May. 14th, 2011 at 12:59 AM

Иногда свободу определяют как возможность выбора. Рассмотрим это определение. Если, к примеру, мне равно безразличны все варианты какого-то выбора - то ведь и выбор неважен, его все равно что нет, раз все пути в своем безразличии слились в один. Значит, здесь нет и свободы, если свобода есть выбор. Рассмотрим другой случай - один из вариантов меня влечет неудержимо, а другие безразличны или отвратны. Разумеется, я брошусь ко влекущему меня варианту - но ведь и здесь свободы не видно. Другие, неинтересные варианты, не важны: что они есть, что нет  - все равно. Значит, выбора никакого и нет, сила моего желания бросает меня в направлении своего действия - и все. Если свобода есть выбор - и здесь нет свободы. Третья ситуация - меня влечет, дорог и важен мне не один, а два или более вариантов, но выбрать я могу только один из них, от остальных придется отказаться. Вот тут я войду в мучительные терзания буриданова осла, не имея силы отказаться ни от одного из путей, и зная, что отказаться от каких-то придется. Надо будет делать выбор - трудный, роковой, важнейший - а сил его сделать нет. Важно, что сил нет - потому как, если силы есть, значит эти силы меня и ведут к наиболее влекущему варианту, и мы возвращаемся к рассмотренному выше случаю номер два. Итак, если свобода есть свобода выбора - то это такой выбор, что нет сил его совершить. Выбор опять пропадает - какая-то неведомая сила в конечном счете бросит меня по одному из предстоявших путей, вынося с мучительного распутья помимо моей воли, неспособной сдвинуть меня с места. То есть, выбор совершился как-то сам собою, порывом какой-то силы. Нельзя опять сказать, что я совершил выбор - нет, меня вынесло на один из путей. Свобода пропадает и в этой ситуации номер три - а больше ситуаций и нет. Значит, если свобода есть возможность выбора, то свободы не существует. Ни в одном из возможных случаев выбора я реально не совершаю. 

Что-то важное упущено в предыдущем рассмотрении, в определении свободы как выбора, и это важное лежит в самом существе свободы. Давайте посмотрим внимательнее на наиболее интересный третий случай из рассмотренных выше. Ситуация мучительных терзаний на распутье была названа терзаниями буриданова осла - но обязательно ли она такова? Что может происходить в этой ситуации, помимо бесплодных терзаний? Ну, в отличие от ослов, у людей терзания могут быть плодотворными - людям могут открываться новые вещи - идеи, решения, истины. В состоянии такого терзания человек жаждет именно нового знания - позволившего бы ему разрешить проблему, и иногда такое знание приходит. Долго или коротко, от других людей, из книг, музыки или снов, вдруг само собой из ниоткуда - истина иногда открывается, и становится ясно, куда идти. Вот этот напряженный поиск истины и есть опыт свободы. Свобода, таким образом, есть не свобода воли, а воля к истине. Свобода есть проложение пути к истине. Истине нравственной, художественной, научной, философской, психологической. Свобода есть напряжение творчества. Что противостоит свободе? Безразличие к истине и неверие в нее, сонное отупение, неверие в свои силы, панический срыв в безумие, расквашенность духа и цинизм, стадность и страх свободы, и фроммово бегство от свободы, как следствие.

Таково внутреннее, духовное содержание свободы. Внешний же ее аспект относится к широте того пространства, которое открыто движениям внутренней свободы. Сюда, в частности, относятся и гражданские свободы, задающие пространство социального творчества. Сюда же относятся и те свободы, которые родители предоставляют детям, и свободы, подразумеваемые супругами друг за другом. 

Свобода, будучи свободой творчества, есть в то же время возможность разрушения, заблуждения и гибели. Если человек - лишь ничтожная кроха в вечности и бесконечности, то он уже тем самым у-ничто-жен этой бесконечностью, его истины превращаются в нелепости, глупости, мимолетные тени маленьких бессмысленных фигурок на краю бездны. Жаждать такие истины, героически прокладывать путь к ним ради них самих - бессмысленно, ибо истины сами уже обессмыслены, уНИЧТОжены. Человек, увидевший себя вселенским ничтожеством, не способен удержать волю к истине, накал этой воли пропадает. Остается разумное стремление к обезболиванию, на манер буддизма или эпикурейства. Остаются дионисийские безумства, наркотическое бегство от сознания. Остаются все формы рабства и табу на мысль. Сон и смерть. Но свободы у ничтожного человека уже нет - свобода от него отлетает. 

Удержать свободу можно лишь овладев вечностью и бесконечностью. Но это значит - выйти к Богу, который и есть свободный Господин бесконечностей. Овладеть бесконечностью можно лишь благодатью Того, кто ею уже владеет. Владение ею можно разделить - а это и значит стать сыном Бога. Богосыновство - и есть свобода.

СВОБОДА И ПОСЛУШАНИЕ

May.15th, 2011 at 3:29 AM

Предыдущий пост о свободе требует продолжения - это оно и есть.

В виде запоздалого предисловия замечу, что никакого единственно-верного понимания свободы, разумеется, нет. Мои размышления есть мои личные изыскания в лавке философии, которые мне интересно проводить, которыми я рад поделиться. Мне любопытна вызываемая ими реакция, вопросы и возражения - но убеждать кого-либо в любимых философизмах было бы столь же нелепо, как убеждать кого-то в красоте любимой женщины или гениальности поэта. По многим коренным вопросам я разделяю воззрения Н. А. Бердяева, и настолько часто высказываю ту или иную его мысль, что оговаривать это было бы утомительно.

Приведу еще раз центральный тезис - свобода выражается в творчестве и только в нем она и выражается. Творчество я понимаю весьма широко. Например, всякая попытка понять себя или другого является творческой. Мать, сочиняющая сказку ребенку, или ребенок, впервые столкнувшийся со сложением букв, а не чисел - примеры творческих ситуаций, требующих мысли, а значит - свободы.

Пожалуй, следовало бы сказать, что не есть творчество. Рутинное пользование готовым знанием не является творчеством, не требует свободного субъекта. Точно так же, рутинное следование закону, правилу, долгу - творчеством не является, свободы не выражает. В языке это унылое следование долгу описано фразой "тянуть лямку". Лямку тянут рабы. Ни следование долгу, ни следование желаниям, страстям, страхам, импульсам само по себе не является ни свободой, ни творчеством. Свободы в следовании порыву страсти не более чем в следовании порыву урагана. Свобода состоит в овладении порывом, и творческом воплощении, в сублимации его, а не в рабском ему следовании. Разумеется - легко сказать, попробуй овладей. Но важно хотя бы называть вещи своими именами. На языке религии рабство страстям и порывам есть грех, от которого требуется освобождаться. "К свободе призваны вы, братья" - провозгласил апостол. Но свобода не обретается в замене рабства страстям рабством закону или безличному долгу.

Традиционные церковные учения делают упор на авторитете закона и радости благодатной молитвы, особенно в стенах храма. Однако церковная традиция, особенно православная, или безразлична или враждебна новому. Церковь построена по древнеегипетскому принципу единовластия, занимает монопольное положение в обществе, и ее отношение к свободе не слишком отличается от византийского или мусульманского. Церковный монолит РПЦ - огромная проблема России, препятствующая развитию российского христианства из религии послушания в религию творчества. Крайний консерватизм РПЦ выражается в освящении того, чему давно уже место на свалке истории - архаически-деспотического типа власти. Из уст иерархов церкви не приходится слышать слова в поддержку гражданских свобод, критики неправой власти, а вот "критика либерализма" идет изобильно. Нет, я не проповедую крайний анархизм, не отрицаю значение традиции, иерархии и послушания авторитетам. Но все эти важные вещи имеют свою меру, которая нарушается их абсолютизацией. Следствием абсолютизации послушания является подавление творчества, застой мысли и духа, обветшание и гибель. Именно к таким последствиям приводит бюрократически-самодержавный уклад церкви - особенно РПЦ, смыкающейся со столь же допотопной путинской пирамидой власти.

По сути же своей христианство есть именно религия творчества, и в этом - как источник развития творческой мощи христианской цивилизации, так и будущее христианства. Именно творчество, как конституирующее качество человека, задано уже в древнейшем учении о сотворении по образу и подобию Творца, и с новой силой выражено в учении о богочеловечестве. Выдающимися и бесстрашными религиозными новаторами и мыслителями были пророки и апостолы. Библия вообще весьма революционная книга, недаром ее боялись переводить на русский, и ее издание, несомненно, усилило религиозные брожения в России в конце позапрошлого века. Исторический парадокс состоит в неимоверном контрасте революционно-творческого духа Св. Писания и застойной атмосферы РПЦ. Хотя католическая церковь устроена по сходному с православной образцу, она гораздо в большей степени открыта новизне. Католическая церковь осуществляет свое дело в условиях открытого многоконфессионального западного мира, и это обстоятельство спасает ее от многих прелестей единовластия.  

Когда говорят о науке и религии, нередко за наукой оставляют ценности свободы и творчества, а за религией - послушания и морали. И то и другое верно лишь отчасти. Отношение науки к свободе и творчеству не менее противоречиво, чем отношение к ним церкви, но противоречие это иного знака. Наука, в отличие от церковной жизни, требует непрерывных открытий и изобретений - это просто ее хлеб, главное дело. Наука в принципе не может быть сведена к рутине. Но это только одна сторона дела. Другая же сторона состоит в последствиях абсолютизации научного познания, в кумиротворении науки, поклонения ей как образцовому пути познания. В этом своем аспекте наука порождает материалистическое мировоззрение, уничтожающее все высокие смыслы, и смысл познания в частности. Материализм, как учение о мире и человеке, враждебен творчеству - абсолютизация науки ведет к ее самоубийству. В курсах "диалектического материализма" - "научной философии" советского времени - по понятным причинам усиленно внушались тезисы, извращающие и отрицающие свободу. Одним из таких назиданий было утверждение  "свобода есть осознанная необходимость". Этот тезис ведет свое происхождение от философии Спинозы, отражая ее фаталистско-детерминистический характер. Спинозе мир представлялся огромной машиной, каждая деталь которой движется согласно железной неотвратимости, заданной от века. Именно эта картина мира легла в основу физики Ньютона. Человеческая свобода Спинозой отрицалась, для нее оставлялось лишь одно - осознать неизбежность происходящего и примириться с ним. Эта научно-техническая парадигма познания легла в основу тоталитарных социалистических учений Сен-Симона, Конта и Маркса и ее ведущее положение в советской идеологии совершенно закономерно. Общество представлялось в виде некоей машины, рычагами которой предстояло овладеть лидерам правильной партии, а массам удовлетвориться "осознанной необходимостью". Свобода движения рычагами противоречила всеобщей научной необходимости, Спиноза бы их тут вряд ли одобрил, но это не слишком беспокоило отцов научного социализма. Подробнее об этой темной стороне научного познания можно прочесть у Хайека, свои же соображения я более развернуто выложил в недавней статье о рационализме.

СКАЗКА О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ

May. 16th, 2011 at 11:07 AM

Для начала мне бы хотелось дополнительно пояснить, почему возможность выбора еще не есть свобода. Для этого хорошо оттолкнуться от контр-примера. Рассмотрим робота, запрограммированного на тот или иной шаг в зависимости от внешних сигналов. С точки зрения внешнего наблюдателя, робот будет непрерывно осуществлять тот или иной выбор, совершая то или иное действие из числа возможных. Выбор робот делает, но говорить о его свободе бессмысленно. Человек кардинально отличен от робота тем, что он существует не только для внешнего наблюдателя, но и для себя. Он сам свой наблюдатель, знает, что он есть. И даже более того: согласно Декарту, человек и есть тот, кто это знает: “cogito ergo sum”. Но простое наблюдение человеком себя, как простой нераздельной в себе сущности еще недостаточно, чтобы ему придавать значение. Если это элементарное самонаблюдение рутинно, если заканчивается там же, где и начинается, то оно пока и не важно. Это пока что мысль, замкнутая в простой капсуле cogito, только потенция, и покуда она спит там, она себя не проявляет, и человек совершает предзаданные ему действия, не отличаясь в этом от робота. Эти же предзаданные действия, продиктованные страстями, страхами, импульсами бессознательного или установками сознания, высокими или низкими – равно несвободны. Свобода выбора в этих случаях – столь же иллюзорна, как свобода робота. Ситуация радикально меняется, когда мысль пробуждается, захватывая в свою орбиту человека и мир. Мысль творит новое, добывая его из небытия, из ничего. Это и есть акт творчества, жизнь “я”, акт свободы. Выход мысли из сонного состояния преобразует человека из подобного роботу в подобного Богу. Подлинно-человеческая, духовная жизнь течет в людях с очень разной интенсивностью, и в одном и том же человеке она очень неравномерна. В своем сонном состоянии человек может быть внешне весьма деятелен, принимать какие-то решения, выбирать одно из другого – но реально это лишь активность его оболочки – телесной, биологической, чувственной, социальной, информационной. Сам же человек спит, в жизни своей оболочки не участвует. Вроде того, как искусно запрограммированный дом на колесах может совершать массу интересных движений, включать и выключать оборудование, приветствовать гостей – при отсутствующем хозяине. Говорить о свободе такого дома выбирать то или иное движение можно лишь весьма условно. Именно поэтому возможность выбора не есть свобода.

Подлинно существует человек лишь в процессе творчества, когда мысль выходит из своей капсулы cogito, захватывая в свою орбиту наличное бытие и творя новое из ничто. Человек есть тот, кто добывает из ничто новое бытие. Но ведь это есть также - и даже прежде всего - определение Бога. Тождество дефиниций здесь неизбежно – человек богоподобен. Рождение нового из ничего есть чудо. Поэтому справедливо сказать, что человек есть тот, кто творит чудо. Если нужно все же отличить его от Бога, то можно добавить – проживая в нашей деревне (в бытии), творит чудо. Таковы герои волшебных сказок – например, любимый герой наших сказок Иванушка-дурачок. Его качество “дурачка” ставит некую границу между ним и рутинным наличным бытием, с которым он находится лишь в легком и странном контакте, он не погряз в нем, у него остается свобода для преодоления вяжущих и пугающих табу и выхода к ничто. Табу порождены страхом – выход к ничто сулит тревогу всякому дотоле спокойному сну. Контакт Ивана с бытием, пусть и легок, но ощутителен – он не только живет в нашей деревне, но у него и вполне нормальные братья. Касаясь земли и неба, дурачок творит чудеса, добывает небывалое таинственным покровительством волшебных сил. Сказка повествует об опасностях его пути, опасностях, идущих как от его нормальных братьев, так и от злых демонических сил - то есть как от сложившегося бытия, его тупой механической и животной инерции, так и от демонов ничто. Дурачок уходит от демонов, добывает чудо, побеждает тупую стихию бытия, пленяет сердце царевны и женится на ней – становится новым царем. Таким образом сказка напоминает о подлинном пути человека, о препятствиях и опасностях, о сладчайшей награде и высоком предназначении. Почему же мы так любим эту сказку, почему так дорог ее ненормальный герой? Очевидно, сказка оживляет в нас какие-то очень желанные струны, не дает нам окончательно и безнадежно заснуть за глухими стенами табу тупым сном старших братьев, хоть иногда немного просыпаться, и хотя бы символически пережить полноценную человеческую судьбу.Тайна прогресса

May. 21st, 2011 at 12:57 AM

Самый короткий ответ на вопрос о секрете успеха Запада - гражданские свободы, либерализм. Запад расцветал и падал вслед за ними. Так было и в античном мире, и в Возрождение, и в Голландии и в Англии. Творческий человек должен иметь легитимное пространство свободной выдумки, и быть хорошо защищен: от зависти соседей, от бандитов, от анархии толпы, от рэкета властей, от фанатизма народа и его идеологов. Когда появляется свободное сословие, обеспеченное этими условиями, страна может совершить гигантский рывок вперед. Вся русская культура сложилась за 100 лет после освобождения дворянства. Уникальнейший в истории срок! До этого просто была одна большая тьмутаракань, с греческой иконописью да итальянской архитектурой. Практически нулевой литературой, живописью и музыкой. Вся русская культура создана за столетие свободы.

Если со связью свобода-прогресс - факты просто вопиют о себе, то следующий уровень - почему свобода состоялась на Западе, а не в ином месте? - глубже и потому темнее. Здесь надо говорить уже о духе цивилизации. Так вот, свободная личность была высокой ценностью христианской цивилизации. Человек создан по образу Творца - значит, его творческая потенция свята. Человек обращается к Богу как к отцу - "Отче наш" - в любое время, и его голос всегда и немедленно будет услышан любящим Отцом - который есть Творец неба и земли, всего видимого и невидимого. Этой фундаментальной свободе веры противостояли, разумеется, вечные коллективистские инстинкты толпы, жажда властвовать и готовность лизать высокие сапоги (садомазохистские комплексы), и все же семя свободы было в самом центре религии, и потому ему удалось дать всходы. Не везде удалось - восточное христианство в основном закончило свой творческий рост после Юстиниана.

В азиатских же цивилизациях этого семени не было вовсе, и потому прогресс там был весьма медленным. В Китае изобрели порох - но не науку. Науку могли придумать только свободные, вольнодумные люди. Напомню, что наука не есть какой угодно набор знаний, наука содержит своим ядром теорию. В Египте была масса знаний по геометрии, но науку геометрию туда принесли только греки после Александра. В имперском же Риме импульс творчества был уже совсем не тот - как и импульс свободы. 

Следующий уровень вопроса - почему свобода проросла на Западе и не удержалась в христианнейшей Византии? Религия-то была одна. Дело в том, что семя свободы погибло в Константинополе в силу сложившегося там азиатского типа власти - вертикали им. ВВП. Вертикаль несовместима с гражданскими свободами. На Западе же единовластия никогда не было. Средневековый Запад был по-своему весьма плюралистичен. Власть делилась между императорами, папами, феодальными баронами, ремесленными цехами и городскими магистратурами. Эта сложная система требовала договора и права как верховного арбитра в конфликтах этих ветвей власти. А для константинопольской вертикали право было так же нужно как и для любой другой. Ну а если Вы прошли этот уровень ответа, то следующий - почему же на Западе не сложилось единовластие? Почему император священной римской империи не захватил Рим, не подмял папу, не порубил головы всем непослушным баронам и цеховикам, итд по привычному нам сценарию? Почему средневековый Рим не стал Константинополем? Не знаю. Думаю, что Господь миловал.

СВОБОДА ОТ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

May. 26th, 2011 at 11:31 PM

Сама идея доказательства бытия Бога, как принуждения человека к Его признанию, глубоко порочна. Богу, создавшему человека по образу и подобию Своему, спасающему человека Своей любовью, идущего ради этого на крест, нужна любовь свободного сына или дочери, а не покорность раба, прижатого к стенке - страхом ли, или доказательством. Доказывать Бога было бы столь же тупо и богопротивно, как доказывать ум, красоту, благородство. К Богу можно выйти лишь путем свободы, творчества и любви, но не путем принуждения, хотя бы и интеллектуального.  

Мыслитель XI века Ансельм, архиепископ Кентерберийский, сложил так называемое онтологическое доказательство бытия Бога. Оно построено в виде весьма простого силлогизма, формулируемого иногда следующим образом. Первая посылка - дефиниция Бога: Бог есть совокупность всех совершенств. Бог есть всесовершенство. Вторая посылка: несуществование есть несовершенство. Вывод - Бог существует. На базе логики это доказательство отвергалось уже при жизни Ансельма. За свою тысячелетнюю историю оно привлекало внимание и комментировалось такими мыслителями как Фома Аквинский (отвергал), Декарт (признавал), Лейбниц (принимал), Кант (отвергал), Гегель (принимал), Франк (принимал). Для наукоида, требующего от истины универсальности, этот ряд еще раз покажет лишь полную никчемность философии вообще, и онтологического доказательства в частности. Но непременное требование всеобщего признания истины столь же абсурдно, как и требование всеобщего признания мудрости или красоты. Требование универсальности истины выдает только крайнее невежество требующего. Поиск истины есть путь личного восхождения, где открывающиеся перспективы говорят одновренно как о ландшафте, так и о положении созерцающего. Подлинная пропасть разделяет не Аквината и Декарта, не Канта и Франка, а перечисленных альпинистов духа и ленивые стада в сонных долинах. 

Ансельмово доказательство было справедливо отвергнуто на базе логики - как и любое другое из списка Фомы или Канта. Но его истина раскрывается в своей восхитительной красоте, стоит увидеть в нем личное свидетельство. Ансельм был мистиком, остро переживавшим бытие Божие. И в то же время он был великолепным логиком, знатоком и ценителем Аристотеля. Будучи и тем и другим, он стремился передать свой религиозный опыт в излюбленной логической форме - форме силлогизма. Он и передал, это и есть онтологическое доказательство. Он видел Бога в Его Силе и Славе, и в восхищенных молитвах слагал восторги своего сердца. Бог есть совокупность всех совершенств! Он более всякой вещи и всякой идеи. Он есть источник всех вещей и всех идей. Он есть Ум, Мощь, Любовь, Сила, Кротость, Жизнь, Красота. Все самое лучшее и прекрасное исходит от Него. Он дарит вещам существование. Он не просто существует - он сверх-существует. Разве то, что я сейчас сказал, есть доказательство? Нет, разумеется. Это радость созерцания Бога, восторженная песнь о Нем. Ансельмово доказательство и есть такая песнь. И в этом качестве оно не ниже, а выше общечеловеческих банальностей и мудростей, утративших смысл от частого произнесения на базарах.

Есть своя правда и в отрицании Бога. Еще раз напомню, что к Богу можно прийти лишь путем любящего, творческого сына, а не путем принуждаемого законом или доказательствами раба. А потому Бог сокрыт от общечеловеческого, универсального взгляда, но открывается персонально и уникально, как Ты. Или не открывается - как Ты. Ему виднее, кому и как открыться - также как и тебе, мой читатель, виднее кому и до какой степени быть открытым другу, соседу или ребенку. Это камни может взвешивать каждый, и результаты будут примерно одинаковы. Но личность и Сверх-личность раскрываются персонально. Так вот, те, от кого Сверх-личность сокрыта и свидетельствуют об этом, говоря, что в Бога они не верят, Он для них не существует. И если дело ограничивается только таким свидетельством - то оно может быть именно честным признанием, имеющим свой положительный смысл и значение точного свидетельства. Но точное свидетельство переходит границу такового, когда превращается в универсальное утверждение о несуществовании Бога. Становясь агрессивной верой, атеизм становится узколобым тоталитарным злом - как, впрочем, и любая агрессивная вера, навязывающая свои истины, а не рассказывающая о них.

Хорошо, раз нет доказательств, и выбор пути свободен, что же - все пути равноценны? Нет, разумеется. Нелепо доказывать гениальность "Капитанской дочки" и бездарность "Что делать?". Но имеющие глаза - увидят, имеющие уши - услышат. Путь к Богу, как и путь к человеку, требует не послушания закону, не следования правилу, но любви, понимания и выдумки.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА БЫТИЯ БОГА

May. 26th, 2011 at 7:42 PM

Этот пост продолжает предыдущий. 

В предыдущем же я пытался пояснить условность и проблематичность всех доказательств, кроме показаний приборов и других универсальных фактов. Можно зарегистрировать вес человека, его кардиограмму и биотоки - но его радость и слезы, его стихи и философемы могут быть только поняты - а всякий акт понимания глубоко личен и уникален. Связь Я-Ты совсем другого рода, чем Я-Оно, как писал Мартин Бубер. Понимание человека требует моего раскрытия ему, рождения новой реальности Я-Ты. Эта реальность уникальна, а значит, не допускает доказательств никому третьему. Третьему можно рассказывать о другом, в надежде, что он поймет, но безумно что-либо доказывать, кроме истин факта. То же самое справедливо и относительно духовных сущностей, как, например, духе Ренессанса или социализма 19 века. О них рассказывают, показывают, но не доказывают. Попытка доказательств в области духа показывала бы только невежество доказующего. Всякий рассказ о человеке, философии, религии есть лишь сообщение о том, как увидел их рассказчик, за которым не может быть признано право на всеохватность темы, на отказ слушателю понять тему иначе. 

Вышеизложенное не означает глупости доказательств бытия Бога, но означает, что эти доказательства могут быть поняты именно как духовные сущности. А могут быть и не поняты, конечно. Или могут быть долго непонятны, а потом вдруг открыться. Вот например, для Декарта существование Бога было более достоверно, чем существование его собственного тела - столь же достоверно, как  и его мысль. На определенном этапе своей жизни Декарт увидел эту предельную достоверность Бога и сказал о ней. Декарт увидел с ясностью и отчетливостью, что без Бога весь мир и он, Рене Декарт, летят в тартарары - все факты, теории, смыслы - все теряет точку опоры, все оборачивается бессмысленностью, миражом, мороком злого демона. Декарт, с присущим ему великолепным литературным даром, постарался рассказать об этом своим читателям. Но при всем совершенстве декартова текста, каждый новый читатель, открывая сочинения мыслителя, стоит перед уникальной личной проблемой его понимания. Никаких гарантий понимания, никаких универсальных средств к этому нет. Перепрыгнет человек пропасть - откроется ему достоверность Бога по Декарту, нет - значит, нет. Но никто за меня пропасть не перепрыгнет.

То же самое можно сказать и о кантовском "шестом доказательстве" бытия Бога. Шестое оно потому, что Фома Аквинский, "князь философов" и учитель церкви, их выделил пять. Кант показал, что с точки зрения логики те пять доказательств ничего не доказывают, ибо их исходные посылки спорны, из чистого разума невыводимы. Во времена Канта еще сильна была вера в истинность очевидностей, и Кант показывал, что посылки, противоположные аксиомам Фомы, могут рассматриваться как не менее очевидные. А значит, доказательства Фомы повисают в воздухе. Кант был и прав и неправ одновременно. Он был прав в том, что из чистого разума Бога не выведешь. Но он проглядел богопознание как личный акт, подобный человекопознанию. Он рассматривал существование Бога как проблему универсального знания, проблему науки. Но уже человек не может быть рассмотрен наукой, не может ни наблюдаться, ни мыслиться научным образом. Кант проглядел проблему понимания доказательств существования Бога как духовных актов. Будучи человеком Просвещения, он видел истину лишь как универсальность, отрицая ее как личное свидетельство. Наукоцентричное понимание истины не позволило Канту поставить вопрос о глубоком духовном содержании "опровергнутых" им доказательств бытия Бога. Кант, однако, не был бы гениальным мыслителем, если бы остановился здесь на наукоцентричном подходе Просвещения. Кант построил этику закона всечеловеческого братства, категорического императива. Построив же ее, он взглянул на великую несправедливость мира - несчастья добрых и праведных, и процветание бесчестных и злых. И он спросил себя - как же может человек исполнять закон, если в ответ на него сыплются ужасы судьбы? Как он может быть не раздавлен этими ужасами, где найти опору и стойкость, требуемые тем же законом? Ведь если не найти такую опору, категорический императив обессмысливается. И Канту стало ясно, что эта моральная сила добывается верой - в Бога, свободу воли, и бессмертие. Да, можно спокойно и счастливо следовать императиву, не озабочиваясь ни насчет Бога, ни насчет свободы и бессмертия - можно, покуда гром не грянет над твоей головой. А когда грянет как следует, то и выясняется, что все привычные очевидности старой самоуверенной жизни летят в тартарары, как пустая рухлядь, как ни на что не годная чушь. Надо сказать, что жизнь самого Канта была весьма спокойной, уравновешенной, и настолько, кажется, чуждой всяким трагедиям, насколько это вообще человеку доступно. Но Кант был глубоким мыслителем - он увидел проблему библейского Иова, не проходя лично через трагический опыт такого накала. Кант увидел Иова на краю бездны, и подтвердил вслед за Иовом - и вслед за Декартом - что Бог и есть тот глубокий корень, что питает и мораль, и познание. Моральный закон для своего обеспечения требует веры в Бога - вот очевидность, открывшаяся Канту. Это и есть его доказательство бытия Бога. Но я хочу еще раз подчеркнуть - духовные очевидности недоказуемы, они есть личные прозрения. Это относится в полной мере и к кантовому "шестому доказательству".

Ждущие доказательств бытия Бога, как манны небесной, падающей на спящих и бодрствующих, не дождутся их. Бог открывается как Ты - в личном прозрении. Прозревают жаждущие истины, ищущие ее, идущие узкими вратами познания, а не широкими вратами общепринятых формул, стертых до безличия от бесконечных употреблений. К спящим и безразличным прозрение не приходит. Но спящего, в отличие от мертвого, разбудит крепкий гром над его головой.

О ДОКАЗАТЕЛЬСТВАХ ВООБЩЕ

May. 26th, 2011 at 3:46 PM

В свое время булгаковский роман "Мастер и Маргарита" открыл для многих читателей не только Евангелие, но и схоластику с ее доказательствами бытия Бога. Открыл - в смысле обращения внимания. Именно от Воланда многие впервые узнали, что Кант "разрушил пять доказательств бытия Бога, а потом, словно в насмешку, создал шестое". В чем состояли эти пять доказательств и их разрушение, и в чем шестое - об этом в романе не говорилось, и для многих это так и осталось неизвестным.

Прежде анализа каких-либо доказательств, хорошо бы отдать себе отчет - что вообще можно доказывать, и в каком смысле можно говорить об истинности доказательства.

Всякое доказательство апеллирует к общечеловеческим универсалиям. Есть универсальные факты и есть теории. Универсальные факты - такие факты, которые зарегистрированы универсальным, общечеловеческим образом. Например, время восхода солнца, зарегистрированное стандартными часами. Или место смерти Толстого, подтверждаемое показаниями большого числа разнообразных свидетелей. Мысль же Толстого, даже будучи выраженной в томе его сочинений, универсальным фактом не является - разные люди ее поймут по-разному, кто-то и не поймет вовсе. Мысль не регистрируема универсальным образом. А значит, и человек, как существо мыслящее, нерегистрируем универсальным наблюдателем. Восприятие человека - принципиально иного рода, чем восприятие объектов. Универсальные факты подразумевают регистрирующего их универсального наблюдателя, за которым предполагаются некие всеобщие качества. В частности -умение считать, регистрировать показания приборов, отличать "Войну и мир" от "Анны Карениной", Толстого от Наполеона и прочие подобные вещи. Можно сказать, что универсальный наблюдатель - существо туповатое, но все же не вовсе дебильное. Доказательства фактов требуют указания на то, как они были зарегистрированы, и согласия относительно универсальности их регистрации. Универсальность регистрации легко может оказаться спорной, ставя проблему новых доказательств интересующего факта.

Хорошо известным примером теории является евклидова геометрия. Теория не есть набор каких-то сведений и утверждений, пусть даже и "правильных" и "полезных". Теория есть весьма особая форма познания, в которой возможны доказательства. Теория включает в себя аксиомы и правила вывода, позволяющие непротиворечивым образом получать из них новые утверждения - т. е. доказывать теоремы. Доказательство теоремы есть некая процедура в пространстве теории, или чистого разума. Открытие теории как формы познания реальности принадлежит античной мысли, прежде всего Пифагору, Платону, Аристотелю и Евклиду. Древние мыслители полагали, что "очевидность" аксиом является гарантией их истинности, или адекватности реальности. Осознание фундаментальной бездоказательности связи теорий и реальности стало возможным благодаря открытиям неевклидовой геометрии, теории относительности и квантовой механики. Карл Поппер сформулировал эту бездоказательность в виде тезиса о фальсифицируемости теории: применимость теории к реальности (истинность в смысле физики) не может быть доказана, но может быть опровергнута неким универсальном наблюдением. Иными словами, теоретическое доказательство может быть совершенно безукоризненным внутри чистой теории - но его применимость к реальности всегда проблематична. Приступая ко всякому новому опыту, исследователь может быть вооружен всеми предсказаниями теорий, но никогда не может достоверно знать, что он увидит. Всякий зарегистрированный факт конечен, реальность жебесконечна, а потому никогда нельзя знать всех границ применимости той или иной теории.

Ну вот, как-то разобравшись с доказательствами вообще, можно перейти и к доказательствам бытия Бога. 

Комментарии читателей: