сталине, о Гитлере, о Зорге,


О том, что всем евреям по гробу

Мы купим - есть хорошие евреи -

Так им мы купим, вылетев в трубу,

Роскошные гробы, с галантереей.


Креветки к пиву! Нация жива!

Мы тоже были юны - не вчера ли?

И вдруг ко мне, откашлявшись сперва:

- Скажите, дядя, Вы не воевали?


Так, значит, я зачислен к старикам,

А он, волчонок, жаждет быть героем!

Не ждет ли он, что я сейчас отдам

Приказ иль благодарность перед строем?


Из ближней парикмахерской вперед

Он смотрит с африканской простотою,

А там, глядишь, Европа предстает

Его очам под русскою пятою,


А ты, поэт, смотри на этот зал,

На ряд столов, на дым табачный серый,

На новь страны, на весь ее оскал

С отчаяньем и неразумной верой.



Смерть палача


Палач полыхает саркомой,

Родные вокруг собрались,

Приходит и просто знакомый,

А ноги уже отнялись.


- Ты службу на севере правил,

А мы все в России живем,

Но есть исполнение правил,

Чтоб умер ты в доме своем.


Что делать, судьбе не прикажем,

Ты уж покорись ей, судьбе,

Как сможем, тебя мы уважим,

Оградку поставим тебе.


Без всякого умысла, прямо,

Сосед это лепит с плеча,

Но только хрипящая яма

В ответ на лице палача.


Когда умирают святые,

Должна бы здесь лилия цвесть!

Ужель его муки простые

Законным возмездием счесть?


Вот если бы, скажем, на дыбе

Нам дали его растянуть,

Чтоб вязкой, слепившейся глыбе

В дурное нутро заглянуть,


Уж как бы ревел он белугой!

Как все бы тогда вспоминал:

Как правил геройски округой,

Как трупы по шурфам кидал.


И мертвых бы тени взлетали,

Гордясь победившим добром,

Когда б мы вопросы бросали

И быстро скрипели пером.


А после над цинковым тазом

Мы мыли бы руки, свистя.

И все забывали бы разом,

И шли бы домой, как дитя.


Вот видите - боль и тревогу

Надменная эта строка

На деле скрывает немного,

За нею - душа босяка.



* * *

Душный цементный завод

В зелени чахлой и едкой

Тащит плакатный народ

Вслед за своей пятилеткой.


Этот завод и стена

В память уходит корнями,

Жесткое слово «страна»

Жестью грохочет над нами.


Ты это слово в бреду

Часто лепечешь в постели,

Знаю, в морозном чаду

Видя кремлевские ели.


А между тем грузовик

Пляшет по горной дороге,

А не сойти ли, старик,

А не размять ли нам ноги?


В стройном сиянье лучей

Здесь неизменны поляны,

Здесь человечком ручей

Скачет по склону стеклянным.


Там далеко в синеве

Горы стоят, как живые,

И поутру на траве

Пальцы горят ледяные.



* * *

Уфа похожа на Воронеж,

И оба вместе - на Казань.

И вот десантник - не догонишь! -

Летит воробышком в Рязань.


А все я детство помню, детство,

В сарае дровяной развал

И ситца и сукна соседство -

Там дождь серебряный скакал


По лужам вслед за инвалидом,

А ныне всюду вижу я

Как счет ведет прямым обидам

Кривая скука бытия.



* * *

Печальная военная страна!

Что вывеска! Она не выражает

Художника! И цеха старшина

Напрасно здесь о вывесках вздыхает.


А то, что Татлин крылья захотел

Батистовые склеить клеем веры,

Так это он хотел в иной предел,

Как тот мужик - на крыльях из фанеры.


Ему, конечно, снился Пикассо,

Вина стаканчик, выставки, коррида,

А здесь уже крутилось колесо,

И нажимал клаксон Жан-Жак Руссо

А Энгельс что! Не подавал он вида!



Прощальный романс


В. Войновичу


Взоры зимних красавиц

Становятся глубже весной,

Я открыто смотрю,

И краса мой восторг принимает,

Я тайком прошепчу:

Расставанья пора со страной

Неизбывной волной,

Неизбежной волной подступает.


Еще пахнет тухлинкой

За Новослободским метро,

Еще грязь на ручье

Примет пену от желтого пива -

Мне ничуть не смешно,

Что назавтра она нехитро,

Без раздумий сглотнет

Мою злую отвальную ксиву.


Еще дым не иссяк

От машин у Никитских ворот,

И у Красных ворот,

Как я их называю поныне,

Сколько мертвых друзей

Здесь ко мне на свиданье придет,

И каких пустяков

Мы не навспоминаемся с ними!


Одного я не вспомню -

Когда же был первый звонок?

Этот первый звонок,

Отчего он был мной не замечен?

Как последний пятак,

До конца я надежду берег,

Чтобы ей расплатиться,

Когда уж окажется нечем.


Значит, с завтрашним днем

Я начну по бульварам кружить,

Расставаясь навек

С каждым нежным кленовым листочком.

Разве я виноват,

Если я не сумел здесь прожить,

Что пройти не сумел я

По узеньким этим досочкам.


Взоры зимних красавиц

По поздней весне расцвели

В ожиданье любви -

Скоро это им сбудется чудо!

Вот опять я поверил

В отверженность этой земли,

Хорошо бы и там,

В далеке, столь доступном отсюда…



* * *

Осиновой корой воспоминаний

Разжеванной моя душа горька,

От них осталось, - в свете новых знаний -

Что и осталось - в ранге пустяка.


Дождливый город, первые романы,

На памятнике в парке два орла,

Меж белых блузок шествий барабаны,

Все хорошо, душа не умерла.


Хотя копни, - советовали слухи, -

Убитых здесь - как угольков в золе,

Что ж, галстуки - лишь знаки золотухи,

Лишь сыпь на воспалившейся земле.



Прощанье


Я тоже скитался в мирах,

Где символом здешней неволи

Изрытое, в снежных буграх,

Лежало нечистое поле.


Веселье кипело в дому,

Сокрытую цель разумея,

И смертных - к стыду своему -

В скотов превращала Цирцея.


Был праздник, и праздничный гул

Выплескивался в коридоры,

Я только под утро заснул,

И сны были сухи и скоры.


Еще не сдавался костер

Последних усилий веселья,

Но в черный раскрытый простор

Уж плыли огней ожерелья.


Вплывали - овраги, зима,

И, снегом сосущая веки,

Плюющая вьюгою тьма,

И голос: «Прощайте навеки!


Мы в этой купели одной,

Как ветром гонимые листья,

Танцуем над голой страной,

Над снежным простором, над высью.


Касаясь друг друга на миг,

Сердца отдавая друг другу,

А завтра от нас напрямик

Проложится путь через вьюгу.


Сегодня прощанье у нас,

Прощанье, и нас не судите».

И слезы стояли у глаз -

Я в чем-то виновен, простите!


Но вдруг я очнулся. Не плачь!

Ты вновь в эту боль не вернешься,

Не холоден и не горяч

Неранним ты утром проснешься,


А те, кого ждет самолет,

В кружок соберутся серьезно,

Чтоб стыл нарастающий лед

И утро закончилось розно.



Письмо


Растаял след за быстрым самолетом,

Смотри, какой свершился поворот,

Где ты теперь? Лежишь за пулеметом

Среди кругами выжженных высот?


Невесела зимой твоя пустыня,

Сухое небо, вечные бега,

А я опять в Сибири. Здесь и ныне

Поземка лижет жесткие снега.


И вновь взлетает снег над фонарями,

И так же сны веселья хороши,

И странно думать, что лежат меж нами

Мильоны верст измученной души.


Я даже если гусеницей стану

И, меряя собою эту грусть,

Мильоны раз согнусь и встану -

Под Новый год - куда я доберусь?


Ужель туда, где вам по школьным партам

На двадцать лет рассчитывать вперед,

Или с твоим растрепанным Декартом

Смотреть в трубу в соседний огород?


Спасибо, я от этого избавлен,

Моя судьба - в России умереть,

Зато тебе весь мир и дан, и явлен,

Ты любишь ширь - там есть что посмотреть.


Ты любишь даль с глубокими морями,

А мы средь тех же ледяных степей,

С немногими последними друзьями,

И вот гуляем, бросив сто рублей.


И вот выходим, и тогда над нами

Все Млечный путь склоняется, пока

Мы дымными проходим городами,

Где вечный страх сжимает нам бока.


Есть в этом всем какая-то загадка,

Но мне ее нетрудно разгадать -

В судьбе-злодейке, ясно, вся разгадка.

Судьба - злодейка! Что еще сказать.


Одним судьба - дойти к своей победе

И бить в кимвалы, славя бытие.

Другим судьба - произвестись в медведя,

И я почти приветствую ее.



Застольная беседа


Что ты хмуришься пред всеми?

Что ты горбишься дугой?

Разве мы кривое время

Выпрямлять взялись с тобой?


Разве наши манифесты

Там читают упыри?

Разве мы с тобой Гефесты?

Разве мы - богатыри?


Разве мы с тобой Атланты,

Чтоб держать небесный свод?

Есть другие варианты -

Бог простит, а мы - вперед!


Хватит быть ребенком Мцыри,

И, как он в своем лесу,

Все скитаться в страшном мире

С жалким суком навесу!


Нет, пора, мой друг патлатый,

Мир любить в его красе,

Жрать дерьмо большой лопатой,

Дуть по камушкам, как все!



Даос - обличитель лис


Эй, из глубей отзовись,

Обличитель тайных лис,

В мире женщин и мужчин

Многих их знаток личин.


Вот он бродит нищ и бос,

Желтый сморщенный даос,

Вот - за рюмку в кабаке

Он гадает по руке,

И трунит над ним амбал,

Но гремит времен обвал,

И галдит базарный сход -

Ты не знаешь свой народ.

А народ совсем не прост,

Не спеши поднять свой тост,

Что не видишь в том вреда;

Посмотри - летит сюда

С той горы, что неба близ,

Обличитель тайных лис,

Скучных их секретов враг

Рассекая тьму и мрак!


Пригласи его к столу,

Пусть, легко пронзая мглу,

Что вмещается в очах,

Что сгущается в речах,

Презирая светский флер,

Он вступает в разговор.

Пусть он вынет амулет,

Чтоб затрясся твой сосед,

Чтобы твой трехдневный друг

Обнаружил свой испуг,

Чтобы та, что всех милей,

Перестала лить елей.

Чтоб над стойбищем гостей

Разливался все густей

Неподдельный лисий смрад

И спасалась наугад

Стая, сбившись у дверей,

Тонко лающих зверей.



Суд


Шесть членов суда внутренней партии республики Вильмиазор

в принятой со времен Орвела черной парадной форме

за длинным столом приговаривают меня к смерти.

А ведь всех шестерых я знаю по именам!


Вот - Гальбуд. Мы с ним играли лет в десять,

бегали вместе по улицам в городе Сюсюазане,

он был из простых, последний в огромном семействе.

Впрочем, все его братья окончили институты,

сестры же вышли замуж за офицеров,

младшую я припоминаю, но несколько смутно.

Помню, маленький Гальбуд говаривал мне,

что возчиком быть доходнее, чем извозчиком.

Странно видеть его теперь в генеральском мундире!


Вот - Гильбуд из города Мальвиенска,

вот уж не думал, что снова его увижу.

Был он прекрасный спортсмен - как летал на катке!

А теперь - язва желудка.

Ах, последние школьные годы, мальвиенские скверы!


Что же, и Вальбуд здесь? Это уже забавно.

Впрочем, в республике нашей нравы давно изменились,

нынче никто не глядит на известные пункты в анкете.

А ведь в столице, в студенчестве, мы с ним делили и дружбу,

и любовь Лиорины. (Где ты теперь, что с тобою?)

Да, неожиданно, Вальбуд, ты здесь оказался.


Вильбуд, радость моя! Поэт! Последний внук Гумилева!

Помнишь ли наши попойки в городе Мильвиазоре,

как ты кричал: «Вакханалия!», рюмки хозяйские в угол швыряя?

Помнишь ли аромат литературных скандалов?

Рад тебя здесь приветствовать, старый дружище.


Мильбуд и Мальбуд, скажу о вас ровно полслова:

каждый зрелый мужчина подобных друзей имеет.

Жизнь не праздник, пирог невелик, трудное дело карьеры

нужно спокойно творить - не скажу вам ни слова укора.

Кстати, вы главные здесь - прокурор и защитник!


Впрочем, теченье суда, как всегда, остается за кадром

и приговор предрешен - отдадут на съедение крысам

за то, что я вовремя не успел помереть под забором.


Я согласен с тобой, это звучит грубовато,

но обличье новое я принять отказался.

Нужно ведь вовремя стать и лососем упругим,

и моряком в Атлантиде, и петухом на заборе.

Словом, я оставил гарпун в теле тюленя.


Господи! Ты музыку создал, консерваторий настроил,

есть и нас консерватория, в Вильмиазоре.

Музыка - отпусти мне мои грехи напоследок...

Ты же сыграй мне еще, сыграй мне еще, дорогая!




ГОРЯЩИЕ САМОЛЕТЫ


* * *

Растет вражда, как будто в пыльном зное

Взрастает плевел, в прежние года

Так не было, а может быть, с тобою

Мы постарели? Нет! Растет вражда!


Как будто тот, кто мог бы сдвинуть горы,

Лишь захоти, усилием одним,

Труда не полюбивши, сеет ссоры

И любит их, и радуется им.


Растет вражда, уходят клубом дыма

Любовь и верность, память и приязнь.

Так трещина растет неудержимо,

Так неостановима завтра казнь.


Мне говорят, я слушаю, не спорю,

Нельзя мне "нет" сказать, нельзя и "да",

Растет вражда - какое это горе,

Как дикая трава, растет вражда!



* * *

Мне снились горящие самолеты...

Только что кончился дождь,

липкими огородами,

мокрыми виноградниками,

мимо цветов оранжевых,

мимо темной веранды,

где мужчины пили вино

из молдавских светлых бокалов,

тропою южных сумерек

я прошел

посмотреть на Икара-десантника,

догорающего в мазуте,

посмотреть на дым и пламя,

поднимающиеся к небесам.



* * *

Окончись, время голубицы,

Скорей начнись, начнись, война,

Чтоб всюду хвастались убийцы -

Как и в иные времена!


Чтоб всюду - сладкий бред распада

На слизь и серые комки,

И страшный грех один - пощада,

А все иные - пустяки!


Шумит, гудит в дыму хавира,

Народу стало до хрена,

Народ давно устал от мира,

Начнись скорей, начнись, война.



Кишлак Зардалы


Сухие серые холмы,

Едва проросшие завалы,

Готовые к объятьям тьмы

Сухие ямы и провалы.


И нет ворот - лишь два горба,

Как городских ворот подобья,

Когда здесь протрубит труба,

Откинув холмики-надгробья


В день судный встанут старики,

Но вплоть до этой перемены

Под мост несется конь реки

В холодных бледных хлопьях пены,


И явственны везде глаза,

У всех камней живые очи!

Смотри, сегодня ураза -

Ни есть, ни спать нельзя до ночи!



* * *

На берегу сухом реки Днепра

Или Днестра песчаным над обрывом,

Где бабочек еще была игра,

Когда все это было вод разливом,


Где теплой шевелящейся копной

Рос муравейник, принимая хвою,

И весь народ любил полдневный зной,

Что там теперь, под мертвою сосною?


Где дождь был частым, падая как дар

Ребенку от родителей счастливых,

Там на песок роняет сок Анчар

В ангаре между ребер терпеливых.


И над шитьем когда-то бывших вод,

И память о которых нынче стерло,

С рыданьем вылетает самолет

Как слово беспощадное из горла.



Театрик


Театрик маленький забавный театрик,

Грустит король на троне - Хлодвиг, Хильперик…

Он меньше кукольного, он почти смешон,

Ведь у медузы весь под колоколом он.


Плывет медуза, бахромою шевеля,

Мы позабыли про жестокость короля,

Пред нами драма озаряет тьму времен,

И в ней он в римлянку прекрасную влюблен.


Как перья острые колышется трава,

Прекрасной римлянки нам слышатся слова,

Прекрасно каждое движение руки,

Ни власть, ни слава не спасают от тоски.


Театрик маленький, ах, как же он хорош!

Мы видим тайно интригующих вельмож,

Здесь зреет заговор, здесь точатся мечи,

Смотри и слушай, но скрывайся и молчи.


Плывет медуза, бахромою шевеля,

Вот досмотрели мы и гибель короля,

А что земля - не все ль равно нам, что земля,

Какие вихри там сражаются, пыля.


И вовсе нету смысла думать о земле,

Когда театрик мой плывет в кромешной мгле,

Всей круглой сценою волшебно освещен,

Большими рыбьими глазами окружен.



* * *

Как выстрелы возгласы с корта -

Отметки удач - неудач,

И дали лиловые стерты,

И воздух звенящий горяч.


И темные свечи и стрелы

Деревьев сквозь волны жары,

Сквозь город слепящий и белый

Спускаются к морю с горы.


И мы здесь мелькнули с тобою,

Спасибо счастливой судьбе,

Вкушая блаженство земное,

Не бойся, - шепну я тебе.


Я знаю, в далеком народе

Живет голубая мечта,

Но вспомни, как ночью обводит

Прожектором эти места.


Иль в небо взгляни - от дремоты

И зноя спасения нет, -

А там, в синеве, самолеты

Выводят барашковый след.



Вечер встречи


Мои друзья по пушечному мясу,

по минным школьным классам и по классу

в марксистском смысле, нам пришла пора

на школьные вернуться вечера,

и, пронеся с бутылками портфели, -

на тридцать лет раз мы помолодели,

и целый мир почти у нас в руках! -

пуститься в пляс, обняв свои игрушки,

пусть тридцать лет стрельнуло как из пушки,

но сколько сил в ракетных мужиках!


Вновь вместе мы! Сюда несите глотки!

Ковшом пилотки! Пусть малютки водки

Нальют, сиротки, - тост я подыму

за то, чтоб оставаться нам при деле

до старости, до скользких луж в постели,

не всякий век мужчине по уму.


Я - за войну. Она в законном праве,

об этом я писал уже: державе

иные цели ставить и смешно!


…Вот улица, кирпич облуплен, школа,

вот угол гастронома, сыр «виола»,

заросший пруд и церковь. Там - кино.



Другой человек


Я увижу с утра,

У меня прибыло седины

И припухли глаза

После вечера, данного роком,

И другой человек,

Отделившись тогда от стены,

Сквозь меня поглядит

Равнодушно-внимательным оком.


Он давно уже щеки

Английскою бритвой поскреб,

Белый китель надел

И следит, как и я мешковатый,

Как в окне небоскреб

Чуть не облако крышей задел,

И как нефть по воде

Заскользила змеей виноватой.


Подкатило ландо

И к акациям, белым, как дым,

Покатило ландо,

Рядом кто-то, в охранниках кто-то,

В мире ангелов ночь,

Возле стапелей ад тороплив,

Там, улыбку разлив,

Ждет его адмирал Ямомото.


А на южных морях

Свежий ветер с утра не утих,

И глядит в облака,

Что вспухают, как синяя вата,

Тот японский студент,

Из Басё повторяющий стих,

Наш с тобою двойник,

Привыкающий к форме солдата.


Холодильник открыт,

Но и капля была допита,

Стиль последних времен

Не способствует многим запасам.

В мире ангелов - ночь,

Этой ночью моя немота

И твоя правота

На салазках скользят по лампасам.


Этот год был плохой,

Как безумный мотал меня год,

Контура крейсеров

Наблюдаю вот целое лето.

Я пойду на бульвар,

Мой ветвящийся мир подождет.

Сколько солнца плывет!

Как там поручней медь перегрета!


Ах, другой человек!

Когда был я и зелен и юн,

Я был - ты, ты был - я,

Вспоминать это трудно и странно.

Там на южных морях

Третьи сутки бушует тайфун,

Но военный корабль

Неподвижен в глуби океана.



Стихи о сферичности земли


На Красной площади всего круглей земля…

О. М.


Майор скуластый ВВС

Зашел ко мне вчера,

И карта моря и небес

Тотчас на стол легла.


Никто не пьян, никто не пьян,

Но хорошо друзьям,

И он поставил свой стакан

На острове Гуам.


И тотчас вспыхнул Эверест,

Весь вспыхнул мир зарей,

Отсюда до Сейшельских мест,

Где, оседлав прибой,

Промчался Бальдур на доске,

И вот он спрыгнул на песке –

И нам бы так с тобой!


Горел зарею океан,

Когда вошел – привет! –

Веселый флотский капитан

Прекрасных наших лет.


Автомобильные друзья,

Чьи рядом гаражи,

Не зря сегодня вижу я

Цветные миражи.


Забудем все – корабль и полк –

Уйдем, уйдем от зла...

Но полыхнул военный долг

В ответ – земля кругла!


Она круглей, чем Радж Капур,

От самых наших мест,

Не каждый видел Сингапур

В прицельный перекрест.


На свете все – мишень и цель,

И наломавших дров

В плену у великанши Хель

Немало есть умов.

Итак, не тщись забиться в щель,

А пей, да будь готов!


Все так, друзья, никто не пьян,

Но я подъемлю длань

Не чтоб обидеть калужан

Или задеть Рязань.


Я верю, что обитель зла,

Где длится жизни стыд,

Лишь в смысле нравственном кругла,

Как учит Парменид.


Иначе как бы я достал,

Должник я вечный ваш,

Две крестовины, распредвал,

И, вообще, гараж?


Мы выйдем оросить бурьян,

Лежит поселок тих,

Никто не пьян, никто не пьян,

Спросите всех троих.


Плывет над нами птичий гам,

Горит в руке стакан,

Кто тратит жизнь по пустякам,

Тот верит пусть в обман,


Что закругляются поля,

Едва уйдя из глаз,

И что круглей всего земля

Недалеко от нас,


И что внутри, свой яд тая,

Дрожа в кольце оков,

Глотает синяя змея

Ошибки всех веков.


Но мы-то видим, как туман,

Цепляясь за кусты,

Через небесный океан

Уж проложил мосты


Туда, где разноцветность гор

Ласкает глаз вдали,

Где можно отменить позор

Сферичности земли,


Где можно удить с корабля,

На танке - печь блины...

Там бесконечная земля

И никакой войны!


Вперед, мои ученики,

По зыбким тем мосткам

На расстояние руки

К другим материкам!


Все, что оставим мы – зола,

Одних червей в пыли,

Сама найдет ночная мгла

Свой крючик для петли.


Все, чем рискуем – пустяки,

Горит воды урез,

Под Ярославом мясники

Уж моют «Мерседес».


Вперед, друзья, никто не пьян,

Держа себя в руках.

Нас встретят крики обезьян

На голубых песках!



Колокольчики


Колокольчики глиняные, керамические,

на гончарном круге вытянутые,

звук незвонкий у них.

Колокольчики каменные,

из нефрита полупрозрачные…

Колокольчики тоненькие, фарфоровые,

колонковой кистью расписанные.

Удивительные деревянные колокольчики

из особого, очень твердого дерева.


Колокольчики длинной цепью нанизаны

в три ряда на блестящий шелковый шнур,

на груди велосипедиста отважного.

А он едет по проволоке,

даже руками руля не касается,

а под ним не арена, не огромный ковер,

и нет Ниагары с хрустальными брызгами,

и уличной нету пестрой толпы.

Над пустынею проволока протянута,

в оба конца - конца не видать,

ветер свистит, песок шелестит,

колокольчики деликатно позвякивают.



На вокзалах будущего


На вокзалах будущего холодно, полутьма,

Плачут младенцы. Изображающее солдата

Панно сильно облуплено. Выцветшая сума

В руках у старухи модной сумкой была когда-то.


Как ей когда-то нравилась эта фарца,

Когда она летом в ней выбегала из дома!

Я не хочу видеть старухиного лица,

Боюсь, что оно окажется мне знакомо!


Вот подходит поезд. Три ярких огня

Высвечивают выщербленные временем шпалы,

Люди бросаются к вагонам, друг друга тесня -

На вокзалах будущего хорошего мало.


Я не хочу думать про склад темноты,

Как говорил поэт, позабытый ныне,

Будущего зримые черты,

Я не хочу вас знать, ибо там, в сердцевине

Выросли тысячелиственные леса,

И во влажную землю уходят корнями,

Внизу птиц перекликаются голоса,

А там, наверху, вечно мечется пламя

И то охватывает ветки огненным языком,

То накрывает их дымом горбатым -

Танцующий молодой дракон -

И кажется издали просто красным закатом.



Юродивый


Я бедный юродивый, жидкая кровь,

Я стебель под ветром клонимый,

По мне измеряется роза ветров,

Свистящих над голой долиной.


В скитаньях своих я приткну иногда

Головку в проемах полениц,

Где крупно и мирно мерцает звезда,

Где рядом проснулся младенец.


Здесь мальчики прячут рубли и ножи,

Здесь язатоскую о сыне,

Но здесь, только ухо к земле приложи,

К холодной податливой глине,


Да как он стоит, этот садик земной,

Духовной исполнен дремоты,

Не слыша шипенья воды ледяной,

Подземные лижущей гроты!


Она, когда птичий уляжется гам,

И ясно ночное светило,

Как мысль воспаленная мечется там,

и только где выход - забыла.


За то, что я ей не умею служить,

Она мне всю душу истратит.

Когда она вырвется - щель затворить

Всей плоти на свете не хватит!


Пока что она лишь оковы грызет,

Никто здесь об этом не знает,

Меня одного лишь мутит и трясет,

Меня одного лишь ломает.



Провиантские склады


Горят провиантские склады,

Лиловый удушливый дым

Вдоль белой ползет колоннады,

И выше - к вершинам седым.


Горит вещество желатина

И желчь, и искусственный мед,

И жирная синяя глина,

И тина с далеких болот.


Лохмотья огня за ограду,

Как черные птицы крылят.

Горят провиантские склады,

Два солнца на это глядят.


И значит - не думать о хлебе

В преддверии близкой зимы,

Следим за взлетающим в небе

Платочком батистовым мы


Все, даже с дорическим верхом

Колонны в дыму и пыли,

За белым журавликом-стерхом

Сюда прилетевшим с земли.



* * *

Меня убило на заре

Морозною порой -

В снегах глубоких в январе

Я был убит сосной.


В лесу не прекращался стук

Весь ясный день сухой,

Но вот свистящий странный звук

Возник, короткий, злой.


И понял каждый дровосек

Среди роскошеств дня,

Что все окончилось навек

Не только для меня.



После


Маленькая ящерица выскользнула

из трещины в серой бетонной плите

погреться на солнце, слепящем

сквозь ажурные формы

покосившейся ржавой решетчатой мачты,

под которой

в мелком весеннем озерце

плещутся плоские щитни,

отражаются облака.


Невысокие березы, невысокие,

они даже ниже красноватых кустов,

а ведь скоро они эту пустошь закроют,

и недавняя длинная бесконечная просека

зарастет и подымится в уровень с лесом.



Русская сказка


Золотые топоры,

Алые гребни,

Петухи идут с горы

Мимо деревни,


Мели, меленка, мели

Мне соль на раны,

Петухи идут в пыли

В дальние страны,


Я же, заяц, на войну

Призван не буду,

Я судьбу свою кляну,

Мою посуду,


Мелись, меленка, мелись,

Лапкой босою,

Говорят, за этих лис

Сама смерть с косой,


Мимо пушку волокут,

Петухи идут, поют,

А у зайцев слезы.


И глядит закат с тоской

На поля, на реку,

А над нашею рекой

Гремит «Кукареку»!



ГДЕ СВОБОДЫ ГЛОТОК…


Бурьян


Здравствуй, друг в косоворотке!

Отчего, скажи, грустишь?

Век предчувствуешь короткий,

Иль сомнение растишь?


Почему, как жбан початый,

Отодвинул ты от губ

Косогор, забор дощатый,

Деревянной бани сруб,


Ясный мир пятиконечный?

Потому что тих и рьян,

Словно мысль о жизни вечной,

Всюду выперся бурьян.


Тут и там произрастая,

То он сух, а то – мясист,

Солнце пыльное Алтая

Он вбирает в каждый лист.


Молчаливый и упрямый,

Юный здесь, а там - старик,

Он за известковой ямой

В рост поднялся, многолик.


В неожиданном соседстве

Чистый дух томится твой.

Изруби его, как в детстве,

Саблей острой и кривой!



Гвардейский романс


Дитя, небойся смерти, городское,

Она в степи не пахнет, как жасмин.

Здесь, холодны, стоят среди покоя

Тюльпаны пламенеющих долин.


Полны весны их листья восковые,

Бутонов их тугие острия,

Лежат в ложбинах тени голубые,

И кое-где снегу еще земля.


И если труп в размокшей портупее

Ты здесь найдешь, оставшийся с зимы,

Пойми, что он лишь чуточку скорее

Ушел туда, куда идем и мы.


Его очей полуприкрыты щелки,

И прядь черна над щеточкой усов,

Его почти не растащили волки -

Он просто спит, не ведая часов.


Он просто спит! Безумные гвардейцы,

Он просто спит - завидуйте тому,

Кто просто спит и видит, как индейцы

В широких перьях скачут по холму.


Он видит их раскрашенные лица,

С других страниц ему глядят цари,

Есть на страницах бабочки и птицы,

И в амулетахжуткихдикари.


Всех этих книг не пролистаешь за год,

Прекрасны их злаченные края,

Там есть одна с изображеньем пагод

И колеса земного бытия.


Мой друг, пора! Из всякого дурмана,

В котором долг, и право, и мечты,

Есть путь туда, где около кургана

Цветут большие красные цветы.


Мой друг, пора! Одерни гимнастерку,

Взгляни, в горах какая белизна,

Ведь ты же в первый раз курил махорку,

И в первый раз когда-то пил до дна.


И пусть тебя ведут через туманы

От колеса земного бытия

Небытия пурпурные тюльпаны,

Холодные, тугие острия.



* * *

Где свободы глоток,

Несвобода свой ставит лоток,

И шипит шашлычок,

И соблазна поет голосок.


Рядом пропасть без дна,

Жизнь трудна, подтяни стремена,

Рядом скользкий ледок,

Стоит дорого каждый урок.


Нужно все перемыть,

Перебрать, словно ржавый мотор,

И обиду смирить,

И не выпустить зависть - позор,


И нащупать упор,

Потому что засвищет пурга,

Как начнешь разговор

И посмотришь в упор на врага.


Время ясных очей

Наступило - не щурься, отец;

Не для славы ничьей

Будешь видеть ты тайны сердец,


Быть хотел ты собой,

Быть хотел ты собой и собой,

А ведь стал ты судьей,

Так и вышло, что стал ты судьей…



Волчонок


Волчонок, вот небесная гряда,

Не щурься так, не озирайся смело,

Пора идти охотиться туда,

Где облакам до нас с тобой не дела.


Тебе полнеба - розовая кость!

Что до того, где остальная стая?

Ты вырастешь, ты станешь вольный гость,

Свободный ужас времени и края.


Куда захочешь, свой направишь бег,

Взрывая снег, роняя кровь заката.

А тем, кто нынче хочет на ночлег,

За прошлый смех сейчас придет расплата.


И время им понять - не на песке,

А на одной двусмысленной ухмылке

Построен домик в малом городке,

Где дивно пахнут свежие опилки.


Где только выйдешь - сразу зимний лес,

Где их не встретит женская отвага,

Лишь ты летишь по краешку небес

За дальний дом, за дальний край оврага.



Одуванчики


Утром город во власти ворон,

Утром неба разливы велики,

Тишине причиняют урон

Их надменные хриплые крики.


Но улегся тоскующий прах,

И заснули, как люди, неловки,

На газонах и на пустырях

Одуванчики, склеив головки,


Их не дни, их часы сочтены,

Ночью дождь был, и сырость сочится,

И нельзя разглядеть седины,

Что под ветром должна расточиться.


Спи в домах, человечья трава!

Улыбайся, встречайся, прощайся,

А потом - не помогут слова -

В одуванчики вся превращайся,


Для себя напоследок отмыв

Самолетному небу открытый,

Этот скудный бетонный залив,

Первым утренним светом залитый.



Веретено


Крутись, крутись, веретено,

Крутись, крутись, считай минуты,

Гляди в убогое окно -

То летний зной, то холод лютый.


А ты кружи, дорога, прах,

Тянись, распластана, разбита

До самой мельницы в горах

Вот по тебе пойдут копыта!


Там тесно, там полутемно,

Там жернов слов не выбирает,

А все, крутясь, твердит одно,

Там с белой пылью луч играет.


И струйкою течет зерно,

И мокрые мерцают плицы.

А ты крутись, веретено,

У ног старухи мертволицей.


Придет зима, насыплет снег,

Животный пар вползет на крышу,

И вновь отложится побег,

И без меня в холодной нише


Повиснет ледяной ручей,

Всю зиму он слезами залит,

Его - весна в венце лучей

Придет - и с грохотом развалит.


И будет новый день сиять,

И ровной укоризной зною

Все будет яблоня стоять

Над быстрой ледяной водою.



Метеориты


Декабрь, докембрий, смутный вид,

Мы в толще вендаспим, голубка,

Рифей еще послаще спит,

История Земли - не шубка.


Еще недавно этот шар,

Дрожа, вбирал метеориты,

И сам дымился, как пожар,

А нынче мы от всех укрыты.


Пласты застыли выше нас,

Под нами насмерть спят глубины,

А что до любопытных глаз,

То их роняют с век осины.


А что до каменных сердец,

То их в платках гостинодворцы

Несут, декабрь, весне конец,

Резные запахнулись дверцы,


Раздался музыкальный звон,

Последний же из них в пустыне

Округл, оплавлен, опален,

В обиде, свежей и поныне,


Глядит в слепые небеса

И ждет, и исчисляет брата,

Декабрь, краснее полоса

К лесам прилипшего заката.


Когда неотвратим удар,

Что распахнет моря и суши,

Так совестно смотреть на пар,

Которым истекают души!



Южная осень


А. Юдахину


Это дети, набравши в карман голышей,

На шумящих укрылись дубах,

Это редкий идет ровный град желудей

На листву приютивших прудах.


Вот опять он прицелился, снова метнул,

Невысокий фонтанчик встает -

Это пущенный детской рукою мелькнул

Чудный камушек в зеркало вод.


Подойди осторожно. Он спрятался там.

Не стесняйся улыбки своей.

Он застенчив и быстр, этот маленький фавн,

Но опять он не спрыгнет с ветвей!


Сколько жизней ты в южных прожил городах!

Все надеялся встретить его,

Промелькнет в переулке, закрутится прах,

И опять ты один, никого...


Сколько раз ты каштаны с земли подбирал,

И пленял тебя глянца отлив,

Словно лучший подарок ему выбирал

Меж лотков винограда и слив.


Сколько лет среди темных, галдящих, чужих

Постоял ты у входа в кино,

Это с кленов упавших, шуршащих, сухих

Стариковских ладоней полно.



* * *

Поедем, брат!

Куда-нибудь - в Голландию, в Афины,

Пусть ветер странствий нам обдует спины,

Поедем, брат.


Поедем, брат!

И выловим цветок со дна морского,

В стекло цветное превратится слово,

Поедем, брат!


А тот цветок,

он от подводных скал не оторвется,

И, словно шелк, тончайший стебель вьется,

А путь далек.


Поедем, брат! Над заревом залива

Лучи горят!

Поедем, брат, - тоска несправедлива,

Поедем, брат!

Пусть медные ворота на запоре,

Поедем, брат!

Поедем, брат, - плечом раздвинем горе,

Поедем, брат!


Поедем, брат, - и низкому злословью

Найдем ответ!

Поедем, брат, - меж правдой и любовью

Такой просвет!



* * *

Ночь и болезнь открывают окно -

Стены в потеках видны,

Стайка бандитов штурмует кино

Маленьких, после войны.


Март на исходе, сосульки висят,

Мокрого снега пора,

Детский взлетает восторженный мат,

Зал будет взят на ура.


Свет погасили, и каждый затих,

Выкрики стихли и смех.

Ах, ведь и я среди них, среди них,

Помню едва ли не всех.


Лишь одного мне не вспомнить никак,

Что там - на белом пятне?

Как мне зато вспоминается мрак,

Весь в тесноте, в толкотне.


Уличный мой одногодка Лисай,

Нежный весенний мороз,

Мокрые ноги в апреле, и май -

Кладбище, полное гроз!


Ночь и болезнь открывают окно,

С долгим бездельем вдвоем.

Все понимаю, но, Господи, но

Кто мы? Куда мы идем?


Сладко нам было у жизни в гостях,

Утро встает кое-как,

Поезд спешит, и не спит на путях

Редкий, клубящийся мрак.



Стихи в честь кометы Галлея


Душа моя, гостья ты мира…

Г. Р. Державин


Много есть чудес на свете,

Скоро время быть комете,

Чтобы огненной метлой

Низкий прах мести отвсюду,

Так вот жирную посуду

Моют едкою золой.


Мы себя не судим строго,

И осталось так немного

В нас начальной чистоты.

К тем же крапинкам металла

Ни слезинки не пристало,

Ни одной людской мечты.


А ведь тьмы пронзив громады,

Всех светил приняв парады,

В свете солнца каждый миг,

Ледяные эти глыбы

Без труда вместить могли бы

Каждый вздох и каждый крик.


Ничего от скользких пальцев!

Так припомним же скитальцев,

Тех, что лунною порой

Мед любви берут повсюду, -

Ничего не стоит чуду

Совершиться и с тобой -


Этих скромных пчел вселенной!

Когда комната полна

От любви обыкновенной

До морозного окна

Правотою двух дыханий

С беспредельных расстояний, -


Где, отсюда не видна,

День и ночь летит она, -

По лучам они стремятся,

Как морозный шелк струятся

Крылья около щеки,

Их усильем извлеки!


Пусть уж так не будет снова,

Позови их из былого,

Пусть большие мотыльки

Заберут тебя с собою,

Там пути недалеки.


Мир велик, а места нету,

Так не выбрать ли комету,

В ледяном ее ядре

Спи без трепета, без боли,

Может быть, для лучшей доли

Пробужденья на заре!



* * *

Памяти М. А. Лаврентьева


Крутые были времена,

К ним скверное пристанет имя,

Но мы-то были молодыми

В те дорогие времена.


На брата брат была война,

Но снег скрипел и губы пели,

И звезды яркие горели,

Ведь в жизни молодость - одна!


Теперь, когда она как страсть

Прошла, и быстро время льется,

Одно из двух нам достается -

Душа высокая иль власть,

Одно из двух - душа иль власть.


И каждый выбрал свой удел,

А мы, которых много боле,

В слепые звездолеты дел

Мы заточили ум и волю.


Еще не близок наш предел,

Еще в нас много зла и силы!

Слепые звездолеты дел,

Вперед, вперед! Нам звезды милы!

И нету душ у звездных тел…



Дочери палачей


Дочери палачей,

Вот наша молодость, мы их любили,

Путались в тесноте их речей,

Верили им,

Каждый взгляд их ловили.

Дочери палачей!


Вот электроплитка горит

Красным светом всю ночь для тепла,

Рядом книжная полка,

За окном морозная мгла.

Красный свет памяти,

На простыни - наши тела,

Красный свет памяти,

Жизнь почти протекла.

Тем, кто выжил - хвала!


За окном - лес до застывшего моря

Без края и без конца.

О, колючей проволокой опутанные сердца!

О дочь, не отвечающая за отца!

Дочь палача - только-то и всего.

Ты, поэзия, не выдумывай ничего,

Незачем ведь выдумывать ничего.



ПАДЕНЬЕ КАПЕЛЬ


Кактус


С упорством ржавого гвоздя,

Который так давно

Забит, что вытащить нельзя,

Не сокрушив бревно,


С упорством, нравственным как долг,

Не исцарапав рук,

Мясист, изогнут, зная толк

В важнейшей из наук,


Своих не вспоминая лет,

Горчайших полон вод,

Забыв, чем дышит целый свет, -

Он все цветенья ждет!


Вокруг пустыня и пески,

И далеко до Врат,

Хотя оттуда лепестки

Порой сюда летят.


И снится девушке - Наряд,

А юноше - Разбой,

И ящериц глаза горят

Рубиновой тоской.


Когда желтеет абрикос

Над желтизной оград,

Доносит ветер запах роз

И можно видеть Сад.


И можно видеть, как цветы

Гирляндой без границ

Свисают с влажной высоты,

Как оперенья птиц.


Увы, ничтожен жар мечты

Во всем огне своем,

Какие могут быть цветы -

Мы разве сознаем?


Вон там полоскою восток

Светлеет, тих и ал,

Сейчас там явится цветок

И будет скомкан, мал,


Как он расправится потом!

Вот он сейчас, смотри,

Беззвучным явится хлопком

Перед лицом зари.



  Паденье капель

Паденье капель за окном

В дождей осенних пору,

Когда на сотни верст кругом

Роняет дождь на каждый дом

Воды по капле гору,

Весь месяц падают оне,

Ниспосланные свыше,

И барабанят по спине

Крутой ребристой крыши.


Паденье капель за окном,

Их ровный шум окрестный,

Любая чаша ловит ртом

Их, как подарок лестный,

Их ловят в сумрачных садах

Чудовища в оскалах,

В столетних вымыты водах,

Застыв на пьедесталах.

Там скрип намокшего песка,

И там, в платочке вдовьем

Ступает нищая тоска

По мокрым изголовьям,

Листвы под шелестящий шум

Покров нагромоздился

Поверх могилы Улялюм,

Но я заговорился.


Я не о том хотел сказать

Под шум воды прелестной,

Я принимаю благодать

Ее, холодной, пресной,

Ее, лепечущей в тоске,

Ночную сквозь истому,

Что все висит на волоске,

И больше по другому

Уже не будет, и пора

Признаться, что немило

То, что пленяло нас вчера

И от чего знобило.


И ясно мне, что я приму

Сейчас без сожаленья

И стыд, и бедность, и тюрьму,

И светопреставленье.

Что стерты прежние клише -

Любовь, искусство, детство -

Что сколько ни тянуть душе,

А нужно брать наследство.


Так путник покидает дом

И за границу света

Идет с отчаяньем, с трудом

Вступая в ночь, и эта

(А между тем, заметим, льет

И скользко под ногами)

Его дорога приведет

Куда - не знаем сами.



Романс


Завтра будет большое веселье,

Будут праздничны лица друзей,

Этой праздничной дольности зелье

Разольется в беспечности всей.


И насмешница наша слепая,

Будет завтра щедрей, чем вчера,

И на снег за окном наступая,

Будет луч танцевать до утра.


Все сегодня легко и возможно,

От гостей проскользни на балкон

И его расспроси осторожно -

От каких отлетел он окон?


Как простого знакомства во имя

Бездны он рассекал тишины,

Что лишь кажутся только пустыми,

Но опасных фантомов полны.


Чрез поля предрассветной тревоги

Он летел, равнодушно свистя,

Не бросая кратчайшей дороги -

Что же скажет нам это дитя?


Только то, что там тоже есть трубы

И над ними семейственный дым,

И темнеют дубовые срубы,

И под окнами снег невредим.


И звенит бормотанье промоин,

А над дальним последним огнем

Небосвод так же дивно построен,

Только звезды другие на нем.



Романс


Встало солнце слепое в зените,

Не укрыться от зноя в тени,

Приходите, скорей приходите,

Приходите осенние дни.


Пусть туманом долины обнимет,

Мелкий бисер облепит хвою,

И с нее уже солнце подымет

Отрезвленную щеку свою.


Чтоб, когда с распаленною смутой

Я покончу, оплакав ее,

Только сладостной долгой минутой

Показалось мне лето мое,


Чтобы осень, швырнувшая в стену

Груду листьев, шурша и звеня,

Заплатив настоящую цену,

Наконец, откупила меня.


Распуская сребристые нити,

Расставляя сырые огни,

Приходите, скорей приходите,

Приходите осенние дни.



Осень


Осень швыряет подметные письма,

Фуры везут виноград,

В твердых прожилках размокшие листья

Требуют, знают, хотят,


Чтоб, человек, ты признался однажды,

Как сокрушенный в борьбе,

Что отошедшее с осенью каждой

Все драгоценней тебе,


Что этот мир, затевающий смуту,

С жаждою все изменить,

Только бессильного горя минуту

Может тебе подарить.


Листья, вы – аристократия сора,

И я расслышал ваш глас,

Прошлое нужно от чуждого взора

Жадно хранить как алмаз,


А как протянешь Харону полушку,

Не попрощавшись с людьми,

Прошлое, эту родную игрушку,

К сердцу поближе прижми.



Голубь


О. Чухонцеву


Ниже подъемного крана

Солнце к закату спешит.

Ноет духовная рана,

Солнце глаза нам слепит.


Солнце горит, погружаясь,

В дымной скрывается мгле,

Там, вдалеке отражаясь

В пыльном холодном стекле.


Розовый отсвет пустыни -

Это вопрос и ответ,

Комнаты же посредине -

Вечный военный совет.


Смотрим на чахлую молодь

Низких под ветром кустов,

И появляется голубь,

Кружится выше мостов.


Дымного выше забора

Белая птица кружит,

Полный духовного сора

Город под нею лежит.


Ноет у каждого рана,

Ноет под ношей плечо.

Скажешь, что страшно и рано?

Но хоть не поздно еще?


Кружится белая птица

Стрелкой на зыбких часах,

Башни надменная спица

Вяжет чулок в небесах.


Времени много и мало,

Времени было и нет,

В розовой розе вокзала

Пыльный полощется свет.



* * *

Травосеющие страны

Заключили договор,

Чтоб отныне без обмана,

Подозрения и ссор

Странам нищим, водкопьющим,

Лишь простой продукт имущим,

Продавать свою траву,

Богатея наяву.


И поплыли пароходы,

И засеялись поля,

Божий дух разгладил воды

Перед носом корабля.


Ибо праведное дело

Он всегда благословит,

Ведь торговля без предела

Всех на свете примирит.


Так давай, торговец белый,

Приезжай в мою Москву!

Сердце сильно заболело -

Я куплю твою траву.


Франков, долларов и марок

Я добуду и куплю,

Я куплю на них подарок

Той, которую люблю.



* * *

В неряшливой жизни случайной,

В ее суете и красе,

Она перестала быть тайной

И стала такою, как все.


Теперь она ждет в коридоре,

Чтоб вдруг раскололся рассвет,

И дымное синее море

Ушедшему хлынуло вслед.



Подарок


Понемногу станешь верить,

Что неравнодушны вещи

К самому простому горю.

Не дай Бог - придет оно!


И однажды ты проснешься

Беспокойной лунной ночью,

Поглядишь - а рядом Будда,

Словно был с тобой всегда.


Безразличен - но пристрастен,

Отрешен - но нету ближе.

Хорошо, что из сандала,

Хорошо, что нет меня.


Ибо нет на этом свете

Ничего важнее правды,

Ничего важнее правды,

Пусть горька ее цена!




ЗДРАВСТВУЙ, НОВЫЙ МИР ОЧЕЙ


* * *

Ветром хочу и дождем

Стать, зашуметь над ключами,

Ветром с большими очами,

И - не жалеть ни о чем!


Ветром и частым дождем

Стать над полями, над лесом,

Стать шелестящим навесом,

Ровным и редким плащом.


Глянуть в глухую судьбу

Ветром с большими очами,

Небом, что гонит над нами

Синюю туч голытьбу.



* * *


Здравствуй, новый мир очей,

Что глядит на мир сегодня!

Вот бежит через ручей

Птичка малая Господня.


Омывает ей поток

Каждой тонкой ножки вазу,

Сколько этот ручеек

Оставляет воли глазу!


Так ложись же под голыш,

Гладким камешком укройся,

А захочешь спать, малыш,

Ни о чем не беспокойся!


Кто устроил мир, любя,

Кто, любя, его лелеет,

Неужели для тебя

Он бессмертья пожалеет!



Дождь и ветер


Этот ветер церковноприходский,

Он кружит над любой головой,

Над верхушкой древесной, сиротской

Шелестит обновленной листвой.


У осины целуя листочки

Он, свидетель Иисусовых мук,

Все прочесть порывается строчки

На коре от Иудиных рук.


Этот дождь, хоть беспечный и милый,

Свято знает свое ремесло,

И танцует над каждой могилой -

Повезло кому, не повезло.


Заготовлены в жизни удачи,

Заготовлены радость и смех,

Заготовлены встречи и плачи,

Заготовлены смерти для всех.


Дождь и ветер - как братья родные -

Улеглись и укрылись от глаз

В эти травы, сегодня сухие,

Где-то здесь, недалеко от нас.



Бездомный дождь


Дожди бездомны. Нету им причала,

Им некому поплакать на плече,

Вот потому, чтоб все начать сначала,

Восстать наутро радугой в луче,


Им нужно обойти леса и долы,

Бродить всю ночь по крышам и горам,

Так оскорбленный мальчик после школы

Приходит вдруг к туманным озерам.


Для нас мосты и берега и броды,

И как забыть ужасное вчера,

Но он, очнувшись, может встать на воды

И там плясать легко и до утра.


Вот встанет утро на большом базаре,

Откроет первый лавочник лоток,

А рядом на палитре-тротуаре

Оставил голубь краски завиток.



Солнце и суглинок


Солнце развесило утренний свет

По ожерельям травинок.

«Солнце меня вспоминает иль нет?» -

Знать это хочет суглинок.


Молча он мыкает службу свою,

Молча скрывает, что надо,

Держит защиту в безмолвном строю

От беспощадного ада.


Строит приют для беспечных дождей,

Корни растит и лелеет,

И в глубине перемытой своей

Честные мысли имеет.


Солнце же, еле прикрасясь, встает

С влажной постели восточной,

Ровно и плавно по небу плывет,

Свет расточая цветочный,


Нищим растеньям наполнит суму,

Щеки загаром измажет...

Правды же нет, и не только ему,

Да никому не расскажет.



ЖАЛОСТЬ К МАЛЕНЬКОЙ ЗВЕЗДЕ


Время


Время течет, бурлит как вода,

Все оно, все оно смыло!

Сколько же лет мне было тогда,

Сколько же лет мне было?


Зрел абрикос и вставал Азов

Желтой водой стеклянной,

Друг мой смеялся и шел на зов,

Полдень горел желанный.


Прямо с деревьев рвали тогда

Желтые мы жердели,

В желтую бездну стекли года,

Время бурлит без цели.


Бедный рыбак, рекой Хуанхэ

Взятый легко как просо,

Мертвый у времени в тайнике

В желтых глубинах лесса.


Тот же, кто выжил, жесткий репей,

Смотрит на вещи шире,

Глядя как пыль с далеких степей

Все застилает в мире.


Так вспоминай же ранние дни,

Краткие, как побывка,

Глядя на мир из редкой тени

Кактуса и оливка.


Жесткий шумит над тобой эвкалипт,

Птицы кричат в его кроне,

Солнце, как мамонт, всходит в зенит

В дальней сухой Аризоне.



* * *

Бомбометатель с Украины,

Седьмой водой на киселе

Моя родня - с улыбкой длинной

Справляет свадьбу на селе.


Садится солнышко в Майами,

Над всей Флоридой - благодать,

Господь решит, что будет с нами,

Да не забыл бы нам сказать!


Скажи, Господь, скажи скорее,

А то неправда коротка,

И рвутся бомбы на аллее

Всего за три, за три куска.



Жалость к маленькой звезде


Птичий ком взлетает в небо,

Рыбий клан скользит в глубины,

Косяками, косяками

Сны летят над облаками,

И теряют звезды имя

В страшном мире наших дел.


Потерявшая призванье,

Позабывшая названье,

Покатилась как монетка

С неба павшая звезда.

Пожалей ее, малютку,

Между креслом и диваном

Опусти свободно руку –

Что-то нежно щиплет пальцы,

Что-то мягко жжет ладонь.


Птичий ком взлетает в небо,

А у рыб уже стемнело,

Труп пространства уж ободран,

Смертным время по домам.

Барабаны скоро грянут

На разборках уголовных,

Полетят заре навстречу

В «Мерседесах» палачи.


Впрочем, нашим нимфоманкам

Мало будет огорченья –

Кратко мы грустим о мертвых!

Утро даст большой банкет,

Солнце белым ятаганом

Облакам разрежет брюхи,

И на землю изольется

Драгоценная икра.


Лучший ты из нуворишей!

Потому что образован,

Ровно в меру беспощаден

И удачлив, как Гвидон.

Ты хорош с премьер-министром,

У тебя друзья в газетах,

И к тому ж тебе знакома

Жалость к маленькой звезде.


Это – правильная жалость!

Рыбий клан скользит в глубины,

От глубин до тверди синей

Нынче все потрясено,

Так все стало незнакомо,

Непривычно, невесомо,

И совсем уж трудно звездам

Удержаться на гвоздях!



Вечернее размышление


Продолжаются дни,

Не кончаются войны.

Вот вечер, погасли огни,

Мы спокойны.


Хочется работать, стругать,

Как хороши пилы!

И невозможно лгать –

Нету силы!


Но если умирает звезда

За окном больно и долго,

Смотрю на это зрелище иногда,

Да что от жалости толку!


Нищенская сума

Висит у двери, забыта,

Я стираю, и крутится тьма

На дне серебряного корыта.


Из окон открывается вид,

Дует ветер грубый,

А за дверью стоит

Вурдалак красногубый.


Господи, отвори небеса,

Дай нам напиться,

Красна закатная полоса,

Пора звезде скатиться.


Полны смертной тоской

Длинные ночи.

Господи, мы одни с тобой,

Загляни в мои очи!



Сонет


Ломают дверь. Не в первый раз, но страх

Всегда велик. Я замер в коридоре,

Свеча в испуге, дети на ногах

И молча жмутся. Дверь подастся вскоре.


Без выкрика стреляю. Холод, ночь,

Соседи, притаившись, ждут исхода,

Да я и сам не вышел бы помочь.

Крик, топот, темень, до весны – полгода.


В углу припасы, цеженой полна

Водою ванна, улеглась жена.

Да, много их сегодня сбилось в стаю.


Опасно жить на первом этаже.

Вот есть бензина бочка в гараже –

Эй, все! На автомат ее меняю!



Песенка


Ко мне пришли вчера тонтон-макуты

И говорят, что в дальней стороне

Большой убыток понесли якуты

И что платить за то придется мне.


Ко мне пришли сегодня исполины,

Ломают дверь ударами хвоста,

И говорят, что рейнские долины

Отныне их законные места.


Я еле спасся на воздушном шаре,

И вот смотрю испуганно с высот:

Мелькают искры на большом пожаре

И всюду жизнь течет наоборот.


Я "Капитал" учил, когда был молод,

Теперь готов учить его с конца,

И пусть ржавеют тихо серп и молот,

Коль сын не отвечает за отца.


Сидят, как ханы, гордые чечены,

Гляди, читать разучится народ,

На огородах вырастают стены,

И бабка поливает пулемет.


В ракете скрылись парни холостые,

Она уже галактикой летит,

И лишь бандит - надежда всей России -

На этот мир уверенно глядит.



* * *

М. Синельникову


Господь велик, ему мы милы -

Лишь погляди по сторонам!

Но в мире есть иные силы,

Враждебные ему и нам.


Живем мы, мысли напрягая,

Превозмогая каждый стих,

Но арифметика другая,

Другая алгебра у них.


Они придут и подытожат,

Его и нас, тебя и нас,

И зло со злом со смехом сложат,

Еще помножат во сто раз.



Забытые могилы


В. Бойкову


Поедем, друг, глядеть окрест,

Поля соседние унылы,

А даль заезжий дождик ест,

И многие средь этих мест

Давно в забвении могилы.


Ты прав, что нужно унывать,

Что было, то не будет боле,

Пораньше по утрам вставать,

За тем холмом и лес, и поле,


А дальше - глиняный обрыв,

И мы глядим неудержимо,

Как, нас безудержно забыв,

Живая смерть струится мимо.


А если вымоет она

Из этих берегов случайно

То, что песок допил до дна,

То разве здесь большая тайна?


Давай крепить рассудок свой,

Хранить оставшиеся силы.

Под каждой жухлою травой

Свои забытые могилы.



Апрель


В неуклюжем зверинце

Биение львиных сердец,

В треугольном пространстве

Усни, головой к никому,

На слезинку снежинку

Меняет апрель-молодец,

И гуляет, одет

В красно-сине-закатную тьму.


Неуютен наш дом,

А ведь есть и другие миры

Поудобнее этих

Колючих, фрактальных палат,

И к тому же всех правил

Не выучишь нашей игры,

Хоть до смерти учись,

Все равно будешь век виноват.


Только там, где тебя,

Наконец, отпускает конвой, -

«Дальше сам» – пробурчит,

И пойдешь ты, незнамо куды, -

Там не будет апреля

С хрустящей его синевой,

Этих тоненьких льдинок

И этой холодной воды.



* * *

Памяти Александра Галича


В этом прошлом, где время звенит как струна,

Где на каждом чугунною гирей вина,

В этом прошлом такая царит тишина,

Что любая насмешка ложна и тошна.


Там беспечная дочка приходит с катка,

Прибирает коньки, улыбаясь слегка,

А на свете уж ночь и созвездья горят,

И над старыми книгами птицы парят.


Это ворон, конечно, а рядом орел,

Но прокаркать никто не спешит «nevermore»,

Бесконечно безмолвны и я и они,

Потому что все в прошлом те прошлые дни.


В этом прошлом, точнее сказать, в небылом,

Соревнуется время на скачках со злом,

А за окнами все-таки снежный рассвет,

И открылись ларьки для продажи газет.



* * *

И странные дикие звуки

Всю ночь раздавалися там.

М. Л.


В просторы бездомного духа,

Где бродит один Агасфер,

Нежнее гагачьего пуха

Слетаются души химер.


Уставши скитаться в повторах,

Сидеть на соборах, столпах,

Купаться в бесчувственных взорах

В одной чешуе без рубах.


Протянут когтистые руки

Они для желанных гостей,

И страстные хриплые звуки

Летят из свинцовых пастей.



Бессонница


Если вас в расцвете ночи

Жгут бессонницы лучи,

Значит, здесь вмешались очи

Всех укрывшихся в ночи.


Это смотрит Фиваида,

Тех былых монахов пыль,

И еще - зрачки Аида,

Где престол Эрешкигиль.


И кочующая злоба,

И безумство ближних стран,

И еще глядит из гроба

Император Грациан.


Был изнежен, жил недолго,

Был не вовремя убит,

Он неотданного долга

До сих пор мученье длит.


Неисполненного долга

Я и сам страданье длю...

Вспоминаю - смотрит Волга

Вслед большому кораблю.


Белый, белый, он уходит,

Он уже за остров скрыт...

Сон-спаситель не приходит,

Избавитель от обид.


Белый, белый, обреченный,

Так хорош пока на вид!

Вурдалак непросвещенный

За рулем его стоит.


Вурдалак неутоленный

(Кем родился - тем умру!),

Шум насилья отдаленный,

Птиц чириканье к утру,


Со стола глядят стаканы,

Зло косится из щелей,

И кривые великаны

Громоздятся у дверей.


Хорошо, что так огромны,

Что не могут в дверь войти!

Уплывая, звезды скромны

Шепчут: «Жаль, не по пути!»



Тиамат


Беспощадный,

Как советская власть или новые русские,

Рассвет встает над Землей,

Вам,

Кому влезать сегодня в сапоги узкие,

Вам не по пути со мной.


Вам нужно в гору, в контору,

К счастью новому своему,

А мне – занавесить штору,

И – быть по сему!

Пока Старый Рубака

Не развалил двери тюрьмы,

Мне хочется мрака,

Хочется тьмы.


Того мрака, полного водами,

Где весьма благоденствует человек,

Где над полями и огородами

Проплывает в вышине Ноев Ковчег.


И оттуда скинут веточку

Тому, кто потока на дне,

И обласкают меня, креветочку,

И мне прекрасно вполне.


Ибо здесь, на дне воздушного океана,

Воздух плотней, чем вода,

Здесь чудища возникают из тумана

И растаивают без следа,


Как ассирийские человеко-рыбы

Мы глядим на них, раскрывая глаз,

Раздули бы жабры, если могли бы,

Если бы жабры были у нас.


Так поклонимся этой богине,

Этому чудищу темноты!

Она ничего не прощала разине,

Но всерьез принимала его мечты.


Тиамат! Тебя разрубают Мардуки,

Но, уцелевший в борьбе,

Со дна океана

Тонкие рыбьи руки

Я протягиваю к тебе.



Одной птице


Когда обрушивалась ты,

Глотая боль, теряя перья,

В то озеро своей мечты,

Какие детские черты,

Какое робкое доверье

Вбирала бездна черноты,

Покрытая коварной пленкой,

Такой обдуманной и тонкой!


Когда обрушивалась ты,

Ломая лес, роняя скалы,

В себя любуясь с высоты,

Ты знала ведь, что там обвалы,

В соседних грохоча горах,

Несут поток и разграбленье,

Но разве чувствовала страх?

О, нет! Восторг и нетерпенье!


Ты верила – внизу вода

Благословенная, живая,

Что, камнем падая туда,

Преобразишься ты для рая,

Одна мгновенная беда –

И ты взлетаешь ввысь, играя!


А оказалось – там смола

Под гладким зеркалом обмана,

Она тебя не отдала,

И было поздно, было рано,

И долго бились два крыла.


Прощай! Являйся мне во снах!

Мы будем плавать в поднебесье!

В холодных утренних лучах

Увидим город и предместье,

Я буду счастлив в этом сне,

Твоя судьба – моя геенна.

Тафономически вполне

Твоя могила совершенна,

Все сохранится в ней века:

Книг золоченые обрезы

И эта звонкая строка,

И неподкупной мысли срезы.


Прощай! Ты верила в добро!

Когда-нибудь оценят это!

Я выйду утром – и серо,

И над каналом нет просвета,

В дождливой дымке Амстердам,

Кварталы шлюх, там все уснули,

Но крепким хорошо цветам

В дождливом климате в июле.


Ты можешь ли меня простить –

Мне нравятся чужие страны,

Ведь невозможно не любить

Те гиацинты и тюльпаны!



* * *

Здравствуй, матушка, костяная нога!

Что глядишь на меня с усмешкою?

Вижу я иль не вижу в тебе врага,

Но схожу я сегодня пешкою.


Здравствуй, батюшка, несытой оскал!

Хорошо ль ты вчера накушался?

Как ты звал меня, как рукой махал,

Но, как видишь, я не послушался.


На рассвете моя лишь утихнет злость,

Когда ветер свистит над рощею

В самодельный свисточек - пустую кость

Над неправдою нашей тощею.



* * *

Беспечность рек, необозримость моря,

все это в прошлом: ныне острова

друг друга ненавидят. И глаза

у будущего грустные; змея

роскошная пригрелась на опушке

и не спешит ползти обратно в лес,

скользить зеленой тоненькой рекою,

гордиться ядом, думать о любви.


Беспечность рек, текущих как моря,

что могут острова смывать и строить,

несущих пену и пучки травы,

испытывать у пароходов волю,

когда широкодолгими мазками

закат себя рисует над водой,

все это - в прошлом. Господи, прости…

У будущего грустные глаза,

и нужно замолчать, но трудно, трудно…



Происхождение людей


(Подражание Г. Гейне)


Летает над миром

Божественный смех

И скалятся волки,

Топорща свой мех.

И кружатся вихри

Из света и тьмы,

И робко из них

Появляемся мы -


Пока еще сливок

Альпийских нежней,

Наивнее школьников

Сталинских дней.

Послушавши волчий

Приветственный вой,

Господь в размышленье

Качнул головой


А рядом клубится

Размолотый прах,

Успевший в других

Настрадаться мирах,

Обломки трагедий,

Империй, планет,

Того, чему боле

И имени нет.


И вот, приказав

Соблюдать тишину, -

А волки уселись,

Роняя слюну, -

Господь замешал

Этот прах на слюне:

Теперь мы для жизни

Готовы вполне.


Вперед же без страха,

Ты, смертная плоть!

Из смеха и праха

Нас создал Господь,

Из горнего света,

Ночной тишины,

Благого совета

И волчьей слюны.



Происхождение добра


Скажи мне, как в наш мир пришло добро?

Быть может, через птиц? Они кричат

Там, за окном, собравшись черной стаей.

Кто поручится, что не о добре?

Какая-то есть правда в крике их.


Добро к нам не могло прийти от рыб,

Хоть их недооценивать не стоит:

И немы, и едва теплей воды,

Но в день, когда лосось идет на нерест,

Он полон столь неудержимой страсти,

Что страсть берсерка перед ним - ничто.


Так, может быть, от ангелов оно?

Когда детьми, после войны, в Смоленске

Играли мы в разбомбленных церквях,

Их крылья там порою проступали

На скорбной закопченной штукатурке.


И все же я в священство верю мало.

Летел я из Америки в Россию,

И два мои соседа были «preachers».

Они считали, я не понимаю

Их разговор, и вовсе не стеснялись

И говорили только о деньгах.

И это пересказывать не стоит.


Так все-таки, откуда в нас добро?

Ответ таков: оно от крокодилов!

Конечно, крокодилы - каннибалы,

Но в хвощовом болотистом триасе,

Так, двести миллионов лет назад,

Бугорчатые слизистые монстры

Вдруг стали защищать своих детей.

И это были предки крокодилов,

И наши тоже. Прав был Карл Моор.

Вот так Господь и посадил росток

Добра в тот мир, где звезды, пожирая

Друг друга, в черных дырах исчезают,

Где бывший друг, профессор-нувориш,

Планирует наемные убийства.


Ну, крокодилы по пути добра

Недалеко ушли. Но до сих пор

В Австралии гребнистая мамаша

В зловонной луже щелкает зубами,

Отпугивая бывших кавалеров

От шустреньких своих зубастых чад.


Я прочитал об этом в третьем томе

Великой, знаменитой книги Брема,

Что приобрел для милых сыновей,

Чтоб должное им дать образованье.



Зазеркалье


В Зазеркалье вторгается Время, и вот

Там, где воды недвижные стыли,

Равнодушный, беспечный, безжалостный флот

Рассылает разбойные кили.


В Зазеркалье вторгается Время, и вот,

Насмотревшись на прелести эти,

Я пускаю на волю свой маленький плот -

Где-то есть мое место на свете!


Вспоминаются поздние школьные дни,

Тех подруг незабвенные чары,

Пляска рук... А вдали полыхают огни,

Равнодушно пылают пожары!


Напряженный царит в Зазеркалии свист,

Равнодушье валы свои катит,

На пергаменте неутомимый хронист

За надменную глупость in folio, в лист,

Равнодушьем бессовестным платит.



НАШИ ЛУЧШИЕ ДНИ ПРОТЕКЛИ В МАСТЕРСКИХ


Памяти Юрия Кононенко


Раковина


Внутренний гул, перекатывающееся слово,

описание любви, смех Господа Бога,

застывшие на картоне линии изображают море.

Выпьем, друзья, за художника, создавшего это!


Нам остается все меньше времени для промедлений.

Друзья! Пусть будет у нас подобие монастыря:

устроим совместные трапезы, презирая земную славу,

выберем символом раковину с ее внутренним шумом.

Слава Богу, он не вмешивается в наши дела.

Слава Богу, величия на свете не существует.

Слава Богу, есть еще дом, где я могу отдохнуть в дни

моих странствий,

где нарисованная раковина шумит неумолчно.



Воспоминание о двух поездках


Перед тем, как не проснуться однажды

синим утром в постели,

хочу еще раз побывать весной

на берегу Каспийского моря.


Хочу еще раз посмотреть

как плавает гюрза – охотится в голубой воде,

а после греется

на солнышке на камнях.


Как говорил Заратустра?

Нужно, проткнувши под ребрами тонкими спицами грудь,

в храме огнепоклонников

лечь на глиняную лежанку;

каждое утро будут рядом качать золотую курильницу,

раз уж по ту сторону добра и зла оказался,

поживи теперь так.


Или ты, может быть, дервишем станешь

и пойдешь травами к смутной реке – горизонту,

старые знакомые будут тебе попадаться,

времени хватит со всеми поговорить.


Хочу еще раз

в январе под Воронеж приехать,

там снег лежит на дубах – эоловых арфах,

под красным и синим закатом

с вокзала уйдет электричка.


О, торжество монастырское дружбы!

Комната на двоих желточным наполнена светом,

Юрий Ильич над картоном склонился, фломастером мажет,

я же свищу и свищу, и желудь священный в кармане,

ночью свеча на рояле и танцы,

тесно, волшебно, прекрасно,

стыд и страх отступают.

И время исчезло…



* * *

Наши лучшие дни протекли в мастерских,

Мы сейчас вспоминаем о них,

Эти дни предо мной, как на леске тугой,

Рядом с граверной медной доской.


Здесь горячим вином обносился наш круг,

Друг был рядом, и дальше был друг,

Хоть и ночь, развалившись, царила вокруг,

Не светлея от сомкнутых рук.


Наши лучшие дни протекли в мастерских,

И о днях размышляя иных,

Мы горячим вином - не в туман за окном -

В неподдельную давность плеснем.


На нетронутый, вмиг лиловеющий наст,

Нежным снегом присыпанный весь.

Пусть тому, кто устал и кто выжил из нас,

Будет сил прибавление здесь.



Ветер


Ветер, вой, древесничай,

Сколько силы есть,

Ерничай, повесничай,

Всюду тебе честь!


Как не превозмогшие

Совести мечты

В даль неси размокшие

Желтые листы.


Прояви старание,

Весь характер свой,

Над кирпичным зданием,

Над его трубой.


Желтые, фабричные

Окна оближи,

Песни неприличные

Про людей сложи.


Этой ночью сумрачной

Что такое - грех?

Ерничай, безумничай,

Ты один за всех.


Вольничай, бездельничай,

Ты один - герой,

Ты один - постельничий

Осени сырой.


А когда устанешь ты

Быть во всех местах,

Вот тебе пристанище

На пустых мостах.



Ветер


Он оближет твои грехи,

Перероет твою суму,

Так что выброси горсть муки,

Остальное оставь ему.


Он, ревущий по площадям,

Раздающий пощечины в долг,

Без труда разберется сам,

Где живой, а где мертвый шелк.


В мертвый он завернет улюлю,

А живой приберет себе,

Что захочет - сведет к нулю,

Впрочем, много ли надо тебе?


Вот гляди - выпадает из рук

В сон цветной завернутый звук.




БЕЗУМЕН ТОТ, КТО С НАМИ НЕ ПОЕТ…


Стихи о чистой математике


Не слонялся по притонам злачным

Доктор Харди, чистый математик.

В Кембридже зеленом по лужайкам

Он гулял – вдвоем с Рамануджаном,

Больше же один. И все о числах

Думал он, простых и совершенных.


Первая, Вторая мировая,

Поднялись и рухнули эпохи,

Но простые числа так же просты,

И от совершенных не убыло

Дивного, мой друг, их совершенства.


Есть же нечто прочное на свете!



* * *

Безумен тот, кто с нами не поет,

Кто голос до небес не поднимает,

И этим пелену не разрывает

Смертельно нас опутавших тенет.


Безумен тот, кто с нами не поет,

Блаженною улыбкой не сияет,

В беспамятстве глаза не закрывает,

Всего себя вокруг не раздает.


Безумен тот, кто с нами не поет,

Кто думает, что все он лучше знает,

А сам душой, как пропастью, зияет

И Господа в лицо не узнает.



После чтения Библии


«Рассеянные племена

Скликай опять на бой,

Одна проиграна война,

Но победим в другой.


Еще недавно вел Ваал

В огонь родную плоть,

И каждый был смущен и мал,

Но вот опять Господь


И мы…» Тропинки дальше нет,

Стоят строенья тьмы,

Ведет оплывший слабый след

В ночной чертог зимы,


Где между елями прогал

Сиянием залит,

Где нет под снегом сгнивших шпал,

И нет разбитых плит,


Где нехотя зимует лес,

Где предвесенний хруст,

Где равнодушен свод небес,

Где мановеньем уст,


Где можно шевеленьем губ

Приблизить миг мечты,

Хоть мы вблизи кирпичных труб

И городской черты.


А там, желточный свет тая,

В бетонной высоте

Повисла комната моя,

Как кокон на стерне.



* * *

Туда, где даль бескрайняя живет

И не грустит, что ничего не значит,

Былинка где закроет небосвод,

А дальше смутный вымысел маячит, -

Туда, мой друг, туда, мой друг, туда…

Там ровно плещет верная вода,

А в высоте любимый голос плачет.


Я говорю, что плещет там вода,

Растущая из снега, дождевая...

Как щепочка в ручье скользни туда,

Благ не прося, врагов не наживая.

Оглядываться только не спеши,

Задумываться. Здесь твоя дорога.

А позади - сомнения души

И Бог, что и себя судил бы строго.



* * *

Ночью над лесом, полна любви,

Поднималась стена огня,

И лобзая деревья, лаская птиц,

Все пыталась достать облака.


Но отпав, как сытое веретено,

Спать укладывалось в золу.

И тогда просыпался ослепший день

И, пошатываясь, вставал.


И раскинув руки, шагал туда,

Где казалось ему холодней,

Где еще, он думал, звенит вода,

И стрекозы шуршат над ней.


Я - и лес, и день. И когда уйдут

Небеса из моих очей,

Осторожный, скромный, незрячий дождь,

На щебечущий встав ручей,


Будет трогать листву, шевелить траву,

Пробираться ближе к корням

И внимательно слушать людскую молву,

Шелест жизни и здесь, и там.



* * *

Никого нельзя обижать, никого,

Человеческое вещество

Нежно и уязвимо.

И подобие дыма -

Утешительные потом слова,

А обида - она до сих пор жива!


Никому нельзя доверять, никому,

Лучше сразу надеть на себя суму.

Помнишь замок в Германии и там тюрьму,

Такой глубокий колодец без дна.

И помнишь, какая там тишина?



КНИГА ДЕМИУРГА


Владимиру Фортову



На поездку в Одессу


За стакан «Изабеллы» не душу продав,

А осенние несколько дней,

Я в Одессе - и весел, и счастлив, и прав,

Что свищу и скитаюсь по ней.


И смотрю, как волна, набежав на песок,

Облегченно швыряет свой груз,

Как любая из крашеных пляжных досок

Предлагает мне полный союз.


Голубых и кокетливых, столько их здесь,

И побыть с ними тот есть резон,

Что готовы немедленно выболтать весь

Ворох сплетен про пляжный сезон.


Тогда здесь развлекались жара и жара,

А сейчас, горьковат и высок,

От сжигаемых листьев с любого двора

Поднимается к небу дымок.


И уходит туда, где колонной-стопой,

Всех немыслимых тварей смелей,

Пробежал Индрик-зверь с небольшою семьей

По штриховке весенних степей,


Мимо жестких кустов, по которым фазан

Красоту свою скрыл от орла.

Что за дивная степь вдруг открылась глазам!

Уже первая влага сошла,


Но еще далеко до июньских дождей,

Ты пока погуляй, посвисти,

Здесь подсохла земля, здесь не встретишь людей -

Можно месяц идти и идти!



Зверь


Зверь был крупен, грубоват,

С округленным глазом.

Длинный хобот, рыжий зад,

Вымер как-то разом…


Помню, как выходит он

Вот на эти луги,

По сезону был бы гон,

Только нет подруги!


Он страдал, ревел в тоске,

Где вот эта нива,

Вырыл дождь дыру в песке,

Рухнул он с обрыва.


Унесла его вода...

Век стоял - третичный.

Я же молод был тогда,

Помню все отлично!



Остров


И голубые комсомолочки,

Визжа, купаются в Крыму.

Георгий Иванов


Растворяя в сознанье своем

бестолковую тьму,

чтоб она превратилась

в шипящий настой

фейерверков, огней;

примеряя напрасно суму -

все равно не уйдешь,

да и нету дороги уж той;

я вдруг вижу, что то,

что посыпано пеплом ночей

и оплаканных бед

безраздельной полито слезой,

стало островом.

Он в ожерелье лучей

в теплом море воздвигся

и тешит себя виноградной лозой.


Стало островом,

где поселился, гляди - Полифем,

и сатиры, и нимфы,

пастушка еще Меланто.

Дуют в дудочки,

заняты все сочинением устных поэм,

коз разводят, ебутся -

живут, несмотря ни на что!


Наклонился я к ним,

заслоняя небесный простор.

«Погодите!» - кричу,

чуть не вывихнув в спешке плечо.

«Вы торопитесь быть!

Вы ведь только мой творческий сор,

так, набросок, узор.

Ничего не готово еще!»


И тогда Меланто

отвечает бесстрашно за всех,

и приятно смотреть

на ее физкультурную прыть:

«Погоди, демиург,

с каких пор бытие - это грех?

Мы не думаем так.

Грех, по-нашему, это - не быть!»


«Глянь-ка лучше вокруг!

Видишь, в волнах дельфины летят,

кружат чайки,

и плещется рыба в ручье,

в красных сумерках

бредит вином виноград,

и хрустит белизна

на просохшем на ветре белье».


«А когда будет ночь

и рассыплются звезды, звеня,

светляками мерцать

и цикадами петь будет тьма.

Знаешь что, демиург,

ты, конечно, придумал меня,

но своих молодцов

я всегда выбирала сама».


«Так что, ты уходи

и оставь меня с милым вдвоем.

Мы тебя позабыли,

сегодняшний воздух любя,

многим новым богам

мы давно дифирамбы поем,

где-то в Тартаре место

давно поджидает тебя».


Что до Тартара, ладно -

Что знает она о мирах!

Впрочем, совесть чиста,

пусть отныне живут как хотят.


Я же снова почувствовал

старый и скомканный страх

за себя, за друзей,

а потом и за этих котят.


Я давно уже понял:

и мы, что как в норах кроты

напряженно живем

и лелеем душевную стать,

тоже лишь совершение

некой небрежной мечты.


Это горькое было открытие, надо сказать!



Единорог


На дальнем юге - море царских роз,

А там - олимпиоников венчанье.

Поближе – степь, и ветер к нам донес

И выкрики, и диких коней ржанье.


А здесь лениво длящийся Итиль

Уж смыл следы недавнего набега,

И утро, и легко сегодня стиль

Лежит в руке. И далеко до снега.


Стоит осока жмущейся толпой,

Сырой песок сбегает вниз отлого,

Здесь место непростое - водопой

Хрустящего в кустах единорога.


Пока я сушнячок к огню несу

И завтрак уж готов наполовину,

Он, фыркая, взбегает на косу,

И видит нас, и гордо горбит спину.


Что - девственность! Ведь благородней мать,

Растящая незлобного ребенка,

Поэтому его без страха гладь,

И станет он доверчивей теленка.


Не повредит нам этот вьючный скот,

Хоть здесь места просторны и красивы,

Пойдем на север. Ветер там поет,

И шишечки пушистые у ивы.


Поставим домик около реки,

Цвета небес там нежны и капризны,

И медленно уходят ледники,

Освобождая место для отчизны.



Письмо демиургу


Робко спускается вечер смиренный,

Тьма застилает межи,

Друг-демиург из соседней вселенной,

Как тебе там, расскажи?


Боги по крыше гремят сапогами,

Их не слабеет рука,

Мы же – не боги, и дружба меж нами

Все же возможна пока.


Можем пока обменяться лучами,

Как у тебя, расскажи,

Жертвы становятся там палачами,

Точат убийцы ножи.


Как ты куешь свое гибкое пламя,

Чтоб получилась слюда?

Боги по крыше гремят сапогами,

Страшно тебе иногда?


Долгие годы труда и заботы,

Дымное море стыда,

Что же в награду – всего две-три ноты,

Грустно тебе иногда?


Как нам за это читается Плиний

Младший в ночной тишине!

Вечер над лесом спускается синий,

Звезды горят в вышине.



Смерть демиурга


Это лава, теряя остатки огня,

Вспоминает минувшие дни,

А бредущего кончилось тление дня,

На дорогах сырые огни.


Скрыто новое счастье по новым домам,

Вышло новое зло на разбой,

И рассеяна мудрость по многим томам,

И ее не ухватишь с собой.


Встали тени на белом квадрате стены

Для Пуническойновой войны,

С Ганнибалом пришли боевые слоны,

Смотрит время привычные сны.


Вот и крайний в строю затрубил элефант,

И глашатай читает указ:

«И зарытый, и пущенный в дело талант

Пусть предъявят на общий показ!


Мы узнаем, умел он смирить дурака

И одернуть творящего зло,

Или чаще его затекала рука,

А струя вырывала весло».


Но судимый ответит, что время темно,

А пространство лишь щель между скал,

Вспоминая родное песчаное дно

Той реки, где он в детстве нырял.


Вспоминая беспечный полет мотылька

В снопе света, пронзившем сарай,

Зная - узки врата, а душа велика,

Трудно будет ей втиснуться в рай.


И поэтому выроют яму они

И уйдут в предрассветной тоске,

Там и будет душа все грядущие дни

Громоздиться в посмертном песке.


Им ведь нужно еще покорять города

Перед ними года и года…

Будет белая птичка кружиться всегда

Здесь, над горестным местом суда.



Новое о гамельнском крысолове


Гамельнский крысолов

Не мог взять свое умение ниоткуда.

Он имел

Учителя, и тот умел

Много больше, чем гамельнский крысолов.


Тот великий старик

Легко понимал и орлиный крик,

И бычий зык, и сорочий стрекот,

Был чуть ни братом окрестным кротам.

Капель апрельских тамтам,

Мыший писк, майского грома грохот,

Шелестение июньской листвы,

Луны скольжение по волнам

Говорили ему, увы,

Много больше, чем нам.


А гамельнский крысолов

Был его ученик, один из многих.

Все мы имели учителей строгих

В те года, когда нас любили

Табуны целые нестрогих дев.

Песни лапландской помнишь припев:

«Thoughts on youth are long, long thoughts!»

Но прожившие жизнь не в счет-с!


Вначале будущий крысолов

Был положителен, как картофельный клубень,

При необходимости бил в бубен,

Засыпал между двух свинцовых столов,

Узкой его профессией стали крысы,

А могли бы оказаться и лисы -

Выбирает ведь учитель, не ты!

Могли бы оказаться кроты.


Все шло хорошо до поры.

Но потом в небесах стали

Появляться цветные шары,

Нарушаться тысячелетние правила игры,

Земля - давать сбои во вращении на оси...

Об этом рассказывать не проси,

Всех тогда знобило.

И молодой крысолов зацвел картофельной гнилью,

В жены взял Лирову дочь Гонерилью,

Винтовку купил - отнюдь не крысиного боя,

И даже на бирже играл - представьте такое!


В мире чародейского ремесла

Биржи опасаются, как худшего зла.

Она сушит душу, убивает творческий дух,

Тут уж выбирайте одно из двух.

И закономерно,

В некое прекрасное время года -

Здравствуй, коммерция и свобода!


А в это время как раз

Везде расплодилось множество крыс,

И на его талант появился большой спрос.

Где он взял стартовый капитал -

Не мой вопрос,

Но дела быстро пошли в гору,

И, не в укор будет сказано всякому рекламному вздору,

Но объявления:

«Дератизация.

Избавляю от крыс по новейшей голландской системе,

Эффективно и экологически чисто»

В короткое время

Обеспечили ему под солнышком место.


Система была не голландская, а своя,

Но в разных аффилиациях бытия

Ценится разное.

В одних больше всего уважается личный приоритет,

В других - отнюдь нет.


И опять все пошло хорошо. Гонерилья

Полюбила форель и поездки в Кастилью,

Купила бриллиантовое ожерелье,

И форели безжизненные на блюде глаза

Утверждали правоту азбучного аза.


Но потом вернулись дурные дни,

На болотах зажглись пляшущие огни,

Новыми трупами засеялись поля,

Снова давала сбои на оси земля...

Но он ничего не чувствовал. Был в иной когорте,

Полностью, по уши, в другом спорте.


Он рассуждал - и, казалось, был прав:

У крыс везде одинаковый нрав,

Несмотря на усилия начальственных лиц,

Крысы не признают границ,

И там, где таможня идет по вагонам,

Крыса всегда прошмыгнет под перроном.

И почему бы не попробовать мне

Себя в более цивилизованной стране,

Где пиво свежей, рестораны уютней,

И где душа услаждается лютней?


Так он не учитывал условий момента,

Мало осталось в нем от былого студента!


Тогда и случился известный пассаж.

Когда его «кинули», он вошел в раж,

Пил шнапс, бормотал: «Какой я был идиот!

Бюргеры! Я думал, это приличный народ!»

И стакан до боли сжимая в горсти:

«Всю эту нацию надо бы извести!»

Так, позеленевший от злости весь,

Он обдумывал свою месть.


А надо сказать, что старик-чародей

Был меньше всего злодей,

И запрещал трогать не то, что детей, - вообще, людей.

Но молодость предприимчива,

Любознательность не имеет предела,

И этим двоим до этики часто нет дела.

Наш герой однажды заметил, что вот,

У людей и у крыс в некоторых отношениях

Почти идентичен генетический код,

И нужно изменить в магической песенке

Лишь несколько нот.

Он даже сказал о том старику,

Но тот не поверил. Отнесся как к пустяку,

Не всегда ведь учитель прислушивается к ученику,

Хоть этот был не худшей руки,

И мог бы выйти и в лучшие ученики.


Шум от данной истории не стихает века,

До инфаркта она довела старика,

Он, как только услышал, так сразу и слег:

«Это я виноват!» А что он мог?

Посмотрим на все под другим углом,

Что же, так и мириться с торжествующим злом?

С неотдачей долгов? И за меньшее бьют,

А бесплатно только птички поют!

Так что многие скажут - поступил он нормально,

Круто,

Инфернально,

Но никак не банально!


А шум стоит год от года лютей:

«Проходимец! Утопитель европейских детей!

Из какой страны этот скверны сосуд?

Дрянь восточная! Террорист!

Обратился бы в суд!»

И ищут его по всем берегам,

Обшаривают и Парфию, и Пергам,

Будущую Индию и Китай, настырны, умелы,

Ближние и дальние времена и пределы,

Каждый город просеивают

И каждый атолл,

Всюду ищет его Интерпол.


Только он давно сменил уже

Внешность, возраст и пол,

Отпечатки пальцев - это для него ерунда,

Он давно уже Маша Распутина

Или какая еще звезда,

Нет, Интерпол

Не найдет его никогда!


И вот гляжу на вечернюю я зарю,

И вот что думаю, вот что себе говорю,

А гляжу на нее я, как вы знаете -

Сверху вниз:

Все-таки в людях - слишком много от крыс!

Сколько их не учат, делают все одно,

Обманывают, а после - жрут собственное говно,

Войны идут за войнами, теории все презря,

Где он, конец истории? В него я поверил зря!


А раз никак не кончается

Крысиная их беготня,

Пусть живут, как знают,

Пусть обходятся без меня.


Я открыл им много секретов,

Я отдал им множество сил,

Давал, как сказано, каждому,

Что он у меня просил.


Я любил старика особенно,

Это что да, то да,

И поэтому прочее

Уже не моя беда.


Песни их, слишком громкие

Перестали мне радовать слух,

Дым от их очагов

Не щекочет мне больше нюх.


Я устал с ними нянчиться,

У меня стал портиться нрав,

Земля устала вращаться,

И, видимо, Ницше прав:


Падающего - толкни,

Уходящему скажи - уходи.

Земля устала крутиться

Внутри моей старой груди.



И ЗВЕЗДА – НИ ГУГУ


В страну Мальборо


Добро пожаловать в страну Мальборо!

Реклама


Мы, произносители

буквы «ы», потребители

алкоголя в количестве,

правильный уровень превышающем,

скучных законов всех нарушители,

в шуме привыкшие жить оглушающем,

осознаем: нехорошо прожили

прошлые наши года!

И теперь нам в страну Мальборо,

в страну Мальборо, господа.


Мы, мазохисты,

тысячелетние затворники,

анархисты, марксисты,

интеллигентные дворники,

бывшие инженеры, чертежники,

а теперь садоводы, терпежники,

трава сныть для нас желанная снедь,

не хуже святых угодников умеем терпеть,

узнаем из газет, открывая грибной сезон:

нам предлагается

целых семь эрогенных зон!


Предки наши - половцы, бродники,

а мы - огородники,

за рубежом просители Христа ради,

и такие вдохновенные пылкие бляди,

что все удивляются, на нас глядя!

Послушные, как самые лучшие дети,

искренне мечтаем о Пиночете

и точно знаем теперь нам куда:

нам в страну Мальборо, и навсегда!


Мы, книг не прочтя, все знающие,

собственный дом с восторгом ломающие,

скорые если не на руку,

то на крутое словцо,

охотно плюющие друзьям в лицо,

вчера был друг, а сегодня - кусок говна,

потому что я знаю истину,

а он ни хрена!


Умиранки и умиранцы,

человеческие протуберанцы,

сидим на досках рухнувшего потолка,

улыбаясь блаженной улыбкою дурака.

Веет холод космический - не беда,

нам ведь в страну Мальборо,

и только туда!



Истребители тараканов


Истребители тараканов

едут в бронированном свежевыкрашенном автомобиле,

заходят в квартиры,

на глазах очки, как у мотоциклистов,

противогазы.

Они опрыскивают углы из баллонов

жидкостью благодетельной, но вонючей.


Истребители тараканов

прежде всего очень честны.

Не пытайтесь их подкупить, спасая

ваши драгоценные,

купленные из-под полы иконы,

не предлагайте им закуску и водку.

Истребители тараканов

не пьют – вот так!

Это – лицо нового времени.


Прекрасные юные девушки,

естественно, говорят иногда о мужчинах.

Но физики, лирики, молодые банкиры –

все это в прошлом (не вспоминая об офицерах!).

Сегодня их мечты занимают

исключительно истребители тараканов.


Не нужно грустить. Все не так плохо.

У нас горят леса,

нам не платят зарплаты,

чеченцы крадут наших детей,

капиталы плывут на Запад....

Но у нас есть надежда, надежда, надежда!

У нас есть истребители тараканов,

молодые неподкупные истребители тараканов!



* * *

Греки сбондили Елену

По волнам…

О. М.


Все ты пьешь, герой, неряха,

Мой народ,

Горький мед любви и страха,

Горький мед.


И тебе из тьмы былого,

С тех вершин,

Лишь одно сияет слово:

«Крепдешин».


Вместо всяческих поблажек

И наград,

Лишь одно пристало слово:

«Сталинград».


Был тулуп, старик на печке –

Помполит,

И безногий на дощечке

Инвалид.


А теперь пришли иные

Времена,

Дуетветер,

Зябко чувствует спина.


Предъявилась к нам расплата

Из расплат:

Доживем еще, на брата

Встанет брат!


Невеселую мы кашу

Варим тут,

А красавицу-то нашу

Все крадут!



Армия


Что за дело мне до беспечных,

До удачливых, молодых?

Буду строить армию из увечных,

Отставных, негодных, худых.


Из грубиянов, замученных дачников,

Сочинителей странных поэм,

Из алиментщиков, из неудачников,

Проигравшихся в «МММ».


Что нам грезы безумные Гретины,

Что со смертью была визави?

Все мы храним отметины

Лесных пожаров любви.


Вот оно, мое новое воинство,

Другого не будет дано.

А ну, выходите строиться!

Да не умеет оно!


Кто на свете мне ближе их?

С кем пойду на войну?

Вот оно, мое стадо рыжее,

Никогда его не прокляну!



Черноголовским юношам


Ради счастья моих черноголовых я не сплю ночей

Цинь Ши-хуанди


Ясноголовые мои!

Какими шумными толпами

Теснитесь вы у врат МАИ

Или МЭИ, - Спаситель с вами!


Давно уже отчизны нет,

Одни Распутины и воры,

И скоро вам держать ответ

За это все, и очень скоро,

А вы все тянетесь к добру,

Архивны юноши, толпою:

Ах, как же вы не ко двору!

Молчал бы уж, Господь с тобою!



Похороны Добра


Мы хороним Добро,

Мы огромную вырыли яму,

Мы хороним Добро

Всенародно, открыто и прямо.


Злато и серебро!

Теплый вечер и вольные нравы,

Мы хороним Добро,

Мы свободны, разумны и правы!


Мы хороним Добро,

Горе всем обделенным и сирым,

Злато и серебро

Будут царствовать ныне над миром.


Злато и серебро!

На дела и советы мы скоры,

Мы хороним Добро,

Правьте нами, злодеи и воры.


Гибни то, что старо,

Мы счастливые глупые дети,

Мы хороним Добро,

Больше нет ему места на свете.


Гибни то, что старо,

Для тебя мы могилу отрыли,

Мы хороним Добро,

Сколько раз мы его хоронили!



Гражданская война


Еще Господь и не творил Земли,

А уж война кипела там, вдали.


Не чуждые сражались племена,

Нет, то была гражданская война.


Войной был полон безграничный край,

Но вот Господь построил тесный Рай.


И узкие поставил Он врата,

Чтобы смутилась злобных суета.


Потом Он далеко раздвинул сад,

Так далеко, что не достанет взгляд.


И меньше стали смертные враги,

Чем колкие корпускулы пурги.


Но та пурга, желанью вопреки,

Звенит над сединой моей щеки,


И голос слышен мне из дальних сфер:

«Ты кто? Ты комиссар иль офицер?»



* * *

Холодный далекий Восток

Умыл свои мысы,

Разложены возле дорог

Казненные лисы.


Охотничий в пике сезон,

Все смазаны тулки,

И бешеной ревностью жен

Полны переулки.


Надевши свои ордена,

Надменный как дуче,

Он всходит по лестнице на,

На самые кручи.


Под тучею сев в вертолет,

Взмывает он в выси,

Уложены возле ворот

Учтенные рыси.


И только осталось ему

В районной столице

В зеленую бронзы тюрьму

На площади влиться.



Ночной десант


Пустоту, вышину, тишину

Разрежь, вглубь масла скользя.

Ни революцию, ни войну

Забывать нельзя.


Раскрыт, разрезан простор,

С двух сторон облака,

Белые щетки гор,

Ниже бурлит река.


Затек синим снежный карниз,

Внизу, допустим, что зло.

Врежь ледобур, пристегнись,

Молись, чтоб повезло.


А не построить ли звездные корабли?

Ведь это нам - пустяк!

И отлетев от Земли,

Оглянувшись, увидеть как


Спят, застывши в снегу,

Скорченные тела

И звезда ни гугу

Над пепелищем села.


Ветер - и он устает

Резать звездный разлив.

В жизни выиграл тот,

Кто терпелив.



* * *

Над городом встала угрюмо тюрьма,

И утречком сирым

Стоит на коленях белесая тьма

Над рухнувшим миром.


А там, где недавно горел виноград,

Кряжистый и старый,

Там мальчик несет на плече автомат,

Флиртуя с гитарой.


А арфа Эола висит на суку,

Звенят ее струны

О том, что кончается с раной в боку

Покорный Перуну.


Я все эти звуки услышал во сне,

Рыдания женщин,

И жизни и пения хочется мне

Все меньше и меньше.



Разыскивается…


Разыскивается собака, неизвестно где зарыта,

Стирающей графини серебряное корыто,

Ныне, присно, а теперь и всегда

Будет разыскиваться закатившаяся звезда.


Разыскивается тигр, ставший тигром бумажным,

Гимн с текстом бодрым и авантажным,

С музыкой - чтоб успокаивала и вела!

Разыскивается новая метла.


Разыскивается мантия, что не вся молью побита,

Разыскивается душа у бандита,

Разыскивается рак, свистнувший на горе,

Организаторы взрывов домов в сентябре.


Разыскивается то, что плохо лежало,

Разыскивается правосудия неподкупного жало,

Рай, что был от нас на расстоянии руки,

И блаженной памяти

Полные сладких надежд деньки.


Разыскивается теорема, что заменит нам аксиому,

Разыскивается истина, что сбежала ночью из дому,

В чем была, упрямица, в том и ушла.

Пропадет, плохи ее дела.


Да что ее разыскивать, вон она ковыляет,

Каждый поговорит с ней, кто пожелает,

В рваном платье, в дырявом платке,

А осенний ветр хлещет жгутом по реке.



* * *

Перебирая лапками поспешно,

Поплыли утки в утренней воде,

И Друг Вселенной улыбнулся нежно,

Он, как всегда, был рядом и везде.


У девушки - цветистое крыло,

У юноши - зеленая головка,

А ты случайно здесь и встал неловко,

И думаешь: уже и рассвело!


Проси Его!

Сегодня тишина

Насыщена, и всюду недомолвки...

Чтоб красная рассветная стена

Не рухнула, распавшись на осколки!



Брачная песнь лосося


Вперед, подруга! Недалек

Желанный миг, желанней рая,

Пусть камни обдирают бок,

Пусть этот водопад высок –

Рывок! И вновь плывем играя.


Покуда плыть нетрудно нам,

И новый рев воды не скоро,

Давай мечтать – какие там

Нас ждут блаженные озера?


Когда мы встретились с тобой

В глубинах нижних океана,

Мы были избраны судьбой,

Мы знали – истинно избранны,


А те, другие – не пришла

Харизма к ним, и вот обратно

Плывут их вздутые тела.

А там, на скалах, видишь пятна –


Ведь это знак, он послан нам,

Избранничества и священства.

Вообрази ж, какие там

Нас ждут безумные блаженства!



* * *

Кому повем чувство потери,

Что яв сердце несу,

Слава вам, вежливые звери,

Уступающие друг другу дорогу в лесу.


Мы тут принимаем таблетки рвотные,

Читая газеты, заходя в Интерсеть,

А они, разумнейшие животные,

Убивают столько, сколько сумеют съесть.


Мы тут меряемся дворцами,

Спорим, какие у кого праотцы,

А они без киллеров убивают сами,

О, благородные храбрецы!


И потом уходят, качая хвостами,

И им решительно все равно,

Был ли кто-нибудь за кустами,

Снимали ли их в кино.



Голубые грибы

(оратория)


В лесу опята

опять вопят…

Г. Прашкевич



Голос Первый


Мир не избегнет опасной борьбы,

Всюду растут голубые грибы,


Движется время таинственным шагом,

И возникают они по оврагам,


Словно элитные в касках солдаты,

Прут из-под пней голубые опята,


Славная гоблинам будет закуска,

Если настанет пора кровопуска.


Так что готовьте венки и гробы –

Грянет призыв неизбежной трубы!



Голос Второй


Только без паники. Мы, офицеры,

Можем принять надлежащие меры.


Чтобы нам вытравить эту заразу,

Нужно утроить зарплату спецназу.


Чтобы нам вырезать эту саркому,

Нужно главкому промыть глаукому.


Слушайте все!У серьезных людей

Нет недостатка конкретных идей!


Вновь воссоздать знаменитую «Кобру»,

Дать инфракрасные сенсоры СОБРу.



Оба вместе


Есть на высоком горбе у нас торба,

Пусть она катится с этого горба!



Голос Третий (авторский)


Верно, ах, верно! Я видел их тоже!

Видимо, кто-то там лезет из кожи!


Выйдешь гулять, по бессоннице – рано,

И возникают они из тумана,


Выросли тихо у каждого дома,

Шляпка – сиденье для мерзкого гнома,


Ножка толста, как гнилое полено,

Ясно, что в мире грядет перемена!


Ах, как укутаны мглистым батистом

Травы заречные в полюшке чистом!


Ах, как ушиты небесным хирургом

Летние ночи под Санкт-Петербургом!


Нету восхода и нету заката,

Только на пнях – голубые опята!



Сиротский дом


С утра меня мучит истома,

Что я – из сиротского дома,

Заброшенный мальчик из сказки,

Не знавший ни сласти, ни ласки.


Меня ж утешают: да что ты!

Взгляни на низы и высоты,

Взгляни на поля и болоты –

Вокруг тебя те же сироты!


Поэтому спрячь свои боли,

Не хуже ты Пети и Коли,

И Ваня, и Маня, и Тома –

Мы все из сиротского дома.


Вот небо – упругая вата,

Там нету ни друга, ни брата,

Лишь тучи, как дети Эймона,

Теснятся без сна и закона.


Но, вытянув шею как гуси,

Спасаясь от черной маруси,

Помчались они вдоль дороги,

Как в битве разбитые боги.



* * *

Когда палач Сансон,

Чтоб угодить толпе, от гильотины

Отпавшую взял голову мужчины

Иль женщины (какой ужасный сон!)

За волосы, чтоб не испачкать руки

Горячей кровью, льющейся из жил,

Еще не пережившую все муки,

Где гаснущий еще рассудок жил, -

Ее он как подарок предложил

Глазеющей толпе – любуйтесь, суки!


А если лыс

Был убиенный, так что неухватно,

Тогда проснись, пробормочи невнятно,

Что ужин был,

И вот – дурные сны,

Поправь еще подушку у жены

И дальше спи – спокойно и приятно.



Читая Шекспира


Пока не раскрыл его от пупа до подбородка,

И не водрузил его голову над башней своего замка.

Шекспир, «Макбет»


Все эти женихи Беллоны,

Безжалостные, как Макбет,

Все эти пустоши и склоны,

Цветет там вереск или нет,


Все их фантазии полеты,

Такой, что вздрогнет педофил,

Все эти их гранатометы

Так надоели – нету сил!



КУКУШОНОК


Ты и я


Ты, хоть и не ешь белены,

Но пьянствуешь с отцом панночки,

Сотником тем иль хорунжим,

И тебе снятся

Здоровые мужские сны

С бабами, с автомобилями,

С огнестрельным оружием.


И ты учишься

Водить вертолёт,

И уже давно

Научился слалому,

А когда Хома Брут

Попадет в переплёт,

Скажешь: ну,

Не повезло малому.


Вот эскимос

В свой садится каяк,

Едет туда, где тюленей немало,

Ая, диссидентам

И декадентам свояк,

Читаю роман

«Голубое сало».


Целый день мучаюсь

Как шерстобит,

Имея в мечтах своих Индию,

Но судьба совершает кульбит -

Я попадаю

В страну Мурлындию.


А там украшена

Граффитями стена

И стоят

Три модерные грации,

Там, на окраинах

Моего сна,

Все кошки мяучат

Об эмиграции,

И всходит общая

Над всеми луна,

И все во сне

Набираются силушки,


Но всё–таки краешки

Моего сна не хотят

Превращаться в крылышки.



В Пекине


У креветки - есть разве душа?

Вот они бултыхаются в чашке!

Подавальщица же хороша,

Униформа тугая и ляжки,


Носик вздернут, сама как луна.

Я chopstick укрепляю в ладони,

И креветке той смерть суждена

На миру в закипевшем бульоне.


Эта смерть фигурально красна,

На узорном подносе их кучи,

Даже ставшая красной, она

Все трепещется - ну и живучи!


Но пути для девицы здесь нет,

Вот в Макао - пространство для бляди!

Можно, ляжки продав в интернет,

Поискать свое счастье в триаде,


И, коль ум будет быстр и суров,

Когда жизни пройдет половина,

Стать царицей незримых миров,

И хозяйкой всего героина.


Но в Макао (и зря я подряд

Женщин всех под такую гребенку),

Там давно уже наши шалят,

Заклюют они эту бабенку.


Так что лучше ей жить без затей,

Есть механик один, слава Богу,

А детей - благосклонность властей

Разрешит завести понемногу.


Ибо максимум здесь через год, -

Я креветку глотаю без вздоха, -

Автосервис вовсю расцветет,

И механикам станет неплохо.


Хоть по многим краям я блуждал,

По полярным морям и по южным,

От ахимсы нигде не страдал,

Не считал это правило нужным.



Брюссель


Выпьем за мир с его проститутками, -

теми, в соседнем баре -

из Конго, черными;

симпатичными барменами,

подающими по первой просьбе бумагу и карандаш.


Выпьем за мир с его морями и реками,

с его неустройствами и раздорами,

сумасшедшими спорщиками,

кидающими в воздух кулаки гнева.

Как же без них,

нельзябез них!


Выпьем за мир с его террористами,

не к ночи они будут помянуты,

с политиками –

хорошо быть политиком,

особенно первым лицом!

Даже не в Риме,

даже если не в Риме...


Выпьем и хорошенько подумаем:

where we are?

Где, собственно, находимся мы?

Не на дне, слава Богу,

но и не на вершине,

что даже и хорошо.


Мы посредине,

как Розенкранц и Гильденстерн,

посредине тела Фортуны.

Как Розенкранц и Гильденстерн,

вблизи ее прелестей,

и, может стать, как и они,

встретимся со смертью весьма неожиданно.

Как и они, когда были убеждены,

что совершили самоеудачное,

самое успешное в своей жизни предательство.



Ночь в Аризоне


Этой летней ночью долго

Я листал земное зло,

Неисполненного долга

Чувство спутанное жгло.


Рокотали вертолеты

С фонарями на хвостах,

Нежно плакали койоты

В окружающих местах.


Мир расселин и промоин

Отдавал с трудом жару,

Телевизор был настроен

На загробную муру.


А Киршоны и Кобзоны,

И Керзоны, и Барту

Здесь, в пустыне Аризоны

Слились все в одну черту.


Ну, а там, жарой увенчан,

Меж своих зевал палач.

Овдовевших к утру женщин

Раздавался тихий плач.


Поутру закрутит вихорь

Пыль окраин городских

И богов блаженный ихор

Будет молод в жилах их.


Бурно там он заиграет,

И пойдут за днями дни,

И никто, никто не знает,

Что придумают они.



Амстердам


I.


Мир стал мал и понятен.

До конца света

Будет вращаться

На алмазах своих Амстердам,

Заводимый каждую ночь ногами

Голых девиц

В аккуратных и чистых притонах.


Когда прилетаешь сюда из края,

Где еще обнимаются рубль и Чернобыль,

Сверху аэродром похож

На препарированный на уроке зоологии

Лягушачий труп,

Или на торт, в который воткнуто

Много сотен свечей.

Чей день рожденья мы отмечаем сегодня?


Отовсюду встают

Разлюбившие нас времена.

Можно сюда приехать и поездом,

И подсмотреть,

Как последним усилием лета

Догорает настурцией

Наклонный маленький огородик

У железнодорожного полотна.


II.


Меня обманули, подставили!

Я доверился не тому человеку!

Пора уже мне выучить истину,

Что нужно первому целовать Иуду!


До конца света

Будет ездить по небу Илья-пророк.

В этих местах он пересаживается на велосипед...

И особенно хорошо цветут

Толстые гиацинты под каждым окном.


III.


Я приехал сюда без шума

Отдохнуть от моих хлопотливых дел,

Потихоньку обдумать все в одиночестве.

Вот завтра пойду к букинистам,

Там ждет меня Эзра Паунд -

Прижизненное издание,

Улыбнусь:

Он мечтал стать владельцем

Маленького табачного магазина,

И буду медленно читать «Cantos»

В городе, где так респектабелен лизинг

Молодых неимущих влагалищ.


Но то, ради чего мы живем,

Но то единственное любимое нами,

Давайте уж признаемся честно -

Зеленое и хрустящее,

Заработанное торопливой опасной продажей

Плохо лежащего цветного металла.



Цветение маков


Доктору Брендану Фиббсу, шефу кардиологии

в госпитале Кино, Тусон, Аризона.



В пустыне Сонора

маки цветут

раз в несколько лет.

Мы поехали смотреть цветение маков

на заповедную гору Пикаччо,

было воскресенье,

одиннадцатое февраля.


За руль джипа

сел импровизированный глава

нашего клана,

человек, умеющий считать деньги

и спасать жизни,

ковбойская шляпа,

восемьдесят пять лет за спиной.


Я любовался на него и думал:

«Мы, сумасбродная молодая нация,

мы любим своих воров

и ненавидим начальство.

Положим, начальство не всегда говорит правду,

но разве воры

говорят когда-нибудь правду?»


Зазвенел пейджер, мы изменили маршрут,

оказались в кирпичном госпитале Кино.

Там, в тесной комнате,

на специальной кровати

стремительно умирала

не старая еще негритянка,

из шеи торчали разноцветные провода,

рядом толпились испуганные практиканты.


И тогда наш предводитель,

некогда первым из американских врачей

вошедший в Дахау,

сделал два-три неуловимых движения,

и женщина перестала умирать,

задышала легко и свободно.


«Она моя старая пациентка,

официантка в ресторане напротив», -

сказал доктор Брендан Фиббс.


Он действительно умеет считать деньги

и давно знает:

если бы не вставал каждый день в семь утра,

не торопился к обходу

в эту больницу для бедных,

а жил на пенсию, не платил налогов,

то имел бы этих баксов побольше.


Боже, спаси Америку!



Белые олеандры


Белые олеандры

Качаются, ах, качаются,

Ветер из пустыни

Не дает им просто цвести.

Прежние дни счастливые

Кончаются, ах, кончаются,

Солнца тяжелый шар

Стало трудно нести.


Белые олеандры

Перед стеною кирпичною,

Ветер из пустыни -

Это хор голосов:

«Встань, очнись и иди,

Брось заботы привычные,

Встань, очнись и иди,

Ангел сдвинул засов,


А на ушедшую жизнь

Оглянись без печали и гнева».

Мы погостили,

И нам пора по домам,

Белые олеандры

Под розовым небом Бер-Шевы,

Рядом с колодцем,

Из которого пил Авраам.



Разговор с птичкой


Почему бы не поговорить с птичкой,

с этим присевшим на куст бурьяна крохотным кардиналом?

Ярко-красной расцветки,

значит - самец.


Эй, малый,

каково тебе там, среди дикой природы?

Впрочем, дикой ее можно назвать только условно:

ты живешь на задах американских коттеджей,

в эвкалиптах, где буйствует аризонский ветер,

во дворах, где царствуют злые собаки,

с диким лаем бросаются они на заборы,

если мимо проходит

редкий случайный прохожий.


Я всегда боюсь, что собака вырвется и укусит.

Если, птичка, такое случится,

я подам на хозяина в суд

и выиграю дело,

я ведь в Америке, не в России -

здесь правосудие очень серьезно.

Да, да, именно так!

Уймитесь вы, скептики, мнимые патриоты!


Впрочем, что же это я все о себе?

Я хотел поговорить с птичкой, маленьким кардиналом...

Но не получится - уже улетел.



В море странствий


Душа моя изготовилась совершенно

отправиться в бесконечное море странствий.

Она построила себе нечто

из улыбок школьных подруг,

из пустых бутылок, выпитых вместе с друзьями,

из водяных гиацинтов,

затянувших зеленою сетью

тропические пруды.


Вот, я лечу по Луизиане:

слева и справа

как бревна

торчат из воды крокодилы,

на корягах лежат

грациозные черепахи,

нечувствительно въеду я

в бескрайнее море странствий...

Вот тогда и понадобится ЭТО,

с любовью построенное из взглядов детей,

из свежераспиленных досок,

из запчастей для дрянного автомобиля,

переплетенное и соединенное вместе

водяным гиацинтом,

который есть самый жадный до жизни

сорняк.


Уже выведены специальные рыбы –

они питаются водяным гиацинтом,

их потом продают на базарах.

Надеюсь, они не встретятся мне

в неизведанном море странствий,

иначе на чем будет держаться

мое утлое плавательное средство,

построенное из справедливых упреков жены,

из несправедливой ругани продавщиц в магазинах,

из гениальной живописи

на стенах моей квартиры,

скрепленное, укрепленное водяным гиацинтом,

у которого такие

невзрачненькие цветы.



Ты, закутанный в скромность


Ты, закутанный в скромность,

Шептал про себя неизменно:

Знаю, время презренно,

Но прекрасна пространства огромность.


И закутан был в скромность,

А горластые птицы слетали

На сырые поля

И безгласную живность клевали.


А до этого снег

Отходил, и царили туманы,

Тогда времени бег

Рассылал нас в дальние страны.


Много в жизнях чужих

Улыбался ты девицам гарным

По гостиничным кельям,

Пронизанным дымом сигарным,


За бутылкой бордо

Забывал ты дневные обиды,

И, случалось, манто

Обвивал ты вкруг шеи Киприды.


Ты вернулся, когда

Заявились к нам Гоги-Магоги,

Воевали тогда,

Молча прыгали в ночь по тревоге.


Ты не прятался в быт,

А тогда были многие ловки,

Вот и был ты убит

Из насмешливой точной винтовки.


Подведем же итог:

Что ты мог, и чего ты добился?

Пляшет время-игрок:

Ты напрасно собой не гордился.


Пляшет времени слон

В амок впавший от всех изобилий,

Даже ад сокрушен,

И беспомощно плачет Вергилий.


И тобою горжусь

Я один, и не прячусь от взоров,

Потому не боюсь

Ни судьбы, ни ее прокуроров.


Знаю, смерть - это дверь,

Размышлять тут не следует много,

Ибо верю теперь

Я в простого крестьянского Бога.



Обезьянья поэма


Зимой 1920/21 года в голодном Петрограде писатели по инициативе А. Ремизова играли в своеобразную игру. Они объявили себя обезьянами, членами «Обезвелволпал» – Обезьяньей Великой Вольной Палаты (см. Ремизов А. Взвихренная Русь). Полноправные обезьяны имели звание кавалеров. Гумилев был этим званием недоволен и требовал себе титул обезьяньего графа. Царем обезьян считался Асыка, которого никто никогда не видел.


1.


Есть у каждого изъяны, и печали, и судьба.

Снова, братья обезьяны, снова нас зовет труба.


Неухожен март стыдливый, снег идет, неважно как.

Санный поезд терпеливый в Петербург везет ясак.


Едут люди и зевают, строят помыслы свои.

Но никто из них не знает, где зимуют соловьи!


В окружении мигалок едет новый дуралей.

А что знает он про галок, и гусей, и журавлей?


2.


Где, младенец, Амалфею Зевс со чмоканьем сосет,

Где в далекую Корею глупый золото несет,


В африканские туманы укрываясь от людей,

Надзирают обезьяны за прилетом лебедей.


Прячась в горные туманы, провожая лебедей,

Наблюдают обезьяны за безумствами людей!


Наши шерстки шелковисты, а хвосты весьма пышны,

Наши замыслы цветисты, но сомнений мы полны,


Мы ведем от Ханумана наши добрые дела,

И в Китае обезьяна серебристая жила,


И с тех пор мы, кавалеры, благородством дел своих

Суть достойные примеры для хвостатых молодых.


Кто же тихо достигает совершенства, тот всегда

Вместе с облаком летает, как полдневная вода!


3.


Но велел нам царь Асыка, наш достойнейший собрат,

Наш таинственный владыка, всем собраться в Ленинград.


Здесь подростки жрут колеса, здесь бандиты всех мастей,

Здесь на нас посмотрят косо, на непрошеных гостей.


Каждый зело уж научен, но смирим, однако, нрав:

Здесь когда-то был замучен обезьяний гордый граф.


Нам найти его могилу, где болота и ручьи,

Распевая, что есть силы, помогают соловьи.


Стало быть, не зря веками мы воспитывали птиц,

Глянь же новыми глазами на черты знакомых лиц,


Над могилой ночью белой мы в молчанье постоим,

Вспомним камеры, расстрелы, череду голодных зим,


Когда здесь в краю обманов, нагоняя в души мрак,

Тайно властвовал Агранов, Маяковского свояк,


И обратно, обезьяны, улетим уж навсегда

В иностранные туманы и в чужие города.



* * *

Боясь довериться бумаге,

Я доверяюсь больше сну…

Мне снятся дети-лотофаги,

Свою забывшие страну.


Где над низинами туманы

Вползают в утреннюю мглу,

Где в бубныгрянули шаманы,

Сажая солнце на иглу.


Ведь лишь доверишься бумаге -

Поднимется аэростат,

И на ветру заплещут флаги,

Чтоб не было пути назад.


Любое место - только локус,

Одна моргает всем звезда,

А лотос, он вкусней, чем лотос,

Чем с гор хрустящая вода.



Официальный банкет


Что растрачено, пропито,

Это все в виде профита

По закону достанется

Самым мелким чертям.

А что с внуками станется -

Разбираться не нам!


Что ж по крупному просрано,

Разбазарено, проспано -

То наставнику Фауста

На закуску одну.

Вот он встал и, пожалуйста,

Взял и начал войну!


С двухнедельной бородочкой,

Обмигнувшись с молодочкой,

Он богемной походочкой

К гостевому столу

С незначительной водочкой

Выпить с тем, кто в углу.


А того-то, лохматого,

Повсеместно проклятого,

На все части разъятого,

Я всех больше боюсь.

Его шири и гарканья,

Его хамского харканья,

Это вовсе не карканье,

Это - чистая грусть…



Адам и Ева


Еще Адам был вымазан в глине,

Когда Ева родилась из его бедра.

А что ты думаешь о Северной Каролине?

Мне прислали письмо оттуда вчера.


Поедем. Ни от кого не убудет,

Будем беречь зад и перед,

Своей яхты у нас не будет,

Оно и к лучшему – меньше хлопот.


Будут чайки, достоинства полны,

Исполнять на песке неуклюжий балет,

Будут шуршать океанские волны

Престарелой паре вослед.


В огне будет корчиться новая Приштина,

Улыбаться встречные – что с них возьмешь?

А мы будем думать, что знаем, где истина,

И знаем, где ложь.



Динозавры


Хорошо бы

Проследить своего предка

По мужской линии

Хоть до времени динозавров.


Он был маленький,

Ростом не больше крысы,

Но отважен, коварен

Не хуже гордых его потомков.


Рисковал всю жизнь, между прочим,

Разгрызал динозавровы яйца,

И окончил в зубах

Молодого Tabolorurus Vulgaris.


Меня потому тянет

Сегодня на динозавров,

Что я в Аризоне,

За окном моим кактусы и пустыня.


А по телевизору

На 28 канале - секс непрерывно,

А на 38 - динозавры

Двадцать четыре часа в сутки.



Над Миссисипи


Когда у нас жертва

Заигрывала с палачом,

Жизнь текла и старалась

Быть ни при чем.


Всходило солнце,

Садилось в пыльную рожь,

И четыре элемента Марра

Были сал, бер, ион и рош.


А здесь вот республиканцы

Взяли в руки бразды,

И я сижу в ресторане

От Тома Сойера в часе езды.


Внизу ресторан попроще,

Называется он «Caboose»,

Я шучу по-английски:

«People on caboose – they booze».


Но не нравится американке,

Поправляет, смеясь: «they loose».

Рядом пьют пиво панки,

Играют в бильярд без луз.


Не высшего класса шутки

По-английски моя болтовня,

Насколько мой сын в России

Это делает лучше меня.


Он в Москве сейчас на диване

Недочитанный бросил том,

Он до ереси Маркиона

Доходит своим умом.



Кукушонок


Я кукушонок в утреннем гнезде,

Кругом галдят, как в иностранной школе,

Я поднял клюв к тоскующей звезде,

Я голоден. Я полон сил и воли.


Где мой отец, где мудрость не из книг?

Где матери надежные объятья?

А сестры где? Где щебетанье их?

Где шумные доверчивые братья?


Тоскует молча белая звезда,

Чуть видная сквозь облачные дымы,

В мученьях бьется красная звезда,

Страдания ее неисследимы.


Я – кукушонок. Скверную игру

Вы, ближние, играете со мною.

Ни на одном дворе не ко двору,

Я жду – пусть встанет солнце ледяное.



* * *

В угоду нежгучему вкусу

Ветров, нанимающих нас,

По бывшему Джуди Улусу

Поедем, прищуривши глаз.


И пусть громоздятся коробья

Заводов и фабрик и школ,

Мы будем на все исподлобья

Глядеть как надменный монгол.


Притом у ступеней истертых

Молить: «А быть может, а вдруг»,

Бесцельней, чем завтрашних мертвых

Лечить наложением рук.



Поэма тоски


1. Над картой Европы


Весь мир - провинция,

А слава – сладкий мыс,

Что возникает из-за горизонта,

Когда плывешь вдоль южных побережий:

Купальщицы и белые дома.

История – в ушах звенящий шум,

А карта - вот она перед глазами.


Был Салаши повешен,

Хорти – нет.

Милошевич -

Об этом помолчим…

Истории жужжит кинематограф.


Был Салаши повешен,

Хорти – нет…

Он долго и надменно умирал

У португальцев в собственном именье.

У многих новых русских там дома.


Подумать только, бывший адмирал,

А флота больше нет!

А, кстати, где

Тот флот стоял?

Ага, вот здесь, в Риеке,

Хорватия, а северней – Триест.


Мой старший брат, он марки собирал,

Одна была редчайшая, Фиуме.

Я маленьким все на нее дивился:

Да где же есть такое государство?


Так называлась некогда Риека,

До Первой Мировой она была

Морской столицей Австрии,

Д’Аннуцио

Туда ворвался с бандой лаццарони,

Не основал страну своей мечты,

Но марку выпустил:

Зиял на ней оскал

Капитолийской сумрачной волчицы.


Поэзия, не поступайся ширью!

Уж ежели теперь в чести центонность,

Поговорим о странностях любви,

Представим Хорти бравым, молодым,

Кадетом в Академии военной!

Представим ту, старинную Фиуме,

Кареты, вальсы Штрауса, дворцы…


Как хорошо, что не плывут суда,

Поскольку мост разбомблен в Новом Саде.


2. Говорят облака


Мы полны света, полны грубой тьмы,

Мы – облака, мы проплывем над всеми,

И это Чаушеску мертв, не мы,

А мы – мы живы! Мы вкушаем время.


Мы помним снег и розы за стеной,

Какой-то год, какой-то полдень мрачный,

Когда его, убитого, с женой

Поспешно паковали в джип невзрачный.


Так! Облакам, нам никого не жаль,

Юдольная печаль нам незнакома,

Но есть еще небесная печаль,

Правительница облачного дома.


Она велит глазами без ресниц

Руины нам ласкать любого Рима,

И влагой перья склеивать у птиц,

И странствовать, и исчезать незримо.


Мы любим, ветра ощутив порыв,

Покорствовать его нестрогим стрелам,

Мы помним, как был доктор суетлив,

Что им давленье мерил пред расстрелом.


Нам даль полей широкая видна,

Лучей над нами громоздится арка.

Румыния – зеленая страна!

И ждет дождя, как женщина подарка.


3. В океане


Захватил адмирал

Разбойничий бриг:

«Медлить нечего, каждый

Дорог мне миг,


Вот доска, - говорит, -

Да и путь за борт,

Дело ясное, как

Архангельский порт!»


Но кричат пираты

У той доски:

«Мы не псы капитана,

Миры тоски!


Короля англичан

Над тобою рука,

У тебя есть слава,

А у нас – тоска.


Там, где Ричард, все

Проиграв в бою,

В дикий вереск закинул

Корону свою,


Средь замшелых могил

И древних церквей

Родились мы в тоске

И выросли в ней.


Мы одной с тобой крови.

И ты и мы,

Мы моря тоски,

А не люди тьмы,


Это море вело нас

От тех полей!»

Адмирал же: « Эй, юнга,

Рому налей!


Вон, от паруса сколько

Ходит теней,

То сражаются снова

Аякс и Эней,


Снова руки их

Сплетены в борьбе,

Вы свою тоску

Оставьте себе,


Капитан ваш хитрец,

Его речи – мед,

Этот сукин сын

Далеко пойдет,


Выше локтя кровава

Его рука,

У меня есть право,

У вас тоска.


Губернатор мне нужен

Для этих мест,

Вас же Бог уж выдал

И море съест,


Вам одна дорога -

Дорога в ад,

Я ж свою тоску

Повезу назад,


И когда я бутылку

Допью до дна,

Поплывет она в море

Тогда одна.


А когда войду я

В дворцовый зал

Отразится тоска

В глубине зеркал!»


Пляшет дьявол в колбе,

Тоска и смех,

Знает дьявол в колбе

Все про всех.


4. На леднике


Когда флот отплывет на Коморы,

На зеленые те острова,

Там тоска себе выроет норы,

Где прожить не сумеет трава.


В вековечном снегу, где серраки,

Где синеют провалы без дна,

Где подвижны лиловые мраки

И, коль нету лавин, – тишина.


Неба красного помыслы чисты,

Равномерно теченье минут,

Пусть же черные те альпинисты

По соседству к тебе заглянут.


Где их путь? Разве кто-нибудь знает,

Хоть давно ты оставила страх,

Что за промысел их подвигает

После смерти скитаться в горах?


И не знай! Для чего тебе раны

Лишних знаний о каждом пути?

Флот давно отвалил в океаны,

Он не твой, ты о нем не грусти.


5. Яблоки и медведи


Стоят сады цветущие,

Плывет лазурь с небес,

Все яблони да яблони,

А дальше – темный лес.


Как лепесточков беленьких

Иссякнется прибой,

Зазеленеют яблоки

На веточке любой.


Наполнит соком яблоки

Незримая рука,

Круглы, как щеки детские,

Их красные бока.


Кому ж собрать те яблоки?

А ну спроси, спроси!

Давно уж люди-голуби

Живут на небеси.


Они юдоль покинули,

Где города в золе,

Медведи неуклюжие

Остались на земле.


Им нужно тук нагуливать,

И их настанет час,

Когда созреют яблоки

Под августовский спас.


Его в лесу все празднуют:

Вот, на полянке круг,

Танцует Вий с кикиморой

Под щелканье пичуг.


Уже пронзила звездочка

Сгустившуюся тьму,

Медведь покушал яблоки,

Так хорошо ему!



ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ


Песня


Горящие ступени дня,

Печаль земная,

Они легко ведут меня

В страну без края.


А там лиловые поля

И луг медвяный,

Тележка едет, не пыля,

Через поляны.


Повязан бубенец простой

Коню на шею,

А кто в тележке едет той,

Сказать не смею.


А быстрокрылая Земля

Летит в эфире,

Щебечут с ветром тополя

О вечном мире.


И Время улыбнулось мне,

Как сын спросонок,

Оно не старец в той стране -

Оно ребенок.


Ему легко вести меня

Через истому

По огненным ступеням дня

К родному дому.


По опереньям облаков

За облак млечный,

Снимая тяжесть всех оков

Ручонкой вечной.


Пастухи


Когда в необоримый миг

Засвищет птица-тишина,

Когда, ее заслышав крик,

Ты оторвешься ото сна,


С лугов лазурных пастухи,

Одеты в душные меха,

Придут и встанут у реки,

Погода вешняя тиха.


Теперь окончен с жизнью спор,

И мы с тобой теперь одни,

Ты видишь искры и костер,

Горят в огне былые дни.


Вот короба тоски, трухи…

Погода вешняя суха,

Плывут в реке твои грехи,

Горит небесная труха.


Сегодня мы в урочный срок

Сожжем в костре былые дни,

Ты тоже знаешь свой урок,

Накройся шубой и усни.


Не просто место для тоски

Тот мир, где птица-тишина

Открыла черные зрачки

И с криком вырвалась из сна.


И был ты плох, и был хорош,

Настанет ночь, и кончен спор,

А завтра с нами ты пойдешь

До синих гор, до синих гор.


На смерть Александра Величанского


Умер поэт-недотрога,

Отсвет, сошедший от Бога

На голубую кайму

Губ, не пришлось мне увидеть,

Дождь не хотел нас обидеть -

Хлынул - спасибо ему.


Так уложите гвоздику

Ближе к застывшему лику,

Белые лягут цветы

Данью последнему дому,

Скоро к кому-то другому

Ангел слетит с высоты.


Небо яснеет, и строго

Август глядит из чертога,

Над облаками венцы.

Все мы из той же судьбины,

Все – непрядущие крины,

Боле трава, чем косцы.


Вновь копьеносный Егорий

На придорожный цикорий,

Синие на лепестки,

Рушит копыта крутые,

Вытопчут нас не впервые,

Вырастем вновь у реки.



ВЕРЛИБРЫ 


Утро


Лене Вул и Яше Синаю


Я стоял под венецианским окном

дома, опоясанного виноградом,

Сальвадор Дали, обнаженный,

проскакал на лошади мимо.

Желтые, огромные

открытые автомобили

выезжали из времен Великого Гэтсби,

и дамы в кокетливых шляпках –

тропические бабочки Эпохи Джаза –

делали мне знаки, чтобы я спустился,

окунулся в их мир пармских фиалок,

побежденных морщин,

безошибочных разговоров

рядом с загорелыми,

стройными от игры в теннис

убийцами слонов и властелинами акций.


Но Иисус Христос

занимал уже половину неба,

свешиваясь с воображаемых гвоздей

с горы напротив.

И тогда я вспомнил,

что завтра выборы

и еще неизвестно

кому будет принадлежать

эта гора послезавтра.


И еще я вспомнил,

что у меня есть сапоги-скороходы

и я уйду отсюда семимильными шагами

на громоздящиеся к небесам Гималаи,

радостно вдыхая

разреженный воздух высокогорий,

радостно не ощущая

недостаток сил и кислорода.


Здравствуй, Мэллори!

Вот я меняю

сапоги-скороходы

на забавные эти шекльтоны,

значит, мы возьмем с тобой Эверест сегодня…

Конечно, нас там ждут ледяные могилы,

где мы будем лежать совершенно нетленны

вплоть до прихода коммерческих экспедиций.


Но ведь это случится не раньше, чем завтра,

а сегодня у нас есть полчаса –

огромное время,

чтобы посмотреть сверху, сквозь дымку,

на узорчатые храмы Непала,

на висячие мосты над безумствующими реками,

попивая жирное молоко яков,

не жалея о мгновенной пролетающей жизни.



День


Многоногое Существо Дня

проснулось утром на горной вершине,

наскоро помолилось под открытым небом,

и – вниз, вниз!

По верхушкам савойских сосен -

в город, в город!

К буйству рыбных базаров.


Там оно с удовольствием и со вкусом

рассмотрело на просвет

розовые пласты свежего улова,

поиграло в кубиках льда

на блюде креветок,

заглянуло в рюмки утренних пьяниц,

а потом уж улеглось

на искрящееся море.


Вставай, вставай!

Многоногое Существо Дня

тянет свои щупальца через штору.

Мы пойдем вниз по улице Медицен,

мы выйдем на променад дес Англе,

мы проведем весь день

в обществе этого неугомонного существа.


А когда придет вечер

и остатки базара

сметет струя из брандспойта,

и молодежь,

чуждая предрассудков,

расположится на пляже,

чтобы поскорей заняться любовью,

смущенное Существо Дня

удалится в свое, невидимое людям убежище,

постоит еще минуту,

чтобы с самой большой высоты

поглядеть на стремительно становящийся ночным город.


Так!

Прожит еще один день.

А теперь послушай:

мы ведь всегда старались

делать все по-хорошему, правда?

Так может быть и ТАМ

будут такие же дни?

Но только не в Ницце,

а в той стране,

что мы в младенчестве нашем

потеряли как самую лучшую в мире игрушку

и с тех пор никак не можем найти.



Осенняя элегия


Были два ворона Кых и Рапах,

а мир был юным

и маленьким, как яйцо.

- Я хочу пить! - вскричал Кых

и клюнул мир в его тоненькую скорлупку –

излилась вода, и стал океан.


Полетели Кых и Рапах над океаном,

полетели вороны над новеньким миром.

Мы, ракетные инженеры,

мы, как техасские земледельцы,

доверяем только тому, с кем выпьем.

Пиво в холодильнике,

водка и пряности на столе.


Прилетели Кых и Рапах в мерзлую тундру,

клюнул Рапах мерзлую тундру –

излилась нефть и газовый конденсат.

Мы, ракетные инженеры,

уникальные в мире специалисты,

должны чаще собираться вместе,

говорить о наших делах.


Кых и Рапах думали, что мудры

никогда не поссорятся,

блюдя свои интересы.

Но поссорились Кых и Рапах,

разодрали друг другу жесткие груди,

кровь обагрила их

драгоценные черные перья,

а кто кого убил – я и не знаю.

Мы, ракетные инженеры,

подвергаемся ныне обращению столь дурному,

что стремительно возрастает объем пространства,

где наших интересов нет.


Тем более, что запахло антоновскими яблоками

маленькое исцарапанное пространство,

а когда бритоголовые золотошеи

вскочили на трофейные самокаты

времен третьей чеченской войны

и с ревом удалились неизвестно куда,

стало совсем хорошо.

Каждый имеет право быть счастлив,

имея карго антоновских яблок

на своем, бывшем в употреблении

«Жигуле».


Поговорим еще про Елисавету Петровну,

не про ту

легкомысленную дщерь Петрову,

а про ту, что стоит в очереди в сберкассу.

Медленно, лениво движется очередь,

шумит за окном золотая осень,

березы роняют желтые листья.

Подходит очередь Елисаветы Петровны,

замучено улыбается ей кассирша,

выдает полумесячную зарплату –

триста рублей.


Вы устали, милочка,

говорит Елисавета Петровна,

достает из сумки упаковочку анальгина,

вручаеткассирше совершенно бесплатно.

Вот какова Елисавета Петровна,

она санитарка в соседней больнице,

ей ведомы человеческие страдания,

она может совершенно бесплатно

предложить вам анальгин.



Игры китов


Венецияв декабре,

город меховых шуб и ушанок,

собачьего дерьма на улицах,

голубей обнаглевших,

припахивающих каналов.

Купим детям в подарок

две картонные клювоносые маски,

положим начало

домашней коллекции масок.

В соборе Святого Марка

по-русски написано:

«Тишина!»


А в Новой Англии, Новой Англии,

где Алая Буква,

капитализм тройной очистки

и самая невкусная пища на свете,

там, в Атлантическом океане,

начинаются игры китов.

И Леонардо да Винчи,

не меняя прически,

покупает билет от Милана до Бостона,

закрывает на замок свою мастерскую,

он и раньше не раз

отвлекался от живописи,

чтобы изучать особенности полета

птиц, стрекоз, мотыльков.

Сегодня его интересуют

игры китов.

Пусть недописанные мадонны

плачут взаперти

о своем женском несовершенстве!


Карты розданы, господа,

карты розданы!

Из ворот Падуи

выезжает многоствольная пушка,

волны-убийцы

гуляют по мелководью,

особенно они опасны

для новопоставленных нефтяных платформ.


Иельский университет,

бар «Хеннеси»,

названия тридцати коктейлей

выписаны цветными мелками,

нужно приправить

протестантскую пресность жизни,

поэтому «ирландский чудик»

соседствует с «розовым соском»

и «английской шлюхой».

Воображение небогато,

на ум приходят смелые варианты…

Впрочем, маленькая рюмочка коньяку

называется неплохо - «укус акулы»!

Ее и возьмем

и, укушенные акулой,

выплывем в новоанглийскую ночь.


Небеса живут своей бурной жизнью,

скачут небесные всадники,

плывут небесные пароходы,

важные небесные особы

охотятся на небесных медведей,

для народа попроще

предусмотрена утиная охота.

В небесах,

как у нас в России,

не кончается праздник

Бобового короля.


Завтра утром

я сяду за руль арендованного автомобиля,

припаркуюсь на пристани в Кейп-Коде,

за тридцать баксов

взойду на борт маленького судна,

искоса посмотрю,

как идет по зыбким мосткам

Леонардо да Винчи.

Мы плывем туда,

где здоровенные китовые парни

обхаживают здоровенных китовых девок,

выпрыгивая из воды

на всю длину тела,

выдыхивая в воздух

фонтаны белого пара.


Я не подойду к нему.

Он так хорошо смотрится

в своих джинсах и черной куртке,

с дорогим биноклем на шее,

в компании молодых оживленных геев,

вон тот, слева – наверняка, переводчик

и еще специалист

по кватроченто.

Качается на волнах маленькое судно,

свежеет, усиливается ветер с океана,

портится, определенно портится погода,

пора возвращаться назад.


Ставки сделаны, господа,

ставки сделаны!

К Флориде приближается

ураган «Изабелла»,

а другой ураган,

еще не имеющий женского имени,

зарождается в теплой синей утробе

Тихого океана.



РИМСКИЕ СТИХИ


Август


Что сказал он на прощанье:

«Хорошо сыграли мы!»

Вот пример для подражанья

Другу света, другу тьмы.


Август, Август, царь Вселенной,

С круглым яблоком в руке,

Знал, что мир обыкновенный

Весь построен на песке.


Август, Август благородный,

Целый век тащивший воз,

Знал, что этот пресноводный

Мир не стоит наших слез.


Нет ни ада и ни рая,

Только холод от могил,

Что ж, и мы уйдем играя,

Так, как Август уходил.


Улыбнись друзьям и бедам,

Никому не дав ответ,

Пусть придет молчанье следом,

Пусть оно приходит вслед.


Нерон


Во время кризиса июня 68 года Нерон не понимал, что он

пользуется широкой народной поддержкой. Если бы он

проявил тогда твердость, все для него кончилось бы хорошо.

Крис Скарре «Хроника римских императоров»


Нерон бежит в траве по пояс,

Забросив арфу и венок,

Нерон помчал свой бронепоезд

В пустой надежде на восток.


Увы, глядит в окно вагона

Его последняя заря...

А ведь народ любил Нерона!

Нерон, ты испугался зря!


Преторианцы мутят воду,

Сенат - чудовище и вор,

Но, обратись Нерон к народу,

Другой бы вышел разговор.


Тираны! Как вы нелюдимы!

Мечась меж пиром и постом,

Народом часто вы любимы,

Но вы не знаете о том!



На статую Требония Галла,

хранящуюся в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке


Римские императоры третьего века

не правили подолгу, но от них остались

статую, украшающие лучшие музеи мира.


Непреклонные солдатские обреченные лица,

мускулистые тела или строгие тоги,

искусство скульптурного портрета

достигало тогда неслыханной высоты.


Вот въезжает в Рим новый властелин вселенной

во главе поставивших его преторианцев,

и некто в бедной тунике,

озираясь на обнаженные мечи,

пробивается к колеснице

и несколько истерически кричит:

«О, божественный Август и Цезарь!

Ты принес в вечный город

долгожданные мир и порядок,

прикажи отлить свою статую в бронзе,

чтобы ты был с нами

во время своих многотрудных походов.

Закажи ее скульптору Приску,

он один во всем Риме достоин…»


Император, улыбаясь, обращается к свите:

«Видите, римский народ меня любит,

дайте этому человеку десять сестерциев».


И тогда некто,

паразит во всех поколениях,

отпрыск плебеев,

столетиями живших на бесплатном хлебе,

тщательно прячет десять сестерциев.

А потом заказывает в хорошей остерии

ужин и сорок унций вина –

- Приск заплатит!

и тихо бормочет, загибая пальцы:

«Надо, чтобы Приск поторопился…

я родился при Септемии Севере,

с тех пор это уже тринадцатый цезарь,

надо, чтобы Приск поторопился…



Аэцию


Мне нужен твой дух, Аэций,

Мне нужна твоя храбрость, Аэций,

Мне нужна твоя мудрость, Аэций,

Все твое искусство, Аэций...


Потому что я, как и ты,

Последний.



Изумруд


Я доволен малым, а большему рад,

Я не беден,

Покупаю квартиру для сына.

Он будет зеленым, как виноград,

Айвазовский,

Дождем умытая куртина.


Он будет твердым, как жизнь сама,

И прозрачным,

Как дела моих компаньонов,

В нем будут соседствовать свет и тьма,

Не нанося друг другу уронов.


Он будет притягивать каждый пучок

Света, зарею вечерней и ранней,

А когда забредет в него луч-паучок,

Пусть долго скитается между граней.


Я постарел, мой окончен труд,

Душа сомнениями не змеима.

На что осталось, куплю изумруд,

Чтобы смотреть на пожар Рима.



НИКОГДА


Ушба


В пыльном Кали за чистым крестьянским столом

Разговоро веревке - и мы продаем,

И глоток самогона за сделку награда,

Здесь, на севере Грузии нет винограда -

Слишком близко вершины. Спускаются с них

Языки снеговые, все лето не тая,

Прямо в жирную зелень. Вчера лишь утих

Дождь недельный, и горы окрылись, сверкая.


Очень близко они. Поднимись, когда свет

Еще слаб и не видно тропы под ногами,

А когда твою стену накроет рассвет,

Ты давно уж звенишь на отвесе крюками,

Слышишь сладкое пенье вбиваемых их,

И в ногах твоих - счастье, и в пальцах твоих.


А когда будет полдень, и зной от стены

Отделится как линза, и сванские башни

Затанцуют под маревом кривы, пьяны,

В час короткого отдыха ты над вчерашним,

Улыбнись над вчерашним - с твоей высоты

Без труда раздаются прощенья цветы.


Человек - сам себе и товарищ, и друг!

Вот и мы поднялись, огляделись вокруг,

Здесь такая, однако, сгустилась жара,

Ноокончился торг, и по пыли двора

Мимо летних саней в виде важных гостей

Под приятным хмельком пять приезжих идут.

Говорят, до сих пор здесь красавиц крадут.


И тогда в отдаленье от прочих, одна,

Над дорогою вниз молча встанет она,

Замороженный венчик примерив лучей,

Распуская ветра по плечам, как ручей,

В полном блеске гребней, ледников, пропастей,

Равнодушна, виновница стольких смертей,

И глядит на плоды, что взрастают в садах,

С бесконечной надменностью в юных глазах.


Как снегов ее близких воздушно шитье,

Как в напрасной тоске я смотрю на нее,

Все пытаясь продлить расставания миг,

А дорога бежит и урчит грузовик.



Романс


В горах над зеленым болотцем,

Над пасмурной мокрой травой

Есть небо - широким колодцем

С просторной его синевой.


Есть луг, по нему протекает

Реки голубая струя,

Там воздух и стебли вмещает,

И острые камней края.


Есть облако над водопадом,

Но ты не сказал ничего!

Зачем это пение рядом,

Не нужно мне слушать его.


Я правды узнать не рискую,

Я там не бывала сто лет!

Мой милый, ты любишь другую?

Скажи поскорее, что нет.



* * *

На смерть Н. Цемко


По астрам и хвое, в осеннюю сушь

Сходили по двое, по трое,

В непрочном, как сон, единение душ

Сходили по астрам и хвое.


Здоровались тихим касанием щек,

Безвинной виной умывались,

На праздниках прежде – ты помнишь, дружок?

На свадьбах мы прежде встречались.


Сейчас будет вынос. Еще погляди

На тот, в кислороде сгоревший,

Запекшийся рот, на цветы на груди,

На каменный лоб побелевший.


Потом на деревья, на лес, на траву

Смотри, торопись наглядеться,

Пока продолжается сон наяву

С друзьями духовного детства.


Кого мы хороним, куда мы идем

Нестройным и скорбным парадом

В пыли подмосковной, под редким дождем,

С гуденьем автобусов рядом?


Зачем эта женщина в черном висит

На наших руках некрасиво,

Зачем наша память ревниво спешит

Все что-то создать торопливо?


Все будто бы хмурые горы видны

И легкость от снятого груза,

И белый ручей из-под мокрой стены,

И ломтик хрустящий арбуза.



На Кавказе


Пастухи выгоняют на склоны овец,

Уже солнце взошло, и уходит туман,

За скалой водопад - одинокий певец

В белой пене рокочет и бьет в барабан.


Здесь роса пастуху достает до колен,

Он с камней наблюдает внимательно, как

Овцы щиплют на горных лугах цикламен,

Но не трогают нежно-оранжевый мак.


С папиросой в руках он приземист и сед,

Но недавно двух рысей напавших убил,

А десяток в пыли разгрохоченных лет

И свинцовый рудник он почти позабыл.


Вновь туман наползает, и в розовой мгле

Укрывается речки бурлящая нить.

Слишком здесь хорошо, чтобы думать о зле,

Слишком здесь хорошо, да и некому мстить.



Бабочки на леднике


Тех бабочек, над горными снегами

порхавших и смешно, и тяжело

зигзагами, едва ль не под ногами,

и много их на мокрый снег легло –

я помню. Даже нам, веселым малым,

клюющим жизни птичье молоко,

дойти до райских кущ за перевалом

до наступленья ночи нелегко,

преодолеть слепящее пространство,

а их-то что бросает в тот же путь,

полетов этих странных постоянство

описано оно хоть где-нибудь?


Однажды встанет вышка буровая,

и вынут керн из векового льда,

и тонких бревен связка голубая

на стеллажи уляжется. Тогда

неясные цветистые вкрапленья

там замерцают, в синей глубине.

То – бабочки, искавшие спасенья

от краткой смерти в дальней стороне.



Никогда


Никогда больше моя нога

на альпийские не ступит луга,

где висят на цветах бриллианты дождя

и горят, и от них оторваться нельзя.


И не лягу я больше в густую траву

в абрикосовом, бескрайнем саду

на берегу шумной реки.

Как хорошо – лень, тень!

А наверху ведь небо ультрамариновое упорное,

прокрадывается оно через сеть ветвей,

и ясно, откуда взялся синий цвет

на мозаиках в Самарканде и Бухаре.


И не произойдет,

не произойдет еще раз

небольшое землетрясение,

когда земля под ногами

стала неверной на миг,

абрикосы с деревьев посыпались.

А с той стороны – град, град,

беспощадный каменный град

ринулся в воду, желая ее запрудить.

Но не заметила,

не заметила этого вовсе река,

широкая, бурная горная река.




ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА


Заклинание первое

(при зажигании огня)


Пустой кошелек,

Рука в букурке,

Крутой кипяток,

Дыра в потолке.


Гротеты гротить,

Кукеты купить,

Свилеты свилить,

Милеты подлить,


Настала пора,

Настала пора.


Литой хохолок,

Свисток на реке,

Чужой коромок,

Коркун в уголке.


Барсеты барсить,

Крушеты крушить,

Столеты хвалить,

Огонь запалить,


Настала пора,

Настала пора.



Заклинание второе


Время корсы корсить,

Время морсы морсить,

Время кропы кропать,

Время кроп коропать.


Время шить по шитью,

Время фить-фифти-фью,

Дождь дождется суда,

Снег вернется сюда.


Слушай песню мою,

Время фить-фифти-фью.


Вот придут бурсаки,

Чьи пусты курсаки,

А на свете зима,

Корс-корсью-корсума.


Время фьють – и ушло,

Сорок пут соркошло,

Время вьется опять,

Сорок пут, сорок пять.


Не гляди угрюмолобо,

Прозвучал веселья глас,

Если будем жить без злобы,

Крылья вырастут у нас!



Царевна-лягушка


Карус, карус, карус,

Сарус, сарус, сарус,

Марус, марус, марус,

Ларус, ларус, ларус...


Я, лягушечка человекодостойная,

Вот, царевич, твоя стрела,

Лето душное, тьма знойная,

Парчовая мгла...


У лягушечки колышется горло,

Она любви полна,

Карус, карус, корло,

Комариная нетишина,


Тьма лиловая, тьма багровая,

Тишь камыша,

Я, лягушечка чернобровая,

Так хороша.


Ты, царевич, грызущий сушки

Во своем дворце, как в тюрьме,

Счастье твое в царевне-лягушке,

В ее красоте и уме.


Он еще юн и не знает,

Как скользить по кромке вещей,

Что день будущий от нас скрывает

И каков царь Кощей.


Ах, не знает он, несомненно,

Что происходит утром в лесу,

Когда всасывает геенна

Невиннейшую росу.


А я знаю много песен баюнных,

Наше болото – в вечность окно,

Ничего, царевич! Есть мудрость юных,

И ты примешь то, что суждено.


Конечно, будут и зимние ночи,

Когда придет напор тоски,

Когда звезд беспощадные очи

На расстоянии руки.


Но мы встретимся с новыми небесами,

Будут новые годы, новые города,

И,как ребенок, запрыгает перед нами

Танцующая звезда.



Свадьбы


Мы, девочки санок,

девочки резвой зимы,

девочки снежного поля и елок,

мы до рези в глазах

снегурочки, мы –

девочки сгустившейся вечерней тьмы.

Девочки посиделок,

ночных гаданий,

за ворота швырнем башмачок,

тайных шептаний, мечтаний,

дверь на крючок!

Не нужны нам лишние уши,

мы – девочки суши...


Выже мальчики моря,

оно одно и то ж

на всех горизонтах земли,

тычется в берега ровно,

но сегодня в затонах

ваши стоят корабли,

крысы бедствуют в пакгаузах, безусловно.

Ваши походные звезды

стали просто звездами,

ваши бесконтактные пушки увяли,

снег засыпал палубу и паруса...

Но не завяла

ваша мужская краса,

так что повода нет для печали!



Захаров


Страшная эта вещь,

Собственное фамильное имя,

Когда оно безжалостно

Произносится другими,

Лишь произнесут его,

Злые духи на крыло встали,

И стоишь ты, как сказано,

Выкован из чистой стали.


Сознавая это,

Люди придумали

Много уловок,

И каждый,

Сколь бы ни был неловок,

Имеет первое имя,

От кикимор

Я защищен уже тем, что священник

Называет меня

Раб Божий Владимир,

И еще,

Я признаться решуся,

Была одна дева,

Называла меня «Вовуся».


Это хорошо, но этого мало,

Враждебнаярать отнюдь не устала,

Воет кикимора в дымоходе,

Нельзя доверяться и ясной погоде,

Нужно приобрести звание,

Своеобразно сноровке.

Я, например, академик,

Как и грезилось юному Вовке.

Не потеряются

Средь бескрайных армейских просторов

Ни генералиссимус Швейк,

Ни рядовой Суворов.


И все-таки солнце

Весьма неверное ныне,

Я ведь на судне

В бескрайней водной пустыне,

Ледяной океан,

И в этом пространстве диком,

Пожилой бонвиван,

Сражаюсь я с Моби Диком.

Давно уже команды нет,

Только течь и гарпунная пушка,

Солнце крутит задом

В небесах, как шлюшка,

За рулем я один,

Уклоняюсь от страшных ударов,

И гремит из-под льдин

«Захаров! Захаров!»



ПРЯМАЯ РЕЧЬ


Зелень


Разговор про зелень беспределен,

Юлиан Тувим


Реставраторы,

утопающих взелени,

ливонских замков

находят в стенах

скелеты в цепях.


В те веселые времена,

когда кружка пива

достигала размера крещальной купели,

людей муровали,

подвергали голодной смерти.


Москва, декабрь, 1533 года,

умер Василий Третий,

молодая вдова в тревоге:

каждую минуту

за советом к дяде,

но он уже обречен:

придет весна,

на деревьях набухнут зеленые почки,

и человека

изощреннейшего ума,

закуют в цепи,

подвергнут голоднойсмерти,


Иоанну неполных четыре года,

он не заметит

исчезновения родственника,


В Европе холодно, в Италии темно,

НаСвияге,

где будет гнездо моих отцов,

ловит рыбу, бортничает

совсем другой народ,

и там зелень, зелень,

неукротимая зелень.


Вот он,

ломтик счастливого детства,

царицын друг,

Глинских ненавидел,

но маленького царя любил,

на могучих плечах таскал,

сножнами позволял баловаться,

возлюбленная чета

управляла хорошо государством,

войны выигрывали,

копейку чеканить стали,

златоглавые московские соборы

с ихитальянскою и русскоюдушой

достраивали,

младших сыновей Ивана Великого,

Юрия и Андрея,

поочередно привезли в Москву,

подвергли голодной смерти.


Быть младшим сыном

не всегда сладко,

по себе знаю.


Но хорошее

все кончается,

Елена во цвете лет умирает,

и конюшего боярина,

по нынешнему

спикера Государственной Думы,

в ту же цепь,

в туже VIP камеру.


СамодержецВсея Руси

заступиться даже хотел.

Теперь ему

восемь лет,

среди чужих грубых людей,

с утра некормленный,

смотритмальчикна всех исподлобья

и понимает,

ах, как многое понимает!

Дети - они умные!

Аисторики

лишены ввображения!


Какая голодная смерть!

Если человеку вволю давать пить,

без еды

онмедленно угасает два месяца,

как те добровольные смертники, ирландские террористы

в комфортабельных тюрьмах уМаргарет Тэтчер.

Нет, эти

умерли жаждной,

весьма мучительной смертью –

как дочьбоярина Орши,

чья голова потом дорого досталась Литве.


Жаждная смерть имеет свои премущества.

Можно без свидетелей,

и без глупых надежд

вглядеться в собственныепрегрешения.

На пятый день,

ползая в луже сегодняшних, вчерашних и позавчерашнихнечистот,

припомнишь - и как вишни соседские воровал,

как отцу такое сказал, что и повторить невозможно,

как кошек с пятого этажа сбрасывал,

не хуже маленького царя Иоанна,

слава Богу - все выжили

(это уже в Смоленске было).


Наконец, Господь насмотрится на твои страдания

отпустит твои грехи вольные и невольные,

и пойдешь ты

в светлый и благостный Рай;


Разве лучше

получить пулю в затылок

от пузатогов отвислых усах и очках полковника,

этакого спившегося сельского учителя, -

он потом хлебнет водки ковшиком из ведра и заорет в коридор:

«Следующий!»


Имя томупалачу былоМягге,

он происходил из Ливонии.


Кзападу отСмоленска -

царство темнозеленой листвы,

на Волге пронзительно гудит буксир-толкач.


На Свияге

во время войны

расплодились волки,

охотничьи ружья-то были отобраны…


В тридцать седьмом

от ареста

мой отец ускользнул

в большое село Чулпаново, -

леспромхоз,

древообделочная фабрика.

Главный инженер,

мать -учительница.


Ее подругу, тоже учительницу,

волки съели,

шла оназимой с бумагами из райцентра,

тогда больше пешком ходили,

одни валеночки и остались.


Отцавзяли в сороквтором,

отправилив штрафники солдатом,

для начала на баржу,

в плавучую такую тюрьму,

поплыла онапо матушке вниз, по Волге,

толкаемая звонкоголосым буксиром,

под широким закатом.


Из Казани

катер за отцом выслали,

но катер ту баржу не догнал.


У Грозного еще двоюродный брат оставался, -

онпрожил на удивление долго.

Матьчитала стихотворение

Алексея Константиновича Толстого,

из которого выходило,

что Иван поразил его ножом лично,

когда уже стал чудовищем:


И, вспрянув тот же час с улыбкой беспощадной,

Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной,

И, лик свой наклоня над сверженым врагом,

Он наступил на труп узорным сапогом

И в очи мертвые глядел, и в дрожи зыбкой

Державные уста змеилися улыбкой.


Отличные стихи, однако, неточность,

князь Владимир Андреевич Старицкий

был принужден прилюдно принять яд за обедом.


Прожить бы отцу сапером или связистом

фронтовые свои две недели,

но разбомбили штаб кавалерийской дивизии,

срочно потребовались писаря.


Отецдослужился даже до старшин

в майской темнозеленой Восточной Пруссии.

После войны командир дивизии,

генерал-осетин,

призжал к нам в гости,

коньяк привозил,

это вКазани было,

потом уже мы в Смоленск переехали.


И еще о зеленой листве,

в разгаре той войны -

мне четыре года,

я увязался за старшим братом в лес,

отстал, заблудился, соседка меня случайно нашла.


Изо всех снов,

сон о том зеленом лесе -

самый страшный,

самый страшный.


Я не люблю стихотворение Гете

«Лесной царь»,

хотя с детства его знаю.



Бедный крысенок


Бедный крысенок,

не стать ему взрослой могучею крысой,

превосходящей по хитрости человека,

не победить соперника

в беспощадном крысином бою,

не изведать

быстрой горячей крысиной любви,

а всему тому - я виною.


В Аризоне

нельзя оставлять дверь открытой -

заползет скорпион,

черный мохнатый тарантул,

или, не дай Бог,

толстый, ленивый,

оранжевый ядозуб.

Этот, если вцепится, не оторвешь, только убить,

выживешь, штраф заплатишь -

занесен в Красную книгу.


В прекрасный апрельский вечер

я принималдрузей на веранде,

и, держа в руках «Маргариту»,

захотел пройти в дом

через еле видимую металлическую сетку.

В ней образовалась дыра,

вот и проник в дом

умный крысенок.


Он подождал, когда все разойдутся,

подпрыгнул, уцепился лапками, подтянулся,

перелез аккуратно,

безопасное место - под ванной!


Крысам нужно есть каждые два часа,

из кухни доносились чудесные запахи,

крысенок мужественно терпел до полуночи,

потом зашлепалвлажными лапками

по фарфоровому полу,

как текрысы у Элиота

по пустым бутылкам на чердаке.

Предвкушал многое.


Самый способный в своем роду,

но не самый удачливый,

всех онв домеперебудил.

Захотел удрать,

тюкнулсямордочкой в стеклянную дверь,

но, редко даруют боги! –

прозрачная стеклянная дверь

была уж задвинута.


Ах, эти стеклянныедвери,

всюдув мире они наставлены!

Самая толстая, непробиваемая,

наглухо закрытадверь в прошлое.


Сталинское,

тоталитарное время,

а свободу у людей не отнять! =

секс среди детей

цветет пышным цветом,

чему немало способствует

теснота коммунальных квартир.


В тринадцать лет я –

красивый образованный мальчик,

иМарина, сестра моего ближайшего друга

решила - почему нет? –

меня соблазнить.


Я возмутился - ибобыл

мечтательный идеалист,

а Марине - одиннадцать с половиной,

она уже опытная.

Где ты теперь,

девочка наша?


Но вернемся к крысенку,

голодный и перепуганный,

он будет прятаться под ванною до утра,

пока не придет Бето.


Бедный крысенок!


Бето мало похож на ангела смерти,

гомосексуальнейший соседский садовник,

мексиканец усатый,

плечистый такой, темнолицый,

очень добрый,

принес клетку,

в ней - дивно пахнущий сыр,

кто же откажется от бесплатного сыра!


Бето на своем драндулете

отвезкрысенка в пустыню,

там кактусы, злые колючки,

наконечники стрел древних индейцев,

хозяева - сволочные койоты

пробираются ночью в город,

плачут под окнами как малые дети.


Конечно, они крысенка

тут же и съели.


Суровые протестанты учат:

каждый неверный поступок

порождает

раздувающееся, как пузырь, зло.


Не приди я в тот вечер

в восторженное состояние -

был бы крысенок

живи здоров.


А такпошел он, меня проклиная,

в мрачный Орк за воробьем Катулла,

тем древним,

киммерийским,

докембрийским путем,

через зимний ночной Крым туманный,

минуя Артек, Аюдаг,

в косых лучахлуны, протянувшихся от кустов дрока,

по этой дороге ползут

членистоногие со временкаменноугольного периода,

и идут люди по три человека в секунду,

изредка, сохраняя достоинство,

прошествует лев иль медведь.


Знаю, хитрый крысенок,

ты там спрячешься, меня поджидая,

своего злодея,

благо, ждать осталось недолго,

в нужный момент кинешься и укусишь.

Только, что толку?

Тени не больно,

когда ее кусает

другая тень.



Дизентерия


По заводу, где делают левомицетин,

Бродят коты.

А. Парщиков.


Молодой, красивый, загорелый,

за месяц в горах основательно отощавший,

я съел люля-кебаб на улице в Ташкенте,

и вот она, дизентерия!


Раньше целые армии она выкашивала,

и многих великих людей

из жизни она увела.


Вообразим себе бриллиантовое,

ультрамариновое Карибское море,

полный штиль,

еле маневрируют

английские линейные корабли,

а в адмиральской каюте

на нечистом ложе

распростерт сэр Френсис Дрейк.


Это он, сын псаломщика,

обогнул мыс Горн,

ограбил беззащитные испанские колонии в Перу,

это его галионы

едва не тонули,

доверху наполненные золотом,

это чтобы его наказать

Испания снарядила Великую Армаду,

но Господь не позволил…

Это его имя

прославляют матросы во всех кабаках!

А теперь последний здоровый матрос за ним ходит,

и скоро уже

праздничный фейервейк в Сарагоссе.


Больному дизентерией

трудно сохранить достоинство,

это удалось

Веспасиану - Деньги не Пахнут,

он сказал: «Император должен умереть стоя»

иисполнил.

АКаракалла

долго истязал весь цивилизованный мир,

страдая дизентерией

в острой хронической форме,

пока, наконец,

в жестких кустиках Месопотамии

не был поражен в спину

собственным телохранителем,

кровь на мече смешалась

с жидким дерьмом тирана.


Я пишу все это,

потому что против насмешек

над научно-техническим прогрессом!

Вот подхватит Парщиков, не дай Бог, дизентерию,

будетглотать левомицетин

как миленький!



Квебек


Все это везли сюда морем,

все сокровища Французского зала

музея искусств в Монреале,

эти портреты маркиз и маркизов.


В трюмах парусных кораблей

переваливались с волны на волну,

нужно ведьеще было

не попастьна Тортугу

или на дно океана.


Все везли сюда морем. И эти

расписные узорные сани

из родимой Тулузы

в обретенную ныне Канаду,

стиль рококо,

золоченые цельные волки резные.


Из далекой Тулузы

для румяных снегов Квебека.


Только в бесснежной Тулузе

могли и сварганить

бесполезную сию безделушку,

не летала она

по синим снегам Квебека

за бесстрашной лошадкой,

уж больно субтильна,

а стояла она

в приемной

губернатора дальних провинций.


Где косились на нее с изумлениьм,

сохраняющие достоиство мужи -гуроны,

получая за скальп

извечного недруга – ирокеза,

или даже англоязычного недочеловека,

целый доллар канадский,

что стоял тогда крепче,

чем паршивые доллары янки,

как, впрочем, и нынче.



Индейцы в Торонто


Из духов злых ни одного

Здесь, слава Богу, не живет,

Лишь просит милостыню скво –

Татуированный живот.


И ей дают – ведь есть вина,

Что континент захвачен весь…

Она добытчица одна,

При ней друзей еще штук шесть.


Когда-то войны здесь цвели,

Прихлопнул их месье Жерве.

Но вот бутылку принесли

И пьют, валяясь на траве.



Памяти Александра Введенского


Ах, зеленеет нива,

Как зеленеет нива,

А кто живет красиво,

Тот и живет красиво!


Но почему-то сердце

Печально так заныло,

Ах, кто живет уныло,

Тот и живет уныло!


Трясутся экипажи,

Дорога не прямая,

Тоска на сердце та же,

Но всякий раз - другая.


Мигай, мигай, ресница,

Лети, лети, мгновенье,

Гони, гони, возница,

Возок без промедленья.



На теплоходе


Обернись, ягненок гневный,

СРафаэлева холста…

О. М.


Когда умру, меня забудут реки,

Уставленная удочками Волга

Забудет первой -

Полдень, нужно плыть,

Качая на раменах облака.


Они, мои рассеянные братья,

Беспечные, до старости - младенцы,

Они, увы, давно забыли время,

Когда лежал я на руках Мадонны

Иулыбался, безвиновным, им.


А где-то есть и рай для облаков!


Да, натоскуется сырой мой череп

В мечтах, всего скорей осуществимых,

В земле, всего скорее – подмосковной.



Сибирь


На улицах крали детей,

Такое не часто, но было,

Бежавшие из лагерей

Бесчувственней были, чем мыло,


Арядом стояла тайга,

До льдистых морей простиралась,

И в стиранном платьице я

Ходить на дорогу боялась,


Тянулись при Сталине дни,

Как тянутся ногти у трупа,

И мы вырастали в тени

Огромного аэрострупа.


Отцов доставала ГБ,

Их мучили блядство и водка,

Но все-таки в этих КБ

Им было достойно и кротко.


Но новое время, трубя,

Решило не брать неустоек,

И я полюбила тебя

Разрытой землей новостроек.


То новое время, трубя,

Летело легко и свободно,

И я полюбила тебя -

Кому это было угодно?


Узнал ты почет и успех,

Забыл ты о нас, недотрогах,

И стал ты безжалостней тех,

Кто крали детей на дорогах.



Водопад


Не думай, что огромен водопад,

Он часть тебя, но вровень он с тобою,

Смотри, как он летит, лаская взгляд,

С нагой скалы, среди густого зноя,

Одной хрустящей белою струей,

Там, наверху, родившейся из снега.

Мир - только часть одной души, одной,

Той, что очнулась посредине бега.



* * *

Непоправимо бредень бродит,

Взрывая дно нескромных снов,

И в горло узкое уходит

Его безжалостный улов.


И так привычно гребень бродит,

Не отрываясь от основ,

И в сердце тесное уходит

Таинственная правда слов.


По небесам промчался лучник,

С колчаном пышного огня,

Ты, праведный небесный лучик,

Суди меня, прости меня.



* * *

Кто может знать:

Есть Бог или нет?

Вот этот, ложась спать,

Рядом кладет пистолет.


Кто может знать:

Есть любовь или нет?

Юность – чтобы мечтать,

Как прозреть этот свет.


А он нам светил,

И не один раз,

Но теперь нельзя от светил,

От светил отвести глаз.



Визит


Коньяк «курвуазье»

С утра обжег мне глотку,

Я все-таки, месье,

Предпочитаю водку.


Свой своего не съест,

И Ваш визит так кстати,

Произошел наезд

На моего дитятю.


«Наезд», «отпад», «откат» -

Что за слова такие?

Признаюсь, я не рад,

Куда идет Россия.


Язык наш засорен,

(Возьмите, это вкусно!).

Я этим оскорблен

Печатно и изустно.


Не ангел мой сынок,

Но ведь не Хашим Тачи,

Ну, допускаю, мог

Взять деньги без отдачи.


Но «счетчик», но «кирдык»,

Кто как, а я разборчив,

Конечно, я старик,

И очень разговорчив,


Но я б свернул башку

Такому беспределу.

Однако, по глотку,

И переходим к делу.



Демоны Галла


Демоны Галла сошлись на дороге,

На перекрестке путей,

К делу стремятся их быстрые ноги,

Ждут только нужных вестей.


Как же ты счастлива нынешним летом,

Счастьем украшен твой рот,

Демоны Галла узнают об этом,

Каждый из них – скороход.


Сладостно быть молодой и желанной,

Но не стареют они,

Те, что из ада за вздорной Инанной

Вышли в шумерские дни.


Так же безжалостно зенками шарят,

Не прекращают труды,

Женскому лону восторга не дарят,

Чистой не любят воды,


Семеро тех, что гнались за Думузи,

Не потерялись во мгле,

Что из того, что с душою в союзе

Крепче ты всех на земле,


Облакв лазурной высипроплывает,

Даль - полоса к полосе,

Пыльно бензиновыйвихорь гуляет

Вдоль подмосковных шоссе.


Быстро художник портреты рисует

На перекрестке дорог,

Быстро и сдержанно карты тасует

Не рассуждающий рок.



Валгалла


Уеду, уеду, уеду

В далекую, яркую степь.

Ю. Мориц


Валгалла бескрайна. Там поле

Обласкано первым дождем,

Там каждому вольному воля,

Там каждый стоит на своем,


Там парус надул свои щеки,

И, розовый, скрылся из глаз.

Мы скачем по степи, и Локи

Встречает у озера нас.


Там крепки у коней подпруги,

Там нежен мороз поутру,

Там первые наши подруги,

Их косы летят по ветру,


Там снег выпадает и тает,

Рассветы там так хороши,

И так там легко зарастают

Блаженные раны души.



Старое кино


Фильму тысяча лет,

В сапоге у злодея заточка.

Смотрят старый сюжет

Папа, мама и гордая дочка.


Пьют рассеянно джин,

На диванах отдельных валяясь.

Примеряет хурджин

Насреддин, на базар отправляясь.


Как дворец их гараж,

Там, на крыше, умолкли уж птицы.

На экране – мираж,

Или тайны индийской гробницы.


Видел я много стран,

И вполне хорошо понимаю:

Я не Финн, не Руслан,

Даже мне далеко до Рогдая.


Я - Фарлаф и Ратмир,

Я – Фальстаф, но я должен до гроба

И за весь этот мир,

И за старые фильмы особо.



Используя молодежный сленг,

возражаю Толкиену


Солнце Мордора всходило,

Озаряло лес и горы,

Солнце Мордора забило

На пустые разговоры.


Знаю я, оно там светит

Не слабее, чем в Нью-Йорке,

Ибо все мы солнца дети,

Даже гоблины и орки.


Есть у орков подземелья,

Это – часть миропорядка,

Там их детушки резвятся

И, пища, играют в прятки.



* * *

Прославляя час свиданья,

Сладкий холод за спиной,

С чем сравню я обладанья

Счастье женщиной дурной?


Эти очи расписные,

Этот нежный, слабый рот,

Эти помыслы кривые,

Что ясны мне наперед,


Вижу все в тебе изъяны,

Беспощадный след иной,

Но сладка мне соль на раны,

Звонгитары за стеной.


Стало воском изумленье,

И как дальний шум дождя

Я ловлю чужое мненье,

Стороною проходя.



Вий и Хома


Вий был такой подземный олигарх,

Для панночки начальство, друг и спонсор.

Хома же так себе – школяр, босяк,

Хоть мощно пах младым немытым телом.


При этом мог Горация ввернуть,

А панночка была с образованьем,

А Вий, хотя и был железный весь,

Отчетливо смердел кротовым салом.


Конечно, Гоголь Маркса не читал,

И не был он поклонником Гайдара,

Но понимал, есть вещи посильней

Слепого оглушающего секса.


Как гений, он осознавал всю мощь

Простых экономических законов.



Перед ежегодным собранием Российской Академии Наук


Точно Лаокоон

Будет дым на трескучем морозе…

Б. Пастернак


Великан, пожирающий великана,

Недоволен – слишком много для одного.

Нехотя, солнце поднимается из тумана,

Это дымной зимы торжество.


Также и змей, измеряющий Лаокоона,

Удивляется – ну и крупны мужики!

Дым изгибается в воздухе. Это Дидона

Развела погребальный костер у реки.


Солнце встает, наконец, из-за леса,

Покинувши сладостную восточную кровать.

Карета подана. Поедем в кортесы!

Будем там обдуманно голосовать.



* * *

Исполненный кроткого духа,

Стоял он, минуты текли,

А небо вечернее глухо

Стучало в ворота Земли.


Откройте, откройте, откройте,

Сорвите зари лепестки,

Весеннюю землю разройте

И вырвите горя ростки!


Взлетите над сущностью серой,

Восстаньте, добрей, чем вчера,

Пусть тот, кто утешился верой,

Спокойно уснет до утра.


Разумные доводы ложны,

Но в правде сомнения нет.

Поймите, мелки и ничтожны

Страдания малых планет.


И пусть здесь об этом узнают,

Во сне, наяву и во сне,

Лишь солнца, когда умирают,

Они и страдают вполне.



Зима


Вот зимний день, нахмурившись в тиши

И сумерек накинув полотно,

Снимает фотографию с души,

А тут как раз становится темно.


Ее проявят ночью без помех

При свете всех нас ждущего огня:

Что, хорошо ль прорисовался смех,

И можно ль вообще простить меня?


Зима, зима! Я суеты сосуд!

Но белый твой я так люблю покров,

Хоть думаю, что будет Страшный Суд

Весьма похож на таянье снегов.


Когда хлестнет по миру солнца бич,

Повсюду разослав свои лучи,

То первым встанет почерневший бич,

А ты таись, скрывайся и молчи.


Тогда был на подходе Новый год,

И в час, когда мы наряжали ель,

Проник он в конденсаторный завод

И счастлив был, но тут метель, метель…



Сны


1.


Ночь была, тишина,

Я проснулся, сижу на постели,

По условиям сна

Мы стрелялись с тобой на дуэли,


Ты стоял как стена,

Поднимал пистолет, улыбаясь,

Исбегала она

По ступеням, перил не касаясь.


Пережил я давно

Эту ревность, любовь и разлуку,

В томбеззвучном кино

Прострелил ты мне правую руку,


Все прошло, не грусти,

Что во сне - наяву не случится,

Но застонет в кости,

Только небо дождем замутится.


2.


Солнце вставало над сонной водой,

Рядом шли – ты, и ты - молодой,


Мало ли что бывает во сне!

Ты, молодой, улыбнулся мне.


Иза улыбку, что так расцвела,

Я многопростил тебе, старому, зла.



Правда


Правда такова,

Что нельзя рассказать никому,

Молча унеси ее в тюрьму,

Но когда подойдет смерть

В последнем веселии диком,

Выскажи ее криком.



Прощание с пистолетом


Е. Рейну


Златые времена прошли,

В дому ремонт, цемент, известка,

И человек средь сей пыли

Лишь червь из воздуха и воска.


Когда компьютер перед ним

Воздвигнут, как пред дедом счеты,

Желаньем полон он одним –

Свести с постылой жизнью счеты.


Тем боле ты (а я – чудак,

И это от себя не скрою)

Лежишь тут рядом, как судак,

Набит свинцовою икрою.


О, сей неукротимый зов,

Свист соловья из темной рощи,

Куда там слава и любовь,

Он в сотню раз мощней и проще!


Когда бы гордый Владислав,

Поэт, достойный дифирамба,

Сюда явился, смерть поправ,

Чтоб обсудить проблемы ямба,


Уж как бы жадно заскользил

Он по тебе голодным взглядом,

А я бы тщательно следил,

Что б вы не оказались рядом,


Но это грезы. В мире тех,

Чей путь победами украшен,

Кто уважает лишь успех,

Ты будешь лишь смешон и страшен:


«Себя задумал убивать,

Как видно, дело здесь нечисто,

Решил работу отбивать

У киллера и террориста».


Нет, мы не можем быть смешны,

Зов остается без ответа.

Прощай, прощай! За полцены

Я продаю тебя, беретта.



Трава


И Цезарю не до забавы,

И только уточка в углу

Ему милей сквозь зло и мглу

Всей власти, правды и отравы.

Е. Рейн


Расти, трава, на радость чабану,

как борода чеченского героя

иль трудности моей отчизны бедной.

Расти, трава! Раскинул над тобою

Господь шатер. Так будь благословенна

и присно и вовеки ты, трава!

Как зелена ты! Поутру роса

развесит по тебе свои брильянты,

то серьги ведь в ушах небесных дев,

что недоступны нечестивым взорам.

Но если ты геройски пал в бою,

то в них тебе не будет недостатка.


Растет трава, и с нею молоко

топорщится в коровьих выменах.

Так новые теснятся времена

в утробе разбухающей Вселенной,

им суждено родиться, прогреметь

и тихо отойти – как нам с тобой.


Вот тут бы и закончить. Только нет,

не спит сварливый старческий задор,

дух Фауста, сухой и моложавый.

Да кто ж тебя, трава, засеял так,

с драконьими зубами вперемежку,

и сколько тем зубам еще всходить?


В такое же вот солнечное утро

сбиралась Калидонская охота,

садились Аталанта и Актей

на бешеных коней. Но только вот

в лесах во всех местах теперь растяжки,

нехорошо и вепрю, и волкам.


«Промчались дни мои как бы оленей

Косящий бег». И ты был прав, мой друг,

об уточках сказав. Их созерцать –

не только есть для цезарей отрада.



Былые дни


В этом камне есть пустоты,

Есть дрожащие огни,

Словно в розовые соты

В них без страха загляни.


И опять из дому выйдешь

В ранних сумерках весной,

И опять раздует ветер

Шарф мечтаний за спиной.


Здесь тебя он встретит первый

Стуком веток на дубах,

И подшерсток почки вербной

Будет вязнуть на зубах.


И, приняв хрустенье льдинок,

Уходящей дар зимы,

Подсмотревши поединок

Синей тьмы и красной тьмы,


Подойду - меня здесь знают,

Жгут костер на пустыре,

Все неловкости прощают

На свершившейся заре.


Там, огромны, как колонны,

Добела раскалены,

Письменами испещрены,

В рыжий дым погружены,


Дни минувшие сгорают.

Наступает ночь и тьма,

Звезды яркие играют,

И окончилась зима.



Солдаты старости


Нас водила молодость

В сабельный поход

Э. Багрицкий.


Грозовое облако,

Сумрачный гранит,

Застилает медленно

Солнечный зенит,


Эй, солдаты старости,

Выйдем на балкон,

Поглядим рассеянно

В даль, на небосклон,


И, солдаты старости,

Молча подождем,

Пусть прольетсяоблако

Подлинным дождем.


Нопока что облако

Лишьбросает тень

На мою черемуху,

На мою сирень.


Мы, солдаты старости,

В жизнихрабрецы,

Много рассуждающей

Юности отцы,


Мы, солдаты старости,

Все еще бойцы.

Смерти неуверенной

Лирники - слепцы,


Повдыхаем медленно,

Что за чудный день,

Белую черемуху,

Темную сирень.



Небытие


Небытие ревет и воет

Под окнами у всех веков,

Могилу в бурном море роет

Для неудачных моряков.


Ты был худрук,

Стал политрук,

Ты был флейтист,

А стал связист,

Небытие свистит над полем

И заполняет белый лист.


В Москве и Нижнемжили-были,

Любовь имели и уют,

Но их средь ночи уводили

Туда, где пляшут и поют.


Слеза здесь ничего не значит

И поминанье всех святых,

Небытиеверстой маячит

Меж полусонных понятых.


Уже за окнами заснули,

Я счастлив - бытие несу,

Но одинок, как посвист пули,

Как ноздреватый снег в лесу.



Прямая речь


Ах, не спрятаться мне от великой муры

За извозчичью спину – Москву...

О. М.


Среди мороза и жары,

Великия муры,

Стоят богатые дворы,

А в них живут воры.


Вот, скажем, здесь - красавец-вор,

Известно всем, что сущий вор.

Судья ему

Сулил тюрьму,

Священник – адовую тьму,

Но оба, судя по всему,

Отменят приговор.


А ты, незлобивый поэт,

Опасливый поэт,

Живи, не слушай тех клевет,

У них семь бед – один ответ,

Да и того-то нет.

Тебе ж дана иная часть,

Тебе дана благая часть,

Тебе дана большая власть,

Творить ты должен, а не красть.


И ты, вкусивши эту весть,

Отвесь поклон судьбе,

Листочки есть, цветочки есть,

Чего еще тебе?

Верши великие дела,

Ведь ты – духовная скала!


А я пойду, куплю билет,

На все узнав ответ,

Куплю поддельных сигарет,

И отплыву чуть свет,

И стану двигать свой курсор,

Ах, из позора и в позор

Плывет корабль, везет позор,

Куда ни глянь – везде позор,

Земля – позор, вода – позор,

Все оправданья – сущий взор,

И только небо льет укор,

Такой, что спасу нет.


Среди мороза и жары,

Вселенской чумары,

Все знают правила игры,

Поэты и воры.


Одна беда, что в трюме течь,

Тверди о том, Прямая Речь!



АРИЗОНСКИЕ СТИХИ


Тарантул Лиза


Изящно так бежит она,

Шуршит над ней олива.

Она черна и голодна

И, как Юдифь, красива,


Размером с блюдце. А с небес

С утра палит без щаду,

Стоят кусты какдикий лес

И с сердцем нету сладу.


Недавно брачный был сезон,

От страсти холодея,

Явился тут один Язон,

Но Лиза - не Медея.


Естьу нее избыток чар,

Но где ж белков избыток?

Подспорьемстал ее гусар

Для будущихдетишек.


Ах, все несем мы тяжкий крест

Естественных законов.

Она полезна, ибо ест

Окрестных скорпионов.


Ее кто создал, не спеша,

И мудр был и талаитлив.

Тарантул Лиза хороша

Как может быть тарантул.



У окна


Нине и Валерию Сойферам


Я захотел тишины,

Этому рады

Первые люди страны,

Скользкие гады.


Вот я вкушаю уют,

Глядя в окошко,

Видя, как птицы клюют

Хлебную крошку.


Кто я, чтобы разнимать

Эту их драку?

Лучше я честь отдавать

Ляху и Краку


Cтану, златыеусы

Славя Перуна,

Петь, натянув на весы

Звонкие струны.


Там ведь на чаше одной

Пляски да бляди,

Ну а на чаше другой

Топи и хляби.


Тонут в болотах страны

Люди итанки,

В ней сочинять мы вольны

Хокку и танку.



У окна


Поутру проснулись птицы,

Дятел и его жена.

Жизни новая страница

Для прочтения ясна.


Дятел в шапочке червленой

И в рубахе расписной

Рядом прыгает, смущенный,

С умной серенькой женой.


Свист ее витиеватый

Без труда понятен мне:

Кто-то, крупно виноватый,

Уличен в своей вине,


Солнце смотрит обновленно,

Горы дальние видны,

Молча слушаю смиренно

Писк воинственной весны.



Поэма о бомжах и нищем музыканте


Гремит бубен,

гремит бубен,

гремит бубен,

гремит бубен.


А в переходе под Ленинским проспектом

тщедушный старик

наполнил дивными звуками

огромый подземный объем

и глядит на мир водянистыми голубыми глазами.


Откуда в его старческих легких

столько силы?

Наверняка был известным джазистом

в прошлую эру.


Гремит бубен.


Девушка прошла грациозно,

бросила в футляр от саксофона десять рублей,

я нащупал в кармане крупную мелочь,

бросил в футляр, зазвенело,

но вообще-то подают мало,

русский народ

более жесткосердный, чем жестковыйный.


А бубен гремит в пригороде Кызыла,

в богатом особняке посреди соснового леса,

там шаман, похожий на Ельцина,

напялил козлиную шкуру,

нацепил турьи рога,

и пляшет вокруг свежего покойника,

уже не пациента, а подзащитного,

его нужно безопасно провести

по страшному нижнему подземному миру,

его нужно привести в подобающееместо,

этого уважаемого покойника,

друга сенатора Нарусовой,

и т.д., как бы сказал Бродский.


Гремит бубен.


А то будет коротать вечность

в компании того вон нищенстующего музыканта,

который в нижний мир тоже скоро отправится

из своего подземного перехода.


Там

его уже сменил на рабочем месте

здоровенный малый с элекрогитарой,

и жварит, и жварит свою попсу,

вот этому я не дам ни копейки,

пусть я буду и жесткосердый и жестковыйный,

и дети мои ничего ему не подадут.


Гремит бубен,

и жарко шаману в козлиной шкуре.


Жарко в Туве, жарко в Москве,

жаркое лето,

я недаром отдал старику

все, что в кармане (не в бумажнике!) было,

ибо ощущал угрызения совести.


Вчера был

особенно душныйиюльский вечер,

на Садово-Триумфальной,

около редакции журнала «Арион».

на меня как-то особенно посмотрела

высохшая обтрепанная бомжиха,

посмотрела с безумной недеждой,

будто увидела старого знакомого.


Неужели из новосибирского университета?

Или я встречал ее У Славы Лена в башне на Болотниковской?

Лет тридцать назад?


Могло быть.


Я ускорил шаги,

зашел в ресторан,

заказал кружку ледяного баварского пива за двести рублей

и стал думать, что бы она с этакими деньжищами делала?

Водки-закуски купила?

Несомненно, красивая была когда-то женщина,

но алкоголь и наркота, наркота…


Жаркое лето,

буддийское лето,

жарко на всей половине Земли,

обращенной к Солнцу,

душно на темной половине Земли,

только на кромке, где утро,

прохладно,

это сейчас как раз в Туве.


Зато в Тусоне, в Аризоне

расцвел полноценный дневной зной,

и туда, гляди, перебрался

тот, кто играл на электрогитаре,

надел ковбойскую шляпу,

отрастил бородищу,

стоит на перекрестке на видном месте,

пот течет по загорелой полуголой груди,

держит в руках картон:

«Не ел три дня!

Готов работать!»

Ловитбогатенькуювдову.


Это - особыйбомж,

ловец человеков.


Но зимой Тусон,

город посреди теплой пустыни,

есть столица настоящих бомжей,

божьих одуванчиков

со спальными мешками

и безмятжными голубыми глазами,

бывших хиппи, некогда

вкладывавших цветы в дула винтовок.

Они не предали свои идеалы,

и поэтому не пойдут

в страшный нижний подземный мир.


Каждому сбыться должно по вере,

их ожидает нирвана.


В благодатные дни Рождества, когда

младенец спит в яслях,

звезда указывает дорогу волхвам,

я получаю по электронной почте

от неизвестного

послание –

целый рассказ.


Живет в Тусоне

одинокая женщина,

крохотный дом,

подержанный автомобиль,

и вдруг находит в почте письмо,

прямоугольный белый конверт

безо всяких штампов:


буду у вас сегодня

иисус христос.


Бедная женщина заметалась,

в кошельке восемь долларов,

в бензобаке еще есть бензин.


Много ли купишь на восемь долларов?

Куриную грудку,

галлон молока,

французский батон,

ну, еще большой огурец,

а у дома уже дежурит пара бомжей,

«cheesepersons», пахнущие рокфором

от ночевок под кустами

в руслах сухих рек.


«Мэм, - говорит очень вежливо бомж,

- мы два дня не ели, и подруга мояпростудилась».


«Я бы рада помочь вам!

да вот, жду очень важного гостя!»


«Извините!»


Женщина вдруг опомнилась,

догнала,

отдала и пакет с провизией,

и единственное пальто.

А дома уже новый,

снежно-белый конверт:

спасибо

до новой встречи

иисус христос.


Значит, правда, что Христос

неразлучен со своей Магдалиной.


Да знаю я,

кто эта самая Магдалина!

Еду яв январе мимо вокзала,

где Акула Додсон ограбил почтовый поезд

(«Боливару не снести двоих»),

а у обочины стоит

неумытаяблондинка,

пышных форм,

и держит плакат:

«Все, что мне нужно -

холодного пива и горячей еды».


Тут я

безо всяких угрызений совести

основательно газанул.

«Чур меня, чур!»

Я таких Магдалин

в Академгородке еще навидался,

в общежитии гуманитарного факультета.


И подумал, что она закончит

как та бомжиха на Садово-Тримуфальной,

но ошибся, ошибся.


Если верить Евангелию от Интернета,

жизнь ее полностью изменилась.



Наисчезновение Киро


Какбирюзовы аризонские сумерки!

Но, Киро! –

тебя нет уже восемнадцать дней!

Напрасно Лиана

раскладывает в саду

сырые бифштексы свежие,

нежно зовет тебя по-испански:

«Котито, Котито!»


Тебя нет уже девятнадцатый день.


Неужели ты решил абреком стать,

уйти в национальный парк(благо, рядом!),

и жить отныне набегами?


Это все подруга,

приводил,

видели,

на бифштексы не посмотрела,

в миску твою из презрения мочею прыснула.


Гордая девушка, что и сказать!


А ведь бифштексами этими

еще маму твою прикормили,

(мир ее памяти),

и ты родился вон под темкустом.


Аеще говорят,

аризонские рыси неприручаемы!


Впрочем,

памятуя об этом,

никто не подходил к тебе ближе,

чем фута на три.


Киро! Знай,

мы о тебе горюем,

но никто из нас тебе не судья.


Дело твое молодое,

рысье,

дикокошачее.


Толькопомни,

не каждый в Тусоне

Гораций

или там, Эмпедокл,


Это только в Россиидумают,

что американцы все одинаковы.


Аздесь

до сихпор

Барри Голдуотер живет,

и другие столпы республиканской партии.


Повадишься куропаток ловить на их ранчо,

а у них винтовки с оптическимиприцелами…



Хавалины


Ты все думаешь,

что сделал в жизни правильно,

а что нет?


А на небе закат,

никак не рассвет,


Посмотри на запад,

на прекраснейшую вечернюю зарю,

и вдруг послышится:

«Хрю, хрю, хрю!»

Набегут хавалины пахучею

неопрятной семьей,

тотчас укройся в дом свой.


Ты сам рассыпал им корм,

но они опасны.

Ночью будет шторм,

на востоке тучи ненастны.



Жалоба офицерской жены


Мой муж - танковый офицер,

он любит меня,

он любит играть в футбол,

но я родила ему мертвого ребенка.


Раньше мы стояли в Дюссельдорфе,

теперь в Багдаде, здесь очень опасно.

Куда завтра пошлют?

Неужели в Вологду или Махачкалу?


Лучше всего служить

на берегу Средиземного моря,

сухо как в родной Аризоне,

шелестят оливы.


Вечером приходит

мой усталый центурион,

гладит тщательно омытые лары.


О, Диана, покровительница рожениц!

ты знаешь,

я лучшая на свете жена,

как же ты позволила?

почему я родила ему мертвого ребенка?



Молитва еретика


Боже ревнивый,

Боже лукавый,

Боже красивый,

Боже кровавый,


Ты, нелюдимый,

Гордый, бесслезный,

Ты, мой родимый,

Ты, мой болезный,


Прежде ядумал,

Ты полыхаешь,

И награждаешь

И сокрушаешь,


Ныне я понял

Как мы несчастны,

Понял, что злые

Нам неподвластны.


Бесы велики

Темны их лики,

Мы же калеки,

Оба калики.


Люди то чуют,

Люди то видят,

Люди недаром

Нас ненавидят.


В платье хожу я

Как обнаженный,

Миром иду я

Как прокаженный.


К власти не тщуся,

К славе не льщуся.

Смерти страшуся

И -не страшуся.


Знаю, что скоро

Сыщут управу,

И на костре я

Спою тебе славу.



Вы злы


Я сгорел до тла,

Я мертв,

Я обломок стекла

В разоренном монголами городе Мерв,

Я зола,

Я частица золы,

А вы злы!


Вы злы, хоть и воображаете, что добры,

Я тоже верил этому до поры.

Нет, вы злы и простодушно хитры,

Но я не хочу, чтобы горели ваши дворы.



Барабаны или ленинградское дело


Январьской ночью

тысяча девятьсот сорок девятого года

происходило заседание Политбюро,

и Сталин сказал:

мы пошли на смелый шаг,

разрешили православную религию для беспартийных,

но теперь члены партии им завидуют,

нужна религия и для коммунистов,

несколько религий.

Для высшего руководства ВКП(б)

религией станет

вудуизм.


Вудуизм зародился в черной Африке,

расцвел на Гаити.


Сталин помолчал, раскурил трубку и сказал:

вам пора знать,

я – барон Суббота,

верховный жрец вудуизма.


Вошли одиннадцать красивых кремлевских курсантов,

внесли одиннадцать больших барабанов,

и Сталин сказал:

эти изделия –

из Гаити,

но скоро мы будем делать собственные барабаны,

у нас есть Аскания-Нова.


Выяснилось – никого не надо учить,

все согласно грянули в барабаны.


Грянули барабаны,

и вся земля услышала их голос,

звуки барабанов проникли в глубину океана,

где кашалот, держа в зубах кальмара,

уходил от подводной лодки,

звуки барабанов унеслись в стратосферу,

где кристаллики льда сбивались в серебристые облака,

даже юная пара снежных людей,

что лежала, обнявшись,

в пещере на плоскогорье Тибета,

услышала их голос.


Звуки барабанов услышал рикша

в далеком Кантоне,

еще раз пересчитал

заработанные трудом юани

и решил вложить их

в подпольную партийную кассу,

к городу подходили войска Мао-Цзе-дуна,

он был умный человек, этот рикша,

его внуки давно

долларовые миллионеры.


Звуки барабана услышал сенатор Маккарти,

отдыхавший на своем ранчо,

и решил, что нельзя больше медлить,

нужно остановить коммунистическую заразу,

а будущий знаменитый молодой академик,

в закрытом поселке,

услышав гром барабанов, проснулся,

начертил проект новой атомной бомбы.


О! Это – жемчужина человеческой мысли!

Она до сих пор на вооружении.


Я до сих пор помню

грохот тех барабанов,

мне было девять лет,

мы жили в нищем деревянном доме

чуть не в центре Казани,

огород, сосед-уголовник,

русская печка,

отец – беспартийный,

но он не ходил в церковь,

чиновник невысокого ранга.


В ту ночь мне приснился сладостный сон:

Сталин обнял меня одною рукой,

в другой – девочка Мамлакат,

внизу – море флагов,

Красная площадь.

Утром я написал

первые в жизни стихи,

до сих пор их помню.


Мой отец восхитился,

переписал канцелярским почерком,

отослал в «Пионерскую правду».


В газете мне оказали немалую честь,

не поверили, что я – автор,

на этом все и кончилось, слава Богу,

там была опасная глупая строчка:

«Вечно мы будем бороться за мир»,

и как отец, человек, немало страдавший,

ничего не заметил?!


Не все оказались столь удачливы.

Только под утро

закончилось заседание Политбюро,

и Кузнецов, уходя, сказал Вознесенскому:

не есть ли это особо изощренная провокация ЦРУ?


Маловеры!

Жалкие рационалисты!

Закономерно,

оба умерли скоро

жестокой, насильственной,

вудуистскою смертью,

по слухам,

один получил

крюк под ребро,

другой

крысу в живот.

Amen.



На даче


Он даже мертвый страшен был живым,

Когда они писали мемуары,

Не веря, что прошедшее есть дым,

Что выжили,

Что, как-никак, а стары.


Идет по телевизору парад,

Там на трибуне стынут истуканы,

А тут речам подзвякивают в лад

Толковые граненые стаканы.


Но этот страх, что разделяю я,

Кондитерских не потревожит башен,

Во тьму плывет креветка бытия,

А дом небытия стоит, некрашен.


И плотно населен,

Клянусь вам я,

Неряшливый барак небытия.



Новости


Куда деваться нам от новостей,

Незваных размалеванных гостей,

Они придут и дико замяучат,

Высокие когда нас мысли мучат.


Ах, это тычут в нас дурные дни

Свои копыта, рыла, пятерни

И грохоча, как горные обвалы,

Твердят, что все на свете духом малы.


Здесь не простак натягивает лук,

Давно уж корифеи всех наук

Узнали то, что горько разумею:


Мы – скрипки,

И из нас покорный звук

Дано извлечь искусному злодею.



Стихи о красных кхмерах


Ну, ты не очень зазнавайся! –

сказала атомной бомбе

простая бамбуковая палка.



Море умерших глаз


Искусство резьбы по камню

есть самое строгое, и художник,

изваявший в черном базальте

большого сокола,

бога Гора,

бога Гора,

в дни, когда Цезарь обнимал Клеопатру,

не мог позволить себе

ни малейшей ошибки –

раны, нанесенные камню,

неизлечимы.


Человеческое сердце не столь неумолимо,

в уголках моих глаз

плещет море умерших глаз,

умершие глаза крылаты.


Там качаются яхты

с белыми мачтами, белыми парусами,

их облепили

маленькие юркие птицы,

воздух наполнен их свиристеньем,

о чем они говорят?

О!

Они рассказывают друг другу

свои совершившиеся жизни.

Еще они легко проникают

через борта саркофагов,

легко бросаются в море, растворяются в нем,

легко выпархивают обратно,

как брызги.


Скоро и наши глаза

к ним присоединяться,

давай же не наносить друг другу

болезненных излечимых ран.



Кот и мышь в августе


Толстомордый, но грациозный,

белый с черным хвостом кот

давно считает

мой дачный участок

своим охотничьим угодьем.


Сегодня он,

закаленный,

драный,

играет с полевой мышью

на свежевыкошенном лужке.


Рядом огромным серебристым зеркалом Волги

медленно проплывают

беззвучные белые теплоходы,

солнце слабеет,

травы желтеют и коричневеют,

заходить в воду холодно,

уезжать еще рано.


Время подумать

на запретные тайные темы,

об Эдеме до грехопадения,

там ведь тоже водились и кот, и мышь,

но были как ангелы,

мышь не ведала смерти,

кот – слизывал утреннюю росу.


Неужели во всем виновата праматерь Ева?


Ева!

Перед Господом Богом

я готов быть твоим адвокатом,

Я найду правильные слова.

Что ты, сущности сделала?

Захотела угостить яблочком любимого человека!


…А он то отпустит мышку для вида,

то снова когтит.

вот они,

жестокие игрымира!


Ева!

Данной мне властью поэта

вызываю тебя – явись!

Вот и явилась,

располневшая,

со следами ослепительной красоты,

добрая – хочет приманить кота мясом от шашлыка.


Куда!

Он не расстанется

со своей мышью!



Чудо


Ведь это - великое чудо,

что смерти безжалостензев.

И чудо - что умер Иуда,

и чудо - что умер Азеф.



* * *

Ты в поля отошла баз возврата,

А. Б.


Ты в поля отошла. Иубоги

Зори тихие над головой,

Ицветут по краям дороги

Марсианскою красной травой.


Снова чертят птицы узоры

На просторах небесных страниц.

Холодны и сини озера

Как глаза отчужденныхлиц.


Вот и красной травы солома,

Вот деревня, ларек при ней.

Ах, никто не построит дома

В мире падающих камней.



Не любите воров


Не любите воров,

Ничего в них хорошего нету,

Не любите воров,

Я готоввозгласить всему свету,


Не любите воров,

Не надейтесь на сладкий вы пончик.

Не любите воров,

И не друг Иваньков вам, Япончик.


Вот я короб несу.

Так уж вышло - я стал коробейник,

В нашем темном лесу

Я теперь массовик и затейник,


Короб мой не суров,

Лишь чума и холера в нем морбус,

Не любите воров,

И чиновников купленный корпус,


Не любите воров,

Повторяю яurbi et orbi,

Полон скорби!



* * *

Когда сгустится вещество тоски,

Когда из редкой и холодной пыли

Возникнут звезды, в зеркале реки

Чтоб отразиться, и о тех, кто были,

Напомнить нам, пока мы в их парад

И сами не включились, в мириады,

О тех, кто совершенней нас стократ,

Подумаем, не требуя награды

За этот подвиг воли и стыда,

Отчаянья, терпенья и труда.


Они так близко! Ты ведь слышишь их

Сорочий стрекот или там дельфиний,

На языке, тебе понятном, стих -

Как ветрашорох по вершинам пиний.

Когда душа у нас уходит в рост,

Неважно, где - в Сибири иль Майами,

Мы, люди - только мост, мы - только мост,

Подумайте, какая даль за нами!



Улус Джучи


Перед телевизором


Золоченое брюхо ханского вертолета

засверкало роскошно над заснеженным лесом,

- Велик, огромен Улус Джучи,

но непобедима доблестная армия монголов,

и прекрасно она вооружена.


- Хороша была армия и у японцев,

есть у них такая солдатская песенка:

Когда наша дивизия мочится у Великой Китайской стены,

над пустыней Гоби встает радуга,

сегодня мы здесь,

завтра в Иркутске,

а послезавтра

будем пить чай в Москве!


Перевод Аркадия Стругацкого,

он пел эту песенку

и по-русски и по-японски.


- Вы были с нимдрузья?


- Сильно сказано,

большая разница в возрасте.

Хотяиюльским утром,

в некой квартире на юго-западе,

семь бутылок «Эрети»,

было такое грузинское вино,

дешевое, кисленькое,

носовсем неплохое.


- Смотрите же, как картинно

выпрыгивают всадники из вертолетов на снег,

сразу строятся в боевые порядки.

Куда они?

штурмовать Рязань?


- Очень даже и может быть!

Пока мытут с вами калякали,

наступила зима,

пооблетели листочки календаря.

Какое сегодня число?

Пятнадцатое декабря

тысяча двести тридцать седьмого года.


Поскачем


В угоду нежгучему вкусу

Ветров, нанимающих нас,

По бывшему Джучи Улусу

Поскачем, прищуривши глаз.


Пускай громоздятся подобья

Заводов и фабрик и школ,

Мы будем на все исподлобья

Глядеть как надменный монгол.


По нищему Старому свету

Мы мчимся на новом авто,

Мы тоже любили все это,

Понять невозможно, за что,


Когда у ступеней истертых

Молить «А быть может, а вдруг»

Бесцельней, чем завтрашних мертвых

Лечить наложением рук.



Подмосковные вечера


Сначала цветет черемуха,

потом сирень,

целое море сирени!

Он стоял и курил

на балконе двухэтажного деревянного дома,

роскошь по тем временам.

Приближалось утро.


Он говорил про себя:

три недели,

ты, конечно,уже все подписал.

Ах, Ваня, Ваня,

а помнишь Азов,

офицеров тех белых,

мальчишек гордых, горячих.

Ах, Азов, Азов,

это ведь зов!

Вот когда пришел ко мне

этот зов!


А еще - вспомни Кронштадт,

и Феодосию,

матросов с их полоумными клешами,

Сережу Шмелева, сына писателя,

больше ведь мы с тобой не увидимся,

очных ставок у нас не делают.


Ударил тут соловей,

царь лесов и полей,

весь мир наполнил свистом и щелканьем,

призывал подругу,

обещал

быть верным мужем,

защитником, покровителем,

угрожал сопернику.


«Жрать хочет, потому и поет», -

вспомнился Зощенко,

тихий такой, пригожий,

хорошо, что мы его не шлепнули,

хоть, Ваня, ты и настаивал.


Пройдет некоторое количество времени,

и как раз в этих местах

будут написаны

«Подмосковные вечера».



Русь


Русь, ты больше не женщина.

Где твоя мечта о женихах заморских,

Любовь к дальнему,

Любовь к Америке, Грузии?

Все в прошлому

Ты – Газпром.

У тебя мужское лицо.


Ты перестала быть прекрасною дамою,

Женой Блока,

(О Русь моя, жена моя!),

Перестала быть боярышнею Волошина,

Ставшей нищенкой,

(Узкий след ноги твоей целую!)

Ты больше не мать,

Посылающая на смерть своих сыновей.


Ты теперь менеджер,

А еще чемпион по стрельбе, ставший киллером.

У тебя мужское лицо.



Русским поэтам


Русский язык

скоро станет древним, мертвым.

Конечно, останутся

немногие специалисты

по Достоевскому, Толстому, Чехову,

даже по Пушкину,

Боже, меня прости…


И когда народ

совершенно исчезнет,

имя его не будет забыто.

Помним же мы буртасов, невров,

кровь их бурлит в наших жилах,

может излиться в теплую ванну,

если чего.


Поэты,

имя вам – легион!

Говорят, вы – никчемные существа,

это неправда – творите!

Громоздите Пелионы на Оссы,

возводите вавилонские башни

из текстовок

на будущем ископаемом языке!



Герою


Мне Тифлис далекий снится...

О. М.


Как подарок драгоценный,

Что вручают нам гроба,

Сберегает Князь Вселенной

Старой злобы погреба.


Там в прохладе, там в покое

Хорошо себя забыть

И вино отцов лихое

В безрассудной жажде пить.


Где наивный белый танец,

Та беспечная страна?

Ободрился голодранец,

Выпив этого вина.


Он давнишний мой знакомец,

Беззаконный лжец и псих,

Общежитских дев питомец,

Утешитель верный их.


Ну, летучий, ну, голландец,

Погуляй. Разрешено!

Рядом тянет иностранец

То же смутное вино.


И гремят ключи от бездны,

И взмывая в вышину,

Люцифер глядит любезно

На локальную войну.



Памяти Бориса Лапина


Солдат, учись свой труп носить...

Б. Л.


Этот умник был, а этот был простак,

Этот этак был убит, а этот так.


Все в порядке, мудрецы и голяки,

У войны не притупляются клыки.


Нынче новые настали времена,

Значит, скоро будет новая война.


Пусть ракеты, а не ранцы и штыки,

У войны не притупляются клыки.


Ибо роза это роза, это боль,

Видишь, девушка стоит, желтофиоль.


Как стоит она печально у стены,

Подойди и расскажи, что ты с войны,


С бесконтактной современнейшей войны.



Пыль


Человечество построило города -

из гостиницы выйди ночью,

тебя обступит

незнакомо жаркая сушь,

на тебя не посмотрит

однорукий афганский герой.

Большинство городов лежит

в теплой зоне Земли.


Вот твоя неожиданная прогулка -

площадь расставила стены фонтанов,

развесила нити и бусы фонтанов,

вырастила циклопические цветы фонтанов,

все изнутри наполнила светом,

только над недостроенным мавзолеем

Шарафа Рашидова – тьма.


Не строй себе никаких иллюзий,

ты чужой в этой чуждой стране.

Что за пыль хозяйничает в переулках!

Большинство городов лежит

в пыльной зоне Земли.


Эта пыль не чета твоей

ленивой российской пыли,

та – лишь вчерашняя грязь,

в которой вязла тройка Чичикова,

кстати, Цветаева не права,

эта грязь вовсе не брезгует

проходящим мимо поэтом.


А здесь – прах дехкан,

выкормленных лепешками и урюком,

их худых коричневых тел

с залитой потом грудью,

прах красавиц в цветастых платьях,

умерших от дизентерии,

костяная мука,

ее заготавливали

и Чингисхан и Тимур,

а потом уж Буденный

при помощи пушек.


Пыль живет своей жизнью по переулкам,

занимается торговлей,

устраивает свадьбы,

ханская гвардия фонтанов,

подняв водяные мечи,

не пускает ее во дворец.


Такова правда, но не вся правда,

это еще и прах тысяч восточных поэтов,

прах Рудаки,

прах Омара Хайяма.

Ты хотел иметь друга – восточного поэта?

Нету у тебя друга – восточного поэта,

так что садись в поезд, чужеземец,

уезжай отсюда, и поскорее.


Где-нибудь, на широте Сталинграда,

ты посмотришь отрезвевшим глазом в окно,

и придет мысль, что земля плоская,

плоская-плоская

до самого Ледовитого океана.


А на самом деле

она опасно закругляется к экватору,

и там –

что Ташкент! –

там города,

города с дворцами,

с тысячелетними мозаиками,

города с базарами,

с толпами смуглых людей в белых одеждах,

там тепло,

там можно ночью спать на камне,

и там пыль, пыль,

неукротимая пыль.



Джинн


В садах, где пел Туркмен-баши

Персидским соловьем,

Где летней тишью ни души,

Лишь мы с тобой вдвоем,


Где в рамазан каракульчи

Вкушает плов в ночи,

А утром стаи саранчи

Взлетят искать харчи,


Фонтанов нежен водный бант,

Там с мыслью об одном

Поэт уродует талант

Бесчувственным вином,


И мнит, что он найдет сосуд,

Где скрыт до главных дней

Тот, кто вершить поможет суд

В стране людей-теней.



Венеция


«Каналыневажно пахнут,

Европаприходит в негодность,

Весь мир ветшает,

Но здесь хорошо,

Прохладно, сыро,

А какой вид!»


Так размышляет

Пожилой российский литератор,

Некогда процветавший,

Ныне струдом попавший в Венецию,

Усаживаясь на скамейку на площади,

Откупоривая бутылку вина.


Молодой темнолицый

Рядом недовольно хмурится:

Тамильскому тигру высокого ранга

Старик срывает явку.



О правозащитниках


Двое дерутся.

И ни один не прав:

Такое не умещается

В честном мозгу правозащитника.



Псевдонимы


Поэты прошлого

выбиралипсевдонимы -

Андрей Белый,

Саша Черный,

Максим Горький,

(тоже поэт),

Демьян Бедный,

Михаил Голодный.


Эдуард Багрицкий,

Эдуард- это от англичан,

мог бы быть Эдвин,

а «Багрицкий» значит «кровавый»,

добрейший был человек,

но -

«Если он скажет: солги - солги,

Если он скажет: убей - убей!»


Макар Свирепый,

Иван Приблудный,

Олег Полярный –

расстреляны,

Павел Беспощадный -

не Бог весть какой был поэт,

убит на войне.


Сегодня подвизаются

Авессолом Подводный,

мой уже не родственник,

и еще Вениамин Блаженный.


Вот неиспользованный

хороший псевдоним,

более подойдет для критика:

Азраил Равнодушный.



Троцкий и Сталин


Лев Троцкий

в юности, на Украине,

мечтал стать литературным критиком.

в Мексике -дружил с художниками.


Очень интересно узнать,

когда он в первый раз отдал приказ о расстреле? -

пусть ответят историки.


Когда Сталин

в первый раз убил человека,

даже и не любопытно.


Думаю,

это было в Грузии.



Власть и искусство


Гитлер рисовал,

Нерон был актером,

Гусинский режиссером,

Тухачевский изготавливал скрипки.


Все же, сильные мира сего

больше любят поэзию.


Сталин был поэт,

Геббельс - поэт, и весьма плодовитый,

Мао Цзе-Дун,

Хо Ши Мин,

здесь - древняя традиция,

ну и Туркменбаши,

и Саддам Хуссейн.


Луначарский, Суворов

сочиняли неплохие стихи,

Куйбышев, Андропов, Бухарин,

императрицы Елизавета и Екатерина вторая -

плохие,

ИванМазепа

слагал песни и был любим,

Симон Петлюра -

известный украинский поэт.


Далее по восходящей:

Гарольд, Суровый Правитель,

был не менее, чемклассик норвежской литературы,

он воспел и бросил дочь Ярослава,

в 1066 году

захотел завоевать Англию,

погиб, -

тамчерез восемьсот лет

великий премьер Дизраэли

будет печьроман за романом.


Читатель

охотно продолжит данный перечень,

но одно ясно:

воля к власти

и тяга к искусству

связаны, и это хорошо.

иначе как бы Сталин

сумел пощадить Пастернака?


У властителей бывают другие пристрастия:

Чингисхан любил вспарывать животы беременных женщин,

а Филипп Второй поджаривать живьем обезьян,


но кто знает,

может быть и они

писали стихии, рисовали, сочиняли музыку?



Похвала невежеству


Ignorance is strength

Geore Orwell


Не завидуй богатому,

его жизнь тревожна,


Не завидуй сильному,

на него найдется сильнейший,


Завидовать

надо невежественному.


Красота увянет,

здоровье разрушится,

аневежество

останется до смерти с тобой,


Круглое,

как Вселенная Парменида.

Несокрушимое

как пушечное ядро,


«Я не помню,

что такое тангенс-котангенс,

не могу проставить валентность,

понятия не имею,

откуда берется ток,

кто такие гомозиготы,

историю своей профессии,

журналистики,

совершенно не знаю,

но как-то совсем не страдаю от этого».


Вот слова

подлинного героя наших дней!


Лига стариков


Где молодые?

Кода начнут писать молодые?

Почему только мы, старики,

лямку тянем,

а молодые

самозабвенно размазывают манную кашу

по чистому столу?


Я все жду, когда

они придут и скажут:

«Дедушка, хватит,

мы твои стихи

за тебя допишем».


И пойду я в майский лес,

в майский лес, в июньский лес,

в майский лес, в июньский лес,

в майский лес, виюньский лес…


Только вряд ли такое случится!



Три истории со счастливым концом


Я снимал комнату у людоеда,

мы с ним ладили,

наряжалирождественскую елку,

он был совсем без одежды,

покрыт рыжеватою шерстью,

каждый раз,

когдако мне приближался,

сердце екало,

но все обошлось благополучно,

после Нового Года я съехал.


Такова моя первая история.


Шел я по ночному Ленинграду

и встретил мальчика лет восьми:

«Дядя, проводитедомой!»

«А дорогу знаешь?»

«Знаю».

Мы свернули в сомнительный переулок,

вошли в подъезд неопрятного дома,

в коридоре пронзительно пахло стиркой,

сквозь закрытую дверь

доносился

пьяный рев мужских голосов.


«Дальше нельзя, дядя.

Там моя мать

и сестра».


Я на цыпочках пошел к выходу,

быстро скатился по лестнице,

вышел во тьму,

пошел наугад,

и, чудо! –

оказался на Невском проспекте.


Такова вторая история.


А третья будет про сны,


Про яркие цветные сны,

в одном из них

я - рыба,

стремящаяся стать человеком.


Большаярыба

в синем теплом тропическом океане,

за мной гонится морское чудовище,

плезиозавр,

темная тень внизу и вдали,

неустанно работает ластами,

только я ухожу,

ухожу от погони!


Впереди остров,

белоснежный атолл,

там лагуна,

обломки кораллов,

и у меня медленно вырастают

тонкие, человеческие руки.


Жабры мои превращаются в легкие,

я дышу, тяжело дышу,

выбираясь на берег,

влажным брюхом ощущаю блаженно

горячий песок

и ползу, ползу, ползу

к ярко-красным цветам бугенвильи.



Девкалионов потоп


Когда сошел потоп, остались двое,

Девкалион и Пирра. У костра,

среди водой поваленных деревьев,

от пищи разомлев и от вина,

удобно так устроились они,

внизу река,

вверху над ними звезды.


- Жена! - сказал тогда Девкалион, -

я радостен, твое лаская лоно,

но кто, скажи мне, выйдет из него?

- Цари! - ему ответствовала Пирра.


- Цари над кем?

Я рад, что больше нет

нелепых этих злобных великанов,

сто рук не заменяли им ума.

Но нет ведь и людей!

Пусть драчуны,

любители вина и чеснока,

кровосмесителии сыроеды,

но это были подданные наши,

унес их ледяной ревущий вал!


- Пора нам спать! –

так отвечала Пирра.


Приснился им один и тот же сон,

и утром они знали, что им делать,


Вот взял Девкалион большой голыш,

обточенный водою круглый камень,

и, попросивши помощи у Зевса,

через плечо его легонько бросил,

иочень осторожно обернулся.


Пред ним стоял довольно взрослый мальчик,

плетеная повязка из травы,

худой, но сильный, с умными глазами.


Тогда взяла голыш царица Пирра,

и помолилась мощной Афродите,

и кинула через плечо,

и вот,

возникла девочка,

опять в одной повязке,

торчали дерзко маленькие груди,

и в темных волосах алел цветок.


Возникшее неловкое молчанье

она спасла, и за руку взяла

богами ей дарованногомужа,

и очень скоро двое побежали

стремглав, туда, где, зеленея лесом,

стоял водой нетронутый хребет.


С тех пор прошли эоны и эоны,

но, глядя на вечернюю зарю,

я знаю,

я - наследник этой пары.


Пускай другие род к царам возводят,

Нет! Мы - потомки кремешков простых.


И, в этом есть

плебейская гордыня!



Голос


Тот голос звучал на рассвете,

Уже подступала зима,

И спали предутренне дети,

И плавала сизая тьма.


А голос, что душу тревожил,

Был голосом скорбныхобид:

Яумер, я жизни не прожил.

Я молод, я юн, я убит.



Ветер


Красная кромка дня,

Небо зари на рассвете,

Ветер, морозный ветер,

Любит ветер меня.


Веткой стучит в окно,

Встань, налаживай лыжи,

Будем не воле ближе,

Станем с тобой одно.


Холод твоей щеки

Я от души поглажу,

Пусть не дотронусь даже

В теплой перчатке руки.


Лапой за воротник

Я постараюсь слазить,

Нашу любовь не сглазить,

Что мне, что ты старик!



Старость


Старость

подобна войне,

вчера застольствовал с человеком,

сегодня

он пал в бою.


Со временем приобретается

бесценный, горький,

похоронный опыт.


Теперь,

если друг твоймноголетний

от тебя отрекся,

что на старости лет, увы, бывает,

знаешь, что делать.


Запиши его

в длинный список ушедших.


Не особенно погрешишь против истины,

скорооба там

и окажетесь.


Но, заходя в церковь,

не забывайставить свечку

за его здоровье.


Старость –

это война,

война с самим собою,

с самим собой.



Вопрос


Чего не могу вообразить себе,

так это дворец российского чиновника высокого ранга.


Есть ли там мраморный бассейн с муренами,

куда бросают повара, недоварившего артишоки?



Океан


Я разглядел на блюде студня

Косые скулы океана.

Маяковский.


Деревья протянули руки,

Хотят схватить! Куда, куда

Бежать, когда акульи внуки

В прудах пируют без труда.


Нам видны океана скулы

Из всех притонов Колымы.


Привет от бабушки - акулы,

Вот все, что заслужили мы!



11 апреля 1980 года, пятница.

первая страница газеты «Правда»

№ 102(22532)


Еще в полях лежал снег,

а в совхозе имени Энгельса

было все готово к поливу,

прежде всего, овощных,

которые здесь занимают

восемь тысяч гектаров.


Вышел в свет первый номер

Бюллетеня Коммунистической Партии

Герцогства Люксембург,

он открывается заявлением,

содержащим решительную отповедь

западной пропаганде

в связи с событиями в Афганистане.


Да- миру и разрядке!

Товарищ Алексей Николаевич Косыгин,

примите мою сердечную благодарность,

так говорил Эдвард Бабюх,

Председатель Совета Министров,

еще не взбунтовавшейся,

Польской Народной Республики.



Всюду бабочки


Светлане


Всюду бабочки, всюду их крылья цветные,

Всюду - юрких мелькание крыл,

Всюду знаки победы, торты насыпные,

Всюду - праздничный пыл!


Всюду бабочки, пудры коричневой взмахи,

И палатки, и кубики льда.

Растворяются сумерки, а на рубахе

Превращаются пятна в цветные года,


Всюду бабочки, всюду огни в беспорядке,

Сладок мед на губах,

Поцелуй меня милая! Дни наши кратки,

Протекают в трудах!


Всюду бабочки, милая! И, как наторге,

Покупаю яшелест листвы,

Свет звезды, шум воды и восторги

Фонарей, толкотни и молвы.



Котенок


Были стужи - как тюрьма,

Сколько хватит глаз.

Но отхлынула зима,

Мучившая нас.


И котенок, чем он сыт,

В скрипе двух дверей,

На полу бетонном спит

Возле батарей.



Odi et amo


Долой из памяти - навек!

Я не хочу, чтоб ты светилась

В моейдуше, как этот снег,

Господь, яви мне эту милость!


Как много дней стоял мороз,

Но вот вчера весь лес растаял,

И падал дождь бессильных слез,

один был вечер против правил.


И той слезою лес облит,

Всей веточкой обледененной,

Такой прозрачною стоит,

Себя забывшей и влюбленный.


И так мне внятен жизни гул,

Так неизбывна желчь былого.

Приди на память же, Катулл,

Приди, спасительное слово!



Открылась дверца


Открылась дверца, и морозный звон

Минуту или две, протяжный, длился.

В тот миг открылся черный небосклон

С узлами звездхолодных. Весь открылся.


Как некий дар, о чем я не просил,

Как некий лаз. Я из кино обратно

Иду, и просто в мире, все понятно,

Ну, скользко, но еще хватает сил.


Обычный снег, обычная стена,

Но вот, открылась бездна, звезд полна.



* * *

Мир полон синевы и седины,

Слетает пух с небесной вышины,


А я и сед и стар наверняка,

И в прошлое погружена рука,


И там она, покуда день жужжит,

Неутомимо кружит и кружит


И ощущает рядом некий жар,

И нужно ей поймать волшебный шар,


Когда ж в ладонь он ляжет, наконец,

Пушистый шарик, юркий, как птенец?


Тотшарик вновь доступного тепла.

Чтоб твердо знать, что жизнь не зря прошла.



* * *

Говорит с тобой в тиши

Князь Олег,

На полях твоей души

Белый снег,


Хорошо тебе в глуши,

Голубок,

На горах твоей души

Снег глубок.


Как покойно он лежит,

Этот снег,

А под снегом сладко спит

Прошлый век.


Спят дороги и мосты,

Города,

Спят небесные мечты,

Спит беда,


Спит гнедых и вороных

Крепкий пыл,

Спят обиды - что мне в них?

Все забыл!



* * *

Господь взрыхлил поля свободы,

Чтоб встали всходы из земли.

Господь взбурлил речные воды,

Чтобы просторнее текли.


Пусть мир плывет над этой пашней!

Но день вчерашний не забыт.

Наш драгоценный день вчерашний

В чаду сегодняшних обид.





Комментарии читателей:



Комментарии читателей:

« Предыдущее произведениеСледующее произведение »

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.