Пятая книга стихов
Лиде
ПОСВЯЩЕНИЕ
У любви гусиная кожа, а глаза широко открыты.
Обещать и пугать умеет, обещать и терпеть умеет.
Как мальчишка, молчу и верю, что сейчас под широкой елью
голос вспыхнет, шаги услышу
и уйти уже не посмею.
Тишина. Только птица рада закричать и умолкнуть снова.
Ты боишься придти? Не надо. Кто посмеет в нас бросить слово?
Ты не тронула, не украла, не унизила сердце ложью,
не попрала чужого права,
ведь дающий отнять не может.
У любви гусиная кожа, а глаза широко открыты.
Обещать и пугать умеет, обещать и терпеть умеет.
Жду и верю. А ночь как улица. Фонари вдоль неё сутулятся.
И то вспыхнут, то вдруг осядут,
но совсем погаснуть
не смеют.
АСТЕРИКС
Преломляются лучи света,
в острых гранях, как огонь, блещут.
Замечательная вещь лето,
замечательно любить вещи.
Над водою рыжий лист кружит,
нет в душе ни тоски, ни боли.
От восторга и любви ужас
проступает, как налёт соли.
Солнце пляшет на углах камня,
разбиваются лучи света.
Это долгая, как век, память,
это краткое, как час, лето.
И сгорает в яростном сонме,
падает, как в каменоломню,
эхо дальнее: «Помни… Помни…»
Отзвук, бьющийся: «Помню… помню…»
* * *
Египетский суфлёр
не подсказал ни строчки.
Прозрачные, как флёр,
зеленые сорочки
не скроют тех, кто гол,
как рощи после пала.
С плеча на голый пол
упало покрывало.
И толпы враз орут,
Увидев: меж цветами
танцовщицы идут,
играя животами.
Перегорит звездой,
зияющей без дела,
сведённое тоской,
как судорогой, тело,
но взмахами ресниц
оправданы обиды
отчаявшихся жриц
под тенью пирамиды.
НЕСЕБЫР: ПРИЧАЛ С ЛОДКАМИ
Обгорают на приколе, за неделю обгорев,
Лодки: «Лилия» и «Молли» и, конечно, «Красный лев».
А на красной черепице виноградная заря
перекрашивает шпицы и кирпич монастыря.
Тихо, Господи, так тихо, будто рядом возле стен
голосит, как прежде, Лихо, а не диксиленд сирен.
И тревога на железе, и на узких бёдрах ваз,
и в трагическом разрезе удлиненных женских глаз.
КИТАЙСКАЯ БАЛЛАДА
Арктус фон Титус – кочующий иезуит,
продранный плащ украшен седыми перьями.
Гнев проповедника нам и сейчас грозит
пронизывая тоску невежества и неверья.
С подвижниками ему, впрочем, не повезло:
яркий мазок, нанесённый без кисти.
Руками туземцев давил он вечное зло
в диком Китае – в короткой своей экзисте.
Язычников робких он посылал на костёр.
Лапы костра шевелились, как лапы краба.
Однажды он плакал над пеплом желтых сестёр,
но слезы его никто не принимал за слабость.
Пепел сожженных легко затмевает свет.
Господь терпелив, пока молчит его паства.
Но если ты путаешь явные да и нет,
приходит бессилье, давящее, как астма.
В южном Китае довольно пространств пустых,
там ветром разносит пыль, просеянную веками.
В общем, Господь недолго терпит святых,
творящих добро не собственными руками.
Но именем Арктуса названы две звезды:
1) синий квазар, прожигающий тьму Вселенной,
2) сгусток нейтронной тьмы, -
невидимые мосты,
живущие в россказнях уже шестого колена.
Простим астрономам романтику тех эпох, -
Арктус фон Титус внесён в каталог созвездий.
Выдуман порох, монах расщепил горох,
Дао-буддизм живёт на страницах «Известий».
Но в нежном провале горячих глухих пустынь,
жёлтую пыль, и тёмную синь глотая,
две дальних звезды, как вечные Ян и Инь,
невидимо светят над южным краем Китая.
КИТАЯНКА
Ты как адамово ребро,
еще неясно, что получится.
Ребро ли у Адама учится,
Адама учит ли ребро?
Но, сбрасывая кимоно,
ты никогда не улыбаешься,
и вряд ли ты кому признаешься,
что знание не всем дано.
Тысячелетний нежный страх,
как дым, клубится в понимающих,
тоскующих и ожидающих,
всему внимающих глазах...
* * *
От лёгкого придыхания
До выдоха: «Не могу…»
* * *
Женщины,
которых мы покидаем внезапно,
совсем внезапно, даже не по своей вине,
остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,
как портрет, что выставлен за стеклом в окне.
Города,
которые мы оставляем сразу,
именно сразу, мучаясь и себя кляня,
остаются всегда тоской и вечной заразой,
в бездне грохота и огня.
И чего удивляться, что осень красит
за окнами небо, бесцельно и зло маня.
Остается лишь память, и позолота слазит
с женщин и с городов,
но, прежде всего,
с меня.
* * *
Ко всему и ко всем
я тебя ревновал,
обмораживал сердце,
в аду побывал.
Шел по снежному следу,
задыхаясь и злясь,
все изведал – неверие,
счастье и грязь.
Но чужого не трогал,
своего не хранил,
но, теряя дорогу,
вновь её находил.
Никуда мне не скрыться,
и себя не забыть.
Мне пришлось покориться,
чтоб тебя покорить.
* * *
Тайной вечери глаз
знает много Нева.
В. Х.
Все утро небо плакало,
лишь к вечеру устало.
О, как в саду Елагином
тебя мне не хватало!
Аукнулось на Прачечном,
откликнулось у Летнего,
в котором нами начато
неконченое лето.
Опять вдали аукнулось,
а я не откликался.
По тёмным переулкам
к тебе, как ветер, мчался.
Тёмные решетки
в золотых обводах.
И лодки, лодки, лодки
на потемневших водах.
И небо вправду плакало,
и был мне ведом страх.
Ведь дело не в Елагином.
Еже писах –
писах.
ВОСПОМИНАНИЯ О НЬЮ-ЙОРКЕ
Полдень. Небо распахнуто, как окно.
Зной ужасен, как долгострой, в котором уже не живут и совы.
Ветер, будто трубу, пронизывает давно
вечный город, и дальше летит, расшатывая основы.
Эта злая туманность и есть Нью-Йорк.
Шифер медленных крыш. Рябь на Гудзоне.
Кто поёт о любви, а кто об озоне.
А в общем – торг...
Сохо, полдень, полотна у серой стены,
два еврея, француз и русская Нина.
Душный воздух стоит над городом, как плотина,
ничто не стоит своей цены.
Я спокоен. Толпа не пугает меня. Идиот,
я считаю, что время моё ещё не упущено.
Что цитировать? Бродского? Или все-таки Пушкина?
Мы не в Сотби, но все поставлены в лот.
Оттого и щемит моё сердце. Гвоздь
жёсткой боли торчит, постанывает изгублено,
как сладкие колокольца на доме Любина,
названье которых запомнить не удалось.
* * *
У тихой непрозрачной речки,
где воды распластались плоско,
пасутся белые овечки,
скрипит тяжёлая повозка.
Березу ветерком качает,
внезапный дождь на землю сходит.
Сын за отца не отвечает
и ничего не происходит.
ПАМЯТИ ПОЭТА МАКСА БАТУРИНА
Денежки кончились в наших смешных кошелёчках.
Палой листвой обнесло все питейные точки.
Осень приблизилась, альфа нисходит в омегу.
Если и быть, то всего лишь печальному снегу.
Лагерный сад. Разрежённый туман. Вод теченье.
Близость ворон. А воронки как столоверченье.
Звук голосов. Отстают, отстают, но смеются.
Явственно вижу, за нами следы остаются.
Да, остаются. И вроде всего нам хватает.
Этот ступает. И этот ступает. И этот ступает.
Все где-то рядом. Никто не отстал. Все ступают.
Прямо по листьям. И, странно, следы оставляют.
Денежки кончились в наших смешных кошелёчках.
Сказано всё. Сведено к междометию, к точке.
Времени вечность. Энергии бездна. Пространства хватает.
Вдруг оглянёшься, а чьих-то следов не хватает.
* * *
Как у Пушкина: мороз,
нежно трогающий кожу...
И на лицах у прохожих
отсвет падающих звёзд.
Как у Тютчева: звезда
над пылающею бездной...
И мелодией безвестной
гаснут в поле поезда.
Как у Бунина: гроза,
Бледный свет гелиотропа...
И далёкий нежный ропот,
застилающий глаза.
И выходит: мы с тобой
говорим уже полвека...
Чтоб увидеть человека
надо быть его судьбой.
Как плывущая Луна
в медном облаке печали...
Вдруг приходит тишина,
а её совсем не ждали.
ПРОЩАНИЕ С РИГОЙ
Перепевает жизнь мою простудный дождик серой Риги,
пронизывает ветром тьму, закат мутнеет внеурочно,
тоска вгрызается в мозги, как будто мне читают книгу,
в которой вся моя судьба давно расписана построчно.
На Даугаве битый лед, лепёшки медленного снега,
течет декабрьская река, терзая душу изумленьем,
я столько отыскать хотел в руинах вычурного века,
а все кончается одним отчаянным стихотвореньем.
Шипит, сползая по стене, поток сырой туманной пены,
все тает в бледной полумгле, как в утомительном дурмане -
мосты, фронтоны, дерева, как бы оплавленные стены,
и чей-то смутный силуэт, почти растаявший в тумане.
Пытаюсь протереть стекло, но нет стекла, течёт на плечи
все та же серая тоска, к утру, боюсь, весь мир растает.
Три католических звезды мерцают сквозь туман, как свечи,
а впереди сплошной туман...
Темнеет там
или светает?
* * *
Не надо музыки. Не надо!
Пусть лучше дождик моросит.
Туман. Строения. Ограда.
В окошке свет. Ребёнок спит.
Он тихо спит. Он сонно дышит.
Блаженно и легко сопит.
Мне скажут: «Так давно не пишут».
А я скажу: «Ребёнок спит».
ДЕТИ ИНДИГО
Над большой рекой по краю снег ложится невесом.
Мне опять приснился сон: я опять тебя теряю
по дороге в ад иль к раю.
Не грусти и не сердись: всюду будущее скрыто.
Времена палеолита вновь просеяны, как жизнь,
через каменное сито.
Ты бессмертна для меня, будто тундровая травка.
Ты – моя Большая Правка, ты – Дыхание Огня,
Сорок Пятая Поправка.
Сколько лет еще скользить нам по зеркалу удачи?
Я не знаю. Небо плачет. Начинает с неба лить.
Ничего не отменить.
Мы с тобой разделены дымом, временем, пространством.
С неизменным постоянством я твержу тебе – живи
в светлом Храме-на-Любви.
Мы же созданы - как меч и сияющие ножны.
Мы с тобою непреложны, нас уже не устеречь,
наши действия не ложны.
Ветер. Бьющийся платок. Кто детей индиго судит?
Ты любима - как никто! Ты любима – как никто!
А других уже не будет.
РАЗМЫШЛЯЯ О БУДУЩЕМ СТИХОТВОРЕНИИ
Ещё там будет деревянный мостик…
Высокий узкий деревянный мостик…
Не эта ржавь. Не топкое болото.
Кому в болоте пропадать охота?
Там будет мостик. Небольшой, но мостик.
Как радуга. И лишь под ним – болото.
Ещё там будет лёгкое паренье,
туманное, как слезы удивленья.
Не лихорадка мучившей болезни,
не отзвук долгой недопетой песни,
а нежное туманное паренье.
Ещё там будет…
Брось перечисленья! –
себе шепчу. Оставь перечисленья!
Кому нужны обглоданные кости?
Ведь если напишу стихотворенье,
в нём будет только нежное паренье,
а сквозь паренье, или даже пенье,
сквозь влажное сквозное удивленье -
все тот же узкий деревянный мостик…
УРОКИ БОТАНИКИ
За тёмным окном - шевеленье травы,
сумятица, лепет,
ещё не случившейся первой любви
бессмысленный трепет.
Не надо к окну наклоняться, не на…
Но кто же удержит?
За тёмным окном шевелится трава,
и молния режет.
Уроки ботаники, запахи трав,
картина в музее.
Ты вечно в полёте, я вечно не прав,
как дождиком сеет.
Но это не важно: сегодня, вчера?
В Китае, в России?
Накатываются вечера,
каких не просили.
Уснёшь на траве, а проснёшься – уже
повсюду покосы.
Опёнок прилепится. Тонкая жердь.
То ль дождик. То ль росы.
Так странно, так сладостно, будто умру,
упав среди степи,
не слыша осины на тихом юру
бессмысленный трепет.
Как сполохи что-то играет в душе,
как сполохи в небе.
Ты Анна на шее, ты Анна на ше…
Ты масло на хлебе.
Ты отзвук, которого нет. Не лови,
забудь этот лепет,
уже не случившейся первой любви
бессмысленный трепет.
ИНЕЙ
Вчера было лето. Вчера было солнце в долине.
Сегодня прогретые камни ложатся под иней.
И пахнет так странно, как будто открыл я впервые
цветение плавных ветвей наклонившейся ивы.
Всё небо в заплатах, всё небо заштопано серым -
от низких закатов до белых сияющих перьев.
Как будто Земля обрела вдруг былые надежды
и сбросила к чёрту браслеты, серёжки, одежды.
И всюду сияет тревожно, зовуще и бело
ее обнажённое, ждущее, плотное тело.
НЕСЕБЫР: ПЕЧАЛЬ
Когда в Несебыре печаль,
тускнеет даже черепица,
и женщины скрывают лица
в печаль, как в шёлковую шаль.
И возле каменных ворот,
не пряча горестной печали,
толпятся траурные шали,
молчит в молчании народ.
И я тоской их опечален
и мне невыразимо жаль,
что с городом печальных чаек
соединила нас печаль,
а дребезжание сверчка
плывет из голубых растений,
как опечаленное пенье
черноволосого дьячка.
Прости, я знаю, всё уйдет,
и с солнечного тротуара
мы спустимся, как в тёмный грот,
в печаль запущенного бара.
Несебыр горестен и мил,
его мельчайшие печали
меня печалят, как печали
печалили бы целый мир.
ДОБРОЕ НАЧАЛО
Есть бухта. Это - Доброе Начало.
Высокое кольцо песчаных дюн,
вулкан Атсонупури - конус в небо,
базальтовый высокий перешеек,
аралией заросший, елью Глена
и можжевельником...
Там жить бы я хотел: встречать восход,
ходить с ружьем на дальние озёра,
и жечь костры, давая знать судам,
что мир ещё повсюду обитаем...
А если бы касалась вдруг тоска
меня своими пальцами, я б молча
ходил туда, где брошенный поселок,
как чёрный иероглиф распластался,
под небо вскинув сломанные балки.
Мне было б странно находить траву
или обрывки старых фотографий
среди руин, и в поисках живого
я б сотни километров проходил,
но снова
возвращался
к морю...
И молча трогал эти валуны,
похожие на нерп. Касался пены.
И знал, что я из тех, кто прочно верен
теченью рек, звезде над головой,
и просто миру, вечному, как время.
* * *
Я много лет скитался
в краю сухих белил,
обламывая пальцы,
тропу свою торил,
и там, где низкий берег,
под шапкою лесов,
стрелял пушистых белок,
и грелся у костров.
Единственный хозяин,
закон тайги я знал:
ловушек зря не ставил
и зверя уважал,
но снег ложился густо,
стелил тропу мою,
и было пусто-пусто,
и грустно, как в раю.
МАЛАЙСКИЕ СТРОФЫ
Илистые прыгуны возятся в водах отлива,
Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,
в небе беззвучном - оранжево-огненный рой,
атомный взрыв, прожигающий чрево мира.
Дикие, высветленные, обесцвеченные края,
косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,
голый утёс поднимается, как корабль,
только всё это, думаю, зря.
Боже, как странно, как долго стоят года,
сердце сосет злая рыжая дымка,
если тут что-то и движется, то, конечно, только вода -
тысячетонная невидимка.
Воздух горчит, как соль. Видно, и впрямь пора
каждую тварь разъять, как встарь, поделить на пары.
Огненный рой. Пожар. Ослепляющая жара.
Но пух тополей...
Деревянные тротуары...
БЕРЕГА ЮЖНОГО ИТУРУПА
А море вновь оставило богатства
неведомые. Кто их стережёт?
Медведь, что роет груду ламинарий?
Или баклан, что сер, как птеродактиль?
Или огромный сивуч в белых шрамах,
похожий на немецкого студента -
задиру, хама, дуэлянта?..
Я собираю банки и бутылки,
сдираю с них цветные этикетки,
откручиваю пробки с плоских фляжек,
рунические знаки на которых
мне говорят о старых крепких винах,
которых я не пробовал...
Мой остров пуст, плывут по горизонту
на паруса похожие обрывки
далёких туч, но мой корабль не виден,
и я дружу с бакланом и с медведем,
и с сивучем вступаю в перебранку.
Ах, как он пуст, мой остров, как он прост!
Я так хотел найти его пустыню,
дарящую покой и удивленье.
И вот - нашёл. Рассвет. Глухие взрывы
прибоя всюду рушат тишину
и окаймляют вотчину мою
зелёной пеной...
МИЛЕ ДОРОТЕЕВОЙ
Как жаль, что вы не видели океана.
этой дымно сгустившейся, но прозрачной мглы,
медленно выкатывающейся из тумана
на базальтовые углы.
Скопидом, он раскладывает груды кораллов,
листы ламинарий, скелеты морских ежей,
перья высохших крабов, обрывки потерянных тралов,
поплавки - рассвета нежней.
Мот, швыряет свои богатства
в камни, в грохот, в пучину, куда-то на скальное дно:
в мир погибших надежд, в мир какого-то вольного братства
чаек, волн, кораблей - всех, кто с ним заодно.
Как жаль, что вы не видели океана,
как, начавшись пластинами ало прозрачной слюды,
он лениво и медленно выкатывается из тумана –
посмотреть на мои следы.
МАСШТАБ
От древнего кургана
до гиблого болота;
от чайного стакана
до чаши с позолотой;
от томского забора
до стен горячей Кушки;
от Домского собора
до крошечной церквушки;
от розы искушения
до прозы из трактира;
от мироощущения
до ощущенья мира.
ВОСПОМИНАНИЯ
О КОРЕЙСКОМ ПОЭТЕ КИМ ЦЫН СОНЕ
Прежде всего вспоминаю лоб:
выпуклый, жёлтый, блестя пластмассой,
он возвышался, как злой сугроб,
над потемневшей от времени массой
щёк, подбородка. Сплетенье жил,
съеденных нервами в сумрачных драках.
Он по-корейски кричал и выл,
он по-корейски молил и плакал.
«Переводи, - умолял, - вводи
слово за словом в тот мир, что спаян
словом и делом. Переводи!
Делай, что хочешь, ведь ты – хозяин!»
Падая лбом на край стола,
будто предчувствуя холод разлуки,
он на мгновение умолкал,
веки сжимал, опускал руки.
«Переводи! - умолял. - Вводи
в лес, где ручей никогда не смолкает,
в ночь, где смятением дышат дожди,
в дождь, где снега, как смятение, тают.
Переводи! Над сиянием слов
дух затаив, будто дышишь на свечи...»
И он умолял говорить про любовь,
и холод сводил его круглые плечи.
И через безденежье, через борта
дней, что иллюзий давно не питают:
«Розе, - шептал он, – благоухать
злые шипы никогда не мешают».
ОТЦУ
Я не выкажу горечь, в себе сберегу,
засмеяться, увидев тебя, постараюсь.
Твою лодку спасти я уже не могу,
увлекая, несёт её тёмная старость.
Пузырится поверхность холодной воды.
Вот всплывают видения первых морозов,
вот видения боли и первой беды,
вот туман, цвет которого странен и розов.
Всё уходит, захваченный – вёсел не взял! –
ты, ещё не отчаясь, плывёшь по теченью.
Мир огромен и смутен, как дымный вокзал,
переполненный гамом, движением, тенью.
Я ещё различаю твой голос. Он глух.
Мы во многом уже непонятны друг другу.
Ты не веришь словам, тем, что сказаны вслух,
и мы оба, пока что, не верим в разлуку.
Дни идут. Я считаю их, как на бегу.
И смеюсь, и, прощаясь, скрываю тревогу.
Твою лодку спасти я уже не могу,
но я выстрогал весла – продолжить дорогу.
ВРОЦЛАВ
А ты становишься все ниже,
и исчезают башни, крыши
в дыму и шуме суеты.
Но там - за лицами, руками,
за тишиной, за облаками,
за трёхпролётными мостами
растут нежнейшие цветы.
Мне в этом городе уютно,
отель качается, как судно,
шум уличный, как шум морской.
Брожу, люблю и восхищаюсь,
перед костёлом задыхаюсь,
но сердце схвачено тоской.
Мне не впервые видеть город,
в котором я так странно молод,
что не скрываю слез и слов.
Но повторяю, что повсюду
лишь ты один подобен чуду,
моя полдневная любовь.
И пусть ты в дымке растворишься,
я знаю - снова постучишься
мне в сердце, обещая рай.
И я увижу, как, качаясь,
идёт он, Одре удивляясь,
дрожа, ревя, любя и каясь -
зелёный вроцлавский трамвай.
* * *
В июле зной невыразим,
листва меняет цвет и запах.
Раскачиваясь, как на лапах,
стоит по горизонту дым.
От пыли кажется седым
засохший мох на старых скатах.
Вода рычит на перекатах,
и сладостно быть молодым.
Мир сказочен, как гипподром,
и будущее только снится.
И что-то обещает птица,
и лето длится, длится, длится.
И, как рассерженная львица,
рокочет над лесами гром.
* * *
В печи огонь полено гложет,
распространяя тихий свет,
и будущего быть не может,
поскольку прошлого в нем нет.
Но листья, листья, как сугробы,
бег ветра сердцу в унисон!
И сладко спать так близко, чтобы
один и тот же снился сон.
ТАЙСКИЕ СТИХИ
1
Запятая тайской джонки,
обессмысленный плеск воды.
Солнце – спицами велогонки
прорывает вечерний дым.
Что явилось? Чего не стало?
Будто зайчиком по стене:
если даже этого мало,
то зачем это нужно мне?
И зачем через темноту
эхом дымного соучастья
тлеет крошечное тату
на счастливом твоем запястье?
И дыши или не дыши –
как довериться только звуку?
Вечный ужас: чувствовать муку
совпаденья слов и души.
2
Азиатская земля
пахнет глиной и грибами.
Белый лотос в чёрной яме,
долго длится нота ля.
Солнце – жгучая оса.
Тени призрачны, как морок.
Взгляды дымным пылают порохом.
Только спрыгнуть бы с колеса.
Орхидеи. Дикость роз.
Жар полдневный. Нет движенья.
Ужас перевоплощенья
и бесшумных летучих гроз.
3
Вода Сиамского залива.
Вино Алайского прихода.
Ты безобразно некрасива
в минуту моего ухода.
Ты ослепительно прекрасна,
когда встречаемся мы взглядом.
Прости мне жадное пристрастье
к твоим тропическим нарядам.
Ты в этом сладостном наклоне
опять, как огнь, во мне пылаешь.
И умирая в долгом стоне,
ты никогда не умираешь.
4
Две лёгких тени за окном
опять затеивают игры.
Мелькают руки, ноги, икры
и пахнет розовым вином.
Над рестораном «Леди пинк»
струится розовая мирра.
Беспечной линией над миром
растянут перелётный клин.
И этой нежности внемля,
шипит и пенится у мола
ещё не знающая пола
благословенная земля.
СКАЗКА О ТИШИНЕ
Когда вечерами плещет
простуженная волна,
нужны ненужные вещи,
придуманные слова.
И мы говорим о всяких
таинственных пустяках -
о белоснежных маках
и голубых слонах.
Гадаем неосторожно
и видим, что это к нам
по лунным спешит дорожкам
Бегущая по волнам.
Но зная, что только сами
мы можем себе помочь,
уходит, кивнув на память,
спасать уходящих в ночь.
Раздвинув цветные звёзды,
с неба смотрит Луна.
Все чрезвычайно просто,
как воздух и тишина.
Туманные тают полосы
и берега молчат.
Я лучше скажу вполголоса,
о чем другие кричат.
* * *
О, эта деревня стоила всех чудес -
лампа в окне, сугроб, в ночь - коромысло дыма.
Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.
Летом - печаль дождя.
Осенью - запах тмина.
О, эта деревня стоила детских лет -
тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.
Сколько имён, о которых не ведал свет!
Сколько снегов, вылетающих, как из пушек!
Годы идут, но там лампа горит, маня,
ищет меня, зовёт, теплится из потёмок.
Может быть, до сих пор женщина ждет меня,
но броду нет на реке,
а лед над теченьем тонок.
* * *
Промолчит лес,
промолчит снег,
промолчит грусть.
Не дойдет весть,
пропадёт след,
будет лес пуст.
Будут снег, наст,
звездопад глаз,
белый дым из труб.
У тебя гостят,
у тебя грустят
и хотят губ.
По лесам снег,
по глазам снег,
снегопад рад.
Потеряв след,
берега рек
сберегут клад.
Тебе всё простят,
тебя все простят,
и - меня прости.
У тебя гостят,
у тебя грустят,
мир в твой горсти.
* * *
Тишина не ушла,
тяжелее ста гирь,
навалилась, дыша
на подушку, Сибирь.
Возвращалась с охоты
и застала меня.
Я не думал, что кто-то
мог бояться огня.
Оказалось, возможно:
нет правдивых начал,
если начал со лжи,
а потом промолчал.
Окружила Сибирь,
а седая метель
ночь истёрла до дыр
и продула сирень.
Но сирень, как боец,
свою жизнь отстояла.
Я не верю в конец,
если было начало.
* * *
Все, что угодно, приснится, а ты
даже не снишься, тебе не пристало.
Горечью пахнут ночные цветы,
будто без этого горечи мало.
Долгая память. Глухое вино.
Что с нами было? И что с нами стало?
Горечью звёздное небо полно,
будто без этого горечи мало.
Снежное утро. Возвышенный лес.
Белые тени. Природа устала.
Снегом заносит эпоху чудес,
будто без этого горечи мало.
* * *
А будет берег гол и пуст,
тепло последнего патрона.
Ты проклянёшь колючий куст,
сползая с каменного склона.
И ляжет на затвор рука,
и полыхнёт звездою рана.
И стают в море облака,
как кровь убитого баклана.
МЫС ЖЕЛАНИЯ
Не дотянешься, не коснешься,
не уснёшь на твоей руке.
Водопады летят, как лошади,
расшибаются на песке.
А над ними - сплошная глыба
отшлифованных ветром скал.
Круглый, скользкий, седой, как рыба,
диабаз над водой восстал.
И ревёт посреди сияния,
пена - звездами в скальном лбу.
Мыс Желания,
мыс Желания
искушает
мою
судьбу.
КУРИЛЬСКАЯ ОСЕНЬ
Начинаются медленные дожди, о которых знают только на островах.
Как тоска по материку, по стеклу оплывают тяжёлые капли.
Дым несёт по траве, ветер мелко шуршит в кустах,
и антенны на мокрых крышах торчат, как чёрные грабли.
Лишь случайно из облака выглянет желтый луч,
пробежит по траве, подожжёт два десятка сосен,
будто хочет сказать, что сошла непогода с круч,
и, боясь состариться, красится
даже осень.
ЛЕС
А когда опять в лесу,
в карабин загнав патроны,
я шагну под те же кроны,
на прицел возьму лису,
ель мне глухо проскрипит:
«Ты вернулся. Неужели
даже голос древней ели
бед от лис не отвратит?»
Я опомнюсь, и в листве,
прокалённой, будто в печке,
продерусь к таёжной речке,
прислонюсь щекой к воде,
как молитву сотворю:
«Лес мой, дай любви и тени!»
И, как в женские колени,
ткнусь в небритую траву.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Но исходив тропу забытую,
изведав боль, изведав ласку,
мы возвращаемся в закрытую
для посторонних взглядов сказку,
где за плетёными портьерами
переплелись любовь и мука,
где недоверием проверены
сомненья кавалера Глюка,
где только самое случайное
является самим собой
в счастливых словосочетаниях,
оправданных самой судьбой.
ВСТРЕЧА С НАЗЫМОМ ХИКМЕТОМ
В деревне, погружённой в осень
и в меланхолию собак,
на чердаках хранили просо,
муку, жестянки и табак.
Но длинной вытянувшись лентой,
она гордилась шкурой мхов,
и недокуренною кем-то
дешевой книжкою стихов,
в которой сквозь листву сырую
слова рыдали на меня:
Я болен.
Я тебя ревную.
Прости меня.
АНДРЕЮ ГЕРМАНОВУ
А меньше всего
было женщин в море.
Дела Афродиты его не касались.
И женские руки
мужчин не касались,
когда корабли расходились на створе.
Но именно море
кричало о суше,
о брошенном острове,
сломанном кедре,
и ветре, взрывающем юные души,
и парусе,
нежно
беременном
ветром.
* * *
Ночь. Луна над миром грезит.
Достаются мне без слов,
как писал Тудор Аргези,
ежевичины сосков...
Я хотел совсем другую,
и моя ли в том вина,
что, не плача, не тоскуя,
я - один, а ты пьяна...
Не рассчитывай на славу,
снегом выжжена трава,
и ужасны, как потрава,
эти тёмные слова...
Эта жгучая, без пыла,
тьма, что бьёт в мои глаза...
Неудача не убила
и удача не спасла.
* * *
Как тебе аукнется,
так ему откликнется.
Как тебе покажется,
так ему увидится.
Звезды. Ночь. Сумятица.
Ветер. Поздний час.
Горы не сдвигаются,
губы не стираются -
недостаток нежности
убивает нас.
* * *
Осень моя пьяная - мой Ирбит.
Рябиновый, каменный, в глазах рябит.
Светлая, синяя, как стекло, Ница
веткою рябиновой манит сойти с крыльца.
Ветерком гонимые летят с реки
кольца голубые радуги-дуги.
Кольца эти с пальцев Ницы не снять.
А Ирбит шатается, не желает спать.
Ярмарочный, обморочный, пьяный вдрызг,
баночный, бутылочный, слепой от искр.
Брошенный в Ирбитку - утонет? сгорит? -
пьяною кибиткою летит Ирбит.
* * *
Разор души, глухая боль –
не будь их, как бы мне случилось
понять, что нам даны, как милость,
и жар любви, и звёзд прибой,
и небо, и высокий бег
ракеты, вспыхнувшей над молом,
и удивление пред вздором,
которым дышит человек,
и тот, ещё грядущий мир,
где даже вечность не утрата,
где все мы созваны на пир,
с которого нам
нет возврата.
МОРЕ. УТРО
Темно. Трава.
Фигуры пней.
Вопит сова,
а вслед за ней
вопят опята:
«Опять полпятого!»
Ночь стынет в листьях,
а я иду,
и тонким свистом
зову сову.
Шныряют тени,
как кошки ночи.
Я верил этим
слепым пророчествам
и вышел
к морю.
Шуршащим следом
песок тревожу,
а море бредит
о лунных грошах,
и на причале
живёт печаль.
Волна качает плечами тали,
раскинув всюду
свою вуаль.
Скользя по гальке
смолёным днищем
большие лодки
скрипуче дышат,
а куст рябины
неопалим.
Во тьме маячат,
как свечи, мачты,
туман, как дым.
Я возвращаюсь.
В лесу опята
вопят: «Полпятого!
Опять полпятого!»
В проливах ночи
я шёл без лота.
Ну что ж,
допустим.
Я заработал
немного грусти.
МОРЕ. НОЧЬ
Вызвездило.
Снега хруст.
Пригвоздило
тенью
куст.
Берег моря.
Лёд и снег.
Верю -
чуден человек.
И от мысли этой светлой
знаю - скуки в мире нет.
На снегу
чёрный след.
Берегу
твой ответ.
Он неясен, но я знаю -
мир прекрасен!
И как в мае,
я зароюсь, как в листву,
в твою жизнь, в твою судьбу.
Вызвездило.
Снега хруст.
Пригвоздило
Тенью куст.
Я мечту нашу большую
берегу на берегу.
НОЧЬ В САНДАНСКИ
В такую ночь финикиянин
похитил Ио. И в такую ночь
Зевес в обличье грубого быка
по волнам моря умыкал Европу.
Что остается делать мне? Не гунн,
не грек, не скиф, не египтянин,
гляжу, как поворачиваясь плавно
сползают звёзды. Ночь нежна. А завтра
мне скажут: «Ты, наверное, не спал...
Глаза пусты...»
Пусты? Я усмехнусь.
Мне эта ночь была не в тягость.
Я не похитил милую Европу
и с жрицей Ио ложе не делил,
но странную испытываю радость
и чувствую прилив великих сил.
СТИХИ ИЗ ГОА
1
Араукария в саду
доисторическом приснится,
встопорщенная, будто птица,
с которой ветер не в ладу.
И дивный параллельный мир,
давно описанный Шекспиром,
становится обычным миром,
как и предсказывал Шекспир.
Я остаюсь на берегу,
но начинаю отдаляться
от самого себя, от братства,
спасавшего мой бедный ум,
от снов, тяжёлых, как свинец,
от прошлого, от дальних далей,
от сумасшествия, печалей,
от будущего, наконец.
И на краю безмерных вод
у размываемой отметки
срывается с колючей ветки,
как капля, удлиненный плод.
2
Это даже не туман,
это просто дымка, дымка –
голубая паутинка
от Гоа на Хиндустан.
Это молния в окне,
это спятившая пена,
ошалелая сирена
в опрокинутой волне.
Это набирает ход,
уходя в иную местность,
как в бездонную безвестность,
белый, белый пароход...
И, как прежде, ночь нежна,
и Луна светла, как прежде,
и тончайший луч надежды
достигает даже дна.
МАЙ ЭТОГО ГОДА
Этот месяц был напитан
ароматом смол и ягод,
и сияющим напитком
опрокинут в дебри сада.
До отказа переполнен
одуванчиковым светом,
он ворвался в хаос комнат,
объявив явленье лета.
С ним вошли весёлой свитой
настоящие сирены
и сожгли мои обиды
на густом костре сирени,
чтобы дым, клубясь беспечно,
повторял, высок и внятен:
этот месяц бесконечен,
этот месяц непонятен...
* * *
Я знаю, что отныне так и будет:
с утра пожар, под вечер тёплый дождь.
Осудят нас? Пускай. Нас не убудет.
Ведь истина пережигает ложь.
Мы вечны. Мы взломали наши клетки.
Мы бег звезды. Мы щедрый дар полям.
Нам яблоко судьба протянет с ветки,
мы и его поделим пополам.
СТИХИ О БЕССОННИЦЕ
Насчитаю десять предметов,
припомню десять событий,
перечислю десять имен,
но десять дней за спиною
и их не вернуть.
Расточитель! -
как песок между пальцами их пропускал,
не следил за секундною стрелкой.
Что секунды? - Века! - Это старая истина, и
остается считать, вспоминать, удивляться,
повторять имена, избегая твое повторять.
Ах, твой город! - он пуст без меня в эти дни.
Там остались лишь вещи,
тротуары и лестницы,
лужи на чёрных дорогах,
и, когда ты идёшь,
серебристые капли дождя в волосах.
Насчитаю десять предметов,
припомню десять событий,
перечислю десять имен,
но сон не приходит,
но сон не приходит.
И если не могу уснуть с именем твоим на губах,
как усну без имени твоего?
ДОМ НА ПЕСКАХ
I
Разносит ветер легкие песчинки
и нарушает мировой покой.
Два взрослых человека строят дом.
Сухой плавник, окатанная галька,
обломки весел - всё им пригодится.
Два взрослых человека
строят
дом.
Потом их остановит поцелуй...
Дом не достроен, дом в момент заброшен...
Никто из них не мудр, не осторожен,
никто не озаботится судьбой,
никто не вздрогнет -
кто там дразнит чаек?
зачем весь мир?
весь этот разнобой?
И счастье, с тех иллюзий начинаясь,
становится, увы, самим собой.
II
Но дом ещё не дом, пусть даже кровлю
и стены ты поднять над миром смог.
Ты должен жить удачей и любовью
и женщину внести через порог.
Чтоб всё, что было временно и ложно,
ушло, как исчезают боль и страх…
III
Ведь это же неправда, что возможно
нам счастье только в доме на песках.
* * *
Беспредельную равнину
вновь дождём заволокло.
Разогнув кривую спину,
небо на сады легло.
Потянуло тёплым паром
от избы к другой избе.
По дощатым тротуарам
я опять иду к тебе.
Без причины спотыкаюсь,
удивляюсь и смеюсь.
Но ни в чём еще не каюсь,
ни на что ещё не злюсь.
Ни слезинки я не должен
сонму темных облаков.
Дождь начнет. А я продолжу.
Не слезами - ливнем слов.
Потому что мы не в склепе,
даже в самый поздний час
пусть цветут в огромном небе
звездопады
женских
глаз.
* * *
Всё это так нелепо,
всё это так забавно -
опять уходит лето,
забыв сказать о главном.
Дождями утешается
рука эквилибриста,
а нежность замещается
заснеженностью чистой.
Устало-удивлённые
снуют в миру оконном
снежинки, опалённые
сиянием иконным.
А сумерки столетние
рябинами багровыми
нам возвращают летнее
несказанное слово.
Лебеди
В. Астафьеву
Я видел, как утром,
над серым болотом,
кочкарником,
марью,
оставив исслеженный
красными лапами берег,
сентябрьскую тишь распугав
и привстав над водою,
одна за другой поднимались красивые птицы.
Тяжёлые птицы,
красивые птицы –
обрывками пены,
обломками льдов,
голубым опереньем,
счастливым и белым,
они восходили над марью, над тёмным болотом,
а мы оставались, лишённые крыльев и пенья.
Когда-нибудь в поле,
а может, в машине,
а может, на водах
ударит по сердцу то ль страх,
то ль провиденье смерти.
Так что же мы вспомним?
Любовь?
Удивленье?
Удачу?
Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?
Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?
Пески осветились и канули в тёмную воду.
А лебеди машут,
и машут,
и машут крылами,
и их отраженья, сияя, плывут над болотом.
* * *
Дым из труб,
а тропа снежная.
Нежный и грубый,
но больше нежный,
я прихожу в незнакомый дом,
в дом, где мне каждый угол знаком,
где мне говорят: «Ну, как? Поостыл?»
Я не остыл. Я просто простыл.
Я изучил от доски до доски
комнату, где шелестят сквозняки,
комнату, где прокурен насквозь
каждый проржавленный рыжий гвоздь...
Мне говорят: «Успокойся, поэт.
Обидами полон белый свет».
Но кто же увидит, что в сердце моем
Дева-Обида играет копьем?
* * *
Холод трогает суставы
и кружится голова,
а на стёклах прорастает
непонятная трава.
Но реальнее растений
и сумятицы в крови
моментальные, как тени,
руки тонкие твои.
Пусть в глухой неразберихе
нужный жест не оценён,
за окном бело и тихо, -
там пушной аукцион.
Там следят паркет истёртый
башмаки смещённых лиц,
а в канавах тонут гордо
отраженья нищих птиц.
Там стареют почтальоны,
телеграммы разнося,
восседает ночь на троне,
фонарей лучи гася.
Там почти неуловима
разница: минута... век...
Но оттуда твое имя
нашептал мне белый снег.
* * *
О, я без вас
схожу с ума!
Моя судьба -
моя сума.
Но всё, что есть
в моей суме,
принадлежит
уже не мне.
Я прихожу
и говорю:
«Я пригожусь,
пока горю.
Я пригожусь,
пока горяч».
А вы опять
в тишайший плач.
О, этот плач,
ваш женский плач!
Я был царём,
а стал палач.
И холод слов моих,
что нож,
и правды в нас -
на медный грош.
Но этот грош в такой цене!
Не разменять
ни вам,
ни мне.
* * *
Снег идёт.
Снег идёт.
Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,
вверх и вниз, легко и вечно –
снег идёт.
Снег идёт.
Снег идёт.
Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,
все стремительней и выше -
снег идёт.
Снег идёт.
Снег идёт.
Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:
где я? в поле? или в храме? -
снег идёт.
Снег идёт.
Снег идёт.
Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,
я люблю тебя, ты вечна.
Снег идет.
Евгению Любину
Дым, как нежные молоки.
Слева, справа - клубы дыма.
Добродетель и пороки
рушатся неудержимо.
И в заката пляске рыжей,
все мы - жертвы на гарроте...
Боже, дай мне силу выжить
на последнем повороте!
Не вещественным составом,
в тигле выплавленном плотно,
а божественным уставом,
выплеснутым на полотна,
пламенем под эти крыши,
криком, не умершим в гроте...
Боже, дай мне силу выжить
на последнем повороте!
Что мне вечные вопросы,
если смерть дается даром?
Вот уже и нас выносит
в мир, плюющийся угаром.
И бездумно вечность нижет
дни, тасуя их в колоде...
Боже, дай мне силу выжить
На последнем повороте!
* * *
Будет время, и берёзы
вспыхнут жёлтою листвой
над раскрашенной морозом
полосой береговой,
и к стволу прижавшись ухом,
ты услышишь, как Луна
шепчет ласково и глухо
прямо в ночь.
А ночь нежна.
Будет время, и на поле,
где горит, дымя, ботва,
прорастут глухие колья,
распустившись, как трава,
и навзрыд пойдут осины
голосить, что так влажна
эта осень под гусиным
косяком.
А ночь нежна.
Будет время, и над взрывом
веток, листьев и травы
ты не справишься с порывом
сумасшедшей головы.
И не плакать. Не смеяться.
только слушать. Тишина.
И губами вновь касаться
глаз как звёзд.
А ночь нежна.
ИРКУТСК:
ВЫСТАВКА ЯПОНСКОЙ ЖИВОПИСИ
Тёмный ветер. Злая мгла.
Иероглифы на флаге. Отблеск лунного стекла.
Сто прекрасных видов Эдо
не заменят никогда сей игры теней и света.
Бодхисатва Манжушри -
он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.
Ощущение вины
перед медленным теченьем потрясенной тишины.
Потеряю? Сберегу?
Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?
Кто там стынет на пороге?
Почему тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?
Бронза - век мой золотой!
И опять мороз по коже:
этот век, конечно, мой,
не забудь, и твой он тоже!
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Какая странная дорога,
как выполощен ветром куст.
Пейзаж безрадостен и пуст,
и всё же он - пейзаж от Бога.
Какая странная судьба,
почти не знавшая пролога.
И всё-таки она от Бога,
и потому она - судьба.
Ты говоришь: люби меня,
ведь я дана тебе от Бога.
А за словами вновь дорога,
и до звезды как до порога,
а за порогом вновь звезда...
И это всё опять от Бога.
* * *
А звёзды,
тающий ручей,
трава -
всё это там осталось,
в соломе солнечных лучей,
что, тая, в море осыпалась…
БРАНДЕНБУРГСКИЙ КОНЦЕРТ № 1
Опять этот кантор из церкви святого Фомы
терзает педали забытого Богом органа.
А в Лейпциге ночь. И тяжёлые влажные сны
плывут над кварталами, будто обрывки тумана.
Ночь гаснет и гаснет. Будь звёзды, как свечи, давно
по небу расползся бы матовый шлейф стеарина.
Саксонская ночь под готическим стынет окном
и черною кистью витраж покрывает рябина.
И движется ночь, как недели и годы, а мы
не можем понять, отчего это с гибелью схоже.
Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,
и длись этот холод, так странно бегущий по коже.
БРАНДЕНБУРГСКИЙ КОНЦЕРТ № 4
Когда уже нечему больше случиться,
когда за окном ни звезды, ни просвета,
когда через ставни уже не пробиться
ни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,
когда на столе засыхает посуда,
а сумерек даже огнем не прогонишь,
я жду тебя, кантор.
И вот оно - чудо! -
две флейты и скрипка приходят на помощь.
Когда уже нечего больше услышать,
всё сказано, спрошено, взято, забыто,
когда, как дожди по заржавленным крышам,
струится и плачет слепая обида,
когда даже память условна, как ссуда,
а боль ни словами, ни жестом не скроешь,
я жду тебя, кантор.
И вот оно - чудо! -
две флейты и скрипка приходят на помощь.
Когда уже некому больше молиться,
когда ожидать нет ни веры, ни силы,
когда никуда от себя не укрыться,
а где-то настойчиво плачут клавиры,
и небо закрыто, и листья, как люди,
врываются в душу, и ты их не гонишь,
я жду тебя, кантор.
И вот оно - чудо! -
две флейты и скрипка приходят на помощь.
ХУДОЖНИК
Художник, написавший дивный лик
своей жены, давно с женой развёлся.
Он странствовал. Искал. Любил. Боролся.
Ему под сорок. Он уже старик.
Всего достигнув, он живет в глуши.
Забыты надоевшие тирады
о вечном нетерпении души.
Он просто добр. И этому все рады.
Он бродит по дорожкам. Дрогнет лист -
он восхищён. Он слушает, как птица
поет и плачет. Хочется молиться
тому, что мир и трепетен, и чист.
И всё-таки бывает, что рука
вдруг ноет, ноет, тянется то к листьям,
то к лужам, в них проходят облака,
то обречёно - к выброшенным кистям.
И сердце начинает замирать:
взять кисть, вернуть любовь и наслажденье,
вернуть давно ушедшее виденье,
воскреснуть, и блаженно умирать!
Но он молчит. Он всё узнал давно.
Не пламя в нём, а только трепетанье.
И всё-таки томит его желанье -
вновь женщину вернуть на полотно.
Как жаль,
он написал её давно.
БОЛЬШИЕ СНЕГА
Мир покрывают снег и тишина.
Мы как на дне огромного колодца.
Столь ясен свет, что можно уколоться
о луч звезды.
Высокая Луна
давным-давно стянула кольца луж
резным стеклом. Застыла меж деревьев.
Забито небо сонмом тёмных перьев.
Свет фонарей - как отсвет райских кущ.
В больших снегах мы ждём больших снегов.
Мир выстужен как проходные залы.
Лишь наши пальцы,
теплые кристаллы,
в мир излучают
вечную
любовь.
ПЕЙЗАЖ С ЖЕНЩИНОЙ
Р. Ванагасу
Каждое утро,
выйдя на берег,
я вижу на той стороне реки
высокую женщину в светлом плаще.
За нею всегда спешит прихрамывающая собачонка.
На них падают листья осин -
медленно,
легко,
будто так и было задумано.
Как очнувшись после долгой болезни,
я внимательно рассматриваю
высокий берег, светлый плащ,
листья, падающие с осин,
собачонку, прихрамывающую за хозяйкой.
Вода разделяет.
Женщина удаляется.
Только осины, пылающие над водой,
отражаются в воде, входят в воду,
не боясь её тёмной,
её большой
глубины.
* * *
Непрозрачные витражи,
над фронтонами свет и тени,
окна, улицы, этажи,
темный сонм голубых растений,
и идущий опять, опять,
полосующий стены зданий -
дождь, который нельзя понять,
не имея воспоминаний...
* * *
Всю ночь сияли и цвели
кусты сиреневым огнём.
Метались листья, как шмели,
читались надписи, как днём.
И только утром, когда мрак
ополз, как оползают мхи,
ко мне явились просто так
вот эти самые стихи.
Чтоб я, на миг прикрыв глаза,
вдруг понял: не вернется вновь
та мимолётная гроза,
та мимолётная любовь.
* * *
Но ведь было это, было:
я любил, и ты любила,
падал белый-белый снег...
Разнесло и разделило:
неэпистолярный век.
Ни письма, ни слов, ни строчки,
снег белей твоей сорочки,
бег звезды, желаний бег...
Над Землёй - тире и точки:
неэпистолярный век.
Неудача - как удача,
суета, друзья и дача,
эхо, тишь, мерцанье рек...
На экране передача:
неэпистолярный век.
Всё проходит. Удивленья
нет. И белый, как решенье,
вновь идёт лохматый снег...
А стихи лишь в утешенье:
неэпистолярный век.
Мы любили. Нас любили.
Жизнь прошла, как утопили.
Снова ветер, звёздный снег...
Километры, вёрсты, мили.
Неэпистолярный век.
* * *
Офицерская жена –
блядь, красавица, сестрица.
Мне нельзя в неё влюбиться,
вся она поражена
обаянием, как птица.
Сладость, нежность, непокой,
мне нельзя ее касаться.
Цвета старых облигаций
замша под ее рукой,
и любовники – всех наций.
Не хочу её грехов,
не нужны её обеды!
Но языческие веды
этих пламенных стихов –
символы ея победы!
РАЗРЫВ
Как в воду канули записки, и по воде бегут круги.
Тот берег только что был близким, и вот - не дотянуть руки.
Плывёт. Уходит. Панорама скользит, развернутая вкось.
Как будто крикнул в своды храма, а эхо не отозвалось.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
И всё-таки судьба угомонилась,
пусть ненароком, будто невзначай,
она сменила божий гнев на милость,
а горечь соли - на крепчайший чай.
И за тоску потерь и одиночеств
я награждён, как и хотелось мне,
признаньем женщин, ласковых пророчиц,
что втайне славу предрекали мне.
Теперь я знаю, мне хватило силы,
никто не скажет, как не о бойце.
Бессилие, что так вчера бесило,
оставило лишь тени на лице.
И задыхаясь, зная, так бывает,
я повторяю давнюю строфу:
«От радостных вестей не умирают,
а горестные
я переживу».
ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ГОЛЬДИНА
Печаль полей. Высокие слова.
Три дерева. Неясная тревога.
Далёкий отклик. Пыльная дорога.
Осенняя кипящая трава.
Пустынные пустые острова.
Неясный свет неясного пролога...
На отмелях крутые валуны.
Три водопада падают с обрыва.
Вода наката холодно игрива.
Не боль, а ощущение вины.
Рассветный пляж. Обрывки тишины.
И отмелей оранжевая грива...
За годом год. Даровано весло.
Но кем? Когда? Лежат сугробы снега.
След мамонта. А там и человека.
А там уже и Слово, и Число.
Откуда и куда меня несло?
Мой возраст превышает возраст века...
И всё-таки, полкниги Бытия
перелистав, представ перед Порогом,
отдав свое сомненьям и тревогам,
я с горечью вдруг вижу - жизнь моя,
как и тогда, в начале бытия,
спор с Дьяволом, а не беседа с Богом.
СТИХИ О ДНЕ ПОХИЩЕНИЯ
...ты, наверное, была
в белых глыбах риолита,
привезённого вчера.
...или в лиственничных перьях,
или в школьной городьбе,
в облаках, в дожде, в капели,
в Солнце, в птицах,
и в судьбе.
...Фиолетовое небо в раме ясного окна.
Ты была тогда и в этом.
И стояла тишина.
Да такая,
что на небе,
на земле и на воде
тосковали не о хлебе,
тосковали о тебе.
Тосковали все -
машины,
люди,
вещи,
чудеса,
отдалённые вершины
и ближайшие леса.
Зависть правила мирами,
потому что, бросив страх,
ты с утра уже сияла
и цвела в моих руках.
МЫС МАРИИ
А мыс Марии сказочно красив!
Я понимаю ярое упорство
отъевшегося нерпами медведя,
который, как последний камикадзе,
приходит каждым вечером с Бакланьей
и смотрит на мигалку маяка.
Он зачарован вспышками немыми,
он медлит, нервно поводя ноздрями,
и мнёт когтями красную бруснику,
пытается понять: откуда свет?
А мыс Марии, рыжий до бесстыдства,
сгорает в рыжих лиственничных перьях,
в лианах, в шикше, в пламенной бруснике,
как будто говоря: «Спеши! Иначе
сгорю дотла. И кто тогда узнает,
что эта осень, может быть, явилась,
как болдинская Пушкину,
тебе».
Спасибо, мыс Марии, за участье.
Я улетаю. Тело вертолета
как жёлтый лист плывёт над маяком.
Мне не пристало хмуриться и плакать.
Что слёзы? Ведь нельзя убить пустыню.
Пустыню можно только заселить.
Я возвращусь.
К чему здесь обещанья?
Узнавшие любовь
стремятся жить.
ПЕСНЯ ДЕТСТВА
Прокричали журавли, в облаках растаяли,
а в лесах пустых легли лужи светлой стаею.
А потом пришла зима, ясная невинница,
вьюга снегом занесла города провинции.
Намела седых холмов и ушла, умелая,
от тревожащих костров в снегопады белые.
Снег валил опять, опять белыми бумажками,
нам пришлось тропинки мять валенками тяжкими.
От сосны к другой сосне, через тени мутные,
пробирались мы к весне, в земли многолюдные.
Ни совета. Ни вестей. Мерзли под деревьями.
Но наивные, зиме так и не поверили.
СЛОВО
И опять надо мною, исторгая тепло,
удивлённое Слово, как Солнце, взошло.
То же самое, коим мы веками живём,
обещаем и поим, изумляем и жжём.
И которому слишком доверяться спешим,
забывая про искры и клубящийся дым.
А оно - не подкова, не туман идиом.
Это древнее Слово дал Охотник с Копьем.
На века его сделав для Войны и Добра
вместе с первою Евой - из мужского ребра.
ПАМЯТИ А.А. АХМАТОВОЙ
В преддверье Финляндии осень похожа на пляску
дождя или листьев, листвы или ветра. Повсюду
печальные лужи, коренья, как в тёмную маску
сокрытые в вечную тягу к неясному чуду.
Огромная тишь. Только поезд промчится. Но редко.
Капель удивленно гранитную статую точит.
И всюду пылают такие багровые ветки,
как будто бы сердце моё до сих пор кровоточит.
ЗАКАТ
Вечер тени удлиняет,
на песке медузы стынут,
гладь песков запотевает,
будто зеркало в гостиной...
Так бы жить, не зная горя,
с ветряками не сражаться,
уходить с отливом в море
и с приливом возвращаться...
ЛИ ТАЙ-БО
Сед, как зимние метели,
говорлив, как старый кран,
был он пьян семь дней в неделю,
и ещё немного пьян.
Ночь, луна, глухие парки,
пара кисточек и тушь -
все смешалось, как подарки
добрых душ.
А потом глухие ночи,
когда ноет голова
и сбываются пророчеств
сумасшедшие слова.
И распавшиеся кольца,
кольца, кольца по воде...
Кто наклонится, напьётся,
посочувствует беде?
И расходятся китайцы,
вслух дивясь: «При чем здесь мы?»
Утонул, поймать пытаясь
отражение Луны.
ПРОЩАНИЕ
С КОРЕЙСКИМ ПОЭТОМ КИМ ЦЫН СОНОМ
Не умолкай невидимая птица,
на детскую свирель похож твой плач.
«Теперь ты точен. Может получиться...»
Он ничего не видит, но он зряч.
«Переводи, - твердит. - Еще страницу! -
и желтым ногтем по столу стучит. –
Переводи. Ведь ты услышал птицу.
Теперь ты знаешь, в ком она кричит».
Шипы и розы. Из какой корысти
он выбирал? Грехи его легки.
Мы знаем, как пылают наши листья -
летящие в огонь черновики.
ПОЛДЕНЬ
Памяти брата
Дым костра разметало ветром,
и печальный таёжный дрозд
мне вещает о километрах,
отделивших меня от звёзд.
И плывут среди рыжих сосен,
над упругой щетиной мхов,
ароматы таёжных весен,
можжевельников и стихов.
Тишина. Только где-то эхо
на вершинах гудит сухих.
Да заходятся дальним смехом
непутёвые петухи.
Да клубится в пыли дорожной,
над славянской вязью полей,
удивительный и тревожный
серебристый пух тополей.
* * *
Я заблудился в Бухаре,
в её горбатых переулках,
где эхо медленно и гулко
тонуло в каменном дворе.
И наплывал тяжёлый жар
подобьем темного тумана,
и узкий минарет Каляна,
как выстрел, небо разрывал.
Глазурь, керамика, пески,
зови, никто не отзовётся.
Лишь пыль мучнистая взовьётся,
чтоб отбелить тебе виски.
Да в пыльной летней тишине,
зевая скучно, как безбожник,
привстанет медленно художник,
проспавший Вечность на стене.
ЛЕТО
По земле ходило лето, выжигая рыжий лес.
Пахло глиной перегретой под пустым ковшом небес.
Сизым дымом покрывало пересохший водопой,
старый лось трубил, как мамонт, над дымящейся тропой.
Сосны плакали, и тяжко слезы жёлтые текли,
как туманные стекляшки рыбы в омутах цвели.
А под жарким одеялом дыма, скрывшего поля,
задыхалась и стонала обнажённая земля.
* * *
Мой тополёвый Томск -
томительная пристань,
текущая, как воск,
бегущая, как выстрел.
На площадях твоих
я плыл, как на триреме,
среди дождей густых,
остановивших время.
И за твою печаль,
за тайные вечери,
спасибо, мой причал,
скрипучие качели.
Спасибо за метель,
за то, что гнал по свету.
За руки тополей,
салютовавших свету.
ВУЛКАН БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО:
БАЛЛАДА О СПЯЩЕМ БОГЕ
Богдан угрюм. Богдан колодник.
Его тайфунами колотит.
С подошвы к пику его укрыли
шиповник, ирис и лилий крылья.
А сверху шапкой навис сугроб,
короной шаткой венчая лоб.
Богдан колодник.
Он не раскаялся.
Как зверь голодный,
он выл и плавился.
И нерпой в пламени
стонало дерево,
и айны плакали,
сбегая к берегу.
За их спиною
в слепом экстазе
над фумаролами
ревели газы,
и руки взрывов
тянулись в небо,
застлав полмира
слепящим пеплом.
Но годы, годы.
Но старость, старость.
Пришли невзгоды,
пришла усталость.
И голый череп
в парик упрятав,
Богдан нацелен
в ночную вату.
Сияет сажей,
сияет серой.
Как богу спящему
ему не верят.
А мне - по нраву, Богдан - по мне:
вершиной рваной
припал к Луне.
* * *
Счастливый Стан - угрюмый мыс.
Он всажен в глотку океана,
и с гладких лав сползают вниз
лохмотья пены и тумана.
Я помашу ему рукой,
взойду на палубные доски,
и ткнусь небритою щекой
в осенний куст твоей прически.
ПЕСКИ ТИХООКЕАНСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ
Барханы. Рыжее стадо. Бредут над водой барханы.
Круглые спины впитали дикую злую пыль.
Толкаются, суетятся, вертятся как бараны,
орут на низкие звёзды, вытаптывают ковыль.
Лоскутное одеяло брошено под копыта,
звёзды поводырями светятся сквозь дожди.
Стадами бредут барханы, каждый бархан упитан,
каждое стадо верит, что впереди вожди.
Дымка. Солёный ветер. Долгие перепалки.
Блеют жадные ярки. Самцы слепо верят в ложь.
И все же любое стадо встречают когда-то палки,
а самых жирных самок находит острый нож.
Барханы.
Бредут барханы.
Сквозь дымку, сквозь вечный трепет.
Окрашенные закатом, не знающие тоски.
И медленно гаснут вопли, стоны, любовный лепет.
Проходят стада барханов.
Молчат над водой пески.
ТИХИЙ ОКЕАН НОЧЬЮ
Мы в тумане вторые сутки
и локаторы сквозь туман,
как сквозь тело гигантской губки,
жадно щупают океан.
С низких палуб несётся пенье,
голос низок и чуть устал.
Океан нацепляет пены
на бредущий в ночи металл.
Но не скажет, кому тоскливо
ощущать этот влажный мир,
отделённый от Сахалина
первобытной грядой Курил.
И не скажет, дано ли встретиться
нам среди этих вод?..
Туман...
Медно светится,
мерно светится,
мирно светится
океан.
ПРОЩАНИЕ С РАУФОМ ГАСАН-ЗАДЕ
От Христа и от Аллаха - лед души и дивный жар.
Да не станет смертной плахой для тебя твой белый дар.
От Аллаха и от Бога - и свобода, и узда.
Слишком долгая дорога, слишком яркая звезда.
От Христа и от Аллаха - ветер гор и пыль долин.
Да не станет мёртвым прахом свет озвученных былин.
От Аллаха и от Бога - и удача и разор.
Слишком долгая дорога, слишком краткий разговор.
РОДИНА
Я - как ветка.
Имею собственные колебания,
а раскачиваюсь вместе с деревом.
Боюсь однажды увидеть
срубленную ветку
или голое дерево.
СТИХИ О ЛЮБВИ
Не хватит ста сердец, не хватит ста веков.
Огню обречены, мы выше всех костров.
Мы знаем, как звезда становится звездой,
мы знаем, как глаза вдруг полнятся слезой.
И, руки протянув, кляни нас не кляни,
мы держим не себя, а небеса любви.
А мир глядит на нас, и если мы умрём,
сто тысяч жадных глаз изобретут любовь,
сто тысяч жадных рук её изобретут
со всем набором мук, и в мир её внесут.
И что там сто сердец, и что там сто веков!
Кто обречен огню, тот выше всех костров.
Он знает, как звезда становится звездой,
он знает, как глаза вдруг полнятся слезой.
И сколько б ни гореть, он будет вновь и вновь
изобретать любовь, изобретать любовь.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
yariel
04.06.2012 14:45:32
Thanks for sharing. What a pleasrue to read!
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »
yariel
04.06.2012 14:45:32
Thanks for sharing. What a pleasrue to read!