Начинала Марина Захаровна всегда сверху. Передвигался докучливый рыжий квадрат набитого барахлом отпускного чемодана на шкафу, который никуда больше не впихивался и никогда больше не доставался, изгонялась с него серая бахрома. Полировалась цвета окорока ваза, бог знает когда подаренная свекровью, но так и не познавшая нисхождение к празднику. Завернутое в газету старое мамино вышиванье крестиком и треснутая фамильная рамка вежливо поднимались и опускались после взмаха тряпки на утвержденное временем место. У хозяйки, быть может, оттого, что она работала учителем математики, все как-то само собой «на пятерочку» раскладывалось строго либо параллельно, либо перпендикулярно.

Из зала бубнил телевизор, слышалось электрическое потрескивание газетных страниц с ТВ-программой, шарканье тапочек и уютное воскресное покашливание. Марина Захаровна даже позволила себе тихонько напевать, зная, что за всем этим ее не будет слышно.

И вдруг на верхней полке в углу, за книжками, она нащупала засунутую, туго свернутую в трубочку (как свертывают ее собственные ученики шпаргалки) бумажку, записочку.

Марина Захаровна закинула тряпку на плечо, утвердилась на стуле и стала разворачивать. Она уж подумала, что это как-нибудь попало сюда, в книги, нечаянно, вместе с учебниками. Но нет. Ей предстал список, пронумерованных от 1 до 65 имен, выведенных круглым, хорошо знакомым почерком. Были тут и Иринка из 46ой, и Жанна, и Сладкая, и Светлана (Красноярск), и Арина (лыжи), и Кончита Аркадьевна (три восклицательных знака), и Дина-татарочка, и Олеся из поезда, и Нюсечка, и Стерва №8 и Наташа (пельмени). Но почему-то именно какая-то юб.с вишенками, шедшая по счету, кажется, десятой, особенно неприятно зацепила и повела царапиной вверх, по кровотоку.

Марине Захаровне, учительнице математики, быстро стало понятно, что это у нее в руках такое. Что за список. Что за имен.

Снова глухо прокатился из зала кашель. Она тихонько спустилась присесть на стул и вытерла запястьем губы. Список, однако же, намерен был продолжаться. Стояли пустые цифры с 66 по 69, а напротив 70 были жирно обозначены три точки.

Марина Захаровна, хоть и не питавшая никогда иллюзий, однако же почувствовавшая себя некоторым образом распятой, огляделась, прося поддержки у замешательства штор на фиалковом фоне вечера. Поспешно вытерла она одну веселенькую рамочку с фото первой дочки, которая давно и удачно живет с мужем (правда, без детей) в Германии, потом другую – обычную, деревянную, второй, что с ребенком одна мыкается в столице и все никак не едет домой. Показалось вдруг, что комната стала неопрятно свисать, как одежда ни с того ни с сего похудевшего человека.

Тонкая, сиамская, под цвет обоев, кошка пришла просить еды.

И тут эта юб.с вишенками - насквозь через нечто давнее, лопнувшее внутри, выскочила откуда-то, и стало тошно глазам.

Вспомнилось ей, как нервно она укладывала волосы на лбу, чтобы получилось, как видела в кино. Верхнюю пуговку не застегнула. Потом прикусила губу и расстегнула и еще одну. Юбку надела узкую, пылкую, до серединки коленок, перешитую из огненного маминого платья, где на карманах мамой же милостливо вышиты были вишенки. Чуть-чуть, главным образом, чтобы, поводя бедрами, ведать о том самой, она бритвой надрезала шов сзади - получился пикулистый разрез. Мама, усмехнувшись в косяк, сказала: «Кулема».

И вот когда они после танцев курили в коридоре, их турнули, и пришлось линять через окно, разрез этот порвался аж до самых трусов, но трусов видно не было - это Марина Захаровна, тогда еще будущий учитель математики, знала твердо.

И устрашающе ясно всплыло его лицо – обычно почти кукольное, новогоднее – однако теперь с оскалом – как он поднял верхнюю губу, словно небольшой, но злой зверек в зоопарке, которому недобрый ребенок показал через холодные, непрокусываемые прутья клетки полосатую карамельку, да вместо того, чтобы дать, засунул себе в рот. Его глаза – два игривых карасика с длинной нежной опушкой плавников на брюшках – сейчас же их глазированные, леденцовые зрачки облизывали ее не сказать чтобы стройные ноги. Чувствовала она с ужасом, как неживой капроновый взгляд, словно леска в полынью, заползал ей в этот порванный шов, к трусам, к трусам.Стылый, как стебель полыни утром, когда роса и туман.

Марина Захаровна осознала, что смотрит на игрушку, которую в последний приезд оставил внук – совершенно неудобопонятный человек-машина с головой-ящиком и паучьими руками. Мозг почему-то услужливо предложил составить пропорцию – сколько раз за тысячу лохматых лет они ложились в кровать и сколько раз из этого у них «было». Хрустальные рюмочки в сервизе подмигнули из-за купеческой салатницы с прислоненной разлапистой юбилейной открыткой к 40-летию свадьбы.

Юб., значит, с вишенками….

Она рассеянно оглядела свободную руку, несколько раз сжала и разжала ладонь, словно желая получить, наконец, из всего этого одну, ясную и понятную, известно куда приводящую линию жизни. Недолго смотрела она в проем зала, где, купаясь во вспышках музыки, бубнил телевизор, меняли дислокацию тапочки и что-то время от времени поворачивалось, мешкало, вздыхало, и куда, не дождавшись еды, пошла жаловаться кошка.

А потом аккуратно свернула список в трубочку, стараясь попадать ровно в сгибы, влезла на стул и уложила то, чтоона нашла, туда, где она это нашла – на верхнюю полку, рядом с учебником математики.

Комментарии читателей: