Геннадий Прашкевич «Сказания о Серпе Ивановиче»

ВЕЛИКИЙ КРАББЕН

Это море - великое и просторное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими. Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты создал играть в нем.

                           Псалом 103 (25, 26)

 

 

Тетрадь первая.

ДОБРОЕ НАЧАЛО

 

Лоция Охотского моря. Бывший интеллигент в третьем колене. От Бубенчиково до Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. Болезнь по-иностранному и методы ее лечения. Сирота Агафон Мальцев. Вечерние беседы на ост­ровах. "Привет, организмы! Рыба!”

 

Залив Доброе Начало вдается в северо-за­падный берег острова Итуруп между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10.4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной чисти восточного берега.

Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9,3 мили к ONO от мыса Кабара. Речка Тихая - мелководная и извилистая; долина ее поросла луговыми травами и кус­тарниками. Вода в речке имеет болотный привкус. В полную воду устье речки доступ­но для малых судов.

 

                       Лоция Охотского моря

 

 

Серп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, быв­ший боцман балкера “Азов”, бывший матрос портового бук­сира типа “жук”, бывший кладовщик магазина № 13 (то­го, что в селе Бубенчиково), бывший плотник “Горремстроя” (Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза "Анива", бывший ночной вахтер крупного комплексного научно-исследо­вательского инстититута (Новоалександровск), наконец, быв­ший интеллигент ("в третьем колене!" - добавлял он сам не без гордости), а ныне единственный рабочий полевого отря­да, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами:

-Почты нет!

А почте и неоткуда было взяться.

В принципе.

Случайное судно могло, конечно, явиться из тумана в виду мыса Кабара, но для того, чтобы на борту этого судна оказалось письмо для Серпа Ивановича Сказкина, или для меня, Ти­мофея Ивановича Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, действительно должно было случиться слишком многое: во-первых, кто-то на материке или на Сахалине заранее должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам острова Итуруп, во-вторых, кто-то заранее должен был знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к невысокому морщинистому лбу, выйдет на плоский тихоокеанский берег залива До­брое Начало, и, наконец, в-третьих, такое письмо попросту должен был кто-нибудь написать!

"Не умножайте сущностей", - говорил Оккам.

И в самом деле.

Кто мог написать Сказкину?

Его пятнад­цатилетний племяш Никисор?

Вряд ли!

Хитрый Никисор проводил лето в пионерлагере "Восток" под Тымовским.

Елена Ива­новна бывшая Сказкина, а ныне Глушкова?

Вряд ли!

Скажи Елене Ивановне бывшей Сказкиной вслух: черкните, мол, Лена, своему бывшему мужу, нынешняя Глушкова без стеснения бы ответила: "Пусть этому гаду гидра морская пишет!"

На этих именах круг близких людей Серпа Ивановича замыкался, ну, а что касается меня, то на весь полевой сезон я всегда обрываю лю­бую переписку.

Однако Серп Иванович Сказкин с реалиями обращался свободно. Каждое утро, незави­симо от погоды и настроения, он встречал меня одними и теми же словами:

-Почты нет!

Произносил он эти слова отрывисто и четко, как морскую команду, и я, еще ничего спросонья не сообразив, привычно лез рукой под раскладушку - искал сапог, припрятанный там заранее.

Но сегодня мой жест не испугал Сказкина.

Сегодня Сказкин не хихикнул довольно, не выскочил, хлопнув дверью, на потное от теплой росы крылечко. Более того, сегодня Сказкин не испугался сапога, он, Сказкин, даже не двинулся с места, и после секундного, но значительного молчания несколько растерянно повторил:

-Почты нет!

И добавил:

-Вставай, начальник! Я что хошь сделаю!

Сказкин, и - сделаю!

Серп Иванович Сказкин с его люби­мой поговоркой "Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тро­нем!" и это - сделаю!

Открывая глаз, прислушиваясь к тому, как жирно и подло орет за окном ворона, укравшая у нас позавчера полтора килограмма казенного сливочного масла, я упорно решал заданную Серпом загадку.

Что могло означать это - сделаю?

Прошедшая ночь, я не отрицал, действительно выдалась бессонная. Свирепая, мертвая духота упала на берега бухты Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от ее узких ленивых струй, как никогда, несло гнильем и болотом. Бам­буки пожелтели, курились едкой пыльцой, огромные лопухи сморщились, как бока приспущенных дирижаблей. Стены домика покрылись влажными тяжелыми пятнами, выцветшие обои поднялись пузырями, потом пузыри лопнули, и так же тяжко, как лопнувшие обои, обвисло небо на каменных мрачных плечах вулканов.

Вторую неде­лю над Итурупом стояло душное пекло.

Вторую не­делю не падало на берега Итурупа ни капли дождя.

Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, уставившегося на океан пустой рамой, стекла я выдавил - для свеже­сти.

Душная, горячая тишина была наложена на остров, как горячий компресс, и волны шли к берегу ленивые, длинные.

Звезды.

Лето.

-Вставай! - повторил Серп Иванович. - Я что хошь сделаю!

Я, наконец, разлепил веки.

Серп Иванович Сказкин, первая кепка острова, облада­тель самой крупной на острове головы, стоял передо мной в трусах на босу ногу и навытяжку, как рядовой над раненым маршалом. Еще на Сказ­кине был никогда не снимаемый им полосатый тель­ник. Обнаженные кривые ноги Сказкина казались еще круглее от того, что обвиты были наколотыми на них сизыми змеями.

"Мы устали!" - гласили надписи на змеях, но, не­смотря на усталость, змеи эти хищно стремились вверх, прямо под скудные одежды Серпа Ивановича.

Голова у Сказкина, правда, была крупная. Сам император Дионисий, жадный до свирепых пиров, думаю, не отказался бы сделать глоток из такой крупной чаши, как чаша, сработан­ная из черепа Серпа Ивановича. Прищуренными хитрыми глазками, украшенными пучками белесых ресниц, Серп Иванович смотрел куда-то мимо меня, в сырой душный угол домика, на печально обвисающие лохмотья обоев. Руки Серп Иванович держал за спиной. Он явно что-то от меня прятал.

-Ну, - сказал я. - Показывай.

-Что показывать?

-Не то, что ты сейчас подумал, - предупредил я. - Не серди меня, Серп Иванович. Показывай, что притащил.

-А что я притащил?

-Вот я и говорю, показывай.

Только тогда Сказкин глупо хмыкнул:

-Говядина!

"Это бессонница..." -  окончательно решил я.

И я, и Серп Иванович, мы оба очень хорошо знали, что на ближайшие тридцать миль, а в сторону американского континента намного больше, не было на Итурупе ни од­ной коровы, а единственную белую, принадлежавшую Ага­фону Мальцеву, даже такой богодул, как Сказкин, вряд бы посмел называть го­вядиной.

-А ну! - приказал я. - Показывай!

И ужаснулся.

В огромных дланях Серпа Ивановича лежал кусок свеже­го, чуть ли не парного мяса.

Противоестественный кусок...

На нем сохранился даже обрывок шкуры, будто шкуру с бедного животного сорвали одним махом!

-Кто? - только и спросил я.

Сказкин виновато пожал плечами, покатыми, как у гуся:

-Не знаю, начальник.

-Но ведь это корова Агафона!

-Других тут не бывает, - подтвердил мою правоту Сказкин.

-Так кто? Кто сделал такое?

Серп Иванович не выдержал.

Серп Иванович нервно хихикнул.

Застиранный полосатый тельник делал Сказкина похожим на боль­шую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хи­хикал Сказкин, конечно, надо мной, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (Сказкин был крепко уверен в этом) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда вся­кий порядочный человек тут же соскочил бы, чтобы начать суетиться вокруг такой роскошной находки, как этот кусок говядины. Сказкина переполняло чувство превосходства. Сказкин презрительно и высокомерно пожи­мал покатыми плечами, Сказкин даже снисходил: дескать, ладно, лежи, начальник! У тебя, дескать, есть я, начальник! А раз у тебя есть я, Сказкин, значит, не пропадем!

Не выдержав его высокомерия, не выдержав духоты и испуга, я, нако­нец, поднялся и побрел в угол к умывальнику.

-Это еще что, - довольно гудел за моей спиной Сказкин. - Я однажды в Пиреях двух греков встретил. Один нес ящик виски, другой на тебя походил.

Я прислонился к пустой раме.

"Ох, Серп! Ох, Иванович!.."

Слоистая полоса влажного и теплого утреннего тумана зависла над темным заливом, резко разделяя мир на земной, с его тяжки­ми пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной желтой щет­кой бамбуков, и на небесный, с его пронзительно душным небом, линялым и выцветшим, как любимый, никогда не снимаемый тельник Сказкина.

-Ну? - переспросил я.

Сказкин доверительно подмигнул:

-Нашел - спрячь. Отнимут!

Подобная мудрость венчала всю философию Сказкина, но мне сей­час было не до рассуждений.

-Агафон знает?

По праву удачливого добытчика Сказкин неторопливо вытянул сига­рету из моей пачки и укоризненно покачал большой голо­вой:

-Да ты что, начальник! Это если бы лишней была корова, а то единственная на острове!

-Кто забил?

-Погоди, начальник, - рассудительно протянул Сказкин. - Зачем спешить? Хочешь правды - подумай. Люди, начальник, они везде одинаковые. Что в Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, поставь бутылочку, к тебе любой обратится неторопливо. Хай, дескать. Хай живешь, дескать? И ты так же отвечай - хай! Если скажешь неторопливо, тебя поймут. Меня вот, начальник, боцманы за что любили? А за неспешность! За то, что я и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов!

-Сказкин, - сказал я, брезгливо разглядывая неаккуратный кусок говядины. - Вернемся к фактам. На столе ле­жит мясо. Вид у него странный. А принес мясо ты. Так что, не тяни, объясни, что случилось с коровой Мальцева?

-Акт оф готт! Действие Бога!

 

 

Расшифровывалась ссылка на Бога так.

Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китай­ских дешевых сортов - для экономии), Серп Иванович ре­шил прогуляться.

Душно невмоготу, какой тут сон!

Так и шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Еще подумал: “Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой - гаси свечу, сливай воду!”. Топает, значит, так по бережку, по пе­скам, и обо всем свое понимает - и о начальнике, не умею­щем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они дикие, будто спут­ников никогда не видали, и вообще о любом шорохе в ночи. Одного только не понимает - почему по дурному взмыкивает вдали ко­рова горбатого Агафона. Ей, корове, как никому спать следует. Она, ду­ра, молоко обязана Агафону копить, так нет, ночь уже, а она, дура, взмыкивает по дурному под ночными вулканами.

“И чего взмыкивает? - по­думал Сказкин. - Вот вмажу ей меж рогов, чтоб людям спать не мешала!”

Подобрал бамбучину и ходу!

Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.

До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке горбушей. Так хорошо стало Сказкину на мо­стике стало - и комаров нет, и ночь тихая, и от Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой далеко!

Так Сказкин шел неторопливо по берегу, а берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги у него сами собой приросли к пескам.

Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него ужас, Сказкин минут пять занудливо бубнил про какой-то вертлюж­ный гак.

Гак этот, железный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчи­ной, блестящий, как рыбья чешуя, валялся прямо на берегу. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу ре­шил: гак - Агафону!

И опомнился.

Причем тут, в сущности, гак? Причем тут сухофрукты, пусть и немытые?

Ведь в тихой прозрачной воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.

“Ну, не повезло медведю!” — вслух подумал Серп Ивано­вич, хотя, если по справедливости, то не повезло, скорее уж корове, чем медведю.

“Этого медведя, - решил Серп Иванович, - на­до предупредить, а то Агафон задавит его собственными ру­ками!”

А потом проникла в голову Серпа Ивановича еще одна , совсем уже странная  мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие и оби­тают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Ага­фона. Рога у коровы Агафона, что морские кортики, а нрав - в хозяина.

Страх сковал Сказкина.

Слева - Тихий океан, он же Великий. Темная бездна, тьма, бездонный провал, а в бездонном провале копошится что-то ог­ромное, свирепое. Справа — глухие рыжие бамбуки. В них темная бездна, рыжий ужас, а в рыжем ужасе тоже пыхтит что-то огромное, свирепое.

Страх!

Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного ме­ста. Кусок мяса, правда, ухватил. Сказкин, он свое откусает.

-Что ж, она, дура, - хмыкнул я, жалея корову. - На мине, что ли, подорвалась?

-Начальник! - негодующе выкрикнул Сказкин. - Да тут у нас тральщики вычесали каждую банку! Ты в лоцию чаще заглядывай! Если тут есть опасности, то только такие, что  учтены лоцией.

-Акулы?

-Да где ж это слыхано, - возмутился Сказкин, - чтобы акулы рвали коров чуть ли не на берегу!

-Не медведь, не мина, не акула, - подвел я итог. - Ты, значит?

Сказкин замер:

-Начальник!

-А если не ты, - смерил я его взглядом, - тогда валяй к Агафону. Попробуй ему объяснить, что такое случилось с его коровой.

И ткнул пальцем в окно:

-Да тебе и идти уже никуда не надо. Вон Агафон к нам то­пает!

 

 

Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками под бункеровку водой, действительно был горбат.

Но горб не унижал Агафона.

Конечно, горб пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук - они стали у Агафона хрупкие и вес­нушчатые. Тот же горб сгладил характер Агафона. А лицо - широкое, морское, об­ветренное, не знающее морщин. А глаза белесые, чуть навы­кате и постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон Мальцев, всегда помнил нечто такое, о чем другим вспоми­нать вовсе не след.

Переступив порог, Агафон молча кивнул и поставил у ног транзистор­ный приемник “Селга”, с которым не расставался ни при каких обстоятельствах.

“И мир всегда на виду, - так он объяснял свою привязанность к приемнику, - и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бам­буках, на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо — так по шуму меня и найдут, по веселой песенке Пугачевой!”

“Ерунда! - не верил Мальцеву Серп Иванович. - Упадешь в распадке, не дай Бог, так уже через сутки все батарей­ки сядут!”

“А я их часто меняю”, - строго ответствовал Агафон.

-Коровы нет, - пожаловался, помолчав, Мальцев. - Как с ночи ушла, так и нет. Бегай за ней, будто не я хозяин!

-Да чему мы в этой жизни хозяева? - лицемерно вздох­нул Сказкин. - Тьфу, и нет нас!

-Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?

-Встретил... - все так же лицемерно вздохнул Сказкин.

А я обернулся и, чтобы не тянуть, чтобы не мучить горбатого Агафона, ткнул кулаком в сторону стола:

-Твоя?

“...на этом, - негромко сообщила “Селга”, стоявшая у ног Агафона, - мы за­канчиваем наш концерт. До скорой встречи в эфире!”

И смолкла.

Однако не насовсем.

Где-то через секунду из таинственных недр “Сел­ги” донеслось четкое, явственно различимое икание.

“Прямо как маяк-бипер”, - определил позже Сказкин.

Агафон, не веря своим влажным, слегка выпуклым глазам, приблизился к столу и все теми же влажными, растопыренными, как у краба, глазами, уставился на кусок мяса, добытого Серпом:

-Кажется, моя...

-Ну вот, а ты все ходишь! - лицемерно обрадо­вался Сказкин. - А чего ходишь? Вот она корова. Вся тут!

-Да кто ж ее так? - выдохнул Агафон.

-А я не знаю, - вызывающе ответил Сказкин. - Такую встретил!

Агафон ошеломленно молчал.

-Да ты ж: переживай, - утешил сердечного друга Сказкин. - Тебе на транспорте другую доставят. Не такую, как эта - лучше! До­брей, спокойней, молочнее! Будет травку щипать, тебя ожи­дать с прогулок. Сам говоришь, эта тебя вконец загоняла!

-Осиротили! - взвыл Ага фон. - Осиротили! Сперва собак отняли, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?

-Почему в одиночестве? - возразил Сказкин. - Знаешь, сколько живности в океане? Ты пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!

-Мне чужого не надо, - плакался Агафон. - Мне без мо­лока трудней, чем тебе без бормотухи!

 И потребовал реши­тельно:

-Веди! Я эту историю враз распутаю!

 

 

Пока мы брели по плотно убитым пескам отлива, Ага­фон, припадая на левую ногу, в горб, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, глупые собаки, но с ними жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без “Селги” - с со­баками не страшно. Но однажды, перед самым нашим при­ходом в поселок, ушли собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.

-И ничего тебе не оставили? - не поверил Сказкин. - Ни хвоста, ни когтей? Так не бывает, это ты, Агафон, брось! Я зверье, считай, знаю, сам конюхом был. Просто ты запу­стил свой участок, просто ты опустился, Агафон, и чертом стало у тебя на берегу попахивать.

Но пахло не чертом.

Пахло водорослями. Пахло йодом и душной сыростью. Длинные, как бы перфорированные ленты морской капусты пу­тались под ногами, туманно отсвечивали влажные луны ме­дуз, полопавшимися сардельками валялись в песке голотурии.

-Вот! - шепотом сказал Серп.

Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто кто-то зло, не по-человечески резвясь, устроил тут са­мое настоящее побоище. Валялись обломки раздробленных белых кос­тей, полоскались в накате обесцвеченные водой куски мяса и шкуры. Печально торчал острый рог. Вокруг коровьей головы суматошно возились крабы. Уже нажравшиеся сидели в сто­роне и огорченно помавали клешнями: вот, дескать, не ле­зет больше! Не лезет, и все! Такие дела!

Плоскую полосу берега, такого низкого, что поднимись вода буквально на сантиметр, и берег бы целиком затопило, тя­жело, мерно подпирал океан - белесый вблизи, и темный на горизонте, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.

И ни души.

Лишь позади, над домиком Агафона, курился легкий дымок.

Небо, тишь, ленивый накат, душное равнодушие бамбуков.

И океан...

Вечный океан до самого горизонта...

-Осиротили! - вскричал Агафон и, как кузнечик, от­прыгнул к самой кромке воды — кружевной, шипящей, мяг­ко всасывающейся в пески.

Мы замерли.

Нам показалось: вот сейчас вскинется над берегом лиловое липкое щупальце, вот сейчас рванется оно к небу, зависнет в воз­духе и одним движением вырвет из душного грешного мира сироту Агафона Мальцева.

К счастью, ничего такого не случилось.

Суетливо ругаясь, Агафон шуганул крабов и выловил из воды тяжелую голову коровы. Видимо, тут впрямь совер­шилось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами: Акт оф готт! Действие Бога!

Глядя на сердечного друга, Сказкин печально кивнул.

Сказкин понимал Мальцева.

Кто-кто, а он, Серп Иванович Сказкин, отлично знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желани­ям. Например, он, Сказкин, даже в мой Пятый Курильский попал благо­даря действию Бога. Не дал мне шеф лаборанта (все заняты), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), вот я и оказался на островах один, как перст.

Где найти рабочего?

На островах путина, все здоровые мужики ушли в океан.

Пришлось мне осесть на пару недель на острове Кунашир в поселке Менделееве. Там я пил чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо присмат­ривался к очереди, штурмующей кассу местного аэропорта. Если мне могло повезти на рабочего, то только здесь.

Погода не баловала - с океана несло туман. Когда с Сахалина прорывался случайный борт, он не мог забрать и десятой доли желающих, вот почему в пустых обычно бараках кипела живая жизнь - пахло чаем, шашлы­ками из кеты, икрой морского ежа.

Но центром этой бивачной жизни все равно оставалась очередь.

Здесь, в очереди, завязывались короткие романы, здесь, в очереди, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книгу на икру, икру на плоские батарейки, плоские батарейки опять на книгу. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой - попасть на Сахалин или на материк, потому что очередь состояла исключительно из отпускников. Ни один человек в очереди не хотел понять моих слезных просьб - отправиться со мною на Итуруп хотя бы на месяц.

“Под­работать? - не понимали меня. -Да я сам оплачу те­бе месяц работы, только помоги улететь пер­вым бортом!”

Я не обижался.

Я понимал курильских отпускников.

А Серп Иванович Сказкин возник в аэропорту на восьмой день моего там пребывания. Просто подошел к извилистой очереди ко­ротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван - на его месте светлел запыленный, но все еще заметный квадрат, куда Серп Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в контакты, не рассказав анекдота, ни с кем не поздоровавшись, коротенький человек в пыльном пиджачке целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы.

Но именно там, у окошечка, Серпа Ивановича взя­ли под локотки двое крепких небритых ребят, отставших от своего МРС — малого рыболовного сейнера.

-Ты, организм, куда? - поинтересовался старший небритый.

-На материк! - отрывисто бросил Сказкин.

Демонстративно отвернув небритые лица от Сказкина (ох, мол, и пьянь!), небритые, отставшие от МРС, деловито хмыкнули. Им нравилось вот так, на глазах всей очереди, отстаивать общую спра­ведливость - ведь если Сказкина к заветному окошечку впрямь привела бормотуха, это обещало полноценное зрелище. С подобными преступниками в очереди боролись просто - под одобрительными взглядами отпускников с ладош­ки преступников влажной губкой стирался порядковый номер, а сам преступник отправлялся в самый конец очереди: пасись, козел!

-Да тут все на материк! - миролюбиво заметил младший небритый. И потребовал: - Покажь ладошку!

Сказкин оглянулся и стал прятать руку в несуществующий карман:

-Болен я. На лечение еду.

Очередь зашумела.

Народ на островах справедливый, но жалостливый и отходчивый. В сложном климате люди ста­раются не ожесточаться.

-Прижало, видимо, мужика...

-И не говори! Даже глаза ввалились...

-И трясет мужика... Я тоже бывал больным...

-Слаб, организм, слаб...

Кто-то даже поинтересовался:

-А доживет он до бор­та?

Почувствовав сочувствие очереди, Серп Иванович осмелел. Одним движением освободившись от небритых, он из право­го, существующего кармана вынул паспорт и деньги, и сунул все это в окошечко кассы, как в банк.

Окошечко кассы действительно было такое крошечное и глубокое, что ходил слух - все это неспроста. Кассирша, говорили, из бывших отчаянных одиночек-охотниц на медведя. Было, говорили, недоволь­ная медведица порвала охотницу щеку, вот и работает теперь эта кассирша только за такими крошечными и глубокими окошками.

-Справку! - донесся из глубины окошечка свирепый низкий голос охотницы.

Серп Иванович снова полез рукой в правый, существую­щий карман, а самые сердобольные уже передавали шепотом по це­почке:

-Если он в Ригу, могу адресок дать... Живет в Риге одна вдова...

-Если он не попадет сегодня на борт, пусть топает в пятый барак... Подлечим...

Но доброжелательные шепотки были оборваны свирепым рывком невидимой охотницы-кассирши:

-Ты что мне даешь? Ты что даешь мне!?

-Не мучай человека, выписывай, паскуда, билет! - воз­мутилась очередь. Особенно сильно шумели те, кто все равно уже давно не на­деялся улететь первым бортом. - Выписывай! Развела, понимаешь, кон­тору! Сразу видно, организм не из крепких, надо ж ему помочь!

Старший небритый даже перегнулся через плечо Сказкина.

-Тут по-иностранному, - сообщил он.

-По-иностранному? - загудела очередь. - Раз по-иностранному, значит, серь­езная болезнь! Такая серьезная, что не говорят человеку, скрывают, значит! Будь чепуха, так и написали бы - тиф там какой-нибудь или ОРЗ. У нас попусту не пугают.

-Чего, чего? - прислушалась опытная, много чего видавшая очередь к старшему небритому. - “Мозжечковый”? Это у него, наверное, что-то с голо­вой... “Тремор”?.. Это у него, наверное, что-то с руками...

Но старший небритый уже все понял и рванул на груди тельняшку:

-Братишки! Да это же богодул!

-А-а-а, богодул! - мгновенно разочаровалась очередь. - Лечиться решил? Тоже нам - инвалид-герой! Второй по величине, третий по значению!

В одно мгновение Сказкин, как кукла, был переброшен в самый хвост очереди.

Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов.

Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша-охотница уехала в Южно-Курильск, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубив­шихся над дренажной канавой, прихотливо тянущейся от бараков к кассе.

Я подошел.

По дну канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку, терпеливо по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пыльного пиджачка на нем не было, но лампасы на штанах еще не стерлись.

-На материк? - спросил я сверху.

Сказкин, не поднимая головы, кивнул.

-Лечиться?

Сказкин снова кивнул.

Полз он, конечно, к кассе.

Вконец запуганный, вконец замученный бормотухой, он хотел миновать уже несуществующую очередь.

Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась.

Стараясь не осыпать на него землю, я неторопливо шел по краю канавы.

-Хочешь, вылечу прямо здесь, на острове?

-Хочу!

-Два месяца тяжелой физической работы, - пообещал я. - Два месяца вне общества. Два месяца ни грамма бормотухи. А оплата по возвращению.

Сказкин кивнул.

Сказкин хотел лечиться.

 

 

Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил отменный компот.

“Тоже из моря?” - намекал я на злополучную говядину.

Серп Иванович степенно кивал:

“Не так, чтобы совсем, но через Агафона...”

“Смотри у меня, Серп! - грозил я. - Не вздумай выменивать ком­пот на казенные вещи!”

“Ты что, начальник! - хитрил Серп Иванович. - Я гак нашел на отливе. Большой, железный. Через него мы и кушаем сухофрукты!”

 

 

Душный, томительный цвел над островом август.

С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Семь тонких лучиков, как мягкие плавники, нежно раска­чивались в ленивых волнах залива.

Глотая горячий чай, про­питанный дымом, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол.

Я отдыхал.

Практически полевой сезон я уже закончил.

Прекрасное чувство хорошо исполненного долга.

“Собаки, говорю, ушли! - бухтел рядом Агафон Маль­цев. - Ушли, говорю, собаки. Уши собаки, как без вести!”

“Да оно так и есть, без вести, - лукаво соглашался Сказкин. - У нас вот было, с балкера “Азов” медведь ушел. Мы его танцевать научили, он с нами за одним столом в чистом переднике сиживал. Чего уж кажется надо: плавай по океанам, смотри на мир! Не каждому так везет. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились медведя, а его нет. Нет ор­ганизма! Ушел организм!”

“Вот и я говорю, - недовольно бухтел Мальцев. - Собаки уш­ли, и ни духу от них, ни слуху!”

“Может, плохо кормил?”

“Ты что? - удивился Агафон. - Я что, дурак, чтобы кормить собак? Собаки должны сами кормиться!”

“Медузами?”

“Зачем меду­зами? Вон все поляны кишат мышами. Пусть собаки мышкуют. Не маленькие!”

Так они неторопливо вели нескончаемые беседы, жалели исчезнувших собак, гадали о их судьбе, жалостливо поминали белую корову, а я лениво сле­дил за лучиками звезды, купающейся в заливе.

“Хорошо бы увидеть судно, - мечтал я. - Любое судно. И пусть бы шло оно к Сахалину.”

Судно нам было необходимо. Ведь кроме снаряжения мы должны были доставить на Сахалин пять ящиков с образцами - сварен­ные пемзовые туфы, вулканический песок, зазуб­ренные, как ножи, осколки обсидиана, тяжкие, как мерт­вая простокваша, обломки базальтов.

Я гордился собранными образцами.

Я гордился: время прошло не зря.

Я гордился: мне есть что показать шефу.

Ведь это шеф в свое время ут­верждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, зубчатый гребень которой впивался в выжженное небо совсем недалеко от нашей стоянки. Теперь я гордился: “У меня есть чем утереть нос шефу. Пемзы южного Итурупа выплюнула когда-то на берега Итурупа именно Львиная Пасть, а не лежащий в стороне полуразрушенный Берутарубе."

Гордясь, я мысленно видел тяжелый огнедышащий конус, прожи­гавший алым пламенем доисторическое низкое небо, густо пропитанное электричеством. Гордясь, я мысленно видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых масс, проваливающихся в ос­вобожденные магмой полости.

А потом —мертвый кратер...

Ободранные взрывом мощные стены...

И доисторические серебристые облака...

 

 

У ног Агафона Мальцева привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник “Селга”.

 

 

Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.

Вдруг начинало дуть с гор, приносило запах каменной мо­лотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где всегда найдется настоящее кресло, шкаф с книгами, друзья; где, наконец, темная шапочка пены всегда стоит не над воронками несущегося ручья, а над нормальной кофейной чашкой.

Полный тоски и томления, полный духоты, царящей вокруг, я уходил к под­ножию вулкана Атсонупури и подолгу бродил по диким улочкам дав­ным-давно брошенного поселка.

Как костлявые иерогли­фы торчали сломанные балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник, ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами темно, душно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились, шурша, кусты диких аралий.

Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх, я видел весь залив Доброе Начало, а слева — дале­кий, призрачный горб горы Голубка.

Но Голубкой гора только называлась.

На самом деле гора ничуть не напоминала голу­бку.

Гора Голубка напоминала тушу дохлого динозавра.

С мрачных скалистых массивов горы Голубки, как пряди седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады, рассеи­вавшиеся по ветру.

И весь этот мир был мой!

Радуясь, я повторял: это мой мир!

Радуясь, я повторял: ничего в этом мире не может слу­читься такого, что не было бы мною предугадано заранее!

Но, как вскоре выяснилось, я ошибался.

Несчастные собаки Агафона Мальцева, ему же принадлежавшая корова - все это было только первым звонком, ибо в тот же вечер, после трагедии, разыгравшейся на берегу, ввалился под наш душ­ный навес не в меру суетливый Серп Иванович Сказкин. Он ввалился, ткнув одной ру­кой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой — в де­ревянные ящики с образцами, и шумно, и страшно выдохнул:

-Привет, организмы! Рыба!

 

 

Тетрадь вторая.

ЛЬВИНАЯ ПАСТЬ

 

Лоция Охотского моря. Игра игр — карты. Желание точности. Русалка — как перст судьбы. Болезни и осложнения. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха. "К пяти вернемся". Плывущее одиноко бревно. Капроновый фал из гречки. Левиафан.

 

Залив Львиная Пасть вдается в северо-за­падный берег острова Итуруп между полу­островами Клык и Челюсть. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые, окаймленные надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара простирается частично осыхающий риф.

В залив ведут два входа: северо-восточ­ный и юго-западный, разделенные остро­вком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаруже­но. глубины в его средней части колеблются от 46.5 до 100 м. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.

 

                             Лоция Охотского моря

 

 

Август пылал как стог сена.

Сияло небо от звезд. Головней тлела над вулканом Атсонупури Луна.

Когда мне надоедал чай, когда мне надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда само время, казалось, останавливалось, я садился за карты.

Нет, нет!

Увлекал меня не пасьянс, не покер, не “дурак”, как бы его там ни называли — японский, подкидной, астраханский, малайский; просто я аккуратно расстилал на столике истершиеся на сги­бах старые топографические карты, придавливал их кусками базаль­та и подолгу сравнивал условные линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь  кратких маршрутов.

Мыс Рока...

На карте это крошечный язычок, показанный остро­вом Охотскому морю, а для меня - белые пемзовые обрывы и бесконечный ливень, державший нас однажды в палатке почти неделю. Ливень не прекращался ни на секунду, он шел днем и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел возгораться. Раз в сутки Серп Ивано­вич не выдерживал и бежал на берег искать куски выброшен­ного штормом рубероида; на вонючих обрывках этого мате­риала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно пере­водил все беседы на выпивку, но делал он это совсем без надрыва, и я гордился Серпом Ивановичем!

Мыс Рикорда...

На карте это штрихи, обозначающие отрог разрушенно­го, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня - древняя гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которо­го однажды мы провели смертельно душную ночь. Палуба была на­клонена к океану, спальные мешки тихонько сползали к не­высокому бортику, но на палубе было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.

Я всматривался в карты, прослеживал взглядом цепочку Курил, и пе­редо мной в голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида, проплывали заост­ренные вершины Онекотана, а дальше - Харимкотан, похо­жий на разрушенный город, Чиринкотан, высокая перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного архипелага Ширинки...

Когтистые скалы, кудрявые ивицы наката, призрачные лавовые мысы - человек в океане всегда один, но человек в океане никогда не бывает одинок. Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с далеких ост­ровов - все это часть твоей жизни. Ты дышишь в унисон оке­ану, ты знаешь — это и твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.

Нигде так не тянет к точности, к детали, как в океане.

Сама безмерность океана заставляет тебя най­ти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато конкретный.

Когда ты на островах, возникает желание точности.

Тоска по точности на островах так же закономерна, как законо­мерна на островах вселенская скука давно погасших вулканов.

Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами ос­тровов, я лишь краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина.

Все то же.

Слова, слова.

Вот Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую рыбу!

А кто, собственно, не видел в океане каких-то больших рыб? Тем более, гла­зами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп Иванович вполне мог узреть в океане даже тех пресло­вутых китов, на которых покоится наша твердь.

-Выключи! - взрывался Сказкин, пиная ногой икающую “Селгу”. - Видел я рыбу!

-Ты не рыбу видел. Ты правды боишься, - терпеливо и любяще возражал Агафон. - Не мог ты ви­деть такую большую рыбу!

Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие пустынным загаром; я вновь и вновь видел перед собой прекрасные розы раз­ломов, темную дождевую тень над белыми песками, леднико­вые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра; я вновь и вновь видел вересковые пустоши и гиган­тские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип.

Кто упрекал язык науки в сухости?

-Пить надо меньше! - звучал над вересковыми пустошами ревнивый голос Агафона Мальцева.

-Пить? - взрывался Иванович. - Как это пить? Ты слышишь, началь­ник? Где бы я мог выпить?

-Начальнику тебя слушать не надо, - ревниво бухтел Агафон. И добивал Сказкина: - Начальник - это начальник!

Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне го­лоса, но голос Сказкина ревел над берегами, как бензиновая пила. Голос Серпа Ивановича срывал меня с плоскогорий.

“Я не козел! - ревел Серп Иванович. - Я на привязи никогда не сидел! Я на балкере “Азов” сто стран посетил с дружескими и деловыми визитами! Я с греками пил. Я с австра­лийцами пил. Только не с тобой, Агафон. И уж океан, мой Агафон, я знаю с таких вот!”

Сказкин, как всегда, малость привирал, но с океаном, точнее с первым(правда, не с самым точным) о нем представлением, а еще точнее, с первыми (правда, далеко не с самыми типичными) его представителями Серп Иванович действительно столкнулся рано - сразу после окончания средней школы, когда из род­ного села Бубенчиково его, чистого юношу Сказкина, вместе с другими корешами-призывниками доставили грузовой машиной прямо в районный центр.

Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил юного Сказкина прямо в сердце. И уж совсем доконал юного Сказкина транспарант с алыми буквами: «ЦИРК. РУСАЛКИ».

 

Это было как перст судьбы.

С младенческих лет подогреваемый романтическими рассказами деда Евсея, который в свое время, чуть ли не после Цусимы, после почти двух недель службы на минном тральщике начисто был списан с флота за профнепригодность, юный Сказкин грезил о море.

Море, считал юный Сказкин, наслушавшись деда Евсея, окружено серыми дикими камышами, как Нюшкины болота, что начинаются сразу за их резко кон­тинентальным Бубенчиковым. В море, считал юный Сказкин, живут не кряквы, а несказанные в своей жестокости сущест­ва, как то: русалки, морские змеи, драконы, киты и спруты!

Вот почему юный Сказкин, не колеблясь, извел все остатки личных денег на билет.

На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аква­риум.

В стеклянном аквариуме, хорошо отовсюду различимые, призывно изгиба­ясь, резвились в веселом танце русалки, совсем с виду как бубенчиковские девки, только с хвостами вместо ног и с яркими ленточками на груди вместо лифчиков.

Последнее юного Сказкина смутило, он даже поднял взгляд горе.

Там, наверху тоже были небезынтересно.

Там, наверху, под самый купол цирка уезжал в железной клетке, прутья которой были обмотаны паклей, обильно вымочен­ной в бензине, веселый клоун в дурацких, как у юного Сказкина, шта­нах. И конечно, этот клоун-умник там решил закурить - вытащил из кармана расшитый кисет, настоящий большой кремень, и настоящее, большое, как кепка юного Сказкина, огниво.

Как ни был юн Сказкин, но к тому времени он не раз бывал в соседней МТС, в той, что обслуживала его родное село Бубенчиково, и хорошо знал свойства горючих веществ. Поэтому он робко огля­нулся на соседа, на дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме.

Опытный сосед добродушно улыбнулся, угостил юного Сказкина конфетой и даже дружески полуобнял за плечи: не ту­шуйся, дескать, сморчок! Клоун дурак дураком, но свое дело знает!

И в этот момент клетка вспыхнула.

Умник-клоун с отчаянным криком бросился к дверце, а опытный дородный сосед юного Сказкина, давясь от смеха, объяснил: “Слышишь, как кричит? Это он к русалкам хочет!”

Юный Сказкин тоже засмеялся, но нерешительно.

Ему было страшно.

Он отчетливо видел, что дверцу горящей клетки заело, и клоун хочет не столько к русалкам, сколько просто из клетки. Но все в зале смея­лись, и юный Сказкин тоже стал смеяться. Он не хотел прослыть этаким, знаете ли, простачком из села Бубенчиково.

Утверждая себя, юный Сказкин продолжал смеяться и тогда, когда все в зале замолчали.

Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали клетку.

Теперь смех юного Сказкина звучал несколько неуместно, и опытный его сосед, закатав ру­кав коверкотового костюма, не поворачиваясь, заткнул юному Сказкину рот. В то же время счастливо оказавшийся на сцене пожарник с маху ударил топором по тросу. Объятая огнем металлическая клетка с клоуном рухнула в аквариум. Всех русалок выплеснуло в зал. Одна упала совсем рядом с опытным дородным соседом юного Сказкина, и юный Сказкин успел разглядеть, что хвост у русалки пристегнут.

Убедившись, что утонувшего, зато не сгоревшего умника-клоуна все-таки откачали, зал разразился восторженными аплодисментами.

Но юный Сказкин не смеялся.

Он вдруг понял, глядя на русалок, пусть и с пристяжными хвостами, что все это – перст судьбы.

Судьба указывала ему на море!

Пусть горят корабли, понял он, пусть взрываются толстые, как колбасы, танкеры, пусть защекочивают матросов ужасные русалки, он, Серп Иванович Сказкин, всю оставшуюся ему жизнь отдаст морю!

И действительно, так и случилось.

Серп Иванович Сказкин действительно совершил несколько кругосветок

 

 

-Рыба! Большая рыба! - орал Сказкин. - У меня, мой Ага­фон, глаза как перископы! Я в любом бассейне отыщу корч­му! Я эту рыбу вот как тебя видел! В гробу и в полукабельтове! Три горба, и шея как гармошка.

-А фонтанчики? - хитро щурился Агафон.

-Какие фонтанчики?

-Ну, фонтанчики над горбом.

-Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А горбы... Вот горбы были!

-Не было горбов, - обиделся в свою очередь Агафон. - Это, Серп, тебя болезнь гложет!

-Вышла моя болезнь! - ревел Сказкин, как бензиновая пила. - Вышла с моим трудовым потом!

-Ну, если не болезнь, значит, осложнения, - догадывался Агафон. - Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо!

-Осложнения? - снова взрывался Сказкин. - А корову, мой Агафон, корову тоже осложнения слопали?

 

 

Не желая участвовать в бессмысленных спорах, я уходил на берег залива.

Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся волнах мнилось что-то немирное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело плескалось.

Касатка?

Дельфин?..

На секунду я ви­дел острые очертания плавников.

Один... Два...

При желании увиденные мною плавники вполне можно было принять за горбы большой рыбы.

Подумаешь, рыба!

“Вообще, - решил я, - надо мужиков развести на время. Неровен час, подерутся!”

И посмотрел на зазубренный гребень кальдеры.

Почему бы не прогуляться туда? Почему бы не завершить маршруты прогулкой в Львиную Пасть?

В лагере я так и объявил:

-Завтра, Серп Иванович, заглянем с тобой в Львиную Пасть!

-Ты что, начальник? - удивился Сказкин. - Ты где, начальник, найдешь тут льва?

Я ткнул пальцем в зазубренный гребень кальдеры:

-Видишь? Туда и полезем завтра.

-Это же в гору! - обиделся Серп Иванович.

-Дело есть дело! - отрезал я.

А завистливый Агафон вздохнул:

-Пруха пошла тебе, Серп. Я, считай, полжизни провел под этой го­рой, а умру и не узнаю, что за нею лежит

-Тоже мне пруха! - презрительно хмыкнул Сказкин, и я ему посочувствовал.

В самом деле, будь у Серпа Ивановича другой характер, он, возможно, до сих пор плавал бы по всем морям мира, а не сидел со мной на пустом острове.

Но случилось однажды так.

После почти двухлетнего отсутствия явился Серп Иванович в родное Бубенчиково. “Вот, причаливаю! - заявил он жене. - Все решил бросить, буду счастливо дома жить. Навсегда, значит, к тебе причаливаю." Но Елена Ивановна Глушкова, уже бывшая Сказкина, о чем он тогда еще не знал, так ответствовала: “Да нет уж, Серп. Ты давай плыви дальше, ищи свой причал. А я уже давно причали­ла. К нашему участковому.”

Милиционера, носившего фамилию Глушков, Серп Иванович тро­гать не стал, но пуховики и перины, вывезенные им из Канады, самолично распылил мощным бельгийским пылесосом, а сам пылесос посек миниатюрным, но вовсе не декоративным ма­лайским топориком.

Хорошего мало.

По ходатайству участкового визу Серпа Ивановича напрочь закрыли.

Тогда Серп Иванович и покинул Бубенчиково, стремясь на знакомый восток, к океану.

 

 

Свободу узникам Гименея!

 

 

Душная ночь.

Душное утро.

Гигантские, в рост человека, душные лопухи.

Над лопухами бе­лое душное небо, ссохшееся, как рыбий пузырь.

На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого некрупного преиму­щества — стланик, как капкан, захватывал то одну ногу, то дру­гую.

-Ничего, - подбадривал я Сказкина. - Скоро выйдем на каменный склон, пойдем вдоль берега. Там ходить легче. Пару часов туда, пару обратно, к пяти, точно, вернемся.

-Да ну, к пяти! - не верил Сказкин. - Мы еще на гребень не поднялись.

-Тушенку взял? - отвлекал я Сказкина от мрачных мыслей.

-Зачем, начальник? Сам говоришь, к пяти вернемся.

-А фал капроновый?

-Зачем, начальник?.. - начал Сказкин, но осекся на полуслове.

Прямо перед нами, вверх по растрескавшимся, грозящим в любой момент обрушиться каменным глыбам, в диком испуге про­мчался, косолапя и даже подвывая, довольно крупный медведь-муравьятник. Перед тем как исчезнуть в зарослях бамбуков, он на мгновение при­остановился и перепугано подмигнул нам сразу обоими глазками.

-Что это с ним?

-А ты посмотри! Ты посмотри, начальник!

Я обернулся к воде.

На сырой гальке, грязной от пены набегающего наката, на растревоженной, взрытой недавней борьбой сырой гальке, здесь и там валялись останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то шкуру зверя, это был не какой-то там сосунок, а нор­мальный, видавший виды взрослый секач, с которым, как с коровой Агафона, не стал бы связываться никакой медведь-муравьятник.

-Начальник... - почему-то шепотом позвал Сказкин.

Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал не­сколько шагов к месту побоища.

-Не ходи, не ходи к воде!

-Почему, черт побери?

-Ты же видишь!

Плюнув в сторону Сказкина, я забрался на каменистый мысок, и наклонился над взбаламученной водой.

Правда, ничего особенного я не увидел.

Какие-то мутноватые пленки, отблески, смутные водоросли, посеребренные пузырьками воздуха... Что-то вроде шевельнулось там в глубине... Что-то неясное... Смысла нет определять такое словами...

Я отпрянул.

Наверное, обломки судна, подумал я.

-Начальник, - издали умолял Сказкин. - Вернись. Не надо ходить к воде, начальник, не надо. Я точно, клянусь, видел рыбу. Большую. Точно видел, не вру!

Глаза у Сказкина отдавали легким безумием.

От его шепота, от смутных кружащих голову бездн, от странных отблесков в водной бездне спину мне тронул дикий холодок.

-Идем, начальник!

Пусто.

Тревожно.

 

 

Вверх не вниз, сердце не выскочит.

Отдышались мы уже на плече кальдеры. Ловили запаленными ртами воздух, старались не глядеть друг на друга. Если Серп и правда видел несколько дней назад большую рыбу, на гребень кальдеры за нами она все равно не полезла бы. Чего, правда, испугались?

И все же...

Сивуч!

Не какая-то там дворняга, а опытный секач! Кто его так?

Осмотревшись, Сказкин пришел в себя.

-Смотри, начальник, - сказал он мне, - вот я весь нервный стал, а все равно красиво.

Он имел в виду пейзаж, представший перед нами.

Гигантские вертикальные каменные клешни мысов почти смыкались на островке Камень-Лев, одиноко торчащем в узком проливе. Островок действительно походил на гривастого льва. Это сходство так потрясло Сказкина, что он окончательно пришел в себя:

-К пяти вернемся, скажу Агафону - козел! Жизнь прожил, козел, а красивых видов не видел!

Осуждающе покачивая головой, Сказкин сел в сухую траву и перемотал портянки. Покатые плечи Серпа Ивановича быстро двигались, - как слабые чешущиеся задатки будущих крыльев. К Львиной Пасти, налюбовавшись ею, Сказкин теперь сидел спиной. К пейзажу, каким бы он ни был впечатляющим, Серп Иванович уже привык. Кальдера Львиная Пасть его больше не интересо­вала. Из-под приставленной к низкому лбу ладони Серп Иванович высматривал вдали домик Агафона Мальцева.

-Сидит сейчас, гад, чаи гоняет, а на участке, ему вверенном, крупное зверье давят, как клопов. Непорядок!

Он сплюнул и придирчиво глянул на меня:

-У нас, в Бубенчиково, кот жил: шерсть стопроцентная, драчлив, как три пьяных грека, кормить его - собаку бы перерос. Так и он все больше по мышкам, по птичкам, ну там курочку задерет. Но не сивуча, начальник! Никогда бы он не стал кидаться на сивуча!

-Да ну, - сказал я. – Ты хвастался, что зре­ние у тебя телескопическое. Вон там... Взгляни... Видишь?.. На той стороне кальдеры... Там что-то лежит?..

-Рыба! - завопил Сказкин, вскакивая.

-Какая, к черту, рыба? Чего это она на берегу? Да и не бывает на свете таких рыб.

Я не верил собственным глазам.

-Да рыба это!

-А чего же лежит на берегу?

-А я знаю?

Он опять приложил ладонь ко лбу:

-А может, змей?..

И восхитился:

-Хорош!

Восхищался он не столько таинственными змеем или рыбой, сколько тем, что змей этот или рыба лежали на другом берегу кальдеры, отделенные от нас не менее чем тремя километрами прозрачной голубоватой воды.

-Ну, хорош! Нажрался  сопит! Небось, ему чебуреки снятся?

Почему именно чебуреки, Сказкин  пояснил.

Зато прояснились события, ставившие нас в тупик - пропажа собак, гибель коровы Агафона Мальцева, наконец, сивуч, зверски задавленный на подо­шве кальдеры.

Вглядываясь в простор кальдеры, Сказкин восхищенно бухтел:

-Ты только посмотри, начальник! В нем метров двадцать будет! Сколько можно нарезать галстуков!

-Каких галстуков?

-Из шкуры, - пояснил Сказкин. - А печень, начальник? Представляешь, какая у него печень?

-При чем тут печень?

-Ну, как! - быстро сориентировался Сказкин. - Витамины. Он, наверное, разнообразную пищу жрет!

Он смело сплюнул в траву и неожиданно предложил:

-Давай застрелим!

-Зачем?

-Не видишь, что ли, он мучается? Видишь, какой здоровый, а лежит на голых камнях.

-Почему ты говоришь — он?

-А как надо? — удивился Серп.— Это же змей морской! Гад, если иначе. Морской, а все равно гад! У нас на балкере “Азов” старпом служил, он такого гада встречал в Атлантике. Чуть заикой не стал, при его-то весе!

-А сколько гад весил?

-Не гад, а старпом! - обиделся Сказкин. - Тебе бы с та­ким встретиться!

-А я уже встретился, Серп Иванович. Вон он, твой гад. Притомился, значит, теперь валяется на бережку.

-И хорошо, что валяется, и хорошо, что на том бережку, а не на этом, - сплюнул Сказкин, - а то, начальник, ты, небось, заглянул бы ему в пасть.

-А мы любом случае это сделаем.

-Это как? - не понял Сказкин. - Заманим гада на обрыв?

-Зачем? Сами спустимся.

-Вниз? Туда? - Сказкин отступил от обрыва. - Я вниз не полезу. Я  сивуч. Меня нельзя есть.

-И все же, Серп Иванович, придется спуститься.

-Ты что, начальник! Он твой что ли, этот гад?

-Он наш, Серп Иванович!

-Наш? - удивился Сказкин. - Это значит, и мой то­же?

Я кивнул.

-Ну, тогда пусть гуляет!

Серп Иванович вдруг заподозрил:

-А может, он заявился из нейтрал­ки, а? Или вообще из враждебных вод?

Я не ответил.

Я пристально всматривался.

Далекое змееподобное существо неподвижно лежало на каменистой полоске внутреннего пляжа кальдеры.

Я подполз к самому краю обрыва, но сиреневая дымка ме­шала смотреть - размывала очертания, не давала возможности увидеть детали.

Вроде бы шея длинная...

Ласты...

Или не ласты?..

Да нет, похоже, ла­сты...

А вот горбов, о которых говорил Сказкин, я не уви­дел, хотя средняя часть чудовища казалась непомерно вздутой...

Впрочем, сивуча сожрал, тут вздуешься!.. Хотя бы шевельнулся... Хотя бы шевельнулся чуть-чуть!.. В движении жизнь понятней...

-Сдох! - твердо объявил Сказкин. - Нельзя питаться то говядиной, то сивучем!

-Это почему? - спросил я, оценивая высоту каменных стен, почти вертикально па­дающих в кальдеру.

-Это потому, что земное - земным! - вздорным голосом ответил Сказкин.

-Ты же лопаешь морское. И ничего.

-Ну, я, - презрительно и высокомерно хмыкнул Сказкин. - Ты с кем это сравниваешь меня, начальник. Я - человек!

-Сейчас проверим.

-То, что я человек? — возмутился Сказкин. - Ты этого так не видишь?

-Да нет, я о змее. Сейчас пойдем по гребню вон туда, до мыса Кабара. Там обрыв метров пятнадцать, не больше. Где фал?

Услышав про фал, Серп Иванович вздохнул и отошел в сторону.

-Я не пожарник, - на вопрос он явно не хотел отвечать. - Я не давал подписку лазать по обрывам на веревке.

-Ладно, - сдался я. - Заставлять не буду. Полезу один.

-А обратно?

Я молча вскинул рюкзак на плечи.

-Да дохлый он, этот змей! - канючил, шагая за мною Сказкин. - Ну и спустишься, толку? Чего ты с дохлого поимеешь? За такого даже Агафон полчашки сухофруктов не даст, а ты еще дурную болезнь схло­почешь!

Утихомирился Сказкин только на мысе Кабара.

Мыс обрывался в кальдеру почти отвесно, но высота его, действительно, не превышала здесь пятнадцати метров. Прямо перед нами, за нешироким темным проливом торчал Камень-Лев. Длинная скала, вблизи совершенно потерявшая сходство с царем зверей, сильно мешала видимости.

-Отойди вон туда, - попросил я Сказкина. - Оттуда видно. Взгляни, что там делает этот твой гад.

-Да ну его! - уперся Серп. - Что ему делать? Спит!

Фал, захлестнутый за сухой, но мощный, как якорь, корень давно умершей пинии, полетел вниз. Я удивился: обрыв не превышал пятнадцати метров, в отделе снабжения я получил двадцатиметровый конец фала, но здесь почему-то фал завис в метре от бе­рега.

-Не может быть, - удивился я.

-Всякое бывает, - подбодрил меня Сказкин.

Его вдруг сильно увлекли вопящие над кальдерой чайки.

Он даже ото­шел от меня в сторону.

-Он что, усох, этот фал?

-Жара, начальник.

-Отрезал кусок? - я ухватил Серпа Ивановича за покатое плечо. - Агафону отдал? За сухофрукты?

-Какие сухофрукты, начальник? Гречку кто ел?

-Гречку, черт тебя возьми! - шипел я, как змей. - Я тебе покажу гречку!

-Не для себя, начальник! Для нас с тобой!

-Ладно, организм, - отпустил я, наконец, Сказкина. - В лагере разберемся.

И, проверив фал на прочность, погрозил Сказкину кулаком:

-Не вздумай смыться, как тот медведь! Если бросишь меня в кальдере, разыщу и на том свете!

Не будь узлов, предусмотрительно навязанных мною на каждом метре фала, я сжег бы себе ладони. Но фал пру­жинил и держал. Перед глазами маячила, закрывая весь мир, мрач­ная базальтовая стена, вдруг ослепительно вспыхивали вкрапленные в коренную породу кристаллики плаги­оклазов, а далеко вверху, над каменным козырьком обрыва, укоризненно покачивалась голова Сказкина в кепке, закры­вающей полнеба.

-А говорил, к пяти вернемся! — крикнул Сказкин, когда я завис над берегом.

-И есть хочется! — укорил он меня, когда я уже нащупал под ногой какой-то валун-опору.

-Полундра! - отчаянно завопил он, когда я уже коснулся тверди.

Оступившись, я выпустил из рук фал, и меня шумно поволокло, понесло вниз по осыпи, лицом к водам кальдеры.

И я увидел!

Из пронзительных вод, стоявших низко, как в неполном стакане, из их призрачных студенистых пластов, искривлен­ных преломлением, прямо на меня восходило нечто чудо­вищное, грозное, одновременно бледное, как студень, и жир­но отсвечивающее, как нефть или антрацит.

Ухватиться за фал я просто не успевал.

Да и успей я за него ухватиться, это было бы бесполезно - чудовищно зубастая пасть, посажен­ная на гибкую змеиную шею, запросто бы сняла меня даже с трехметровой высоты!

Я вскрикнул и бросился бежать по берегу, огибая кальдеру.

Я вскрикнул и бросился бежать по камням, замечая почему-то при этом, что и камни, и вода кальдеры одинаково золотисты, одинаково светлы от невысокого уже солнца.

 

 

Тетрадь третья.

Я НАЗВАЛ ЕГО КРАББЕН

 

Лоция Охотского моря. Успех не доказывают. Островок Уицсанди. Загадки океана. Счастливчик Гарвей. Мужчины, ру­салки, краббены. Профессор из Ленинграда. Ночная клятва. К вопросу о большом риске. Гимн Великому Змею. “Где ты нахватался седых волос?”

 

Островок Камень-Лев высотой 162.4 м находится в 1 миле к северу от мыса Кабара. Из­дали он напоминает фигуру лежащего льва. Берега островка очень крутые. На южной оконечности островка имеется остроко­нечная скала. В проходе между островком Камень-Лев и мысом Кабара лежит группа скал, простирающаяся от островка к мысу на 6 кбт. Самая высокая из скал приметна белой вершиной. В проходе между этой скалой и мысом Кабара глубина достигает 2.7 м.

 

                           Лоция Охотского моря

 

 

Успех не доказывают.

Успех - он всегда успех.

Походил ли я на человека, которому здорово повезло, на прушника, как сказал бы Сказкин, не знаю, но мысль, что мы с Серпом Ивановичем воочию увидели легендарного Морского Змея, обдавала мое сердце торжественным холодком.

Великий Морской Змей, воспетый моряками, авантюристами, поэ­тами, путешественниками!

 Его называли Краббеном.

Его называли Горвеном.

В некоторых морях он был известен как Анкетроль.

Его на­деляли, и весьма щедро, пилообразным спинным гребнем - чтобы легче дробить шпангоуты кораблей, мощным хвостом - чтобы такой хвост мог одним ударом перешибить самую тол­стую мачту, огромной пастью - чтобы в такую пасть мог запросто войти самый тучный кок любого линейного корабля, наконец, злобным гипнотическим взглядом - чтобы такой взгляд низводил к ничтожеству волю самого мужественного экипажа!

С океана на океан, обгоняя международную морзянку возбужденных маркони, несутся слухи о Краббене. “Круг зубов его – ужас, - написано о нем в “Книге Иова”. – Крепкие чешуи его – великолепие. Они скреплены как бы твердой печатью, одна к другой прилегают так плотно. Что и воздух не проходит меж ними.” Сегодня он в пене и брызгах восстает, как Левиафан, из пучин Тихого, завтра его горбы распугивают акул в Атлан­тике. Однако далеко не каждому человеку удается увидеть Краббена, далеко не каждому является он на глаза. Фавориты Краббена - это, как правило, священники, рыбаки, морские офицеры всех ран­гов, ну, иногда случайные пассажиры. Задавать им вопрос, верят ли они в существование такого необычного существа это все равно, что спрашивать, верят ли они в существование трески иди угря. Только никогда почему-то Морской Змей не всплы­вает под взглядами атеистов или океанографов.

Он страшен, он мстителен — Морской Змей!

Вспомним Лаокоона.

Этот жрец Аполлона оказался единственным троянцем, который ни на минуту не поверил в уход греков. “В деревянном коне, - подозревал Лаокоон, - прячутся чужие воины!” “И чудо свершилось! - писал Вергилий. - В море пока­зались два чудовищных змея. Быстро двигались они к бере­гу, и тела их вздымали перед собой высокую волну. Высоко были под­няты их хищные головы, украшенные кровавыми гребнями, в огромных глазах светилось злобное пламя...” Эти гиган­ты, выбравшись на сушу, и заставили навсегда замолчать Лаокоона, а вместе с ним его ни в чем не повинных сыновей.

Легенда?!

Быть может...

Но сотни людей утверждают: он существует - Морской Змей!

В июле 1887 года моряки со шхуны “Авеланж” столкнулись в заливе Алонг с двумя лихими морскими красавцами, каждый из которых был длиной почти в два десятка метров. Правда, морякам потом на суше в глаза заявили - блеф! Морякам в глаза смеялись - мас­совая галлюцинация! Однако в следующем году в том же са­мом заливе моряки “Авеланжа” лишь выстрелами из своего единственного орудия смогли отогнать от шхуны расшалив­шихся представителей своего блефа, своей “массовой галлюцинации”. На­ученный горьким опытом, капитан “Авеланжа” разумно ре­шил, что лучшим доказательством существования Морского Змея может стать только сам Змей, но морские чудовища оказались, как ни странно, умнее, чем думал капитан “Авеланжа”: оно сбежали из залива после первого пушечного выстрела.

В 1905 году с борта яхты “Валгалла”, ходившей у берегов Бразилии, увидели, наконец, горбатую спину Краббена профессиональные зоологи Э. Мийд-Уолдо и Майкл Никколс. Некоторое время Морской Змей плыл рядом с судном, мило­стиво позволив зарисовать себя. Описание и рисунок появились в следующем году в Трудах Лондонского зоологического общества. “Когда мистер Никколс обратил мое внимание на странный предмет, плывший в ста ярдах от яхты, - писал в отчете Э. Мийд-Уолдо, - я направил на него свой бинокль и ясно увидел огромную голову. Похожую на черепашью, и шею, толстую, как человеческое бедро, а за ними плавник, за которым в воде смутно угадывались очертания гигантского тела. Но понятно, рисунок (даже выполненный членом Лондонского зоологического общества) это еще не документ, и, что бы там ни утверждали такие большие ученые, как, например, датский гидробиолог Антон Бруун или доктор Д. Смит, первооткрыватель считавшейся давно вымершей кистеперой рыбы латимерии, все же жизнь Морского Змея до сих пор активнее протекает в области морского фольклора, нежели в области точных знаний.

Не меняют дела и относительно недавние встречи.

В 1965 году Робер ле Серек, француз, владелец шхуны “Сент-Ив-д’Армор” потерпел крушение у Большого Барьерного рифа. С женой, детьми и с тремя матросами он добрался до крошечного необитаемого островка Уицсанди, расположенного у берегов северо-восточной Австралии, на котором они провели несколько дней. Там, в полукабельтове от берега на небольшой глубине они обнаружили поразившее их животное. “Оно не двигалось, - писал позже Робер ле Серек, - и мы начали потихоньку приближаться к нему на резиновой лодке. Убедившись, что животное не замечает нас, и разглядев на боку у него широкую рану, мы решили действовать. Высадив детей и взяв фотоаппараты, мы подплыли совсем близко к животному и снимали его в течение почти получаса. Хотя нам казалось, что оно мертво, мы боялись притронуться к животному веслом. Но мы решили сделать подводные снимки. Глубина там была метра три, но вода мутноватая. Пришлось приблизиться к чудовищу на шесть метров, но тут оно угрожающе приоткрыло пасть, а затем начало поворачиваться, делая неуклюжие движения, подобные таким же движениям угря или змеи. Медленно оно исчезло на глубине… В течение нескольких дней мы тщетно искали чудовище, - рассказал далее Робер ле Серек. – Мы решили, что оно появилось на мелководье из-за раны, случайно нанесенной винтом или форштевнем неизвестного корабля. Общая длина этого чудовища составляла не менее двадцати метров. Оно было черного цвета, с коричневыми полосами, расположенными через каждые полтора метра. Само туловище составляло не менее восьми метров, оно заканчивалось необыкновенно длинным хвостом. Голова походила на змеиную и была более метра в длину и столь же широкой. Глаза бледно-зеленые, с черными вертикальными зрачками. Полость рта беловатая, большие зубы… К сожалению, - заметил Робер ле Серек, - наши взоры были прикованы к раскрытой пасти чудовища, и мы не все смогли хорошо разглядеть.”

Снимки Робера ле Серека вы­звали сенсацию в научном мире.

Но кто он на самом деле этот таинственный Морской Змей, ужасный Гарвен, загадочный Анкетроль, великий Краббен?

Далеко не каждый свидетель, даже удачливый, получает возможность рассказать о своей встрече с Краббеном. Например, так получилось со счастливчиком Гарвеем со шхуны “Зенит” – “Зенит” буквально столкнулся с Морским Змеем. Друзья Гарвея хорошо видели, как отчаянного моряка выбросило за борт, прямо на чу­довищную спину дремлющего в волнах Краббена. Его длину моряки определили потом не менее чем в двадцать пять мет­ров, и некоторое время счастливчик Гарвей сидел прямо на спине чудовища, торжествующе восклицая: “Я поймал его!”

К сожалению, Краббен проснулся.

Первое описание Краббена дал в свое время (в прошлом столетии) известный шведский архиепископ Олаф Магнус. Звучало оно весьма тор­жественно: “Змей этот долог, толст, стремителен, как молния, и весь снизу доверху по­крыт блистающей чешуей.”

После столь торжественного, но, заметьте, достаточно скромного описания свидетели и знатоки, как спохватившись, начали наделять Краббена всяческими фантастическими клыками, шипа­ми, когтями, гребнями, хвостами. Когда как-то за чаем я взялся пере­сказывать все это Агафону и Сказкину, Сказкин меня под­держал: “Точно, как в букваре!” – “Природа, Сказкин, - ответил я, подражая моему знаменитому шефу, - природа, она, в об­щем-то, всегда справедлива. Изобретенные ею орудия она равномерно распределяет по разным видам. Одному доста­ются когти, другому клыки, третьему — рога.”

Третьим за столом сидел Сказкин.

Он смертельно обиделся.

Но это было позже.

Гораздо позже.

А в тот день, точнее, в ту ночь (ибо пришел я в себя по-настоящему только ночью), я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от возбуждения и свежего ветерка, налетающего на пещеру с залива.

Умножая знания, умножаешь печали.

К сожалению, мы слишком поздно осознаем правоту ве­ликих и простых истин.

Я замерз.

Меня трясло.

Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, в поселок, к Агафону, к свече и к кружке горячего чая!

Еще мне хотелось...

Точнее, не хотелось...

Мне чертовски не хотелось повторить триумф счастлив­чика Гарвея!

В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями холодной воды, восстал из глубин, я мчался по уз­кой полоске каменистого пляжа в глубь кальдеры. Рушились под ногами камни, летел из-под ног серый песок, я ни на секунду не оста­навливался, потому что слышал за собой Краббена!

А Краббен не торопился.

Краббен оказался неглуп и расчетлив.

Краббен (позже мне об этом рассказал Серп Иванович) очень точно определил то место, в котором я должен был ока­заться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту. Вот почему пе­щера, столь счастливо выручившая меня, столь бурно раз­очаровала Краббена.

А я выглянул из пещеры только через час.

Смеркалось.

Краббен и Сказкин исчезли.

Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфорес­цирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы ка­зались звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в прозрачной смутной неопределенности, раскачи­валось бледное отражение Луны.

Как костер...

Впрочем, костер, причем настоящий, должен был, собственно, пылать на гребне кальдеры; но Сказкин исчез.

Сказкин сбежал.

Сказкин не поддержал попавшего в беду человека!

Один...

Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на все ее пространство не хватало. Я видел лишь часть заваленного камнями берега и теряющиеся в полумраке черные базальтовые стены. Краббен (я чувствовал это) таился где-то неподалеку.

“Сказкин, Сказкин!..” - с горечью повторил я.

Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом и писал подробный отчет об увиденном.

Морской Змей! - это ли не открытие?!

Но фал оказался коротким, а выход из пещеры заблокировал притаившийся в водах Краббен, а Серп Иванович позорно бежал с поля боя!

“Сказкин, Сказкин!” - с горечью повторял я.

Сказкину я мог простить все - его постоянные преувели­чения, его мелкие хищения, его вранье, его откровенное неверие в прогресс и науку, его великодержавность и гегемонизм по отношению к Ага­фону Мальцеву. Я мог простить Сказкину даже его испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, глядя, как его начальника го­нит по галечнику морское чудовище, прыгать по гребню и с наслаждением вопить, как на стадионе: “Поддай, начальник! Поддай!” - этого я Сказкину простить не мог.

А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин бросил меня! Он даже не удосужился развести на гребне костер!

Не для тепла, ко­нечно. Что мне тепло? Просто для утешения!

Ушел, сбежал, скрылся Серп Иванович.

Остались Луна, ночь, жуткое соседство Краббена.

Из призрачных глубин, мерцающих, как экран дисплея, поднялась и зависла в воде непристойно бледная, как скис­шее снятое молоко, медуза. Хлопнула хвостом крупная рыба. Прошла по воде зябкая рябь.

Краббен умел ждать.

“Не трогай в темноте того, что незнакомо...” - вспомнил я известные стихи.

Не трогай!

Я забыл эту заповедь, я коснулся мне незнакомого, и вот результат - мой мир су­жен до размеров пещерки, зияющей на пятиметровой высо­те источенной ветрами базальтовой стены.

Ни травки, ни ку­стика, ни муравья.

Один...

Печальный амфитеатр кальдеры поражал соразмерно­стью всех своих выступов и трещин. Вот, казалось мне, притаилась гидра, вот притаился черный монах в низко опущенном на лицо капю­шоне, а вот лежит в темноте русалка.

“Сюда бы Ефима Щукина”, - невольно подумал я.

Ефим Щукин был единственным скульптором, оставив­шим на Курильских островах неизгладимый след своего пребывания.

Все островитяне знают гипсовых волейболисток и лыж­ниц Щукина, все островитяне с первого взгляда узнают его дерзкий неповторимый стиль - плоские груди, руки-лопаты, поджарые, вовсе не женские бедра.

Но что было делать Ефиму?

Ведь своих лыж­ниц и волейболисток Ефим Щукин лепил с мужчин.

Разве позволит боц­ман Ершов, чтобы его молодая жена позировала скульптору-мужчине в одной только спортивной маечке? Разве позволит милиционер Попов, что­бы его юная дочь застывала перед малознакомым мужчиной в по­зе слишком, пожалуй, раскованной? И разве мастер рыбцеха Шиба­нов зря побил свою грудастую Виолетту, когда та, задумчиво рассматривая творения Щукина, неожиданно призналась, как бы про себя, но вслух: “Я бы вот у него получилась лучше”?

Ефим Щукин не знал натурщиц.

Ефим Щукин лепил своих волейболисток с мужчин, и мужики его профессиональные старания пони­мали - кто приносил пузырек, кто просто утешал: “Мотай на материк, Ефим! На материке баб навалом!”

 

 

Ночь длилась медленно - в лунной тишине, в лунной сырости и тревоге.

Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня бу­дили.

Я низко свешивался с карниза пещеры, тревожно всматривался: не явился ли из тьмы Краббен? Не блеснула ли в лунном све­те его антрацитовая спина?

Нет...

Пусто...

Так пусто и тихо было вокруг, что я начинал сомневаться: да полно, Был ли Краббен?

А то вдруг вторгался в сон Сказкин.

“Начальник! - нагло шумел он. - Ты послушай, как нас, боль­ных, морочат! Я, начальник, больной в стельку прихожу к наркологу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом! Вам, гово­рит, придется подождать, вы не совсем удачно пришли. К нам, дескать, приехал гость, профессор из Ленинграда. Он собира­ется везти нашего шефа в Ленинград! А я, начальник, человек простой. Как человек простой, я люблю точность. А что, спрашиваю секретаршу, наш доктор сильно болен? А она: с чего ты это взял, богодул? Наш доктор всегда здоров! Вот видишь, говорю, доктор здоров, а я болен в стельку. И для убедительности щипаю секретаршу за высокий бок. Она, конеч­но, в крик. Псих! Псих! - кричит. Да еще издевается: сколько, мол, будет два и два, а, богодул? А на шум, начальник, выгля­дывает из кабинета наш доктор, наш нарколог островной, он здорово с нами замучился. Вот смотрите! - кричит секретарша и тычет в меня серебряным пальчиком. -Вот смотрите, доктор, кто тут у нас! А доктор у нас давно заморочен, он уже думает только о том, что его заберут с островов в Ленинград. Он и рубит секретарше: дескать, как кто? Профессор из Ленинграда! И так получается, начальник, что он говорит как бы обо мне. Ну, я, конечно, свое всегда откусаю. Хоть и тыкала в меня секретарша серебряным пальчиком, а я ее еще раз ущипнул за высокий бок.

 

 

Сказкин, он свое откусает.

 

 

Просыпаясь, избавляясь от непрошеных видений и снов, одну назойливую паршивую мыслишку я никак не мог отбросить.

Вот какая это была мыслишка.

Серп Иванович держался уже два месяца. Несомненно, организм его очистился от бормотухи капитально. Но ведь хорошо изве­стно, как долго может прятаться в потемках нашего подсоз­нания некая пагубная привычка, притворяющаяся убогой и хилой, но при первом же благоприятном случае разрастающаяся до размеров ядер­ного облака! Увидев, что начальник прыгнул в пещеру, а, значит, Краббен в ближайшее время его не съест, Серп Иванович вполне мог толкнуть Агафону все наше полевое снаряжение за, скажем так. Скромный дорожный набор дрожжей и сахара.

Я знал.

Куражиться Серп умеет.

Перед самым отходом с Кунашира на Итуруп, когда мы уже загрузили снаряжение на борт попутного сейнера, Серп Иванович внезапно исчез. Вот только что был рядом, сопел, бухтел, ругался, жаловался на спину, и вдруг - нет его!

Разыскивая Сказкина, с таким трудом выловленного мною в поселке Менделеево, я тщательно обошел все немногочисленные кафе и столовые Южно-Курильска. Да, говорили мне. Был Серп. Но вот, говорили мне, нет Серпа.”

Понимая, что в Южно-Курильске прием Сказкину, как старожилу, обеспечен чуть ли не в каждом доме, я, выругавшись, избрал самое простое: вернул­ся в гостиницу и пристроился у телефонного аппарата. Где ему еще искать меня? Ведь на борт сейнера его без меня все равно не пустят.

И оказался прав.

Поздно ночью раздался длинный телефонный звонок.

-Начальник! - нетвердо, откуда-то издалека сказал голос Сказки­на. - Поздравь, начальник! Обмыл я отход! За двоих обмыл! Пруха нам будет!

-Ты еще на ногах? - спросил я.

-На ногах, - нетвердо сообщил Сказкин, и уточнил: - Но опираюсь на посох.

-А где именно ты опираешься на посох? Где тебя можно найти и лично поздравить с обмывкой?

-Не знаю, начальник. Потому и звоню, что не знаю.

-Но где-то же ты стоишь! - повысил я голос.

-Это так, - согласился Сказкин. - Кажется, я стою в будке.

-В собачьей? В сторожевой? Или все-таки в телефонной? Какая она, эта будка? Определи.

-Она... - задумался Сказкин. Но определил: - Вертикальная!

-Они все вертикальные! Не торопись, Серп Иванович. Сам знаешь: смотреть мало, надо видеть! - это я льстил Сказкину. - Главное в таких ситуациях, это точно определить­ся. Что там вокруг тебя?

-Стекло и металл! - с гордостью сообщил Сказкин. - Стекло и металл! Правда, стекло битое.

-Ты мне скажи, Серп Иванович, что там находится рядом с твоей будкой, тогда я смогу тебя разыскать. Дай примету, пусть одну, но точную.

-Есть примета! - радостно заорал Сказкин. - Есть!

-Тогда говори!

-Воробей! Воробей на ветке сидит!

-Ну, ну! — поощрил я Сказкина. - Это куст или дерево? Если де­рево, то какое?

-Да махусенький воробей! - растроганно кричал Серп Иванович. - Друг природы! Совсем махусенький, его и понять трудно! Но сидит, это точно. И клюв у него как шильце!

-Ты мне еще укажи длину его коготков! - взорвался я.

И правда, услышал:

-Да совсем махусенькие!

 

 

“Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселен­ную, - вспомнил я слова древней книги, - все равно следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, все равно следует учиться управлять ими. Как ни необъятна работа, связанная с самоусовершенствованием, все равно надо учиться не отсту­пать ни в чем. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная ис­тина, все равно следует не пугаться ее!”

 

 

Я лежал в пещере, выточенной временем и водой в шлаковой прослойке между двумя древними лавовыми языками, и мне снилось: Серп Иванович варит рисовую кашу. Рис он выменял у Агафона на мои казенные сапоги и спальник. Развариваясь, рис медлительно течет в океан. Край рисового потока злобно надкусывает Краббен и приглядывается к Сказкину. Тогда, пугаясь, Сказкин начинает удирать от Краббена по вязкому краю рисового потока, и я мстительно ору: "Поддай, Сказкин! Шайбу!"

 

 

Кто сказал, что Серп не молот?

 

 

"Молод, молод..." - шептал я, просыпаясь.

И глядел вниз.

Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он давно ушел в нейтральные, а то и в чужие воды? Я бы мог спрыгнуть на пляж, добраться до фала и в одно мгновение воз­нестись на недосягаемый для Краббена гребень кальдеры.

А если он не спит, если он затаился? Если вон та глыба в тени - вовсе не глыба? Если Краббен терпеливо ждет именно такого моего ре­шения, устроившись среди подводных камней?

Малоприятные, пугающие мысли теснились в моей голо­ве, но вот странно - даже пугаясь, я мысленно видел кое-что приятное.

Например, музей.

Огромный музей современной природы.

Огромный просторный зал, целиком отведенный всего для одного, зато исключительного экспоната.

Табличка над экспонатом.

“Краббен тихоокеанский.

Единственный извест­ный в наше время вид.

Открыт и отловлен в водах кальдеры Львиная Пасть начальником Пятого Курильского отряда младшим научным сотрудником геологом Т.И.Лу­жиным и полевым рабочим С.И.Сказкиным.”

“Ну да, Сказкиным! - возмутился я. - Трус проклятый!”

И, подумав, перед именем Лужина поставил достаточно высокую научную степень, а имя Сказкина вообще стер.

"Казенный фал и левая гречка, я объясню тебе разницу!"

 Очень хотелось есть.

“Конец двадцатого века, - не без удивления подумал я, - а человек, Венец творения, Царь природы, заблокирован в сы­рой пещере черт знает откуда взявшейся гнусной тварью!”

“Ладно, скоро утро, - утешал я себя. – Рискну. Не может быть, чтобы я не обогнал этого громилу Краббена! Мне же бежать по берегу. А там ухвачусь за фал.”

Но даже понятие риска было теперь связано в моем созна­нии с именем Сказкина.

“Ух, риск! - явственно слышал я довольное уханье Серпа Ивановича. -Люблю риск! Я рисковый!”

Причудливо смешались в моей памяти детали одного из бесконечных рассказов Сказкина о его веселой и рисковой натуре. Израсходованные на бормотуху деньги, оборванные линии электропередач, заснеженный, завьюженный саха­линский городок Чехов, где в темной баньке сейсмолог Гена Веселов и его помощник Серп Иванович Сказкин поставили осциллограф.

“Буря смешала землю с небом...”

Вьюга крутила уже неделю.

Два раза в день на осцилло­графе надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумья - где поесть? Столовые в городе давно не рабо­тали (из-за вьюги), да Сказкин с Веселовым и не могли явиться в столовую: они давно и везде крупно задолжали, потому что командировочных, все из-за той же вьюги, не получали уже пятнадцать дней.

Пурга...

Кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры и баньки, снятой Веселовым и Сказкиным, как правило, возвращался поздно и навеселе. Будучи холостяком, дядя Гоша все свое свобод­ное время проводил среди таких же простых, как он сам, ребят, по его собственному выражению - за ломберным столиком.

Возвращаясь, дядя Гоша приносил банку консервирован­ной сайры.

Он долго возился над банкой, но все же вскрывал ее и ставил перед псом, жившим у него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: “Псам, как шпионам, фосфор необходим. И заметьте, я хоть и беру консервы на рыбокомбинате, но именно беру, а не похищаю! Другой бы попер с комбината красную рыбу, а я сайру беру, всего одну баночку, для Индуса. Сайру бланшированную, но нестандартную. Она все равно в брак идет.”

И Сказкин, и Веселов, оба они жаждали нестандартной сайры, даже той, что все равно идет в брак, но дядя Гоша, будучи навеселе, их терзаний не замечал. Скажи ему, он не поверил бы - голодать в наше время!

Дядя Гоша терпеливо ждал, когда пес оближет банку, и после этого сра­зу гасил свечу.

“Зачем потолок коптить! Потолок не рыба!”

Все ложились.

Сказкин пару раз проверял: не осталось ли чего в баночке у Индуса?

Нет, пес справлялся.

А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает, что надо бы для Индуса прихватывать с рыбокомбината не одну, а две ба­ночки, дядя Гоша гордо пояснял: “Одна баночка - это одна, а две баночки - это уже много! Разницу надо знать!"

Он думал и добавлял: “Совесть у человека должна быть светлая и чистая. Как мой дом.”

Дом у дяди Гоши действительно всегда был светел и чист.

Сказкин и Веселов, существа, как известно, белковые, сла­бели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отнял и унес в пургу рукавицы. Сказкин из опасений, что не сможет отбиться от пса, свои рукавицы пришил намертво к рукавам. В холода без рукавиц не поработаешь.

В горисполком Веселов и Сказкин не заглядывали: они уже выбрали под расписку все, что им могли дать, знакомых у них в городе не было, а пурга не стихала.

Назревала катастрофа!

Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.

Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.

В сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой, обдутой ветром мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий свиной окорок весом на полпуда. С одной стороны он был срезной, плоский, а с другой стороны - розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.

Окорок вкусно пах.

Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселов долго смотрели на окорок.

Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока.

Индус тоже.

“Хватит тебе фосфор жрать, - заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. - Ты вовсе не шпион, а хорошая собака и наш друг!”

А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: “Получим полевые, Гошке сразу заплатим наличными за все! За окорок тоже!”

А пурга набирала силу.

Город занесло под третий этаж.

Очень скоро Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны.

“Горячее, - деловито пояснял он, двигая белесыми бровка­ми, - горячее, оно, понимаешь, полезно!”

И Сказкин, и Веселов - оба повеселели, вернули вес. Пес Индус с ними подружился.

Однако всему приходит конец.

Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселов к окороку, толщина его (это наблюдалось ви­зуально) неуклонно уменьшалась. Теперь окорок впрямь напоминал мандолину - был пуст и звучен!

И был день.

И пурга кончилась.

Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празд­нично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: “У меня, ребята, око­рок есть. Я вас сегодня угощу окороком!”

Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смяте­ние.

Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.

Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли Индус и Сказкин.

Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, первым ворвавшийся в сенки, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил этот окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огоро­ды, залитые праздничным Солнцем.

Взвешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках.

“Убью! - кричал он Индусу. - Отдам корейцам!”

Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.

“Молодец! - отметил про себя Веселов. - И пса сейчас пуганет, и честь наша не будет попрана!”

Но к величайшему изумлению Веселова Сказкин на самом деле стал целиться в Индуса, уносящего окорок.

-Не стреляй! - завопил интеллигент Веселов, толкая друга под локоть. - Что ты делаешь? Не стреляй!

Тогда голосом, полным раскаяния и испуга, Сказ­кин шепнул: “А вдруг пес расколется?”

 

 

К утру Луна исчезла.

Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли об­лака или туман; просто вот была, и вот нет ее! Растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями сразу угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризован­ном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.

“Прощелыга! — тосковал я по Сказкину. - Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!”

Чем-то недоступным и сказочным казался мне теперь крошечный бедный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет све­жим чаем, на столике, как маяк-бипер, икает “Селга”. А тут?

Шорох текучих шлаков.

Шорох осыпающихся песков.

Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнаже­ниям.

Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.

“Эту курву мы поймаем, - отчетливо прозвучало у меня в ушах, - ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!..”

Песня, как это ни странно, приближалась.

“Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем — будто знамя...”

Ну, и понятно:

“Змей!”

Это не было галлюцинацией.

С “тозовкой” в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Серп Иванович Сказкин - бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбро­сти. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно об­шаривали обрывы.

-Начальник! - время от времени выкрикивал он. - Почты нет! Совсем нет! Тебя тут не съели?

-Тише, организм! - негромко окликнул я Сказкина.

Серп Иванович поднял голову и дерзко усмехнулся:

-Не боись! У меня “тозовка”!

Серп Иванович Сказкин презирал страх.

Серп Иванович Сказкин шагал по своей земле, по своей суше, по сво­ему собственному берегу; он, Венец эволюции, снисходительно глядел на медуз, парашютами повисшими в бездне, он снисходительно оценивал тишину, мертво павшую на кальдеру после исполненного им гимна.

Серп Иванович был прекрасен.

И я устыдился своих не­давних дурных мыслей о нем.

Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение. И зная, что это может быть, я рявкнул из пещеры:

-Полундра!

В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.

Без какого-либо интервала, рядом, на высту­пе, мгновенно миновав рыхлую осыпь, с разряженной "тозовкой" в руках и с рюкзаком за плечами, возник Серп Иванович.

-Чего орешь? - спросил он.

И тут же добавил:

-Ладно, не отвечай. Сам вижу.

И испуганно подобрал свисающие вниз ноги:

-Он нас не достанет?

-Это не он, - уважительно объяснил я. - Теперь у него есть имя. Я назвал его Краббен!

-Краббен? О, какой большой! Он хотел меня укусить?

-Нет, - сказал я. - Он хотел тебя съесть.

Я жадно рылся в рюкзаке:

-Где хлеб, Сказкин?

-Он что, ест и хлеб?

-Глупости! - отрезал я. - Краббен питается активными форма­ми жизни.

И спросил:

-Ты с Агафоном пришел?

-Вот насмешил, начальник! Чтоб Агафон, да в гору по­лез?!

-А когда его ждать?

-Зачем его ждать? - удивился Сказкин.

-Подожди... - до меня дошло. - Ты зачем бегал к Агафону?

-“Тозовку” взять.

Я поперхнулся, откашлялся и схватил Серпа за покатое плечо:

-Ты ничего не сказал Агафону о Краббене?

-Что я - трепач? - ухмыльнулся Сказкин. - Забрал "тозовку", и обратно. Сами управимся! Зачем нам Агафон? Учти, начальник, я и конюхом был!

Он поднял на меня взгляд и ахнул:

-Начальник! Ты где нахватался седых волос?

-Покрасился... - буркнул я.

И отвернулся.

Действительно, о чем тут говорить?

Вон на песке валяется метровая сельдяная акула.

Час на­зад ее не было, а сейчас валяется. Сельдяную акулу не берет даже армейский штык, а сейчас она вспорота, как консервная бан­ка.

Это даже Сказкин оценил. До него, наконец, дошло - влипли! Но вслух он просто сказал:

-Начальник! Я о тебе думал!

 

 

Тетрадь четвертая.

ТЕРЯТЬ НЕОБЕЩАННОЕ

 

Лоция Охотского моря. Второе пришествие. Все для науки. Человек-альбом. Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном. Плач в ночи над океаном. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе. Как стать миллионером. “Берегись, воздух!” Удар судьбы.

 

Ветры, дующие с прибрежных гор, быва­ют настолько сильными, что на всей вод­ной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не ре­комендуется. Летом такие ветры наблю­даются здесь после того, как густой ту­ман, покрывавший ранее вершины гор, опу­стится к их подножью. Если вершины гор, окаймляющих залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая по­года.

 

                          Лоция Охотского моря

 

 

Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не ушел - за высоким горбатым кекуром слышалась мрачная возня, шумные всплески.

Нервно зевнув, Серп Иванович перевернулся на живот.

Выцветший тельник на его спине задрался, и на задубевшей коже Сказ­кина проявилось таинственное лиловое имя - Лиля.

Вязь сложного, не совсем понятного рисунка терялась под тельником.

Какие-то хвосты, ласты. Похоже, тело Сказкина душили и обнимали неизвестные гады.

-Туман будет...

Гребень кальдеры заметно курился.

Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, собиралась над водой в плот­ные плоские диски.

-Скорей бы.

-Почему?

-А ты погляди вниз!

Серп Иванович поглядел и ужаснулся:

-Какой большой!

-Уж такой! — кивнул я не без гордости.

То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверх­ность, Краббен, гоня перед собой бурун, шел к Камню-Льву. Солнце било в глаза, и я видел лишь общие очертания Краббена - некое ог­ромное тело, с силой буравящее воду. На ходу голова Краббе­на раскачивалась, как тюльпан. Он как бы нам обнадеживающе кивал: я ненадол­го, я вернусь!

На всякий случай я так и сказал Сказкину:

-Он вернется.

-Еще чего! - обиделся Сказкин. - Пускай плывет!

-Молчи! - приказал я. - И глаз с него не спускай. За­мечай каждую мелочь: как он голову держит, как работает ла­стами, какая у него фигура...

-Да они все там одинаковые... - туманно заметил Сказкин.

Я промолчал.

Краббен входил в крутой разворот.

-А нам за него заплатят? - спросил Сказкин.

-А ты его уже поймал?

-Упаси господи! - ужаснулся Сказкин и тут же возликовал: - Уходит!

-Как уходит?

-А  так! Своим ходом! Что он, козел, чтобы сидеть на веревке!

Теперь и я увидел - Краббен уходит.

Подняв над водой гибкую шею, он находился уже на траверзе Камня-Льва.

Ищи его потом в океане.

Я был в отчаянии.

Обрушивая камни, осыпая песок, я с рюкзаком, Сказкин с “тозовкой”, мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк не казался мне таким пустым и безжизненным.

Камни, вода, изуродованная чудовищными клыками мертвая сельдяная акула.

-Да брось, начальник! - удивился моему отчаянию Сказкин. - Ты же видел Краббена. Что еще надо?

-Видел, - Серп Иванович не мог меня успокоить. -Видел - не доказательство. Чем я докажу это - видел?

-Акт составь! - еще больше удивился Сказкин. - Я сам твой акт подпишу, и Агафоша подпишет. Он, если оставить ему старые сапоги, все подпишет!

Я отвернулся.

На борту корвета “Дедалус”, когда он встретился в Атлан­тике с Морским Змеем, было почти сто человек. Ни одному из них не поверили. Кто же поверит акту, подписанному бывшим конюхом Сказкиным и горбатым островным сиротой Агафо­ном?

-Да что он, последний, что ли? - утешал меня Серп Иванович. - Один ушел, другой явится. Это как в любви, начальник. Пло­дятся же они где-то! - Сказкин весело покрутил головой: - Я как-то в Бомбее встретил индуску...

-Оставь!

-Да ладно. Я ведь к тому, что на этом твоем Краббене свет клином не сошелся. В мире и без него много загадок, начальник. Ви­дишь, раковина лежит. Кто знает, может до нас ее никто не видел, а?

Раковина, которую Сказкин поднял и держал в руке, ничем не отличалась от других - тривиальная гастропода, но Серп Иванович уже уверовал в свое открытие. Он настаивал:

-Ты погляди, погляди, начальник. Вдруг она совсем неизвестная?

-А главное, - сказал он, - она меня не укусит.

Серп Иванович широко, счастливо зевнул.

И волны к ногам Сказкина катились ровные, сонные, ленивые, протяжные, как его зев­ки - океан только-только проснулся.

-Нам еще на обрыв лезть...

Сказкин нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незаго­релой кожи. И там, на этой незагорелой коже я увидел не только то, лиловое имя - Лиля, но и нечто другое.

-Снимай! - заорал я.

-Ты что, начальник! - опешил Серп Иванович. - Под тельником я голый.

-Снимай!

И было в моем голосе что-то такое, что Сказкин послушался.

Не спина у него оказалась, а лист из художественного альбома!

Человек-альбом!

Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, племянник Серпа Ивановича, ходил с дядей Сер­пом в баню лишь в малолетстве, да то, незачем было маленькому маль­чику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопа­ющего красавца, незачем было маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за утонувшего!

Но и не это было главным.

Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди развратных сирен, кружащих, как лебеди на картинах Эшера, среди веерных пальм, под сакрамен­тальным и святым “Не забуду...” (в этой знаменитой фра­зе неизвестный творец почему-то добавил лишнюю букву: “...в мать родную!”), по голой спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею и широко разбросав длинные ласты, шел сквозь океанские буруны... наш Краббен!

-Краббен! - завопил я.

Эхо слов еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел - они рас­творились в движении!

-Стой, организм! - крикнул я, боясь, что и это чудище сейчас покинет Львиную Пасть.

Сказкин остановился.

Его левая щека дергалась.

Он крепко сжимал “тозовку” обеими руками.

-Не бойся, - сказал я задыхаясь. - Я не про настоящего Краббена. Я про того, который изображен на твоей спи­не. Кто тебе его наколол? Когда? Где? Быстро! Колись, Серп!

-Да один кореец в Находке, - нехотя пояснил Сказкин. И добавил на всякий случай: - Он не мне одному колол.

-Краббена?

-“Краббена! Краббена!”, - возмутился Сказкин. - Этот кореец в Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!

-Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!

-Начальник! - укоризненно протянул Сказкин. - Да я тебе все уши прожужжал, одно и то же тебе твержу: нет ничего осо­бенного в твоем Краббене! Я же говорил, что наш старпом такого видел с “Азова”, и ребята с “Вагая” видели. А я однажды в Симоносеки, начальник, видел японку...

Договаривать Сказкин не стал.

Его левая щека страшно дернулась, и одним прыжком Сказкин достиг входа в пещеру.

-Куда ты?

Но Серп Иванович, не отвечая, свесив ноги с каменного козырька, уже бил при­цельно в мою сторону. Пули с визгом проносились над моей го­ловой и шлепались в воду.

Прослеживая прицел, я обернулся.

Без всплеска, без единого звука, явившись как кекур из распустив­шихся вод, на меня шел Краббен.

 

 

Краббен был велик.

Краббен был огромен.

Он походил на змею, продернутую сквозь пухлое тело не­померно большой черепахи. Мощные ласты распахнулись, как крылья, с трехметровой шеи клонилась на бок плоская голова, уставившаяся на меня не моргающим круглым гла­зом, подернутым тусклой пленкой.

Черный, мертво отсвечивающий, Краббен был чужд все­му окружающему. Он был из другого мира, он был совсем другой, совсем не такой, как мы или деревья, кудрявящиеся на гребне кальдеры; он был порождением совсем другого, неизвестного нам мира; даже от воды, взбитой его ластами, несло мертвой тоской, несло безнадежностью.

Я мигом оказался на каменном гребне.

Лежа на полу пещеры, зная, что Краббен до нас не доберется, я попытался его зарисовать. Я нервничал. Пальцы давили на карандаш, грифель крошился.

-Он голову держит криво! - удовлетворенно сообщил Серп Иванович.

-Так ему, наверное, хочется.

-Не скажи, начальник. Это я пулей его зацепил. Теперь он у нас контуженный!

-Из “тозовки”? - не поверил я.

-И правым ластом, заметь, не в полную силу работает, - убеждал Сказкин. - Ты так и запиши. Так и запиши, это, дескать Сказкин поранил Краббена. Не баловства ради, запиши. А то еще оштрафуют!

Опираясь на широкие ласты, Краббен тяжело выполз на берег.

Он был огромен, он был тяжел. Мелкие камни забивались в складки его дряблой массивной шкуры. Он вдруг встряхивался, как собака. Фонтан холодных брызг долетел до пещеры. Сказкин отпрянул и вновь схватился за “тозовку”.

-Отставить!

Примерно метра не хватило Краббену, чтобы дотянуться мордой до нашей пещеры.

Это взбесило Краббена.

Рушились камни, шипели струи песка, несло запахом взба­ламученного ила, падалью, смрадом. Несколько раз, осме­лившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в пасть, но тут же отступал перед мощью и мерзостью его ощеренных ржа­вых клыков.

-Чего это он? - спросил Сказкин, отползая в глубину пещеры.

-Ты его спроси!

Впрочем, поведение Краббена мне тоже не нравилось.

Устав, он, наконец, расслабился, расползся на камнях, как гигантская уродливая медуза. Странные судороги короткими молни­ями вновь и вновь потрясали его горбатую спину. Плоская голова дергалась, как у паралитика, из пасти обильно сочи­лась слюна. Низкий, протяжный стон огласил берега Льви­ной Пасти.

-Тоже мне гнусли! - сплюнул Серп Иванович, опасливо выглядывая из нашего убежища.

Тоскливые стенания Краббена, пронзительные, жуткие, рвущие нервы, долго неслись над мертвой, недвижной, как в Аиде, водой.

-Чего это он? - опять обеспокоился Серп. - Чего ему нужно?

-Это он нас оплакивает...

-А сам долгожитель, что ли?

-Все мы смертны, Серп Иванович, - заметил я, сразу ощутив свое здоровье. -Только одни более, а другие менее.

-Вот бы записать на пленку его стенания, - вздохнул Сказкин. - Записать, а потом утречком врубить запись Агафоше на побудку!

 

 

С грандиозных стен кальдеры медлительно поплыл белесоватый серый туман. На уровне входа в пещеру туман сгущался в плот­ные, темнеющие на глазах лохмотья, и низкий, полный до­исторической тоски стон ломался в тысяче отражений.

Забившись в дальний угол пещеры, Серп Иванович не­громко поносил Краббена. Тельник Сказкин плотно заправил в штаны с лампасами, и теперь я не видел ни наколотого, ни настоящего Краббена. Тем не менее, оба они оставались рядом.

Куда им деться?

Не слушая сдержанных поношений Сказкина, направленных в адрес Краббена, я вспоминал о смутных при­донных тектонических трещинах, обогреваемых струями теплых ювенильных источников. Лес водорослей, неясные тени... Таинственный, недоступный для нас мир... Почему, собственно, ему не быть миром Краббена?..

И действительно.

Кто воочию видел гигантских кальмаров?

А ведь на каша­лотах, поднимающихся из океанских бездн, не раз и не два находили кровоточащие следы неестественно огромных при­сосок.

Кто видел трехпалого - пресловутого обита­теля тропических болот Флориды и прибрежной полосы ос­трова Нантакет?

А ведь с его следов сняты гипсовые слепки.

Кто видел огромного червя с лапками, так называемого татцельвурма?

А ведь этот червь хорошо известен многим жителям Альп. За последние годы собраны сотни свидетельств, в ко­торых слово в слово повторяется одно и то же: да, татцельвурм похож именно на червя! да, у татцельвурма большая голова с выпуклыми глазами! да, лапы у татцельвурма малы, но они есть!

А мокеле-мбембе – загадочная колоссальная тварь, внешне напоминающая давно вымерших динозавров? Разве не утверждают охотники-аф­риканцы, что они и сейчас встречают этих гигантов в бесконечных, мало  исследованных болотах Внутренней Африки?

Кстати, на воротах хра­ма, посвященного древневавилонской богине Иштар, среди множества поразительных по своей реалистичности изображений, бы­ло в свое время найдено одно, ничего общего не имеющее ни с одним из известных на Земле животным. Зато изображенный на воротах храма зверь, названный учеными сирушом, был, как две капли воды, схож с африканским мокеле-мбембе. Более того, конголезский ученый Марселен Аньянья, исследуя заболоченные джунгли самой северной области Конго – Ликвала, сам наткнулся на мокеле-мбембе. “Видимая часть этого животного, - позже рассказал он, - вполне соответствует нашему представлению о бронтозавре…”

А кто видел третретретре - животное ростом с теленка, с круглой головой и почти человеческими ушами?

Тем не ме­нее аборигены одного из самых больших островов мира - Мадагаскара - утверждают, что такое животное водится в их краях, а конечности у третретретре устроены как у обезьян, а уши, действительно, похожи на человеческие.

Наконец, кто видел своими глазами дипротодонтов, заселявших когда-то равнины Австралии?

А ведь местные золотоискатели рассказывали и рассказывают о каких-то гигантских кроликах, обитающих в пустынных центральных районах самого южного материка.

А разве не выловил из океанских глубин доктор Д.Смит диковинную рыбу латимерию, считавшуюся вымершей уже многие миллионы лет назад?..

Просто мы привыкли к асфальту городов, к тесным улицам, к лабиринту мертвого бетона, привыкли к закоулкам загаженных зоопарков, а мир...

О, мир все еще обширен!

И в этом обширном мире, огромном, действительно огромном, есть кроме гор, пустынь, тропических лесов, знойных влажных болот, еще и океаны.

Что прячется в их пучинах?

 

 

-А сколько он может стоить? - не унимался Серп Ива­нович.

Я молчал.

Тоскливо неслись над водой долгие стоны Краббена.

-Наверное, много, - сам себе ответил Сказкин. - У меня все равно столько нет. У меня, начальник, столько никогда не было. У меня, начальник, никогда не будет столько.

Я молчал.

Я слушал плач Краббена.

Я видел путь Краббена в ночном океане.

Безмолвие звезд, мертвые вспышки люминофор...

Кто он?.. Откуда?.. Куда плывет?..

-Никогда! - плакался Серп Иванович. -Никогда, на­чальник, не буду я миллионером! У меня ведь дома, сам знаешь, все удобства во дворе. Я как приду в тот домик с сердечком на дверце, так сразу вижу - валяется на полу пятак. Уже пылью покрылся, паутина его оплела. А настоящий миллионер, начальник, давно бы воспользовался тем пятаком.

 

 

Туман...

 

 

-А говорил, к пяти вернемся!

 

 

Туман...

 

 

-Дождь будет, однако, - длинно зевнул Сказкин. - Мы тут или с голоду помрем, или Краббен нас победит.

Я хмыкнул.

"Дождь будет..."

Честно говоря, я ждал этих слов.

От Шикотана до Шумшу каждому курильчанину известно: “Серп сказал -погода изменится!”

С точностью до наоборот.

И правда.

Как в гигантскую трубу вынесло в небо согретый солн­цем туман. Призрачно высветились кошмарные обрывы, весело отразились солнечные лучи от плоских вод. И от­куда-то издалека, как стрекот швейной машинки, пришел, растянулся, поплыл в воздухе томительный, ни на что не по­хожий звук.

-Начальник! - забеспокоился Сказкин. - А это что? Еще один Краббен, только летающий? Сколько живу, страхов та­ких не видел!

Я прислушался.

-Вертолет...

И не мы одни это поняли.

Встревоженный непонятным звуком (может, когда-то доисторические враги когтили Краббена с воздуха?), Краббен неуклюже сполз с камней в воду, оттолкнулся от берега и медленно, без единого всплеска, ушел в глубину — черная туманность, пронизывающая светлую бездну.

-Уходит! - заорал, вскакивая, Серп Иванович.

Но я и сам это видел.

Как видел и вертолет, разматывающий винты над кальдерой.

-Гад! - выругался я. - Не мог зайти со стороны пролива?

-Он не мог зайти со стороны пролива, - удовлетворенно пояснил Сказкин. - Это же МИ-1. Он как велосипед, его лю­бым ветром сдувает.

Свесив с каменного козырька босые ноги, Сказкин с на­слаждением шевелил пальцами.

Он уже не боялся Краббена.

Он уже ничего не боялся.

Техника шла на помощь, техника подтверждала: он, Сказкин, человек! Он, Сказкин, Венец творе­ния! Его, Сказкина, в беде не оставят!

-Это за нами!

Я был в отчаянии.

Странно выгибая черную спину, отчего он и впрямь казался горбатым, Краббен легко уходил к Камню-Льву.

Вот он прошел мимо высокой скалы, до бела изгаженной птицами, вот он поднял грудью мощный вал, вот он вскинул над водой пло­скую голову, и теперь уже навсегда, навсегда, навсегда, навсегда, навсегда растворился в голубоватой дымке, стелющейся над откры­тым океаном.

Ревя, раскачиваясь в воздухе, подняв под собой столб пы­ли, над берегом завис вертолет.

Серебряный круг винта, рыжий пилот...

Я ничего не слы­шал.

Я был в отчаянии.

-Да брось, начальник! - утешал меня Сказкин. - Я тебя с корейцем сведу в Находке. За бутылек он тебе на спине выколет двух таких.

 

 

Тетрадь пятая.

ЗАПОЗДАЛЫЕ СОЖАЛЕНИЯ

 

Лоция Охотского моря. "Почему это так, начальник?" Ученый совет СахКНИИ. Яб­локо Евы и яблоко Ньютона. "Как там с базисфеноидом?" Глубинная бомба для сироты Агафона. Романтики с “Цуйо-мару”. Гинзбург против Шикамы. О почте - в последний раз. Приписка.

 

Мыс Большой Нос является северным входным мысом залива Доброе Начало и западной оконечностью вулкана Атсонупури. Мыс представляет собой скалистый обрывистый утес черного цвета и является хорошим радиолокационным ориентиром. На мысе гнездится множество птиц. Мыс приглубый. К югу от мыса в 1 кбт от берега лежат надводные и подводные скалы.

                 

                          Лоция Охотского моря

 

 

Глупо стоять перед мчащимся на тебя табуном. Надо или уходить в сторону, или вставать во главе табуна.

К сожалению, встать перед Краббеном я не мог. К еще большему сожале­нию, мы вообще не смогли обнаружить Краббена, хотя я и за­ставил матерящегося рыжего пилота (“Скоро световой день кончится!”) дать большой круг над океаном на пространстве от Камня-Льва до вулкана Атсонупури.

Пилот злился. Его оторвали от дел, его загнали в какую-то дыру ра­ди двух идиотов. “Если бы не Агафон, - злился он, - вы бы у меня тут по­сидели!”

Даже Сказкин возмутился:

-Вывел бы я тебя на пару слов!

К счастью, под нами был океан - из вертолета человека не выведешь. Да и знал я, чем кончаются угрозы Сказкина. На моих глазах он как-то вывел из южно-курильского кафе худенького старпома с “Дианы”. Сказал, что на пару слов, а сам не являлся в кафе неделю.

“Потеряли! - с отчаянием думал я. - Не успели найти, и уже потеряли! Чем я докажу, что мы в самом деле видели пресловутого Морского Змея? Бреднями о пропав­ших собаках, о несчастной корове Мальцева, о каком-то корейце из Находки?..”

Ухмыльнувшись, Сказкин ткнул меня локтем.

-Слышь, начальник! Вот почему так? Придешь, скажем, к Агафону, а он рыбу чистит. И лежит среди пуче­глазых окуней такая тварюшка - хвост как щипцы, голова плоская, и вся в тройной колючке. Вот не бы­вает таких рыб, все знают, что не бывает, а она лежит! Спросишь: где поймал? Да сама, говорит, поймалась. Здесь же, у бережка! Прикрикнешь на Агафона, не гони, дескать, тюльку! - а он ведет свое: вот точно, у бережка. Никогда, мол, про рыб не врал! И чувствую я, начальник, правду говорит Агафон, а все равно не ве­рю. Такое - и вдруг у бережка!

-Рыбка-то была?

-Да неважно, начальник. Другое важно. Вот забежишь в кафе вечерком, поддашь немножко, и не хочешь, а брякнешь: “Эй, организмы, рыбу вчера поймал! На хвосте уши, на глазах козырьки, а под животом парус!” Все повернутся, и кто-нибудь обязательно фыркнет: “Тоже мне! Мы такую под островом Мальтуса кошельком брали!” Почему так, на­чальник?

Я вздохнул.

И вдруг увидел: Сказкин устал.

Под его хитрыми глазами лежали тени.

"А ведь вернулся в кальдеру, с неожиданной нежностью подумал я. Боялся, а вернулся. Меня не бросил..."

 

 

Горизонт, белесый, выцветший, отсвечивал, как дюрале­вая плоскость. Прозрачная под вертолетом вода вдали мут­нела, сгущалась. Тут не то, что Краббена не заметишь, тут Атлантиду не увидишь со всеми ее храмами!

Пилот подтвердил:

-Вам привиделось, наверное.

И кивнул:

-Хватит переживать. Вам Агафон передал сверток.

Ах, Агафон... Ах, сирота...

"Ладно, - сказал я себе, разжевывая тугого, присланного Агафоном жареного кальмара. - Теперь ничего не подела­ешь, напугал вертолет Краббена. Но прецедент создан. Рано или поздно Краббен снова объявится. Не может не объявиться, если даже корейцы в Находке колют на спинах клиентов изображения Краббена. Непременно объявится! Вот тогда и можно будет истолковать факты..."

"И истолкуют! - заверил я себя. - Еще как истолкуют!.."

Очень живо я представил себе Ученый совет нашего инс­титута.

Я, младший научный сотрудник Тимофей Лужин, делаю сообщение.

Пропавшие собаки, несчастная корова сироты Агафона Мальце­ва, разорванный сивуч, наколка на спине Серпа Ивановича...

В общем, есть о чем поговорить.

Итак, сообщение сделано.

Слова произнесены.

Эффект, разумеется, ошеломляющий.

Кто первый решится прервать молчание?

Кто, кто!

Понятно, кто!

Мой старый приятель Олег Бичевский!

“Понятно... - скажет Бичевский и подозрительно поведет носом. - Что-то такое я уже слышал. Даже в журналах популяр­ных читал..."

И переведет взгляд на нашего общего шефа доктора Хлудова:

"Павел Владимирович! Может, все же поговорим о снаряжении? Я давал заявку на новые сапоги, а мне подсовывают б/у, будто я только на обноски и наработал!"

"Правда, Тимка, - вмешается хам Гусев. - На мне несписанные палатки висят, я с отчетом запурхался, а ты тут со своим Краббеном!"

Но хуже всех выступит Рита Пяткина.

Рита - палеонтолог. Все древнее - это по ее части. И человек Рита воспитанный. Она не усмехнется, как Гусев, и не прищурится, как Бичевский. Это Олегу Бичевскому все равно, о чем говорить - о яблоке Евы или о яблоке Ньютона. А у Риты свои понятия.

"Тимофей Иванович, - вежливо заметит Рита. - Вот вы говорите - записи. А кроме собственноручных записей у вас еще что-нибудь есть? Ну, рисунки там, фотографии?"

"Рисунки есть, но плохонькие, а камеру я с собой не брал. Мы ведь думали: к пяти вернемся."

"Ну, хорошо. А свидетели происшествия? Кто-то еще был с вами в кальдере?"

"Конечно. Полевой рабочий Сказкин."

"А-а-а! - нагло хохотнет Гусев. - Сказкин! Богодул с техническим именем! Он, Тимка, все еще пьет?"

"Тимофей Николаевич, - вежливо оборвет Гусева Рита. - Вы мне вот что скажите. Вы ведь этого Краббена видели в упор, чуть ли не в метре от себя. Вы даже, говорите, заглянули ему в пасть. Вот скажите мне, как палеонтологу... - тут уж, конечно, все, от Гусева до Хлудова, затаят дыхание.— Вот скажите мне, эта пасть Краббена, в которую вам удалось заглянуть... Как бы вы ее охарактеризовали?.. Сильно у Краббена видоизменено нёбо?.. Заметили вы птеригоиды над базисфеноидом?.. Достаточно ли хорошо развиты у вашего Краббена склеротические пластинки?.."

Первым, конечно, не выдержит хам Гусев.

"Какие, к черту, птеригоиды! Я с отчетом запурхался. Давайте обсудим текущие дела! Сколько можно?"

 

 

Над домиком Агафона как всегда курился дымок. Еще с воздуха мы увидели и самого Мальцева - островной сирота недовольно ковылял к посадочной площадке.

-Слышь, начальник! - обрадовался вдруг Сказкин. - Если честно, Краббену повезло больше всех.

-Может быть.

-Да нет, правда! Ведь Агафоша теперь будет ждать Краббена. Он у матросов с торпедника выменяет сухофрукты на глубинную бомбу. Он, вот увидишь, доберется до Краббена, никогда не простит ему корову. Он его, если повезет, глушанет даже в Марианской впадине.

-И правильно, - сам себе кивнул Сказкин. - Не трогай чужих коров.

 

 

P.S.

 

У каждого в шкафу свои скелеты.

Я не сделал сообщения на Ученом совете.

Я никому не рассказал о Краббене.

Я и сейчас не стал бы восстанавливать случившееся в 1971 году на острове Итуруп, если бы не поразительное сообщение, обошедшее недавно чуть ли не все газеты мира.

Вот это сообщение.

Слово в слово.

“Промышляя скумбрию в районе Новой Зеландии, эки­паж японского траулера “Цуйо-мару” поднял с трехсотмет­ровой глубины полуразложившийся труп неизвестного жи­вотного. Плоская змеиная голова на длинной шее, четыре огромных плавника, мощный хвост - никто из опытных моряков “Цуйо-мару” никогда не видел ничего подобного.

Догадываясь, что необычная находка может иметь большое значе­ние для мировой науки, представитель рыболовной компании госпо­дин М. Яно набросал карандашом схематический очерк жи­вотного, а затем сделал ряд цветных фотографий. К сожалению, разогретая жаркими солнечными лучами туша очень скоро начала испускать зловонный жир. Запах оказался на­столько вездесущим и неприятным, что грозил испортить весь улов “Цуйо-мару”, к тому же судовой врач заявил, что в этих ус­ловиях он снимает с себя ответственность за здоровье вве­ренного ему экипажа. В результате загадочную находку вы­бросили за борт, отметив, правда, основные параметры таинственного животного: длина - около семнадцати метров, вес - около трех тонн.

Находка рыбаков “Цуйо-мару” вызвала горячие споры.

Иосинори Имаидзуми, генеральный директор програм­мы зоологических исследований при японском Националь­ном музее, со всей ответственностью заявил, что в сети рыбаков “Цуйо-мару” попал труп недавно погибшего плезиозавра. Эти гигантские доисторические ящеры, напомнил он, обитали в земных морях при­мерно около ста миллионов лет тому назад и считались до сих пор вымершими.

К мнению профессора Иосинори Имаидзуми присоединился известный палеонтолог Т. Шикама (Иокогамский универ­ситет). Правда, японским ученым сразу возразил парижский пале­онтолог Леонар Гинзбург.

“Рыбаки “Цуйо-мару”, - возразил Леонар Гинзбург, выловили, конечно, не плезиозавра, а, скорее всего, останки гигантского тюленя, тоже вымершего, но существовавшего на земле, по сравнению с плезиозаврами, совсем недавно - каких-то двадцать миллионов лет назад!”

В спор, естественно, вступили и скептики.

И рептилии, и тюлени, возражают они, размножаются только на суше. К тому же, у тех и у других отсутствуют жабры, что означает, что все они хотя бы периодически должны появляться на дневной поверхности океана. Почему же представитель столь необычных существ так неожиданно и впервые попадает на глаза людям?

"Древние плезиозавры, - говорит профессор Иосинори Имаидзуми, -действительно откладывали яйца на берегу и могли долго обходиться без атмосферного воздуха. Но если эволюция их доживших до наших дней потомков продолжалась, ничего странного, они вполне могли приобрести некие черты, особо благоприятствующие их нынешнему образу жизни. Известно, например, что ихтиозавры, современники пле­зиозавров, еще в меловом периоде перешли к живорожде­нию, а современная американская красноухая черепаха мо­жет оставаться под водой чуть ли не неделями.”

Конечно, как и следовало ожидать, большая часть ученых, настроенных, как всегда, консервативно, отнеслась к загадочной находке японских рыбаков весьма настороженно.

“Они по­шли на поводу у морского фольклора, - заявил в кратком интервью профессор Карл Хаббс, сотрудник Океанографического института имени Скриппса. - Кто из рыбаков не слышал легенд о Великом Морском Змее? Кто из рыбаков не внес по­сильную лепту в распространение этих нелепых легенд?”

Как бы то ни было, рыболовная компания, которой при­надлежит “Цуйо-мару”, приказала всем своим экипажам в случае повторной находки лучше сразу выбросить за борт траулера весь свой улов, как бы велик он ни был, и доставить на берег загадочное животное.

Несколько траулеров компании теперь постоянно курсируют в во­дах, омывающих берега Новой Зеландии.”

 

 

 

P.P.S.

 

Итак, сейчас апрель.

Месяц назад я отправил на Восток несколько писем.

Одно адресовано профессору Иосинори Имаидзуми, второе - Агафону Родионовичу Мальцеву, третье - С.И.Сказкину. Я-то знаю, с кем столкнулись японские рыбаки. Я-то знаю, что мой рассказ, пусть и с запозданием, но следует приложить к растущему делу о явившемся плезиозавре.

От Агафона вестей нет.

Но это неудивительно. Когда еще доберется до берегов бухты Доброе Начало шхуна “Геолог”, на борту которой вместе с моим письмом плывут па Итуруп две отличные дворняги!

Сказкин ответил сразу.

Он здоров, не пьет, радуется переменным школь­ным успехам своего племянника Никисора, а за рассказы о Краббене его, Серпа Ивановича Сказкина, били на островах пока всего только три раза. Прав­да, один раз легкостью, есть у моряков такой полотняный мешочек, для тяжести наполненный песком. “В последнее время, - оптимистично пишет Серп Иванович, - отечест­венное производство освоило выпуск легкостей из литой ре­зины, но до нашего острова эти легкости еще не дошли.”

Что касается профессора Иосинори Имаидзуми, то профес­сор пока молчит.

Но и тут я настроен оптимистически: почта будет!

Кому-кому, а уж профессору Иосинори Имаидзуми вовсе не должна оказаться безразличной судьба великого Краббена. Лучше испы­тать стыд ошибки, чем остаться равнодушным к такой тайне. Вот почему я не теряю надежд, вот почему я с бесконечным тер­пением ожидаю конверт, на марках которого машут крыль­ями легкие, как цветы, длинноногие японские журавлики.

Лишь бы в эти дела не вмешалась политика.

 

 

 

ТЕРРИТОРИЯ ГРЕХА

(Как это было)

 

Да знаете ли вы, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!

                                    Ф. М. Достоевский

 

 

-Нельзя поверить в невозможное! – сказала Алиса.

-Да ну, просто у тебя мало опыта, – смеясь ответила Королева. - В твоем возрасте я каждый день уделяла этому хотя бы полчаса! В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей еще до завтрака.

                          Льюис Кэрролл

 

 

 

Тетрадь первая.

ПАРК-ОТЕЛЬ «МЕНДЕЛЕЕВО»

 

 

Остров Кунашир является самым южным и одним из самых значительных по размерам островом Большой Курильской гряды. Он расположен в 8,5 мили от северо-восточного берега острова Хоккайдо и в 20–30 милях от островов Малой Курильской гряды. Остров горист; северная его часть более высокая, чем южная, хотя и в южной имеются горы высотой до 886,9 м. Нижние склоны гор и долины рек поросли смешанным лесом, а верхние склоны – стлаником. Наиболее характерным приметным пунктом на острове Кунашир в южной его части является вулкан Менделеева…

 

                                                     Лоция Охотского моря

 

 

1

 

История давняя.

Попробую рассказать.

 

2

 

Научная карьера моего шефа началась с больших потрясений.

Первую статью («Генезис Курильских пемз») шеф писал исключительно по собственным полевым материалам. Статья была отрецензирована, одобрена, однако на каких-то инстанциях застряла, в печать никак не шла. Шеф никак не мог сообразить, что мешает ее напечатанию; подсказали умные люди: «Ну, куда вы смотрите, Паша? – (Шеф в те годы был молод). - Иван Андреевич – ваш завлаб? Ваш. Так почему бы не взять его в соавторы? Александр Иванович, зам директор? Зам директора. Он всю жизнь занимается пемзами? Вот-вот, всю жизнь. В некотором смысле, Паша, вы вторглись на его территорию. Разве вам помешает такой соавтор? И Михаил Степанович помог вам с химанализами…»

Соавторов набралось штук семь, зато статья появилась в престижном академическом журнале. Правда, в последний момент по каким-то техническим причинам список соавторов был урезан и имя шефа попало в окончание «и др.».

Но с той далекой поры шеф опубликовал не одну монографию, получил не одну престижную премию, был избран в члены-корреспонденты Академии наук, возглавил комплексный научно-исследовательский институт и многие теперь сами втайне мечтают о том, чтобы членкор П.В. Хлудов поставил свое имя под их работой. Разумеется, как соавтор. Крепкий, подвижный, в свои семьдесят лет продолжающий выезжать на самые сложные полевые работы, обожающий народные приметы («Коль калан покакал в воду – жди хорошую погоду»), – шеф навсегда остался снисходительным к молодым, и терпеть не мог халтурщиков. Как, например, биолог Кармазьян. («Науке нужен Кармазьян как писсуар для обезьян»). Этот биолог много лет выращивал в нашей институтской теплице длинный и тощий корейский огурец. Правда, при таких длинноногих лаборантках, как у Кармазьяна, любой огурец сам по себе вырастет. По большим праздникам сотрудники института отхватывали от овощи огромные куски, называя их закусью, но всегда, к величайшему торжеству Кармазьяна и к не менее великому изумлению всех его оппонентов, бессмертный овощ регенерировал, к очередному празднику восстанавливая вес и форму.

-Как вы относитесь к каникулам?

Я пожал плечами. Шеф вызвал меня неожиданно.

-Как вы относитесь к работе на силосе? К позднему сенокосу? К ранней переборке гнилых овощей? К работе в овощехранилищах?

Кривить душой я не стал:

-Плохо отношусь.

-Тогда скажу вам так, Прашкевич, - покачал седой головой член-корреспондент. - Если к среде вы не уберетесь из института, я сдам вас на сельскохозяйственные работы.

И быстро спросил:

-Снаряжение? Карты? Полевые?

-Все получено, - так же быстро ответил я. - И билеты на руках. Но вы хотели лететь со мной, и еще я не успел нанять рабочего.

-Теперь и не успеете, - покачал головой шеф. – Мой билет отдайте секретарше. Я прилечу на Кунашир позже.

И понимающе оглядел меня:

-Завидую… Две недели каникул… И никакого начальства… Я сам в юности мечтал о таком… Не сбылось… Пусть повезет вам, сматывайтесь… А рабочего наймете на островах.

-Во время путины?

-А вы что, предпочитаете остаться на силосе?

-Нет, нет!

-Тогда разыщите Серпа Ивановича Сказкина.

Я кивнул. Я понял шефа. Я давно мечтал о таких каникулах. Я даже знал, на что их использую свободные дни. Антон Павлович Чехов, больной, немощный, разочарованный в любви, на перекладных через всю Россию добирался до Сахалина, чтобы рассказать о нем всей стране; подробно воспеты Приморье, Амурский край; все слышали про Дерсу Узала; Степан Крашенинников обессмертил Камчатку; Владимир Германович Тан-Богораз волшебно описал жизнь чюхчей; Владимир Иванович Йохельсон не один год провел среди чюванцев и шоромбойских мужиков. А Курильские острова? Почему никто не сложил героических баллад о влажных туманах Шумшу, о снежной тьме на вулканических кряжах Парамушира? Почему не воспет Онекотан с пиком Сарычева, дивно отраженным в провальном кальдерном озере? А задымленный конус Алаида с пушечными выстрелами боковых кратеров? А черные базальтовые стаканы Черных Братьев? А пик Прево, меланхолично играющий колечками облаков, накрученных на вершину?

Вот только Сказкин…

Не хотелось мне связываться с Серпом Ивановичем…

Богодул с техническим именем пару раз работал с моим шефом, я слышал об этом массу странных историй. К тому же, неугомонный богодул время от времени присылал в институт длинные письма. Сообщал об осенних штормах, выбрасывающих на берега много необычного. При этом речь шла не об японских презервативах или радиолампах, как вы подумали; речь шла о загадочных черных кучах на влажных зеркалах отлива. Разложившиеся трупы? Вряд ли. Так быстро разложиться не может никакой труп. Напорол кто-то? Но песок сантиметров на пять густо пропитался запахом тлением. Какая тварь могла так напакостить? Однажды Серп Иванович сам принес в местную баклабораторию два ведра неизвестных останков. Помещение, говорят, до сих пор не используется. «Ты с ума сошел? – наорал лаборант на Сказкина. – Зачем припер два ведра?» - «Я так и знал, что мало покажется».

Еще писал Сказкин шефу, видел он сам, как что-то черное ползло по берегу. Был выпимши, потому хорошо не рассмотрел. Но дергалось что-то в темноте, извивалось. Потом вонючие останки растащили собаки. «Вы там в научном институте задницы просиживаете, - писал богодул члену-корреспонденту, - а у нас на острове скот пропадает. Считается, что граница на замке, а вы пройдитесь по отливу. Кто-то там сильно гадит.» На океанской стороне, утверждал Сказкин, он вообще не раз натыкался на загадочные кучи.

Вот кто так делает?

 

3

 

И я, как в омут, нырнул в каникулы.

 

4

 

В конце узкой улочки океан катал пенные валы. Мотались по камням дырчатые, как бы перфорированные плети водорослей. Южно-Курильск казался пустым. Мужчины ушли на путину, женщины - в цеха рыбкомбината. На коньке деревянной почты сидела ворона, мрачно заглядывала в маленькое кафе.

«Подари мне лунный камень, сто преград преодолей…»

Белокурая красавица, в тесном платье, намазанная, веселая, не по погоде тесно прижималась к коротенькому шкиперу, водила его по залу. «Подари кусочек крайний самой малой из планет…» Изумленный шкипер напоминал моряка, случайно узревшего землю. Его бы в лабораторию Кармазьяна, он бы вытянулся. Ни на миг не выпуская из рук роскошную блонду, шкипер внимательно следил, чтобы песнь о лунном камне длилась без перерыва.

Были еще в кафе барменша и маленький пузатый человечек, сразу мне не понравившийся. Урод, раз не взяли его на путину. Кривое обветренное лицо, шрам на лбу, колючие скулы, маленькие глазки, - как у гуся, готовящегося к линьке. От человечка сложно попахивало. Я сразу вспомнил письма богодула. Потрепанный пиджачок накинут на майку, из-под которой торчали хвосты ужасных гидр и русалок. У таких вот маленьких людей житейский опыт огромен, подумал я. Кстати, по величине головы мой визави даже шефу не уступал. Но наружный левый карман с потрепанного пиджачка был сорван начисто.

-Ты не вороти, ты не вороти морду, - сказал он мне радушно, кивая в сторону танцующих. – Ты не на меня, ты на них смотри.

И крикнул:

-Люция, сядь с нами.

-С тобой даже зверь не сядет, - дерзко ответила Люция и показала широкий, как нож, язык.

-Инфузория в туфельках! Ноги, ноги как ставит!

Мне ноги Люции не показались особенными. Ну, ноги. Ничего особенного.

-Ты не вороти, не вороти морду, - стоял на своем маленький человечек. - Я тоже иксы учил, ходил на балкере «Азов». Ход поршня, цилиндровая мощность! – слыхал? Где только не был! Среди пальм, в горах под небом, там пена по берегам, как пингвин нагадил. Дрался с греками в Симоносеки. Про меня так и говорят: «Страшен!» А появлюсь в Бубенчиково, это моя малая родина, - объяснил он, - люди за версту встречают, особенно тетя Поля. Она работает в пивном ларьке. Бери, всегда говорит, чего только душа просит. А душа у меня просит одного… - Он подозрительно моргнул: - Не оставляю тетю Полю без выручки.

И снова крикнул:

-Люция, сядь с нами!

-Отвянь, овощ!

-Тебе жалко?

-Отпади, Серп!

И до меня дошло: Серп! Богодул с техническим именем!

-Вы надолго к нам? – проплывая мимо, пропела Люция. Наверное, она любила шкипера, потому что позволяла его рукам дрожать на ее талии.

-Ищу домик под базу.

Белокурая Люция прижалась к шкиперу:

-Тогда это к Люське. У нее от геологов трое сирот.

Шкипер понимающе усмехнулся (ну да, от моряков сирот не бывает), а в открытое окно влетела и уселась на край черного дубового буфета огромная ворона. Наклонив голову, она враждебно уставилась на меня.

-Кыш, птица!

Ворона лапой почесала шею.

Делала она все враждебно, всем видом показывала, что прилетела на запах.

-Стоит около почты пустой домик, - подсказала Люция, опять проплывая мимо. («Подари мне лунный камень, подари мне лунный свет…») – С самого землетрясения стоит. В дырах, конечно, да что вам, умелым, дыры? Если половицы настлать, да стекла вставить…

Шкипер, похоже, был ревнив. Внимание Серпа ему не нравилось. Так же сильно не нравилось ему внимание, уделенное мне Люцией. Не отпуская ее, ничего никому не объясняя, он перехватил рукой бутылку из-под воды и махом отключил Серпа.

«Он так испугался, что даже не пискнул».

 

5

 

А домик у почты я рассмотрел утром.

Как гигантский осьминог, как чудовищная медуза, расселся под безоблачным небом вулкан Менделеева, сияя проплешинами желтых сольфатарных полей. Песчаный отлив отблескивал, как зеркало, океанские валы обмывали поселок, таяли под утесами. Пустые глазницы ничейного домика меня ничуть не смутили, как и иероглифы на фронтоне. Стекла выбиты? Входная дверь покосилась? Ерунда! Вот зачем только нырнула в пустое окно ворона?

Я подождал.

Ворона не возвращалась.

Тогда я толкнул дверь и передо мной открылся чудесный вид.

Правда, не на бревенчатую глухую стену, как я ожидал, а на размытую жарой панораму волнующегося залива, на обрубистый мыс с маяком, на змеящиеся по склонам холмов деревянные цунами-лестницы.

Задней стены у домика не было.

 

 

6

 

Я знал, что на местной сейсмостанции мне вряд ли помогут, но все-таки там работали сотрудники нашего НИИ, я надеялся, что они хотя бы посоветуют, где искать нужное помещение.

Но сама сейсмостанция располагалась в огромном сарае.

Там среди аппаратуры и вьючных сум ютились Долгих, Больных и Ключников. Все трое – Иваны. Недавно им стукнуло (на троих) сто семьдесят годочков и они страстно интересовались грядущей пенсией. Холостые, молчаливые, бездетные, все - члены разнообразных спортивных обществ. В «Буревестник», например, каждого принимали дважды, а Больных вступил в это общество уже в третий раз, по числу наездов на остров представителей. «Только гордый буревестник смело реет над волнами над седым от гнева морем». Все три Ивана были награждены почетной грамотой «За массовость в спорте». И были известны тем, что во времена генерального секретаря КПСС Брежнева позировали известному скульптору Ефиму Щукину для художественной композиция «Сильней цунами». Обнаженные, холостые, изваянные в гипсе, стояли они сперва на оштукатуренном постаменте рядом с клубом, а потом, когда местные мальчишки отбили у них все, что можно отбить у статуи, под горой в тени цунами-лестниц.

«Слон пришел!»

«Если вы с ночевкой, - расшифровал выклик Долгих суровый Ключников, - то спать вам придется стоя.» А Больных добавил: «Даже не проходите».

Только поняв, что я не собираюсь проситься к ним на ночлег, сейсмологи расслабились и закидали меня вопросами. Правда ли, что шлифовальщик Долгов перешел к стеклодувам? Правда ли, что стеклодув Тищенко перевелся в геологическое управление и получает теперь на тридцать рублей больше? Правда ли, что химик Власов купил маленькую дачу, а сейсмологов с Кунашира могут отозвать на силос? А с будущего года пенсию мужчинам начнут назначать не с шестидесяти, а с семидесяти лет? И правда ли, что жена техника Барашкина теперь жена инженера Вершина, а жена инженера Вершина уехала с петрографом Соевым на материк? И правда ли, что на шахматном турнире в СахКНИИ (Сахалинский комплексный научно-исследовательский институт) жена Геры Шаламова выиграла у моего шефа? И все такое прочее.

Я выслушал вопросы и ответил на все одним словом: «Правда!»

А детали их и не интересовали. Только Больных заметил, что они недавно позавтракали и съестного у них совсем не осталось.

 

7

 

Волны в бухте катались молча.

Зато за ставнями запертой часовой мастерской громко куковала кукушка.

Здесь же, под щитом, украшенным олимпийскими кольцами, стоял потрепанный катафалк.

-Тебя уже заказали? – спросил я водителя, украшенного необычными бакенбардами. Лысеющая голова, лохматые бакенбарды и задранный своевольный нос. Он мне сразу понравился.

-Свободен, как птица, - обрадовался водитель. И понимающе приободрил меня: - Время уходит, купи билеты.

-На кладбище? - покосился я на катафалк.

-Никогда не интересуйся – куда.

-А чем надо интересоваться?

-Сколько!

-И сколько? – спросил я пораженно.

-Много! – обрадовался водитель. И разъяснил ситуацию.

У него это не катафалк, разъяснил он. У него это пассажирский автобус. Катафалк тут не очень нужен - далеко ли до кладбища? Кого нужно, того на плечах донесут. «С соблюдением всех ритуальных действий.» Так что, не катафалк это, еще раз подчеркнул водитель, а пассажирский автобус. Правда, поехать на нем можно только в аэропорт Менделеево. А борта иногда по месяцу не приходят. А ему, Колюне (так звали водителя с лохматыми бакенбардами) надо выполнять план. Если он продаст мне сразу все автобусные билеты, то сразу станет ударником труда. Такого на островах еще не случалось. А я за это буду ездить на катафалке бесплатно. «С соблюдением всех ритуальных действий», - снова подтвердил он. Тормоза, правда, плохие, но Колюня приспособился, он тормозить начинает километров за пять до ближайшей остановки. Он здесь каждый камень знает. «Вот бери все билеты кучей, - предложил Колюня, - и сразу едем.»

-Куда? – удивился я.

-Ты же домик ищешь под базу? – сарафанное радио в поселке работало в полную мощь.

-Ну и что?

-Вот и едем. К тете Лизе. У нее тихо, - Колюня гостеприимно распахнул дверцу катафалка. – У нее тише, чем в Марианской впадине.

И я купил билеты.

А Колюня километров за пять до аэропорта начал гасить скорость. «С соблюдением всех ритуальных действий.» Ему это удалось, но мы еще долго грохотали по дырчатым листам железа, по так называемой рулежке, на которую планируют самолеты, и только потом уперлись парящим радиатором в старый забор. Мотор заглох, зато встрепенулись жабы и грянули враз, как церковный хор в Пасху.

-Нажрутся помета и поют, - радостно подтвердил водитель.

-Колюня! – раздался женский голос.

-Ну, я.

-Ты продал? – появилась в окне тетя Лиза.

-Считай, весь план.

-Тогда с планом тебя, Колюня!

Тетя Лиза оказалась пожилой женщиной, не старушкой.

Пестрое платье, платочек на голове, морщинистое лицо, а еще при ней состоял пес Вулкан – совершенно свирепое существо, готовое кинуться даже на Колюню. Каких-то специальных возражения против устройства базы в одном из пяти пустующих бараков, за которыми надзирала тетя Лиза, не нашлось, зато нашлись непременные условия.

Первое, баб не водить.

Второе, Серпа не пускать.

Третье, по отливу ходить на цыпочках.

Озвучивая условия, тетя Лиза показала мне длинный барак – темный, но опрятный. В северном, косматым мхом поросшем углу валялась пустая баночка из-под икры морского ежа и флакон из-под одеколона «Эллада». «Залетные ужинали», - объяснила тетя Лиза. Вообще-то она живет здесь одна, но иногда приезжают люди - ждут борт. День ждут, иногда неделю, как кому повезет. Она не против, живи хоть месяц, лишь бы не появлялся Сказкин. Кто сюда только не залетал, покачала она головой, но Сказкина ей не надо. «А ты живи, - кивнула она мне. - А если понадобится…»

-А если понадобится, – повторила она, – то по кустам не шастай. И на отлив без дела не бегай. Тут на отлив бежать – хуже, чем под себя сделать. И в лесок тоже не лезь, там ипритка. Обожжешься, тебе это ни к чему, - хозяйственно закончила тетя Лиза. И указала: – Вон туда ходи. Видишь?

Поперек узкого ручья в метре над водой был поставлен просторный платяной шкаф. Две дощечки в полу энергично выбили. В приоткрытую, никогда плотно не закрывающуюся дверь виднелся плешивый сольфатарный склон вулкана, пятнистая рулежка полосы, рыжие бамбуковые рощицы и ржавые болотца, а внизу в воде волшебно скользили силуэты рыб.

 

 

Тетрадь вторая.

ГОСТИ В ПАРК-ОТЕЛЕ

 

Поселок Южно-Курильск раскинулся на восточном и северном берегах бухты. В поселке имеются почта, телеграф, телефон и больница. На осушке против средней части поселка лежит множество малых затонувших судов с частями над водой. Вулкан Менделеева, действующий, возвышается в 3,7 мили от мыса Круглый и имеет три остроконечные вершины. Наиболее высокая обрывистая вершина достигает высоты 886,9 м. Склоны вулкана поросли лесом.

 

                                                     Лоция Охотского моря

 

 

1

 

Дом мой, барак мой, угол живой.

Трепетали под закопченным потолком серые мотыли.

Влетали в открытые окна грубо, на глазок, крапленые божьи коровки.

Как срез растрескавшегося пня с многочисленными годичными кольцами серебрилась в углу дивная пепельная паутина, забросанная пыльцой и мелкими листьями, а по ночам скреблась за окном, просилась в дом крыса.

Крысу я не пускал. Сторожась, прятал продукты в жестяные банки.

Крыса тосковала. Тетя Лиза, прознав про ее визиты, принесла в барак кошку Нюшку. «Такая много не сделает», - загадочно заметила она, но в первую же ночь кошка начала плакать.

И не зря.

В тот же день с долгим плачущим воем опустился с неба гражданский ИЛ-14, и сошли по невысокому трапу на землю кандидат геолого-минералогических наук Веня Жданов, другой кандидат - Серега Гусев, а с ними третий кандидат Юлик Тасеев и командированный на Курилы из Москвы петрограф С.В. Разин, о котором я раньше совсем ничего не знал.

Вещи геологов нес запуганный до полного молчания экономист Роберт Иванович Жук.

Впрочем, бывший экономист.

Еще месяц назад он с родным братом работал в бухгалтерии нашего НИИ, но внезапно нагрянувшая комиссия прозрачно намекнула начальству: не слишком ли? - два Жука на одну бухгалтерию!

И перевели Роберта Ивановича в лаборанты.

-В поле хорошо, - громогласно утешал бывшего экономиста Серега Гусев. – Ну, поломаешь руку в трех местах, без травм все равно не обойтись. – Багровое лицо Жука здорово вдохновляло Серегу. – Или можно иприткой обжечься. Безобразные язвы до самой смерти, жена уйдет от такого. Зато как тут дышится, как тут дышится, Роберт Иванович! Отравишься консервами, тоже, считай, не сразу умрешь. На таком воздухе сразу не умирают. Да и врачей нет, попробуй понять, от чего скончался хороший человек, обязательно ли от консервов? Или вулканической бомбой перешибет вам три пальца.

-Почему мне? – еще сильней багровел Роберт Иванович.

Я вмешался в беседу. Серега, пояснил, преувеличивает. Отравиться можно и местным квасом. Через квас даже уродом можно остаться на всю жизнь. Нет, нет, не с горбом, пояснил я, с горбом это в кино, а у нас просто урод. Ну, скажем, будешь пахнуть. Всегда. Да так, что тебя жена к себе не подпустит.

Роберт Иванович затосковал.

Сильно любя молодую жену – длинную, знакомую многим изящную альбиноску Клаву, Роберт Иванович первым на Сахалине ввел в обиход просторную металлическую ванночку для титана. Из соображений гигиены. Такая ванночка, залитая керосином, вдвигается в печной зев, керосин зажигается с помощью клочка бумаги, вот вода и вскипает в титане за полчаса.

Но и это казалось влюбленному Жуку долгим.

Торопясь ускорить процесс, чтобы уединиться наконец с молодой альбиноской, Роберт Иванович впаял в металлическую ванночку несколько полых трубок и добился того, что работающий титан создавал мощную реактивную тягу. Низкий рев и подрагивание стен тревожили соседей. Когда по субботам Роберт Иванович врубал свою установку, соседи даже выходили на улицу.

И случилось.

Не могло не случиться.

Однажды Роберт Иванович дождался.

Накинув на круглые плечи японский шелковый халат с желтыми драконами, он блаженно покуривал голландскую короткую трубку на крошечной скамеечке у титана, а в спаленке, напевая народную песенку, разбирала белоснежную постель альбиноска Клава. Она была без халатика, с веснушками на упругой груди (это все знали) и очень бледная. Как в гидропонике - не хватало в ней чего-то.

И случилось то, что должно было случиться.

Перегревшийся титан рванул, как бомба. Воздушной волной Роберта Ивановича выбросило в прихожую, сорвало с него японский халат с желтыми драконами. Так неожиданно и грубо обнаженный, экономист стал смеяться, потому что ждал совсем другого. А потом он стал смеяться уже серьезно, потому что на его глазах титан, непристойно раскачиваясь, смердя, пуская газы, сорвался с фундамента и на мощной газовой струе, как некий космический корабль, ввалился в спаленку, где рванул еще раз, испустил еще больше газов и рухнул плашмя в разобранную альбиноской постель. Клава мгновенно покрылась копотью. Даже беленькие зубки у нее закоптились. И упругие груди с веснушками, и все такое прочее. А Роберт Иванович все смеялся и смеялся, пока наконец не прибыла скорая помощь и не накинула на него халат – теперь с нестандартными рукавами.

 

2

 

Каникулы мои были нарушены.

Но прилетели мои коллеги ненадолго и все по той же причине: дознались до ужасных тайных планов зама директора по хозчасти – отправить часть научных сотрудников вместо поля на силос. «Даже Кармазьян бьет тревогу, - сообщил Серега. – Ссылается на работу с огурцом. Я ему советовал отправить лаборанток с нами, только он не решился: а если вы, дескать, зазимуете? Я ему: японских презервативов на отливе хватит на всю зиму. А он почему-то сердится. Так что, Мартович, поживем у тебя пару дней. Как подойдет удобное судно, так съедем на Симушир.»

Юлик Тасеев кивал, подтверждая слова Сереги. Юлик никогда никому не причинял беспокойства. Он, как баклан, сразу заглотил три огромных ковша местного кваса и отправился на геологическую экскурсию. «На сольфатарное поле, - несколько нетвердо заявил он. И пообещал: – Непременно обратно.»

И исчез.

И мы забыли о Юлике.

Забыли потому, что пораженный обилием красной икры, светлого воздуха, морских гребешков, побегов молодого бамбука и все того же местного кваса, тайно вырабатываемого тетей Лизой в одном из пустых бараков, Серега Гусев энергично потребовал настоящего товарищеского ужина. Веня Жданов и строгий гость С.В. Разин его поддержали, а бывший экономист насторожился, но перечить не посмел. Он был надолго отлучен от институтских финансов, оторван от знакомой почвы, как маленький подсохший дичок, и прелестная альбиноска спала от него за сотни миль…

Закусывая икрой, Гусев успокаивал экономиста.

«Один ботаник, - успокаивал он Жука, - жил на острове семь лет. К северу отсюда. Туда теплоходы не ходят, и рыбаки не заглядывают. Забыли ботаника, вот он и зазимовал. Диковать стал. За эти семь лет подрос у него дома пятилетний сынишка. А спасла ботаника найденная на пляже кадушка. В ней он солил местных зверьков, тем и питался.» Какие это были зверьки, Гусев не уточнил и Роберт Иванович тревожно прислушался к хору жаб.

История Вени Жданова тоже была связана с кадушкой.

Якобы его товарищ петрограф тоже случайно застрял на острове. И тоже якобы случайно нашел на пляже кадушку. И заварил в кадушке местный квас и долгими зимними вечерами прислушивался к нежной возне и добродушному бухтению в кадушке, спрятанной под нарами. От нечего делать этот петрограф даже разговаривал с кадушкой, выдавая и тут же оспаривая различные геологические теории. Но однажды, когда над островом кипела особенно бурная метель и темный океан был взволнован до самого Сан-Франциско, - успокаивал Веня бывшего экономиста, - петрографа разбудило какое-то совсем чрезмерное бухтение. Он сел на нарах и свесил босые ноги. «Вишь, как шумит! – сказал он себе. – Стихия!» И благожелательно сам себе посоветовал: - Ты ноги подбери или обуйся». Но кадушка продолжала бухтеть. В недрах ее совершалась титаническая борьба. «Как я могу обуться, – сам себе благожелательно заметил петрограф. – Как я могу обуться, если не пойму, сколько у меня ног?» В светлой ночной рубашке (Веня не стал объяснять, откуда у дикующего взялась светлая ночная рубашка), петрограф постоял над кадушкой. Внутри нее невидимые глазу микроскопические существа боролись за то, чтобы царь природы мог вовремя поднимать жизненный тонус. Но, к сожалению, кадушечка рассчитана была, скорее, на засолку местных зверьков (в этом месте Жука вырвало), потому и слетели с нее обручи. Под самый потолок взметнулся пенный фонтан, на голову петрографа упал венок из сырого хмеля. А задубевшей сырой доской так врезало между ног, что детей у него больше не было – только те трое, что родились у него за то время, пока его дома не было.

Даже сдержанный гость - С.В. Разин - пытался утешить бывшего экономиста.

«Главное не оглядываться?» - твердо заявил он.

«Почему?»

Гость не ответил.

 

3

 

К концу второго дня напомнил о себе Юлик.

Привез его Колюня. На катафалке. «С соблюдением всех ритуальных действий.»

Последняя деталь особенно потрясла Роберта Ивановича. Как и особенно неслыханное зловоние, которым разило от Юлика.

-Он заболел? Заболел? - быстро и тревожно спрашивал бывший экономист, подозревая в лучшем случае холеру, но Колюня, расчесывая пальцами бакенбарды, знающе заявил:

-Отдыхает.

И просил не обращать внимания на запах.

-Этот ваш Юлик лежал на отливе, а там ночью снова ползали: осталось на песке грязное пятно. Вот возьми ваш Юлик на метр левее и все бы обошлось, но он попал ногой в гнилой песок. Чувствуете? - помахал Колюня газетой над Юликом, и Жука снова вырвало.

-Ваш ведь Юлик?

Жук хотел отказаться, но ему не позволили.

Оказывается, вместо сольфатарного поля Юлик каким-то образом попал на отлив.

-А на отлив нынче кто ходит? – охотно объяснил Колюня. – Дураки ходят, да погранцы, да Серп Иванович. Запахи на отливе бывают такие, что акул тошнит. Грязный песок даже на удобрение не годится.

И объяснил, что на смердящего Юлика наткнулись случайные бабы.

Собирали морских гребешков и наткнулись. Заткнув носы, на старой плащ-палатке стали носить от дома к дому: вот чей такой человек, откуда? Конечно, никто не торопился признать Юлика своим, а некоторые высказывались, намекали в том духе, что коль уж зловоние пришло из моря, то пусть и уйдет в море…

К счастью, процессию встретил Колюня.

«Ты же рабочего искал», – заявил он мне. И потребовал приобрести еще один комплект автобусных билетов, - выкуп за Юлика. Пришлось на Колюню цыкнуть, а Юлика мы долго мыли холодной водой из артезианской скважины. Двадцать семь ведер, не так уж мало, но зловоние висело над двориком. Поспешно приняв ковш местного кваса, неутомимый Серега Гусев спросил: «Веня, а где там остальные рекламки твоей монографии?»

И вдвоем, закрывая нос пропитанными квасом платками, густо оклеили отравленного Юлика.

«В условиях проявления эффузивной вулканической деятельности особо наглядно выявляется значение двух факторов – температуры и давления, - обещал будущим читателям Веня. – Если первый принять развивающимся за счет неравномерного поступления тепла (импульсами) с глубин по каналу, а второй в какой-то мере поставить в зависимость от движущей силы паров воды, то даже при этом упрощении можно видеть, сколь резко могут измениться физико-химические условия процессов, протекающих на относительно незначительных глубинах.»

Четкий типографский шрифт красиво смотрелся на отравленном геологе.

Только к левой босой пятке Юлика рекламный листок почему-то не приклеился, отпал. Тогда Гусев, морщась и сплевывая, химическим карандашом, слюня его во рту, крупно вывел на пятке: Юля. «Это чтобы распознать друга, если он опять потеряется», - пояснил Серега пораженному Жуку. – «А если искать по запаху?» – «По запаху тоже можно, - обрадовался сообразительности бывшего экономиста Гусев. – Но по имени надежнее.»

-А вот у нас случай был, – заявил Колюня, закусывая. – У нас Серп Иваныч решил выращивать актинидии. А в поселке коты. Много котов. – Он причесал пятерней лохматые бакенбарды, у Пушкина таких не было. – Коты в поселке все больше без хвостов, японские. Особенно Сэнсей и Филя. Дураки, но с высокой нравственностью. «С соблюдением всех ритуальных действий», - поспешно добавил он. – А ягоды актинидии – сплошной витамин, они привлекают котов сильнее, чем валерьянка. Только появятся на кустах ягоды, как Сэнсей и Филя ведут котов. Съедали все до корней. Такая вот нечеловеческая привычка.

 

4

 

Только С.В. Разин, человек сдержанный и воспитанный, не принимал участия в общей беседе. Взяв некоторый вес, он укрылся в тени и там упорно, даже если падал со скамьи, изучал японский язык, одновременно бросая курить. Для этого он каждые два часа откладывал в сторону толстый синий самоучитель, глотал болгарскую пилюлю «Табекс» и знающе пояснял: «Видите, я беру сигарету? – и брал сигарету. – Видите, я глубоко затягиваюсь? – и глубоко затягивался. – Видите, мне становится плохо? – И ему становилось плохо. - А все почему? – победительно улыбался он, утирая платком мокрые губы. – А все потому, что болгарские пилюли «Табекс» возбуждают ганглии вегетативной нервной системы, стимулируют дыхание, причем рефлекторно, и вызывают мощное отделение адреналина из модулярной части надпочечников. Понятно? – с надеждой спрашивал он. – Заодно и поджелудочная железа угнетается.»

И бормотал: «Ка-га-ку…»

Японский язык привлекал С.В. Разина своей загадочностью. Звучное короткое слово кагаку ставило его в тупик. На взгляд С.В. Разина слово кагаку имело слишком много значений. В различных контекстах он переводил его и как химия, и как биология, и как физика, и как просто наука.

Такое разнообразие его нервировало.

Подсмеиваясь над наивным геологом, нежно курлыкали в близлежащем болотце островные жабы. Солнце пекло сладко, влажный, полный зловония воздух нежно размывал очертания дальних предметов. Задыхаясь от безмерной свободы, мои друзья, как могли, успокаивали Роберта Ивановича:

-Ногу сломаешь, не спеши. Не рви голос, никто не придет, кроме медведя…

-В ипритку нагишом не суйся, оденься прежде. Лечиться потом выйдет дороже…

-А увидишь на отливе неизвестное науке животное, шум не устраивай. Местные жители убивают такое зверье и выбрасывают обратно в море, чтобы ученые не понаехали. Правда, приплод у местных семей как раз от ученых, и, скажем так, качественный приплод…

 

5

 

И было утро.

Юлик Тасеев встал.

Он вздыхал, он ничего не помнил.

Он никак не мог понять источника гнусных лежалых запахов и даже украдкой заглянул в свои трусы. Шуршащий звук рекламных листков, которыми он был оклеен с ног до головы, тревожил его меньше. Мы тоже лениво поднимались, позевывали.

-Вас на катафалке привезли, - нерешительно напомнил Юлику Роберт Иванович.

-Значит, кто-то умер.

Пораженный Жук замолчал, а Юлик неуверенно застонал и подошел к окну. Он был похож на большое печальное дерево, теряющее листву, и с его пятки, как с матрицы, спечатывалось на влажный пол короткое слово «ялЮ». Буква я при этом несколько расплывалась, может, Гусев плохо слюнил химический карандаш.

У окна Юлик всмотрелся в откинутую стеклянную створку.

-Венька,  у тебя что, монография выходит?

-Ага, – добродушно ответил Жданов.

И тогда Юлик закричал.

Он не зря числился начальником отряда.

Немного отмокнув в горячем источнике, парящем недалеко от аэродрома, он решительно приказал коллегам собраться. Конечно, делалось это неохотно. Коллеги с надеждой посматривали на меня, но вмешиваться я не решился. Только проводив геологов в поселок (там должен был швартоваться сейнер), сварил кофе и, принюхиваясь к тяжким следовым запахам, выложил на стол заветную общую тетрадь.

«Серп Иванович Сказкин, - мелкими буквами сделал я первую запись, - бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, быв­ший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового бук­сира типа «жук», бывший пьющий кладовщик магазина № 13 (то­го, что в селе Бубенчиково), бывший плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза «Анива», бывший ночной вахтер и так далее, день начинал одним, но коротким словом…»

Я чувствовал настоящее вдохновение.

 

 

Тетрадь третья.

ПРОТЕЖЕ БОГОДУЛА СКАЗКИНА

 

 

Вулкан Тятя высотой 1819,2 м находится в 5,5 мили от мыса Крупноярова. Склоны вулкана занимают всю северо-восточную часть острова Кунашир. Вулкан представляет собой усеченный конус, на вершине которого стоит второй конус, меньших размеров и почти правильных очертаний. Склоны верхнего конуса совершенно лишены растительности, состоят они из обрывистых утесов и осыпей разрушившейся лавы и вулканического пепла темного цвета. Вулкан хорошо виден со всех направлений, а в пасмурную погоду приметен лучше, чем вулкан Докучаева. Обычно при южных ветрах видна северная сторона вулкана, а при северных – южная; при западных ветрах виден весь вулкан, а при восточных – совсем не виден. Замечено, что если после сентября при северо-западных ветрах южная сторона вулкана Тятя заволакивается тучами, это является предвестником шторма...

 

                                                     Лоция Охотского моря.

 

 

1

 

Это будут не просто записи… - думал я. – Скорее, свидетельства очевидца… Мне есть о чем рассказать. Я знаю Курилы. Видел след тварей, какие другим не снятся… Понимаю шум ливня, неумолчный накат, блеск и нищету востока… Я сумею выразить это понятными словами…

-Эй!

Я поспешно оделся.

Прямо с порога Сказкин (а это был он) печально запричитал: «Вот, начальник, как происходит. Тут зона отдыха, понимаешь… - Он говорил про кафе, в котором недавно маленький шкипер танцевал с Люцией. – А на самом деле, - привел он латинскую поговорку, - хомо хоме – люпус! Ты ищешь рабочего, а стесняешься. А я ведь болею по отношению к труду, и племянника моего, честного молодого человека Никисора готов приставить к работе. Пусть хлебает с тобой из одного котла, ходит по острову, слушает умного человека. Никисору много ему не надо, он весь в меня. Костюмишко какой справить, ружье купить…

-Для охоты, – неожиданно мрачно заключил Сказкин. И показал фото, стараясь привлечь внимание к племяшу.

Внимание он привлек.

На черно-белой фотографии, обнявшись, стояли Серп и его племянник.

Фотография была сделана так, что самый либерально настроенный человек понял бы, что перед ним преступники. Закоренелые. Анфас и профиль. Ни в чем не раскаявшиеся. Телогрейки на плечах краденые, помятые штаны - из ограбленного магазина, сапоги с чужих ног.

Сладкая парочка.

-Едем, - решил за меня Сказкин. - Колюня снаружи ждет. В поселке заберешь Никисора и в баньке помоешься.

 

2

 

Катафалк резво катил сквозь рощицы рыжего бамбука.

С плеча вулкана Менделеева открылись вдали призрачные, подернутые дымкой берега Хоккайдо. Зимой по тонкому льду пролива бегут в Россию японские коровы, считая южные острова исконной русской территорией.

Я радовался.

Дальний восток.

Мир туманов и солнца, неожиданных тайфунов, волчками крутящихся над медленными течениями. Зеркальные пески отлива, белые, ничем в данную минуту не загаженные, поскольку неизвестные твари никогда не выползают на глаза ученого человека. Теперь – да! Я открою людям Курилы. Я напишу книгу, в которой жизнь прихотливо смешается с мифами…

-Тормози!

Катафалк медленно остановился.

Покосившийся домик порос по углам золотушными мхами.

-Никисор!

Только после пятого, очень уж громкого оклика на темное, лишенное перил крылечко медлительно выбрался обладатель столь пышного византийского имени. Руки в локтях расставлены, колени полусогнуты. Бледный росток с большим, как арбуз, животом. Паучок из подполья. Я ужаснулся, представив его в маршруте. А еще белесые ресницы, плотная, как гриб, губа, бездонные васильковые глаза, бледная, как целлулоид, кожа.

Сказкин тяжко вздохнул:

-Береги его. Мой племянник.

 

3

 

Колюня уже увел катафалк, в баню отправились пешком.

Прислушиваясь к мерному шуму наката (мы шли по отливу, по убитой волнами влажной полосе), я боялся одного: вот не дойдет Никисор до бани, подломятся бледные ножки, зароется куриной грудкой в пески.

-Ты ноги, ноги не выворачивай!

-Я не могу, – обречено пояснил Никисор. – Я - рахит. Мне дядя Серп сказал. А он уж он-то мир повидал, работает грузчиком. Когда приходят суда, он видит, как матросы на берег сходят, как сезонницы с дембелями знакомятся, как вместе потом уходят на «Балхаше», а там ведь нет кают, там только два твиндека, каждый на двести мест. Дядя Серп хороший, это выпивка на него плохо действует. Он в этом не виноват. Если вы станете пить наш квас, у вас тоже по утрам ноги начнут подкашиваться, и вы с мешком риса на спине упадете с пирса, а потом побьете стекла у тети Люции…

Я опешил:

-Силы, силы береги!

-Я ничего. Я силы рассчитываю. И баня у нас хорошая, - никак не мог остановиться Никисор. – Дядя Серп так считает. А уж он-то знает, что настоящий квас подают только в нашей бане. После бани дядя Серп всегда добрый, он не всегда бьет стекла у тети Люции. Видите барак? – указал он. - Тот, который поближе…

-Силы, силы береги!

 

4

 

Баня оказалась номерного типа.

Давно я не видал такого длинного коридора и стольких дверей, из-за которых доносились многие невнятные шумы, как бы шаги, даже музыка. «Настоящий квас подают только в нашей бане», вспомнил я. Правда, буфета я не увидел, но он мог находиться за одной из этих дверей. Не торопясь, разделся, аккуратно сложил на длинной крашеной скамье одежду, дотянулся до медного тазика на стене (там висели и сухие веники) и смело толкнул шестую от входа дверь.

И ужаснулся. Покрылся испариной, будто попал в парную.

За круглым столом, покрытым пестрой льняной скатеркой, в зашторенной уютной комнатке, заставленной простой мебелью, с любительским портретом Аленушки и ее утонувшего братца на побеленной стене, удобно откинувшись на спинку низенького диванчика, настроенная на длительную честную борьбу белокурая Люция отбивалась от знакомого мне шкипера. Китель его, кстати, аккуратно висел на спинке стоявшего рядом стула, рукава рубашки закатаны.

Увидев меня, Люция округлила глаза.

А вот шкипер повел себя иначе. Он, не раздумывая, запустил в меня новеньким жестяным будильником. Отбив тазиком такое странное орудие я выскочил в коридор. Там над стопкой моего белья стояли смущенные женщины. Увидев меня, они дружно вскрикнули, но ни одна не убежала. Больше того, на вскрик выскочили еще две женщины, полуголые, румяные, будто со сна. С этой секунды двери начали открываться одна за другой. Пахло кофе, жареной рыбой. Гремела музыка.

Я выскочил на узкую улицу. Пять минут назад в поселке было пусто, а сейчас у каждого столба стояли сезонницы в простых платьицах. Некоторые курили. Другие болтали. Наверное, о мужчинах, потому что, увидев голого человека с тазиком в руках, одинаково вскрикивали и устремлялись за мной.

Обогнув библиотеку, миновав неработающие «Культтовары», я скользнул в какую-то калитку и по раскачивающимся деревянным мосткам, неведомо кем возведенным над мутноватым болотцем, бежал в район горячих ключей, где белесо стлался над мертвой землей влажный вонючий пар и скверно несло сероводородом. Мертвый мир, в котором даже набедренную повязку сплести не из чего. А со стороны поселка все ближе раздавались женские голоса.

Сгущались сумерки.

Заиграло пламя факелов.

По поселку разнесся слух, что некий дикий человек сбежал в нейтральных водах с иностранного теплохода, добрался вплавь до нашего берега и насмерть загрыз вулканолога Г.М. Прашкевича, возвращавшегося из бани, то есть меня.

«Одичаю, – тоскливо подумал я, обречено следя за приближающимися факелами. - Одичаю, обрасту шерстью. Воровать начну. Люцию уведу к горячим ключам. Загрызу шкипера.»

Впрочем, представив, как одичавший, обросший неопрятными волосами, угрюмый, изъязвленный иприткой и пахнущий так, будто валялся в останках неизвестной твари, попадающейся на зеркальных курильских отливах, я переборол стыд и, прикрыв низ живота медным тазиком, выступил навстречу волнующейся толпе.

-Точно, – шепнула какая-то боязливая женщина.

-Лоб низкий, - подтвердила другая.

-Лоб не показатель, - возразили ей. - У нас в деревне одного конь ударил. У него, считай, и лба не осталось, а стал председателем Общества глухонемых.

-Что у тебя под тазиком? – крикнула какая-то разбитная молодуха.

-Естественность, – смиренно ответил я. – Для продолжения рода и перегонки жидкостей.

-Ну этого стесняться не надо.

Женщины жадно сгрудилась. Кто-то принес веревки.

К счастью, раскачиваясь на кривеньких ножках, держа ручонки на выпуклом животе, суетливо вынырнул из толпы византиец-рахит Никисор. «Это не дикий человек!» - запричитал он. Подтверждая его слова, гавкнул какой-то пес. – «Не надо вязать. Это мой начальник! Он не дикий, он перепутал барак. Когда в баню идешь, легко попасть к тете Люции.»

В толпе хихикнули, кто-то разочарованно свистнул.

Осмелев, я отбросил тазик и молча натянул принесенную Никисором одежду.

-Рыбий жир тебя спасет, Никисор, рыбий жир!

-Но я же думал, что вы сперва в баню, а уже потом к тете Люции…

-Рыбий жир тебя спасет, Никисор! У кого пса увел?

-Я не увел. Потап это.

 

5

 

Во дворе базы (так я назвал стоянку в Менделеево) Никисор уснул, начав рубить дрова. Замахнулся топором и в такой позе уснул – с поднятым топором. Пришлось расталкивать. Спросонья Никисор разжег такой огромный костер, что в огне расплавился металлический котелок с гречневой кашей. На тревожные всполохи, спустив с цепи пса Вулкана, примчалась тетя Лиза. «Люди добрые! – горестно запричитала она. - Мало нам Серпа на поселок!» А пес Вулкан повалил Сказкина-младшего на землю и вопросительно на нас оглянулся.

-Ты еще! – обиделась тетя Лиза.

Вулкан тоже обиделся и отошел, сел в тени, следя за происходящим.

Чай, заваренный Никисором, оказался прозрачным. Сики сиротки Хаси. Я выплеснул их на землю. Меня одолевали смутные предчувствия. «Садитесь с нами, тетя Лиза. Это мой рабочий. Мы с ним скоро уйдем в маршрут, поэтому сейчас не обращайте на него внимания.» - «Ну да, так все говорят, - сердито возразила тетя Лиза. – А сами будете здесь торчать до скончания века. И от мальчишки будет пахнуть, как от Серпа. Известно, яблоко от яблони…»

За тетей Лизой, мелко подергивая вздыбленной гривой, хмуро удалился Вулкан.

Только тогда из кустов стеснительно вылез серый лохматый Потап – личная собственность Сказкина-младшего. От Потапа несло. От всего в этом краю несло. От сосен, от магнолий. Смолой, ужасами, жженой серой. Расплавленным алюминиевым котелком несло. Злобной иприткой. Потап даже застеснялся, встал против ветра. «Он смелый, – пояснил поведение Потапа Никисор. – Только ногу не умеет поднимать. Уже большой, а писает все как девчонка. Уж я подтаскивал его к забору, сам показывал, как правильно поднимать ногу, а он одно норовит присесть по-девичьи.»

Я печально осмотрел свою команду.

«Мы с ним большую тайну разгадываем, - Никисор нежно обвил Потапа своими картофельными ростками и тот быстро задышал, вывалив узкий красный язык. Маленькая тайна им, конечно, не подходила, они разгадывали большую. – Дядя Серп нам ее открыл, а мы разгадываем.»

Слаб, слаб Никисор.

Но сдаваться он не хотел.

«Если ходить по отливу, - пояснил, поглаживая разнежившегося Потапа, - то можно увидеть одну такую необычную тварь. Очень такую. Вся в шерсти, как медведь, и переваливается с боку на бок. Дядя Серп ее материт. Говорит, что опасная. Ползает по отливу, пожирает все живое, потом сдыхает от непривычной пищи. Дядя Серп в баклабораторию, - выговорил Никисор сложное слово, - принес два ведра этого зверя, так его чуть не облили теми помоями. Потап с ума сходит, когда такое чует. Тут тоже немножко пахнет, - потянул он носом, учуяв следовые ароматы Юлика. – Когда Потап уснет, я положу ему на нос кусочек колбасы, чтобы не тревожился.»

«Вот тебе карта, - решил я занять Никисора работой. Не нравились мне разговоры о большой тайне. Достали меня все разговоры. На Курилах всякое болтают, а кроме запаха ничего нет. - Возьми карандаш и кальку и сделай копию карты, чтобы оригинал не таскать с собой.»

«Это наш берег?» - заинтересовался Никисор.

И точно указал:

-Вот здесь дядя Серп находил большую кучу. Его чуть не вывернуло. А здесь он из кучи брал два ведра на анализ… А это что за гнутые линии?

-Меридианы.

-Давайте я их выпрямлю.

-Ты что, не слышал, что Земля круглая?

-Мне дядя Серп говорил. А сам кита встречал в океане, на котором лежит Земля. Вы мне сейчас дайте денег, - это был неожиданный ход. – Я пойду в поселок и куплю крепкие штаны. Мы ведь в поход пойдем?

 

6

 

И отправился Никисор покупать штаны.

Ночь прошла. Наступило утро. День повалил на вторую половину.

Я уже начал радоваться, что Никисор ушел совсем, но вдруг появился на аэродроме местный милиционер. Он прибыл на мотоцикле и в коляске привез Никисора. Византиец на меня не смотрел, а Потап, выскочив из коляски, по-девичьи присел под невысоким кустиком.

Оказывается, присмотрел Никисор крепкие штаны, но сразу купить не решился. В «Культоварах» приценился к сети-двухстенке, но и сеть покупать не стал. Вместо всего этого приобрел у Парамона Рукавишникова, соседа с улицы Океанской, старый морской гарпун. «Сколько такой стоит?» – спросил. – «А сколько у тебя есть?» – спросил хитрый Рукавишников. - «А вот столько», - честно ответил Никисор. – «Вот столько и стоит.»

С гарпуном в руках вышел Никисор на отлив.

«Дурак он у вас, - беззлобно пояснил милиционер. – Думает, что убьет одну тварь. А мы тут живем с сорок пятого года и ни разу не убили. Эта тварь жидкая, наверное, как медуза, а то не разлагалась бы так быстро. Верно я говорю? Зачем с гарпуном бросаться на мягкое тело?»

 

 

Тетрадь четвертая.

КСТАТИ О КАПЕ

 

 

Остров Шикотан, или Шпанберга, самый крупный из островов Малой Курильской гряды. Он горист; господствующая здесь гора Шикотан достигает высоты 412,8 м. Склоны гор, а также долины речек, прорезающих горы, поросли смешанным лесом. Берега острова большей частью высоки, скалисты и окаймлены камнями и скалами, которые удалены от берега на расстояние не более 5 кбт. Берега острова приглубы и изрезаны бухтами, многие из которых могут служить укрытием для малых судов.

 

                                                   Лоция Охотского моря

 

1

 

С утра на краю поселка перед калиткой золотушного домика роилась толпа: Сказкин-старший у отъезжающего на материк моториста Левина купил корову по кличке Капа. Большая, пятнистая, корова стояла тут же, поднимала голову, украшенную небольшими рогами. Единственная в поселке, она не понимала, в чем дело и негромко мычала, разглядывая толпу невооруженными глазами. Набросив на плечи серенький пиджачок с напрочь оторванным левым наружным карманом, Серп Иванович, как важный линялый гусь, со знанием дела принимал задатки от женщин, обещал утроить удой.

К сожалению, уже к семи часам вечера, смакуя в кафе перспективную покупку, Серп Иванович спустил все задатки, впал в стыд и срам, устроил подряд две драки, дважды был избит и выброшен на улицу. Потом он облил липким крюшоном маленького шкипера и даже пытался словами оскорбить тетю Лицию, Бога и всех других в Христа душу мать, за что был выброшен из кафе еще раз.

А я как раз получил письмо с Шикотана.

Писал мой приятель Вова Горбенко. «Привет, старый! – писал он. - Жду с материка жену. Наверное, дети будут. А без молока как? Грудью жена всю семью не прокормит, корова нужна. Купи у Серпа корову, он ее все равно пропьет.»

Дальше шло перечисление вещей и книг, от которых Вова тоже не отказался бы.

 

Коль, проснувшись в полночь, копыт услышишь стук, не трогай занавески и не гляди вокруг…

 

У пирса стоял отходящий на Шикотан рыболовный сейнер.

Через пару дней я перекупил у Серпа корову и тайно договорился с рыбаками о ее погрузке. Боялся гнева обманутых женщин, они ведь могли не выпустить с острова единственную корову, а еще боялся оставаться с Никисором и Потапом.

 

Если будешь умницей, то получишь ты

куколку французскую редкой красоты.

Кружевная шляпка, бархатный наряд –

это Джентльмены пай-девочке дарят.

Кто не любит спрашивать, тому и не солгут.

Детка, спи, покуда Джентльмены не пройдут…

 

Я впрямь чувствовал себя контрабандистом.

Светила луна. Резали поверхность бухты дельфины.

Мигал маяк на обрубистом мысе, скрипели швартовы. Капе дали по рогам и подъемным краном вскинули над палубой сейнера. Из сетки торчали длинные, расставленные, как штатив, ноги. Негромко заработали машины, Капа замычала, рявкнул тифон. «Все по закону, Капитолина, - утешил я. – Лучше кормить Вовиных детей, чем слушать болтовню Сказкина.»

 

2

 

Если будешь умницей, то получишь ты…

 

Сейнер обошел мыс Хромова, ориентируясь на мощный, торчащий из мутных вод базальтовый черный трезубец, и мы с Капой только увидели скалу, покрытую приметными оранжевыми пятнами. Только-только открылся перед нами светящийся знак Хисерофу, а Вова, оставив на подоконнике подзорную трубу, уже мчался к пирсу.

Ошеломленная Капа в очередной проплыла в сетке над палубой, над морем и мягко опустилась на пирс. Набрасывая на рога коровы сизалевую веревку, Вова удовлетворенно показал мне новенький подойник. Он был романтик. Он считал, что Капитолине такой новенький подойник придется по душе. Со рвением настоящего собственника он устроил на покатом склоне горы Шикотан нечто вроде крошечного ранчо. Клочок каменистой земли распахал, разбил грядки. Правда, из посеянного им взошла только редька, зато такая, что перед нею отступил даже бамбук.

Капа покорно шла за нами.

Ей будет хорошо, утверждал Вова. Ей некуда бежать с ранчо.

За мысом Край Света, утверждал он, до самого Сан-Франциско нет в океане ни клочка земли. А на берег он Капу пускать не будет, потому что там всякое. Достали меня эти курильские сказки. Он здорово подружится с Капой, утверждал Вова. Они будут не корова и ее хозяин, они будут настоящие друзья – в счастье, в горе, в землетрясении.

Капа молчала.

Она молча принюхивалась к мощные всходам редьки.

«Повернитесь, Капитолина», – гордо попросил Вова и корова неохотно повернулась.

«Вот так… - гордо бормотал Вова, пристраиваясь с новеньким подойником между расставленных ног Капитолины. – Вот так… И еще так… Ничего, ничего, мы тебя раздоим… Ты будешь радовать наших детей… Им, засранцам, питаться надо… Вот так, и так… Брызги молока, всплески смеха… На отлив тебя не пущу, там падлы… Не надо тебе пугаться…»

Постепенно Вовин голос грубел.

«Давай, давай! Где твое молоко?»

Вместо ответа Капа ударила Вову копытом.

-Она доилась когда-нибудь? - ошеломленно спросил Вова.

-Еще как доилась.

-А где ее молоко?

-Такой морской переход… Пропало, наверное…

-Как это так пропало? Ты мне корову купил с дефектом!

-А вот потаскай тебя в сетке над пирсом, покачай в море, у тебя тоже молоко пропадет.

 

3

 

Но день удался.

В тесной Вовиной квартирке, ухоженной и тихой, на стеллаже, построенном из алюминиевых трубок, стояло полное собрание сочинений графа Л.Н. Толстого. Твердые кресла из мощных корней сосны, японский приемник на деревянной подставке. Пришла Уля Серебряная, в прошлом манекенщица, а нынче разделочница в рыбном цеху. Чудесные глаза, длинные ноги, грубые, разъеденные солью руки. Ввалился Витька Некляев, в прошлом известный актер, ныне калькулятор местного пищеторга. Он принес много местного квасу. Последним явился Сапожников. У него была круглая голова. Он не сказал, кто он такой, просто появился и сел к столу. На столе лежала красная рыба в разных вариантах, какая-то трава, папоротник. Селедка смотрела из банки, как старушка. И много-много было местного квасу.

Сапожников строго щурился, а Вова все куда-то убегал с таинственным видом. Карманы его были отягощены горбушками хлеба, пакетами с солью. «Не дает, - жаловался он, возвращаясь. – Не дает, хоть на колени падай!» - Уля не знала, о чем говорит Вова, но краснела.

В конце концов Вова напился.

Ушла Уля. Ушел Сапожников. Уснул Некляев. Даже Вова уснул – на средней полке универсального стеллажа, спихнув на пол полное собрание сочинений графа Л.Н. Толстого.

Я сел у окна.

Мир дышал покоем.

Сердце сжималось от сладости воздуха, далеких погромыхиваний наката.

Сапожников клятвенно обещал отправить меня на Кунашир в ближайшие двое суток, поэтому я не волновался. Я Сапожникову верил. Поэтому не сильно удивился появлению здоровенного увальня в кедах, шортах и полосатой майке. Один глаз его тревожно косил.

-Спит? – спросил он, косясь на Вову.

-Еще как!

Увалень вздохнул.

Потом обошел вокруг меня.

Я стоял у стола и он обошел вокруг меня, как Луна вокруг Земли.

При этом он внимательно изучал мои руки, плечи. Ноги особенно заинтересовали его. Он даже попытался потрогать мои икры, даже потянулся жадно, но жадную руку я оттолкнул.

-Деньги нужны?

-О чем это вы? – удивился я.

-Ну, подчистить… Подрезать… Всякое…

Я решил, что вся эта Кама-Сутра относится все к тем же загадочным тварям, время от времени появляющимся на отливе. Известное дело, островитяне тут спрыгнули с ума от того, что на их низкие берега уже который десяток лет гадит неведомая тварь. Ну да… Подчистить песок… Подрезать загрязненные грунты… Увалень увлекся, глаз его косил все сильней. Оказывается, футбольная команда, в которой играл Вова (а речь шла о футболе) проиграла подряд двадцать седьмую встречу. Даже женской команде Вовина команда проиграли со счетом 9 : 12. Парни крепкие, каждый в отдельности выпаивает не менее трех, а то и четырех ковшей местного кваса, растерянно объяснил увалень, а игра не идет. И протянул руку:

-Пятнадцатый.

-Запасной, что ли?

-Нет, вообще. Пятнадцатый по отцу.

-А остальные дети?

-Я у него один. Такая фамилия.

Он с надеждой спросил:

-Поможешь?

Ответить я не успел. На низком порожке возник еще один человек. Определенно, татарин. К тому же, незваный. Я невольно спросил:

-Шестнадцатый?

-Я, глядь, Насибулин, - энергично возразил татарин. – Ты, глядь, так не смотри. - И энергично спросил: - Привез корову?

-Ну, привез.

-Грядки у меня она ощипала?

Возразить он мне не дал:

-Потрава, глядь.

-Это Вовина корова. У него семья.

-Ну да, глядь. Это у меня одни хряки!

-Я ничего такого не говорю.

-Пойдет по рукам.

-Как это?

Хорошо, Вова проснулся.

-Выиграли? – спросил он, увидев Насибулина.

-Не совсем… Три мяча, правда, закатали.

-Себе?

«Шлепнуть, заразу, глядь…» – «Да патроны кончились?..» – «Тебе все равно списывать…» – «Опять кровь?..» - «А ты, глядь, вали на первого…»

Странный, тревожащий вели они разговор.

 

4

 

-Налево – скала, - объяснял Вова. - Направо – тоже скала.

Он хмурился, ничто его не радовало. Насибулин рядом пыхтел. «Видишь, на скале выбито Уля? Это в честь Серебряной. Матрос один, она ему не дала. А направо - скульптура Ефима Щукина.»

Бетонной рукой бетонный старичок вцепился в скалу, другой крутил бетонное колесо морского штурвала. Из оттопыренной бетонной складки, долженствовавшей обозначать ширинку, вызывающе торчал пучок рыжей соломы – там ласточки свили себе гнездо. Не знаю, входило ли такое в замысел известного скульптора, но Ефим Щукин меня восхищал. Каждый год он приплывал на острова и обязательно оставлял после себя след в виде огромных статуй. Они стояли вдоль главной цунами-лестницы. Они стояли на склонах холма. Они стояли возле кинотеатра. Казалось, люди бегут из поселка. Бетонные рыбаки, раскоряченные бетонные моряки, веселые бетонные сезонницы, бичи, романтические интеллигенты – все бетонные. Один с разделочным ножом в руке, кто просто с веслами.

-Зачем мы сюда?

-Какая разница?

Твердынями называли крепости в старые времена.

Перед такой крепостью мы, наконец, остановились. Это был глиняный вал, плотный даже на вид, лбом такой не прошибешь, а по нему еще заборчик из частых кольев. За глиняным валом в жирной, отблескивающей на солнце луже колебался, подрагивал, колыхался огромный хряк, похожий на жирного носорога с обломленным рогом. Ничто, казалось, такого не может тронуть, но тяжелый карабин с оптикой, переданный Насибулиным Вове, хряка неприятно удивил.

Он прищурился.

Он понюхал воздух.

Он бултыхнулся в луже, чуть приподняв задницу.

-Во, глядь, вымахал! - восхитился Насибулин. И признался: - Он мне как брат.

Вова молча вогнал обойму в патронник. Брат Насибулина ничем его не радовал.

В письмах Вова чудесно описывал красоту. Сиреневые закаты, например, трогали его до слез. Он бы и про насибулинского хряка написал, как о чудесном даре природы, как о некоем Ниф-Нифе, живущего в бедном домике, сплетенном из травы, даже не из прутьев. В длинных сентиментальных письмах он бы признался: «И когда в последний раз полыхнет чудесный закат, я, может, пойму, что напрасно переспал с той девчонкой из Нархоза. Ей бы потерпеть, правда?» Но сейчас Вове только грубо прищурил глаз, будто цинично подмигнул Ниф-Нифу, и передернул затвор карабина.

Тучный Ниф-Ниф насторожился.

Он смотрел на Вову совсем недоброжелательно.

«О, милая, как я тревожусь! О, милая, как я тоскую! – цитировал в письмах Вова. - Мне хочется тебя увидеть печальную и голубую!» Но сейчас на горе, с карабином в руках, хмурый после многочисленных ссор с Капой, никаких таких ассоциаций ни у кого не возникло. Влажно хлопнув ушами, Ниф-Ниф попытался вскочить. Грязь под ним чавкала, пузырилась. Наверное, Ниф-Ниф наклал под себя после первого выстрела.

И высокие, нежные стояли над островом облака.

 

5

 

А Капу мы увидели перед магазином.

Там змеилась длинная очередь. Капа в ней была не последней.

Кто-то доброжелательно хлопал корову по спине, кто-то совал ей в пасть хлебную корку. «Кусочничает, падла!» – обозлился Вова. Но перехватив его взгляд, Капа только презрительно хлестнула себя хвостом. Она явно не полюбила Вову. Она двинулась в сторону от него – к отливу. Медленно поднимала ногу, потом другую. Лениво взметывала хвостом, пускала стеклянную слюну. Кто-то растроганно произнес: «Гуляет». Кто-то тревожно предупредил: «Не надо ей на отлив, там куча!»

И правда, вдали на песке что-то лежало.

Солнце нещадно било в глаза. Капа расплывалась в мареве, воздух дрожал. На песках, правда, что-то происходило, но что – не рассмотришь. Да никто и не пытался рассмотреть. А когда Вова выругался: «Во, глядь!» – никто не бросился на помощь корове.

А Капа подпрыгнула.

Солнце било в глаза, черная груда на песке будто бы шевелилась.

Черт ее знает, ничего не разберешь, когда тебя слепит солнце. Мы прятали глаза под ладошками, жались друг к другу. Слышанное о страшных тварях из океана приходило в голову, но мы ничего отчетливого не видели. Только через полгода в Южно-Сахалинске Сапожников рассказал мне, что Капа действительно ушла в океан. Одна или нет, он ничего такого не утверждал. Просто сказал: «Чтоб ты прокисла!» И все. Ничего больше. Пойди теперь разберись. Вроде бы боролась, плыла корова. Вроде бы потом видели ее на траверзе Итурупа.

Вранье, конечно.

 

 

Тетрадь пятая.

Я БЫЛ ПЯТНИЦЕЙ

 

Бухта Церковная находится в 3,5 мили от острова Грига. Берега бухты гористые, заканчиваются у воды скалистыми обрывами и окаймлены рифами. На северо-западном берегу бухты имеется низкий участок протяженностью 3,5 кбт и шириной 1 кбт. Этот участок берега порос лесом и кустарником и окаймлен песчаным пляжем. В бухту впадает большое количество ручьев, вода в которых пригодна для питья. Из водопада на северо-западном берегу бухты можно принять пресную воду. Грунт в вершине бухты – песок, в южной части – камень. Здесь много водорослей. На подходе к бухте иногда внезапно появляются густые туманы.

 

                                            Лоция Охотского моря

 

1

 

Играли в гоп-доп.

Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа крепко спал Сапожников, так уверенно обещавший в два дня отправить меня на Кунашир. Иногда под столом я касался круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.

Говорили о Капе.

-Ее от воды рвало. Не могла она сама броситься в океан. Если даже жизнь ее прижала, перехватило дыхание, не могла. Она родом с материка, домашнее животное, укачивало ее в воде…

-А я легла на надувной матрас. Плакала, плакала, так жалко Капу. Потом уснула под ветерком. Такие сны… Всякое видела… Только бы не надуло…

-Нельзя винить Вову, нельзя. Ну и что? Ну и ходит он на отлив. Зато потом его рвет. И пахнет, опять же…

-Отстаньте. При чем тут он? Капу жалко…

Вова мрачно грыз зеленый, в шашечку, ананас.

Почему Капа бросила остров? Что томило коровью душу? Почему нет любви? Откуда, куда мы? От Вовы явственно несло тоской и туманом. Даже если какая-то неизвестная тварь действительно сожрала Капу, то почему осталась на песке только груда вонючей гадости? Вова пил местный квас и легонько почесывал ухо. Оно у него распухло, царапины украшали щеку и шею. Утром отправился он на велосипеде вниз к магазину и на самом крутом участке дороги слетела с шестерни цепь. По дуге Вова с криком падал на зеркальный песок отлива. Потом его тащило по сырому песку. Песок под Вовой парил, сох, плавился. А сверху падали обломки велосипеда. Так, кстати, заснял Вову фотокор «Комсомольской правды», находившийся на вошедшем на рейд теплоходе «Тобольск». Фотография эта потом обошла все газеты Советского Союза. На снимке Вова в каких-то невообразимых лохмотьях воздевал к небу руки, а с неба сыпались металлические обломки.

В некоторых газетах к снимку шла подпись: «Еще один воздушный пират сбит в небе Вьетнама».

 

2

 

-Спокойно! Снимаю!

Я обернулся. И вовремя.

На голом, обмытом прибоем пирсе гудела пестрая толпа – человек десять.

Они только что сошли с катера, на котором ходили в бухту Церковную. Я же пытался узнать что-либо о рыбаках, на которых, просыпаясь, третьи сутки ссылался Сапожников. Пестрая веселая толпа с техникой, с мешками, с элегантными сумками окружила меня. Суровый человек, седой, много поживший, повел седыми кустистыми бровями и повторил:

-Снимаю!

И представился:

-Семихатка.

-После Пятнадцатого, – заметил я рассудительно, – меня даже Девятихаткой не удивишь.

Пестрая толпа обомлела.

«Это же сам…» – послышалось робкое из толпы.

Кто-то был смущен, кто-то возмутился, некоторые сочли мои слова оскорбительными. - «Сам Семихатка!» – «Очнитесь, молодой человек!» – «Сама история!» – «Веяние славы и такое равнодушие!» Кто-то схватил меня за руку, жадно дохнул в ухо: «Семихатка это!»

-Ну и что?

Суровый человек извлек из кармана удостоверение.

Печати на удостоверении начинались прямо с обложки: с серпами, с молотками – государственные. Я не сразу сообразил, что речь идет о кино, о съемках нового фильма. Но потом до меня дошло. Конечно, я видел трехсерийную картину «От вас несет горизонтом.» Но кино никогда не задевало меня особенно. Я предпочитал свободу и местный квас. Но каким-то непостижимым образом, нисколько не умаляя роли величественно взирающего на меня Семихатки, мне тут же объяснили: я не понимаю своего предназначения; на этом заброшенном островке снимается настоящее кино; настоящее кино снимает в нашей стране только Семихатка; если такой знаменитый режиссер говорит: «Спокойно! Снимаю!» – значит, в жизни человека, к которому он обратился, начинают происходить значительные перемены; надо уметь держать удар - приглашение великого человека всегда вызов; пока что во всем мире не существует настоящего полноформатного фильма о приключениях Робинзона; все, что отвергнуто Семихаткой – дерьмо, все, что не освещено взрывами его фантазии - дерьмо; актер, приглашенный на роль Пятницы, объяснили мне, оказался неопытным: в Москве он не знал, что не следует запивать красную икру местным квасом, вот и общается теперь с коллегами через зарешеченное окошечко заразного отделения; а время течет, часы тикают; времени все меньше и меньше, хотя Господь создал его с некоторым запасом.

Вот сколько мне всего объяснили.

-Вы должны, вы обязаны! – настаивал Каюмба, помощник режиссера. Он был так плотен и невысок, что, казалось, по колено стоит в земле.

-Никому я не должен, никому не обязан, долгом не почитаю!

Пестрая актерская толпа дружно взревела.

-Вас просят стать знаменитым?

-Кто?

-Мы просим! - почти простонала Валя Каждая, единственная актриса, которую я знал в те годы. Блондинка с челкой, майка открывала голые плечи. Было на что смотреть. Глаза Вали Каждой смотрели с витрин каждого киоска. - Я прошу!

Потрясенный таким вниманием, я спросил:

-Но что требуется от меня?

-Передать смысл!

-Чего?

-Да какая разница? – искренне раскрыла глаза Каждая. У нее были чудесные голубые глаза. – Вам ходить надо особенно. Вам надо так ходить, чтобы зритель каждой клеточкой своего несовершенного мозга почувствовал, как страшно зависит от вас жизнь прекрасной пленницы.

-Пленницы?

-Ну да. Пленницы!

-Чьей?

-Бездушного плантатора Робинзона, - величественно вмешался в беседу знаменитый режиссер. – Эта бедная прекрасная беззащитная пленница! В искусстве все должно быть как впервые. Замыленый взгляд на вещи никого не трогает. Никаких штампов! Забудьте сладкую буржуазную сказку про одиночество Робинзона. Искусство призвано пересоздавать жизнь. Пленница, пленница! – несколько раз повторил он и толпа застонала от восхищения. - В счастье, в гордости, в унижении! Великая нежная душа в непристойно веселом теле! В полуторачасовой ленте мы отразим ужасное одиночество пещерных троглодитов, яркие искры первого разума, суровое торжество каннибализма, наконец, все сметающее торжество первооткрывателей. Мы снимем мерзкое чудище, пожирающее настоящих героев! Мы снимем это чудище прямо на отливе, там, где мерцает тонкий светлый песок! Обнаженная пленница будет рыдать на пляже. Неужели ваше грязное чудище не всплывет на такую приманку? – Семихатка, похоже, многого уже наслышался на островах.

-А любовь?

-Только пучина!

-Но любовь, любовь? – поразился я. – Где любовь преображающая и возвышенная?

-Ничего, кроме вони, - повел режиссер седыми бровями. – Забудьте про любовь! В кадре придурок, скопивший за тридцать пять лет одиночества тринадцать тысяч сто восемьдесят четыре крузадо или, если хотите, три тысячи двести сорок один мойдор? – Семихатка опять говорил о Робинзоне. Все замерли. Валя Каждая незаметно вцепилась ногтями в мой локоть и я чувствовал, как ужасные электрические разряды пронизывают меня. - Мы покажем нравственное крушение негодяя, не мыслившего жизни без рабства. Важна только титаническая фигура Пятницы! Только он – дикарь, дитя природы - не испугается выступить против владельца более чем пяти тысяч фунтов стерлингов и богатой плантации в Бразилии! А прекрасная пленница… Что она господину Крузо?.. Для него она женщина на сезон. Завтра он захватит другую. Это для Пятницы она свет из невыразимо далекого будущего, радиозаря…

-Любовь это любовь это любовь это любовь! – стонал Семихатка.

-Любовь это воздух свободы, высокие костры, тревожная перекличка каннибалов, барабаны в лесах. Каннибалы бросают Каждую на песок… Обнаженная, но не сломленная…

-Совсем обнаженная?

-Из всех одежд на ней останутся лишь веревки!

Я потрясенно глядел на Каждую. Я хотел, чтобы правда из всех одежд на ней остались только веревки.

-Но я никогда не играл. Хватит ли мне таланта?

-А рыба талантливее вас? Пернатая птица, мышь летучая?

Сравнения показались мне неожиданными, но они меня убедили.

 

3

 

Бухта Церковная – главное место съемок – встретила нас дождем.

Он шел день, ночь, еще день. Было тепло и влажно, сахар в пакетах таял, дымок сырых костров сносило на остров Грига. Дождь шел еще одно утро и еще один день, т только потом небо очистилось. Мы увидели широкий отлив, окруженный тропическими зарослями. Возможно, в пучине действительно жило какое-то ужасное чудище, но песок был светел, светился. И Семихатка вдруг перерешил. «Появится тварь, стреляйте!»

Пахло тиной и водорослями.

Я все любил.

-Сказку!

-Один матрос потерпел кораблекрушение, - уступал я просьбам Вали каждой. – На необитаемом острове оказалось тепло, росли красивые фруктовые деревья, бегали вкусные небольшие зверьки. Но бедный матрос не мог влезть на дерево и не мог догнать даже самого маленького зверька, так сильно ослабел он от голода. Однажды во сне явился к матросу волшебный старичок в шуршащих плавках, связанных из листьев морской капусты. «Не дрейфь, братан, – сказал. – Ищи карлика. Ходи по берегу, стучи деревянной палкой по выброшенным течением стволам. В одном найдется дупло и когда карлик появится…» Нетерпеливый матрос оборвал старичка: «Знаю! Знаю!» И проснулся. И порадовался, что не дал болтать старому, есть теперь время искать. Побрел, пошатываясь, по острову, стучал палкой по выброшенным стволам. Думал, истекая слюной: «Выскочит этот маленький урод, я ему палкой в лоб и прижму к песку. Вот, скажу, подавай грудинку. Большой кусок подавай, обязательно подкопченный. А потом салями, тушеную капусту и корейку со специями. Ну, а потом…»

Валя Каждая замирала.

Семихатка величественно вскидывал кустистые брови.

Даже Каюмба сжимал гигантские кулаки, способные выжать воду из камня.

-И вот из дупла появился карлик, - постарался я никого не разочаровать. – Он был тощий. Он стонал, кашлял и падал в обморок. Настоящий урод. Гордиться можно таким. Увидев матроса, этот урод упал на колени и прошептал, умирая от голода: «Братан, у тебя найдется жратва?»

 

4

 

И час пришел.

Из-за обрубистого дикого мыса, из-под раздвинутых ветром перистых облаков одна за другой вылетали длинные стремительные пироги. Вблизи каменистого острова Грига крутился водоворот, в нем мелькали щепки и белая пена, но жуткие каннибалы, воя и задыхаясь, как муравьи, вытаскивали на берег Валю Каждую. Она была для них просто приманкой. Они приманивали на нее неизвестное чудище. «Последний писк», - радовались они. Я волновался. Я предупреждал Семихатку об ответственности. Я не сильно верил во все эти россказни о морском чудище, но намекал знаменитому режиссеру, что писк действительно может оказаться последним.

Семихатка ничего не слышал.

Каннибалы грубо бросали Валю Каждую на песок.

Не умывшись, не плеснув воды на гнусные рожи, они тут же пускались в дикий бессмысленный пляс, нагуливая и без того непомерный аппетит. А в тридцати метрах от всего этого ужаса, за густыми кустами, наступив мне на спину грязной босой ступней, забив заряд дымного пороха в чудовищно большое ружье, ждал своего торжества сын торговца, будущий бразильский плантатор, рабовладелец и вообще плохой человек господин Р. Крузо. Он, наконец, открывал пальбу и пораженные грохотом выстрелов каннибалы рассыпались по острову, бросив не съеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Господин Р. Крузо, безнравственный мерзкий радикулитчик, хромая, шлепал через всю поляну к прекрасной пленнице, на которой действительно не было ничего, кроме веревок, и пытался поставить свою грязную ступню и на ее спину.

Увидев такое, я впадал в гнев.

Эта божественная спина! Я бил господина Р. Крузо всем, что попадало мне под руку. Семихатка выл от восторга: «Держите свет!»

И опять из-за обрубистого дикого мыса, из-под растрепанных пестрых облаков выскакивали длинные пироги, опять Валю Каждую бросали на песок у костра, опять босой господин Р. Крузо, рабовладелец, подло и боязливо оглядываясь – не преследует ли его неистовый Пятница? - шлепал к прекрасной пленнице…

«Знаешь, – заметил мне Робинзон в минуту отдыха. – Ты не сильно-то налегай на кулаки, а то я тебе глаз выстрелю. – И пояснил: - Я на Вальку наступаю не потому, что мне этого хочется, а потому, что предписано сценарием.»

«А меня полегче швыряйте, - бесстыдно жаловалась Каждая. – Я без одежд. У меня синяки на бедрах!»

 

5

 

Каждая! Каждая!

 

6

 

-Бери ее, бери! Бери ее, Робинзон, сука, сволочь! – вопил Семихатка. – Бери ее грубо! Прижми к дереву, пусть застонет! Ну как ты ее берешь? Разве так берут? Она пленница, а ты самец, в тебе ничего человеческого! Ты изголодавшийся потребитель! Где низкая страсть? Хотя бы мускусный запах!

И яростно вопил:

-Пятница!

Меня не надо было просить дважды. Я показывал, как надо, и влажные губы Каждой совсем не по служебному уступали моим.

-Дайте Пятнице нож! – вопил Семихатка. – Дайте ему самый длинный нож!

Нож мне подали и правда такой длинный, что господин Р. Крузо трусливо вскрикнул.

 

7

 

Каждая! Каждая! Каждая!

 

8

 

-Не делай из губ розочку! – вопил Семихатка. - Ты пленница! В тебе разбудили самку. Теперь только смерть от чудища - путь к свободе!

-Бери ее, сволочь! Покажи, чего стоят плантаторы, хозяева жизни!

Водоворот у острова крутил щепки и белую пену, что-то там хлопало по воде, угрюмо вздыхало, чавкало, причмокивало, но голос Семихатки перекрывал все самые тревожные звуки. «Там живое…» - нежно шептал я Каждой. – «Где?» – прижималась она ко мне. – «Под островом…» - «Я боюсь.» Но вместо чудища вылез из влажных кустов рослый человек в шортах, в армейской рубашке, в тяжелых башмаках. На Валю Каждую он даже не взглянул.

-Как пройти к острову Грига?

 

9

 

Каждая!

 

10

 

Светящийся накат.

Шипение водяных валов, медленно выкатывающихся на пески.

Душный жар, перемежающиеся дожди, хор звезд и жаб. Яростный июль 1971 года. Остров Шикотан, бухта Церковная.

 

11

 

Потом потребовалось снять коз.

Но на Шикотане коз не было. Не было их даже на Итурупе.

Возможно, случайная коза могла оказаться на Симушире или на Шумшу, но гнать туда военный самолет даже Каюмба не решился. Просто купил шкуру у Насибулина. «Какие, глядь, проблемы?» - «Ну да! Стадо коз!» – величественно обрадовался режиссер Семихатка и все почему-то посмотрели на меня.

Я удивился: какое стадо?

Но Семихатка был непреклонен:

-Да, да, мой мальчик. Именно ты!

-Как солист может исполнить партию хора?

-Это зависит от партитуры.

На меня напялили вонючую шкуру, зашили, навели грим, вычернили хвост и бороду, подтолкнули, прикрикнув. «Двигай рогами, глядь!» И я сделал шаг. Как на Луне Армстронг.

Шаги эти, тысячекратно повторенные на пленке, действительно дали иллюзию несущегося к пропасти стада. Валя Каждая в ужасе воздевала руки. Ничего, кроме веревок, не было на ней.

 

12

 

Каждая!

 

 

Тетрадь шестая.

ХОР ЗВЕЗД

 

Водопад Птичий низвергается с высоты 12 м непосредственно у мыса Водопадный и образует озеро, которое соединено с бухтой широкой протокой. Водопад напоминает белый парус и приметен с больших расстояний. В тихую погоду из водопада можно принять пресную воду при помощи шлангов и мотопомпы. Для принятия воды рекомендуется становиться на якорь против мыса на глубине 9-11 м. Затем завести швартовы с кормы на берег и, подтравливая якорную цепь, подтянуть корму на расстояние 0,5–0,8 кбт от протоки, наблюдая за тем, чтобы глубины под кормой были не меньше 5–7 м. Мотопомпу при этом можно установить на берегу или на катере.

 

                                                   Лоция Охотского моря

 

 

1

 

Я шел по отливу.

Женщины, собиравшие морских гребешков, окликнули меня.

-Видите, пятно? - сказала одна, черненькая, брезгливо зажимая тонкий нос пальцами. На лоб она надвинула платочек, блестели черные глаза. - Вчера пятна не было, значит, ночью кто-то на песке лежал, верно? Вот кто, а? – спросила она с надеждой. - Сам уплыл, а вонь осталась.

-Может, ушел, а не уплыл?

-Это вы почему так говорите?

Я пожал плечами.

-Куда ушел?

-В горы.

-Да ну, - сказала вторая, блондинка. Волосы у нее были завязаны в узел, загорелое лицо смеялось. – Мы лес хорошо знаем, сами ходили до Головнина, и почти до Тяти ходили. Куда погранцы пускают, туда и ходили. С ними можно далеко зайти, - лукаво призналась она. – В лесу такая вонючая тварь не выживет, на сучок напорется. Она, наверное, из моря.

Я наклонился над песком.

В одном месте влажная зеркальная поверхность была продавлена, будто лежала тут, правда, тяжесть. Частично пятно заплыло, но общие очертания все еще сохранялись. И след к воде, будто что-то волочили. А от грязного мелкого осадка несло трупным запахом. Я невольно оглянулся.

Тишина. Склон вулкана.

-Вот я и говорю, - напомнила черненькая. – Ночью здесь что-то ползало. Я точно слышала. Я вон там сидела, - указала она на поваленную сосну у выхода из поселка, метрах в пятидесяти от отлива. – А это ползло в темноте. Ну, Луна иногда выглянет, волна вдруг высветится, а что увидишь? По звуку – большое ползало, весом на тонну, верно? Спрут не будет ползать по берегу, не дурак. И он так не пахнет, - поморщилась она. - А ночью таким на меня дохнуло, что мы так и решили: это Серп уснул на отливе. Вот с ним такое случается.

-Ой, а с кем ты была? – блондинка уставились на подружку.

-Все тебе и скажи, - отрезала черненькая, покраснев. Понимала, что выбор невелик. В поселке на несколько тысяч приезжих и местных жительниц оставалось, может, с сотню мужиков, и те калеки.  Не хотелось черненькой обижать подружку, поэтому сказала: - Понадобится, свидетеля приведу.

-А у нас болотце есть за огородом, - ревниво вмешалась блондинка. – Я тоже иногда сижу с мужчинами на скамеечке. – На подружку она теперь не смотрела, но слова, несомненно, адресовались ей. – У меня ноги такие загорелые, - сообщила она, как некий важный факт. – Когда сидишь, Луна выглядывает, ног почти не видно, зато кожа блестит и такие нежные очертания… А в болотце такое делается! - она даже положила руку на грудь.

-Да уж…

Я верил, конечно.

Но такие вещи не доказывают.

Хочешь мяса, сделай зверя. А так что говорить?

След есть, это точно, думал я, шагая по отливу. И вонь есть. Ну и что? Ну, лежало на песке неизвестное тело. Вот мало ли что валяется на свалке. Например, богодул с техническим именем. «Нажрутся помета и орут», - говорил Колюня о жабах. «С соблюдением всех ритуальных действий.» Я хорошо помнил Колюнины слова. И тетя Лиза меня предупреждала: «На берег не ходи, там в кучу можно вступить.» То есть все на островах говорили о чем-то таком, что не обязательно является опасным само по себе. «Такая много не сделает», - хвалила, например, тетя Лиза кошку Нюшку. И Юлик Тасеев не погиб, когда напоролся на что-то пахучее. Рвало его потом страшно, но ведь не обязательно от того, что он вошел в прямой контакт с тварью. И Вова клялся без ужаса. «На берег Капу пускать не буду!»

Ну, ужас. Но не ужас-ужас!

 

2

 

На отливе, километрах в семи от аэродрома нагнал меня армейский грузовик.

В кузове, держась за тяжелую скользкую бочку из-под оливкового масла, трясся незнакомый мужчина в коротких штанах явно с чужого бедра. От него нехорошо пахло. В последние дни мерзкие запахи здорово ломали мне кайф. «Вот куда, вот куда мы катимся?» – запричитал незнакомец, поняв, что я принюхиваюсь. – «На аэродром», - хотел подсказать я, но он удачно увел разговор в сторону. Наверное, не хотел объяснять, почему от него так пахнет. Зато рассказал о неизвестных преступницах. Он несколько раз это подчеркнул – о преступницах. Вот купил он нож в магазине, хороший складной нож на тяжелой латунной цепи. Прикрепил к поясу – удобно. Выпадет нож, все равно при тебе останется. А нож выпал и не остался. Выпал вместе с брюками. Якобы лег мой попутчик на отливе (скорее всего, в одном из бараков, заселенных сезонницами), разделся под Солнцем (конечно, его в бараке мигом раздели), ну, прямо благодать Божья, так бы и жить. А вот брюки пропали. Вместе с ножом. Приходится теперь носить чужие.

Здорово он все-таки пах. Хоть сдавай на парфюмерную фабрику.

За километр от бараков машина свернула в сторону заставы. Мы соскочили на пыльную каменистую дорогу и вдруг мимо нас промчался, прихрамывая, коротенький, как морковка, человек. Он промчался невесело, с каким-то непонятным всхлипыванием, почти не различая дороги.

-Эй!

Человек не остановился.

Мой попутчик смущенно покрутил пальцем у виска.

Всхлипывая и подвывая, человек-морковка прыгал на два, а то и на три метра. Так хотел. Потом его прошибло, наверное, насквозь промок. «Вот куда, вот куда мы катимся? – снова запричитал мой попутчик. – Что за мир? Преступницы всюду!»

Но я эту тему не поддержал. Мне хотелось поскорее увидеть тетю Лизу, убедиться, что Никисор не сжег барак, а пес Потап по мне соскучился.

Ну, времени Никисор, конечно, не терял. На голой бревенчатой стене барака, превращенной как бы в полевой музей, в живописном беспорядке висели, прихваченные ржавыми скобами, потрепанная швабра с обломленной ручкой, сбитый резиновый валик от пишмашинки «Башкирия», затупленное ржавое лезвие чудовищно зазубренной косы, которой, возможно, когда-то пользовалась Старуха. Здесь же красовался ярко-красный использованный огнетушитель и плоская, алюминиевая, пробитая в трех местах канистра. Раскачивался на плетеной веревочке большой стеклянный поплавок, расписанный японскими иероглифами, чернела резиновая калоша не русской работы и перекрещивались длинные, как берцы, истрепанные вконец метлы. Завершала выставку оранжевая табличка: «Не курить!».

Мой попутчик смело вошел в барак.

Я его не приглашал, но он вошел в мой барак, в дом мой, на территорию базы, чуть ли не оттолкнув меня. Только войдя вслед за ним, я понял причину его решительности. На деревянных нарах, тоже появившихся уже без меня, рядом с похудевшим Никисором сидели три знакомые девушки. Это они в нашем НИИ помогали биологу Кармазьяну выращивать корейский огурец. У самых ног лаборанток лежал пес Потап, стыдливо отводя глаза в сторону. Как бы их подружка. А сам Кармазьян сидел спиной к двери, диктуя вслух с мягким акцентом:

-«Выступающая из песка часть вещества имела в длину сорок семь сантиметров и отличалась продолговатой формой… Над поверхностью выступала на сорок три сантиметра…»

-На тридцать три, Роберт Ивертович.

Судя по трупному запаху, распространяющемуся от ближайшей к Кармазьяну девушки, именно она непосредственно занималась замерами. Впрочем, биолог был непреклонен:

-«Почти на сорок три сантиметра… По периметру вещества, на некотором удалении от него были проделаны тестовые отверстия, чтобы определить объемы…»

-К нам гости, Роберт Ивертович.

Но гости биолога гости не интересовали. Он торопился закончить свои научные изыскания.

-«Поскольку в тестовых отверстиях не обнаружено твердых частиц, - диктовал он, - был сделан подкоп под неизвестное вещество и под него продернута веревка… Это позволило нам понять, что мы имеем дело с результатом жизнедеятельности неизвестного большого животного…»

-Здравствуйте! – сказал я, сбрасывая рюкзак.

-«Внешний вид указанного вещества…»

Одна из лаборанток заплакала.

-Здравствуйте, - повторил я и только тогда биолог повернулся.

Он сладко заулыбался, но рук мне не протянул, а плачущей заметил:

-Ну, все, все! Это просто запах органики, он скоро улетучится.

-Вы и мне так говорили, Роберт Ивертович, - заплакала вторая. – Я теперь в поселок стесняюсь ходить. Всю шампунь извела, золой терла мыла руки. Никисор на меня плескал керосином. Керосин улетучивается, а запах органики держится.

Она взглянула на меня и заплакала еще громче.

Но то, что хотя бы Кармазьян приехал, наконец, взглянуть на следы неизвестного странного существа обнадеживало. Вздохнув, я в третий раз повторил:

-Здравствуйте.

Я думал, что вот теперь-то они заговорят или хотя бы спросят, откуда я прибыл, и кто я такой? - но все то время, пока я переодевался, в бараке стояла мертвая вонючая тишина. Две девушки безмолвно плакали, третья сидела в отдалении, возможно, она не принимала участия в измерениях. На ее красивом лице застыла странная улыбка.

Первым заговорил биолог.

-Вы Прашкевич, - уверенно сказал он.

-Вы не ошиблись, - подтвердил я.

-Вы Г.М. Прашкевич, сотрудник комплексного НИИ.

-Вы и в этом не ошиблись.

-Вы только не волнуйтесь, - мягко попросил Кармазьян. На его смуглом лице играла легкая улыбка превосходства. – Конечно, вам придется потесниться, но мы же из одного института.

-Вы даже в этом не ошиблись, - подтвердил я и представил, как тесно тут будет ночью.

Впрочем, решил я, устроиться можно будет между Таней и той второй, которая такая гордая. Лечь между ними, как старинный меч. Ну и все такое прочее. Запахи меня уже не пугали. Особенно от Тани. Эти запахи в их нечеловеческой мерзости казались мне уже даже привлекательными. Потеснимся. Я уже любил всех трех лаборанток и они, чувствуя это, немножко пришли в себя, появились дамские сумочки, пудреницы.

А Кармазьян совсем разоткровенничался:

-У нас к вам письмо.

-Сами написали? – подбодрил я.

-Как можно! – всплеснул пухлыми ручками Роберт Ивертович. От него хорошо пахло одеколоном и немножко спиртом. Совсем не как от зверя. – Настоящее рекомендательное письмо. От Хлудов, вашего шефа.

-Давайте, - протянул я руку.

Кармазьян взглянул на девушек, потом на моего попутчика.

Не знаю почему, но спину мне вдруг тронуло холодком: вспомнил про того человека-морковку, который, подвывая, пробежал мимо, прыгая сразу на метр, а то и на три. Но, наверное, человек-морковка не имел прямого отношения к происходящему, потому что Кармазьян улыбнулся:

-Мы оставили письмо в кабинете, - сообщил он. – Нельзя разбрасываться такими письмами. – И засуетился: - Чего же мы так стоим? Оля! Таня! Накрывайте на стол. У нас гости!

Я не верил своим глазам.

На моей базе, где никогда не переводилась красная икра, где всегда можно было сварить ведро чилимов, пожарить свежевыловленных на отливе кальмаров, вымочить в уксусе морских гребешков, где побеги молодого бамбука и вяленый папоротник отдавали попросту рутиной, где вяленая свинина шла к спирту, разведенному непременно на клоповнике, мне почему-то предлагали битую, пошедшую темными пятнами горбушу и жидкий чай.

Я взглянул на Никисора. Он отвел глаза.

Я взглянул на Потапа. Потап потупился. Печально вскрикнула за окном птичка.

«Это она мне сочувствует, – решил я. – Боится, что продукты на столе – предвестие страшного голода. Как они еще Потапа не съели?»

Потап уловил мою мысль и тихонечко переполз к моим ногам. Так же тихонечко переполз ко мне и Никисор.

-Зачем вы едите битую горбушу? – спросил я.

-А мы не пировать сюда ехали, - с приятностью в голосе пояснил Кармазьян. Мой попутчик, так странно потерявший нож вместе с брюками, сидел теперь рядом с биологом, но мне так и не представился, а лаборантки вышли во двор. - Нам мир интересен. Тайны природы, все такое. А еда – дело второе.

-Да какая это еда! – совсем осмелел Никисор. – Пучит живот и слабит мышцы.

Кармазьян кивнул и его спутник не без некоторых колебаний выловил из рюкзака стеклянную банку с мелко нарубленным огурцом бессмертия.

Эта банка меня добила.

-Никисор, - попросил я, - разбери мой рюкзак.

Никисор, наконец оживился. Неестественно громко восхищаясь, он принялся за дело. На столе появилась закатанная трехлитровая банка красной икры, копченый балык, много жирной теши, нежные брюшки чавычи, нарезанные аккуратными пластинками, и даже чудесный, как загорелое бедро, свиной окорок из запасов татарина Насибулина. Отдельно, глядь, в вафельном полотенце, покоилась стеклянная четверть с мутным местным квасом.

Настроение сразу поднялось.

Не без удивления глянул я на выложенные передо мной фотографии.

-Видите? – с приятностью радовался Кармазьян. После глотка местного кваса у него здорово порозовело лицо. – Мы хотим изучить все отливы. Хотим изучить существо, о котором на островах так много говорят. На следы этого неизвестного животного мы уже наткнулись, - он принюхался. – Видите? - пододвинул Роберт Ивертович фотографии. – На них запечатлены все непропуски острова. Мы ведь собираемся обойти берега, нам такие фотографии просто необходимы. Нам очень повезло, что ваш сотрудник, - он с приятностью кивнул густо покрасневшему Никисору, - предоставил нам такие важные материалы. Мы теперь в курсе всех неожиданностей, которые нас ждут. Если вы позволите, мы даже возьмем Никисора в проводники.

Никисора? В проводники?

На всех тридцати пяти фотографиях, выложенных на стол, красовался один и тот же обрубистый мыс, снятый, скорее всего, с крошечного огородика тети Лизы или с задов аэродрома. Неопытных незнакомцев такой материал мог восхитить, конечно, но я-то видел, что это одно и то же место. К тому же, на многих фотографиях смущенный Потап по-девичьи окроплял один и тот же приземистый кустик. Не случайно о биологе Кармазьяне говорили как о человеке, всю жизнь занимающемся сбором и классификацией совершенно бесполезной информации. Ходили слухи, что его научная жизнь (как и у моего шефа) тоже начиналась с больших потрясений. Проходя практику в Учкудуке, он обратил внимание на некоторые древние геологические образцы местных геологов. Кое-где местные доломиты имели странные вкрапления, которые Кармазьян принял за копрогенные наслоения, то есть за окаменевший помет давно вымерших существ, о чем он с приятностью и сообщил в небольшой статье, опубликованной в узбекском академическом издании. К сожалению, Кармазьян не учел двух типично местных факторов: а) постоянную сухую жару, и б) огромное количество тараканов, живущих в лотках, в столах, под столами, на потолках, под полами и даже под пепельницами Геологического управления.

 

3

 

Утро вечера мудренее.

Заставив Никисора вымыть посуду (на этот раз он даже ничего не разбил, только сильно помял алюминиевую кружку), попросив тетю Лизу сводить плачущих лаборанток в поселок в баню, я разжег во дворе костерок. Убедившись, что биологи уснули, Никисор бросил спальные мешки прямо под Большую Медведицу. Неистово ревели, клокотали, ухали жабы, ночь надвинулась.

-Где ты подобрал этих зануд?

-Они сами пришли, - оттопырил губу Никисор. – Сослались на этого вашего… Ну, который у вас шеф… И сказали, что выращивают бессмертный огурец.. И еще сказали, что их сильно интересуют эти… Ну, как их?.. Капро…

-Копролиты?

-Вот-вот. Я так и подумал, что они ругаются.

-Нет, Никисор, это греческое слово.

-А что оно означает?

-Помет.

-Чей?

-Как это чей?

-Ну, чей помет?

-А тебе не все равно?

-Конечно, не все равно, - убежденно ответил Никисор. – Если кошачий, то противно. А Потап хорошо делает.

-Копролиты – это окаменевший помет, Никисор, - мягко объяснил я. – Ископаемый помет. Он может принадлежать кому угодно. Наверное, Кармазьян, - кивнул я в сторону темного барака, - хочет сравнит известные ему типы окаменевших экскрементов с чем-то таким, что еще не окаменело.

-Пусть сравнят с пометом Потапа.

-Это еще зачем?

-Ну, вы же говорите… Для сравнения…

-Настоящие копролитчики, Никисор, а таких специалистов считанные единицы, изучают горные породы, в которых просматриваются следы необычных наслоений. Доломиты. Фосфориты. Это совсем не то, что ты думаешь.

-Они что, так много гадили?

-Кто они?

-Ну, эти… Вымершие…

-Если популяция была большая, следы оставались.

-Да ну, - не поверил Никисор. – Как можно таким ходить? Оно же окаменевшее. У нас, правда, кот на Новый год всегда съедает «снег» с елки. Потом ходит таким… ну, как бы в упаковке…

-Это еще не копролит.

Любознательность Никисора меня удивила.

-Это ты помогал дяде Серпу набирать на анализ неизвестное вещество?

-Ну да! – произнес Никисор с гордостью.

-И где столько набирали?

-На отливе. Где еще? Меня и эти просили, - кивнул он в сторону темного барака. – Если говорят, увидишь странное, сразу говори. Даже премию обещали. Я бы на премию купил новые штаны. Они же копролитчики, - сослался Никисор на мою информацию. – Хотят все знать. Может, мы с дядей Серпом…

-Даже не думай!

Никисор кивнул, но выдохнул с отчаянием:

-Там еще один прибежит.

-Прибежит? – не поверил я.

-Ну да. Я его от радикулита лечил. Он тоже, наверное, копролитчик. Только больной. Все время охал и держался за спину. На судне его продуло. Ну, я сделал мазь, как дядя Серп рассказывал. Скипидар, мятая ипритка, немного бензина, жгучий перец, капля серной кислота. Эта штука даже горит. А боль как рукой снимает. Человек аж из штанов выпрыгивает. - Он густо покраснел. - Ну, я еще капнул этого…

-Чего этого?

-Ну, вещества…

-С отлива?

-Ага.

-Да зачем?

-А для запаха.

-Да зачем же для запаха-то?

-Чтобы его эта тварь с отлива не съела. Она же своих не ест. Все твари метят свою территорию. Чтобы свои знали, а чужие боялись. Вот этого Кармазьяна неизвестный зверь точно съест. И того, который с ним там в бараке, который приехал с вами, тоже съест. А вот дядю Серпа никогда не съест, и вашего дружка, - вспомнил он Юлика Тасеева, - тоже. И девушек, - покраснел Никисор, - потому что они теперь пахнут, как звери. И этого, который бегает сейчас по берегу, неизвестный зверь не съест. Я специально капнул помет в лекарство, чтобы зверь знал, что это как бы свой. У нас на островах все немного пахнут, потому и жертв нет.

-Рыбий жир, - застонал я, - рыбий жир тебя спасет, Никисор!

-Мне всех жалко, – опустил голову племянник Сказкина. - Мне дядю Серпа жалко. Он крепкий, он по морям плавал. Он на войне чуть под танк не попал. Как-то так запутался перед танками, что его чуть не задавили.

-Да в кого ты такой уродился, Никисор?

-В дядю Серпа! Как это в кого?

-Ты в каком сейчас классе?

-Уже в седьмом.

Он посмотрел на звезды в небе:

-А много в мире зверей, которых уже нет?

Я покачал головой. «Рыбий жир, рыбий жир тебя спасет!» Но, утешая Никисора, рассказал, как дико и томительно вскрикивает тифон в Корсаковской бухте, и какое здоровенное орудие, вывезенное из Порт-Артура, стоит у входа в Южно-Сахалинский краеведческий музей, и как хорошо бывает на горбатых улочках Хабаровска, насквозь продутых теплым дыханием Амура, и как не похожи на вулкан Менделеева с его желтыми сольфатарными полями страшные ледяные гольцы Якутии, и как приятно будет поговорить с лаборантками, когда они смоют с себя этот запах…

Нет, про лаборанток я не стал говорить.

И ничего не сказал про Каждую. Даже Улю Серебряную оставил в секрете.

Но такое небо висело над океаном, так горбато светился в лунном сиянии вулкан, что даже пес Потап медлительно приоткрыл лохматые веки и загадочно поглядел на меня. В доисторических его зрачках плавали туманные искры. Будто боясь их растерять, Потап медленно улыбнулся и положил голову на вытянутые передние лапы.

 

4

 

Океан.

Звезды.

Страстно орали в ночи жабы.

Так страстно, так торжественно они орали, что сердце мое сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному.

Любовь это любовь это любовь это любовь.

Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, трепетал на углях нежный сизый налет. Из темного барака несло нежной и сладкой гнилью. Я уже знал, как назову будущий остерн. «Великий Краббен». Я сочиню его сам. Он выйдет в свет и принесет мне славу. Я буду подписывать толстую книгу разным веселым девушкам, непременно пошлю экземпляр Уле, вручу лаборанткам Кармазьяна. Каждой подарю. Ни одна не уйдет без нежности.

«Великий Краббен».

Никакие неприятности не коснутся такой книги.

Свернувшись, спал на спальном мешке Сказкин-младший. Свернувшись калачиком, посапывал пес Потап. Спала в своем бараке тетя Лиза, уснули усталые копролитчики. Только я один не спал, ожидая появления припозднившихся в бане лаборанток. Я посажу их у костра и каждой налью по кружке местного кваса. Они первые услышат от меня содержание будущей книги.

Когда умолкал страстный хор жабы, медлительно вступал океан.

Звезды жарко горели над головой. Я смотрел на них, вслушивался негромкое в дыхание Никисора и Потапа, в слабые ночные шорохи, опять и опять вслушивался в страстный хор жаб и в таинственные вздохи океана, закрывшего ночной горизонт, и жгучие слезы любви ко всему этому, горькие, сладкие слезы невысказанного счастья закипали в груди, жгли глаза, горло.

Но, верный себе, я не дал им сорваться.

 

 

 

 

ВСЯ ПРАВДА О ПОСЛЕДНЕМ КАПУСТНИКЕ

 

1

 

Не говорите мне про открытия.

Какие, к черту, открытия в наши дни?

Открыть можно дверь, но никак не древнего зверя.

Все в тот сезон шло криво. Рабочего разрешили (из экономии) брать только на островах, а там путина, мужиков нет. Никого я и не нашел, кроме богодула с техническим именем – Серпа Иваныча Сказкина. А еще навязали мне двух практиканток с биофака ДВГУ. Пусть, дескать, увидят настоящую полевую жизнь. Достоевщина какая-то. Маришка все время плакала, что-то там с ней творилось, возраст такой, а Ксюша с первого дня отказалась ходить в маршруты и пропадала на берегу. Говорила, что работает с практическим материалом. Сказкин, понятно, запил. Рюкзак с камнями таскал, не спорю, но несло от него. Приходилось отставать или наоборот обгонять, только бы не идти рядом. Хорошо, не надо было думать о еде. Паша Палый, обслуживающий сейсмостанцию на Симушире, увидев практиканток, немного съехал с ума, принюхивался, моргал голубыми глазами и не отходил от печки. После макарон и тушенки мы глазам своим не верили. Наверное, уговорил старшину с погранзаставы, у тех бывают деликатесы. Рано утром успевал сделать пробежку по берегу и снова к печке. Перед обедом менял ленту на сейсмографе и опять к печке. К вечеру опять менял ленту - и к печке, к печке, только бы перехватить взгляд Ксюши или Маришки. Совсем оборзел Паша, бегал подглядывать за практикантками, когда они купались в бухте.

Но плохо, бедно, все же маршруты я отработал.

Побывал в кальдере Заварицкого, поднялся на пик Прево. Японцы за красоту называют Прево Симусиру-Фудзи. Облазил лавовые поля Уратмана, показал практиканткам блестящую полосу пролива Дианы с течениями и водоворотами. И само собой нашу бухту - залитую солнцем, округлую, запертую на входе рифами.

Бакланы, увидев девиц в бикини, орали дурными голосами.

Так и шло лето.

Рабочие маршруты. Маришка плакала.

Ксюша усердно рылась в водорослях на берегу, отлавливала сачком какую-то отвратительную живность. Серп иногда ночевал на птичьем базаре. Как он забирался на эти скользкие от помета скалы, не знаю, но несло от него бакланом. А Палый готовил второе и первое, сходя с ума от запаха девчонок, ни разу не отказавшихся ни от рубленных бифштексов, ни от домашних колбасок. Ксюша все-таки следила за собой, а вот Маришка округлилась, дышала тяжело, смотрела на мир неодухотворенными овечкиными глазами.

Лето плавилось над Курильскими островами – безумное сухое лето 1973 года.

Ни одного дождливого дня от Камчатки до Японии. Каменный остров покачивался в центре отсвечивающей, мерцающей, колеблющейся океанской Вселенной. Накат вылизывал плоские галечные берега, под обрубистыми скальными мысами медлительно колыхались подводные сумеречные леса. Это околдовывало, как нежные белые колечки тумана, венком повисшие над мрачной громадой горы Уратман. Однажды, правда, на берег выкинуло разлагающуюся тушу кита и она быстро зацвела, отравив все вокруг, зато Ксюша теперь, занявшись погибшим млекопитающим, возвращалась в домик Палого довольная. Стирала купальник, подмазывалась, волосы коротко стрижены, губки пылают. Маришка просила: «Не подходи» и от запаха дохлого кита впадала в рыдания. Ксюша огрызалась: «Ты бы меньше ела!» И под чилимов, сваренных в морской воде, иногда даже потребляла маленький стаканчик спирта, конечно, разведенного на соке шиповника. Брюнетка, уверенная, знающая, чего ждать от жизни. Пашу Палого она как бы не замечала, намеков на прелесть семейной жизни не принимала вообще, со мной разговаривала свысока, а Серпа Иваныча держала за небольшое неопрятное животное.

Серпу, впрочем, было наплевать.

Он тоже немного съехал с ума. Такие, как Маришка, ему нравились.

Невысокий чистенький лоб, тугие щечки, блондинка, значит, можно говорить с девушкой без напряга. Милые складочки на шее, так он считал. Вздыхает мягко. Вот, Маришка, говорил Сказкин. Вот пусть не вышла ты фигуркой, дышал он. Зато щечки у тебя мяхкие!

Маришка обижалась и уходила на отлив. Там плакала.

Мрачные черные воронки крутились перед осыхающими рифами, суетились на камнях крабы, длинные языки наката валяли по берегу тяжелые подмокшие луковицы, смытые с борта зазевавшегося сейнера. Маришка печально всматривалась в горизонт. Она не любила живую природу. Она обожала «Девятый вал» Айвазовского, но никогда бы не села в шлюпку без необходимости, никогда бы не пересекла Охотское море по своей собственной воле.

Она печально всматривалась в блистающие воды пролива.

Она не знала, что за колеблющимся проливом лежат другие острова. А самый близкий – Кетой, даже еще меньший, чем Симушир. Маришка страстно мечтала увидеть судно, могущее подбросить нас до Камчатки иди до Сахалина, в крайнем случае до Южно-Курильска или Находки, а уж оттуда мы найдем дорогу. Что-то предчувствовала. Вздрагивала, когда под упругими ножками звякали полупустые бутылки, шуршали упаковочки, украшенные хитрыми иероглифами.

Японские презервативы. Виски «Ошен» и «Сантори».

Никакого выбора. Только виски «Ошен» и «Сантори», а к ним презервативы с крылышками и петушками, ну и, конечно, с картинками на упаковках, как все правильно делать.

Маришка пугливо оглядывалась.

Ее пугали даже голотурии, путающиеся в водорослях.

Космато и мокро. Взгляните в атлас человека, а потом в «Жизнь животных», сразу поймете, почему Маришка краснела. Вся в нежных складочках, ее трогать хочется, волосы гладить. А тут толстая порочная голотурия. Ксюша иногда водила Маришку купаться в ледяной воде. Паша Палый страдал, если не мог видеть этого. Но держал себя в руках, вел себя правильно. Не плакал, не шел спать на рельсы. Не заглядывал в дюзу готовящегося к взлету истребителя. Не играл с разозленным медведем, посаженным в металлическую клетку.

Все как надо.

 

2

 

На птичий базар Серп попал в первый вечер.

Выпили не так уж много, но разливал Палый – то есть часто.

«Ты говори, говори», - всех просил Паша. Он соскучился по людям, месяцами никого не видел. А Серпа знал и любил. С похмелья сам учил его заново разговаривать и правильно держать стакан. Но в тот вечер Сказкин надрался быстрее, чем мы ждали. Вышел из домика сменить воду в аквариуме и вернулся только утром. Неумытый, глаза выпучены. По выражению выпученных глаз и по некоторым движениям Палый и перевел нам небогатые мысли Серпа Иваныча. Вот де уснул Серп на птичьем базаре. А край непуганый, бакланы так обделали бывшего боцмана, что даже перестали замечать. Зато, проснувшись, Сказкин сразу увидел бурун и несущееся на скалу веретенообразное тело.

Так решил, что военные моряки упустили торпеду.

В проливе Диана между островами Кетой и Симушир торпедные катера часто отрабатывают атаку. Вот Серп и решил: несется к скале упущенная моряками торпеда - чуть протопленная, с бурунчиком. Сейчас трахнет, и всем привет! Пропадет Серп Иваныч в массиве гуано, пока через много сотен лет, а то и тысячелетий, умные потомки Маришки и Ксюши не отыщут в земных слоях его тяжелый кривой скелет. Он, может, и закричал бы, да забыл, что надо кричать, когда утром на тебя несется в упор торпеда. А потом все-таки дошло до него: торпеда ныряла бы под накатывающуюся волну, а эта не ныряла, раскачивалась на пологой волне, а потом вообще остановилась и подняла голову.

И так несколько раз: поднимет голову, потом потупит.

- Ты разглядел голову?

- Ага, - переводил Палый.

- И какая голова? Как у человека?

- Ага, - Палый, оказывается, отлично понимал бывшего боцмана.

- А еще что ты видел?

- Ну, это.

- Что это? Плечи круглые, нежные? - Палый в душе был романтик.

- Ага.

- То есть, русалку видел?

- Ага.

- Порочная была? Вихлялась? Заманывала?

- Ага.

В общем, ничего нового.

В жизни Серпа Иваныча русалки случались.

Еще в детстве видел таких в селе Бубенчиково. Туда цирк в село приезжал и одна русалка по пьяни чуть не утонула в ящике с водой. А сейчас в Бубенчиково живет у Серпа жена. Правда, с местным милиционером. Вспомнив про жену, Серп якобы страшно закричал со скалы на русалку: «Ага!» А она отставила толстую губу и заржала, как лошадь. Все испортила, сука. Бок крутой, как у Маришки. И немного погодя еще помет вынесло на галечный берег. Тоже как лошадиный, да, Маришка?

Тьфу на Сказкина с его рассказами!

 

3

 

Пик Прево…

Хребет Олений…

Кальдера Заварицкого…

Руины Иканмикота… Уратман…

Кстати, с горы Уратман мы сами видели в океане боевые корабли. Даже слышали залп главного калибра. Не зря над нейтральными водами всю неделю пилил любопытствующий американский разведчик. Маришка в такт пыхтела на осыпях, зато Ксюша по-прежнему отсиживалась на берегу, роясь в ворохах морской капусты. Песчаные блохи дымились над ней облаком. Серп спускался на берег, показывал Ксюше презервативы. Ксюша отдувала нежную губу, зачем, дескать, такое маленьким неопрятным животным? Ну и так далее. Только вечером страсти смирялись, беседы на островах способствуют становлению характера. Разница в возрасте между Серпом и Палым с одной стороны, и между практикантками с другой была откровенно геологическая, но вечерним беседам это не мешало. Маришка так действовала на Сказкина, что увиденной под птичьим базаром русалке он сразу придал ее черты. Пытаясь сравнить, пил. Не успеет Паша заново обучить его хотя бы некоторым словам, как он снова скособочится и лезет на скалу. И стакан держит неправильно.

- Ты это зря, Серп, это у тебя воображение, - по-товарищески предупреждал Палый, работая с шипящей, стреляющей паром посудой. – Какая у нас русалка? В бухте-то? Холодно. Зачем бабе жопу мочить?

- Так на ней жир рыбий!

Маришка плакала, но Палый кивал: «Ну, если так…»

И ставил на стол чашку с чудесным топленым жиром, вовсе не рыбьим, заправленным мятым чесноком. Так у него было принято. Жир сразу и не поймешь какой, но вкусно, вкусно. Загадочно ухмылялся, глаза голубые. Вот не макароны с тушенкой едите, а жир с чесноком и куски нежного обжаренного мяса!

А еще маленькие колбаски.

Маришка от них балдела.

 

4

 

Так и шло.

Ксюша ловила чилимов, рылась на отливе, изучала береговые отвалы, копалась во всякой дряни, вела дневник. Маришка тоже вела полевой дневник, но почему-то прятала. Вечером, делая очередную запись, поджимала миленькие губки. Серп Иваныч тут же начинал коситься:

- Вот, скажем, подсушенные на малом огне кузнечики. Ты не пробовала, да?..

- …дура, - подсказывала Ксюша.

- Ну вот, а я пробовал, - распускал небогатый хвост Сказкин. – Или, скажем, белые бабочки в сметане…

- Капустницы? – догадывалась Маришка, но Ксюша жестко подсказывала:

- …ночные.

Маришка закашливалась.

- А вот если вообще про будущее говорить…

Серп Иваныч похотливо облизывался. На Ксюшу он не смотрел. Знал, что Ксюша из богатой интеллигентной семьи. Там ему не обломится, разве что по зубам. Знал, что отец Ксюши крупный биолог, плавал вдоль всех Курильских островов, отлавливал морских млекопитающих. Написал толстую книгу «Моря Северного Ледовитого океана». Поэтому смотрел в основном на Маришку. Это я уже про Серпа. Знал, что отец у Маришки простой учитель истории, а мать – русского языка и литературы. Поэтому с ней и разговаривать легко, как со своей. И все время доставал Маришку сном про женскую тюрьму, в которой ему будто бы определили три года.

Серп много чудесных снов видел.

 

5

 

- А вот если вообще говорить про будущее, - туманно намекал Серп и даже лоб морщил для приличия. – Мы там в будущем всех коров съедим, никакие кролики не угонятся кормить нас. Никакой свинины или телятины. Всех рыб заодно. И птиц. Скалы опустеют.

Морщил лоб:

- Что останется?

- …насекомые, - подсказывала умная Ксюша.

- А сколько нынче насекомых, если считать на всей Земле?

- …процентов восемьдесят от всего живого.

- Ну вот, я и говорю. Не умрем с голода.

- Как это? – пугалась Маришка.

- Насекомые, они, конечно, невелики, наверное, замечали? - радовался Серп тому, что разговаривает с людьми равного интеллекта. – Но насекомых много. В отличие от волков, значит. Или слонов, да? – Серп с наслаждением обнюхивал крупные куски хорошо прожаренного мяса, грудой выложенного Палым в большую эмалированную чашку. – И размножаются быстрее…

- …чем индусы, - подсказывала умная Ксюша.

- А если взять самую обыкновенную муху, то она за год…

- …может покрыть всю поверхность земного шара.

- А если их промышленно выращивать…

- …тогда всем на земле хватит протеина.

- А точно хватит? – вдруг обеспокоивался Серп.

Чувствовалось, что не хочет обмануться в ожиданиях.

- …а вы сами считайте, - прикидывала умная Ксюша, производя в полевом дневнике какие-то нехитрые выкладки. - В курятине протеина двадцать три процента, в рыбе  и в свинине еще меньше. Кажется, что-то около семнадцати. Всего-то. А вот в личинках домашних мух – целых шестьдесят три!

- Ну, Ксюша! – зеленела Маришка.

- А чего ты хочешь? Это все так. Природа! - умно вступал в беседу Палый.

Он прекрасно понимал, о каком будущем мечтает Маришка и со страстью подкладывал в ее чашку нежные, шипящие на сковороде колбаски.

- …а в пауках, например.

Маришка зеленела еще сильнее.

- …в пауках все шестьдесят процентов протеина. А в зеленой саранче – семьдесят пять. Хотя, если честно, термиты питательнее.

- Чего это с ней? – дивился Серп, глядя на выбегающую из-за стола Маришку.

- Вырвало ее, - определяла жестокая Ксюша и вытягивала по скамье красивые ножки.

- А ты, Ксюша, вижу, сечешь в продуктах, - радовался Серп. - Любишь жить, да? О многих детях мечтаешь?

И прикидывал:

- Термитов точно держать легче, чем свиней. Ни вони, ни грязи.

- …а шелковичный червь, Серп Иваныч, за месяц увеличивает собственный вес почти в десять тысяч раз.

- Вот я и говорю: умная. Пробовал я шелковичника. В Шанхае их куколки обжаривают в яйце, приправляют перцем и уксусом. А саранчу пекут, как картошку. Ночью под фонарем ловят на белую простыню, ноги-руки отрывают, ну, в смысле ноги-головы, и несколько времени тушат в жире. Ты чего это, Маришка? – волновался он. - Тебя опять вырвало?

- …дура, – подсказывала Ксюша.

- А ведь ты еще заливное не пробовала, - дивился на Маришкин характер Серп. – Заливное из мучных червей. Жирно! И рубленых жуков-плавунцов не пробовала. А вот если потушить в горшочке гусениц… Да нет, Пашка, ты посмотри, как травит девчонку! Ты чем ее таким кормишь?

 

6

 

- Ой!

Ксюша внимательно уставилась на косточку, попавшую ей в котлетке.

Котлетка маленькая и косточка маленькая. Но тяжелая. Это было видно. Ксюша даже взвесила ее на ладони.

- Ой, Павел Васильевич, а где вы мясо берете?

- Если телятину отбить… - начал Палый.

- Какая же это телятина?

- Ну не личинки же.

- А что? Человеческая косточка? – простодушно заинтересовался Серп.

Маришка совсем позеленела:

- Как это человеческая?

- Ну, мало ли, - уклончиво пожал Серп покатыми плечами, обтянутыми застиранной тельняшкой. – Жизнь такая, что всего жди. Помнишь, Паша мясо тушил с морской капустой? Так капуста сразу протухла, а мясо мы ели. Как в Африке.

- Почему как в Африке? - слабо спрашивала Маришка.

- А там искусство кулинарии переходит от отца к сыну.

- Ты это чего это? – обалдел Палый. – Там сын отца поедает, что ли? Ты это брось, Серп! Я из семьи технических интеллигентов.

- Лектор тоже считался интеллигентом, - неназойливо напомнил я.

- Какой еще лектор? – не понял Палый. – С погранзаставы?

- Да нет. Я про другого Лектора. Про Ганнибала.

- Который со слонами? Через Альпы шел?

 

7

 

Сытый, счастливый, валялся я на отливе на хорошо прогревшихся плоских плитах.

Мир был мне по душе. Работу я сделал. Будущая диссертация вырисовывалась отчетливо. Что стоит хотя бы материал по кальдере Заварицкого! Помимо сольфатарной деятельности, тут явно были извержения и после шестнадцатого года, когда извержение было отмечено японскими вулканологами. От замкнутого конуса с озерцом в кратере, отмеченного на старых картах, осталась лишь половина конуса, а в кратере вырос купол, и рядом еще один. Извержение с выжиманием сразу двух экструзивных куполов! – я радовался выполненной работе. Плевать мне на Лектора, на слонов Ганнибала, на Пашу Палого, на телятину, на японские презервативы. Вот спихну Серпа на твердую землю и забуду про его сны и видения.

Мне так легко стало от этой мысли, что я откликнулся на голос Ксюши.

Она, конечно, спортивная, слов нет. Подошла в купальнике, тряхнула упругой биомассой:

- Нет, вы только взгляните.

Я взглянул. Топик заманчиво был округлен.

- Что вы таращитесь на меня?

- А разве ты не просила?

- Вы не на грудь таращьтесь. Вы на пятно взгляните.

Я пригляделся. На топике впрямь темнело серенькое неопределенное пятно. Будто слабенькой кислотой капнули. Испортить мне настроение это пятно никак не могло, впрочем, тронуть его пальцем я не решился.

- Да вы понюхайте, вы не бойтесь, понюхайте.

- Грудь понюхать? Зачем? – испугался я.

- Да ну вас. Пятно понюхайте.

Я потянул носом.

Ничего особенного.

Ну, немножко потным девичьим телом… Немножко агрессивными духами… Ну, может, мылом, не знаю… И как бы немножко мерзостью… Точно, от пятна это пахло, ляпнутого на топик… Как бы дохлятиной… Затертый запах, но чувствовался… Ксюша прямо рассвирепела. Оказывается, этот топик она выпросила у подружки. Чем теперь отстирать?

- Золой и хозяйственным мылом.

Все-таки грудь у Ксюши была красивая. Я даже привстал:

- Ты снимай все это. Попробуем.

- Ага, сейчас сниму, разбежалась!

- Сама же говоришь, несет от тебя.

- А почему вы это не спросите, где это я так?

- Ну и где это ты так? – обвел я взглядом берег. Мне все еще хорошо было. – Или опять дохлого кита выбросило на берег?

- Видите вон те лавовые потоки?

- Как раз собираюсь туда сходить. Только кита туда выбросить не может, - не поверил я. - Там сильное отбивное течение, воронки.

- Зато пещеры на берегу… Видите? Чуть левее… Мягкие породы выветрились, выкрошились, под лавовыми козырьками образовались дыры. Некоторые забиты льдом. Еще с прошлых лет. Так вот, в одной из них валяются кости. Почти целый скелет, понимаете? Тяжелые кости. Массивные. Как из чугуна. Даже верхняя челюсть… Загнута, как клюв, только вместо зубов пластинки.

- Искусственные, что ли? – не понял я.

- Да ну вас, - рассердилась Ксюша. – Типичный  пахиостозис.

- Это еще что такое? – удивился я.

- Признак такой.

- Перерождение тканей? Поэтому кости такие тяжелые?

- Скорее уплотнение тканей. Я чуть с ума не сошла. Никогда такого не видела.

- Как туда попали кости?

- Ой, уж не знаете?

- Ой, уж не знаю.

- Да Павел Васильевич их там хранит.

- Это еще зачем?

- Как это зачем? Ледник у него там.

- Неужели телятина протухла? – обеспокоился я.

- Да где вы видели телку с такими конечностями? – Ксюша агрессивно вынула из рюкзачка полевой дневник и быстро-быстро набросала на чистой страничке нечто вроде коленчатой плоской ноги.

- А почему тут два сустава? – не понял я.

- Да потому что это ласт.

- А почему копытце?

- Да потому что это нога. Редуцированная нога! Особенная.

 

8

 

И Ксюша рассказала.

У нее отец известный биолог, всю жизнь занимается сиренами.

А сирены - это такой вид млекопитающих. Морские коровы. Звери огромные, тяжелые. Обитают у берегов Атлантики – от Флориды до Мексиканского залива и до лагуны Манзанарас в Бразилии. Там их везде называют ламантинами и дюгонями. А вот российские сирены, которые когда-то водились на севере, отличались от ламантинов и дюгоней еще большими размерами и тем, что жили только на Командорских островах. Капустниками назвали наших северных сирен моряки командора Витуса Беринга, штормом выброшенные на остров. А описал их под именем манаты натуралист Георг Стеллер.

- Какие еще манаты?

- Ну, морские коровы!

- Стеллер что, казахом был?

- Почему?

- Ну, бир сом, бир манат, - напомнил я.

- Да ну вас. Это же по-киргизски. Вы не перебивайте.

Большая часть моряков и сам командор погибли, рассказала Ксюша, сердито оттягивая на груди топик, неотчетливо, но отдающий дохлятинкой. Снег, голые камни, мерзлый песок – усталые моряки, посланные царем на поиски Америки, умирали один за другим. Обвалилась стена землянки, засыпала Витуса Беринга до пояса. Не откапывайте, попросил он, так теплее. А совсем рядом плескались в ледяной воде нежные морские твари до десяти метров в длину и под сто двадцать пудов весом. Ложились спинами на длинные валы, ржали, как лошади, складывали на груди плоские ласты с тоненькими копытцами. Им все было нипочем, радовались жизни. Кажется, ни за что такую здоровенную не поймаешь, а на деле оказались глупые. Подпускали людей вплотную, подставляли бок для почесывания и для ножа, смотрели нежными овечкиными глазами, как Маришка, блеск ружей их не пугал. Эти живодеры, горестно заявила Ксюша, имея в виду несчастных моряков, резали прямо живых капустников. Они вздыхали со стоном, часто махали хвостом, и так сильно упирались передними ластами, что кожа с них слезала кусками.

Ксюша явно цитировала.

Может, того же Георга Стеллера.

Зато на нежном мясе капустников-манатов, на нежном растопленном жире открытых беринговцами сирен выжила часть команды. Хотя, конечно, не все этого заслуживали. Ксюша прижала маленькие кулачки к груди. Господин Стеллер, например, не заслуживал. Он ради науки мог выколоть ножом глаза морскому котику, а других раздразнить камнями. Слепой котик слышал, что бегут на него, и, конечно, начинал отмахиваться. А скотина господин Стеллер сидел на камне и наблюдал, как котики дерутся. Слепой ведь не понимает, за что его бьют, почему вытаскивают из моря и добавляют. Хорошо хоть над манатами так не издевался. Все-таки одна тысяча семьсот сорок второй год, горестно вздохнула Ксюша.

- А коровы?

- Они пугались.

- Да не переживай ты так. Когда это было! Восемнадцатый век!

- Ну и что? Были капустники, и нет их! Исчезли! Не осталось на Командорах ни одного!

- Откочевали?

- Их всех охотники выбили. Как прослышали, что есть такой глупый и вкусный зверь, так кинулись скопом на Командоры. Один бок чешут, в другой бьют ножом! Эти капустники, говорю, оказались глупей Маришки.

- Ну, вымерли. Ну, исчезли. Первые, что ли?

- Да вы послушайте! – горячо заговорила Ксюша. - У меня отец всю жизнь занимается капустниками. Он не верит, что они исчезли. Выжила же в океане латимерия, слыхали о такой доисторической рыбе? Живут ракушки с девона, тараканы пережили сколько геологических эпох! Отец много лет ищет следы капустников в наших северных морях, ведь больше они нигде не водились. – теперь Ксюша смотрела на меня с откровенным презрением. – У него накопилось много свидетельств. Он Ивана Воскобойникова разыскал. Это живет такой рыбак с Камчатки. Три года назад он плыл летом с дедом к плашкоуту, стоявшему на рейде, и в трех метрах от лодки увидел за бортом странного зверя. Морда круглая, глупая, глаза нежные, губу оттопырил и нижняя челюсть вытянута.

- А дед? – спросил я.

- Что дед?

- Дед тоже видел?

- Нет, дед не видел. Он был слепой.

Там же на Камчатке, сердито продолжила Ксюша, председатель Анапкинского сельсовета рассказал ее отцу, что как-то вышел вечером с женой на берег посмотреть не сорвало ли с якорей ставной невод, и увидел на берегу мертвую морскую корову. Огромная, тяжелая, пасть распахнута, чайки орут над трупом. Такое нельзя не заметить. И пахла как… - Ксюша брезгливо оттянула топик. – Ну, побежали они за людьми, а прилив там мощный. Унесло капустника.

- А жена председателя?

- Что жена?

- Он не слепая была?

- Нет, она не слепая. Она все видела. - Ксюша смотрела на меня почти злобно. – А два года назад отец получил радиограмму от начальника лаборатории плавбазы «Советская Россия». У мыса Наварина наблюдаем совершенно неизвестное животное, отстучал отцу начальник лаборатории. Немедленно пришлите описание стеллеровой коровы.

- Ну и как?

- Похоже, настоящего капустника видели.

- Поздравляю.

- Это с чем еще? – подозрительно посмотрела Ксюша.

- Как с чем? Выходит, не совсем вымерла северная маната, да?

- Если бы! - жалобно выдохнула Ксюша и прижала руки к груди. – Никого там не поймали. И не нашли никаких следов. Сахалинские биологи туда специально ездили. Исследовали весь берег, даже на морское дно спускались в гидрокостюмах. Совсем никого не нашли.

 

9

 

Палый должен был вернуться с заставы вечером.

Обозленный агрессивными жалобами Ксюши, беспричинными рыданиями Маришки, глупым и порочным подмигиваньем Серпа Иваныча, я собрал свой маленький нелепый отряд и погнал его на Западную Клешню, глубоко врезающуюся в пролив Дианы. Поднимались мы на гору метрах в трехстах восточнее ледяной пещеры, где обляпалась Ксюша. В пещеру я решил заглянуть на обратном пути. Тяжелый возраст. Маришка пыхтела, отирала пот с нежных горящих щечек. Обсыпанная рыжей бамбуковой пыльцой Ксюша отставала. Только Серп Иваныч радовался:

- Я, Маришка, клянусь. Я с птичьего базара русалку совсем вблизи видел.

- Ну и что? – печально огрызалась Маришка.

- Так и торчали у нее груди. Как у тебя.

- Откуда тебе знать, как они у меня торчат?

Я не вмешивался в их перепалку.

Солнце. Ни ветерка. В небе голубизна, ни облачка.

Только мрачная гора Уратман безмолвно играла нежными колечками тумана.

Но с восточной стороны уже вдруг страшно, безмерно открылся океан – не имеющая границ и горизонтов чудовищная масса, веками подмывающая скальные берега. Сдувая с толстых щек рыжую пыльцу Маришка невольно выдохнула: «Как красиво.» И вытерла невольные слезы. А я подумал: и в такой вот огромной чаше соленой воды не нашлось места какой-то морской корове? Жаль, Ксюша не слышала моих благородных мыслей. Ей замуж надо, подумал я, глядя под упрямо пригибающийся под ее красивыми ногами бамбук, а то вся эта чепуха со всякими запахами и с кривой массивной челюстью испортит ей жизнь.

Только на плече горы я понял, какого свалял дурака.

Острова есть острова, особенно Курильские, здесь нельзя верить цвету неба.

Чудовищная, исполинская стена тумана надвигалась с океана. Полураздетые девчонки и одна штормовка на четверых – вот все, что мы имели. Ни воды, ни тепла. И по склону в один час вниз не спустишься, потому что крутизна, бамбук торчит пиками. Сейчас упадет влажный туман, дошло до меня, и тропа в одно мгновение станет невидимой, непроходимой. Потому и крикнул Серпу: «Давай вниз!» И он спорить не стал. Он лучше всех понимал, чем грозит нам ночевка в тумане. И Маринка так же не споря двинулась вслед за ним. Протеина в Маринке больше, чем мозгов, с нежностью подумал я. О Ксюше такого не скажешь.

А исполинские белые башни, отражая солнечный свет, надвигались с океана на остров абсолютно бесшумно. Они теперь были выше горы Уратман, выше далекого пика Прево. Они достигали небес, и я знал, как холодно и темно станет, когда эти невероятные блистающие на солнце башни обрушатся на заросли бамбука.

- Торопись! - заорал я, и Серп выплюнул недокуренную сигарету.

- Меня из-за вас еще судить будут, - для убедительности добавил я.

- Это почему? – испугалась Маришка.

- Две глупых практикантки и старый придурок. Не дай Бог, с вами что случится. Из тюрьмы не вылезу. Ты, небось, еще девственница?

- А я виновата? – зарыдала Маришка.

И в этот момент обрушился на нас влажный холодный туман.

«Как в леднике у Палого», - глухо пискнула где-то рядом Ксюша. Я машинально повел рукой и натолкнулся на теплую грудь Маришки. Убирать не хотелось. Серп, кажется, не преувеличивал.

- Ксюша, ко мне!

- Что я вам, собака? – отозвалась невидимая Ксюша.

- Держись рядом, а то вылезешь на обрыв. Костей потом не соберешь, - зря я ей напомнил про кости. - Серп, держи ее.

- А за что держать?

- За что поймаешь, за то и держи.

Возня. Влажный звук пощечины.

«И все они умерли, умерли, умерли…»

Меня от этого плачущего голоса мороз пробрал. «Кто это там бормочет?» - заорал я.

«И все они умерли, умерли…» - шептала Маришка.

 

10

 

К счастью, она ошиблась.

Часа через три, дрожа от холода, мы все-таки спустились на галечный пляж, залитый солнцем и увидели вход в ледник. От воды метров пятнадцать, валялись бутылки и презервативы. И запашком не слабо несло.

Примяв куст шиповника, я полез к темному входу.

Нежные ягоды сами просились в рот, но запах тления мешал.

Очень даже сильно мешал запах тления. Даже Серп остановился у воды, а Маришка вообще отбежала к базальтовым ступеням, спадающим в отлив.

Ксюша не ошибалась. Груда массивных, будто отлитых из серого олова костей, только еще более плотных, валялась на ледяном полу. Ребра и мощный костяк с обрывками серого разлагающегося мяса. Умирающий зверь вполз в пещеру, наверное, тут Палый и добил его. Об этом говорили рубленые раны на черной толстой коже, морщинистой, как дубовая кора.

- Да замолчи ты!

Ксюша, рыдая, переборола вонь и страх.

В смутном прорывающемся со входа свете она, рыдая, как вдова Одиссея, обманутого сиренами, бродила по грязному льду, зажав пальцами нос. Вы только посмотрите, вы только посмотрите, всхлипывая, бормотала она. Вы только посмотрите… Это же ласт маната… Видите, копытце?..

- Копытце? У русалки? – подал голос Серп Иваныч.

Он тоже поборол вонь. Не так уж и сложно, впрочем, потому вонь в пещере от его присутствия только усилилась.

- Ой, - ужаснулся он, - правда, копытце! Как у какого-то лошаденка. То-то русалка из воды высовывалась и ржала. Я думал, она меня унижает. – И вдруг все понял: - Ты погоди, погоди. Это что же получается? Выходит, нам Пашка скормил русалку? Утопленницу?

Сказкин слышал, как шумно вырвало на берегу Маришку, но остановиться не мог:

- Я его убью! Тут не Африка.

- А сам говорил - вкусно.

- По пьяни и обману я это говорил, любой суд признает.

- Да, ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.

- Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?

- Да морскую корову.

- А-а-а, морскую, - протянул Серп, будто все сразу разъяснилось, будто он не раз едал подобных коров. – Замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы морскую корову съели.

- Потому и плачу.

- Да чего жалеть? Не русалка.

- А-а-а! – в голос зарыдала Ксюша и с берега тонким ужасным воем ответила ей перепуганная Маришка. – Мой папа теперь застрелится.

- Это из-за такой-то дуры? – не поверил Серп.

- Он не из-за меня… Он из-за коровы застрелится…

- Из-за этой вот утопленницы с копытами? – не поверил Серп. – Да я твоему отцу поймаю утопленницу еще потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда выносит, на радость рыбам.

- Ага, потолще… - рыдала Ксюша.

- Да какую захочешь, - цинично предложил Серп.

- Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту кость… Ага… Да берите руками… Нет, лучше челюсть…

- Ни хрена себе, челюсть! – обалдел Серп. - То-то русалка ржала, когда меня увидела!

- Видите, какая массивная… - сквозь рыдания объясняла Ксюша. - И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет… Ни одного… Не было их у капустника… А вы, Серп Иванович, потом… Вы потом подпишите протокол осмотра?

- Это еще зачем?

- Я его представлю на Ученый совет… - Ксюша, наконец, сглотнула рыдание. – Я по этим останкам… Это же такая находка… Такая… Такая… - никак не могла подобрать она нужное слово. – Я по этим остаткам докторскую сделаю…

- А Пашка? - струхнул Серп. – Он что, в тюрьму?

- А зачем убил капустника?

- Да чтобы ты не голодала, дура!

 

11

 

Палого мы раскололи в тот же вечер.

- Ты, Ксения не очень разоряйся, - просто ответил он. В отличие от Сказкина, понимал, что возмущаться не следует. - У вас город. У вас кино, друзья, развлечения. А у меня океан, сивучи и презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего такого, правда? И вдруг однажды вижу - в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат, - он перевел жадные голубые глаза на Маришку. - Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брасом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное так привыкла. Тоже ведь живет не в городе. Голову не вынимает из воды, иногда только чихнет, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.

- Так зачем тогда съел ее?

- Один, что ли, съел? – все-таки обиделся Палый. – Вы же сами хвалили вкус телятины. Эту корову, наверное, глубинной бомбой военные моряки хлопнули. Она с ума съехала, косила на меня странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?

- Перемерзли на горе, - многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. – Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой не простудились, а?

- Не хочу умирать, - шепнула Ксюша.

А бедная Маришка, та вообще затряслась.

- Да вы на меня не катите, - совсем обиделся Палый. – У меня одних только правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет. А меня слушают. Я виноват, что на океане учения идут? Наши торпедники всех в проливе переглушили, эту корову тоже контузило, видно, вот она и явилась трясти грудями перед Серпом. Я че, жулик? Я не хотел убивать. Она миленькая, я радовался. Бок крутой, - покосился он на трясущуюся Маришку, - и глазки, - опять покосился он на Маришку. - Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу. А она на медленном ходу ластами рвет капусту и жует. Можно долго смотреть. Нос высунет, фыркает. Но умом стронулась, пуганули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, даже тебя, Ксюша. Я хотел ее приручить, держать при себе, один ведь, совсем один. А тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел! Русалку видел!» А она, Серп, тебя ведь тоже узрела. Лежит, узрела, пахучий скот на птичьем базаре, ругается, страшней глубинной бомбы. У бедняжки окончательно все смешалось в голове. Поползла в пещеру. Ну, а если бы просто подохла? А? Зачем нам дохлая? Вот я и взял топор.

- Все ведь жрали! – затравленно заорал он. – Тебя, Маришка, даже травило.

 

 12

 

В общем, что сделаешь?

Налил я всем по стакану спирта.

Все замерзли, трясутся. Маришка шепчет: «Не пью, не пила и пить не буду.» - «Вот и умрешь, хлебни», – настаивает Серп. А Ксюша подсказывает: «…дура!» А Паша Палый уже выставил на стол сковороду с шипящим и нежным мясом: «Я ведь ее приручить хотел».

Вот, собственно, и все.

Кто выпил тогда - ни чиха, ни кашля.

Ксюша даже на вид крепче стала, будто протеину в ней прибавилось.

А вот Маришка как ни плакала, как ни упиралась, все равно выпить не смогла. Ни капли. Так на нее все и свалилось. Предчувствовала, видать. Со всеми ничего, а она забеременела.

 

 

 

МАЛЫЙ ИЗ ЯЙЦА

 

На вопросы нашего корреспондента ответил Серп Иванович Сказкин - плотник, работавший по договору в закрытом Научно-исследовательском институте Проблем Времени (НИИПВ). Любовь к Родине определяла его ответы. Любовь к Родине позволила ему выжить в условиях, которые даже спецслужбы относят к практически непреодолимым.

 

Наш корреспондент: Серп Иванович, вас все еще преследуют по  официальной линии?

Сказкин: Отсидел, вышел честный. Перед Родиной чист.

НК: Вы могли пользоваться аппаратурой, разрабатываемой НИИПВ?

Сказкин: Да ну! Зачем? Чтобы потом не разговаривать с женой? Там же все секретное. Меня привели в зал и сказали срубить деревянную клеть в углу. Там зал огромный, как ангар. Я сразу решил, что в той клети будут держать животное, потому что дверь снаружи была на крепкой щеколде, а внутри кормушка. А из аппаратуры в зале была только тележка. На трех колесах и с маленьким кузовом. Почему-то овальным, как под крупное яйцо. Таких крупных яиц не бывает, это понятно, но у наших ученых всякие заскоки. Провели меня в зал, проверили. Материал и инструмент свалены в углу, я и работал. Иногда покурю, ихняя тележка мне до фонаря. Стряхивал пепел в кузов, больше некуда. Ну, там счетчики всякие, руль, как у мопеда. У меня племянник в селе Бубенчикове. Он так гоняет на мопеде, что милиция не может угнаться. Я говорю: «Залетишь, Никисор!» - А он смеется: «Я, что ли, баба?» Ему бы покрышки, как у той тележки. Такие широкие, что можно по болоту шлепать, не то, что по асфальту. Рублю деревянную клеть, а сам думаю: ну, зачем такие покрышки? Зачем овальный кузов? Кабачки возить? У меня в Бубенчикове прошлой осенью созрел кабачок на тридцать семь килограммов и сто тридцать пять граммов. Запросто улегся бы в такой кузов. Вообще на садовом участке…

НК: Не надо про садовый участок.

Сказкин: Да почему? Шесть соток! Речка рядом…

НК: Мы рады за вас. Но отвечайте только на поставленные вопросы. Деревянную клеть вы рубили один? Вам сказали, зачем она понадобилась?

Сказкин: Сами понимаете, Институт секретный. С одним плотником управиться легче, чем с двумя. (Облизывается.) Так сказать, соблазнов нет. Только неудобства с уборной. Шаг вправо, шаг влево – считается побегом. Показали место, где рубить клеть, там и работай. (Убежденно): У нас в Институте за то, что пошел в уборную, арестовать могут. А тележка пустая. В кузове ничего. Я инструмент кинул на плахи и пошел к ней. Думаю, зал большой, пока никого нет, прокачусь. Ну, там в дальнем конце какие-то бочки… Может, за ними… Ну, повернул ручку, толкнул вперед. А тележка поехала.

НК: Кто-нибудь видел ваши манипуляции?

Сказкин (подозрительно): Чего это вы? О чем?

НК: Ну, кто-нибудь видел, как вы обращались с тележкой?

Сказкин: Я там один был. Я надежный. Было время, плавал боцманом на балкере «Азов», никаких политических нареканий. Я бывший интеллигент, уже в третьем колене. Академик Угланов знает. Тележка эта так и покатила по прямой. Вроде не быстро, а меня замутило. Ни капельки не пью, а вот пелена в глазах. Решил, что за бочками остановлюсь… (Сокрушенно): Приехал…

НК: Куда?

Сказкин (агрессивно): В Сухуми наверно! Жарища. Ни одного туалета. Горы кругом слева и справа. Ну, в смысле, нависают каменные стены слева и справа. Метров пять от одной стены до другой, только вдали как бы арка проглядывает. Небо сизое от дыма и гари. Шашлыками не пахнет, глотку першит. Сижу в седле, ноги свесил, а вокруг жара, тянет угаром, наверное, лес горит. Думаю, где егеря? Где лесники? В Бубенчикове горел торфяник, так туда трактора пригнали. Один опахивал дымящееся поле и ухнул под землю, как в пещь огненную. А тут никого, хоть задавись…

НК: Серп Иванович, вы удивились такому резкому перемещению? Отъехали не намного и вдруг горы…

Сказкин (часто моргает): Да я просто обалдел! Это ж Сухуми! До него ехать и ехать! Я всякое видал в жизни, и знаю, что лучше жену слушать, чем дежурного по вытрезвителю. Неужели, думаю, накинули мешок на голову и украли? Усыпили и увезли на тележке в горы, ни один блокпост не заинтересовался? Тогда почему никаких стад не видно? Если украли, сразу должны определить в пастухи. Или ямы рыть. А подо мной тележка… Та самая… И мутит… Вот, думаю, влип. В Сухуми на казенной тележке! Думаю, раз нет егерей, гляну под каменную арку и поеду дальше.

НК: Куда дальше-то?

Сказкин: Домой, наверное.

НК: Но вы же говорите, что не знали, как…

Сказкин: Ну, знал – не знал, какая разница? Как приехал, так и поеду. Сандалии на босу ногу, голыми пальцами пошевелил. Удачно, думаю, оделся для такой жары, штаны и рыжий свитер на голое тело, чтобы не потеть. Только нога чешется. Потом шея зачесалась. Слез с тележки, дышу сизым дымом, перхаю, не привык еще. Горят леса, точно. И ни одного егеря, ни одного лесника. Шея зудит, плечи чешутся. Точно, Сухуми. Небо над головой, как овчинка – мутное, темное. А впереди каменная арка. Как бы руины, я такие видел на островах. Ну, на греческом архипелаге. Выпивали там с чифом, не подумайте чего плохого. А когда стали бить местных греков, то статуй не трогали. Это полицейские потом для острастки внесли в протокол. Вот и пошел к арке. Думаю, за ней-то люди должны быть, борьба с огнем, все такое. Окликну, думаю, какие цены на зелень? - и обратно. Рукой отмахиваюсь – пух летит, будто сдули на меня одуванчик величиной с березу. Сплошной пух в воздухе. Как муть в неполном стакане. Потом гляжу - на ладони кровь.

НК: Порезались?

Сказкин: Если бы. Сразу увидел, что на каждой пушинке черная точечка на конце. Как бы маленькие клещи. Представляете? Я такого даже в Калькутте не видел. На каждой пушинке клещ! У нас такие живут в траве вдоль тропинок, а там продвинутые - летают. Не понравилось мне это. Но думаю: в Институте все равно обеденный перерыв. Гляну за каменную арку и поеду дальше…

НК: Да куда дальше-то?

Сказкин: Куда, куда?! Откуда мне знать? Куда ехал, туда и поеду. Я же не академик. У нас в Бубенчикове садовые участки рядом…

НК: Дошли до каменной арки?

Сказкин: А чего не дойти? Там метров пятьдесят и было-то.

НК: И что увидели?

Сказкин (неохотно): Не дай вам Бог… Сзади каменные стены, пыль, жара, а впереди осыпь. Вывалились вниз камни, песок, все, что могло. Будто язык каменный всадили между деревьями. Как из дырявого кармана. А ниже, ну, за осыпью, даже не знаю, как сказать, до самого края, до дымчатости и мглы все как в тумане. Лес, один лес. И река течет. Скрыта за деревьями, но чувствуется. Влажно… Гнилью несет… Папоротники… Резные, красивые, вот только… Ну, я служил на Курилах, знаю. Там лопухи в человеческий рост, а тут папоротники – метров по десять в высоту. Выйдешь на балкон третьего этажа и сразу мордой в папоротники! А деревья… Они там будто бутылки, обернутые в рогожку, а сверху воткнуто по пять веточек… Икебана… На Курилах лопухи под два метра, а тут бутылки в рогожках… И душно… В горле першит, от тишины уши закладывает. Видно, что ломало деревья камнями. Сыпались камни вниз, теперь торчат пни из-под обломков. Только одно дерево в стороне сохранилось. Красивое, листочки, как сердечки. Может, растет в Китае, в Бубенчикове я таких даже по воскресеньям не видел. А ниже – лес, лес. Темный, страшный. Деревья как бы поросли шерстью. Снизу доверху, что попало. Может, специально вывели такие, чтобы обезьяны по ним не лазали. Китайцы пусть не пыжатся, нет у них таких. Я в Китае не бывал, но если нет таких на Курилах, то и у них нет. Каждое дерево поросло шерстью. Мохнатые, как звери. Мрачные. Я еще подумал, какой же зверь водится в таком лесу? И…

НК: Увидели?

Сказкин (сдержанно): Я многое видел… Попейте с мое… Не дай вам Бог лицом к лицу с таким… Только какое у него лицо?.. Морда плоская, тупая, будто крокодила насадили на толстую шею. На груди ручонки болтаются. Каждая по метру, на кажутся крошечными. А тело треугольное, вниз метров на восемь расширяется, как чугунное. Ноги расставлены, трехпалые – прямо птица. Мышцы накачал, но при таком заде голова вряд ли работает. На такой скотине бревна таскать. Я в Калькутте был. Там на слоне сидит мальчишка и машет палочкой. А этому помаши! Он как чугунный, и на каждой лапе по три пальца. Крепкий, ужас. Мне бы такого в плотницкую бригаду, он бы у меня и спички зажигал и таскал тяжести. Вылез из папоротников, пасть разинул. Свитер мой разозлил его. Я же говорил, на мне свитер на голое тело - рыжий, крашеный. Жена перевязывала раз пять, он растянутый, надеваю только на работу. Трехпалый даже перегнулся в поясе, чтобы получше все рассмотреть, но я ждать не стал. Рванул под мохнатые деревья. Вот, думаю, край, где не надо растить овец. Везет абхазцам. Стриги деревья и вывози на больших зверях тюки с растительной шерстью. Так сказать, малое предприятие. Академик Угланов строгий. Но ведь что может продать честный академик, правда? Какие-нибудь казенные железы, которые под секретом. А тут шерсть свободно, сама растет, кормить не надо. И пастухов тоже не надо, отметил я для себя. Торгуй шерстью с деревьев, никто не обвинит в мошенничестве. Правда, этот трехпалый… Я думал, что он, как беременная корова, будет ковылять и спотыкаться, а он рванул, как сумасшедший паровик по рельсам. Показывает, что интерес у него ко мне настоящий. Я от его хрипа и сопения сам как беременная корова, не знаю, какой ногой двинуть. Под папоротниками уперся в каменную стену. Тянулась она там, хоть прыгай в воду. Только зачем? У нас в Бубенчикове речка рыбная, без трусов в нее не входи, а здесь?.. Не знаю… Бегу вдоль стены… Путаюсь в гнилых ветках… Этот пыхтит невдалеке… И вдруг в темной сырости под папоротниками - вертикальная кривая расщелина, будто топором пробили. В человеческий рост. Я проскочил в нее и упал на горячий песок. Тишина еще плотнее, потому что рядом вода. Ползу по песку, думаю, плохо мне, сунет сейчас лапу трехпалый, тут и конец.

Но нет, тихо.

Хорошо, что я тележку оставил в ущелье, думаю, трехпалый туда по осыпи не поднимется. А сам обшариваю взглядом: где я? куда попал? Стены каменные рыхлые слева и справа. Серый песчаник… Все дряхлые, истончено дождями и ветром… Совсем ненадежное укрытие. Навались такой трехпалый чугунным плечом, все обрушится.

НК: А переплыть реку?

Сказкин (крестится): Да ну, скажете… Войти можно, конечно, но один раз. Больше не получится. У самого берега икра бултыхалась – мутная, грязная, будто нарыв выдавили. И тянулись зеленые бороды. Как кисель. По течению. А в просвете - глаз… Смутный, сквозь муть, тяжелый. Смотрит кто-то из-под воды. Нехорошо смотрит. Ожидающе. И я играть с ним в гляделки не стал. Обежал по периметру весь пляж и понял, что попал в ловушку. Если трехпалый поймет, где я, то запросто продавит стену. А будет ему лень, вброд обойдет мыс…

НК: У вас было при себе оружие?

Сказкин (сморкается): Какое оружие? Инструмент в ящике остался, я ведь в уборную ехал. В карманах только зажигалка бензиновая, платок да тюбик крапп-лака. Если написать слово на заборе, ночью издалека видно. Я отметки должен был проставить на клети.

Ладно. Залез на уступ.

Камень крошится, но держаться можно.

А трехпалый так и бродит вдоль каменной стены. Как взбесившийся подъемный кран. Припрыгивает, волочит левую лапу. Ну, слоны, понимаю, могут бревном отдавить ногу, а этот? Кто ему так? Неужели есть тут такие, что не боятся его? Прикидываю про себя: как только успокоится, шмыгну вверх по осыпи. Угланов у нас строгий. Но лучше, попасть под его разнос, чем в пасть трехпалого. Озираюсь. Убежище мое размером с пару футбольных полей, низкий берег занесен икрой, обломками мохнатых веток, слизью. И вьются по течению зеленые кисельные бороды. А из-под них – глаз. Неотступный. А у подножья стены и на всех ее уступах – дикие грибы. Плотные, пластинча­тые, розовые, иные в мой рост. Я ведь под метр семьдесят. Крепкий. Шляпки, как шляпы. В Диксоне малайки в таких ходят по бережку…

Только успокоился, с шипением, с хихиканьем, с клекотом орлиным высыпали сквозь щель на песок двуногие уродцы. Как крупные куры. Клювами долбят, шипят. Сотни две. Пронеслись по пескам, как порыв метели, закрутили пыль столбом, где валялся гриб – унесли. Головки крошечные, плечики узкие, на острой груди по две лапки. Каждая мне по пояс, ни секунды без движения. Мне в камере предварительного заключения один кореш рассказывал, что видел то-то такое в Институте генетики. Он до посадки работал там подсобником лаборанта. Ну, потихоньку от начальства сбывал на рынке лабораторных зверей. Чумных не трогал, конечно, а если там с пятью лапами или с двумя головами – такие шли за милую душу. Особенно ценились двуглавые орлы. Их скопом закупала местная администрация. А вот красного червяка величиной с кошку кореш сбыть не успел, словили. Так эти тоже, наверное, вырвались из Института генетики. Или кореш сбыл их оптом в Сухуми. Пылят по песку, трясут голыми задами, как ощипанные куры. Пронеслись и снова ввинтились в щель. Все двести штук. Полная тишина. И в этой тишине остался только один, зато самый хитрый. Косит снизу на меня – зеленый, как утопленник. Шкура в выпуклых узорах, будто тесненными обоями обклеен. Косит то одним, то другим глазом, как курица, и шарит, шарит задней ногой в песке.

И выволакивает яйцо.

По глазам видно, что не его яйцо. Не может быть у такого ублюдка крупных яиц. Ворует. «Брось!» – кричу. Он и заметался. Сперва к реке, потом к щели. А я вниз спустился.

Ну, прямо не яйцо, а огромный кожаный бурдюк в роговых нашлепках. Как этот с клювом собирался его тащить, не понял. Пуда три в яйце, хватит не на одну яичницу. Я руку положил на него, прикинул: как раз по тележке. Вот, думаю, привезу Угланову. И отдернул руку.

Туки-туки…

Туки-туки-туки…

Мощно. Без единого перебоя.

Колотится неизвестное сердечко, не хочет на сковороду.  И у меня сердечко заколотилось. Только с перебоями. Черт знает, кто вылупится из такого яйца? Не дай бог племяш трехпалого, а то сынок родной. Я даже взобрался на стену и внимательно оглядел издали трехпалого. Не хочу такого. Он тоже голову наклонил, как курица. Только сам больше слона. Костяные пластинки на животе и на плечах поблескивают - весь в броне. И клыки… Нет, точно лучше на разнос к Угланову…

НК : Вы там провели всю ночь?

Сказкин: Ну, а как уйти? Знал я, конечно, что на ушах весь Первый отдел. В упор спрашивают академика, почему нанял плотника в Бубенчикове? А Угланов отбивается, выгораживает меня  – дескать, у нас садовые участки рядом, и он меня хорошо знает. Дескать, я бывший боцман, плавал на балкере «Азов». И от алкоголизма излечился. И бывший интеллигент - в третьем колене. Такой Родину не предаст.

До полуночи просидел на уступе.

Ни Луны, ни звезд, угаром несет. Во тьме журчит невидимая вода. А в первом часу ночи, когда совсем было решился выбраться сквозь щель и подняться к своей тележке, вскрикнул кто-то в лесу. Недалеко. Ужасно. Не по-человечески. Я сразу вспомнил коммуналку, в которой провел детство. Пять семей обитало в пяти комнатах, как пять допотопных племен в пещерах. И день получки почему-то у всех совпадал. В трех комнатах дерутся, в двух приятно поют. Вдруг, думаю, и в Сухуми так? Вдруг нашелся такой зверь, что надерет зад трехпалому? Вой, хрип, удары. Думал, весь лес переломают. От нервов начал жевать пластину наклонившегося надо мной гриба.

И уснул.

То ли гриб подействовал, то ли устал.

Проснулся в тишине. В дымной, прогорклой.

Глянул со стены вниз, а трехпалому точно зад надрали. Зарылся плоской мордой в поломанные сучья, как в волосатую гусеницу, ручонки подломил, чугунные ноги раскинуты в стороны. Но следов крови не видно и вокруг песок не истоптан, будто просто упал и помер. Нисколько я трехпалого не жалел, но невидимое Солнце поднималось, и я решил, что оставаться мне тут больше не с руки. Меня еще глаз в воде нервировал. Пора, пора. В Институте Первый отдел на ушах, Угланова пытают. Он, конечно, академик, но… Решил, гляну на дохляка и сразу в ущелье! Пару волосатых веточек прихвачу для своих девчонок – для Надьки и Таньки. Они природу любят. Недавно позвонили прямо в Институт. «Где, папа, падаль у нас хранится?» - «Чего это? Зачем?» – «А нам рака подарили живого. Сказали, ест падаль. Он в ванне сейчас. Есть хочет.» – «Ну, падаль, - говорю. – Откуда у нас падаль?» - Старшая сразу в слезы. – «Всегда, - говорит, - живем беднее других.» – «Ну, дайте ему хлебных крошек.» – А сам думаю, пущу рака к пиву. Только девчонки не отстают. Звонят через полчаса: «Ой, он лежит на дне ванны и не шевелится.» – «Кислорода ему не хватает.» – «Да ну, - говорят, - у подружки Ирки такой же сидит в трехлитровой банке, а сам весело прыгает.» - «А ему тоже не хватает кислорода.» – «Что делать-то?» – «Вентилятор поставьте». Ну, они, дуры сунули в воду вентилятор. Самих чуть не поубивало, и рак сдох. Звонят в слезах: «Где хоронят погибших раков?» – Говорю, чтобы отвязались: «В аллее Славы». А через неделю приехал племяш Никисор из Бубенчиково. Повел я его по городу, на аллее Славы показываю стелы и имена. Вот этого человека, говорю, знал. А про этого написана книга. Видишь, Никисор, как много людей полегло на полях сражений? А девчонки замерли, смирные такие. «Чего тихие?» А они по стойке смирно перед большой стелой. На ней сверху донизу все имена, имена. И в самом низу печатными буквицами выведено: «Рак».

Короче, любят природу.

Пролез в щель. Пробежался по поляне. И обмер.

Будто баржу впихнули в поломанный лесок. Обшивка темная, роговая, не тронет ни один древоточец. Кожа складками обвисла. Шипы вдоль спины - соединены перепонкой. Как у ерша. Я бы сам не поверил. Все три метра – пузатая дохлая бочка с уродливым хвостом и с парусом на спине. Такой парус поднять - плыви хоть против течения. Мне потом в камере сказали, что я такое видел по пьяни. Но кореш это дело отмел. Сказал, что существовали такие звери. До потопа. У него родная сестра – массажистка в больнице. Ей один больной подтвердил, что существовали такие звери. Будто баржу с опущенным парусом впихнули в папоротники. Закидало беднягу пылью, песком, обломками веток. Угаром несет из-за реки. У меня и то болит голова, а для них это совсем непереносимо. Все, как один, отстегнули ласты.

НК: Вы еще кого-то увидели?

Сказкин (безнадежно): Да вы не поверите… Следователь, например, не верил… Обалдел ты, говорит. А я не вру. Мне зачем? Там был вроде как бугор. Выше меня, широко разлегся. Сплошные замшелые глыбы. Закидан листвой, мхами порос, вонючий, как свалка. Я по запаху и определил. Каменные бугры не пахнут. А потом понял, что даже не камень это, а роговые наросты. Один к другому, как гусеничные траки. Были даже надтреснутые. Где-то приложился, наверное. Такую махину разгони, он любую стену проломит. Тонн под пятьдесят, хвост короткий, в шипах. Взглядом всего сразу не охватишь, зарылся в песок, как перевернутая сковорода, колени в сторону. У говорю, у меня рост под сто семьдесят, я плотник, так вот глаз у него оказался на уровне моего лица. Я как это увидел, сказал себе: все, Серп! нам не надо этого, Серп! рви когти! И потопал легонечко бочком по песочку, чтобы обойти дохлое чудище. Сами подумайте. Бугристые выступы, мхи, пластины. Плесень по нему, глаз тусклый мертвый. Я веко попытался зверю приоткрыть, куда там, это как танковую гусеницу развернуть вручную. Даже присел от удивления на подогнутую, толстенную, как кран-балка, ногу. Думаю, чего это они? Бугор даже плесенью пошел, но сдох-то не раньше, чем ночью. С вечера его тут не было, так же, как парусного. И трехпалый с ними вместе загнулся. Не дай Бог, думаю, сибирская язва. Вот привезу девчонкам игрушку…

НК: А потом?

Сказкин: Потом воскресли они!

НК: Как? Сразу все? И трехпалый?

Сказкин: А у него у первого задергались лапы. Как у припадочного. Мне потом кореш объяснил в камере, что у допотопных зверей кровь была холодная. Как у утопленников. Потому их и называли холоднокровными. Да нет, не утопленников называли, хотя они тоже холоднокровные. Стоило таким зверям попасть в холодок, температура тела падала, дескать, здравствуй, сон. И никуда не денешься. Закон природы. Вот они и поднимались с глупым видом. Тот, который с парусом на спине, вообще делал вид, что это у него впервые. А трехпалый дергался и встать не мог. Поэтому первым все-таки поднялся тот, который с парусом. Раскинул его по песку, взмахнул, на меня тень упала, будто забором замахнулись. Ну, я тут же нырнул обратно в щель. Этот, который с парусом, как утюг с терморегулятором. Пошипел, отряхнулся и вломился в стаю вдруг вынесшихся из-под папоротников кур, так меня вчера удививших. Задавил цыпленка величиной с пони. На Курилах лопухи большие, а здесь эти ублюдки. Который с парусом, он рвет задавленного и хрипит. Глотает куски, давится. Не верит в будущее. А может, наоборот, освобождает время для чего-то интересного. Мне кореш потом рассказал, что знал одного, он тоже всегда торопился. Пожрет, пожрет, а потом ворует и грабит. Ну, я и бросился…

НК: К тележке?

Сказкин: Да ну! Обратно в убежище.

НК: И сколько дней вы в нем провели?

Сказкин: Сто восемьдесят два.

НК: Шесть месяцев?!

Сказкин: Ну, так мне потом и дали соответственно. Три года. Правда, условно. Но в предварилке я парился три месяца. Хорошо, не один, а то бы сошел с ума. Это на реке скучать было некогда. Трехпалый да который с парусом вечно шлялись по берегу, а то вламывались в лес. Кого-то поймают, сожрут. Крику, реву. Чаще ловили этих страшных цыплят. И меня невзлюбил трехпалый. Как увидит рыжий свитер, сходит с ума. Достать не может, колотится в истерике, ломает деревья, только ветки летят. Угланов потом допрашивал: «Ветки-то, дихотомирует верхняя часть? Несет на себе гроздья спорангиев?» Ну, думаю, шьет политику. Умный. А он: «Ну, а сегменты и вайи птеригоспермов, они как часты?..» Даже следователь не выдержал. Не тянет, мол, Сказкин на десять лет.

Одно утешало: придурки, обитавшие вокруг моего убежища, не умели решать логических задач. Человек в этом отношении сильнее. Я вот был в командировке на Волге. Купил арбуз, водочки выпил. Утром проснулся, плохо мне, распух, организм обезвожен, ручки-ножки не гнутся. Но знаю, знаю, что доползу до холодильника. Ведь выпивал с таким расчетом, чтобы хватило сил доползти как раз до холодильника. А там водочка. В поллитровке. Я не холоднокровный, свое не просплю. Упал на пол, ползу, стучу коготками. Плохо мне, но верю в будущее. Опыт большой трудовой жизни. Распахнул холодильник, а там арбуз! Я и забыл про него. Огромный, полосатый. Я как с вечера вогнал его, он и примерз. Полосатая корка в красивых замерзших капельках. Процесс конденсации. Елозю коготками по скользкой корке, а арбуз не вынимается. И поллитровка торчит, и все чин чином, а совсем не вынимается арбуз. («А я все таки умираю под твоим закрытым окном…», - Г.П.) Ну, не вынимается. Я сперва заплакал. Как так, заплакал, вот, можно сказать, какая-то простая овощ победила человека разумного – венец эволюции! И как ударил по арбузу сразу двумя кулаками. Было бы три кулака, ударил бы тремя. Лежу на полу, отсасываю поллитровку. Отлегло от сердца. Все же сильней человек овощи… А потом…

НК (быстро): Вы о Хаме?

Сказкин: О нем. О малом из яйца.

НК: Вы сразу сдружились с Хамом?

Сказкин: Ну, как вам сказать… Я человек простой… Помните яйцо в роговых нашлепках? Ну, вот развалилось оно, как гнилой кожаный бурдюк и вывалился из него… Ну, не знаю… Чего стыдиться, правда?.. Морда та еще, и на морде клюв. И рог над клювом. И еще два рога - над желтыми глазами. И воротник над шеей - тоже костяной. Сразу пошел на меня рогом. Хамски попер, пришлось дать по морде. Сочный тугой гриб оказался под рукой, вот им и вмазал. По рогам, по наглым глазам, по клюву. Живо так получилось. У него же все три рога вперед и клюв, как у попугая. Красавчик. Я знал одного такого, он в Пермь уехал. Ему каток переехал ногу. Вечно ходил недовольный. И этот тоже – толстый зад выпятил, голову наклонил. И на меня, на меня! Вот, думаю, сволочонок. И грибом, грибом ему по морде. А ему нравится. Рвет клювом мякоть. Ему это пришлось по душе. Больше ни на шаг не отходил от меня.

НК: Странно…

Сказкин: Ничего странного. Мне кореш в камере объяснил. Он раньше жил в Азии. Но в Азии не все любят жить. Побежал однажды в Европу, а оказался в другой стороне. Его почему-то везде сажали. Один раз за то, что прямо на посту продал мотоцикл дежурного милиционера. Вот мне тот кореш прямо сказал: импринтинг! Вся камера насторожилась, а он гнет свое: импринтинг! Дескать, начнет ломать следователь, а ты ему лепи в глаза - импринтинг, реакция запечатления! Скажем, цыпленок вылупился, а мамаши нет, зато случайно протащили перед ним чайник. Все! После такого он курицу к себе не подпустит, мамашей будет считать чайник. И с обезьянами. Потряси перед новорожденными простынкой, к ней и будут с той поры льнуть. Страшно понравились Хаму грибы. Я этими грибами отвлекал его от реки, пока он сам не увидел… Ну, те глаза…

НК: Это из-за Хама вы не возвращались к тележке?

Сказкин: А как иначе? Живое существо. Девчонки не простили бы меня. Это которые за каменной стеной были свободны - ревут, дурака валяют, ломают деревья, ногами топают. Даже бугор свободно прислушивается, что-то свое соображает. И глаз в воде помаргивает. Все ждут Хама. Оставишь дитя, они его сожрут с потрохами. А он хоть и крупный, но до уступов с грибами не дотягивался. Ладно, решил я, придет время, отделаем придурков…

НК: Но вмешиваться в процесс эволюции…

Сказкин (недовольно): Да знаю, знаю! Читал я эти ваши книжки! Про то как один человек попал в прошлое и там нечаянно раздавил бабочку. А от этого в далеком будущем, откуда он прибыл, все подурнели и умом тронулись. Я когда корешу в камере про это рассказал, он стал смеяться. Я бы, говорит, на твоем месте вырубил дубинку покруче и всех отделал до полусмерти. Пусть бы, говорит, в наши дни менты покрылись бородавками. Вся камера смеялась. Ты, говорит, вернулся бы, а кругом одни уроды. Да, в сущности, так и есть. (Вздыхает.) Вернулся, а мне три года! Разве не уроды?

НК: А Хам?

Сказкин: А он чего? Он меня мучил. Корми его! Чуть присяду, рогом толкает. Хожу в синяках. Залезу на уступ, но и там какой покой? В лесу трехпалый  бесится. Хаму рыжий свитер по душе, а этот сразу в истерику. Я только бугра уважал. Он совсем допотопный. Старичок. Местами плешивый, местами во мхах и в плесени, на спине пара кустиков выросла, как на каске у спецназовца. Лежит мордой к каменной стене. Доползет до стены, вот, думаю, и воля Хаму. Даже вешки стал выставлять по ночам. Ползи, дескать, по вешкам. Вкусные. Даже трехпалый вешками заинтересовался. Проснется, нога хромая, обмаранный.  Сразу бежит к бугру, выставлены ли перед ним вешки? Чувствует, что это не сам бугор. Сидит, петрушит, бабочки летят на вонючее дыхание. По моим подсчетам месяца за полтора бугор должен был упереться в каменную стену. Так что, не мог я бросить дитя в ловушке. По скалам лазать не умеет, погибнет с голоду. Или пожрет его терпеливый подводный глаз. Сам то Хам об этом не задумывался. Ночью чуть не затоптал меня. Пришлось извести тюбик крапп-лака. Крупно вывел на лбу – Хам. Даже в темноте видно, с кем имеешь дело.

Конечно, с вешками я трудился по холодку.

Здесь главное было не прозевать восход Солнца.

Не знаю, как мамаша Хама отложила яйца в моем убежище, но я как бы даже и отдыхал в нем. Начальства нет, грибов много. Конечно, медлительность бугра раздражала, но такой у него оказался характер. То спит неделю, то жрет пять дней. Твари, похожие на цыплят, как выскочат вдруг стаей из кустов, как дернут по нему, обгадят, исцарапают, а он только моргает. Был случай, когда ночью, обливаясь потом, задыхаясь в угарном воздухе, я перетащил такого цыпленка, задавленного трехпалым, под хвост бугру. Думаю, полезет утром трехпалый под хвост за своей добычей, а бугру это не понравится, даст хвостом в ухо.

Парусный все испортил.

Обычно засыпал на открытом месте, понимал, что все равно на Солнце разогреется первым, а тут забурился в рощу и уснул в густой тени под шерстистыми деревьями. Трехпалый очнулся, оперся на хвост, как ужасная чугунная птица. Лоб плоский. Над вонючей головой облако бабочек. Хмурится, смотрит, как тот, который с парусом, пытается спросонья пройти сквозь толстенное дерево. А оно хоть и гнется, но не уступает. Трехпалый даже челюсть откинул от такой сцены. Еле они там разошлись.

Я думал, увидят они под хвостом бугра тушу растерзанного цыпленка (возможно, Struthiomimus? - Г.П.) и подерутся. Но трехпалый заметил на каменной стене рыжий свитер, и тремя прыжками оказался рядом. Посыпались камни, поплыл песок со стены. «Смотри, Хам, - сказал я, - как твоего отца обижают. Пусть не родной, но отец все-таки. Не тот отец, кто родил, - напоминаю Хаму, - а тот, который вырастил.»

Думал, струхнет.

Но нет, принял Хам боевую позу.

Морда вниз, рога вверх. Шипы торчат, как костяной воротник. Я сразу вспомнил, как в прошлом году в селе Бубенчиково погиб поросенок. На лето я всегда беру поросенка. Девчонкам радость, а я приезжаю - мясо. За поросенком смотрит тетка, а с нею Никисор. Племяш ученым не вырос, работает в магазине. Тут подать, там перетащить. В сентябре поросенок достиг трех месяцев. Считай, возраст Хама. Ну, пошел на речку. Никисор мне потом рассказал, что сперва поросенок ходил вместе с другими, а потом отбился от стада. Всегда был мечтателем, а на той стороне реки всего в двадцати метрах - молодой овес. Аппетитный, сказал Никисор. Поросенок хотел переплыть речку, но на берегу механизаторы возились, он побоялся, что поддадут ему. Но когда механизаторы ушли, а Никисор беспечно уснул в теплой траве, поросенок решился и поплыл. Очень хотел овса. Аппетитный. А течение там быстрое, снесло дурачка. Ну и плыл бы себе хоть до села Чугуева, вылез бы где-то на бережку. Так ведь упрям, как Хам. Ломится против течения, стадо оказать действенную помощь не может, Никисор спит. Изнемог поросенок, покорился участи и утонул. Я Никисору долго не мог этого простить. И теперь тоже оттянул грибом Хама: «Ты это оставь! На старших бросаться!» А он радостно зачавкал. Нравилось ему, когда я его грибом по морде.

И обрушился ливень.

А потом шквальный ветер. Понесло гарью.

НК: Серп Иванович, вы догадывались, куда попали?

Сказкин: Да я же говорю, в Сухуми. И следователю честно сказал. Я там бывал когда-то. Зелень кругом, где такое увидишь?

НК: Но как же так? Из Института прямо в Сухуми!

Сказкин: А чего такого? Угланов прямо из Института ездил в Японию. Самолетом. Рассказывал, у японцев маленькие отпуска. Но я так думаю, что им больших и не надо, с их ростом-то, верно? А у меня было что пожрать, и Хам под боком. Меня только трехпалый злил. Он нервный оказался. Гора мышц, а нервы ни к черту. Как заметит на стене рыжий свитер, так кидается. А у нас тесно. Хам подрос. Ему гулять бы, а куда? В реку не сунешься, там глаз. Терпеливый, настроился. Вот Хам встанет носом к ветерку и сосет ветер. Хочется ему в лес. Я для него ростом не вышел. Стал стесняться меня. Папаша недоносок, чего хорошего? Беспокоился, что запорет меня рогом по случайности. Но он меня уважал. Его бы в Бубенчиково к моим девчонкам - к Надьке и к Таньке. И про книжки мне больше ничего не говорите. Я твердо решил, что выведу Хама на волю. Пусть даже покалечим кого-то по пути, раздавим пару бабочек или лягушку, это дело второе. Дубинкой по черепу или рогом в бок, не стой на пути! Если в будущем кто-то превратится в жукоглазого, значит, так и надо. Я бы, например, весь Первый отдел держал в коробочках. А то умные. В Бубенчикове жил мужик. Телом как обезьяна, но тоже умный, как не знаю кто. Вот его убили первым по пьянке. С умным чего чикаться? Я это Хаму постоянно твердил. Он к концу нашего пребывания на реке уже не мальчиком был. Вырос чуть ли не со слона, только крепче. Рога, костяной воротник, броня. Ласкаясь, прижмет к скале и клюв на плечо положит. Я посинею, тогда отпустит. Дважды чуть не передержал. Уважение.

НК: А вы слышали о гигантизме?

Сказкин: Это где про такое говорят?

НК: Был такой известный ученый Ефремов…

Сказкин: Не знаю Ефремова. Академика Угланова знаю.

НК: Ничего странного. Ефремов работал в другом институте. Изучал вымерших животных. Среди них динозавров. И считал, что были они такие огромные как раз потому, что был у них сильно развит гипофиз.

Сказкин (подозрительно): Больные, что ли?

НК: Ну, почему? Такая особенность. Никто ведь не говорит, что слоны больные.

Сказкин: Да мне все равно. Я так и решил, что клеть в зале понадобилась Угланову для одной такой животины и кузов тележки специально выгнули - под яйцо. Грузи и отправляй, куда надо. Но я-то вернулся без яйца. Меня ребята из Первого отдела скрутили прямо за бочками, где я пристроился, а потом втолкнули в клеть. Просто так три года никому не дают, даже условно. Правда? А я своего любимчика Хама кормил как на убой. Целыми днями, как обезьяна, прыгал по стенам, ломал грибы. А Хам жрал и качал мышцы. Одних рогов пудов на десять. Как ударит ливень, я залягу под его бронированный бок, одно думаю – вот заспит, зараза.

Потому и решил поторопить ребят.

Всю ночь таскал влажные ветки папоротников, огромные, как опахала. Я в Индии такие видел. Мы там с двумя греками били десятерых индусов, они продали нам дырявое опахало. Вот я и закидал ветками уснувших придурков. Кардинально закидал. Считал, что пока Солнце к ним пробьется, пока они поднимут пары в котлах, мы с Хамом уйдем. Он на волю, я - в ущелье к тележке. Первый отдел к тому времени совсем с ума съехал. Думали, наверное, что я Родину предал, а я оставался при малыше. Я, можно сказать, растил смену. Закидал низколобых влажными ветками, а бугру на спину натрусил шерстистого хвороста. Он припал мордой к стене, спит. Его бы хорошенько пнуть, он спросонья дернулся бы и проломил стену. Но как такого пнуть? Не заметит он. А поджечь вязанку хвороста… Он как танк. Он навалится на стену. Тут мы и выскочим в пролом.

Под самое утро набросал Хаму грибов, попинал под крепкий бок. Просыпайся, говорю, засранец. Подкрепись, тебе воля светит. В голову не пришло, что мне-то лично светят три года условно. Вылез из убежища и подпалил костерок на хвосте бугра. (Возможно, речь идет о виде, близком к таким динозаврам, как Ankilosaurus или Polacanthus? - Г.П.) Нехорошо, конечно, но там и без моего костерчика было, как в кочегарке. Гарью несет. Пятно Солнца еле проглядывает сквозь угарную пелену. Душно, страшно. И сразу настоящее землетрясение. Подогрел я кровь старичку. Он ухнул и подался вперед. Полетели головешки, каменная стена рухнула. Из облака пыли явились выпученные черепашьи глаза, приплюснутая, иссеченная морщинами морда.

А Хам сразу принял боевую позу.

Оказывается, трехпалый (Tyrannosaurus? - Г.П.), тоже проснулся. Сказалась душная ночь. Ветки папоротника сыграли роль пухового одеяла. Хромает за бугром, как чугунная башня. Рыжий свитер не дает ему покоя. И в довершение ко всему, показался из-за бурой замшелой спины взволнованного бугра кожаный парус, растянутый на костяных шипах (Dimetrodon? - Г.П.). Хорошо, что бугор, потрясенный ожогом, не остановился на достигнутом. Руша камни, вспахивая песок, выкидывая вбок чудовищные кривые, выдвинутые, как подпорки, ноги, он выполз из пылевого облака, как ужасная землеройная машина. Мы с Хамом отступили и бугор шумно сполз в запенившуюся, вскипевшую воду. Не знаю, выдавил ли он мимоходом глаз подводной твари, надеюсь, что выдавил. И мощно, как мшистый остров, двинулся по течению.

НК: А трехпалый?

Сказкин: Ну, чего? Он недалекий. Он похрипел, похрипел, подергал птичьими лапами. Беспомощные ручонки болтаются на груди, до носа не достают. Хам его испугал. Отступил перед его рогами…

НК: И как вы распорядились свободой?

Сказкин: А поперли вверх по осыпи. Со страха. Мне в голову не приходило, что Хам способен на такое. Думал, он рванет в лес, но трехпалый его испугал. Оба они испугались друг друга. Хам так и давил по камням. В ущелье летящие пушинки мешались с какой-то сажей. Ножища Хама взрывали скопившуюся пыль. Сходу толкнулся рогом в тележку и… исчез!

Вместе с тележкой!

НК: Вы догадывались, что это была Машина времени?

Сказкин: Да ну! Я в Бристоле видел серебряное ведро размером с бочку. Вы бы догадались, что оно под шампанское? Клещи – ладно. Бог  с ними. Они СПИД не передают, но Хам-то! Я его растил. Я его кормил, подлеца…

А он?

Забравшись на плоскую скалу, нависавшую над осыпью, я долго смотрел на мрачную зеленую страну, затянутую угарным дымом. Куда мог подеваться Хам? Куда он мог укатить на этой тележке? Если к Угланову в Институт, это еще ничего. Всех не перепорет, Первый отдел не спит. Но вдруг двинулся дальше и совсем в другом направлении? Что мне-то делать? Провести всю оставшуюся жизнь в мохнатых лесах? Или построить плот и отправиться по реке? Я ведь тогда не знал, что до появления людей еще должны пройти десятки и десятки миллионов лет. Куда мог укатить Хам? Что могло мерцать в его сумеречном мозгу? Чего он хотел много и постоянно?

Да жрать он хотел, дошло до меня наконец.

Решил, наверное, что тележку тоже можно жевать. Толкнул ее на расстояние самого сильного желания. Но на сколько толкнул? На день?.. На два?.. На неделю?..

Я снова и снова прокручивал в голове случившееся.

Вот Хам обгоняет меня… Вот толкает рогом тележку… Да, конечно, слегка… Не на год, конечно… На расстояние ближайшего обеда… Ну, трех…

НК: И сколько вам пришлось ждать на самом деле?

Сказкин: Ну, сколько… Меня уже следователь спрашивал… Я не баклуши бил… Когда не знаешь, что делать, лучше ничего не делать, но у меня так не получалось. Бегал от всей этой допотопной шпаны. Тот, который с парусом тоже не раз пытался подняться в ущелье, но парус мешал, да и я не дремал, спустил на него камнепад. Клещи донимали. Я тайком спускался к реке, прятался за шерстистыми деревьями, путал следы. Трехпалый, гоняясь за мной, переломал кучу деревьев. Иногда кидалось под ноги верткое стадо ублюдков, которые воровали все, что им встречалось на пути. И все чаще и чаще возвращался я мыслями к мудрому бугру, сплавившемуся по реке… Разыскать его… Жить неподалеку… Завести садовый участок… Но в тот день, когда я почти решился на такой шаг, из переломанного трехпалым мохнатого леса вывалила влюбленная парочка.

Хам!

И с ним такая же.

Не шли, а прямо плыли.

Царапали друг друга бронированными боками, высекали яркие искры, фыркали от удовольствия. Глаза узкие, костяные ворот­ники поблескивали, как натертые маслом. «Хам! – заорал я. – Где тележка?» Но он даже не обернулся. «Ты же Хам! У тебя это на лбу написано!» Но они шли под скалой и не смотрели в мою сторону. Любовь, любовь… Им было не до меня… Сами знаете, что отнимает у нас детей… «Хам, - орал я, прыгая на скале. – Где тележка?»

Он не ответил.

Но я тележку нашел.

НК: В Институте обрадовались вашему возвращению?

Сказкин: Еще бы! Не успел я пристроиться за бочками, как на меня навалились.

НК: Но вы объяснили им?

Сказкин: Времени не было. Следователи хотели, чтобы я отвечал только на их вопросы. Где? Да с кем? Да сколько давали и сколько я взял? Другое их не интересовало. Только кореш в камере поверил. Ему сестра-массажистка рассказывала. А ей один больной говорил. Будто бы давным-давно шваркнул о Землю метеорит величиной с Джомолунгму. Вот там все и горело, затянуло небо пылью и гарью, я так ни разу и не увидел Солнца. Из-за этого и вымерли всякие твари. Но следователи, они про свое…

НК: А про что именно?

Сказкин: Ну, все спрашивали, знаком ли я с Луисом Альваресом? - «Если плотник, - говорю, - то, наверное, из кавказцев, да? Они в Бубенчикове свинарник строили.» – «Да нет, - кричат. - Мексиканец. Физикой занимался. Ты это с ним набрался про всякое?» – «Из физиков, - говорю, - знаком только с академиком Углановым.» - «А с Уолтером?» – «А это кто?» – «А это брат Альвареса.» – «Это который свинарник строил в Бубенчиково?» – «Заткнись! – кричат. – Ты знаешь Фрэнка Азаро? Встречался с Хелен Митчелл?» – «Тоже шабашники?» – «Химики!» – «Нет, - говорю, - по химии у нас Ляшко проходил. Тоже плотник. За меня сам академик Угланов может поручиться.» – «А он уже поручился.» – «Ну вот видите!» – «Он сказал, что ты скотина и сорвал великий эксперимент. Все спецслужбы страны полгода из-за тебя стоят на ушах.» - «А химики, про которых вы говорите? Они шпионы?» - «Нет. Они нашли в тонком слое осадков на границе мелового периода с третичным аномально большое содержания иридия - элемента, не характерного для земных пород. Доходит? Откуда тебе это известно?» – «От вас. Сами же говорите.» – «Ты угнал Машину времени! Сорвал великий эксперимент, уронил репутацию отечественной физики. Знаешь Раупа и Секолски?» – «Тоже химики?» - «Заткнись! Отвечай только на вопросы!» Ну, остальное вы знаете. Три года дали. Условно.

НК: А Хам? Вы вспоминаете малыша?

Сказкин (со вздохом): Ну, что Хам? Отрезанный ломоть. Известное дело. Растишь, растишь, мучаешься, не спишь ночей, а дитя – раз, и запало на самку. Я простой плотник, но за меня академик поручился. Вы мне пришлите газету?

 

СЛЕДУЕТ СНИМОК:

Стеклянная запаянная колба.

На дне проглядывает что-то вроде седого пушистого одуванчика.

На конце каждой пушинки – клещ. А на склянке выведено фломастером:

«Ixodes putus Skazkin. Представитель верхнекампанской фауны (предположительно)».



Комментарии читателей:

  • Виктор

    14.02.2011 15:23:28

    Какая завораживающая проза: читаешь, увлекаешься, теряешь чувство реальности и вот уже во власти фантастического мира. Здорово!

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.