Геннадий ПРАШКЕВИЧ

ОТ «НЕОБИТАЕМОГО» ОСТРОВА К «ОСОБОМУ»

(Жизнь и книги писателя А.М. Бирюкова)

Александр Бирюков родился 19 октября 1938 года в Магадане.

Отец – Михаил Антонович, вольнонаемный – руководил заводом №2 (Марчеканским), мать – Лидия Петровна - работала бухгалтером. Через много лет в Магадане в музейной выставочной витрине я увидел документы Сашиного отца, там было выставлены фотографии, свидетельство, видимо, об окончании вуза, часы... Это было для меня потрясением: вот жил человек, думал, работал, добивался чего-то, а от ничего остались часы, свидетельство, несколько фотографий... А потом я поднимался к монументу скорби, и когда лязгнула за мной железная дверь камеры (музейной, конечно) и я остался один за решеткой, как-то по-новому увиделись низкий топчан, голый стол с одинокой жестяной кружкой, висящая на бетонной стене замызганная телогрейка... И если невольная дрожь тронула спину только от того, что я на несколько минут заглянул в «слепящую мглу», о которой мы сейчас знаем так много, то что чувствовали те, кому грозило бессрочное заключение? Прилетев в Магадан на неделю, ты знаешь, что скоро вновь поднимешься над северными сопками, возвращаясь в обычный мир, а те, кому лагеря предназначались как вся оставшаяся им жизнь?..

Маме Александра Бирюкова повезло. Лидия Петровна Емельянова не прошла через лагеря, но магаданская жизнь стала частью ее жизни. Маме посвящены, может, лучшие лирические страницы книг Бирюкова. В тридцать девятом году она с двумя сыновьями вернулась в Москву, а отцу, Михаилу Антоновичу, Саша впоследствии посвятил глубокий и печальный очерк «Неизбежность страшного мира». Начинается очерк с телефонного звонка. Бирюкову позвонил знакомый из архива НКВД: «Не знаю уж, радость или что, но сами просили, - дело вашего отца пришло из Омска...»

«Дело моего отца, - уговариваю я себя по дороге. – Ну да, дело моего отца. Конечно, это тяжко. Но ведь оно – одно из многих тысяч. Значит, и я никакой не единственный, немало сейчас таких счастливцев. А потом, отец ведь выскочит, понимаете? Назло, казалось бы, времени он, арестованный в мае 1938 года, будет выпущен осенью 39-го и даже приедет в Москву, куда мама еще весной увезет меня и Герку – (брата, - Г.П.), воспользовавшись помощью семьи Хорунжих. Он выскочит – чего я психую? Он попадет в тот узкий зазор, который существовал, который вдруг обнаружился между зверствами двух сталинских наркомов: Ежова уже посадили, а Берия еще не… Отец выскочит, уж это-то я точно знаю, и еще проживет тридцать лет, мотаясь по стране, пока рак не вцепится в него смертельными клешнями в Керчи, где он, извечный моряк-речник, будет служить на паромной переправе Крым-Кавказ…»

В 1955 году Саша Бирюков окончил в Москве среднюю школу.

В к любимым, навсегда запомнившимся дворам детства писатель Бирюков возвращался не раз. Например, в повести «Сладкая отрава, легкая болезнь» (Магадан, 2006). «Дворов, собственно, было три: наш – Большой, Средний и Задний (именно так, с большой буквы). Потому что дом был велик, он своими отростками образовывал отдельные, самостоятельные территории, находившиеся в сложных и не всегда мирных отношениях. И напряженность отношений доставляла не только неприятности, но и переполнявшую нас всех радость и ярость соперничества в футболе, перед которым меркли все другие наши занятия: и «казаки-разбойники», и «жёстка», и «отмерной», и штурм крепости (это зимой) и даже великолепный «слон». Это когда одна команда «водит» - выстраивается у какого-нибудь столба, - правой рукой ты обхватываешь за пояс стоящего впереди, нагибаешься, он тоже нагибается, прижимает левой рукой твою голову к своему боку, защищая ее, а ты левой рукой прикрываешь голову того, кто стоит сзади, и вот получается такая гусеница, на которую с разбега начинают прыгать те, из другой команды, причем задача у них, у каждого, прыгнуть подальше, если в командах больше чем по трое, потому что впереди ставят самых слабых – до них труднее допрыгнуть. Стараются они попасть не только на самого слабого, но и сесть на него вдвоем, а то и втроем, а потом, когда мы их повезем до заранее определенного места – метров пятьдесят, - они, чтобы не упасть и сильнее нам мешать, будут сдавливать коленями нам бока, зажимать рты и вообще всячески издеваться. Мы тоже не останемся в долгу и, двигая плечами и чуть выпрямляя спины, а совсем выпрямиться нельзя, потому что расцепимся, будем стараться их сбросить и, не расцепившись, дойти до условленного места, а там уже выпрямимся, сбросим их и заставим водить, только не всегда это удается: часто гусеница рвется и приходится вставать у столба еще раз...»

И дальше: «...дворов было три. Средний в этом ряду, конечно, проигрывал – продолговатый каменный ящик, в котором только одна стена, да и то недолго, ловила солнце, а в середине и в углах, казалось, всегда было сыро, даже летом. И ребят там было совсем немого, и были они какие-то бесцветные и тихие... А вот Задний – это был, конечно, наш двор. Во-первых, потому, что ему принадлежало поле – засыпанный шлаком пустырь. Таких полей в Москве было великое, наверно, множество – только в нашей округе четыре или пять...»

В 1955 году Саша Бирюков поступил на юридический факультет МГУ.

Мечта о том, чтобы стать писателем? Ну да, конечно, она была, она не уходила.

«И к окончанию школы она не побледнела. – (Я так много цитирую Александра Бирюкова потому что книги его издавались в основном в Магадане и в Новосибирске, и найти их сейчас можно разве что в библиотеках, а они стоят цитирования и чтения, - Г.П.). - Правда, было совершенно неясно, как к мечте подступиться, то есть куда, в какой вуз для этого нужно пойти. О Литературном институте можно было и не вспоминать, так как туда при поступлении требовалось предъявить литературные произведения, а те полтора десятка стихов, которые я насочинял к десятому классу, конечно, к литературе никакого отношения не имели. Следующим по привлекательности был факультет журналистики (от него, казалось тогда, шла прямая дорога в литературу), но… один из самых модных факультетов… двенадцать или больше человек на место… разве поступишь?... А вот на юридическом только семь… К тому же, мой сводный брат, в недавнем прошлом – военный летчик, в то время заканчивал Военно-юридическую академию… Был и еще один притягательный пример перед глазами – мамина напарница по абажурному цеху галантерейной фабрики, размещавшемуся в одном из подвалов нашего громадного московского дома, такой же сменный мастер, как и мама, но окончившая для себя, для своего, так сказать, удовольствия, заочно юридический факультет, Анна Исааковна - (позже Саша описал ее в прекрасном рассказе «Мамина бригада», - Г.П.). - Она заметно выделялась в том скопище простодушных женщин, сидевших за длинными низкими столами, язвительной независимостью и эрудицией… Конечно, был и еще один, пока очень смутно формулируемый аргумент в пользу юридического факультета. Шел 1955 год. Над нашей историей словно стала приподниматься незримая завеса. Пойти на юридический факультет значило стать ближе к этой тайне...»

Книги Александра Бирюкова поразительно автобиографичны. Чуть ли не в любом рассказе, повести или романе можно найти детали, относящиеся к тем или иным этапам его жизни. «Наш курс в том году перебрался со Стромынки на Ленинские горы, в новое здание, - вспоминал он любимый университет в нежной повести «Советы улетающим на материк». - Теперь у каждого была отдельная комната, две комнаты объединялись в блок, снабженный всеми удобствами и даже небольшой передней. Телефона только не было, аппараты стояли в холле – на пульте и в кабинах, а от пульта во все блоки шла сигнализация: один звонок – левую комнату к телефону, два – правую... Этот громадный комплекс, именуемый новым зданием МГУ, был как самостоятельное государство. И отнюдь не потому, что границы его оберегались тщательно. Просто на огромной его территории помещались все, выражаясь юридическим языком, институты, необходимые для проявления твоей личности. Не выходя за его порог, ты мог сделать блестящую общественную карьеру – достичь вершин ускома (комитета комсомола университета) и совета общежития или напечатать статью в многотиражке Нины Петряковой. Мог стать именным стипендиатом – библиотек там хватало, и мог развивать свои дарования в поэтическом кружке у Николая Старшинова и в драматический студии у Сергея Юткевича. Мог попытаться занять свое место в команде по водному поло, одной из сильнейших в Европе, и мог до остервенения гонять резиновый мячик перед зоной «Д». Ты мог стать нежным влюбленным, потому что уединенных мест хватало, и мог стать легкомысленным повесой, потому что танцы были каждый вечер на каждом этаже. Ты мог стать семейным человеком, потому что таким разрешалось селиться вместе и заядлым выпивохой, потому что за вином тоже не надо было бежать на улицу...»

В 1960 году, по окончании университета, Бирюков распределился в Магадан. Это город-знак, это город-символ. Не Париж, конечно, не Лондон и не Иерусалим, но Магадан так же прочно, как и упомянутые города, вошел в историю. «Будете у нас в Магадане…» В Магадане Бирюков начал работать следователем-стажером в городской прокуратуры, но мучили, не давали ему покоя мысли, которые хотелось выложить на бумагу. Страсть непреодолимая. Позже в тоненькой книжке, выпущенной к его шестидесятилетию, Саша так ее объяснял:

«Началом своей литературной работы считаю дождливую, как ей и полагается, магаданскую осень 1960 года. Я чувствовал себя одиноким в городе, который после двадцатилетней разлуки мне еще только предстояло почувствовать родным. Давил груз необычных обязанностей новой, первой в жизни, работы – в городской прокуратуре. Угнетала неприкаянность. Вот тогда я и начал усаживаться по вечерам за свои рассказы. Конечно, я представить себе не мог, что в том же домике, где я временно обитал – в двухэтажном коммунальном «коттедже» на задах школы №2, живет человек, который станет вскоре одним из самых почитаемых мною старших товарищей – Валентин Валентинович Португалов. Я не знал, что метрах в трехстах от меня кипит в неизбывной деятельности мой будущий наставник в газетной и издательской работе Иван Гарающенко, а в другом доме, но тоже неподалеку (в Магадане ведь все рядом), меня поджидает дружная компания молодых и веселых людей – в «Магаданском комсомольце» новичков встречали доброжелательно... Но все это я узнаю и пойму через несколько лет или месяцев, а пока я писал свои рассказы, а потом, разослав их, с нетерпением ждал отзывы от немногих тогда «литературных друзей» - сотрудницы многотиражки «Московский Университет» Нины Петряковой, и настоящего писателя С.Л. Львова. В этом нелегко признаться (как в тайном грехе или случайно полученном богатстве), но писателем я хотел быть (и верил, что буду), кажется, всегда – почти столько, сколько я себя помню. И в том нежном возрасте, когда настырные взрослые зачем-то допытываются (как будто им это очень нужно знать) у ребенка, кем он хочет стать, я сознательно врал, что хочу быть летчиком или моряком – только чтобы поскорее отстали, не говорить же им по правде!»

Надо отметить, писатели в Магадане работали в те годы интересные. Антонина Кымытваль - чукотская поэтесса, поэты Семен Лившиц и Анатолий Пчелкин, прозаики Альберт Мифтахутдинов и Олег Куваев. И редакцию «Магаданского комсомольца» составляли люди пишущие – Вадим Кузнецов, Эдуард Дубровский, Виктор Кошелев, Евгений Берлинг, Валентин Черных, Игорь Кохановский, Владимир Першин.

Да и сам город был необычен.

Город этот Бирюков полюбил.

Городские ландшафты в повестях «Неизвестный вам Антон» и «Три негодяя в одном сюжеты», во многих других вещах Бирюкова всегда узнаваемы и точны. Писатель никогда не выходил из ауры Магадана. «Вот так я иду и думаю о предстоящем (неизбежном) отъезде, спускаясь с горки от Дворца культуры профсоюзов к историческому, но порядком обветшавшему строению, в котором когда-то помещалось первое руководство Дальстроя, а потом – организации все менее и менее решающие...» («Запах вара», Магадан, 1978). Понятно, что нельзя изучать Магадан только по Бирюкову, как нельзя изучать Дублин только по Джойсу, но город этот так много значил для писателя, что каким-то таинственным образом сам стал одним из главных его героев. «Наверное, мне было бы жутко скучно в Москве, как бы она ни была умна и прекрасна, - писал Саша одному из своих друзей. - Мне бы сюда (оттуда) один букинистический магазин – с тем набором книг – да несколько умных людей, да еще пусть не самый толстый журнальчик, чтобы меня печатал... А что еще? Ну, маму, конечно...»

В августе 1963 года Сашина жена Мила, Людмила Павловна, поступила в аспирантуру. История их знакомства составила позже основу пронзительного романа«Прощание со Змеем» (это опять к вопросу о биографичности прозы А. Бирюкова). Пришлось на время вернуться в Москву, где Саша работал литературным сотрудником в газете «Труд», а параллельно учился на сценарном отделении Высших курсов режиссеров и сценаристов Госкино СССР. В Москве в 1967 году в журнале «Смена» появился первый рассказ Александра Бирюкова «Ты стоишь у окна…». Кто не помнит, подскажу. Была такая замечательная песенка, рвущая юные сердца, про Царевну-Несмеяну, и про то, что «…это глупое детство прощается с тобой».

Казалось бы, продолжай!

Но Бирюкова тянуло в родной Магадан.

Не куда-то, а именно на Колыму, о которой многие и думать страшились.

В октябре 2008 года поздним вечером я шел по морозному Магадану (к сожалению, уже без Саши, уже без Саши) и вдруг увидел полярное небо в звездах, почувствовал острый ледяной вкус сухих снежинок. Мне кажется, так остро чувствовал вкус и красоту своей родной Колымы Саша. Людмила Живкова, министр культуры Болгарии, дочь тоталитарного вождя купила в свое время в Париже несколько домов, куда каждый год отправляла тех или иных художников, потому что считала: стать настоящим художником, не вдохнув парижского воздуха, невозможно. А мне в тот вечер мне пришло в голову, что нашим сегодняшним писателям, постоянно, как в заразную болезнь, впадающим то в гламур, то в пафос, чрезвычайно полезны оказались бы поездки на Колыму, где люди до сих пор живут внутри невероятной нашей, нашей, нашей истории. Может, тогда мы увидели бы на книжных развалах не дамские романчики и очередные серии криминальных поделок, а книги о первых специалистах в Ногайской бухте... о трагической истории парохода «Индигирка»... о великих талантах и о самых обыкновенных людях, не по своей воле избравших Колыму своим последним пристанищем...

Александр Бирюков понимал ценность каждой детали.

Он, как никто, чувствовал недолговечность человеческой памяти.

И там, на Колыме, совместились, наконец, в его сознании мечты о писательстве, и новое глубокое отношение к жизни. К тому же, в 1967 году он был утвержден главным редактором молодежной газеты «Магаданский комсомолец», что, несомненно, сыграло свою роль в судьбе многих тянущихся к литературе людей.

В моей судьбе – точно.

Каким образом? Да просто.

Летом 1968 года я работал с одним из отрядов лаборатории вулканологии Сахалинского комплексного научно-исследовательского института на мысе Марии, самой северной оконечности острова. Шли дожди, с Охотского моря тянуло холодный туман, но сердце мне грело нечто невероятное: в Южно-Сахалинском книжном издательстве должна была выйти первая моя книга «Звездопад» – стихи разных лет. Я буду дарить книжку девушкам и друзьям, мечтал я в маршрутах. Я пошлю книжку своим знакомым болгарским поэтам. И все такое прочее.

Понятно, что, вернувшись в Южно-Сахалинск, я первым делом отправился в издательство. Правда, настроение там царило почему-то не праздничное. Директор даже не принял меня (говорили, что фактически он уже уволен), а редактор дал странный совет. Видимо, перепутал порядок ходов, как говорят шахматисты. «Твоя книжка готова, - сказал он мне, не почувствовав некоторой двусмысленности своих слов. - Надо только подписать ее в свет, но у цензуры возникли вопросы».

И предложил: «Попробуй сам поговорить с цензором».

Конечно, он предложил это, не подумав. В Советском Союзе цензуры не было. И цензоров не существовало. Были заурядные штатные сотрудники Лито, некие люди-невидимки, общаться с которыми имели право только редакторы, но уж никак не авторы. Но я этого не подозревал и, будучи молодым и настойчивым, нашел нужное здание, поднялся на нужный этаж (охрана тогда даже в этих конторах была формальная), и постучал в нужный кабинет. К моему удивлению цензором оказалась женщина. Мое появление ее чрезвычайно поразило, но держалась она уверенно. «Давно не читала таких чудесных стихов». Я обрадовался ее открытости. «Но есть некоторые мелочи, - тут же пригасила она мой восторг. - Вот, например, стихи о нашем советском князе Святославе. – (Понятно, я сейчас несколько утрирую, но в сущности разговор именно так и развивался, - Г.П.). - В девятьсот шестьдесят восьмом году (то есть ровно тысячу лет назад) он якобы застиг врасплох братские болгарские города, сжег Сухиндол, изнасиловал… - голос цензорши сладко дрогнул, - ах, изнасиловал многих болгарок… Но если и так? Где тому доказательства? – голос цензорши посуровел. - В каком госхране хранятся документы, доказывающие эти массовые изнасилования?»

Я обрадовался: «В трудах академика Державина!»

«Это советский академик? Можете предоставить его труды?»

Разумеется, я мог. Уже на другой день перед цензоршей лежала «История Болгарии» академика Н.С. Державина. На стр. 13 (придать бы мне тогда значение номеру страницы!) цензорша прочла вслух: «В конце весны или в начале лета 968 г. Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю и двинулся по Черному морю в устье Дуная. Болгария была застигнута врасплох, выставленная ею против Святослава 30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле (теперь Силистра)… Центром своих болгарских владений Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом болгарском берегу Дуная… Чтобы спастись от непрошеного гостя, болгарское правительство вступило в переговоры с Византией, одновременно предложив печенегам напасть на Русь и тем самым заставить русских с их князем очистить Болгарию. Печенеги на это согласились и осадили Киев…»

Отложив книгу, цензорша посмотрела на меня с грустью. Я даже встревожился. К чему грусть? Жизнь прекрасна, стихи чудесны, пора подписать книгу в печать!

Но цензорша спросила: «В каком году изданы труды академика Державина?»

Это был не вопрос. Я ответил сходу: «В одна тысяча девятьсот сорок седьмом».

«А какое, миленький, у нас тысячелетье на дворе?» – цензорша, несомненно, хорошо знала русскую поэзию. И, услышав мой ответ, с какой-то совсем уж безумной грустью напомнила: «А сейчас у нас, миленький, на дворе одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год. Понимаете?»

Я не понимал.

«Объясняю, - строго посмотрела на меня цензорша. - В одна тысяча сорок седьмом году наш советский князь Святослав мог делать в братской Болгарии все, что ему заблагорассудится. Но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы ему этого не позволим!»

И набор книги был рассыпан, хотя тексты были посланы на официальное рецензирование (нужно было соблюсти все правила) магаданскому поэту Семену Лившицу, и тот написал прекрасную рецензию, которая, правда, ничего уже не могла изменить. С суровым докладом на отчетно-выборном собрании Сахалинской писательской организации выступил прозаик Владимир Санги, неодобрительно высказался об уничтоженной книге поэт Иван Белоусов, писатель из Хабаровска А. Грачев обвинил меня в упадничестве, в «магнитофонной крутиловке». Таким образом, вопрос становления молодого поэта Геннадия Прашкевича был закрыт. Пути к печатанию были перекрыли.

Если бы не Александр Бирюков.

У Семена Лившица он увидел мои стихи.

Они ему понравились. К тому же, он сам к тому времени прекрасно знал сценарии подобных идеологических действ. Ему уже не раз влетало в печати от рецензентов. Прав, прав был поэт Анатолий Пчелкин: «В этой жизни каждый зайчик должен выстрадать себя». Это же забавно, что магаданская писательница Виктория Гольдовская, крайне нелицеприятно отозвавшаяся о первых рассказах Александра Бирюков, сама же позже (когда они подружились) емуписала: «Самое страшное, Саша, я думаю, - это поместить у себя в душе первую стадию цензуры. Чтобы, прежде чем фраза ляжет на бумагу, решить вопрос: а напечатают ли? Вот так и убивается талант. Не поддавайся. Помни, что чиновники бездари. Пиши по-своему. А потом воюй. Что не сможешь отстоять – отдай. Но чем больше отстоишь – тем лучше и для себя и для твоих будущих читателей».

Как странно, как странно, с горечью думаю я. Сперва активно запугивают, потом уговаривают не бояться. Сейчас я не жалею о той моей уничтоженной книге. Потеряв ее, я обрел свободу и время для размышлений, а самое может главное: верного настоящего друга на всю жизнь. Многие годы Александр Бирюков без всяких сомнений печатал в «Магаданском комсомольце» мои стихи, в том числе и из злосчастной уничтоженной книжки. Он даже болгарские мои переводы печатал!

В 1971 году Бирюков перешел на должность собкора АПН по Северо-востоку. Это дало ему возможность широко увидеть Чукотку, Колымский край. А в 1973 году вышла первая, нежно любимая мною книжка Александра Бирюкова «Снимем необитаемый остров». Она касалась событий мне близких, понятных. Мы ведь были молоды. По-настоящему молоды. И нам хотелось реализовать себя по-настоящему. Я тогда как раз вернулся на материк и в повести (посвященной мне, не удержусь от хвастовства), Саша рассказывал про того типичного «закаленного пассажира, который неделями тосковал в Анадыре, по месяц пурговал в Беринговском». Все в этой книжке – от Магадана до Москвы – сплошное признание в любви.

«Моя родная Каляевская не самая главная улица в Москве. И хотя местные патриоты утверждают, что в определенные, кажется, нечетные числа по ней утром всегда проезжал Ворошилов, улица все-таки захудалая. Я очень остро переживал это в детстве, потому что в праздники по другим улицам возвращались с Красной площади танки, «катюши», пушки, а по нашей – ничего. Только к вечеру, перед салютом, по Каляевской беззвучно ползла к центру длинная колонна машин-прожекторов. Они и теперь появляются в праздники – старомодные, как абажуры, двуглазые прожекторы на стареньких, но аккуратных грузовиках с белыми шинами...»

Я это строки помню как стихи.

И, как стихи, помню концовку повести.

«Совет первый: если хочешь спокойно жить там, где ты живешь, то не езди в родные места. Совет, я понимаю, бесполезный. Совет второй: если все-таки поедешь, то постарайся поменьше вспоминать. Тоже бесполезный. Совет третий и последний: если уж тебе так хочется вспоминать, то не старайся вернуть то, что было, все равно из этого ничего не выйдет. Этому совету можно довериться».

О тех временах, о тех необыкновенных годах Саша написал позже в одной из лучших своих вещей, в упоминавшейся уже повести «Прощание со Змеем» (Магадан, 2003) - повести грустной, пронзительной, касающейся не только перипетий личной его судьбы, но касающейся всех нас.

«Это было трудное, но и прекрасное для меня время, - писал он. – Трудное потому, что, занимаясь литературной работой уже лет десять, я ничего и нигде не мог напечатать. Отказы, хотя и снабжавшиеся подчас умеренными похвалами (помнится до сих пор разговор с главным редактором тогдашней, конца шестидесятых годов, вполне достойной «Молодой гвардии» - прочитав несколько моих рассказов, он сказал едва ли не виновато: «Все они мне нравятся, но напечатать я ни один из них не могу»), следовали с железной неотвратимостью, куда бы я ни обращался...

Неудачей закончился и мой недолгий роман с «Мосфильмом». Тогда (в Москве, - Г.П.), закончив Сценарные курсы и удостоившись похвал руководителей мастерской Л.И. Беловой и С.А. Герасимова, я предложил дипломный сценарий объединению «Юность». Смелые граждане (редактор Е. Цицина, худ. рук. А.Г. Хмелик, режиссер Р. Быков и примкнувший к ним директор Ю. Солдатенков) не только обласкали меня устно, но и заключили договор, выплатили фантастический (или казавшийся мне таковым) аванс. Но смелость эта была поистине безумной, потому что сценарий довольно подробно, как мне и сейчас кажется, фиксировал попытки вышедшей на московскую панель шестнадцатилетней девочки стать проституткой. («Проститутка в красном галстуке!» - кричал, задыхаясь от возмущения, один живой классик советского кино на обсуждении сценария, которое устроил в своем объединении на студии имени Горького С.А. Герасимов). И если даже всемогущий, как казалось тогда, С.А. Герасимов, будучи не только знаменитым мастером, народным артистом СССР, неоднократным лауреатом, Секретарем, профессором, депутатом и т.д., но и внимательным педагогом, заботившимся (и тому немало свидетельств) о судьбах своих выпускников, ограничился в моем случае только тем, что представил на худсовет Курсов хвалебный письменный отзыв, в котором предлагал выдать мне диплом с отличием (награда, положением о Курсах не предусмотренная), но все равно не дали – ограничились обыкновенным, и устроил уже упомянутое обсуждение в своем объединении, которое кончилось ничем, то что можно было ожидать от моего юридического союза с замечательными безумцами из «Юности»? Это сейчас, двадцать лет спустя, во многих театрах идут «Звезды на утреннем небе» А. Галина и не вызывает особого ажиотажа публикация в «Авроре» «Интердевочки» В. Кунина, а тогда, чуть раньше даже, прочно положили на полку совершенно невинную «Хромоножку Асю», снятую А. Кончаловским по сценарию магаданца Ю. Клепикова (он-то, окончивший сценарные курсы раньше, и заманил меня на них). То-то ребус предстоит решать нынешним кинозрителям, когда они будут смотреть запрещенную двадцать с лишним лет картину – и что же в ней нашли крамольного, отчего запретили, почему? А называлась она тогда чудесно «Повесть о хромоножке Асе, которая любить хотела, но замуж не пошла, потому что гордая была» - кажется, так...

Тогда же, в 67-м, вернувшись после курсов в Магадан, в родную газету, я предложил исполнявшему обязанности редактора «Магаданского комсомольца» Сергею Белявому напечатать мой сценарий. (Сейчас я подумал, что и тут – так же безуспешно! – я шел по следам Ю. Клепикова, потому что он написал свой первый сценарий «Влюбленные в телогрейках», написанный вместе с Марком Розовским, в этой же газете еще в 61-м или 62-м году). Белявый вернул мне мои «Длинные дни...» на следующее утро – извини, старик, но ведь ты не хочешь, чтобы меня уволили после первой же «подачи». Нет, конечно!..

В 1981-м году, в самый что ни на есть апогей «эпохи застоя», переделанный в повесть сценарий «Длинные дни в середине лета» был все же опубликован в Магадане. Как это могло случиться? И чему этот случай обязан? Расположению директора издательства Б.М. Черемных, который в данном случае согласился рискнуть (а рисковал он немалым - должностью)? Высокому званию и положению контрольного рецензента В.А. Сурганова (а рукопись, коль ее автор – главный реактор издательства, предварительно шла в обязательном порядке на рецензирование в Госкомиздат)? Личному участию автора, который все не сдавался (в частности, пытался опубликовать главу из этой повести в альманахе, откуда она была снята по сигналу в обком начальником обллита), хотя это «участие» могло выйти мне тем же самым боком, что и директору...»

Не правда ли, удивительно похоже на историю с моей книгой?

Но самое печальное заключается в том, что подобные истории вовсе не были в те годы исключением. Мы ведь сами делали свои биографии. Саша писал позже: «Одна из самых больших прелестей литературной работы состоит как раз в возможности еще и еще раз пережить прошедшее, а потому словно законсервировать эту радость, поставить ее на какую-то воображаемую полку и знать, когда станет вдруг плохо, что там она и стоит, никуда не делась пока...»

Когда я вернулся на материк, наша переписка с Сашей приобрела какую-то фантастическую плотность. У меня хранится не менее тысячи Сашиных писем. Разобрать их – большая работа. Не изменившийся за десятилетия почерк, сложенные вдвое писчие листки. Вся жизнь...

1975 год - назначен главным редактором Магаданского книжного издательства.

1976 год – выходит книжка «Подводная лодка с настоящими моряками» с предисловием известного советского писателя Георгия Семенова. Об истории этой книжки, кстати, позже Саша сам рассказал. «После публикации в альманахе «На Севере Дальнем» повести «Снимем необитаемый остров», меня позвали на первую встречу с читателями. Предполагалось, что я что-то буду читать. Вот я и решил специально для этой встречи написать рассказ, который будет: а) коротким, б) смешным, в) неожиданным. Так появился рассказ «Много красной икры». Когда таких рассказов стало несколько, я отнес их в альманах, и там они неожиданно имели успех, то есть не только не были отвергнуты, но и не залежались, и вскоре были опубликованы с сочувственными сопроводительными фразами критика К.Б. Николаева. Эти «недостоверные истории» (так значилось в подзаголовке) и составили мою книжку…»

В 1977 году Александра Бирюкова приняли в Союз писателей СССР.

В том же году он возглавил Магаданское книжное издательство. И там, с Сашиной подачи вышла в свет первая моя прозаическая книга «Люди Огненного кольца». И, понятно, не без сложностей. Стоило только моему имени засветиться в редакционном плане, как рукопись незамедлительно потребовали в Москву на контрольное рецензирование (существовалатогда такая официально принятая форма литературных убийств), но здесь новый главный редактор проявил свой характер. Он написал в Москву, что полностью берет на себя всю ответственность, и книгу на рецензирование не выслал. Иногда я звонил в Магадан по телефону и из-за большой разницы временных поясов, как правило, попадал на сонного Бирюкова. «Мать твою, - говорил он, ласково растягивая слова. – Поспать не даешь! Ты знаешь, сколько сейчас время?». Я называл ему свое – новосибирское, и мы смеялись, и сразу переходили к разговорам о том, что тогда нам казалось главным...

В 1978 году вышла книга «Запах вара».

Вот только крошечный отрывок из рассказа «Три дня с Сюзанной».

«После перекура мы спускаемся в траншею. Полковник теперь располагается сзади. В траншее тоже жарко, пахнет почерневшим на солнце дерьмом – обжитая траншея, но, если привалиться спиной к стенке и сдвинуть пилотку на глаза, все это кончается, и ты уже где-то в парке на скамейке, а она опаздывает еще только минут на пять, но это даже к лучшему, потому что есть время подумать о том, что можно предпринять, если в кармане у тебя всего три рубля, а нужно еще купить курева – хотя бы «Дукат» за семьдесят копеек. Остается два тридцать. Значит, рубль на метро. Лучше всего, конечно, в Сокольники. Но неизвестно, в каком она придет платье – если оно будет уж очень изысканное или очень светлое, самые тихие уголки Сокольников окажутся ни к чему, и тогда уж лучше в ЦПКО, чинно фланировать по асфальтированным дорожкам, издалека осуждать примитивные аттракционы, легкий обжим выше пояса, когда стемнеет, и эскимо за рубль десять в подтверждение самых нежных чувств. Но как возвращаться? Останется только двадцать копеек...» Но выход, конечно, находится. После нескольких учебных марш-бросков «...мы сидели в тени, неохота было даже разговаривать, и я решил, что поедем в Сокольники – наплевать мне, какое на ней будет платье, я ее пальцем не трону, буду лежать на траве под кустиком, и больше мне ничего не надо. А за обратную дорогу пусть сама платит, если поехала».

В конце 80-х Александр Бирюков стал председателем оргкомитета магаданского общества «Мемориал» и начал работать в архивах НКВД-МГБ. Параллельно сотрудничал в газете, в театре им. Горького (написал пьесы «Дрейф в районе Магадана» (1989) и «Деталь монумента» (1989), в соавторстве с В. Терентьевым), издал прекрасную книгу прозы «Свобода в широких пределах, или Современная амазонка». Современная амазонка у Бирюкова выстраивает свою жизнь исключительно самостоятельно. Она - новый человек, она - порождение нового времени. Она ни от кого не хочет зависеть, уж лучше заставить других работать на себя. Думаю, многие еще помнят времена ГКЧП и первых бурных лет перестройки, и помнят появление первых наших амазонок. Но помнят и растерянность, некую ирреальности происходящего. Саша, подозреваю я, воспринимал все эти взрывные процессы гораздо больнее и глубже, чем я, потому что он уже тогда видел корни, изучал корни, эти страшные, переплетенные корни истории, прячущиеся в секретных архивах. Он знал, что за чем стоит, и кто за кем стоит. Он знал, что и как за всем этим последует. В начале 90-х годов он даже вышел из Союза писателей СССР, будучи абсолютно убежденным в его полной несостоятельности в новых сложных условиях. И тогда же он основал в Магадане первое частное издательство «ГОБИ».

«Лет восемь назад, - вспоминал позже Саша, - когда любимая библиотека любезно решила отметить тридцатилетие моей литературной работы, я писал в предисловии к собственному библиографическому указателю, что всегда, с юных лет, мечтал стать только писателем и надеялся стать им. А получилось, что примерно в то же самое время, то есть году в восемьдесят девятом-девяностом, я все более и более переставал писателем быть, словно превращался в какое-то совсем другое существо. Это происходило в процессе развития гласности, когда с мемориальским «мандатом» (а я был председателем этого, так и не состоявшегося у нас в области, да и в целом по стране движения) я стал стучаться в двери правоохранительных организаций. Первоначальная жажда знать (речь о том, как использовать полученные знания, тогда даже не шла) привела к тому, что на страницах таких неожиданных изданий как «Рекламная газета» и «Колымский курьер» (более солидные издания тех лет – «Магаданская правда» и «Магаданский комсомолец» отнюдь не спешили отдавать нам свои страницы) стали печататься Списки лиц, репрессированных в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы и ныне реабилитированных, а у меня дома параллельно этим публикациям стали накапливаться карточки с данными на тех из них, чьи судьбы казались мне особенно интересными. Мой энтузиазм объяснялся в первую очередь тем, что таким образом (пока только таким!) хоть как-то удовлетворялся интерес к нашему трагическому прошлому, окрепший еще в начале шестидесятых от посещений зловещих развалин Бутугычага, еще сохранивших кое-где проволоку «Эльгена» и «Джелалгы», от знакомства с некоторыми бывшими колымскими сидельцами. При этом, ни тогда, в пятидесятые, ни позднее, в шестидесятые, ни сейчас в девяностые, мой интерес к теме не носил личного характера, хотя длительное пребывание (около полутора лет) моего отца во внутренней тюрьме УНКВД по ДС (1938-1939), а потом, в 1941 году, арест в Москве моего деда (он так и сгинул бесследно, и где похоронен – неизвестно) – все это не могло не отразиться на жизни нашей семьи и, конечно, с годами дошло до моего сознания...»

Я привожу эту длинную цитату именно потому, что она прекрасно отражает события тех лет и Сашины настроения. Невероятное время. На полках все чаще, а потом уже сплошным потоком выстраивались воскрешенные, возвращенные к жизни книги Исаака Бабеля, Артема Веселого, Сергея Буданцева, Владимира Нарбута, Ивана Катаева, Варлама Шаламова, Остапа Вишни, и многих, многих других, даже неизвестных современному читателю - Губера, Венуса, Сен-Бельгина, Руфи Зерновой. Было над чем подумать, тем более, что одновременно хлынули на книжные полки страны потоки всяческого дерьма, или слизанного с западных образцов, или просто сочиненного ловкачами, для которых абсолютно все равно, в какое время и на кого работать.

Александр Бирюков это предчувствовал. Еще в 1981 году герои его рассказа «Блестящая победа московского Динамо» спорили: «Ну, как ты меня не поймешь? Дело не в том, какой театр – МХАТ или ваш. Дело в принципе – искусство стало общедоступным. Я не сноб, я не считаю его собственностью элиты. «Искусство принадлежит народу» - это прекрасно и правильно сказано. В нашей стране все принадлежит народу. И ядерная физика тоже. Но почему-то лекции по этой самой физике на каждом перекрестке не читают. И от этого она, между прочем, не становится хуже. Ты знаешь, сколько у нас было поэтов во времена Пушкина? Два десятка. А сейчас ежедневно выходит четырнадцать поэтических книжек. Ежедневно. Искусства стало слишком много. И оно обесценилось. Оно стало общедоступным – и ненужным. Оно лезет в уши, прет в глаза. Где уж тут восхищаться, наслаждаться, учиться? Уберечься бы от него, устоять против этого напора...» И дальше: «Понимаешь, я подумал, что то, что сейчас происходит с искусством, с восприятием его, походит на фантастический мировой банкет. На этот банкет пригласили всех – премьер-министров и уборщиц из домоуправления. Наготовили десять тысяч разных блюд, сотни разных напитков, а потом вдруг столы опрокинулись, и все смешалось – водяра с мадерой, апельсины с селедкой, все превратилось в одно месиво. И месива этого хватит на всех, с лихвой, с добавкой – только миску подставляй...»

Благодаря Саше впервые в России вышла в свет замечательная книга погибшего на Колыме «красного князя» Д.П. Святополк-Мирского «История русской литературы» (Магадан, 2001). Собственно, с дела «красного князя» и начались серьезные находки Александра Бирюкова в архивах бывших УНКВД по ДС и Севвостлага. Пробиться в архивы было трудно, но Саша упорно искал подходы. «Ну как, скажите, - писал он, - я мог проститься с делом Виктории Гольдовской, если оно, это дело, было закручено тогдашним магаданским СМЕРШем (а был в Магадане и такой!) как дело об антисоветском литературном салоне и рядом с Викторией Юрьевной оказались такие интересные фигуры, как ее муж Г.А. Большаков, тоже пробовавший тогда силы в литературе, ее близкая подруга З.А. Лихачева, нештатная сотрудница Колымского радиокомитета, а в числе свидетелей оказались поэт Андрей Алдан-Семенов, архитектор А.А. Полгар, журналистка Т.М. Дмитриевская и другие не менее интересные люди… Или можно ли было только пересказать трагическую судьбу колымской поэтессы Елены Владимировой, когда за ее спиной стояло дело 1944 года – «Колымская каторга»? Так должен был называться сборник произведений о лагерях, которые собирала тогда заключенная медсестра Центральной больницы УСВИТЛа Е.Л. Владимирова, а в число авторов попали такие незаурядные люди, как сценарист Аркадий Добровольский и журналист Валерий Ладейщиков. Неиссякаемая энергия колымской собирательницы протягивала сквозь все лагерные препоны вполне ощутимые нити к таким интереснейшим людям, как Манфред Стерн (генерал Клебер во время гражданской войны в Испании), как уральский журналист Борис Грязных, явивший невиданные примеры стойкости в его двадцатилетней колымской одиссее, как один из сыновей знаменитого украинского партийного деятеля Павла Постышева...»

Работа, работа, работа.

Нам с Сашей фатально не везло на встречи.

В сентябре 1984 года мы виделись в Москве, но тогда же не встретились в Дубултах, хотя были там почти в одно время, а позже разминулись в Болгарии, буквально на день-два. Виделись в Новосибирске, когда он заезжал к нам в гости, опять виделись в Москве в новой Сашиной трехкомнатной квартире, но в Магадан я в те годы не мог вырваться. Где взять время? Мы ведь считаем, что все это можно будет сделать завтра...

Однажды в Москве Саша пришел ко мне в гостиницу «Будапешт» и мы до полуночи пили с ним водку, жалуясь на нашу несовершенную жизнь и радуясь этой нашей чудесной несовершенной жизни. Все основное время у писателя Бирюкова занимали теперь исследования по истории Севвостлага, выявление имен репрессированных литераторов (и не только), отбывавших заключение на Колыме. Он часто выступал на радио и на телевидении. С сотрудниками магаданских архивов подготовил замечательный мемориальный сборник «За нами придут корабли…», в котором впервые было указано более пяти тысяч имен расстрелянных на территории Дальстроя в 30-50-х годах. В этой книге есть какая-то трагическая, величественная поэтика. «Заглядывая в прошлое арестованных, - читаем мы во вступительной статье Александра Бирюкова, - следствие неизменно находило какой-либо компромат:

сын торговца,

служил в старой армии,

из кулаков,

дочь купца,

служил в белофинской армии,

служил в армии Керенского,

кулак-подрядчик,

харбинец,

единоличник,

жена шпиона,

дочь шахтовладельца,

кулак,

сектант-евангелист,

сын попа,

бывший урядник,

сын офицера-эмигранта,

участник еврейских погромов,

анархист,

белый и царский казак, бывший белый,

атвендист (так в документе. – А.Б.) ,

националист,

шляпниковец с 1922 г.,

член ВКП(б) с 1921 г., дважды исключался за исполнение религиозного культа,

монашка,

агент польской охранки,

брат офицера колчаковской армии,

сионист,

из кустарей,

имеет родственников в Польше и Америке,

возил врагов народа Троцкого и Каменева…»

Поэма, подробно расписанная сотрудниками НКВД, разве она не щемит сердце?

Удивительно, что Саша находил в себе душевные силы заниматься параллельно совсем другими вещами, видимо, такова природа человеческого таланта вообще. «Знаешь, - писал он мне в мае 2001 года, - я тут пьесу написал – одну такую дичь про то, что никогда не было никакого золота на Колыме и Чукотке, а добывали его где-то под Москвой и на Север привозили, чтобы эти районы заселять и осваивать. Сам знаю, что дичь, но прочитал тут некоторым знакомым, они говорят, вроде, и на дело похоже...»

«Лет пять, - жаловался Саша, - я потратил на работу о судьбе выдающегося русского, а потом и советского литературоведа и литературного критика Д.П. Святополк-Мирского, закончившего свой жизненный путь в июне 1939 года в инвалидном лагере на 23-м километре основной трассы. Смею предположить, что в этой работе мне удалось впервые не только подробно рассказать о сложной и противоречивой судьбе, но и высказать некоторые принципиальные соображения о сущности Особого острова архипелага ГУЛАГ. (Вот и появился Особый остров - после Необитаемого. Саша был глубоко убежден, что Колыма в свое время задумывалась именно как «особый остров», как своеобразная модель нового государства казарменного типа, - Г.П.). Эта работа казалась мне лишь первой частью трилогии, которую я назвал «Колымским триединством». Но вот уже несколько лет рукопись кочует из плана в план Магаданского книжного издательства и из-за внутрииздательской вакханалии, а также столь распространенного отсутствия финансирования (хотя решение о финансовой поддержке издательской серии «Особый остров» было принято на самом высоком местном уровне), никак не может приблизиться к изданию. А поверх всех этих очевидных причин есть еще и крепнущее у некоторых издателей предположение: «А не пора ли с этим кончать? Знаем мы уже и про эти репрессии, и об этих жертвах предостаточно. В зубах, простите, навязло...»

И приводил пример: «В июне 1995 года на одном из полигонов прииска «Мальдяк» при проведении вскрышных работ под нож бульдозера буквально выкатился ком смерзшихся тел. Работы остановили, директор прииска отправил телефонограмму в Сусуман, главе районной администрации. Администрация на это сообщение никак не отреагировала – может быть потому, что скорбные находки в колымских золотодобывающих районах не такая уж редкость, да и забот у районной администрации в тот момент было невпроворот – после затянувшихся дождей Берелех вышел из берегов и по Сусуману можно было кататься на плотах. От известия отмахнулись – информацию не довели даже до сведения районных правоохранительных органов. А между тем находка была далеко не ординарной. В головах обнаруженных трупов (в смерзшемся клубке их было одиннадцать-двенадцать) свидетели углядели отверстия, которые могли оказаться пулевыми. И пусть об этом не знали работники прииска и даже служащие районной администрации, но нам, занимающимся колымской историей, и сотрудникам правоохранительных органов в Магадане доподлинно известно, что на всей территории Магаданской области до сих пор не обнаружено ни одного места захоронения лиц, расстрелянных в годы массовых репрессий, и это несмотря на то, что по постановлениям Тройки УНКВД по ДС (точнее – троек, потому что их было две) и приговорам военных трибуналов войск НКВД-МВД на территории деятельности Дальстроя были расстреляны тысячи человек и поиск мест их захоронений предусмотрен в известных актах о реабилитации…»

Тем не менее, писал Саша: «ГТРК «Магадан» срочно направила на место событий съемочную группу, и главный инженер прииска «Мальдяк» В.А. Новоконов и бульдозерист И.Г. Гусак подробно рассказали перед объективом телекамеры о том, как была обнаружена страшная находка, и что происходило дальше. А дальше тогда, в девяносто пятом году, администрация прииска, не дождавшись никого, кто мог бы исследовать трупы, распорядилась поместить их в деревянный ящик и зарыть на поселковом кладбище. Нужно было ставить вопрос об эксгумации. Прокурор района Н.Н. Соргин пообещал в течение недели провести необходимую проверку и принять решение. Свое обещание он не выполнил, хотя от Сусумана до Мальдяка двадцать километров, а там все факты – налицо. Лишь через два месяца старший помощник районного прокурора Г.И. Левицкий, опросив свидетелей, пришел к заключению, что никаких данных, свидетельствующих о том, что в отношении обнаруженных лиц было совершено уголовное преступление не имеется, а потому постановил в возбуждении уголовного дела по факту обнаружения на полигоне прииска «Мальдяк» трупов отказать. Чего в этом решении было больше – равнодушия или головотяпства – мне трудно сказать…»

Но Саша своего добился. «Нам удалось получить разрешение на проведение эксгумации, и заведующая бюро судмедэкспертизы Ягоднинского района Т.К. Горбунова, член нашей экспедиции, констатировала, что шесть из семи обнаруженных в захоронении черепов (еще один череп был представлен фрагментами) имеют следы от повреждений, характерных для ранений из огнестрельного оружия...»

«Не из праздного любопытства мои коллеги и я, - писал Саша в одной из лучшей своих книг «Жизнь на краю судьбы» (Магадан, 2005; Новосибирск, 2006), - глотаем зловредную пыль архивных томов, не из праздного любопытства расспрашиваем бывших колымских сидельцев, не тщеславия ради хотим донести добытые сведения до читателя. Кто-то должен. Потому что уйдет наше поколение, рожденное в тридцатые-сороковые, уйдет, не взяв на свои плечи груз прошлого, - и останется оно, это прошлое, безмолвными, немыми глыбами. Открывая лежащий передо мною очередной том, я словно опускаюсь в ледяной колодец далекого прошлого, которое сохранилось в неприкосновенности… словно ступаю на ту почву, обильно политую слезами и кровью, поле зловещей деятельности УНКВД-УВД, и сердце мое, человека, родившегося здесь и связанного всей своей судьбой с этим городом, наполняется болью тех далеких лет, состраданием к ее мученикам, среди которых были, конечно, и герои, и злодеи – были! Но все они были, прежде всего, жертвами, и как отделить одних от других, если граница между страданием и злодейством проходила подчас (или – чаще всего?) не между людьми, а в сердцах самих этих людей, через души, мучащиеся и сегодня (все еще!) над тем же, над чем мучаемся и мы. Кого из них я осужу? Кого помилую? – я, взыскующий призрачной истины? Кто дал мне на это право? И разве не искупили они уже своими страданиями, страданиями бессмертной души свой грех? Перед тем всевышним, кого один из нас назовет Богом, другой – Справедливостью?»

Все Сашины письма ко мне начинались с приветствия: «Дорогой тов. Гена!»

Душа у него была широкая, открытая, лишенная зависти и неприязни к коллегам. Узнав о создании в Новосибирске издательства «Свиньин и сыновья» он тут же предложил нам книги в первую очередь не свои, а Олега Куваева, Александра Кондратова, Юрия Рытхэу. Но обещал отдать нам свою будущую книгу о невесте Льва Троцкого, книгу об А.З. Добровольском – соавторе сценария фильма «Трактористы». Когда Владимир Свиньин и Константин Осеев работали над антологией «Знаменитые неизвестные», он мне писал, заинтересовавшись их работой: «Теперь о «Ванинском порте». В моих руках пока только версия (вообще этих версий не счесть: в посмертной книге А. Жигулина приведены его слова о том, что он сам получил 14 писем от бывших зеков, причем каждый утверждал, что эту песню сочинил он; дважды я просил вдову А.В. прислать мне ксерокопии этих писем или хотя бы адреса авторов – не ответила. Впрочем, может, этих писем и не было, Жигулин мог соврать). Свою версию я пока «копаю». К тому же она – часть судьбы удивительного человека, о котором я собираюсь писать книгу…» И в другом письме: «Знаешь, читая твои книги - (романы «Носорукий» и «Тайна полярного князца», - Г.П.), - вспомнил я старого своего знакомого Сашу Кондратова. Вот удивительный был человек. Кажется, филолог по образованию, он издал книг сорок обо всем на свете: о кибернетике, об истории, о географии. Популярные, но очень умные книги. Когда я работал в издательстве, мы издали его книгу «Была земля Берингия». Потом, уже без меня, вышли еще две – об Арктии и Охотии, древних землях, ушедших на дно. Я это к чему? Да к тому, что сегодня, как мне кажется, у читателя высок интерес к истории, к краеведению. Может быть, в вашей издательской политике следует это учесть...» И далее: «Хочу обратить особое твое внимание на последний роман Олега Куваева «Правила бегства» (он не так известен как «Территория»). И на книгу магаданского журналиста Алексея Мазуренко о Вадиме Козине…»

Одна за другой выходили Сашины книги, составившие в итоге основанную им серию «Особый остров».

«Последний Рюрикович» (1991).

«За нами придут корабли» (1996).

«Колымское триединство» (2001).

«Дело о литературном салоне» (2002).

«Колымские истории» (2003).

А в 2006 году все-таки книга прозы «Три негодяя в одном флаконе» (ее Саша уже не увидел).

Планы, планы.

Планов всегда много.

А сил становится все меньше и меньше.

«Ваша книга «Эхо в квадрате» - чудо великое, - писал мне Саша, получив книгу стихов, составленную поэтом Владимиром Бойковым в Москве. - И по замыслу, и по содержанию. Я пока только сунул в нее нос (много необходимого для работы чтения), и сразу «Бранденбургский концерт №4» - любимейший мой стих! Твои стихи столько лет спасали меня...»

Ах, если бы спасли...

Книги о сломах истории, а все последние работы Александра посвящены именно слому, не даются просто так. За них платят здоровьем. За них платят состраданием и пониманием самых горьких истин. Магаданский историк А.А.Соколянский в статье «О художественном методе А.М. Бирюкова» привел такой эпизод: «На презентации одной из книг А.М. Бирюкова показывали телевизионное интервью бывшей заключенной N, записанное в начале 90-х (сегодня ее уже нет в живых). Она бодро рассказывала о своем противостоянии козням магаданских следователей, которым, по ее словам, так и не удалось получить от нее признательных показаний. После того, как показ интервью был закончен, Александр Михайлович грустно сказал: «Признательные показания N дала не только на себя, но и на других. Все это имеется в ее деле» Грусть понятна. По мере того как Бирюков знакомился с новыми и новыми следственными документами колымских заключенных, он убеждался в том, что героическое сопротивление властям, о котором порой так любят вспоминать бывшие заключенные, не более чем миф, рожденный из понятного человеческого желания представить свое и без того тяжелое прошлое чуть более выигрышно. Такое поведение понятно, оно не нуждается ни в каких оправданиях. Оправданием являются уже сами безвинно перенесенные страдания. Но исследователь не должен, даже руководствуясь этическими и гуманистическими соображениями, целиком доверять рассказам самих бывших заключенных. Лагерь продолжал искажать видение мира даже после того, как оставался позади». («Материалы научной конференции...», Магадан, 2008).

В августе 2005 года раздался у меня телефонный звонок. Конечно, звонил Саша. Как ты? Что нового? Как живется? На мою жалобу на беспрестанные в то время головные боли сказал странно: а ты заведи собаку. Большую, умную, добрую. Не самую большую. Ньюфаундленд или сенбернар, конечно, хороши, но все-таки обременительны. Какого-нибудь спаниеля возьми, или эрдельтерьера. Но ни в коем случае не овчарку немецкую. Не сторожевую, не розыскную. Они тоже умные, но они злые. А зла вокруг и без того хватает. Зачем еще под боком его растить?

Я улыбнулся. Но Саша звонил не для того, чтобы дать совет. Он звонил, чтобы попрощаться. Врачи оставляли ему месяц, не больше. В это не верилось. В это никак нельзя было поверить. Но Саша говорил с необыкновенным, с ужасным пониманием неизбежности. А незадолго до смерти еще успел прислать бандероль со своими книгами. И там лежала последняя записочка: «Дорогой тов. Гена! Как ярмарка? Как дела изд-ва? Посмотрел ли мою книгу? Кассету (с текстами, - Г.П.) шлю. Пребываю в прежнем состоянии, но духом не падаю».

Датировано двадцатым сентября.

И сейчас Саши нет, остались книги и письма.

«Без нескольких минут пять протяжно звучит гудок, - перечитываю я, написанное Александром Бирюковым, Сашей Бирюковым, замечательным писателем, другом нежным. - Удивительно только, что никто его больше не слышит. Но и хорошо, конечно, потому что тут любое присутствие мешает. У кота, наверное, свой сигнал срабатывает еще раньше, и он с готовностью спрыгивает с дивана и ждет, пока я нашарю в тишине тапочки, чтобы, пристроившись впереди, как гаишник, сопровождать меня на кухню. В темноте я только слышу его уверенный топоток по паласу. Он нетерпеливо ждет, пока я долью чайник, чтобы сделать кофе, пока достаю из холодильника вчера сваренную рыбу или вынутое из морозилки с вечера, чтобы оттаяло, мясо, а потом долго спускаю накопившуюся за ночь холодную воду, чтобы пошла горячая – еду для кота нужно немножко подогреть. Дождавшись, наконец, он чавкает, иногда при этом примурлыкивая, над своей миской, а я накручиваю себе растворимчик покрепче (но как он быстро расходуется, и что будет, когда банка кончится? – без кофе я уже совсем не могу, без него к обеду начинается головная боль, до вечера придется маяться). Кот возвращается в комнату, когда я уже сижу за столом, сам приоткрывает дверь лапой и устраивается на неубранной постели досыпать. Но спать ему уже не хочется. Он спрыгивает с дивана каждый раз, стоит мне подняться из-за стола – куда, спрашивается, собрался? сколько можно путаться под ногами?»

Уходят друзья. Уходит поколение.

Но остаются книги, друзья, близкие люди: Людмила Павловна, Мила, верный надежный спутник жизни, сын Саша. Им во многом обязано это издание. «Уйдет наше поколение, рожденное в тридцатые-сороковые, - беспокоился Александр Бирюков, - уйдет, не взяв на свои плечи груз прошлого, - и останется оно, это прошлое, безмолвными, немыми глыбами».

Мне кажется, не останется.

Александр Бирюков сделал для этого многое.

Комментарии читателей: