Марракеш – один из четырех имперских городов Марокко. В сердце старого города — площадь Джема аль-Фна. Здесь можно увидеть акробатов, сказочников, продавцов воды, танцоров и музыкантов (Википедия). Круто! Я хочу побывать в стране, где продавец воды – сродни сказочнику и музыканту! Там точно знают, в чем смысл жизни.

Запотевшие окна автомобиля - отличный холст для примитивных мыслей. Длинный палец с круглым ногтем вдавливал в стекло смысл. Несколько линий, несколько кружков, зигзаги, цветок, улыбка, дым. Затем нервное движение -и сквозь мутный налет зияет маленькая дыра в мир, оставшийся под обстрелом туч. Вода живет сама по себе. В ней – жизнь. Чуть утихнет и снова бьет. Она не любит тишины. Она в ней становится затхлой.

Радио сбивчиво бормочет. По салону распространился запах сигарет и теплоты. Сидение откинуто. Ногам мало места. И хочется дышать. Но улица – лужи – грязь. Всё это как-то несерьезно…

- Она спит?

Отрывает палец от влажного стекла, поворачивается.

- Глаза закрыты, - задумчиво, желая разобраться. – Может, толкнуть разок?

- Не надо.

- А вдруг притворяется?

- Ты идиот.

На заднем – девушка лет двадцати пяти, скрючив длинные ноги, запрокинула голову и руки сложила на груди. Тут по-иному не уложишься. Только спустя пять минут откроешь внезапно глаза и увидишь серый потолок в дыму. И двух людей. Один курит, не зная, чем занять рот, другой – рисует, не зная, куда деть пальцы. А ты лежишь и думаешь про себя, что спать и только делать вид – это почти одно и то же. Главное, побороть странное желание распахнуть глаза, именно в тот момент, когда на тебя смотрят.

Серо-зеленые глаза – вон там, на фотке, очень четко видно. А если так посмотреть, цвет просто болотный, с гнильцой в общем. Зато у него красивые уши. В восемнадцать с ним что-то произошло – он постучал товарищу, вытащил его в подъезд и сунул в руку цыганскую иглу с куском хозяйственного мыла. Тот долго не думал. Подставил под мочку мыло и, прищурив глаз, воткнул иголку. С тех пор там едва заметный шрам. Серьгу онбросил носить и больше не собирается.

Он за рулем автомобиля. Снаружи смыта грязь, а вот внутри… Окна запотевают, открывать их не хочется. Больше всего на свете он ненавидит сырую одежду. Дым по салону растекается тусклыми дорожками, никто не кашляет – к дыму пора привыкать. И он курит, не тратя совесть. Много и мимо. Затягиваться его так и не приучили. Порой он бросает усталый взгляд на полупустую пачку и думает, что переводить сигареты не стоит. Но снова и снова его рука тянется к ним и поспешно запихивает в рот. Дождь так мерзко то и дело пришлепывает по крыше, а длинный парень с детским, но хмурым лицом, затер до прозрачности стекло и смотрит туда, не отрываясь. Вдруг поворачивается и говорит:

- Илюх, у тебя с ней было?

-Не твоё собачье дело.

- Так было?

- Слыш, отвали, а…

Молчание плюс запах дождя. Темнеющая улица и тихий звук тел. Кажется, что всё теперь бесполезно. И полезно никогда не будет. Мир замедлился настолько, что денег не хватит починить его вновь. У него заглохло сердце.

***

Я маленький человек. Я маленький человек. Я маленький…

Каждое утро, заваривая чай, я думаю так. Заглядываю в шкаф, где хранится хлеб, натыкаюсь на зеленые корки и, сморщившись, хлопаю дверцей, чтоб та погромче долбанула. Я злюсь. Всегда, затыкая как скважину душу, всегда, не заботясь о смысле, я ем что попало и пью. Я перестал получать удовольствие от пищи. Я не умею зарабатывать столько денег, чтоб наслаждаться. Жизнь. Без денег она глуха.

Без денег я не могу даже попасть в кино. Вход закрыт. Места заняты. И в темном уютном зале кто-то жрёт поп-корн. А я вот уже три года не был нигде, кроме работы и грязного дома. Я менеджер по продажам краски. Пять дней в неделю вылетают из жизни как в трубу. Выходные – тоже не жизнь. Проклятая семья, затраханная проблемами. Вчера сломался чайник, неделю назад приходили из энергосбыта, сегодня ночью я слышал, как в прихожей искрится проводка. Я закрыл глаза и считал. До десяти, ста, тысячи… Бессонница паразитирует на моем мозге регулярно.

Три года назад я женился. Маша хорошая девушка, она умеет быть женщиной. Она любит готовить, стирает белье, кричит по вечерам и прячет от меня пиво. А я и не думал никогда, что любить – это вот так, просто терпеть кого-то рядом. Годами и десятилетиями. Терпеть невыносимость, ждать того, чего никогда не случится. Но ждать и ждать… Растить упрямый рог. Маша не знает пока, что я задумал.

Четыре года назад у нас появилась дочка. Моя маленькая плаксивая дочка, с кучеряшками на висках как у меня, с тоненьким голосочком, дурашливыми привычками хватать все со стола, подбирать окурки… Когда я узнал, что стал папой, то жадно напился и принялся вспоминать красивые женские имена. Через день я послал Маше записку с какой-то измятой медсестрой: «Назовем Маргаритой». Нашу дочку зовут Ксюшкой. А Маргаритами называют других.

Поначалу я не подозревал, что на самом деле, с самого рождения был маленьким человеком. Мне вполне хватало. Одному. Когда нас стало трое, я вспомнил, что быть мужчиной – это не просто заниматься сексом с девушками, смотреть футбол и пить с друзьями. Если в твоем доме живет крошечное существо, чья жизнь зависит от зарплаты, которую ты обязан раздобыть, всякая копейка вдруг приобретает власть над тобой, а месячные суммы кажутся ничтожными. Тем более, если крошечное существо нуждается в лекарствах. Когда оно смертельно устает от плача, и ты, маленький никчемный человек, продаешь болванам краску разных расцветок,лишь для того, чтоб жизнь твоего существа продлилась. Жизнь бесцветная, безальтернативная, если нет денег.

Однажды в воскресенье мы пошли в парк. Ксюшка бегала по песочнице, а Маша как-то странно на нее смотрела, не отводя глаз. «У нее что-то с ногами…» Она бормотала себе под нос. Со следующей недели Маша с дочкой поселились в больничных коридорах. Поначалу я злился, каждый доктор выхватывал из моего кармана то обед, то ужин, а иногда и недельный улов. Но потом и я заметил, что с Ксюшкой действительно что-то происходит. Раньше я любил смотреть телик, а теперь включал его на жуткую громкость, а сам наблюдал за дочкой, играющей на ковре. И мне было противно, я будто следил за преступником, который вот-вот проколется.

Доктора все как один жулики и лентяи. Мы говорили – у нее головные боли, по ночам она громко кричит, от долгой ходьбы заплетаются ноги, немеют руки… А они посылали нас к своим товарищам. Наверное, чтоб и те пошиковали на мои жалкие деньги.

Только один спустя несколько месяцев сделал какое-то там обследование, понял, возможно, что денег у меня больше нет и сказал: «Хордома крестца». Чего?..

Это потом я узнал, что бывают такие опухоли, которые растут прямо из кости. Они страшно привязчивы и жрут человека без всякого стыда. Одной операции не хватит, нет. Часто они, эти твари, преследуют человека всю жизнь. Ученые спорят – доброкачественные они или злокачественные, по мне так, они полное говно. С недавних пор больше всего на свете я ненавижу опухоли. Любого вида. К тому же некоторое время назад нам сказали, что у основания черепа тоже появилась эта мерзость. Она плодится, а я не успеваю продать столько краски. У нас в конторе просто нет таких денег, что нужно.

Моя крошечная дочка столько раз лежала в больнице, сколько я не лежал за все свои двадцать девять лет. Ее резали ножом, эту кроху, столько, сколько я не резал себе палец. Она так знает боль, что кажется мне миниатюрным прокаженным. У нее теперь мудрые глаза. Я боюсь, когда смотрю в глаза своего крошечного ребенка и вижу в них мудрость. Я ощущаю себя виноватым, но глупым, бедным и бессильным.

Я не умею зарабатывать деньги. Таких как я очень много. Это не вопрос желания или труда – это данность. Есть люди, не умеющие рисовать, петь, плясать, пить. В этот обыденный ряд попадает и категория подобных мне людей. Как ни старайся, как ни копи или выбивайся из сил, деньги селятся в чужом кармане. Нас много, и мы маленькие люди, не знающие, как себя спасти. Мы не умеем зарабатывать деньги, но лучше всех умеем делать долги.

В последнее время Маша слишком много мечтает. Перед сном кладет мне на плечо горячую голову и шепчет, что где-то там, в далекой Германии есть удивительная клиника и добрый доктор, который спасет нашу крошку от боли, а нас – от страха. Для этого всего-то и нужно, что сто тысяч евро. Но для маленького существа, попавшего в беду, мы должны сделать всё. Совершенно всё. Потому что никому, кроме нас, этого не сделать.

Я ненавижу этот разговор. Я медленно глажу ее по голове, а сам сдерживаю руку. Та рвется ко рту – заткнись, умоляю! Я понимаю. Я не идиот. Но если б кто-нибудь сказал мне раньше, что людям, не умеющим зарабатывать деньги, нельзя иметь детей!

Когда Маша засыпает, я подсчитываю в уме, сколько кому должен. Давно перестал записывать, я заранее знаю, что ничего не отдам. Не потому что не хочу, а потому что каждый день вижу, как Ксюшка плачет, переставляя как попало ноги. В этот момент у нее на лице странная гримаса. И всякий раз, день ото дня, я корю себя за то, что ни на что не способен. А главное – мне теперь почти все равно. Когда мир без остановки требует от тебя что-то, чего ты дать никак не можешь, жизнь становится чужой.

В тот вечер Маша снова начала свою любимую сказку. Я терпеливо слушал, ничего не говоря, ждал, пока уснет. Ксюшка хныкала в соседней комнате. Затем все затихло. Я встал и оделся. Вгляделся в спящие лица, поправил одеяла. Крошка даже во сне казалась мне далекой и странной. Маша – несчастной, но верящей. Она положила руки под голову и поджала к животу ноги. Она еще не знала, что я задумал.

2

Ночью трасса красива. Автомобили – всего лишь два круглых светящихся глаза. И взгляд ловит их в момент прыжка из-под земли. Медленным редким караваном они плывут по одной невидимой линии, а мимо просвистывают в одно мгновение. Кажется, что в этом кусочке охваченном мною мире не действует ни один из законов реальности. Сегодня всё будто только выдуманное мной или ещё кем-то.

Но деньги, деньги… Они опускают меня в грязь и лужи. Дорога грязная, совсем не сказочная, просто темная и гулкая. Мне немного холодно. Руки лезут в карманы и ищут тепла. Сам собой я согреваюсь. А в карманах всё, что сумел нарыть дома - пятьсот рублей одной зажульканной купюрой, две сотни и мелочь. Я всегда мог отыскать мелочь – стоило лишь пошарить по давно не ношеным курткам, пиджакам, брюкам и сумкам. Курить я бросил. Моя совесть не признавала такой безнравственной траты денег. Правда, от другой привычки я так и не отвертелся. Не выдержал – по пути купил в покосившемся ларьке банку дешевого пива. Она теперь противно охлаждала мне левую половину груди. Там у меня большой внутренний карман с потайной дыркой во внутренности куртки. И кто знает, что можно там однажды отыскать.

- Куда?

- До Горного подбросишь?

- Сколько?

- Сотня, - я всегда чувствовал неловкость, предлагая деньги.

- Сколько?!

- Мужик, у меня больше нет, а в Горный позарез надо…

- Ну извини…

- Слушай, а мобильником возьмешь?..

Взял. У меня есть ещё один. Сегодня вечером я вытащил Машину симку, бросил в дальний угол верхней полки комода и припорошил трусами. Теперь её потертый серебристый Самсунг принадлежит вот этому бородатому мужику, курящему так, что и мне охота.

- Сигаретой угостить?

- Нет, я бросил…

- А, ну возьми там на заднем где-то семки есть… Я тоже бросаю.

Я повернулся. Там темно.

- Там поищи, поглубже…

Я протянул руку в глубь салона и нащупал что-то сухое, но чуть-чуть липкое. Похожее на корку.

- Чё, не нашел?

- Нет.

- Ты как будто обосрался! – захохотал мужик. - Ты чё там увидел?

- Там у тебя это, кровь вроде…

- Да это от мяса! Чё, сильно измазано? Вот бля, жена загрызет.

- От мяса?

- Я бычка зарезал, в город возил на базар. Только, бля, всё бабло у бабы оставил! – он повернулся ко мне серым мятым лицом и засмеялся. А я занервничал - из его нечищеной пасти несло перегаром. И гнал он так, что ветер свистел в тоненькой щели между рамой и лопнувшим стеклом. Он что-то громко говорил, хвастался, а меня трясло. Кто выдает таким уродам права? И о чем он? Я б ему врезал, если б не было так противно.

- У нее такая жопа! Если б ты видел, охренел бы. Я сам охренел, когда увидел. А когда пощупал, вообще башню снесло! Жена, бля, только затрахает теперь… Куда ты прешь?!

- Что?..

- Ты чё, спишь? Нас чуть трактор не подрезал. Во урод, бухой что ли?

- Может быть.

- Ты чё такой кислый?

- Да так, проблемы.

- У тебя бабы что ли нет? Рожа какая-то замученная. Не, серьезно, есть с кем поразвлечься?

Я чуть не поперхнулся.

- У меня жена.

- Ты чё, законопослушный?

И тут я промолчал.

Горный черезпару часов.

3

Горный – это маленький поселок городского типа. Здесь всё обычно, два десятка панельных пятиэтажек розового и зеленого цвета, за ними проселочные дороги и частные дома, двухэтажки с выбитыми окнами. Два зарешеченных детских садика, «стадион» - заросшее футбольное поле и полоса препятствий, рядом школа. Крошечный сквер со ржавым вечным огнем, которого там нет. Базар – пустой, магазины – частные. Один небольшой супермаркет и магазин бытовой техники. Большая больница, морг, кладбище. Я тут вырос.

Обычный поселок, но есть одна особенность. В каждом дворе сломаны качели. Это случилось давно, я тогда ещё в школе учился. Одна маленькая девочка сильно раскачалась и упала. Она поднимала голову, качели били ей в лоб, она снова поднимала голову, качели снова били, снова и снова… Девочка погибла, а ее отец в тот вечер сломал все качели в поселке. Я до сих пор помню его вопли.

В поселке тихо, безлюдно. Ещё нет и пяти утра. Я пристроился на одной из скамеек в сквере. Тут ещё растут такие странные кустарники с липкими штучками, из которых моя бабушка научила меня делать свистульки. И я посмотрел сейчас на эти старые кусты и вспомнил её. Мне было лет десять, когда она умерла. А эти кусты хреновы растут себе и растут, хотя уже никто не делает из их липких штуковин свистки. Так больше никто не умеет. Я попытался мысленно восстановить бабино лицо – глаза, рот, дряблые щёки, волосы тонкие и седые, толстый живот и запах еды и старости вперемешку. Не получилось, всё как будто по отдельности, а в лицо не сходится. Такого лица больше нет. И мне даже странно, что когда-то я разговаривал с этим лицом, целовал его, злился, а иногда боялся и строил ему рожи исподтишка.

Я сидел на скамейке и смотрел на розовый дом напротив. Постепенно спина нагревалась под солнцем, из-за угла вышла пожилая женщина с сумкой. Идёт на работу – мой первый встречный. Я её особенно запомнил. Черный плащ, какой-то непонятный, сумка черная, лицо тоже черное, как дыра. Она не любит с утра на работу шпарить, меня даже не заметила. Потом появился мужик, очень интересный. Длинный, прическа легкая и кудрявая, сероватая, хоть не седая совсем, залысины, от этого лоб высокий, а лицо свежее, белое. А шёл он в одной кофте, вязаной, светло-зелёной с белым оттенком такая, и вид какой-то расстерянно-встревоженный. Он мне понравился, этот мужик, хотя я почему-то побаивался его, пока он не скрылся за поворотом. Ну а потом народ повалил из подъездов один за другим, так что я перестал обращать внимание на всяческие особенности, я только искал его, на всех озираясь. Я знал, из какого подъезда он должен выйти, но отчего-то каждого подозрительно оглядывал. А вдруг.

Через пару минут и он вышел. У меня ноги дернулись, но как-то судорожно, сразу прыть стихла. Сижу, смотрю, как он идёт, неспешно, деловито. Подошёл к тачке белой, давным-давно крашенной. Я помню эту волгу, это его батя ещё покупал, тогда красотища была, сейчас, так, колёса разве что, остальное пофиг.

Я встал сам того не замечая и медленно, механически как-то к нему пошёл. А внутри сжимается всё в колючего ёжика. Что, блин, происходит? Как будто я сурово накосячил и к начальнику на ковёр иду. Ссыкатно, хоть прибей.

Он меня не узнал. Занят был машиной, чего-то осматривал там, смотрел, как там, требуха ещё не сыплется? А я сбоку остановился, чувствую, он напрягся, понял, что наблюдают за ним. Но всё равно меня мельком только видит, не хочет оборачиваться. Тогда я не вытерпел и сказал:

- Хорошая тачка!

- Чё? – он обернулся и меня в полной красе рассмотрел.

- Здорово, Илюх! Чё, не узнаешь?

- Узнаю.

- Ну, и кто я?

Он помолчал-помолчал, ботинки мои зачем-то рассмотрел, они у меня грязные и старые.

- Идиот хренов, - засмеялся он, подошёл и как обнимет. У меня чуть шея не хрустнула. Но я его тоже к груди прижал. Я давно так никого к груди не прижимал, а от этого, оказывается, странные ощущения испытываешь. Не знаю какие, в общем, но я чуть не всплакнул. Трогательно как-то, два мужика, которые сто лет не виделись, посреди улицы стоят и обнимаются. Это детство в них играет, огромное и с железным замком.

- Ты какими судьбами?

- Да, решил друзей навестить…

- А к матери чё?

- Не хочу, - я рожу скорчил.

- Из-за Никиты?

- Ты с ним видишься?

- Пересекаемся, бывает.

- Ладно, Илюх, ты ж меня не погонишь?

Он подумал секунду.

- Вообще-то, Макс, я… Ты не позвонил ни разу, не заехал за пять лет…

- Знаю, Илюх. Я не мог.

- Почему?

- Работа затрахала, с женой проблемы, в общем, полная жопа. Илюх, я помнимаю, если чё, к Ваньке пойду, к нему буду проситься. Если он не возьмёт, пойду к Дашке, а больше никого у меня нет. Я ж с женой развожусь. Мне сейчас так хреново.

- Ладно, Макс. На, - он из кармана ключи достал и в ладонь мне положил. - Я теперь тоже один.

- Как?

- Разошлись. Так что спи, жри, чё найдешь. Получай удовольствие. Я к пяти буду.

Он по плечу меня потрепал и улыбнулся.

4

Жрать мне совсем не хотелось. К тому же я сунулся в холодильник - в нос ударил мерзкий запах рыбы. Илюха любит рыбачить. Я ненавижу рыбу. По-моему, вне зависимости от свежести, вся она воняет пропастиной.

Мне нужен был сон. Илюха не заправлял постель. Зачем? Он теперь, как сказал, один. Я следов женщины не нашел. Это к лучшему. Не будет мешать. Стянул брюки, сбросил кофту и в кровать. Минут пять прошло, и мозг отключился.

Получать удовольствие… Я долго думал, в чем тут истина. Ведь теперь никто не сомневается, что смысл жизни в получении удовольствия. Кто этот человек, столь проницательный, как там его… Эпикур? Я плохо учился. Но вот эту истину знают все и так, без лишних упоминаний. Правда, почему-то в последнее время я только и делаю, что отстаиваю в себе эту простую истину, понятную каждому с рождения, и почти никто не против. Я каждый день уверяю себя, что имею право на удовольствие. Но как ни стараюсь, не могу понять, почему.

Было время, когда мне никуда не нужно было идти. Я опоздал с курсовой, меня не перевели на третий курс. Время чуть затормозилось. Я остановился и огляделся. Блин, диван, комп, жрачка в холодильнике и целый год. Уютный родительский дом вместо общаги. Я решил, что теперь буду делать то, что хочу. Только то, что хочу. Засяду за комп, установлю кучу всяких игрушек, по большей части, стратегии, и стану дни напролет существовать. Приближаться к состоянию растения. Это очень приятно, это весело и спокойно. И если б не отчим со своими придирками и мать с предложениями о работе, какой-никакой, то жизнь была бы просто идеальной.

Время от времени, впрочем, довольно редко, я встречался с друзьями. Мы собирались на репах. Я играл на старой бас-гитаре, чувствовал мир. Редко мы выступали, наша группа держалась в одном составе лет пять. И когда-то очень давно я серьезно мечтал стать популярным музыкантом. Вот и в те скандальные вечера я думал про себя, что глупо тратить время на работу, если хочешь преуспеть в шоу-бизнесе. Глупо делать то, в чем нет жизненной необходимости. Я не страдал от голода, крыша над головой имелась, теплая постель, не рваные вещи и огромный пакет черных одинаковых носков. Глупо против своей воли делать то, в чем не видишь особого смысла.

В то время я был странным для всех. Но не для себя. Когда мне говорили: «Иди подстригись!», я садился за комп и надевал наушники. Когда отчим кричал, чуть наклонив вперед корпус и сжав руки в кулаки: «Что ты за урод! Ты вообще о чем-нибудь думаешь, что-нибудь планируешь? Ни хрена не умеешь! Ничего не хочешь! Как ты живешь? Урод!», я только вжимал голову в плечи, боясь, как бы не сорваться и не разбить ему лицо, как случилось однажды. В тот день я плакал, как девка.

Впрочем, я часто плакал в своей жизни. Но я не хочу вспоминать. Единственная проблема – расшатанные нервы. Слезы не позволяли мне бить людей. А удар у меня тяжелый. Однажды в школе я всё же разозлился, не стал плакать и вдарил одному пацану по башке. Тот упал и не мог встать несколько минут.

Я просто хотел напомнить себе о том периоде, когда позволял себе получать удовольствие. Наоборот – не позволял себе заниматься скучными вещами. Жить только так, как хочется мне. На всех наплевать. И не думать ни о чем, а главное, о последствиях. Что из этого вышло?

Потом начался новый учебный год. Академ закончился, передышка тоже. Родители до сих пор верят, что я учился лишь для того, чтоб была отмаза от работы. А я стал задумываться вот над чем: удовольствие, спокойствие и тепло, всё это, бесспорно хорошо, но что-то должно толкать вперед. Должно быть что-то такое, от чего хочется сбежать. Тогда так или иначе, быть может, ошибаясь тысячу раз, ты имеешь возможность найти свое место. Не хочу думать, что оно там, в перекошенном кресле на колесиках перед пыльным компьютером. И не в тех стратегиях, где ты Бог, но часто проигрываешь, и в проигрышах, впрочем, как и победах, нет никакого смысла. Ну совсем никакого.

Я спал. Люблю так спать. Когда даже во сне отчетливо понимаю, кто я и где. И что я сплю. Терпеть не могу, когда сон кажется реальностью, и ты всерьез начинаешь верить, что бабушка не умерла тогда, а сидит перед тобой в старой вязаной кофте и чистит картошку на обед или смотрит сериал, такой, латиноамериканский, которых сегодня по телику нет и в помине. Как нет и бабушки – но вот она сидит, смотрит, и ты веришь, серьезно веришь, что люди не умирают навсегда, они способны возрождаться. Терпеть не могу такие сны, рано или поздно приходится просыпаться. И вот я спал ни во что не веря, а кто-то смеялся и щекотал мне ноги.

5

- Ты водку будешь?

- Ты знаешь, мне сон однажды приснился странный. Я взял яйца куриные, разбил и высушил скорлупку. Надел её на ноги, короче, и ходил как в ботинках. Всё боялся, что скорлупу сомну, а она ничего, хоть бы хны…

- Ты чё, заболел?

- Да я всё думаю просто, как у меня ноги в скорлупе поместились? Вроде ноги не маленькие были, и скорлупа обычная. Как они там поместились-то?

Ребята стол накрыли. В честь меня. Помидоры где-то надыбали, корейскую морковку с селедкой вместе, две бутылки водки и пива навалом. Ещё сосиски, мы их сырыми едим, высасываем из полиэтилена. Вот одну такую я сосредоточенно мял губами. А Ванька предлагал мне водку.

- Ты реально заболел. Ну правильно, в городе загазованность большая. Ни фига тебе мозги засрало!

- Ладно, чё пристал, - сквозь сосиску ответил я.

- Так будешь?

- Чё спрашиваешь? Лей, - выплюнул полиэтилен.

Водка как вода тонкой струйкой – я нехотя согласился. Не люблю пить, когда на душе погано. Только хуже всё становится, люди начинают нести хрень, а ты принимаешь всё за чистую монету. Может, монеты их и вправду чистые, но мне это всё равно не нравится. Меня это просто бесит.

Я вспомнил, как Ванька провожал меня в город. Я ехал поступать, а он оставался в посёлке жить, просто жить и всё. Ещё тогда я понял, что в нём меняется что-то кардинально. В лице – вроде те же щёки, скулы, глаза – а на них как налёт. Я думал, не высыпается. А потом он позвонил мне из больницы. Его засунули в городскую клинику для наркоманов. И с чего всё? Непонятно. Я не задавал вопросов, правда, я догадывался. У него пару лет назад младшая сестра поехала с подругой на дачу, и они там обе сгорели. Только что сестра, через день – одни угли и всё. У любого мозг попросит разрядки. Не знаю, может, из-за этого? Как-то противно становится, когда думаешь, что вот так влипнуть можно, вообще не имея причин.

Я навестил его тогда всего раз. Он мне нелепую историю рассказал. Его мать заметила, что тот колется, и сразу же в местную больничку упекла, сказала: «Скотина ты, Машка сгорела, и ты на тот свет хочешь? Чтоб моя жизнь совсем напрасной была». Он тогда по серьезному лечиться хотел. Но оказалось, что в той больнице наркоманию лечат приобщением к каким-то оккультным псевдонаукам. Он продолжал колоться, но ещё и попал в секту. Тогда, говорит, у него появился реальный шанс откинуть копыта. Потому что, говорит, главный жизненный орган – это сознание. Мать его вытащила. Она одна похоже за жизнь как бешеная цеплялась.

В городе его подлечили, он теперь не колется. В секту тоже не ходок. Да ему там и не нравилось никогда, чушь какая-то, говорит. С тех пор спокойным стал, умиротворенным даже. У него мать умерла. Вот в этом, по-моему, причина. Потому что мерзко как-то, когда в жизни беспричинно происходят очень важные вещи.

Не помню, что потом было. Времени прошло достаточно, я сел и обуглился. Меня не стало как будто. Парни чего-то говорили, девки мимо проходили, чуть по лицу меня попами не гладя. А я смотрел на всё это, видел всё не слишком отчетливо, и они, похоже, моё тело из виду не потеряли. Но, блин, меня не было тут. Я обуглился, говорю же.

- Знаешь, Ванька, как я по вам скучал. Как меня всё достало. Как вы тут без меня, по-тихоньку?

- Ну.

- А помнишь, как раньше было? Как мы с тобой в снегу рылись? Помнишь? За домом норы вырыли и сидели там, письки морозили, помнишь? Вот какого хрена нам ещё надо? Вот там у нас всё охрененно было, а теперь что? Какого хрена надо?

- Большого.

- Фу, гадость. Нам-то он зачем? Нам надо норы рыть. Пошли?

- Куда?

- Норы рыть.

- Где?

- Ну, там же, за домом…

- Сиди, куда ты? Придурок. Там снега нет, в бетоне рыть что ли?

- Какой ещё бетон?

- Там всё забетонировали.

- Вот суки. Всё забетонировали. Они жизнь мою забетонировали, суки. Никогда им этого не прощу! Суки!

6

У меня башка болела, как у утопленника. Голова до краев тёплой водой залита. Тяжелая, как груда кирпичей. Я так и лежал, телом шевеля слегка, а к голове не обращаясь даже.

- Ну как самочувствие? – это Илюха как всегда обо мне заботился.

- Нормально.

- Вижу, блин.

- Да полежу немного и всё. Дай воды.

- Или пива?

- Воды.

Это я ошибся на счет того, что в голове вода. На самом деле там песок с какой-то вонючей стройки.

- Чё ты вчера нёс, помнишь?

- Неа.

-Я вот хочу тебя психологу показать.

- Татьяне Сергеевне?

- Ну да.

- Она ещё жива? В последний раз её видел, думал, к следующему году старушка загнется. А это, между прочим, было лет десять назад!

- Как ты людей любишь! – Илья засмеялся, думал, я шучу. Но я-то на полном серьёзе. Меня вообще иногда оторопь берёт – сколько покойников по земле ходит. Рядом со мной, причем, ничем таким не отличаясь.

Днём я встал, то есть, совсем встал, полностью. Был выходной, Илюха торчал дома. Мы вместе пообедали какой-то старой едой, наверное, это ещё от его жены осталось. Тут я и спросил.

- А чего я вам вчера наговорил?

- Да бред. Не помню точно.

- Ну, а в общих чертах?

- Ты, короче, расщедрился. Типа у тебя денег куры не клюют.

- Так это правда.

Он вытаращился на меня, как на Иисуса. Даже не по себе стало. Как будто он знает, что деньги просто так не достаются. Это как грааль хренов, который жизнями питается и блюет ими же.

Но напиться, похоже, иногда не вредно совсем. Так, между прочим. Я рассказал им, чего хочу на самом деле. Будь я трезвым, никогда бы не решился. Такой на меня ступор иногда находит, хочу что-нибудь сделать, а одной хотелки не хватает. Тут смелость нужна, ещё тямо. Фиг его знает, что это такое. Тут вообще всё трудно. Такое ощущение, что я в этот мир, как сквозь анус пролезаю. Там вдали что-то маячит, а меня мутит, и тело со всех сторон давит. А сколько всего против! Сплошные баррикады. Да пошло оно всё… Я так хочу.

Да блин, мы все этого хотели. Трое из тех, кто сидел за столом, и чьи лица искажались под плотным лампочным светом.

Трое, кто несколько лет назад так же сидели в этой комнате и просто мечтали. Тогда нам не страшны были «обязательства», и плевать было на «теперь мы другие». Мы ещё не знали, что это где-то существует и однажды проглотит нас.

Я страдал от этого пару дней назад. Затем что-то щелкнуло. Я перестал думать. Перестал думать, что чего-то кто-то мне запретил. Я решил, что на всё способен. Могу делать всё, что хочу.

Я всё смотрел на этих троих, говорил что-то, обещал. А сам мечтал вместе с этим говном от самого себя избавиться. Вдруг там кроме него ещё и душа есть. Вдруг она есть…

- Макс, допустим, у тебя есть деньги. А всё остальное тоже правда?

- Да, Илюх. Я так решил.

И чего ему не нравится? Ведь я ничего от них не требую. Он вышел нервно, загрузился. Не думал я, что всё так примитивно у них устроено. Если кто-то предлагает им бесплатное путешествие в далекие страны, они думают, что тот свихнулся. А то, что ему омерзительно жить, им непонятно.

Холодильник напротив залеплен до отказа буквами из Растишки. Они старые и кое-где расслаиваются. Может, поэтому они остались тут, а не переехали вместе с детьми. У Ильи два сына, первый, кажется, уже ходит в школу. Я не видел их тысячу лет. И даже забыл, как зовут второго. Первого Илья назвал в честь отца Дмитрием. А вот второго…

Я не люблю все эти детские штуковины. Я сыт. Маша доставала меня подобной ерундой четыре года подряд. А я всерьез думал, что для ребенка важнее всяческой мишуры и цветастого звона обычные горькие лекарства. И эти буквы, мерзкие разрисованные магнитики, похожи на нечто несуразное, как будто кто-то смеется над началом человеческой жизни. Будь я Ильей, никогда бы не купил своим сыновьям вот такую хрень.

7

- Так это, откуда у тебя деньги говоришь?

Я насторожился. Вот опять, стоит мне что-то сделать, тут же найдётся кто-то здоровый и настырный, который будет меня долбить. Терпеть не могу, когда так спрашивают, как будто я идиот, и мозги у меня из поролона. В общем, я проигнорил. Молчу как глухой, а сам по-тихоньку съеживаюсь.

- Макс, откуда деньги? Пока не узнаю, не соглашусь.

Я молчу. Илья понял, что не прошла его тупая игра и разозлился.

- Не припоминаю что-то: ты сын олигарха или выиграл в лотерею?

- Какая разница?

- Если спрашиваю, значит, разница есть!

- Нет никакой разницы, успокойся.

- Я говорю, есть! Ты мне что, предлагаешь ехать на какие-то неизвестные деньги? Я так не могу, а вдруг они… грязные? А?

- Чего ты такое себе придумал? – я изо всех сил старался быть спокойным.

- Ты идиот, - Илья всегда так утверждал. – Ходишь в дырявой куртке, ботинки три года, похоже, не менял. С тобой, вообще, всё в порядке?

- Что ты ко мне привязался? Мои деньги, как хочу, так и трачу.

- Твои деньги, твои деньги… Откуда они у тебя? Всю жизнь ободранцем был.

- Ты чё, завидуешь что ли?

- Хм, завидуешь… Я всю жизнь как проклятый коттеджи эти грёбаные строю, весь поселок отгрохал, а сам в лачуге живу. И никогда никому не завидовал, а тут завидую, да? Ты меня оскорбил, понял?

- Да ладно, извини, я с дуру ляпнул, - и совсем не с дуру, я прав был, только я никогда людям их собственную глупость не доказывал, это бессмыслица.

- Завидую… Я просто знать хочу, на какие шиши ты нас везёшь.

- Да подвернулась одна работенка.

- Работенка? – он на меня глянул, как будто я свихнулся, и усмехнулся не по-доброму. – Ни хрена себе, работенка. Ты что, киллер?

- Да хватит меня мучить вопросами своими дурацкими. Я плачу за вас, мне так нравится, ясно! – у меня в горле резануло.

- Ещё поговорим, - он вышел из комнаты, плотно закрыл дверь и начал греметь посудой. Он мыл её, наверняка, зажав в зубах сигарету. А мне было так гадко, словно кто-то очень близкий и сильный запер меня в наказание за хулиганство.

«Безнравственно». Любимое словечко моей мамы. Как только я совершал что-то нужное для себя самого и ни для кого больше, она, скупо шевеля губами, сухо, совсем без влажности произносила: «Это безнравственно». Я никогда не понимал её. В чем нравственность и в чем её нет? Мне не объяснили. Ни в детстве, ни теперь. Но всегда пеняли на то, что в моих поступках ею и не пахнет. Я подозреваю, что мама и сама не вникала в смысл этого слова. Она просто пугала меня его помпезной сложностью и строгой интонацией. Добилась она одного – я перестал её слушать.

Случилось это сразу после школы. Я вдруг подумал, что мама манипулирует мной. Она никогда не говорила со мной на чистоту – непонятными и глупыми словами она надеялась незаметно подтолкнуть меня к послушанию. К безмолвию, безопасному существованию, откровенному незнанию жизни. Своей жизни. Похоже, родители не терпят в своих детях бестолковой самостоятельности. Это понятно. Видеть, как кто-то набивает шишки весьма неприятно.

Ещё какое-то время спустя я с ужасом осознал, что и мама не слушает меня. Когда я говорил что-то, она думала о другом. Ей не важны были мои успехи и поражения, всё в моей жизни она считала лишним и бесполезным. Когда я хотел поделиться с ней своей точкой зрения на то или иное происшествие, мы недолго спорили, затем мама говорила, что заслуживает уважения, хотя бы потому, что старше. Уважение – разве оно сопряжено неразлучно с вечным согласием? В те минуты я только злился, давился от несказанных слов, но не уважал. Я не уважаю тех, кто затыкает мне рот.

Это случилось после. Я почти потерял нить с матерью, не воспринимал её, не старался понять. Это произошло из-за того, что в нашем доме появился Никита. Которого я не знал и не любил. Он никогда не стал бы моим другом, а тут я вынужден был жить с ним в одной комнате. Я анализирую: он не так плох, как я рисую. Но это только больше раздражает меня.

Ночью, с задернутыми шторами комната похожа на маленькую нору, и с кем я делю её? С длинноногим мальчиком на восемь лет младше, чей отец приглянулся матери. Кто-то говорил, что дядя Боря соблазнил её залихватскими песнями и игрой на баяне. Пусть так. Никита – бесплатное приложение. Завернуть?

Причем в большей степени этот подарок для меня.

Я часто запирал его в комнате на ключ. Тот бесился, орал, пинался в дверь. Истерил, затем умолкал. Я слушал, как тот тихо копошится в своих бумагах. Он много рисовал, обмакивая карандаш во рту. Он обсосал все мои карандаши. За это я бил его по голове длинной железной линейкой. Вечером, когда я любил полежать на кровати и поплевать в потолок, он включал огромный магнитофон и записывал свои песни. У него нет голоса, слуха, чувства ритма и совести. Никогда не забуду, как я смеялся над ним, а тот, краснея, кричал что-то в ответ.

Но самое противное то, что он ссался каждую ночь. У него была какая-то болезнь, вроде энурез, и он никак не мог потерпеть до утра или хотя бы проснуться, чтоб сходить в туалет. Так вот, из-за этой скотины вся моя комната провоняла саньем. Ночью он ссался, а утром мама выставляла его мокрый матрац в окно, чтоб тот сушился. Я ещё боялся тогда, что кто-нибудь подумает, будто это я ссусь. За это я обзывал его сыклом. Он очень обижался.

Всё это и многое другое всего лишь детская чепуха. Можно простить, забыть, в конце концов, списать на ревность и глупость. Но дело в другом. Когда дядя Боря умер, Никита остался с матерью. Я долго задавался вопросом: какого черта? Я таскаюсь по общежитиям, грызу гранит науки, а он невкусный, на жалкую стипендию и сорок рублей кормовых существую как попало, а Никита, мой комнатный злодей, давно захватил мой диван и шкаф, мою кухню, зал, телевизор - и мою мать. Он даже называет её – мать. И даже думает, что в этом ничего странного нет.

- Так откуда деньги?

- Ты как моя мать. Пожалуйста, не говори как она. Тебе не идёт.

- Я начинаю думать о плохом… - Илья с выдоха бухнулся в кресло. Я жалею этого вдумчивого человека, но ничем не могу помочь. Он слишком много хочет знать.

- Ты говорил, что с Никитой видишься…

- Очень редко.

- Ну и как он?

- Нормально, по-моему.

- Чем он занимается?

- Девчонок водит.

- В мою комнату?

- Вот этого я не знаю, - осекся.

- Ну да, куда ж ещё… Наверное, весь диван мне продавили. В угол презики накидали, сверху забросали носками и фантиками, а по вечерам слушают старые записи этого придурка. Девки ему: «Вау, ты звезда!» А он трахает их на моем диване, сука.

- Может, тебе просто набить ему морду?

- Что ты! Я никогда не обижу братишку!

- Тогда перестань. Он этого не стоит.

- Чего не стоит? И кто – он? Мне диван жалко.

- Ну-ну.

Был уже поздний час. Мы, забившись в углы мягких кресел, смотрели тихий телевизор. Модные сегодня дебаты на злободневную высосанную из пальца тему. Не спорили и не обсуждали. В воздухе неслышно плыл остаток дня. В нем тяжелым запахом отражалось будущее.

А я радовался, что снова рядом с Ильей. Я не хотел, чтоб тот спрашивал. Я думал: его сила в молчании. Так он меньше всего напоминал мне мать.

8

Далекий город с красивым названием. Древний, теплый, совсем чужой. Не знаю, почему мы захотели побывать именно в этом городе. Наверное, была какая-то причина, просто теперь я забыл её. Или та причина не кажется мне теперь весомой. Мы слушали музыку, кто-то из нас припер из дома убогий диск. Такие продаются на музыкальных рынках в городе – до этого они долго пылятся в шкафу какого-нибудь бородатого меломана. Диск назывался – Марокко. Странные мелодии арабского мира. И мы упали в них, как в тёмные гулкие ямы. Эти мелодии не для наших ушей – от их редких хриплых слов становится страшно. Потом, спустя годы я разговаривал с кем-то, делился своими странными ощущениями дискомфорта во время прослушивания арабских песен – и тот, не помню кто, сказал, что это вполне естественно. У людей есть инстинкт – они боятся неродной речи. Чем непривычнее она, тем больше напоминает язык дьявола. Так природа оберегает наши гены. Не знаю, прав ли тот человек. Ведь мой страх тогда вселил в меня желание во что бы то ни стало посетить ту страну, увидеть тех людей, что так угрожающе разговаривают, и ещё – выпить той воды. Я мечтал довести себя до предобморочного обезвоживания – и выпить воды. Кто-то из нас предложил Марракеш. Потому что название красивое. Вот и всё, стрёмная причина, правда?

С тех пор мы мало что узнали. Во-первых, там многие говорят по-французски. Ещё по-испански. Это несколько огорчило меня, но я наделся, что эти люди не встретятся на моем пути. Во-вторых, россиянам не нужна виза, чтоб попасть туда. Узнал я это совсем недавно и очень обрадовался. Совершенно случайно я разузнал, что добраться до Марроко – дело совсем не простое. Придется потратить немало денег. Когда их вовсе нет, на такие мелочи внимания не обращаешь. Как только понимаешь, что поездка становится возможной, думаешь будто бы не всерьез, что деньги – это не деньги. Это пропуск. Свобода передвижения, которая обещана по закону каждому дураку. И получаешь ты не деньги, а это самое право.

С недавних пор. Или с самых детских лет. В общем, я никогда не воспринимал деньги как деньги. В бумажках я сразу чувствовал хлеб, молоко, жвачку, одежду, потом лекарство, услуги врачей, опять лекарства… мне многое пришлось отвергнуть, чтоб в деньгах увидеть мечту. Увидеть себя, наконец, и дать себе право. Иногда, вечером перед сном я желал себе одиночества. Я спрашивал себя, почему не один, совсем один… Мне казалось, тогда я мог бы жить для себя, или лучше сказать, жил бы собой.

Я думал, впрочем, что теперь уж ничего не изменить. Я будто лошадь. На спину мне приколочено седло. Или я тягловая сила – вол. Я тяжело иду – за мной тащится телега. Я люблю эту телегу, но от её тяжести мне сводит мышцы, а мысли слипаются в уродливую кучу. Наступает момент, когда от телеги хочется непременно избавиться.

Как это сделать? Чтоб в миг не почувствовать внутри себя одинокую сволочь. Я подумал, что должна быть последняя попытка. Шанс. У меня за всю жизнь было много планов, но сегодня лишь один осуществим. За него нужно схватиться, как за толстую веревку. И тогда либо вытащишь себя из помойной ямы, либо повесишься - и всё кончится. Так или иначе.

Не знаю, почему я так решил – мечта должна спасать людей. В минуты отчаяния люди верят во всякую чепуху. Или вообще ни во что не верят.

Чтоб всё изменить в своей жизни, нужно вернуться туда, где было хорошо, где были друзья и никакой ответственности. Где я – другой, и мир вокруг – иначе меня обнимает. Не давит так сильно, что череп трещит. Так я решил. Воплотить в жизнь дурацкую мечту – вернуться в свободу и стаю – а дальше что? Наступить на живое тупым каблуком, потому что ступать больше некуда, а идти надо.

Сегодня вечером должен прийти Ванька. Он обещал разузнать, как можно добраться до Марракеша и сколько это удовольствие стоит. У Ваньки есть Интернет. И я ждал вечера, как выхода в астрал.

9

Я вспомнил кое-что. Я приставал к ней в подъезде. Да-да, точно… По-моему, я был бухой. Она тоже, мы всегда напивались вместе, так веселее. Я цеплялся пальцами за застежку её лифчика. Теперь вот думаю, зачем он ей нужен? Какой-то бронированный лифчик. От злости я чуть не протрезвел. Не считая этого, всё было на мази. По ощущениям. Плюнул на застежку и задрал ей лифчик. Зачем-то спросил её. Конечно, она отказала. Это потом я понял, что спрашивать никогда не нужно. Просто делай и всё.

Шел дождь. По телику лабуда. В холодильнике рыба и пиво. А мир сузился в одну мысль – почему она не согласилась на секс со мной? Ни разу за несколько лет я не вспоминал об этом. Не думал. Мне было плевать. Хрен его знает, что там в её голове творилось. А сейчас я завис. Я думал без остановки – почему?.. Самое противное - я никогда не узнаю причины. Впрочем, раздражало меня другое. Какого черта мне сейчас это так важно? Возможно, потому что Даша теперь немного другая, да и я совсем не тот, что был. Я видел, как она изменилась, и мне это теперь не безразлично.

Я стоял возле двери её комнаты. Коммуналки ещё существуют. И тут даже приятно. Приятно, что люди ходят в халатах и старых штанах, не стесняясь соседей, а голые дети бегают под ногами как в племени мумба-юмба. Проводили опрос. Самые счастливые люди – жители какой-то очень бедной африканской страны. Им не нужны деньги, чтоб умирать медленно.

Даша обрадовалась, когда я пришёл. Она провела меня к себе, втолкнула в комнату. Я и опомниться не успел.

- Хочешь есть?

- Ну, не отказался бы… - а у самого в животе сосущая воронка, фу.

Она засуетилась, завертелась вся. Достала тарелку, кастрюлю на плиту, и пшык – синяя корона под ней, а я боюсь газа. Дашка всё такая же, худая и длинная, но теперь я не так на это смотрю. В общем-то мне плевать, как она выглядит, у неё что-то такое есть, запах что ли, который в моих глазах её красавицей делает. И мне приятно рядом с ней находится. Я почувствовал, как кто-то толкает меня в спину – иди к ней… Я еле сдержался, отогнал того, кто толкал, и заставил себя о другом думать.

М-да, милая у неё комнатка. Совсем крошечная, разделенная на две зоны – обеденную и спальную – тоненькой евро-стеной. Посредине шкаф-купе, наверное, чтоб створки не мешались. Телевизор в углу, что-то навалено на подоконнике, холодильник у двери и маленький кухонный столик, ещё шкафчики, ящички, прочая мебельная ересь. И нет дивана. Она спит на полу. Как восточная женщина. Наверняка где-то тут припрятан кальян. Теперь так модно.

Даша налила мне тарелку супа. Я сел. Взял ложку и хлеб. Стал есть и чувствовать, что будто предаю. Я недолго ел. Закашлялся и попросил воды. Мне не стоило так бездумно есть суп, приготовленный не для меня. Вот такая глупость влипла в мой мозг.

Мы смотрели друг на друга по очереди. Когда я поднимал взгляд, она его отводила. Я хотел уйти, но идти мне было будто некуда. Там скучно и никого нет. Здесь – странное место. Тут словно кто-то поджидает меня, но моя душа капризная. Как скользкая мерзость в руках мельтешит, так что я и не знаю – есть она или мне кажется?

Затем она села совсем близко и сказала:

- Я думала, мы никогда больше не встретимся.

- Серьезно?..

- Ты молодец, - по-моему, она чувствовала себя нелепо. – Честно, я рада.

- И я рад, раз ты рада.

- Ты же не уедешь?

- Вообще-то я собирался…

- Нет, я имею в виду, так скоро. Ты побудешь здесь?

- Слушай, мы ведь собираемся в Марракеш, это долго…

- Да? Это хорошо, - оно сказала это так, будто не верила мне. Ни в поездку, ни в моё решение остаться с ней – со всеми – надолго. Какого хрена они все от меня хотят?

- Ты что, не веришь?

- Ну…

- Прямо скажи.

- Ладно, верю.

- Как одолжение.

- Какая тебе разница? Главное, верю, вот и всё.

Я даже не знал, что ей ответить. Разница была огромна. Но как только решил возразить, то понял, что сказать нечего. Мне действительно было плевать на других. Хотят они или нет, верят ли мне или просто по старой дружбе не хотят отказывать. Правда, какая разница? Давно пора научиться плевать на самолюбие и стать эгоистом. Это разные вещи, совершенно. Эгоисту плевать, как он выглядит, когда делает то, что ему надо. А мне надо, чтоб они поехали.

- Слушай, а почему ты со мной не переспала?

- Когда? – она чуть не поперхнулась.

- Тогда, в подъезде.

- А, - она отвернулась, стала тарелки мыть. – А потому что я тебя любила.

10

Я не стер её номер. Хотя теперь не понимаю, зачем он мне сдался. Ведь я вынул её симку и спрятал в комоде. Никто не найдет её, не вставит в мобильник и не наберет меня. По-крайней мере с этого номера – 8906*******. Помню наизусть. Я часто набирал её с городского.

Но сейчас мне хотелось с ней поговорить. Нет, просто услышать голос. Невысокий, чуть глухой и без иронии. Она всегда говорила серьезно. Даже если я шутил. Поначалу меня раздражало это её свойство, но потом я понял, что нет ничего лучше, чем серьезное отношение к тебе. Восприятие всерьез – так, мне кажется, любят. Я никогда не сомневался в её любви. Она всегда верила мне. Поэтому мы никогда не чувствовали себя идиотами. Почему люди позволяют себе проводить свои жизни рядом с теми, чьих мыслей не знают? Для меня это вечная загадка. Я знал, что Маша думает обо мне и нашем браке, хотя бы потому что она говорила со мной об этом. Она говорила, что никогда не бросит меня. Просто я был для неё опорой.

Всё так. Я никогда вслух не жаловался на телегу. Я терпел и тащил её изо всех сил. Конечно, Маша знала, что мне тяжело. Но она безоговорочно верила, что я никогда не сброшу её с воза, даже если мне придется сделать что-то ужасное.

Иногда вера сама по себе важнее, чем то, что под ней. Иногда лучше не задумываться над истинным положением дел. Мозг человека имеет неограниченные возможности. Стоит обмануть его, и он начинает обманывать самого себя. В действительности, имеет значение лишь то, как мы воспринимаем что-то, а не «что конкретно».

Я не помню, как не знал Машу. Каким я был человеком? Кажется, плохим.Но и теперь не лучше. Просто раньше никого не волновало, сколько денег я зарабатываю, пью ли я, курю ли дома, обманываю ли, сплю ли с кем попало. Никому до меня не было дела. И я не знаю, каким я был человеком. Если никто – никто-никто – не давал мне о себе знать. А сам по себе я не справлялся.

Появилась Маша, и всё, совершенно всё обрело смысл. Мне нужно было держать себя в руках, я стал ограничивать себя, постепенно впуская Машу в свою жизнь. Черную и глухую. Так оказалось, потому что раньше я не замечал этого, а тут кто-то осмелился прорубить в ней крошечное окно. И я получил свет, воздух, тепло, радость. Я так много получил! Правда, через некоторое время я ощутил, что не только приобрел что-то, но и потерял. Впрочем, эта потеря меня почти не волновала. Она давала о себе знать лишь время от времени, всё чаще и чаще, пока не ударила больно под дых в самый неподходящий момент.

Потом нас стало трое, и я ещё больше ужался. Я так изменился, что больше не узнавал себя. Мне приходилось много трудиться, я часто болел, но не имел возможности взять больничный. Складывалось такое ощущение, что я работаю всё больше и больше, но денег-то больше не становилось, наоборот, я стремительно беднел, беднел как тунеядец, как неудачник. А вместе со мной беднела и моя семья. Тогда я почувствовал кое-что страшное – жизнь всегда будет только ухудшаться, и смысл её лишь в том, чтобы протянуть как можно дольше. И умрём мы изможденными, несчастными, тела наши будут изуродованы дистрофией, а дочка согнётся однажды под грузом своих опухолей и не сможет встать. Мне даже снилось это ночами.

Один раз я очень долго смотрел на крюк от люстры. Под ним светилась желтая лампочка, сверлила мне глаз. Тогда я подумал, что буду висеть на крюке, под потолком, вместо этой лампочки, и мне будет так хорошо, так хорошо, Боже, как хорошо… Но мне нужно было идти на работу, и я встал и пошёл, как тупая машина, хотя та лампочка ещё долго болталась у меня перед глазами.

И вот ещё что я думал – зачем человеку семья? Ну да, размножение и всё такое. Если люди перестанут рожать, что же будет с Россией? С миром-то ничего не произойдёт, вот повезло китайцам или индийцам. Но в сущности – семья не такое уж счастье. Нет, я люблю и Машу, и Ксюшку, но боль оттого, что они могут быть несчастны, просто убивает меня, и я начинаю размышлять на всякие разные философские темы вроде того, что человек так или иначе должен провестисвою жизнь в одиночестве, осмыслить прошлое, научиться чему-то, разобраться в себе и умереть. И поэтому часто я испытывал какое-то странное безразличие ко всему, что творилось вокруг – как минутный шок после или перед болью. Ненавижу боль и беспокойство. Наедине справиться с жизнью намного проще,и вот однажды я взял и не пошёл на работу. Какой-никакой поступок, я думаю. К тому же я нашёл другой способ решения проблем. Теперь я совсем один.

Не могу сказать, что мне теперь намного проще… Но есть один плюс. Я не пахну больше лекарствами, запах выветрился, сменившись потом и ветром.

Моя женщина маленького роста, кудрявая, почти как я, и знает кучу рецептов. У неё теплые сухие руки и спокойное лицо. На щеке три разных по величине родинки. А в мочках ушей неизменные сережки – золотые, ничем больше не примечательные. Зачем я стал вспоминать её… А есть и вторая маленькая женщина, которая причиняет мне ни с чем не сравнимые чувства. Я выпил пива. Мне всё время кажется, что кто-то ходит рядом со мной. От этого я и счастлив, и мёртв.

11

В дверь постучали. Я подумал, что Ванька пришел раньше времени.

- Где Илья? – Лариса смотрела на меня, как на подошву, измазанную в говне. С досадой, отвращением и дикой жалостью.

- Его нет.

- Вот и хорошо. Я хочу поговорить с тобой.

- Давай, - а что я мог ответить?

Я не знал Ларису так хорошо, чтоб валяться перед ней на диване. С её появлением в комнате стало жутко тесно, и какая-то противная сила усадила меня иголкой на стройный табурет. Я пытался ровно держать спину, съежил пальцы на ногах и спрятал под мышками кисти, окрестив грудь руками. Тихо-тихо… женщина со строгим лицом упиралась в меня глазами.

- Максим, ты хочешь уйти из семьи, - проговорила она твёрдо и громко.

- Я не понял, это что, вопрос?..

- Да нет, чего уж спрашивать-то. Я просто говорю тебе, что всё знаю. Добрые люди рассказали. Сколько тебе лет, Максим?

- Зачем это тебе?

- Да что ты отпираешься? Я ведь знаю, что тебе тридцать. Целых тридцать лет!

- Мне нет ещё тридцати, мне только…

- Хватит мямлить! – она встала и подошла к серванту, там лежала маленькая стопочка семейных илюхиных фоток. – Вот, поглядите на него, рожа упитанная! Козёл! Чтоб глаза меня твои не видели! – Лариса поняла, что оговорилась, но даже не улыбнулась, наоборот, её лицо будто оплавилось за мгновение, так ей стало грустно и обидно. А мне вдруг стало спокойней, не знаю почему, обычно, если женщина рядом внезапно теряет свой пыл, размягчается и бледнеет, мне только неловко делается. Но с Ларисой иначе – у неё губы повлажнели и глаза, и под глазами вроде ещё не мокро, но уже чуть красновато. И я медленно разжимал пальцы ног, горбил спину. Руки сами собой расслабленно легли на колени.

- Этому вот тоже тридцатник, а ума как не было, так и нет. Говорит мне: «Разлюбил я тебя, нужно расстаться». Как это называется, по-вашему, по-мужицки? Что это вообще такое? Я ему детей рожала, теперь всё пузо в растяжках, зубов половины нет, у меня организм весь измучен, а он говорит – разлюбил! А дети что? Куда их, спрашивается? Он себе другую бабу найдёт, мужик-то откормленный, вон какой детина! А я с двумя детьми на его крошечные алименты буду лапшой одной питаться. Двоих пацанов нарожали, а он, видите ли, разлюбил! Не умеете вы любить, вот и всё. Хоть какую бабу вам дай, вы любую испоганите, а потом разлюбите.

- Ларис, а ты-то его любишь? – я подумал почему-то, что если она сейчас скажет, что всё ещё любит этого упитанного козла, то я потом с ним на эту тему пообщаюсь, и он, возможно, вернётся в семью. Мне ведь тоже совсем не нравилось, что Илья бросил своих детей.

- Нет, - она это так уверенно сказала, и обиды как не было. – Мне он противен. Я, Максим, до последнего надеялась, что он вовсе не скотина, как всякие соседи мне про него рассказывали, - она взяла его фотку, посмотрела со странным страданием в глазах. – Рассказывали, что он по посёлку ни одной юбки не пропустил, когда я на сохранении была. Да я бы простила, и не такое простить можно. Но вот когда ты знаешь, что где-то говно есть, тебе противно, но не так же, когда тебя это говно жрать заставляют. Каждый Божий день.

Она так это спокойно сказала, а лицо каменное. Фотку взяла и в карман сунула.

- Я эту фотографию детям отдам, пусть отца помнят, может, когда вырастут, найдут его и голову открутят. Я же уезжаю. К родителям в Калугу. Чего я тут в этой холодюке забыла?

- А Илья знает?

- Да пошёл он, Илья твой. Пусть дальше по посёлку свои сперматозоиды разносит. А та, которую он типа полюбил, никогда с ним не будет, не такая она дура, - Лариса на меня посмотрела и с жалостью добавила. – И ты туда же, что же это творится...

Я потом всё лежал на диване и думал – любит она его всё-таки или нет. И так я хотел, чтоб она его любила, так хотел. У меня будто свет клином на этом сошёлся. И время как-то медленно шло, а внутри так погано, словно Лариса и есть моя жена, словно я её и предал.

12

- Ну чё, чокнутый, не передумал? – Ванька с самого порога торопился ко мне в уют. Стянул куртку, сковырнул ботинки с пяток.

- Нет.

- Хорошо-хорошо, - он потер холодные руки.

- Узнал что-нибудь?

- Зависит от того, сколько у тебя бабла.

Я посмотрел на него молча.

- Ну, сколько?..

- Чё?

- Сколько, говорю.

- Ты это, конкретную сумму хочешь?

- Ну.

- Зачем?

- Надо, блин. Ты чё? Стесняешься?

- Скажешь тоже.

- Вот то-то же, - он улыбнулся, напряг на секунду скулы и снова надавил. – Так сколько?

- Вань, я точную цифру не смогу назвать…

- Как это?

- Я не знаю.

- Так загляни в кошелек и посчитай.

- Нет.

- В смысле? Мне надо знать, нужно составить смету.

- Ты научился умно разговаривать…

- Не подкалывай меня, - он вдруг стал серьезным. – Ты же знаешь, я этого не люблю.

- А я не люблю допросы.

- Тебе памперс поменять? Младенец ты наш недоразвитый.

- Чего?

- Да ведёшь себя, как щегол. Не люблю допросы, блин. Фильмов насмотрелся? Я тебя как взрослого пацана спрашиваю, сколько денег?

- Задолбал уже, я не знаю!

- Ты мне гусей выводишь что ли? – он раскраснелся.

- Не накаляйся.

- Да я спокоен, - он сел в кресло сбоку от меня. – Это ты не по делу нервный какой-то. Знаешь, ты как приехал, я жопой почувствовал, скоро начнётся дерьмо. Не, реально, ты никогда не думал, почему все люди, которые с тобой общаются, в полном дерьме?

- Ты на что намекаешь?

- Да так, тебе не понять.

- Чё, тупой?

- Не, ты не хочешь просто. Тебя устраивает.

- Чё устраивает? Да ты про меня ничего не знаешь! Может, мне хреново! Или чё, только с тобой, думаешь, такое случиться может? Ты меня спросил вообще, что у меня на душе? Не спросил, потому что насрать. Тебе деньги мои важны, ты в Марракеш засобирался, а может так, выдать тебе на руки, да и свалить обратно? На фиг я вам тут? Только жизнь порчу.

Я замолчал. Противно стало. Иногда бывает так, какая-то дрянь на язык попадает, ты говоришь чушь, самому приятно. Говно выходит, не всё же в себе держать, так и протухнуть можно. Но Ванька не виноват ни в чём. Он сидел спокойно, по-моему, он чуть-чуть жалел меня, он, правда, думал, что я ущербный какой-то, судьбой попранный, потому что не повзрослел. Он умел вот так человека за слабость любить.

- Ты ведь сюда приехал, чтоб всё забыть, - он так сказал это, как будто давно в душе вынашивал. – Чтоб с начала всё начать. Так какого хрена я тебе буду напоминать?

Я смотрел на Ваню длинным взглядом. Теперь я понимал – он единственный, кто хочет мне помочь. Порой его слова кажутся мне жестокими, но он один вкладывает в эту жестокость пользу для меня. Я в это поверил. Илья хотел бы отговорить меня, Даша меня не понимает, Лариса поучает. Только Ваня, похоже, пытается влезть в мою шкуру.

- Подыщи нормальный вариант, не слишком дешевый и не самый дорогой. Деньги будут.

- Ладно. Сначала надо паспорта делать.

- У меня есть.

- Ну и молодец.

Ванька сел как-то боком, руки развалил на подлокотниках, расслабился. Откинул голову, я взгляда его не видел. Но что-то мне резануло глаз. Я нехотя оглядел его внимательней. А сердце почему-то заколотилось. Я увидел следы от шприца. Сначала как будто не понял, а потом глаза самонаводкой приблизили меня к этим кровавым пятнышкам в синюшном обрамлении. Маленькие кровавые синяки на локтевом сгибе. Мне в голову как будто моча шибанула. Я вскочил. Схватил его за руку и как заору:

- Ты колешься! Ты колешься!

Он испугался. Хотел меня оттолкнуть, а я в руку его вцепился и на синяки показываю.

- Опять за своё! Мать в могилу свёл, теперь сам хочешь!?

- Да отвали! – как гаркнет. Шибанул меня по голове и в сторону дивана откинул. Я сел и заплакал. Не знаю, что на меня нашло. Слёзы сами собой текут, а мне лицо судорогой сводит. Мышцы болят. И так беззвучно как-то, как будто голос пропал. Я понимаю, что плакать глупо, но всё равно плачу. Ванька опять колоться стал, я даже почувствовать ничего не успел, как на меня какое-то горе огромное свалилось, несоизмеримое. Я глупость всего человеческого за малую секунду в себя принял, она меня по бокам расперла, больно в мышцы прогрызаясь. Как наяву за моей спиной кто-то топать принялся, злится, зубами щелкать. А потом утихомирился и ноги мне телом своим теплым обвил.

- Да перестань ты! Не колюсь я, это у меня кровь из вены брали.

Я встал и вышел. В двери на Илью наткнулся, он меня остановить хотел, но Ваня ему объяснил, что я проветриться. Как будто ему самому противно было рядом со мной находиться.

14

Я шёл по улице ночью, а кто-то рядом крутил на пальце мои волосы. Я думал, думал. Плакать устал. Я думал – ну должен же хоть кто-то в этом грёбаном мире протянуть мне руку! Кому-то должно прийти в голову, что я загибаюсь! Они ходят мимо, а я как пустой. Потому что они ни черта не понимают, им никогда в мою голову не влезть. Поначалу меня будоражило, сейчас стал понемногу приходить в себя.

Маша. Милая. Сонная, неземная. Я вспоминал, как лежала Маша рядом со мной, и мне нравился её детский выдох. Как уютно она прижимала ладони к щеке, а колени грели мой бок. Я вспоминал, что она любила говорить на ночь. И делалось мне нехорошо. Я чуть не стонал. Паршивое. Поганое, убогое. Гадкое… Вот это «что-то» я не мог никому простить.

Я ввалился к ней в дом как пьяный, но вроде не пил, чёрт его знает.

Я брал её в горсть, казалось, отщипывал краешек души, иначе она не дрожала бы так. А в моих кистях – обожаю это ощущение – кровь леденела и ломалась, обезвоживая потихоньку руки. Я мял их об её кожу, изучал на ощупь любопытные мне части тела, а она гнулась, как робкая змейка, не имеющая яда. Поначалу она принимала угловатые позы, так что я натыкался на её мнимую неохоту, но потом я сломал в ней что-то и будто поплыл, медленно, затем быстро. Затем очень быстро – и казалось мне, будто я один. Наедине со своим уставшим телом. Я понял, что люблю его. Я почувствовал, что мы с ним неразрывны. В такие моменты я всегда был ему благодарен. А когда всё во мне стихло, будто я выплыл живым из-под плотной толщи воды, рядом, где плечо врастает в шею, я ощутил её поцелуй.

У каждого человека, наверное, хоть раз в жизни бывало такое ощущение, будто мир крутится вокруг него одного.Он крутится теперь вокруг меня. И мне не хочется, чтоб аттракцион заканчивался.

Потому что хочу удовольствий. Я хотел бы, чтоб меня ублажали. Чтоб сжимали в каменный кулак, чтоб я бился, рвался, задыхался, а потом вылетал пулей из разжатого плена, унося на лопатках мягкое присутствие свободы. Чтоб я горел от жара, а потом чувствовал, как постепенно холод входит в меня, начиная с живота. Чтоб слабли пятки, чтоб медленно уплотнялось дыхание. И взорвавшаяся прежде кровь разносила бы по телу спокойствие и одиночество.

Одиночество…

Я должен был выкурить сигарету. Выудил с пола брюки, нашарил пачку, предложил.

- Не курю.

- Ну и правильно.

Раньше курила, я точно помню.

Я мог дотянуться до форточки, встав на подоконник, но выглядело бы это довольно глупо. Натягивать на зад простыню, прижимать одно колено к другому – я больше всего на свете хочу сейчас курить! Если не покурю – сдохну. Это дело бросают лишь для того, чтоб однажды как следует начать.

Голый человек с сигаретой – то между пальцами, то между губами – и с клубами дыма в легких и воздухе вокруг. Она смотрела на меня, иногда улыбаясь. А я только сейчас освобождался. Только теперь я не разбирал ничего внутри, не забывал и не прощал – просто существовал, такой как есть. И мне нравилось, что она глядела на меня словно я совершенно новый. С любопытством, которого я давно не встречал.

- Знаешь, почему у меня ничего не получается?

- Почему?

- Из-за греха, - она погрустнела. – У меня есть грех, даже два. Увела парня у двоюродной сестры, плевать на неё было, а потом оказалось, что он её девственности лишил. Они две недели только встречались, а она уже под него лечь успела. Я тоже его очень сильно любила. Я никого так больше не любила. Потом зачем-то ещё одного увела, хотя на фиг он мне сдался? Урод и мозгов нет. А мне никто не нравился, только её парни. Мне всё время казалось, что они на того похожи, я жить без него не могла.Вот если б ещё она меня ненавидела или обиделась хотя бы. Нет. Она меня сразу простила, два раза. А у меня теперь ничего не получается. Как будто кто-то проклял. И этого, первого, я ни разу больше не видела, он женился, наверное, дети у него, а я всё время об этом думаю, отделаться не могу… У нас с ним и не было ничего, я даже готовилась к этому, брилась там, бельё красивое одевала, как дура наивная, я как к самоубийству к этому готовилась. А потом он позвал меня к себе, а сам пропал. Уехал. С тех пор я всё об этом думаю, как зациклилась, а он и не заметил, наверное.

Я докурил и рядом лёг. Как бы мне хотелось, чтоб она заткнулась. Но я слушал, ничего против сказать не мог. Потому что она обо мне говорила.

15

Ты удивительное существо. У тебя есть руки и ноги, мягкий живот, теплые щеки и выражение лица. Я сейчас чуть приподнялся на локоть и смотрю в тебя. А ты спишь. Веки твои расслаблены, в них укутаны глазные яблоки, и ты, наверное, видишь сон. Твоя кожа ещё не чувствует, по ней мелкими струйками разбегается отпечаток смятых простыней и подушек. Волосы сбились в пухлый колтун, теперь мне нравится их дикость. Ноги у тебя горячее моих. Я тобой согреваюсь. Я дотрагиваюсь до тебя кончиками пальцев, потом осторожно кладу на тебя раскрытую ладонь и слышу, как внутри живет и колышется воздух. Как это раньше я не замечал – в тебе всё удивительно.

Я знаю: ты долго не могла уснуть. Ворочалась, пристраиваясь сбоку. Тебе непривычно моё тело в твоей восточной кровати. Быть может, мой запах сбивал тебя с толку, и ты думала, что «что-то не так». Твоё тело не хотело успокаиваться, сердце стучало как у заведенной куклы, мысли разбегались, а ты с трудом собирала их в голову, как в мусорный бак. Произошло чудо, или мерзкая подстава, или ничего. Кто это, зачем, почему?.. Веришь, я тоже обдумывал это не раз. Но сегодня решил, что делать всегда нужно то, чего хочешь. Я хотел тебя. И ты меня – не отрицай.

Последствия – вот самое вредное слово. Оно пугает, когда ступаешь в темноту, где хорошо, где жизнь доставляет удовольствие, но ты не знаешь, да просто не видишь, что стоит дальше хоть на два метра. Поэтому раньше я просто включал свет. И видел всё – оттого жить становилось неинтересно. Теперь я ничего не знаю, и смотрю на тебя, как на маленький сундук. Даже ты не скажешь мне точно – что там.

И это офигительное чувство.

Ну вот, ты проснулась. Ты не произносишь и звука, наверное, ещё боишься. Ты робко прижимаешься ко мне. Всё ближе и ближе. Мне уже жарко. А тебе хоть бы хны.

Я вижу при свете твое голое тело – простыня скатывается в жгут между нами. Ты чуть-чуть краснеешь, от этого нравишься мне ещё больше. От тебя пахнет женщиной. Ты точно женщина. И ты мне больше не друг. Что-то в тебе для меня теперь далеко, но зато другое – необычайно близко. Свихнуться можно, как быстро меняются люди, стоит им переспать.

Кажется, я уснул. Иначе тихий разговор возле двери, спрятанный за тонкую стенку, не врезался бы так внезапно в уши.

- Так он тут? Чё, правда? Ну, дай посмотрю, дай… - и сбитые смешки. Она отвечала так тихо, что мне казалось, будто говорил он сам с собой. – А чё это ты с ним, а? Меня мало было, да? Или ты, как его, любвеобильная? Может, ты и втроем не откажешься? Да ладно, шучу я, чего ты? А когда он приехал? Вот сволочь, и к матери не зашел. Дал бы в морду, тебя жалко. Да потому что дура ты. Ладно, не злись. Ты звони, если что, девочка.

Я притворился, что сплю. Эту интонацию – не голос, нет – я сразу узнал, она меня с детства раздражает. А вот голос так смешно сломался, теперь он хрипловат, он что, специально курит, чтоб так хрипеть, как паровоз? Только за хрипотой этой я слышу его детский голос, он там всё ещё есть, и мне противно. Даша прошла в комнату, легла рядом, через пару минут я открыл глаза. Она снова улыбалась мне. Нахрен. Встал, оделся и ушел.

Мерзко.

16

Мне было лет шестнадцать – тогда я всё и узнал. К маме приехала знакомая из соседней деревни, ей нужно было в больницу. Сначала я подумал, что эта тётка беременная, потому что пузо у неё было огромным. К тому же они с мамой всё время говорили про всяких местных врачей, больше всего про тех, которые в родильном работают.А я очень любил развесить уши, когда мама болтала с какими-нибудь тётками, тем более, когда они уединялись где-нибудь в кухне или спальне. Я часто подслушивал. Вот и тогда подслушивал, да это было нетрудно, мама громко разговаривала:

- Ты представляешь, на седьмом месяце! У меня уже живот-то приличный был. Максимка в лагере всё лето отдыхал, я совсем одна дома, токсикоз жуткий. Приходилось мучиться, утягиваться. Ну а что? Зачем мне сплетни все эти. Я этих старушенций ненавижу всех, они мне и так кровь попортили, когда я с Максимом одна жила, всё говорили, идиотки, что я его в детдоме взяла, раз мужика нет. Правы, конечно, люди всегда правы. Я и не отговаривалась никогда. Мне так стыдно было. А с животом-то и подавно стыдно.

- Ну а как бы ты с малышом гуляла?

- Ой, да что теперь-то говорить, нету малыша. Меня со схватками в родильный увезли, а были выходные. Они мне, бляди, всё поперепутали, карточку куда-то затырили, водку жрали что ли… Двое суток лежала, ко мне ни одна скотина не подошла. Всё мимо ходят, я на койке лежу, корчусь. Всё пыталась схватки утихомирить. А у меня уж и воды потом отошли, ребенок рвется. А как я скажу-то? Там девки кругом молодые, красивые, замужние все. А мне чуть не под сорок, ни мужа, ни совести, с женатым нагуляла. Меня прям к койке этой так и прижало. Лежу, корчусь, вою тихонько. Потом чувствую, что ребенок больше не рвется. Так и зарыдала ночью. Думаю, вот не подойдет хоть кто-нибудь, боты заверну. Сама-то не решусь, стыдно.

- Рожать стыдно?

- Но ведь меня врачи привезли, неужели не думали, что рожать мне пора!

- Ты чего сама не кричала? Мало ли забыли, всякое бывает.

- Всякое, всякое… Скот один в родильный этот набирают. А когда уж ребенка вытянули, выписку мне дают и одна, шмара такая, говорит так язвительно: «А вы сюда за живым ребенком приезжали?» Я чуть в лицо ей не плюнула, да стыдно стало. Сорок лет бабе и рожать собралась.

Интересно, сколько бы ему было. Был бы на меня похож? Любил бы так же старую гитару, на первые заработанные деньги купил бы струны? Ел бы сосиски со сметаной, лазил бы по крышам соседних гаражей, играл бы как я в троллейбус? Был бы он своим человеком?

С тех пор я то и дело мечтал о брате. Я думал о нем, глядя на Никиту, катающего на скейте пожилого кота Вадика. Даже этот лохматый скиталец – домик для блох – был мне милее. В его бесцветных от старости глазах я умудрялся распознать жуткую ненависть к щуплому мальчику, который играл в маршрутку. И сбивал ненавистными пятками мои налаженные маршруты для троллейбуса номер два – тонкие жгутики, протянутые по квартире от ножек стульев, столов и кресла.

Он как-то презрительно смотрел на меня. Ну да, в шестнадцать лет заниматься подобной ерундой странно. Но я любил свой троллейбус и играл в него даже не ради интереса, а лишь потому, что не хотел уступать места Никите. Я отстаивал свой троллейбус будто крепость. Мне казалось: я сдамся, и будет мне смерть. Меня выживут с кровати, потом погонят из комнаты, затем из квартиры. А в следующий миг у меня не станет семьи. Впрочем, так и вышло. Первым пал мой проторенный маршрут. Однажды мама не разрешила мне натянуть жгутики. Когда я сделал это, она срезала их ножницами для сада. Тогда я впервые подумал, что этот дом мне не принадлежит. Я просто этого не хочу. Потому что не хочу преодолевать препятствия. Тут – у себя.

Да и мама меня разочаровала. Я всерьез начал считать её дурой. Через некоторое время я понял, что считать собственную мать дурой – значит самому быть полным дураком. Но я ничего не мог с собой поделать.

Я всё размышлял – что нужно иметь внутри вместо сердца, чтобы стыдиться рожать ребенка? Что такое нужно думать о себе? Я никогда не презирал мать. Мне казалось, что это её «безнравственно» напускное, что она всего-то хочет, чтоб я не баловался, чтоб жил по совести, взрослел. Оказалось, она имела в виду другое. Безнравственно, говорит, ты себя ведешь, а что люди скажут, на тебя посмотрев? Подчиняйся им, умерщвляй собственное мнение, его не должно быть, потому как всё это, что ты придумываешь, совершенно безнравственно. Что ты сам один в отдельности от других значишь? Ты не можешь быть прав. Вот те правы, которые не знают твоей жизни изнутри, но имеют право судить, так как толпа вечно права, иначе и быть не может. И если говорят они, что женщине в сорок рожать не идет, так и нечего даже пытаться.

Я глядел на мать часто и понимал, что переубедить её невозможно. Её с детства кто-то приучил всех ненавидеть, а от ненависти этой задыхаться от страха. Они все такие, люди на лавочках и в очередях. Кого они ненавидят? Самих себя? Они жрут собственные хвосты, чавкают, отрыгивают и снова жрут, пока не доберутся до той требухи, без которой жить невозможно. Я как наяву видел всё это. Меня чуть не тошнило тогда.

И вот, казалось мне, будто братик мой съеден. Наверное, я один из всех живущих жалел его теперь, когда тот сгнил уже на какой-нибудь мусорной куче. Отчего-то мне думалось, что никто его не стал хоронить по-человечески. Как-то раз я даже подумал, что лучше б вот этот Никита умер, а брат мой жил бы сейчас со мной в комнате, играл бы себе, уроки делал, шумел иногда, ему разрешаю. Мне даже стыдно от таких мыслей стало, но мысли есть мысли, раз уж подумал, ничего не изменить, самого себя не обманешь. И я не люблю Никиту, и, в общем, сам по себе он не так уж плох, но это даже хуже. Я почему-то очень хочу не любить его, а это трудно, изо дня в день кого-то не любить.

А та тётка, кстати, оказалась вовсе не беременной. У неё была грыжа, огромная грыжа, вот и всё. Правда, она не из-за неё в нашу больницу приезжала, у неё ещё какие-то болячки нашлись. Посерьёзней. А с этой громадной грыжей она давно привыкла жить.

17

- Давно приехал? – она не хотела со мной говорить.

- Мама, у меня родилась дочь.

- Когда же?

- Четыре года назад.

У неё шея напряглась. Про себя я просил её не плакать сейчас. Может, после, когда я уйду. Перед ней стыла чашка чая, она молчала и смотрела, как кружатся чаинки. По-моему, она специально крутила ложкой непрерывно, чтоб вихрь не прекращался.

- Мы назвали её Ксюшкой. Я-то хотел Маргариткой, но как-то так вышло, что назвали Ксюшкой. Я спорил, спорил с Машей, что Ксения Максимовна некрасиво звучит, а она говорила, что красиво. Поэтому и назвали так. У неё кудряшки, как у меня, правда, волосики ещё светленькие, но с возрастом потемнеют. Помнишь, ты рассказывала, что я светлый в детстве был? Ну вот. Да и вообще она на меня больше похожа, все замечают, кто в дом приходит. Глаза такие же, носик, роста, видно, что небольшого будет. Ещё она разговаривает так смешно, знаешь, буквы в словах переставляет, ну, вместо сапоги – пасоги, вместо веревка – ревевка, и нипочем не переучишь. Мы её поначалу в садик пристроили, Маша работала. А потом пришлось ей с работы уйти совсем и с Ксюшкой сидеть. Дорого оказалось, ну и здоровье не позволило.

- Мне это слушать совсем не интересно, - она вдруг подняла на меня красные глаза.

Я почувствовал, как веки на глаза наплывают, а сердце умедляется, будто я дремать собрался. И так спокойно и тихо кругом. Мне не хотелось возражать, обижаться. Я словно получил то, что хотел. Ей слушать мои рассказы было неприятно, а я не желал рассказывать что-то больше. Врать не хотел, а правды боялся. Эти чертовы опухоли будто были мне вменены в вину. И я как не пойманный преступник боялся проговориться.

- А у тебя что нового?

- Стиралка сломалась.

- И всё?

- А у нас с Никитой ничего другого не случается, мы тут живём себе спокойно вдвоём, никого не трогаем.

- Я что, трогаю кого-то что ли? Мне уже и приехать нельзя?

- Можно, приезжай сколько влезет. Мне-то что. Как будто ты меня когда слушал.

- Да ты не говоришь ничего, что слушать-то!

Я встал и к двери отошёл, а она спокойно сидит, ложкой своей по стенкам кружки противно стукает.

- За что меня так? Ну уж мать-то хотя бы… - язык сломался бы, если б сказал. Она на меня глаза подняла, я подумал, Господи, она меня не ненавидит даже. Вообще ничего. В такие минуты пропасть охота.

Тут я услышал, как Никита в квартиру вошёл. Этого мне не хватало. Хотел выйти, но с ним столкнулся. Он меня обнял, я даже оторопел.

- Макс, братан! Давно не видились! – и всё нелепо как-то.

- Привет, - говорю. – Как дела?

- Да нормально, чё. Как обычно. Пошли поговорим.

- Ну давай.

Я в комнату нашу зашёл и офигел. По стенам постеры с голыми тёлками в таких позах, аж мне стыдно.

- Слушай, а мама это видела?

- Не, она сюда не заходит.

- Уверен?

- Ну, мож, заходит, когда меня нет.

- Ты убери это, ладно?

- С чего?

- Это нехорошо.

- Фу блин, ты как дед старый. Ну видела и видела. Как будто маленькая. Да она каждую неделю в бане с бабами своими моется.

- Это совсем другое. Как хочешь, короче, но лучше убери.

- Угу, я подумаю.

Никита изменился. Вырос, плечи шире стали, шея окрепла. Ноги, правда, такие же длинные и худые. Валяясь передо мной на диване, он согнул расслабленно колени, и только так втиснулся в промежуток между подлокотниками.

- Как ты спишь-то тут?

- А! – засмеялся он. – Расправляю диван и ложусь косо, вот так. Ничё, скоро подзаработаю, новый куплю.

- Ты работаешь? – мне даже смешно стало.

- Да так, короче, услуги предоставляю… Женщинам разным, ну, в общем, одиноким. Ну, ты понимаешь.

- Каким ещё женщинам?

- Да блин, в голову не бери.

Я поразмыслил – да мне вообще плевать.

- Ну а с учёбой как?

- Какая учёба нахрен, мне филки нужны.

- Так с образованием лучше же.

- Мне некогда, позарез бабло надо.

- Чё мать тебя не кормит?

- Да кормит, блин. Мне не для этого надо. В общем, проблемы у меня.

- Чё за проблемы?

- Да, обычная история. Жизнь свою хотел устроить, вляпался, короче.

- А чё..

- Да забей, слышь. Не спрашивай, серьёзно, не хочу про это базарить. Сам всё знаю, начнёшь ещё гундеть, - он сел в углу, ноги длинные по дивану распластал. Мне в своей собственной комнате неуютно как-то. Тёлки эти по стенам плоские, и Никита среди них как пацан не наигравшийся. Я на него смотрю и понимаю, что он как-то не так взрослеет. Что-то не то, в общем, не туда он двигается. А лет ему – двадцать.

- Слушай… Да ты сядь вон на стул, чё стоишь? – я посмотрел – а это мой стульчик. Старый совсем, затертый. И этотчиполино, блин, себе его захапал. Так и дал бы ему по башке этим стулом. Да стул жалко, старый, развалится же.

- Слушай, я тут узнал кое-что.

- Что?

- Ты только не бесись.

- Кончай, а.

- Серьёзно, не нервничай.

- Да чё за фигня? Говори, чё хотел.

- Ну, ты это… Возьми меня в Марракеш.

- Чего?

- Не бесись. Я…

- Ты заболел? Какого хрена мне тебя брать?

- Я ж не чужой человек. Мы с тобой, как его, вроде братья…

- Да с чего?

- Ну как?..

- Да блин, ты чё себе придумал? Не, ты мне кто, а? Брат? Ни фига. Друг? Не помню чё-то, чтоб мы дружили. Знакомый? Сосед, блин. Ты мне никто, понял! Просто твой папаша трахался с моей мамашей, а ты тут ни при чем!

- Значит, этих уродов ты берешь, а меня нет?

- Каких уродов? Это ты про друзей моих, говно!

- Сам ты говно!

- Пасть завали!

- Урод.

- Заткнись.

Я встал, по комнате прошелся, успокоился малость. Не хотел в драку лезть, а кулаки так и чесались. Но этот вонючий Никита вымахал чуть не до потолка, я теперь его не осилю. Даже жаль стало, что я его ещё в детстве не кокнул. А потом я на его рожу посмотрел – он обиделся, серьезно обиделся! Даже забавно как-то.

- Блин, ничего не изменилось. Ты как был придурком, так и остался. Я тебя ненавижу.

- За что, интересно? Чего я такого сделал, а?

- Да вот хотя бы спишь на моем диване.

- Ты серьезно?

- Серьезнее некуда, Никитос.

Я вышел из комнаты тихо, закрыл дверь и рассмотрел нечаянно, что замок-то давно выпилен. Вырезанная неумело дырка окрошилась по краям, трухлявым теперь, будто крошками старого плохого хлеба. Забавно. Так значит я в чем-то победил, хоть в чем-то… Я шел к прихожей, мать в кухне болтыхала свой чай, а я и слова не крикнул ей на до свидание. Эта съежившаяся от колик квартира выпихивала меня в потугах как жутко противное инородное тело. Но я и не сопротивлялся.

У меня мобильник защекотал правое бедро. Я согласился на разговор – голос в трубке пересекался с шумом города-роя. Всё складывалось. Скоро у меня будет много денег. И я легко зашагал. Сегодня нужно сделать что-то, от чего сразу появится желание жить пуще прежнего.

18

Есть один проверенный способ начать мозг заново. Не так, чтобы заново, но впрочем. Его я придумал сам.

Я пришел домой и лег. Затем встал – что-то мешало. Я разделся до трусов и снова лег. Потом встал, снял трусы, положил их аккуратно рядом на диване и лег уже окончательно. Так. С минуту укладывался. Как будто возможно ещё что-то снять. Сколько всего за жизнь на человека налипает нематериального, которое вот как трусы никак не снять. И вечно будто обмороженный в тяжелые шубы да шапки ряжусь.

Я ощущал внутренности, с каждой из них здоровался и гладил каждую выдуманной рукой. Здравствуй, желудок. Привет, печень. Как дела, селезёнка? Я не вполне знаю, где именно ты существуешь во мне, но всё равно, здравствуй. Иначе плохо будет мне. Так уж получилось – человек лишь из внешнего способен разобрать себя. Будто сам он ничего не значит. Он как пирог с толстой коркой, не знает, чем начинен, и сколько времени должно пройти, чтоб всё внутри протухло. Скукожилось, избавилось от воздуха и жизни. А с виду – пирог как пирог. Подванивает только.

Сердце, почки, пузырь, кишки, железы и вены, клапаны и красные тельца… прошло немало времени, пока я вспомнил их всех, что меня составляют, нашел их в туловище и ощутил. Но, верно, забыл кого-то. Иначе никак. Слишком сложный я конструктор. Теперь я взял выдуманной рукой белую мягкую тряпку и стал стряхивать с некоторых пыль, с некоторых жирные пятна стирать, а какие-то и с порошком, где очень грязно. Меж извилин серого мозга скопилось много крошек и сыпной грязи. Я взял щеточку и нежно стал счищать мусор, и тот падал мне на плечи, оттуда тряпкой её – на пол. Мозг дольше всех не хотел открываться – там нежная розовая пленочка, кое-где с будто детским раздражением. Но вот я всё закончил, взял крем питательный в большой круглой банке, плюхнул на выдуманную руку и смазал всё. Теперь я чист.

Я лежал долго, вытесняя мысли. Вот уже несколько дней я не чувствовал времени. И не мог теперь знать – сколько именно дней прошло с тех пор, как я решился на поступок?

Поступок…

Нет, я только поднял ногу, чтоб ступить.

Я вспомнил Москву. Был там несколько дней с семьей, по большей части у докторов, но некоторое время на улицах, для меня не имеющих никакого значения. У меня есть мнение – каждый гражданин страны должен хоть раз повидать Кремль, Красную площадь и Арбат, подышать воздухом, где всё решается, а затем вернуться восвояси, которых будто не существует для нескольких миллионов. Которых нет и для тебя, когда ты здесь.

Ощущения территории я не приобрел. Город так и не впустил меня в своё пространство. Я всё ходил по знакомым с картинки или экрана местам, изучал вывески и лица людей, но совсем ничего не чувствовал. Думал – я зомби. Вокруг моего тела плотная пленка, и я не существую тут, а просто сплю. Мне невыносимо хотелось домой – в провинцию, за два дня километров, в снега и холод, где обжигаясь батареей, я грею ноги в шерстяных носках.

Мне было скучно. На Красной площади я увидел Лобное место и кучку любопытствующих вокруг. Парень неподалеку сказал: «О, гляди, там бошки отрубали». Я потянул Машу к веселому месту. А на табличке прочитал что-то вроде: «никого тут, товарищи, не казнили…» Почему – вдруг во мне столько разочарования? И у других на лицах «ну, блин, как так?» Жадность до крови, хоть и вымытой сотнями лет, оказалась неутолимой. Мне срочно понадобилось в Макдоналдс. У нас в городе этой коросты нет. Очередь длиннющая, а рядом другой общепит, с итальянским фастфудом – там и отобедали. Соседями какие-то монахи в красных одеждах до пола, татуированные парни с мотней между ног, иностранцы.

Иностранцы вообще взрастили во мне отчуждение к родине. Раз пять к нам подходили:

- Do you speak English?

- Yes, a little.

- Where is Kremlin?

- I don`t know.

- But you`re Russians?

- Yes, but we`re tourists too.

Неприятно признаваться, что ты турист в своей стране. И ты так далеко от дома, что заграница ближе. Ты здесь чужой, и нужно убегать.

Я помню: кто-то говорил, что нация здорова, если каждый гражданин ощущает страну пространственно, чувствует границы – где своё и где начинается чужое. Ни черта не чувствую. Только знаю по учебнику со школьных лет. Но не чувствую, хоть тресни.

От этого и не чувствую собственной жизни. Я не хозяин в ней. Я не ощущаю её границ. А потому ступаю осторожно, чтоб не нарушить статус кво.

Меня переполнило. Я готовлюсь к поступку. Много крови из ничего.

19

Меня разбудил смех. Тихий и хохот. Я вспомнил, что голый, и прежде, чем открыть глаза, нащупал трусы возле. Двое придурков и она смотрели на меня, как будто никогда не видели таким, и ржали. Я медленно одевался, потому что знал – вот этим людям я не нов.

- Чем это ты занимался?

- Медитировал.

- Чего?

- Релаксация, понимаешь?

- Постеснялся бы! В чужом доме и без трусов медитируешь, бесстыдство какое! – это Ванька хохотал больше остальных. Илья лишь посмеивался, а Даша делала вид, что смущена.

Они сидели за другим краем стола – а я один напротив. Они улыбались. Три человека, которые никогда не оставят меня.

- Ванька всё разузнал, скоро паспорта сделаем, так что не горюй.

- Эх, поскорей бы. Невыносимо.

- Минимум месяц.

- Господи, как долго!

- Куда ты торопишься? Глянь, какая благодать! – Ваня кивнул в окно. – На хрен сейчас Марракеш, когда у нас скоро жара?

- Ну да, блин, жара…

- А много тебе надо? Помню летом ты весь красный ходил, как рак на фиг.

- Один раз всего было.

- Ага, конечно. Скажи, Илюх!

- Что правда, то правда, - Илья странно улыбнулся и запустил руку в карман. – А у нас сюрприз.

- Смотри, от счастья не описайся! А чё, без трусов медитируешь, ты теперь это, непредсказуемый!

- Заткнись, - Илья выложил на стол кассету. – Глянь.

- Что это?

- Старые записи. Их Дашка отрыла.

- Где?

- На помойке!

- Ваня…

Я смотрел на кассету, а черти на меня. На ней наклейка с черными полосками и что-то синей ручкой накалякано моей рукой. Помню, как сидел на скошенной парте в школьном подвале, где лыжи и хлам, и чертил усердно дурацкую надпись. Теперь не разобрать - выцвела и стерлась. Но в клетках мозга она ещё есть – «В живых», группа «Транк». Семь песен, две своих, остальное – каверы. Две своих – из них одна: «В живых».

Они всё ещё шутили, и, кажется, надо мной. Я подошел к мафону на подоконнике в углу, вставил кассету и нажал «play». Что-то противно зашуршало, а потом из темноты послышался звук гитары. Неумелые пальцы елозили гриф. Потом такие же забили по тарелкам, а хриплый Ванькин голос запел сбивчиво мои слова:

Хожу по немым в черном,

И сердце колотит в спину.

В живых, в живых…

Во влюбленных, в обкуренных, в пьяных.

Смотрюсь во вчерашних, в странных.

Убегаю всё ближе, помню.

В живых, в живых.

В заколдованных, в завтрашних, в смелых.

После слов заскрежетал синтезатор.

Потом снова слова, половину не разобрать. И так шесть с половиной минут. Где-то там, в энном году, кто-то мешал нам записываться и ходил неосторожно в левом крыле подвала. Может, физрук. Он всегда боялся оставлять нас наедине с лыжами.

Мы прослушали так всю кассету, с двух сторон. Все молчали и думали о своем. Черт его знает, мне показалось, жизнь держит меня за пятки, когда есть такие старые записи или что-то вроде того. Я слышал свой голос из прошлого, свои идиотские стихи, в которых я жил тогда по уши. Вспомнил свои замыслы покорить страну, смешно стало. Почему, блин, когда становишься старше, смеешься над самыми важными вещами. Над детством, к примеру. Мне противно стало, как будто я мумия, всё человеческое мне теперь чуждо.

Мы все сидели так, слушали, как змеи перед дудкой, которую мы по глухоте своей не слышим ни фига. А потом – бац – скрежет, как будто поезд с тормозов съехал. И из динамика мелодия зазвучала, чужая. С перепугу я даже невзлюбить её успел. За секунду-то!

- А, это моё! – обрадовалась Дашка и подскочила к магнитофону. – С радио списала.

- Хрень какая-то, - буркнул я. Противно же, она мне последнюю песню стёрла, её нигде больше нет, а этой шнягой интернет полон.

- Ничё не хрень, ты послушай, - она меня чуть-чуть за руку задела, мне в ладони сразу тепло стало, приятно. – Это Шостакович между прочим. «Душа» называется или как-то так, не помню.

- Да, прикольная фигня, - сказал Ванька.

- Это классика, а не фигня, балбес, - добавил Илья.

Они галдели наперебой, но не мешали мне слушать. Я не знаю как – живая музыка заполняет человека до краёв, всех и всё отстраняя. Даже его самого отстраняя, всё в нём перечёркивая, что этой музыке не надо. А то, что надо, высовывая, из самых нижних этажей, из погребов и цоколей. Она из меня душу вытащила. Я слушал и чувствовал, во мне есть душа. Она выпытывала во мне боль, тут, где грудь, в самом центре. Я человек как из заплаток, слишком старый, потрепанный, тонкий. У меня нет прошлого и будущего, нет семьи и обязательств, нет проблем, нет мыслей, но я чувствую. У меня есть душа. Иначе я не слышал бы музыки. Эта мелодия, грустная и счастливая, вползала в мою душу поступательно и нежно, она любила меня, она плакала по мне и ни капли не сомневалась во мне. В ней медленно билось моё сердце. И кто-то улыбался, жалея мой страх. Кто-то стоял рядом и тихо по мне плакал.

Я крутил кассету, включал симфонию и слушал, слушал… Как только она прекращалась, и холодильник у стены гудел мне в спину, я думал, что пропал. Что всё лживо. Я упирался в собственноё лицо как котёнок в лужу мочи, кто-то сдавливал мне загривок, а я вырваться не мог. Потом нажимал на «play» и уносился вновь.

Когда есть такая музыка, зачем мне деньги? Зачем план, зачем гадости? Вдруг можно жить просто так.

20

- Займи пятихатку?

- Сколько? – Илья спросонья освежал рот раствором с запахом хвои.

- Пятихатку.

- У тебя ж счёт в швейцарском банке.

- Так займешь?

- Макс, ты точно в порядке?

- У меня деньги на карточке, надо в город.

- А. Так у нас тут банкомат есть.

- Там комиссия, мне свой нужен. Такого нет у вас.

- А какой надо?

- Да тут ещё в чем проблема-то, у меня документы дома.

- И чё?

- Чё-чё. Как я без документов поеду?

Он выплюнул зелёную воду, облокотился на умывальник. Задумался.

- Всё это странно как-то.

- Чё странного? Мне документы надо забрать, я без них себя бомжом чувствую. Знаешь, гаденькое чувство.

- А чё ты их сразу не взял?

- Забыл.

- А голову не забыл?

- Ты чё ржёшь? У меня маршрутка. Говори быстрее, дашь или нет, а то к Ваньке пойду.

- Да на, блин, жалко мне что ли.

Я деньги взял и в карман их спрятал. Противно было смотреть на них.

- А вы когда поедите?

- В УФМС что ли? В следующий понедельник.

- Ясно.

- Вообще этот твой Марракеш сейчас ни к селу, ни к городу, только работа поперла. Да и чё там делать? В Турцию бы слётали на неделю, хватило бы выше крыши, - он вытирал лицо и говорил сквозь полотенце. А я стоял в проеме двери и ковырял старый косяк. Почему-то хотел его слушать, слушать и слушать. Думал, ну дай ты мне разок по роже, хоть челюсть сломай.

- Я хочу в Марракеш.

- Чё тебе там, говном помазано? Муха ты сраная.

- Ой, не говори только, что задний ход включил. Ты ж слово мужика дал.

- Ни фига я не давал, - он хлопнул меня по плечу и прицепил полотенце за кривенький гвоздь на желтушной двери.

- А помнишь, как ты мне челюсть сломал?

- Да это по пьяни.

Он на меня посмотрел внимательно.

- Погоди, ты до сих пор что ли? Я ж нечаянно.

- Ты ж за Светку.

- Её Верой звали.

- Ну, не суть. Всё равно не по пьяни.

- Чё щас прошлое ворошить? С кем не бывает?

- Ты ж не жалеешь об этом.

- Нет, - он как будто вспомнил всё, помрачнел весь. – Ты мою девушку трахнул. Я б тебя убил, если б ты мне другом не был. Серьёзно.

- Я ж не знал.

- Это ты батюшке заливай.

Я постоял чуть-чуть и вышел. Маршрутка скоро, некогда мне.

Я ехал в желтой маршрутке, в сидении, что рядом с окном и без соседа. Это моё любимое. Водила курил в открытое на половину окно, лицо девушки напротив нервничало в тоннеле из черных волос, мужчина боком заслонял трассу. Худая дорога, светло-серая, с заплатками, и края волнами, шоркала о голые колеса, а я прислонился виском к стеклу, сложил руки и уперся плечом. В салоне дышало четырнадцать ртов, жарко пахло одеколонами и машинным маслом, а по мне холод бродил. Но всё равно мне хорошо. Будто я не возвращаюсь домой, но и не убегаю, как битая кошка.

Всё у меня в кармане, думал я. Всё круто, на мази, ничего не лопнуло, пузырь из мыла словил шерстяными варежками и кручу-верчу, на что-то надеясь. Месяц, плюс ещё время на билеты и чемоданное настроение, уговоры упертых и неверующих. Но это время – не бесконечность. Это время, оно рано или поздно подводит к черте. Сейчас мне кажется это невозможным, но пройдет время, и я перестану думать наперед. А стану только вспоминать. Вспоминать – не значит помнить. Это не больно.

Когда есть план, жизнь интересней. Есть куда двигаться, что курить, что прятать. Когда начертишь маршрут, каким бы идиотским он не казался, встаешь в лыжи и сам собой начинаешь верить в лыжню. Хоть по траве, мертвой и с землей в неприличной позе, но идешь, пусть в мыслях пока, но завтра с сумкой и достоверными доказательствами принадлежности к стране, городу, жизни. По странной случайности я с самого детства обожаю свои документы. Я никуда не ездил, но сделал себе загранпаспорт. Ещё в моей коробке от мобильника хранятся страховое свидетельство, диплом, санкнижка, ИНН, паспорт, старые права… Некоторых раздражает, что государство с самого рождения берет человека в бюрократический оборот, а мне отчего-то казалось это приятным.

Маршрутка выплюнула меня у метро. Пока ехал, вспомнил занятную историю.

Я поступил в универ щуплым обиженным мальчиком, которому всё ничего, лишь бы не задевали. Пусть кроют матом, смеются или плюют, лишь бы за спиной, и мне неведомо. Жил я так месяца три, без особого кайфа, если честно. Со временем я стал просекать – девчонки не ведутся на бесцветных. Им подавай либо ублюдков с повадками шпаны, либо развязных весельчаков. Вот к последним мне взбрело в голову примкнуть. От отчаяния или скуки. В общем, особой охоты не наблюдалось.

На стенде рядом с расписанием висело объявление о наборе в команду вуза по КВН. На кастинг приглашались все, кому делать нечего в пятницу вечером, а в последствие почти во все вечера, даже уикендовские. Мне почему-то это так представлялось. Желающих набралось не так много, к тому же парни ценились больше, а ходить на подобные мероприятия любили в основном девушки. Так меня и взяли. Я даже немного обалдел.

Репетиции нахлынули, как газировка из разболтанной бутылки. Но толку в них было мало. Шутки не писались, юмор не пёр. Кто-то предложил использовать мозговой штурм, метод Дельфи, балансный лист, в общем, всякую ерундистику на вооружении у политологов и кого-то там ещё. Правда, дело не сдвинулось. Только поерзало как попало по нежным темечкам наших авторов и прочих. К игре в низшей лиге города «Студяги» мы подготовили нечто – истеричное и спонтанное. Мне достались приветственные слова и последующие объявлялки. Они были самыми выигрышными, потому как рифмованными. Мы так решили, раз юмор обижен, нужно прибегнуть к силе поэзии. Я был доволен. Роль неприметная, но некоторые могли мне завидовать, ведь у меня нет шанса опозориться. Так мне казалось.

Я вышел из-за ширмы, разглядел в зале несколько знакомых лиц и решил больше в их сторону не глядеть. От висков к щекам пробежала горячая дрожь, и я понял, кровь меня распирает. Сзади, за веселой ширмой меня поджидала голодная стая, спереди, сытыми рядами на меня таращились те, кому всё равно.

Мыслей нет и денег нет.

Команда ПИФ приветствует… Вас!

«Вас, вас, вас… ВАС?» Я уходил за ширму будто висельник к эшафоту.

Со всех сторон на меня зашипело: «Ты залажал всё выступление, не выходи больше!»

С тех пор я с этими ребятами не общался. Никогда не здоровался и избегал встреч в коридоре или столовке. И вовсе я на них не злился. Просто я действительно залажал то выступление. Всё, что мы готовили с таким трудом, полетело в трубу, как только я открыл рот. Как только я… И никто из них.

Я вышел из метро к теплой прозрачной погоде. Магазины пожирали фигурки людей и светились изнутри чем-то агрессивным. Мой дом за ними, закутался от ветра многоэтажками и такими как он. Я боялся, что могу встретить кого-нибудь, поэтому шел непривычной дорогой. Даже в собственном районе, где всё под носом и мусорит в глаз, можно найти непривычную дорогу. И двор открывается, как старый чемодан с зимними ботинками или тапочками на вырост. В общем, по-новому.

Моё окно как чужое вырезалось в серой стене из кирпича и не смотрело на меня, а я на него. Я только кинул взгляд, как холостую пулю, определил по задернутым шторам и раскрытым форточкам, что дом пуст, и облегченно нырнул в вонючий подъезд, объеденный временем, даже обкусанный по краям ступенек. Дверь в квартиру открыл осторожно, окончательно констатировал пустоту и – вот я здесь, где пахнет больными.

В собственном доме я ощущал себя преступником. Я делал что-то постыдное, ступая в чистые комнаты песочными ботинками, как и воровским намерением. Только сейчас я подумал, что дело вовсе не простое – вывалить из коробки пачку документов, сунуть во внутренний карман с дыркой и, отвернувшись, выйти вон, будто меня и не было.

Я сел к телевизору, нащупал в диванных подушках пульт и щелкнул. Я не смотрел, нет, просто обустраивался, чтоб не ходить мертвым по тем, чьи жизни я спасал. У меня не выходит, ни черта не выходит… И последними своими ужимками и натертыми мышцами сердца я только себя воодушевляю. А этих, кому всё важнее, волнует совсем другое. И где они сейчас? Без них мой дом как худая конура на ветреной стороне хозяйских хором.

Заварил две ложки кофе в своей кружке с именем поперек. Она стояла в углу полки, чистая, холодная. Так я поставил её, когда решил уйти. Если б вы знали, милые, на что я решился, вы бы поняли, как трудно было бы мне терпеть вас рядом, как странно было бы слышать от вас, как вы любите меня. Ведь я не родился таким. Я думал, что буду простым семьянином, работником и другом. Однако жизнь сама предлагает роли, мне не из чего выбирать.

Я не видел фотографий, брошенной одежды или грязной посуды. Мне хватило запаха, чтоб вспомнить, как я скучаю. Я долго сидел в старых подушках на диване, пил кофе и лупился в телевизор. Человек брошенный, никчемный, забытый, и всё это сам собой, как будто отшельник, сглупивший не сейчас, а много лет назад, пошедший не вправо, а влево, когда дорога раздвоилась под ногами. И кто виноват – я один. Знаю, что дети страдают за грехи отцов. Вот мой отец – кто он? Не удивлюсь, если тот кончил жизнь в отдаленной тюрьме.

Я подумал, что глупо сидеть тут и нервничать, что поймают. И сидеть притом не двигаясь, как маньяк, жаждущий, чтоб его остановили. Я дернул коробку с верхнего шкафчика, подмышку его, и прочь. Я бежал, очень быстро, меняясь в лице и легких, сжимая коробку, как остров спасения.

И мне не хотелось ничего менять. Я решил, уже давно, так будет лучше.

21

Даша пытала меня:

- Ну покажи хоть фотку, какая она?

- Отстань.

- Серьезно, покажи.

- У меня нет фотки.

- Чё врешь? Все носят фотки детей.

- А я нет.

- Почему?

- Не хочу.

- Ты что её не любишь?

- Люблю, очень люблю, - сказал я как-то слишком искренно. И тут почувствовал во всем теле тянущую жалость, огромную жалость – и ни к ней, ни к себе, а как будто ко всем людям скопом. Господи, думал я. Да чего ж мы несчастные. Да чего же несвободные, и некуда деться. У нас тяжелые груди, в клетках все изрешеченные, заколотые по горло, и дышим как кони в духоте. И некуда смыться… Я думал про себя – как жалко, как жалко… Мир так прекрасен, а я убог. Ноги кривые волосатые, плечи болят, лицо как асфальт серое. Но я люблю, как сволочь последняя. Люблю, а сделать ничего не могу. Люблю её, а сам хотел бы, чтоб ничего этого не было. Никогда не было или не со мной.

Я знаю, Даша потом в моих вещах шарилась, когда я в ванную ходил. И чего ей так хочется на Ксюшкино личико посмотреть? Я в ванной воду включил, в пол кленками уперся и руку под струю поставил. Дышать стал размереннее и глубже. Звук воды в ванне расширялся, и я время считал. Сейчас она найдет, разглядит и обратно положит. А я выйду – и как ни в чем не бывало.

22

Мы договорились прийти врозь. Я думал, будет приятно сжимать по очереди её пальчики под столом, лицом не выдавая, когда эти двое ни о чем не догадываются.

Ещё было светло, и я вошел в квартиру без задних мыслей. Но понял сразу, что что-то грянет. Меня встретил Илья – смурый, как бывает, когда он очень недоволен. Он ничего не сказал, кивнул только, и, подождав, пока я разденусь, взял меня за локоть и вволок в комнату. Там я увидел Ваньку и Никиту. У них у всех на лицах что-то странное творилось. Илья швырнул меня в кресло, а я и слово забыл сказать.

- Чтоб через две минуты тебя тут не было.

- Почему?

- Погоди, Илюх. Спросим сначала, - Ванька подошёл ко мне, как к ущербному. - В общем, Макс, тут такое дело… Вот Никита пришел и говорит, что…

- Чё это сыкло сказало?

- Не ругайся, Макс, мы ведь не обвиняем, просто узнать хотим. В общем, правда это или как?

- Что именно?

- У тебя дочь больная?

- Ты сам больной, урод! – взорвался я на Никиту, а тот к углу жмется, лицо у поганца спокойное.

- Выходит правда, - Ванька огорчился.

С минуты все молчали. Я дышал, как лошадь в душном манеже среди толстых наездников, на меня нацелившихся. Илья отчего-то взмыленный, словно по звонку срочному домой прискакал, Ванька задумался, как будто до этого ничего не понимал, а Никита смотрел на меня с жалостью, даже странно стало. Потом меня словно одернул кто-то:

- А ты откуда узнал?

- Жена твоя звонила.

- Чё? – я растерялся. – Как звонила?.. Тебе?

- Ну да. Она тебя ищет, Макс. Я не выдал, конечно, мало ли…

- Не выдал, - усмехнулся я. – Дебил. Нахера ты этим сказал?

- Заткнись, - Илья встал поперек света, спиной к другим. – Я сказал, две минуты. Шмотьё собирай давай.

- Нет, это ты классно придумал, - Ванька как будто истерить начал. – И как такое говно по земле ходит! У тебя ж деньги, сука, а ты - в Марракеш, блин, поехали! А дочь чё, пусть дохнет, да! Другую заведёшь!

Я подскочил к нему, как будто пружина в заднице, а Илья тут же одной рукой обратно в кресло меня уложил. И я захрипел. Грудина как жестяная скрипнула прямо по центру.

- Ты, сука, не знаешь, как это, родных хоронить! Ты виноват всегда, ты, дерьмо собачье, потому что мужик, потому что защищать должен. Ты, тварь, жену бросил, дочь больную на неё повесил. Сначала дочь умрёт, потом жена от горя. А у тебя в жопе детство. Ты у них мужик, блять, они на тебя как на Бога надеются. Ты сбежал, а она тебя ищет. Тебя, суку, ищет!

- Хватит, блин, - Никита заткнул его наконец-то. Хотя это всем неприятно слушать было.

Илья закурил прямо в комнате. Ванька с Никитой прикурили от его сигареты, а мне не предложили. Я смотрел, как дым под потолком бесится, а потом в их лица глядел – не по делу кипятятся, вроде. Моя дочь, хоть и больная. И деньги мои, честные – нечестные, разница только мне важна. Жизнь эта долбанная, затрахавшая меня до обморока, проблемы мои, мысли мои. А эти люди, друзья чертовы, и мальчик этот, да кто они? Не мои они, как ни божатся. И не хотели помочь никогда. Значит, верно я всю дорогу сомневался, что действительно они хотят в Марракеш со мной рвануть.

- Ребят, я тоже курить хочу.

Они переглянулись.

- Да чё за бред! Я что, заложник?

- Пойдем на площадку, - Никита вызвался.

- Ну, пойдем…

Он длинными пальцами вытянул из пачки сигарету и воткнул мне в рот. Потом огонек поднес, и я запыхтел. В этот вечер он относился ко мне, как к больному. Но не я болен – моя дочь.

- Что она ещё говорила?

- Дочь в больницу положили, нужны деньги, сумму там называла, я записал…

- И всё?

- Ищет тебя. Говорит, пропал ночью.

Дым мою грудь заживил. Я дышал серым и серым выдыхал, но было легче.

- Ты что, им совсем ничего не оставил?

- Нет.

Он что-то ещё хотел сказать, но я лицо скривил.

- Так ты в Марракеш так и так едешь?

- Не знаю теперь.

- Ну, раз эти двое не собираются, может, меня возьмешь?

Я в его глаза глянул – там собака голодная.

- У тебя долги?

Он остановил сигарету. Затушил и бросил.

- Года два уже как. Понимаешь, мне хоть бы вырваться отсюда, хоть куда. Потом пристроюсь куда-нибудь, заживу, как человек… Мне каждый день звонят. Я отстегиваю, что есть, а долг растет. Каждую неделю бьют, уже почки опущены.

- Как ты в это влез-то?

- Да, по дурости. Лучше не спрашивай. Да с этим покончено давно, теперь вот долг этот… Да я никогда его не отдам! Он поначалу малюсенький был, так я думал, чего дрыгаться? Потом всё больше и больше… А сейчас я вроде как забава для местных, они меня на нож, а я ссусь.

- Чего?

- Так возьмешь? Пожалуйста, а то я повешусь.

Он так настырно пилил мне веки, совсем в глаза не глядя, что я взял да и ляпнул:

- Хорошо.

Мы услышали, как пиликнул домофон. Кто-то молча открыл, и с нижнего этажа застучали каблуки. Это Даша. Я смотрел в пролет и узнавал её клетчатое пальто. Она голой рукой вела по перилам, и я мысленно считал этажи, которые она преодолела. Потом она оказалась совсем близко, увидела сначала меня и улыбнулась, затем Никиту, сунула руки в карманы и подошла, совсем не радостная.

Я за руку её взял и на площадку этажом ниже отвёл.

- Ты мне что-то сказать хотела.

- Когда?

- Тогда ещё, помнишь, когда не было ничего.

- Не помню.

- Ночью в подъезде, там стены зелёные были, ну, вспоминай скорее, осень или весна, ты в куртке лёгкой, в джинсах, ещё шарфик такой, розовый, нет, красный вроде. Ты ещё меня вот тут, по затылку гладила, ну!

Даша смотрит на меня, как на дыру в пространстве. Сквозь меня, или внутрь. Я её руку сжимаю, ей больно, а она молчит. Ей нравится. Я её сердце возрождаю.

- Ты ведь понимаешь, ничего просто так не бывает. Ну и что, что у нас не было ничего. Ты же любила меня, а я, дурак, не заметил. Я придурок, понимаешь, если б ты сказала тогда, может быть…

- Ничего бы не изменилось, - я смотрю на неё, а она жесткая. Вот как бумага наждачная, даже до ссадин затереть может.

- Почему?

- Не знаю, чувствую так.

- Тебе приятно, да? Приятно, что я вот так перед тобой унижаюсь?

- Ты не унижаешься. Просто я понять не могу, зачем ты мне это говоришь?

Я промолчал. Бывают такие моменты, когда хочется, чтоб существовал на этом свете какой-нибудь хороший, добрый и неиспорченный человек, который тебя, вот такое говно, несмотря ни на что любит. Это самые поганые моменты жизни, самые ужасные, самые пустые. Ну вот я и стою перед тобой, Дашенька, выклянчиваю самого себя, такого прекрасного, обворожительного. А ты мне улыбайся. У тебя, похоже, нет меня. И где же я, на фиг, пропал? И когда, в жопу, это случилось?

- Знаешь, Даш, я в тебе ошибся. Я тогда думал, что ты дурочка, бегаешь за мной, придумала, что нравишься мне, а у самой ни груди, ни попки. Ничего в тебе не было. Я тебя вообще не хотел, мне просто прикольно было наблюдать, как ты мучаешься. Прости меня. Больше ничего на ум не приходит. Прости, ладно?

- Ладно.

Ещё минуту мы неловко друг напротив друга стояли, мысли мяли, как будто чего-нибудь сказать забыли, ерунду какую-нибудь. Вдруг я на Дашу совсем другими глазами посмотрел, ни с того ни с сего. У неё глаза как черные впадины, в лице – сила нечеловеческая. Я за секунду понял. Она меня любит, очень сильно, невыносимо просто. Только ей от меня ничего не надо. Господи, как же так можно? Я себя ещё большим говном почувствовал. Я понял, что мне вот так никогда не удастся. Я вечно среди других счастья ищу, я выхолощен, как петух выпотрошен, а жизнь – гарнир скисший.

- Пойдём, - кивнул я Никите, когда мы с Дашей мимо него проходили. Он похоже слышал всё, но мне не стыдно было, вообще ни капли. Надо мной как будто необъятная важность повисла. Я её чувствовал, но думал ещё её прогнать.

Я собирал по комнате свои вещи, складывал в пакет. Грязные носки бросил в урну. А Никита с Дашей остановились возле двери в зал и смотрели.

- Даш, привет, - сказал Илья, разглядев её из-за плеча Никиты. – Ты что так тихо?

- Она со мной едет, - резко проговорил я, не отвлекаясь от сборов.

- Куда?

- В Марракеш, Илья, всё туда же. Думаешь, я врал? Ни хрена, Илья, ни хрена.

- А она знает?

- Заткнись, пожалуйста.

- Даш, у него дочка больная, - начал он издевательски, а я застыл. – У неё опухоли, операции нужны, недешевые, сама понимаешь. А этот ублюдок добыл где-то кучу денег и везёт друзей развлекаться. И ты с ним?

- И она со мной! – рявкнул я.

- Даш, что ты молчишь?

- Отстань от неё!

- Ну скажи, Даш, тебе что, всё равно?

- Я с ним поеду, - Даша вдруг совсем маленькой стала, как будто девочка. – Я его люблю, Илюш.

- Чего? – он как помидор покраснел. Я посмотрел в проход, а Даша куда-то ускользнула.

Илья секунду не двигался. Потом выпятил нижнюю челюсть, скукожился в груди и с размаху схватил меня за рукав. Швы с треском разошлись, а правой рукой он, будто не напрягаясь, шлепнул по левой стороне моего лица. В виске что-то туго лопнуло.

Кто-то рядом, сбоку за спиной, дыхнул мне в ухо. Я попятился. Тварь поганая. Но через секунду - Господи, совсем не так, как представлялось. Кто-то легонько подхватил мою душу, как мятый туман, и поволок за собой. А сам неумолимо удаляется. Постой, чего ты? Можно побороться! Зрение как не моё печально отделилось от глаз, и выпущенная жизнь замкнулась в самом центре моего пустого тела. Тело как коробка от телевизора. Жизнь в ней до отсутствия съежилась, а я волочусь за ним, как невесомая тряпка. Живая тряпка. И всех люблю.

То, чего я хотел… Вряд ли они теперь когда-нибудь узнают.

***

Серьезная вышла Камасутра. Прям недетская, что сказать. Бритый держал за горло, а Никита чувствовал, как внутри коленок нервы в шар собираются. Тот что-то говорил тихо, но лучше б орал. Изо рта воняло, по губам слюни размазывались, и слова… тупые какие-то, издевательские. Никита сам себя презирать начал, когда такого наслушался. И когда все эти ублюдки, которые пятнадцать минут в его глаза как шакалы смотрели не отрываясь и сплевывали в сторону, ушли, Никита прижался к стене расписанной, вытянулся во весь длинный рост и ощутил, что штаны теплеют. «Суки, сучьи уроды…» в голове неслось. Он шел как крыса, подпирая стену. Дошагал до подъезда, нырнул как в нору и бегом, этажи, этажи, этажи… Туалет, запыхавшийся голос уже громко кому-то твердит: «Суки, уроды, долбоебы, пидоры… вот пидоры» - и голос срывается, как будто истерика. Но это так только, маленький соскок.

Обычно Никита не дергается вообще, даже дома. Он привык к своей физиологической неуместности, он в кровать-то ссался до девятого класса. Только тогда этого никто не видел, а сейчас… Бритый, наверно, и не хочет уже, чтоб тот долг возвращал. Такая забава, каждую неделю, как по расписанию. И в цирк не ходи.

Никита стянул штаны вместе с трусами, кинул в барабан, переполненный каким-то шмотьем. Сыпанул в отсек порошка до краев и нажал кнопку самой жестокой стирки. В трубах вода загудела, а барабан завертелся. Как в иллюминаторе, расплывчатыми мазками, белье начало сворачиваться в один завязанный клубок. Никита понаблюдал полминуты и, надев старые выцветшие боксеры и домашние трико, которые висели полмесяца под желтым светом совмещенного туалета, вымыл руки.

Шесть лет назад в поселке появились автоматы. Никита одним из первых опробовал их. Это было, правда, нелегко. Возле них с самого начала паслась какая-то сумасшедшая бабка в сером вонючем пальто, которая без остановки кидала в прорези мелочь. От неё воняло, ноги вечно заляпаны в очередном говне. Но она каждую свою пенсию разменивала на пятачки и сбрасывала всё в автоматах. Говорят, она выигрывала иногда, но очень мало. К тому же выигрыш шел обратно в железные щелки. Так она и существовала, будто зашоренная. А когда к автоматам подходили пацаны, она как собака рыком материлась. Те смеялись и не уходили. Но было всё же противно. Никита предпочитал приходить поздно вечером, когда бабки не было. Обычно она появлялась рано утром и сидела там примерно до трех, но не целый месяц, а до того, как кончатся деньги.

Никита играл раз в неделю. Мать давала по десять рублей в школу. За неделю получалось накопить шестьдесят рублей. Сорок на сигареты, двадцать – на автоматы. Всего четыре вброса. Денег катастрофически не хватало. Никита получал по десять рублей, кажется, с класса пятого. Тогда деньги давал отец. Потом он умер, а мать, совсем чокнутая, продолжала выкладывать всё ту же сумму. Хотя жизнь менялась, сигареты дорожали, пусть и давала она на булки с чаем, но эта вонючая школьная еда тоже дорожала. Никита говорил не раз, что не наедается. Но мать, совсем тупая, стала готовить ему бутерброды утром. Хотя и они были не лишними.

Вот поэтому он и стал играть. Чтоб было чуть-чуть денег своих. Ему тогда исполнилось шестнадцать, он вовсю готовился попрощаться с девственностью. Для этого нужно хоть немного денег. Для этого он рисковал двадцатью рублями.

Правда, было ещё одно чувство. Глупое какое-то, Никита не любил его в себе. От него становилось жалко самого себя. А это паршивое свойство для мужика. Никита был совсем один. У него умер отец, сводный брат, тупой придурок, не давал ему спокойно жить, а мачеха оказалась почти такой, как он боялся. Вялой, старой, но хоть не злой, на том спасибо. Он даже стал называть её матерью, просто так, чтоб самому не удушиться. Ведь если человеку некого так назвать, он становится черствой сволочью. Никита так думал. Но больше всего его бесило то, что кидая раз за разом в брянькающий автомат деньги, он всё больше напоминал сам себе ту помойную старуху. Он чувствовал её внутри. Одинокого забитого человека, сжавшегося всем телом в кулак, который как идиот верит в чудо. Верит, что может кое-что произойти, и длинная нудная нитка завяжется на кончике. Он ухватится за него и станет жить. Тогда уж по-настоящему.

А года два назад он выиграл двадцать пять тысяч. И потратил всё за два месяца. Он купил себе в городе джинсы, кроссовки, толстовку, тоненький телефон за три косаря в переходе, наушники, четки, печатку… остальное спустил на выпить и покурить. К тому времени девки сами вешались на него, а тратить деньги на то, что у тебя и так есть, неразумно. Когда деньги резко кончились, а гулять хотелось всё так же, Никита сходил к одному товарищу – Бритому – и выпросил у него пять косарей до следующего выигрыша. Его так и не случилось, и теперь раз в неделю или две Никиту ставят на нож. Никто не собирается его уделывать, он даже почти не опущен. Кто, кроме него, если что, подгонит тёлок? И он подгоняет, даже лучше, чем надо, потому что ссыться. И если про это узнают тёлки… Да ну на хрен, такое даже представить страшно.

Кто-то ляпнул, что Макса видел. Никита не поверил сначала – как так? Приехал и к матери не зашел. Обознались, наверное. Потом смотрит – точно, идёт Макс по улице, один, размышляет о чем-то, и юрк в подъезд к шмаре одной. Никита понял, что к ней. Они в школе дружили. Дашка так себе тёлка, неказистая какая-то, всем дает. Никита её одной из первых оприходовал, когда Макс свалил. Теперь наведывается иногда, когда делать нечего. Вообще-то она добрая, накормит всегда, почти не матерится и по серьезному любит, если любит, конечно. Чувствовалось это как-то, Никита сам не знал как.

Вот у неё он всё и выудил. Приехал, говорит, зовет всех в Марракеш, за собственные деньги готов других ублажать. Тогда и подумал Никита – он всё ж таки брат ему, или что? Съебаться отсюда бы по-хорошему… иначе можно все штаны зассать.

А теперь он лежит на полу. Уже часа два лежит. И все смирно к противоположной стене спины прижали.

Поначалу Илья орал, как будто ему ногу отрезали. Потом реветь стал. Через час сил не осталось, и он просто как псих в одну точку уставился. Никто не говорил. Странно это как-то. Два часа назад это тело свободно по комнате передвигалось и всех уму учило. А теперь лежит не шелохнется. И во рту у него как будто вся мировая тишина комом неровным застряла. Так тихо. Что говорить страшно.

Всё остановилось, посерело мгновенно. Раньше-то не особо весело было, а теперь так вообще, как будто конец света в этот раз без предупреждения случился-таки. А никто не верил, что такое когда-нибудь будет. Все уставшие какие-то, с лицами измятыми стену подпирали. А он вон там – далеко-далеко-далеко. Никита стоял и думал – блять, был брат, хоть и сводный, а теперь и такого не стало. На хрен ему этот Марракеш сдался? Сидел бы сейчас, чай пил, а деньги бы Никите подарил, он бы долг вернул. И всё. Дочь ещё, правда… ну и ей на операцию. Деньги хреновы, как они из людей жизнь-то выпивают. Без остатка прям. Вот лежит, совсем сухой.

Через некоторое время в углу, в пакете, куда тело недавно шмотки собирало, завибрировал мобильник. Все вздрогнули, как будто кто-то вошел. Никита встал и подошел к пакету, сунул туда руку. Шарил, шарил… Вытащил наконец мобильник и на зеленую кнопку зачем-то нажал. Оттуда голос – так громко! Никита дернулся и выронил мобильник на край ковра. Наклонился и кнопку громкой связи надавил. Чтоб все слышали.

- Эй, почему трубку не берешь? Мне, это, знать уже надо точно. Кто там едет у тебя, кто не едет. Слышь?

Никита неопределенным голосом угукнул.

- Короче, троих надо, понял? И быстрее давай, мы как договаривались? Тянешь резину! Смотри, если чё, первым пойдёшь, ясно? Ну, ясно?

Ага.

- Говори уже дату, короче, мы билеты берем, ты везешь их, а сам свободен. Тогда тока деньги. Усёк?

Ну.

- Чё ну? Дату говори, чё язык проглотил.

Никита с испугу начал на кнопки жать, с первого раза на красную не попал.

- Вот урод! – заревел Илья. Подскочил к телу и давай его трясти. Даша плакать начала, а Ваня Илью оттаскивать. Никита смотрел на всё это и в руках мобильник сжимал.

- Перестаньте, - негромко сказал. – Перестань, Илюх, ты чё творишь-то? Оставь его, пусть лежит.

- Ты больной что ли?! Не понял ничего?

- Чего?

- Он продать нас хотел! «В Марракеш поехали, в Марракеш поехали!..» - Илья мерзко голос исковеркал. – Ага, блять, в Марракеш. Сначала в Марракеш, оттуда ещё куда-нибудь, а потом вообще неизвестно в какую жопу он бы нас завёз! Урод твой братец. Подох как собака, так ему и надо!

- Почему ты такой злой?

- Ты точно больной!

- Ты его убил, он тебе ничего не сделал…

- Ага, не успел.

- Ты его из-за другого убил, ты ничем не лучше…

- Заткнись лучше.

Ваня ничего не сказал, никого не поддержал. Он только удивился очень. Видно было, что поверить не может. «Нас продать?...» - похоже у него в голове шаталось. А Даша плакала. Чего ей оставалось?

- Я домой пойду, - сказал Никита.

- Нет, не пойдешь. Мы все тут останемся, - громко проговорил Илья, и все на него посмотрели. – Вы чё думаете, я дурак, да? Вы же меня заложите. Я в тюрьму не хочу, не-а. Как придурок подставился, хотя получается, я вас, идиотов, спас. Поэтому я теперь решаю, кто куда идет.

- Хорошо, - Никита сел поудобнее и ноги вытянул. – А что с телом делать?

- Зароем его, как собаку.

- Где?

- В лесу где-нибудь. Сейчас подождем, стемнеет, и поедем. Все вместе. Все повязаны будем.

- Нет, я не могу.

- А чего, братишку жалко?

- Жалко немного.

- Он же издевался над тобой. Он тебя ненавидел.

- Ну и что?

- Вот вы все так на меня смотрите, как будто я говно. А это он говно. Он всех вас ненавидел, он подставить вас хотел, а может и убить. Хрен его знает, чё за упырь ему названивает. Я сдаться хотел, я ж нечаянно его прибил, все видели. А теперь мне западло. Я его как собаку гнилую в лесу зарою, я его сгною там… - сквозь зубы слова в шипение превращались.

- Хватит, Илья, - буркнул Ваня. – Ты в шоке просто, перестань. Завтра…

- Что завтра? – гаркнул Илья. – У меня выхода нет. В милицию не пойду.

- Ты ж сам говоришь – нечаянно. Никто тебя не посадит.

- Нет! Не пойду я! Я эту скотину зарою!

- Ладно, - чуть слышно Ваня согласился. – Я от него, если честно, не ожидал такого. Получается, не мог он дочери денег дать, потому что их у него не было. Он нас продать собирался, а деньги дочери… В такую бы даль завез, что концы б никто не нашел, - он выдохнул как-то растерянно. – Нехорошо, конечно, человека в лесу зарывать. Но он этого заслуживает, наверное… Ты, Никит, не обижайся…

- Вы дебилы, что ли? Да я всем расскажу, где вы его зарыли!

- Тогда мы заодно и тебя прикопаем!

- Ладно, хорошо, я согласен.

- Ну а меня вы не хотите спросить? – Даша уже перестала плакать, но голос у нее был всё равно мокрый.

- Ты не будешь возражать, - Илья посмотрел на неё как на собственность. – Он спал с тобой, наверное, в любви признавался, да? А на самом деле заманивал тебя, продать хотел, деньги выручить и своей жене отдать. И что, ты не хочешь его зарыть после этого?

- Хочу, - шепнула она. Может быть, лишь бы отделаться.

Может быть, они все тут от нечего делать соглашались на безумство. Так всегда и происходит.

Запотевшие окна автомобиля. Никита водил по ним пальцем, собирая влагу. Улица давно отсырела как будто - черно-бело-серая фотка с деревьями и дорогой пошла волнами и расплылась в чертах. Илья рядом курил без продыха. Даша всё спала на заднем. Она больше всех устала, её подкосило сном. Никита то и дело оглядывался на неё – никак не проходило ощущение, что та не спит вовсе, а делает вид только. Не хочет говорить ни с кем. Было у них что-то с Илюхой, конечно, было и не раз. Чего он отпирается? Влюбился в прошмандовку, а теперь сам убийца. Противно, наверное.

- Я недавно с девочкой одной познакомился, - у Никиты голос хриплый, не низкий совсем, просто хриплый, как будто простыл. – В контакте. Фотки шерстил, у кого-то во френдах заметил. Не суть, короче… Мы с ней переписывались, короче, то да сё. И выясняется, что у неё мать с наших краев. Она сама с города. Давай она меня про всяких родственников и знакомых расспрашивать… Короче, прикинь, она моя сестра оказалась, четвероюродная типа или чё-то в этом роде. Я охуел. Не, честно, у меня ж вообще никого. Мать бросила, с её стороны никого не знаю, а отец типа сирота был. Ну вот эта девка со стороны матери. Выяснил у неё, что мать жива, здорова, семья у неё. Всё, короче, чики-пуки. Нормально, блин, я тут загибаюсь, а у неё всё чики-пуки. В общем, думаю, ехать, нет?

Он говорил, а сам про себя всё думал: почему я такой жестокий? Почему мы все такие жестокие? Почему как собаки друг на друга рычим, а как собаки не любим? Почему я так просто тут сижу и никого не люблю? Почему у меня руки какую-то хрень на стекле рисуют? Почему я не умею ничего? Почему я ссусь?.. Почему я такой жестокий?.. Почему я ссусь?.. Почему у меня мамы нет? Почему мой папа умер? Почему я брата не люблю? Почему я такой жестокий? Почему я ссусь?...

В окно Ваня постучал, Илья стекло спустил.

- Всё, вырыл, блин, - изо рта у Вани пар пошел в салон, голова у него мокрая, волосы взъерошились. Даша поднялась с сидения, прическу чуть-чуть поправила и зевнула. Все вышли, из багажника мешок с телом достали и понесли. Шли недолго, Ваня с Ильей мешок несли, Даша в стороне шла, а Никита на шагов десять отстал. Остановился и на дерево уставился. Какое же оно счастливое, думает – никому ничего не должно. Оно толстое. Его только очень сильный человек срубить может, не то что брат его, дали разок, у него что-то в голове, видимо, лопнуло, и вся жизнь под хвост. Теперь все расстроились, хотя никто его не любил. Потому что смерть – это всегда неприятно. А у дерева, у него нет никого вроде, а вроде и целый лес. И ему всё похер. Да не, не в этом дело. Всем всё похер, отчего же страдаем?

Вот почему я такой жестокий? Там под елкой моего брата зарывают как зверя, а я про маму думаю. Думаю, как с той девкой ещё раз связаться и адрес матери узнать. Чтоб и у меня всё – чики-пуки.

Комментарии читателей: