***

Они все помешаны на свете. Конечно, это их великая причуда... или пристрастие... Нет, я знаю, что одно от другого далеко не ушло, поэтому, если бы я подобрал с десяток разных определений, я бы все равно увидел их на расстоянии такой абстрактной болезненности, которая (вздумалось бы мне только применить ее к себе!) в ту же минуту принесла бы мне пальму первенства среди всех недоразумений мира сего, а заодно объяснила мне, что добровольное взаимоуважаемое умопомрачение – единственное, что может нас уравнять и по-настоящему сблизить...

Они любят свет. Безотчетно. Безбоязненно. Помню, кто-то из остроумных пещерных "висельников" заметил, что любовь к свету равносильна по своей значимости любви к смерти. Я думаю, столь сильное заявление высоко поднимает планку философской мысли всей нашей касты, приобщая ее к практикуму величайших мировых школ. Но, если в процессах всего мирового изощренный нетопыриный ум способен был разглядеть хотя бы намек на самодостаточность, то оказывается, что и впрямь существование таких парадоксальных истин, вроде любви к смерти, не нуждается ни в судьях, ни в защитниках, и что осуждение или неприятие одних принципов другими есть всего лишь некоторый весьма иллюзорный развлекательный жанр... И тогда надо отметить, что все мы (и не мы), без исключения, занимаемся этим жанром, досадуя на склонности чужаков или же приветствуя их, при свете или же без света... И делать что-нибудь другое никто из нас (и не из нас) не в состоянии...

Все-таки они любят свет, все-таки они... (или нет, – мы!), нет, все-таки они – уроды...

***

Вы спросите, как ее еще могли называть после всех этих похождений и выходок? Маньячка. Как же еще! Сегодня Офелия пошла на крайнюю меру – она заперла свою сестру в ее же комнате наверху.

– Орлет, поверь, это самое лучшее, что я могу сделать для тебя на ближайшие сутки как старшая сестра. Угонять мотоциклы по ночам, разбивать витрины в магазинах наших кредиторов и шляться по дискотекам в компании этого твоего мамонтобоя Дастина – занятие, по-моему, убийственное. Ты прости, дорогая, но и веревочную лестницу я сегодня лично отстригла за твоим подоконником. Прыгать не советую – там футов десять, а внизу бетонные клумбы... Отдыхай, любимая, утром я принесу тебе чашечку капуччино. Все остальное у тебя в комнате, даже ночной горшок... И кстати, Орлет, я положила на телефонный столик новый роман Мартина Брауна, он очень занимательный... Я знаю, ты давно ничего не читала. Но заметь, тебе следует лишь немного поскучать в одиночестве, да и помедитировать. Орлет?..

– Да, Офелия, я здесь.

– Чем ты собираешься заняться?

– После всего, что ты мне наговорила, я, конечно, займусь нанесением татуировки на бедра. Дастин подарил мне для этого классную машинку. Восемь цветов...

– Орлет?!

– Да, Офелия!

– Ты так презираешь свое юное привлекательное тело?

– Вот именно, что настолько не презираю, – отвечает с мнимой гордостью. Она скребется в дверь, прислоняясь к ней ладонями и щекой...

– Орлет, – голос Офелии с "той стороны", – прости, прости... и потом, кто из нас писаная красавица?

– Ты, Офелия.

– Нет, Орлет, – ты, ты! Я так мало вижу тебя... Я так мало успеваю тебе сообщить... Ты где-то носишься все время, а я...

– А ты ходишь на свою чертову службу, где все шушукаются у тебя за спиной... А меня любит Дастин. Да, он, как ты выражаешься, – настоящий мамонтобой, сорви-голова, но он... он и пальцем меня не трогает. А тебя лапает твой дурацкий шеф... Ты же сама мне плакалась, дура!

– Орлет?..

– Да, Офелия.

– Почему ты так жестока?

– А почему ты стала любить разговаривать со мной через дверь?

– Разве... разве я когда-нибудь это любила?! Ну, хочешь, я зайду, и мы... мы запремся вместе, так, словно нас обеих закрыла мама. Хочешь?

– И мы с тобой обе наказаны?..

– Да, Орлет, обе – ты и я. Как в детстве. Хочешь?

– Нет, Офелия, не хочу.

– Почему?

– Потому, что мамы давно нет. Потому, что я не спорю с твоими преимуществами. Потому, что ты нашла в себе силы сделаться такой, какая ты теперь – смирившаяся и нравоучительная... Оставь меня, пожалуйста, и иди к черту! Я буду слушать музыку, лежа голой на полу. Дастин рассказывает, что это может получаться круче любого секса.

– Он учит тебя таким штукам, Орлет?

– Он ничему не учит. Он живет, – понимаешь ты эту разницу, сестрица? Закрыла меня, вот и проваливай теперь!

– Орлет, – Офелия скребется последние секунды. – У меня никого никогда не будет лучше, чем ты. Исправляйся. Я еще подожду тебя...

– Катись... И не забудь про обещание: чашку капуччино утром...

***

Бабочку звали Медведица. Знатоки и ценители прибавляли к этому имени еще одно: Госпожа. Очевидно, они знали, за что. Бабочка этого не знала.

Сегодня на рассвете Ползунья подарила ей жизнь. Ползунья обитала на диком малиннике, росшем под развалинами крепостной стены очень древнего города. Ползунья Медведицы Госпожи была очень медлительна, сварлива и жадна. Правда, в один прекрасный день все ее скверные качества прекратились разом и уступили место совершенной противоположности: Ползунья ушла из мира и принялась трудиться, беззаветно растрачивая всю накопленную ею энергию. Она знала, что делает это ради Великой Любви и еще непознанной, но так сильно предчувствуемой Свободы. В ее теле в это время стали уживаться два существа, одно их которых (она сама!) все заметнее слабело, теряло привычные ощущения и как-то нежно и податливо окуналось в беспамятство, а другое – сильное, властное и стремительное в обладании своих собственных сил – укреплялось, беспощадно отбирая плоть и дыхание и всю высоту их взаимного созвучия...

Вскоре ощущение созвучия пропало, и Ползунья поняла, что полностью заключена в той, перед которой открыла она все телесные тайники и залежи, начисто, теперь уже начисто, вычерпанные.

Ползунья и представить себе не могла никакого сожаления, мысль же о том, будет ли новорожденная Госпожа испытывать к ней хоть какую-нибудь благодарность, казалась ей просто кощунственной...

Черно-зеленые глянцевые крылья с красивейшими белыми пятнами и карминного цвета закрылки Медведица Госпожа обсушила на легком утреннем ветерке. Трепет, охвативший ее при этом первом испытании, казался ей высочайшим восторгом – пресвятой и радостной мессой чистейшей всемогущественной реальности.

***

Орлет не спалось. Впрочем, как обычно. Однако ситуация с заточением забавляла ее не меньше, чем повторные проигрывания в памяти всех последних похождений. Офелия, так мало способная на авантюры и вообще на всякую аффектную "бессознанку", явно исправлялась в глазах младшей сестры. Роль тихо взбешенной тюремщицы, даже в эпизодическом плане, заслуживала уважения и участия. Правда, Орлет не нравилась только одна особенность этого участия, а именно то, что узник всегда должен оставаться в некотором пассиве.

Нет уж, если и бывают на свете какие-нибудь неубедительные заблуждения, то это как раз именно они! Орлет рассмеялась. Хорошая получилась фразочка: "неубедительные заблуждения"! Что же тогда делать с убедительными?.. А ничего... Ничего с ними не делают, с ними живут, их принимают безоговорочно, благоговейно, ими гордятся даже.

Орлет почувствовала что-то необычное в своих размышлениях. Откуда эта игра ускользающих смыслов, неужели она может доставлять удовольствие? Или таков настоящий пассив затворников? То есть он единственный предлагает побыть наедине с собой – так, как это невозможно, находясь по другую сторону заточения, – вынужденного или добровольного, – какая разница!

Вещи и предметы... Они словно бы отдаляются. Они замираю впервые, они чего-то ждут, чего-то, не относящегося к твоему прошлому отношению к ним. Они совсем не то, что ты знаешь о них... И более того – они совсем не то, что ты знаешь о себе... И это замечательное переживание все-таки твое. Ничье больше. Бери телефон и нажимай кнопки, наугад, шестнадцать раз... Да, вот перед тобой еще вазочка с кубиками замороженной воды, – возьми один и положи его себе на лобок под трусики. Так будет эффектней разговаривать по телефону...

Голос в трубке довольно низкий, но приятный, как и тот холодок, что анестезирует кровеносные "корешки" сердца твоего...

– Привет, с вами говорит автоответчик. Пожалуйста, не стесняйтесь того, о чем вы подумали несколько секунд назад. Расслабьтесь и болтайте любой вздор после звукового сигнала. Для всех, кто еще не предупрежден: в моем распоряжении сачок, охотничьи силки, капканы, траулерная сеть, багры, "кошки", магнитные ловушки, а также безотказная именная мышеловка образца 1893 года! Приятного сообщения, ваш Оливер Гораций Пол Семнадцатый...

Дальше последовал сигнал.

Орлет нашла в себе решимость не колебаться и не тратить время на переживание шока, однако кубик льда там, внизу, на "сердечных корешках", испарился мгновенно...

– Оливер, это Орлет. Я не запомнила ваш номер, потому что набрала его случайно, но мне кажется, ваша именная мышеловка сработала исправно, хотя, напоминаю, – я забежала в нее случайно и даже не от скуки. Совсем наоборот. Дело в том, что я нахожусь под домашним арестом у моей родной сестры, которая внесла залог за меня в суде... Мы с моим дружком Дастином угнали "харлей" и разбили витрину дорогого магазина, до сердечного приступа напугали продавца, и так далее... Дастин сбежал и где-то прячется. Дома его нет. Я одна знаю, где он может быть... Все это покажется вам странным, но мне некого больше просить... Не могли бы вы его разыскать в грузовом порту на Темзе, в доке "Курящий альбатрос". Скажите ему, что он – предатель, что он нарушил наш кодекс, и что я его презираю. Пусть найдет хотя бы смелость позвонить! Оливер... я не знаю, сколько вам лет, и не имею представления, чем вы занимаетесь, но почему-то мне хочется говорить вам "ты", как своему другу и спасителю!..

Орлет положила трубку, чертыхнулась и перевела дыхание. Идиотская затея. Абонент, один из нескольких миллионов... Какая чушь! Какое ему дело до какой-то глупой девчонки с испаряющимися ледышками на лобке! Тоже, видишь ли, интимные фантазии в духе начинающих нимфоманок! Но тело?!.. Тело и впрямь ведет себя как-то не по-человечески... А этот Оливер Семнадцатый, похоже, настоящий и классный псих, если таким текстом на автоответчике встречает звонки своего ближайшего окружения...

Ну все, хватит. Если тебе действительно интересно дождаться развития этого сценария, – отключись от бесполезных догадок и разных измышлений. Лежи и жди. Спать не обязательно, но приглуши свет в светильнике. Ты, конечно, посчитала оскорблением выдать себя Офелии, но далеко ли ты ушла, выдавая себя этому Семнадцатому?

......................................................................................................................................

***

Пискливая и шумная толпа влетела в пещеру на рассвете...

Разумеется, ночная охота прошла на славу – или почти на славу...

Крупноголовый сереброшерстый вожак был доволен и первым прилепился лапками к своему любимому выступу на черном, обильно обгаженном высохшим нетопыриным пометом, Царском сталактите. Теперь отдых. Ближе к ночи служивые висельники приведут ему в гарем Серую с крапинками. Девица новенькая, и, конечно, у него будет предостаточно времени оценить ее уродство... Он не торопится. Он понимает, что возрождать царские привилегии и порядки – вещь хотя и не новая, но и не быстрая...

Низложенная династия Желтобрюхих почти вся перебита. У них не осталось даже достойных самок, не говоря о служивых... Хотя благоразумные из этих последних быстро почувствовали в Сереброшерстом сильного вожака и приняли его сторону. Ему же хватило хвастливого ума оценить их отступничество: Желтобрюхие лучше разбирались в вопросах прежнего установленного этикета, пиетета, суверенитета, паритета и тому подобного бреда... Случилось однажды, он схлестнулся с приближенными Желтобрюхих в некотором щекотливом вопросе. Те настоятельно рекомендовали Сереброшерстому проследить свои родовые корни и представить хотя бы малые доказательства благородного происхождения, дабы таким образом узаконить кровожадную узурпацию. Он слабо разбирался по части наследственного права династий, а из своих предков с трудом мог вспомнить только мать, да и то по единственному эпизоду, когда она однажды унесла его малышом вглубь пещеры, откуда он не мог бы отзываться на внимание Внутреннего уха никого из собратьев. Мать не решилась просто мягко придушить его за то, что он мешал ее похотливым хлопотам... Она не захотела просто бросить где-нибудь своего недоношенного уродца, потому что тогда бы, повинуясь Внутреннему уху, он нашел дорогу обратно, или малыша-нелетуна подобрали бы сочувственные мамаши. Она поступила вернее: швырнула своего сереброшерстого выродка в лапы уготовленной ему участи... Будущего узурпатора подобрала шайка Дырявых Перепонок. Эта шайка стала его семьей на долгие годы.

Дырявые Перепонки учили приемыша отнюдь не премудростям царских интриг, а промыслам крепкого рукокрылого висельника. Из всех ритуалов лучше всего он усвоил обгаживание головы побежденного противника. По правде говоря, гений честолюбия им не владел вовсе, однако в качестве врагов Сереброшерстого поперебывало превеликое множество нетопыриного народа, начиная от нареченных братьев воровской семьи и кончая князьями Желтобрюхой династии. Примечательным достоинством вожака-уродца было то, что его не расслабляла ни власть, ни лесть, ни домогательства блудниц. Жатва его побед не кружила ему голову. Его огромный гарем все расширялся, а количество желающих услужить исчислялось тысячами, но он не воспринимал эти тысячи как свою армию. От его неистощимого хищничества веяло какой-то неизменно-надменной наводящей ужас пустотой. Деспотической пустотой. С этим ореолом и в этом состоянии он стал превращаться в страшного царствующего пророка...

***

Поистине, ну кто мог всерьез пострадать от его романтических настроений? Какая чушь. И все же некоторая часть его знакомых – людей преуспевающих, удачливых в бизнесе, а проще сказать, пожелавших так запрограммироваться, – утверждали, что те дозы мечтательности, которыми Оливер "доброумышленно злоупотреблял", могли бы напрочь свести усилия доброй половины всех законопослушных семейных граждан города. И причина тому, как должно понимать, – природная невостребованность романтизма, его предательская сущность. Предательская потому, что любой романтик рано или поздно вынужден предавать свои идеалы и спускаться на землю. Хорошо, если он при этом разбивался вдребезги, а если выживал?.. Вывод, однако, следовал однозначный: романтизм, может быть, болезнь и приятная, но требующая неусыпного самоконтроля в любом возрасте, в любой ситуации. И, кроме того (это был их главный непробиваемый аргумент!), ресурсы любого чувства и мироощущения исчерпаемы в принципе. Не стройте вечных планов, и тогда вам не придется страдать от частых поражений...

Моралисты! Моралисты... Они все взвесили, все поняли, все рассчитали! Они знают заранее, где им нужно пересаживаться с велосипеда на комфортабельный "ролс"; они свято веруют в то, что сумели так организовать собственную и чужую жизнь, что она от этого становится более предсказуемой, менее опасной, более настоящей, менее хаотичной, более достойной, менее зависимой... Более-менее... Более... Менее. Всегда и всюду – более-менее. Вот они – разновесы морали! Пользуйтесь ими и вводите друг друга в заблуждение. Вы застрахованы. Более-менее...

Оливер прослушивал запись на автоответчике уже в пятый или шестой раз. В шестой или седьмой... Да, он сам придумал для друзей эту чудодейственную ловушку и теперь не верит, что она сработала, и в нее попалось... поселилось нечто особенное. Голос! Чужой, незнакомый, доверившийся среди ночи, среди огромного спящего города... Телефон, естественно, записал номер абонента. Теперь можно просто сделать ответный звонок. Просто? Разве это просто? Она просит найти какого-то ее парня в доке и сказать ему, что он – предатель. Просто. Просто передать ему ее слова. Стать связным. За что? За возможность слышать ее голос еще много раз, держать ее голос в магнитной ловушке сколь угодно долго. Вечность. Боже, какое чудо! Какое это непростительное чудо – Вечность!

В дверь постучали...

Оливер вздрогнул. Отец. Конечно, он, кто же еще. Решил сам спуститься со своего чердака. Навестить. Не случилось бы с ним очередного приступа! Чего доброго, опять придется использовать калипсол. Последний раз это было?.. Да, неделю назад. Оливер едва успел отправить вновь прибывшего "гонца" в обратное путешествие... Впрочем, обратное или какое-то иное, – это обстоятельство могло запечатлеть только само раздвоенное сознание бедного Горация Гордона.

Оливер расспрашивал его и, кажется, убедился, что рецидивов больше не повторялось: отец продолжал мирно заниматься своей любимой работой – переплетал и реставрировал старинные фолианты. Оливер разрешил ему даже вести дневник. Теперь он подумал, что такое попустительство оказалось-таки лишним: Гораций Гордон Пол Шестнадцатый стоял в дверях, наряженный в желто-черную мантию, с заплетенной косицей на голове и большой платиновой серьгой в левом ухе. В глазах "родственной особы" метались те самые знакомые беспокойно-повелительные огоньки. Ну вот, теперь готовься к худшему, – подумал Оливер и, пропуская отца в комнату, отступив на шаг, отвесил родителю приличествующий моменту поклон...

– Как ты понимаешь, мы сегодня не одни! – голос Горация Гордона, разумеется, отличался от голоса известного лондонского библиофила и книжного реставратора. Это окончательно убедило Оливера, что все симптомы "прихода Гонца" наличествуют в исключительной достоверности.

Шутки в сторону! Игра должна быть сыграна. Вопрос только в том, до какого момента.

– Кто же у нас в гостях, отец? Представь меня... Я бы хотел удостоиться чести лицезреть означенную персону...

– Ты смеешься, Оливер! Ты прекрасно знаешь, что Посланник сам не может предстать перед тобой... Ушан, познакомься... Оливер Гораций Пол Семнадцатый, мой сын, принц крови и законный наследник... Оливер, это Ушан Белозубый, вассал моего покойного царственного брата, твоего дяди, великомученика Когтереза Участливого!

– Как мило... гм, гм, мистер Ушан, вам, очевидно, немало пришлось рисковать, прежде чем вы добрались до нашей скромной резиденции?

Лицо Горация Гордона Пола Шестнадцатого кисло поморщивается...

– Ну и глупые же вопросы ты задаешь, Оливер! Прошу тебя, не позорь меня, а лучше налей нам чего-нибудь с Ушаном из моей коллекции... О, нет! – голос отца плавает, радужки глаз закатываются, он начинает бесцельно блуждать по комнате. – "О нет, мой принц, о нет, божусь клятвой святых висельников!" Скорей, дай мне выпить... Ушан, ты бы мог не так сильно лягаться в моей несчастной голове... Давай присядем. Поверь, я тоже хочу выслушать твой рассказ, но прежде... О, нет!

– Кто из вас двоих сейчас говорит "о, нет"? – спрашивает Оливер и направляется к шкафчику бара.

– Не я... "и не я", – отвечает Гораций Гордон, мгновенно выпрямившись. – Не мы! – и вдруг заливается искрящимся смехом. – Какое замечательное слияние, ты только присмотрись, Оливер!

– Я уже присмотрелся, Ваше Старшее Высочество. Вы бы действительно присели – все-таки церемония. А вы вместо этого бегаете по комнате... Мистер Ушан, ваш визит, разумеется, сильно обрадовал моего отца, но вы как-то неуместно беспокойны... Вот ваш виски.

– Нам двойную порцию, будьте добры!

– Я догадался, – Оливер протягивает бокал Горацию Гордону Полу и одновременно незаметным движением прячет в правый карман домашнего жакета небольшой пластиковый пакет.

"Шприц и ампула с калипсолом... В ампуле – кубика три... Вообще-то, это предательство –держать такой "камень" за пазухой, но с ним мне будет спокойнее. Будет?.. Почему мне должно быть спокойнее с этим?! Бедный отец!.. Посадил его на наркотики. Какой ужас. Но разве не ужас то, что с ним стало происходить? Все же я не хочу отдавать его психиатрам. Я сам должен разобраться в происходящем. Сам..." – Оливер снова почувствовал что-то неприятное в своих мыслях.

"Я двуличен. Я рассуждаю, как безобразная двуличная скотина! Разве я не люблю отца? Разве я не могу любить его просто настолько, чтобы элементарно считать его новоявленную болезнь обыкновенными стариковскими фантазиями?.. Да, я двуличен. Ведь с самого моего детства он был для меня бесподобным примером романтика и чудака. Я всегда принимал его игру, потому что она была увлекательна и много интереснее того, что окружало меня в городе, в этой "более-менее цивилизации"... Почему же я так изменился? А он? Наверняка он просто очень затосковал, мой добряк-книголюб. Одиноко ему со мной. Господи, и откуда у него эта желто-черная мантия?.. Да, все просто. Просто... Я – двуличное равнодушное отродье. Семнадцатое по счету. Кстати, почему семнадцатое? Потому что я это принял – эту часть нашей игры, – давно принял. Она мне импонирует и льстит. Она нравится моим друзьям. Боже мой, так что делать с этим Ушаном Белозубым? А с собой?.. С собой что делать? С этим двуличием, с этим камнем за пазухой?.."

– Мистер Ушан, – начал Оливер с проникновенностью в голосе, – если теперь вы чувствуете себя более спокойно, я, думаю, разделю мнение моего отца, что пришло время выслушать ваш рассказ о тех злоключениях, которые творятся в королевстве нашего покойного дяди Когтереза Участливого. Кстати, Ваше Старшее Высочество, если я ничего не путаю... ведь это прошлый посланник поведал нам историю о том, что всю власть в нашем далеком отечестве узурпировал какой-то уродливый выскочка по прозвищу Сереброшерстый? И нас с вами призывали вызвать этого неуемного плебея на политическую сатисфакцию?.. Какие же сейчас произошли изменения в обстановке и расстановке сил, мистер Ушан?

– "Изменения!.. О, да! Иногда мне кажется, милорды, мы глядим в глаза самой неотвратимости... Сереброшерстый, больше известный как Гладоумок, по прозвищу Гадливый, – великий разрушитель Иерархии. Он – сумасшедший, не имеющий себе равных по размаху и цинизму! Все традиции Висельного королевства пущены по ветру... Да, он циничен. Он ни в чем не повторяет опыт своих предшественников – самозванцев, желавших только личного благоимства... Его гарем, милорды, насчитывает тысячи самок, но это страшный гарем: сборище уродов и калек. Он их боготворит... Это так странно, так странно, милорды!.. Он – или святой, или исчадье неведомого порока. Но мы предполагаем худшее... Гладоумок – между пороком и святостью. В это трудно поверить, милорды, но он действительно объединяет эти две крайности. Он – не диктатор, милорды, он – посланник, непостижимый перст судьбы! Когда наш народ поверит ему окончательно, уже будет поздно... Вот почему мы считаем, что Гладоумок должен быть уничтожен – ритуально уничтожен. Он – преступник и для Иерархии, и для Хаоса. Он – преступник, потому что лишен идеалов преступности, так же, как и идеалов религиозности и царственности. Он – химера, милорды, величайшая химера абсурда! И он – ваш враг... бездарный до гениальности, косноязычный до пророческой проникновенности!" – последние слова Гораций Гордон – Ушан выдохнул, как перегретая паровая машина выбрасывает струю раскаленного пара, благо, что не горючего!

Впервые от общения с "гонцами" отца Оливера охватил не испуг, а смятенный страх. Нечто подобное мог бы ощутить любитель-ныряльщик, ступивший на мостик запретной высоты, – рассеянное облачко этого чувства вспыхивает на затылке, сжимается в пульсирующий шарик и медленно опускается на крестец. Устойчивый и "голодный" дух страха ничего не излучает. Он может только насыщаться, опустошая своего носителя изнутри... Реакция была безотчетна: личинка в мякоти еще зреющего плода, камень за пазухой, – шприц в кармане...

"Это слишком серьезно... Это – не театр чудака и не болезнь психики. Это возможно понять, только включившись, став на место того, кто этим обладает. Как поступить?.. Перестать быть болваном цивилизации с вечной химией в башке и продолжать игру с радостным ужасом, с веселящей тоской?.. Неужели? Неужели я могу?.."

– Отец, – голос Оливера звучал надтреснуто, хотя Его Младшее Высочество и пытался не выдавать своего необычайного волнения, – я недостойно призывал тебя к соблюдению королевского церемониала, прошу простить меня... Однако, если сведения мистера Ушана Белозубого обладают такой высокой ценностью для тебя и принимаются безоговорочно, то каково твое суждение относительно моего места в происходящем?

– Все просто, Оливер. Ты тот, о ком мы думаем как об исполнителе приговора. Да, да... Ты еще молод и многого не знаешь, но ты должен вернуть Висельное королевство нашей династии. Это долг, сынок, долг, который рано или поздно догнал бы тебя!

– Ты хочешь... Ты считаешь, что я должен совершить ритуальное убийство этого самого Гладоумка, как его там... Гадливого?.. Ты хочешь, чтобы я?..

– Именно, Оливер, только ты.

– Но, отец... да простят мне эти слова уши мистера Ушана, я сомневаюсь в подлинности той картины, которую он нам представил... Нет никаких доказательств, никаких подтверждений...

– Разве опала нашей семьи не главное подтверждение?

– И все же, все же, Ваше Старшее Высочество! Вы вспомните предыдущего посланника... Он был у вас две недели назад...

– Затрудняюсь вспомнить... Помоги мне. О чем тогда шла речь?

– Все о том же, отец... но тогда ты гордился своей опалой. Ты проклинал трон и всех, кто когда-либо боролся за обладание им. Ты называл себя частным лицом и был без мантии...

– Оливер! – лицо Горация Гордона побелело. Он подошел к сыну вплотную и заглянул ему в глаза с угрюмой пристальностью. – Оливер! – он говорил так, словно звал кого-то из-за невидимой загородки.

– Да, папа, я слушаю...

– Оливер... Без мантии это был не я!

– Папа, по-моему, ты устал. Давай отправим мистера Ушана Белозубого восвояси. Ему не следовало беспокоить тебя. И вообще, его появление не нравится мне...

– Мне тоже, – ответил Гораций Гордон тихо и снова позвал: – Оливер!

– Я здесь, папа...

– Посмотри-ка, что у меня в левой руке...

В левой руке Гораций Гордон Пол Шестнадцатый держал среднего размера "магнум". Оливер молча попятился. Такого "кролика за подкладкой" он не ожидал.

.................................................................

– Сынок, в прошлый раз у меня этой штуки в руке не было?

Оливер нервно рассмеялся.

– Нет, отец, не было...

– Я так и думал. Стало быть, это он, наш посланник, защищается...

– Защищается?! От кого?

– От тебя, сынок.

– Чушь! Чушь, отец!.. Вы с ним в сговоре, или... или ты просто кукла в его руках. Он начисто лишил тебя воли. Положи пистолет, умоляю тебя. Брось его на пол...

– Нет, Оливер.

– Нет?! Что значит – нет? Не собираешься же ты стрелять?

– Я-то нет, но он... он может нажать курок.

– Что ты хочешь от меня? Чтобы я отправился в какое-то несуществующее Висельное королевство? Бред, воспаленный бред! Я и с места не сдвинусь...

– Ошибаешься, сынок... у нас нет другого средства уговорить тебя.

– У нас?!. Вот! – закричал Оливер. – Вот вы себя и выдаете, Ваше Старшее Высочество!

– Считай как хочешь, но ты скоро сам убедишься в нашей правоте. Скоро, когда окажешься там, на родине. Собирайся, у тебя нет выбора.

– Господи, – Оливер, сцепив зубы, стукнул себя кулаком в лоб. – Господи... ведь не снится же мне этот кошмар?!

– Еще нет, – голос Горация Гордона был полон угрожающей мертвенно-холодной решительности.

– Хорошо, – Оливер чувствовал, что сдается. – Хорошо. Я готов. Допустим, я готов... Вот, собрался. Что мне делать, спроси у своего дражайшего посланника?

– Достань то, что припрятал в правый карман.

Оливер вздрогнул. Неужели он заметил? Неужто все рассчитал наперед? Но почему – "он"? Может быть, в самом деле, – "они"?

– Надеюсь, сынок, шприц у тебя стерильный? – издевательски-циничный вопрос поверг Оливера в шок.

– Стерильный! – огрызнулся он. – Стерильный, как все в этом сумасшедшем доме...

– Сколько кубиков препарата в ампуле?

– Три. Три кубика...

– Что ж, три... На твой вес, я думаю, достаточно. Готовь себе инъекцию, Оливер.

– Но, отец, послушай...

– Никаких возражений мы больше не потерпим.

***

Ах, что же могла знать обо всем этом огромном мире жалкая сварли¬вая Ползунья, изо дня в день тащившая свое ненасытное мохнатое тель¬це по ветвям и листьям дикого малинника! Сама ее жизнь представлялась Медведице Госпоже тенью ужасающего самоограниченного рабства. Разве это привязанное, лишенное малейшей грации существо способно было пре¬даваться мечтам и вообще иметь что-либо заветное в голове, вооружен¬ной только мощными резцами и челюстями? О, наверное, эти орудия не прекращали своей методичной работы даже, когда Ползунья спала... Впро¬чем, умела ли Ползунья спать и видеть сны? А если да, то какие?

Что могла знать она о таинствах грядущего перерождения? Неужели где-то там, в утробе своего вечного голода, неведения и страха одинокая душа гусеницы могла изваять сколько-нибудь окрыленный образ ангелицы, пьющей нектары из чудесных душистых чашечек, в обилии расставленных на зеленых пирах лесостепи?! О нет, нет, ведь не может быть иначе, не может быть, чтобы их связывала только одна трансформированная беспамятная плоть. Могила плоти!

Медведица Госпожа наслаждалась своим совершенством. Она наслаж¬далась даже этими короткими, забавно-далековатыми мыслями о Ползунье.

Ах, родство... Это что-то по-настоящему милое, для приятного душев¬ного созерцания. Но не глупость ли это также настоящая – испытывать самогубительную тревогу за место, которое тебе уступили, когда бы самим этим местом не была вся твоя жизнь?!

Медведица Госпожа продолжала свой грациозный воздушный аллюр над факелами степных маргариток.

В полумиле от нее, в одном из промежутков древней каменной кладки крепостной стены, чуть поодаль от пышных зарослей дикого малинника, сухой нитяной трубочкой покоилась вскрытая колыбелька-кокон – все, что осталось от материальных трудов и забот неуклюжей толстухи Пол¬зуньи...

***

Офелия приготовила на кухне свое любимое лакомство – абрикосово-ананасовый коктейль, вытащила из холодильника пару запечатанных ореховых тостов, все это поставила на катящийся столик и вышла в гостиную.

Ужасно не хотелось отправляться к себе в спальню, да и вообще подниматься наверх, зная, что Орлет там заперта в комнате, и что ключи при этом, ключи, которыми никто раньше в доме не пользовался для це¬лей насильной или добровольной изоляции, - у Офелии в кармане халата, и будут там находиться, видимо, до утра.

Телевизор вещал беззвучно. На экране кто-то беззвучно и медленно спаривался. Действо не меняло ракурса: камера статично снимала священный процесс сверху...

Офелия вспомнила о книге, оставленной здесь вчера. Книга лежала на диванчике раскрытыми страницами вниз под большим махровым полотенцем. Орлет, конечно, не взялась бы читать такое никогда: иллюстрированная энциклопедия животных, Лондонской академии, том третий "Насекомые мира"... Кстати, к вопросу о спаривании: почти в каждом описании присутствовали те или иные подробности из этой милой области. К чести натура¬листов всех времен и народов, они старались проследить "венерин комп¬лекс" несчастных земных тварей в полном соответствии с интересами нау¬ки, идиотская претензия которой на "зооинтим" выдавала неизживаемые комплексы самих исследователей и классификаторов.

Офелия поймала себя на том, что и сама уже давно выступает в роли такой бессознательной классификаторши... и ей это занятие нравится. Собственно говоря, нравится ей нечто отдельное в этом занятии – мед¬ленное преодоление брезгливости ко всему уродливому. Поэтому и энциклопедия насекомых… Поэтому и любимое лакомство рядом, и ореховые тосты, и все, – соединяется в некоторый соматически-вкусовой видеокайф...

"Я порочна. Да, я порочна, – размышляла Офелия, перелистывая беско¬нечною череду фотографий увеличенных субъектов хитинового племени. – И мне легко в этом признаваться... Легко заглядывать в самое сердце... Легко находить в себе любые изъяны... Но мне так же легко их маскировать и чувствовать, что я при этом уязвлена... Орлет делает вид, что знает обо мне абсолютно все, но на самом деле жутко боится остаться со мной наедине. И разговор через закрытую дверь, между прочим, это ее способ общения, а вовсе не мой... Сегодня это выяснилось оконча¬тельно. Она в тихом восторге от моей затеи закрыть ее в спальне... Ключ у меня в халате, но этот ключ открывает дверь только с одной стороны! Я не войду в ее комнату раньше, чем она не отомкнет ее изнутри... Боже мой, что же с нами происходит! Когда это началось?.."

Офелия вздрогнула от какого-то неясного звука, раздавшегося позади нее. Кто-то быстрой походкой со стороны дворовой аллеи прошествовал по дорожке, мощёной мраморными плитами, и остановился у парадной.

Темный силуэт высокой фигуры нарисовался за матовыми стеклянными пере¬борками двери.

– Что за глупые шутки! – крикнула Офелия. – Кто там? Мы никого не ждем... Отвечайте, кто вы и что вам надо? Имейте в виду, дом под сиг¬нализацией...

– Не дразни честных рокеров, Офелия. Уж я-то знаю, что никакой сиг¬нализации у тебя и близко нет. Открой мне, слышишь... Здесь тот, кого ты так недолюбливаешь.

– Дастин?!

– Он самый, Офелия. Он самый.

– Зачем ты здесь? Имей в виду, Орлет я тебе не позову, даже не рассчитывай. Достаточно ты натворил для двух дней.

– Послушай, сестрица, ты, наверно, не понимаешь, с чем тебе предстоит смириться, так что лучше открой. Мне тоже не будет так страшно, если ты это сделаешь добровольно.

Офелия растерялась... "Он говорит правду, какую-то темную правду... С чем я должна буду смириться? В его голосе и угроза, и безнадежность... Откуда, откуда та¬кой холод? Он не похож на того Дастина, которого я знала. Тот не умел приказывать. Тот был глупее..." – руки Офелии сами собой проделали все манипуляции с дверными замками.

Он не ворвался. Он подождал, пока она отступит в сторону, пропуская его в холл. Он был одет совершенно не по-рокерски: никаких черных полурваных джинсов, кожаных наколенников и запястных шнуровок с шипами, – темно-зеленая клетчатая рубаха-шотландка и серые вельветовые брюки... Только волосы на узелке и небритость та же.

– Ты не похож на сбежавшего от полиции, – сказала она. – Где теперь тебя носит?

Он не ответил. Обошел холл без всякого видимого интереса, остановил¬ся у столика с "яствами", ухмыльнулся, оценив "достоинства" немого фи¬льма на экране, присел на корточки, пролистал энциклопедию насекомых, снова встал, вытащил из заднего кармана брюк небольшую пачку купюр, бросил деньги на диван.

– Это возмещение за твои хлопоты с Орлет. Шесть тысяч фунтов. Де¬ньги настоящие. Сумма залога. Даже больше. Можешь убедиться...

Офелия могла убедиться только в одном - ее шок нарастал с паническим холодком...

– Деньги настоящие, - выдавила она, едва решившись сдвинуться с мес¬та. – Но ты, какой ты?

– Я – Дастин, – ответил он и как-то странно уставился в потолок. – Пока еще, – добавил, – пока Дастин... Где Орлет? Мне нужно сопроводить ее.

– Сопроводить?! – Офелия почувствовала, как у нее мгновенно пересох¬ло во рту. – Ты уверен, что употребляешь верные выражения? Что значит "сопроводить"? Куда?

– Это тебя не должно интересовать, сестрица. Ее призывает одна важ¬ная особа. Я не имею инструкций тебя в это посвящать. Сходи за ней.

– А если не сделаю этого?

– Тогда я свяжу тебя. Просто свяжу.

– Просто свяжешь?

Он подумал. Снова ухмыльнулся.

– Ну, хочешь, не просто... Я ведь предлагаю тебе самый короткий путь, подумай, сестрица...

– Самый короткий путь в другом, Дастин.

– Правда? Вот не знал... Ну предложи его.

.................................................

- Ты возьмешь меня вместо Орлет. Это и есть другой путь. - Офелия определенно чувствовала в себе невыразимое нарастающее трепещущее сог¬ласие со всем происходившим. Ничего похожего на моральную защиту сест¬ры и принесения себя в жертву новых обстоятельств. Просто, только что, с приходом нового незнакомого Дастина, начались события не для Орлет...

Дастин молчал, прибитый столь неожиданным предложением, если не ска¬зать - откровением. Взгляд его соскользнул сначала с потолка, потом с телевизора, потом с книги. Взгляд его остановился на собственных кула¬ках, зажатых между колен, когда он сел на диван и весь напряженно подал¬ся вперед. Он больше не ухмылялся. Он чувствовал то же самое - согла¬сие с происходившим. Быть может, даже с тем, что кем-то навязанная ему роль впервые показалась ему интересной, понятной и оправданной. Он не сделал ни одного лишнего движения, ни в чем не ошибся, нигде не пе¬реиграл...

– А ты достаточно безумна, сестрица! Ты ни в чем не уступаешь Орлет или даже превосходишь ее...

– Но ведь я не гоняла с тобой на краденом мотоцикле!

– Сегодня у меня машина, – ответил он, задумавшись.

– Что, тоже краденая? – Офелия улыбалась.

– Нет, нет!.. мне дали, то есть одолжили... она там, недалеко от дома.

– Значит, мы сейчас к ней пойдем. Ты только подожди меня минуту. Я поднимусь наверх, чтобы отомкнуть дверь в спальне Орлет... – Офелия по¬медлила, а потом добавила то окончание фразы, которое ее так удивитель¬но искушало, и, верно, не зря: – с моей стороны!

***

Об этой особи Гладоумку сообщили, что у нее какой-то особенный врожденный дефект, который исключает детородность, однако-де создает возможность испытать нечто уникальное. Царствующий пророк принял подарок почти с интересом, велел тотчас своим записным грамотеям-висельникам не позднее как через три дня предоставить ему подробнейшее описание дефекта и его "эффекта", далее особи этой приказал отвести место среди первых своих избранниц, исправно кормить, потчевать деликатесами и вся¬чески баловать, поддерживая дефект в "нормальном состоянии".

Назвать Сереброшерстого, даже за глаза, извращенцем никто не решал¬ся, ведь он проявлял сердоболие, собирая живую коллекцию из ущербных.

По временам ритуал коллекционера проходил по одному ему понятному сценарию: Гладоумок с открытым презрением высмеивал уродов, но тут же принимался восторгаться ими и своим же презрением, делая это так, словно имел дело с чувствами, глубина и святость которых подобна коленопреклоненному раскаянью. Такие контрасты приводили в замешательство приближенных. Те прос¬то теряли голову, не зная, петь ли ему осанну, или, не сходя с места, проклинать последними словами. Но проходило время, и росла Коллекция, и менялось окружение Гадливого нетопыря...

Пасьянс из увечных и юродивых, изощренных гениев "пола" и "потолка" (в смысле – интеллекта) и их органических разновидностей, – пасьянс этот раскладывался ежедневно, подкрепляя якобы некую декларацию Гладоумка: "Свобода цинична... Когда вы устанете от всех страстей своего непрекращающегося самоутверждения - вы найдете способ, как удавить друг друга. И вы сделаете это на моих глазах. Будьте свободны, висельные соплеменники! Отныне и для вас нет запретов и нет закрытых дверей!"

Судить о том, где и когда была высказана Сереброшерстым эта мысль, изобличающая его "истинную" пророческую преемственность – вопрос, касаю¬щийся летописцев бывшего королевского двора, однако именно в таком ви¬де она была доведена до народа, и в таком виде служила приманкой для большинства досягнувших на какое бы то ни было единоборство или примирение с личностью узурпатора....

Но вот пришел тот из Желтобрюхих, в глазах которого, через поволоку смятения, светился холодный вызов. Желтобрюхий был молод, однако ни природная сила, ни королевская стать не выдавали в нем претерпевшего бойца... Гладоумок оценил это сразу и... (вот это-то и надломило нежданного визитера еще больше) распростер ему, как говорят, "объятья сво¬их перепонок", изрядно меченых зубами и шипами соплеменников...

" – Хочется знать мое отношение к тебе, господин опальный наследник престола? Кстати, сколько вас, Желтобрюхих, на самом деле? Я, признаться, думал, что гораздо меньше... Возможно, я ошибался. Но сколько бы ни было! Так вот, об отношении... У меня его нет. Представь себе... Каждый несет в себе столько свободы, сколько имеет от природы. Несколько поколений ваша династия заботливо лепила свою великолепную гору дерьма, на кото¬рую всечасно и с великим почетом громоздила одного холеного висельника... Вам был понятен процесс воздвижения этой горы... Она символизировала мо¬гущество тех, кто лепил ее и занимал места. У меня есть только одно серь¬езное отличие от вас. Хочешь знать, какое? Это просто, господин опальный наследник... Мне плевать на могущество. Какой 6ы стороной оно ко мне не поворачивалось, какой бы стороной не пыталось обольстить... А твое место я занимаю лишь потому, что степень моей природной свободы намного выше, чем у большинства! Но я скорблю... Да, я скорблю притом, господин опальный наследник. А знаешь, почему? Потому что моей свободе земля не может предложить более достойного места, нежели эта самая царская гора дерьма… Посуди, разве я не в ужасном положении, я, с моей искренностью и открытостью всем, разве я – не самое сверхстрадающее существо на свете? Разве я могу воспитывать себе так называемых "преемников"?.. Разве я могу хоть кому-нибудь доверять? Нет, нет и нет! Что скажешь, Желтобрю¬хий?"

" – Только то, что должен убить тебя, Гладоумок."

" – А кому ты это должен? Ты размышлял над этим покушением, ты не спал по целым дням, вынашивая свой план, ты выстраивал цепочку событий?! Я спрашиваю, ты это делал? Ты это выстрадал, заслужил, я спрашиваю?.. Ты пробирался через охрану, подкупал смотрителей дворца?.. Нет, конечно, нет... Ты пришел ко мне беспрепятственно. Никто тебе не помешал. Никто и ничто. А хочешь знать, почему? Потому, что ты никому ничего не должен. Не будь марионеткой, открой глаза..."

" – Ты слишком много болтаешь, Гладоумок. У меня нет времени выслу¬шивать твои полубредовые мудрости... Лучше приготовься к своему послед¬нему часу!"

" – Я всегда готов. Это как раз и есть высшее измерение моей свободы. А ты нет, ты не готов?"

" – Что я не готов?"

" – Чувствовать то же самое. Ну подумай, подумай как следует, Желтобрюхий... Посмотри на себя и посмотри на меня... Видишь разницу? Ты ви¬дишь ее, я знаю. А теперь представь, что ее видят еще сорок тысяч моих братьев! Мне незачем отгораживаться от них, мне не нужны двойники, чтобы обманывать заговорщиков. Ты называешь меня узурпатором... Что же я, по-твоему, узурпировал? Ваш династический домашний горшок?.. Не думал ли ты, Желтобрюхий принц, что в твоем поганеньком королевстве впервые уста¬новилось хоть какое-то подобие справедливости? Не думал ли ты, что такой удаче нет цены?.. Нет цены, понимаешь! А твоя попытка судить меня и при¬говаривать - это тюрьма твоей душонке! Тысячелетнее заточение! И ника¬кой религии не выкупить тебя из него... Посмотри же на меня, самоубийца! Кто твоя жертва? Какова твоя жертва? Тебе кажется, что она одна, а на самом деле - все сорок тысяч братьев. Сорок тысяч любимых ничтожеств! Ты думаешь, они будут любить тебя, доверять тебе и продолжать мостить пьедестал кумира?! Нет, Желтобрюхий, ты еще не познал вкуса скорби, подобной моей! Уходи. Ты не можешь причинить мне вреда. Уходи, как пришел. Однако знай, когда кончится мое время, и ты вернешься, тебе уже некем будет править в Висельном королевстве. Я обещаю. Только когда ты это увидишь и поймешь, только тогда мы можем оказаться рядом. Прощай!"

Желтобрюхий отступил. Поволока смятения в его глазах окончательно победила. Она победила даже его статную фигуру, пригнув ее, заставив опустить полы рукокрылого плаща. Правый коготь опального принца венчало серебряное навершие – "ритуальный чехол"... Теперь это оружие было бесполезно. Желтобрюхий клыками стащил навершие и швырнул его в пропасть над головой...

" – Кто бы ты ни был, Гладоумок, но я оставляю за собой право почитать тебя своим недругом, даже если мы когда-нибудь окажемся рядом."

" – Будь осторожен, Желтобрюхий".

" – Ты тоже".

***

Они разговаривали через дверь из темного бронированного стекла. Он непринужденно сидел на ступеньке лестницы, светил фонариком и докуривал свою вторую сигарету. Она выглаживала лицом и руками холодный глянец отгороженной ночи.

– Ты держишь меня в этом доме уже девятнадцать часов, негодяй! Ты обманул меня. Зачем ты все это придумал?.. Нет никакой важной персоны и не будет! Ах, я дура, я просто дура набитая, что поверила тебе. Здесь нет даже нормального телефона. Что ты сделал с Орлет, придурок, отвечай?..

– Опомнись, сестрица! Ты сама уговорила меня взять тебя вместо нее. Разве тебя что-то стесняет? Весь дом в твоем распоряжении. Там внутри так много интересного... Клянусь, если бы я был на твоем месте, я бы... Я бы набрался терпения и не спешил расстаться ни с одной минутой моего ожидания.

– Не ожидания, а заточения. Отвечай, что с Орлет?

– Неужели ты думаешь, что с ней может что-то случиться?.. Нашла деньги, которые ты оставила на кушетке, и кутит сейчас в какой-нибудь компании. Ей вообще плевать на тебя, сестрица.

– Не смей! Не смей, слышишь, ты!..

– Ах да, прости. Конечно. Она уже объявила тебя в розыск. За поимку твоего тела назначено вознаграждение в размере шести тысяч фунтов. Именно столько мне и будет причитаться, когда верну ей твое тело.

– Ну хорошо, Дастин, хорошо... Я оценила твой сарказм. Но теперь, когда наши роли сыграны, и довольно неудачно, - выпусти меня отсюда. Я хочу домой.

– Уже не могу, Офелия. Твой спаситель прибудет с минуты на минуту.

– Спаситель?! – она взвилась в новом приступе возмущения и досады. – Ты ничего не перепутал в названиях?

– Нет, абсолютно, нет! – ответил он, закинув руки и потягиваясь. – С минуты на минуту. Я, собственно, пришел тебя предупредить. Все только начинается, сестрица...

– Ах, так! Ты, значит, пришел меня предупредить... В таком случае предупреди моего спасителя, что когда он вернется в дом, первое, что я сделаю – это разобью какую-нибудь первую попавшуюся этажерку о его голову!

– Не вздумай, сестрица! – он подскочил с места. – Ты ужасно навредишь себе этим. Постой, слышишь, куда ты?..

– За этажеркой.

Дастин извлек карманный пульт управления. Бронированная стеклянная дверь поплыла в стену. Еще недавний рокер и дружок Орлет бросился до¬гонять строптивую узницу. Весь свет в доме был приглушен. Быстро про¬бежав аркаду высокого коридора, увитого побегами комнатной лианы, Дастин ворвался в гостиную первого этажа и чуть не сбил с ног опешившую и неподвижно застывшую Офелию. Разумеется, ее реакцию можно было понять без слов: посреди зала в роскошной желто-черной мантии, осененный ко¬ролевской благостью своих предков, стоял Его Старшее опальное Высочест¬во Гораций Гордон Пол Шестнадцатый с двумя рюмками коньяка в руках...

– Как мило, согласись, Ушан, не успели мы с тобой немного прогулять¬ся, а в дом уже пробрались местные лазутчики! Я так думаю, что мы поймали их с поличным... Однако, прежде чем закончится эта уличающая сцена, и мы выслушаем их объяснения - твое здоровье, мой добрейший компаньон и вассал! – Гораций Гордон подобострастно чокнулся право- и лево¬сторонней рюмками, дважды выдохнул и ловким откидом венценосной го¬ловы отправил их содержимое внутрь. – Браво, браво, Ушан!.. Браво, милорд! Что же, молодая леди, надеюсь, теперь вы нам что-нибудь расскажете, а молодой джентльмен уточнит детали вашего разбойного плана. Мы ждем...

– Но кто вы такой, откуда вы взялись? Я обходила все комнаты... Вас здесь не было!

– Нас здесь не было... Ах, вы слышите, Ушан? Нас здесь не жило!.. Да будет вам известно, леди, мы в своем доме и можем появляться здесь и исчезать, когда нам заблагорассудится. Мы вернулись отпраздновать наше близящееся будущее... Я правильно излагаю наши мысли, Ушан? Мой сын ско¬ро вернется, выполнив доверенную ему высокую миссию! – Гораций Гордон принял самый торжественный вид, хотя пустые рюмки в его руках, на фоне мантии, смотрелись весьма комично.

– Дастин! - Офелия резко обернулась и с негодованием набросилась на своего пленителя. – Ты меня сюда привез, ты запер меня здесь со вчераш¬ней ночи... Ты сказал, что я чья-то почетная гостья... Кто этот выряженный джентльмен, который разговаривает сам с собой, пьет сам с собой и поздравляет самого себя?

.............................................................................................

– Это мой отец, мисс Орлет. Не смущайтесь, прошу вас. И вы – моя гостья!

Дастин и Офелия разом отпрянули... В пяти шагах от них прямо из воздуха возник и, вытянувшись от пола до потолка, беззвучно завращался огненно-голубой жгут – нечто вроде плазменной юлы диаметром не меньше трех футов... И как бы то ни было, однако вместо мелодичного гу¬дения огненная юла издавала совершенно нормальный человеческий голос...

– Мисс Орлет, если не ошибаюсь? Могу надеяться, что моя помощь не была слишком навязчива?

Медленно отступая к центру зала, Офелия в совершенном замешатель¬стве качала головой. Перепуганный Дастин, пятясь на подгибающихся но¬гах, дышал ей в затылок... Он вдруг отчетливо осознал, что совершенно ничего не может вспомнить из событий двух последних дней: кто вытащил его из тайного пристанища в доке, кто передал деньги, кто одел в этот дурацкий цивильный костюм, и что здесь делает Офелия Принстон, и почему ее называют другим именем...

Плазменная юла приближалась, и тогда пожилой джентльмен в черно-желтой мантии, отстранив парочку, решительно заступил вперед и, просте¬рев руки для объятий, сделал шаг навстречу вошедшему "нечто"...

– Сын, – сказал Гораций Гордон, – позволь обнять тебя...

Тело пожилого джентльмена прикоснулось к плазменной юле и мгно¬венно поглотилось ею. На паркетный пол залы упали и звонко разбились две хрустальные рюмки.

***

Бабочка устраивалась на ночевку. Ее первый день, первый проводник к маргаритковым нектарам, первый советник в девственных солнечных гре¬зах уходил, унося за плечами яркую развевающуюся плащаницу небесной сини, под которой было так легко угадывать желания и различать краски и голубить, до самозабвения голубить даренное новой жизнью сердце...

Завтра все повторится, говорила себе Медведица Госпожа, нет, прав¬да, все повторится, и я буду еще трепетней и богаче... И я устрою нас¬тоящую небывалую коронацию моим любимым цветам! Я подниму их пыльцу радужными душистыми фейерверками! Я буду кружиться, вспархивать над каждым ароматом, как небывалый сфинкс... Сфинкс полета! Я буду сводить с ума тайнами моего чувствования, лоском линий, неуловимостью метафор моего волшебного тела!

Она все еще продолжала подсчеты своих сокровищ, собранных за один день, но становилось прохладней и темней, а белый чашелистик дикой мальвы, выбранный ею для ночевки, и не старался скрутить свои шершавые лепестки на манер знакомого кокона, - напротив, запретно и страшно раз¬ворачивался к небу.

Она попыталась успокоиться, не дрожать, перебороть в себе это ни на что не похожее чувство. Но все попытки сопротивления приводили лишь к обратному – чувство росло, беспощадно выкрадывая все ее робкие сок¬ровища, одно за другим. Тяжелое и глубокое, она исходило, кажется, от самого воздуха, притихшего, обретшего немыслимую прозрачность. Темную прозрачность...

Что это? Неужели так всегда было и раньше? Неужели так всегда выглядело ее существо, спеленутое жертвенными простынями толстухи Ползуньи?

Неужели и все другие ночи будут снова вскрывать тайники и растворять покровы, жадно и бесцеремонно вторгаться в каждое мгновение и с таким же циничным безразличием выставлять напоказ жалкую молящую о пощаде плоть?

О том, что происходило теперь на всем необозримом пространстве цве¬точных лугов, Медведица Госпожа не имела ни малейшего представления. Ночь по-разному приспосабливала существа к своему господству. Пожалуй, только мечтательные цикады лучше всех остальных вписывались в это царст¬во неразличимых теней, шорохов и холодного звездного мерцания... Но вот голоса чарующих литейщиц ночи разом прервались...

Темный вал какого-то разудалого то ли хохота, то ли свиста пронес¬ся над землей. Воздух пришел в неистовое движение. Собственно, двигался даже не он сам, а в нем бешеной стригущей массой неслись над полем какие-то угловатые порывистые тела...

Медведица Госпожа пришла в несказанный ужас.

Эти вопящие гудящие тела сдували своей верной сворой полусонных, запуганных до смерти насекомых и пожирали их на лету.

...........................................................................................................

***

– Никогда бы не представила себе, что могу так сорваться... То есть, настолько... Мне… мне просто хотелось возмутить себя... Свой... свой образ жизни... Одно топкое и размеренное существование... Одни и те же действия, одни и те же телодвижения... Время! Время заводится, как будильник, а с ним заводятся и чувства, и память, и речь... Где же, где же то, что происходит по-настоящему, когда в настоящем ничего не происходит!.. Боже, Боже, ты это понимаешь, ты задаешь вопрос, но разве тебе нужен ответ? Читай непрочитанное... Смотри неувиденное... Мысли немыслимое... Живи непережитое... Одним - допрос с пристрастием, другим – возможность ук¬лоняться от пыток!.. Когда-то... когда-то в детстве мне грозили: смот¬ри, оставлю без сладкого!.. Слышишь? Вот же настоящее наказание за любой опыт!.. Непослушание! Несогласие! Но ведь и они тоже опыт... Кому-то он страшен, потому... потому что оставляет тебя в неведеньи... Мы все боимся не ведать о себе... И ты, и я... Боишься ли ты, Господи, не ведать обо мне?.. Тогда это пришло ко мне, и я... я стала понимать, что если нет любого страха, то нет и неведенья! Я стала отталкивать страх изнутри, вот как сейчас...

– Твои признания очень сильны, Офелия, но что ты чувствуешь теперь по отношению к моим признаниям?

Он задал этот вопрос там... то есть, прямо там, между ее широко расставленных ног... Он слизывал "там" остатки их ночного "пиршества". Ее била нервная дрожь, но они при этом разговаривали. "Господи, ну и сцена!" – думала она, закрывая глаза тыльными сторонами ладоней...

– Ты странный. Ты двойной, и ты хищник! Да, да, я знаю, ты – хищник...

– Но, согласись... Мои признания не уступают твоим... Они... они так же нетленны, потому что считываются прямо с твоего генетического кода... Опыт ума, опыт страха или бесстрашия – просто дурашливые шуты. Но то, что ты слышишь, то, что чувствуешь сейчас – это история... настоящая исто¬рия Грехопадения!

– Да, я понимаю... Вернее, я помню, что нас ждало изгнание.

– Но есть одно отличие от классического сюжета. Знаешь, какое? Изгнание наших душ началось раньше, чем они встретились!

– Да! Да! - она все еще не отрывала рук от глаз. Все ее связки пульсировали. – Это чистая, изумительная ложь...

...................................................................................................

– Хочешь услышать того, кого ты так стремилась различить во мне этой ночью? У него странное имя. Его называют врагом моей династии... Он здесь, в моем теле...

..................................................................

– Но он ведь не такой хладнокровный убийца, как ты! Пусть говорит...

Оливер наконец отстранился от своего занятия. Подобрал с пола од¬ну из разбросанных по ковру сигарет, попробовал закурить, но сигарета смялась в его руках, и тогда он, обессиленный, растянулся на полу лицом вниз. Его бледная худоба и все состояние напоминали монаха, чей "об¬ряд" бичевания плоти мог завершиться только таким аскетическим поражением...

...................................................................................

– Гладоумок, ты здесь, я знаю... Я догадывался... Ты перехитрил меня, чудовище!.. "Кто из нас больше чудовище, Желтобрюхий?! Впрочем, наше с тобой совместное заклание на "алтаре" этой самки мне не совсем по¬нятно... Ты что, старался выесть ее семя? Если так, то почему бы тебе ее не выхолостить сразу?.. В моем гареме так поступают с некоторыми..." - Оливер с воплями схватил себя за голову. - Заткнись, плебей! Твои гнусные комментарии только для твоих же висельных подопечных... Ты ни черта не смыслишь в моем мире! Я все равно найду способ, как отправить тебя обратно... Мне противна сама мысль, что ты мог к ней прикасаться через меня, мерзкий урод!..

Кажется, до Офелии наконец дошло. В голове Оливера творился ад. Ад замещения. Все, о чем он говорил, все, что делал до сих пор, было попыткой противостоять этому любым способом. Он избрал самый взрывоопасный – страсть. Всепоглощающую, жутковатую, голодную, самосжигающую... Сделан¬ное и сказанное Офелией уже через несколько секунд повергло их обоих, а вернее сказать, "троих" в шок. В этом смысло-действии также смешалось, кажется, все - и чувственно-человеческое и угрожающе-огненное демони¬ческое: Офелия сползла с дивана, стащила с себя последний покровный атрибут – золотистый вязаный свитер, и всем телом улеглась на Оливера сверху, строго, словно слепком, повторив рисунок его фигуры...

– Оливер... Оливер, – зашептала она ему в затылок, – если он не уйдет сам, если он не захочет уйти, давай будем его медленно умертвлять вмес¬те с собой!

............................................................................

ЗАВЕЩАНИЕ ГЛАДОУМКА,

или

ОТКРЫТИЕ МИФА О ВЕЛИКОМ ПЕРЕСЕЛЕНИИ ЦАРСТВ

Со времени захвата престола царственным узурпатором-пророком Гладоумком Сереброшерстым никто в Висельном королевстве слыхом не слыхивал о каких-либо указах или декретах Сереброшерстого, поэтому рассуждения о новых регламентациях действительности в племенной среде носили пред¬положительный характер.

Одни предполагали, что прежняя иерархия нетопыриного общества полностью разрушена, другие утверждали, что с уходом Желтобрюхих прежний порядок достиг высочайшего уровня жестокости. Ни тем, ни другим не мешали существовать в ореоле своей версии. Одно, пожалуй, было понятно и тем, и другим, и третьим - добиваться от Гладоумка специальных публичных объясне¬ний в вопросах иерархических ценностей - дело заведомо безнадежное, да и, на всякий случай, опасное.

Каково же было потрясение досточтимых висельников, когда во всех без исключения племенных слоях и прослойках был обнародован единственный в своем роде документ – письменное свидетельство узурпатора-пророка, размноженное и распространенное благими и тайными усилиями его личной канцелярии. Сей документ вошел в историю под названием "Завещание Гла¬доумка, или Открытие мифа о Великом переселении царств".

Мы приводим названный текст на ваш суд без малейших купюр, в его, поистине, разоблачающем "целомудренном" откровении...

"...Вы будете перепуганы. Вы ужаснетесь. Вы получите в распоряжение необыкновенные ключи. Пришел мой день, когда я могу их вам пере¬дать, зная, а точней, предвосхищая последствия.

Мое настоящее имя – Огюст Флагримон. Я родился в городе Вероне в 1438 году по летоисчислению, принятому у людей от времени рождения сущ¬ности, которую они называют Христос, – верховного миссионера и спасителя мира.

Отец мой, Гилберт Флагримон, выходец на южной Франции, принадлежал к гильдии врачей, был образованным человеком и, разумеется, испытанным христианином. Особой сферой приложения своих знаний родитель мой почи¬тал душевнобольных. В те времена церковный суд (он же – суд от имени упомянутой сущности), называвшийся Святой Инквизицией, не благоспособствовал лечению всякого рода психических болезней. Если же и допускались ка¬кие-то меры, то основанию их редко служил здравый смысл: некоторых несчастных держали в клетках при тюрьмах. Иные из этих причислялись в особо опасные разряды – вредоносные наваждения и одержания...

Виной и истинным злом человеческого рода издавна считалась его гре¬ховность, а душевная болезнь являлась как бы метой - знаком в подтвер¬ждение тому, кто несет кару и прямое отпадение от лона Божественного. Впрочем, наравне с убежденностью в Биче Господнем, издавна распростра¬ненным было мнение и о некоем блаженничестве иных психопатов, шутов или же слабоумных. К чести отца скажу, что он не разделял ни ту, ни дру¬гую точки зрения.

Законное желание Флагримона-старшего привить мне страсть к наукам и медицине оказалось для нашей семьи роковым. Будучи еще подростком, я стал проявлять большое усердие и к семнадцати годам уже мог ассистировать отцу при операциях, самостоятельно определять симптомы различ¬ных недугов и готовить сложные аптекарские фармации. Отец был чрезвычайно доволен мной и поговаривал о том, что непременно выхлопочет мне блестящую рекомендацию от гильдии для отъезда и поступления на зна¬менитый медицинский факультет Болоньи. Мне не хотелось покидать родную Верону и, чтобы оттянуть время, я упросил отца разрешить мне до совершеннолетия заниматься врачебной практикой среди простолюдинов и бедных горожан, причем, делать это инкогнито. Отец был премного озадачен моими юношескими устремлениями, но все же не стал чинить мне препятствий, ибо в нем всегда уживался образованный филантроп и неугомонный экспериментатор. Меня же распирала гордыня и нескрываемая уверенность в том, что очень скоро я совершу какое-нибудь уникальное открытие в медицине и смогу обнародовать его в университетских стенах...

Так я стал часто отлучаться из дома, посещать бедные кварталы, рыночные площади и общинные дома ремесленников. В один из дней фебруариума судьба свела меня со странствующим монахом-францисканцем, братом Фесилио. Бесконечно погруженный в себя и размышления о высшей благо¬дати, человек этот, происходивший из знатного туринского рода Ди Альверди, являл из себя нечто особенное, отличавшее его от многих спо¬добившихся самотреченному служению Господу.

Впоследствии я узнал, что знакомец мой отчаянно сторонился служителей церкви, редко посещал храмы, никогда прилюдно не молился, не просил подаяния, а зарабатывал себе на хлеб излечением весьма странных недугов: забывчивости, рассеянности, косноязычия, сонливости, умственной вялости, также завистливости, навязчивого беспокойства, мигреней, необъяснимых приступов страха и даже... мракомыслия... Столь необычный список "избранных" болезней, которые и болезнями называть было сложно, заставил меня обратиться к брату Фелисио за разъяснениями...

Суждения францисканца повергли меня в трепет. Они скользили на гра¬ни ереси и откровения.

"...Душу, – говорил брат Фелисио, – врачевать нельзя, а если и мож¬но, то занятие это вовсе не человеческое. Оберегать ее от того, что зовется "мир", – все равно, что оберегать море от рыбы. Но все, что зовет¬ся "миром", – обиталищем душ, – все равно приемлется каждой душой, и Гос¬подь не равно приемлется каждым человеком. И нет ничего, что было бы равно принято умом, чувствами и сердцем... Твой отец видит тебя ина¬че, чем мать, и уж совсем иначе видит тебя, ну, скажем, вот этот жук-ползун... Это так просто, Аугусто! Нет одинаковых условий для разных событий. Твоя душа есть Событие, Событие, которое нельзя остановить! Оно происходит по единственному сюжету с множественными ходами... Но вот представь, что участниками этого События является всё, что несет сей мир. Этот камень, на котором мы сидим при дороге... Этой нищий че¬рез дорогу с перекошенным лицом... Твои мысли обо мне, о камне, о ни¬щем... Мой взгляд только потому так поражает тебя, что я смотрю, не отвлекаясь от непрерывного потока моих внутренних событий. Мой взгляд, даже когда это взгляд врачевателя, - одна непрекращающаяся молитва. Попробуй, не бойся менять слова в твоей молитве, допускай в нее большее количество участников, позволь им жить с тобой рядом, переступай пороги, даже когда это кажется невозможным, когда начинается сомнение... Смотри, Аугусто, тебя не удивляет, что лицо у того нищего немного по¬веселело, да и не так косит правый глаз и щека?.. Что происходит, маль¬чик мой? О печаль моих сомнений, о события моих печалей! Я называю этот путь простым греческим словом "транс". Потому говорю тебе, сынок, - смотри в себя, как "через" дорогу..."

Эти слова брата Фелисио были самым удивительным уроком в моей жиз¬ни, я не мог их сравнить ни с чем, прочитанным в десятках книг. Простые и ясные, лишенные ханжества, слова – события... Тогда я подумал, что их мог говорить только очень светлый и одинокий человек. Человек этот вскорости будет гоним теми же "лицедеями" болезней, а точней – недостат¬ков, которые он исправлял...

Больше я не видел брата Фелисио в Вероне и о его дальнейшей судьбе ничего не узнал, но с того самого дня нашей последней беседы и встречи моя собственная судьба стала вести меня через странные события...

Прежде всего я оставил занятия медициной, паче того - ощутил к ней свое внезапное и полное безразличие. Пораженный этой переменой, отец мой сильно обеспокоился, но по своему опыту решил, что его сына нако¬нец-то таки припекли сердечные дела... Я не стал разочаровывать Флаг-римона-старшего в ложности его догадок... Однако, самое поразительное, что я действительно влюбился. Поистине, это покажется диким, но моя первая страсть к Лючии, уличной проститутке, стала и моей единствен¬ной любовью...

Лючия, подобно брату Фелисио, открыла мне тайники иного "транса" – телесного. Чувства мои блаженствовали на грани греха и восторга, сила их каким-то удивительным образом соединялась с моим обновленным духовным состоянием, дарованным странствующим францисканцем. И эта связь, это переплетение становилось все отчетливей, все магнитичней...

Я решился на невозможное. Я предложил Лючии бросить все и бежать со мной, покинуть Верону, покинуть Италию, пуститься в странствия, искать очищения, искать свой земной Эдем, будь он хоть в землях Леванта или Египта...

Вы, мои теперешние читатели, можете усмехнуться и высказать что-ни¬будь о наивности самонадеянных птенцов, но будете разочарованы... Моя Лючия, моя прелестная Лючия согласилась, ибо силы перерождения косну¬лись и ее - ее душа и тело обрели чудесную непорочность в нашем сою¬зе.

В тайне от родителей я стал готовиться к уходу из дома: написал и положил в отцовский ларец письмо, где объяснял свой поступок, собрал в мешок нехитрые пожитки, заложил в ювелирную лавку одно из трех дорогих серебряных блюд, выручил немного денег и отправился искать мою возлюбленную синьориту...

...............................................................................

В домике, где она жила, точней, снимала комнату, Лючии не оказалось.

...Ее нашли заколотой в одной из дворовых конюшен соседнего дома. Клеймо проститутки на ее плече отсутствовало...

...Я не мог находиться в толпе тех людей, что выносили ее тело на улицу... Я стоял и смотрел через двор на похоронную процедуру, сос¬тоявшую в простом зашивании в груботканый холщовый мешок, помещении тела на деревянную повозку и увозе покойницы на кладбище для нищих...

Когда подвыпивший круглолицый монах-извозчик, он же похоронщик, громко икнул, вместо того, чтобы хлестнуть кнутом, и повозка тронулась, громыхая на уличном булыжнике, я быстрым шагом пошел следом за ней. Я молил Бога, чтобы тело Лючии оставалось в единственном числе до са¬мых северных ворот, чтобы "жатва" мертвых нищих не пополнялась по хо¬ду, чтобы никто не успел остановить повозку раньше... раньше, чем это сделаю я.

Монах-похоронщик не спешил, лошадь шла почти шагом. Через три-четыре квартала, в одном из тесных и малолюдных переулков, я догнал повоз¬ку и, осенив себя крестным знамением, вскочил на козлы... Без долгих объяснений я предложил святому отцу все свои деньги. Я сказал, что знал эту несчастную женщину и хотел бы похоронить ее сам. Наверное, мне повезло. Я же выглядел не сумасшедшим, не маньяком, не шпи¬оном, не сектантом. Когда все закончится, я обещал оставить повозку и лошадь у часовни на кладбище. Он поверил мне, и не только потому, что ему хотелось промочить горло. Он спросил, научен ли я чтению отпускной молитвы. Я кивнул, но он, невзирая на то, проговорил мне на латыни несложный текст, который я, впрочем, тут же забыл. Похоронщик спрятал мой кошелек за полы своей монашьей рясы и слез с повозки. Больше я его не видел...

Город медленно, квартал за кварталом, исчезал позади... Уже далеко виднелись на закате серые домики хилого предместья. Безлюдная дорога шла в горы, через лес... Потом и дорога исчезла...

Я остановил повозку вблизи нагромождения невысоких скал. Отчетливая картинка из детских впечатлений и воспоминаний привела меня именно сюда. Несколько укромных, закопченных кострами бродяг гротов... В одном из них, в розоватом известняке, – долбленый колодец, собирающий воду с поросшего мхом потеющего капельками влаги "каменного лба"... Чуть поодаль, правее от колодца, вход в пещеру... Если даже ползти без факела, локтей через сто двадцать обнаружится чудесная слуховая зала... Тихо сидя на сухом прохладном днище, можно слышать, как поет пещера. В даль¬них глубинах ее обитают, должно быть, тысячи и тысячи летучих мышей. Это целый мир неизвестной и страшащей людей жизни. Чудесная акустика пещеры воспроизводит вопли этой темной жизни, превращаясь в строгое гулкое пение... Оно так похоже на пение соборных хоралов!..

...Сюда, в слуховую комнату, "привел" я тело моей возлюбленной Лючии. Здесь зажег я для нее факел из моего плаща... И пока он горел, я взре¬зал мешок и уложил ее растрепанные каштановые волосы прелестным узором, напоминающим морскую раковину...

Так я последний раз полюбовался чертами Лючии "через" пространство той Дороги, которая разделяет тайну жизни и нежизни, с расстояния не более вздоха. Мне некому было мстить за ее смерть, кроме себя...

........................................................................

Неизмеримое душевное потрясение овладело мной с того дня. И, несмотря на молодой мой возраст, вернуться к прежней жизни и прежним заняти¬ям я уже был не в силах. Тайна моей связи с Лючией Рескано, нашей тра¬гической любви и ее чудесных превращений, оставалась тайной для всех. Я не предпринял исповеди ни в церкви, ни в семье. Единственным челове¬ком, которому я бы мог доверить свои признания, был брат Фелисио...

Физически я оставался вполне здоров, однако, по временам ноги мои беспричинно подкашивались и, вместе с головокружением, в сознание стали словно бы вплывать некие удивительные картины. Они несли в себе ощуще¬ния совершенно иной жизни. Назвать ее темной и потусторонней я не ре¬шался, скорей, она просто не принадлежала миру людей, но не теряла от этого своей особенной разумности и логичности... Я перестал любить яр¬кий свет и большую часть суток бодрствовал в вечернее и ночное время. Именно в эти часы наибольшую отчетливость для меня стали приобретать звуки: неясные, древние, порой необыкновенно тонкой гармонии... Таковы¬ми представлялись мне звуки летающих насекомых... Однажды в кромешной темноте я ловким движением руки поймал ночную бабочку и... Признание мое странно, но я едва удержался от желания съесть ее...

Наконец, вершиной моего психического метаморфоза явилось видение Лючии, причем, я видел ее именно там, где был уготовлен ей вечный склеп – в пещере. Но, Господи всеблагой! – я был там в теле летучей мыши... Я кружился над светящимся лилово-алым пламенем лицом моей любимой и из¬давал полные жути визгливые возгласы. И только ненормальное мое сердце уже знало, что так произносятся слова величественного любовного гимна...

Этот последний в моей человеческой памяти "транс", это виденье "че¬рез" иное пространство и время послужило мне проводником в тот мир, где я обнаружил себя спустя несколько веков, где получил мое теперешнее рождение... Тогда же я покинул тело Огюста Флагримона в возрасте непол¬ных девятнадцати лет в год 1457 от рождества сущности по имени Христос...

***

Неужели... Неужели? Она проведет хотя бы несколько дней сама, без надзора своей въедливой сестры, без глупых вопросов о том, куда потрачены деньги... Кстати, деньги... Если это подарок или компенсация за до¬машний арест, то, пожалуй, слишком щедрый. Откуда у Офелии столько? А хотя, не все ли равно! Может, они и не ее. А впрочем, довольно стран¬ное совпадение. Ведь именно столько Офелия внесла за нее судебному исполнителю, или немного меньше?.. Да какая разница! Орлет чувствовала себя совершенно свободной и никому ничем не обязанной. Дастин ее больше не интересовал. Ни секунды.

Она чудесно выспалась. Хотя, по правде говоря, это чудо несколько странно затянулось - почти на сутки. И сновидения ее долго не отпускали... Наверное, такие сновидения приходят только к детям. Бесконечные сол¬нечные луга с яркими цветами... Какой-то старинный город в живописной долине, какие-то руины, скала, увитая плющом, в отдалении... И вся эта "порайская" реальность воспринималась через полет, похожий то на вра¬щение карусели, то на удивительную "порхающую" скачку! Ну да, скачку, – другого слова не подберешь. И еще было некое чувство, непередаваемое, почему-то щемящее, почему-то не вполне человеческое... Наверное, она еще попробует объяснить его себе, потом, по прошествии времени. Теперь же – только развлечения и исполнение желаний.

Орлет задумалась. С чего начать? Вообще, с чего начинается безнадзор¬ная счастливая жизнь свободного человека? Возможно, эта версия на¬ходит подтверждение во множестве светских мнений всех времен и наро¬дов, – с внешности... То есть – с одежды. Нужно "выглядеть", или "стараться выглядеть" согласно принятого достоинства... Фу, какая лицемер¬ная буржуазная чушь! Неужели Орлет действительно могла прийти в голо¬ву мысль потратить деньги на наряды? Разумеется, ее "личный скафандр" (это о теле и фигурке) действительно хорош, и модное облачение ему не помеха, но как-то все эти размышления, особенно в свете представ¬ляющихся возможностей, мельчат и раздражают. Так что такое безнадзор¬ная жизнь счастливого человека? Ответ всплывал сам собой: впечатле¬ния. Новые впечатления. Поездки, странствия, путешествия... Они – тот стержень, на который благополучно позволительно нанизывать любые свет¬ские и не светские мнения о свободе. Причем, их с одинаковым успе¬хом можно и ниспровергать и возвеличивать, ограничиваясь пределами одной души и одного опыта. Виват!

Орлет с восхищением приветствовала свой выбор и уже через каких-ни¬будь два часа налегке вбросила себя в шумные волны Хитроу, а еще через час, покинув сырую воздушную пристань большого Лондона, направля¬лась к обетованиям теплых южных ветров и морей. Отголоски и фрагмен¬ты прошлых сновидений по-прежнему занимали ее, но в этом пока еще по¬верхностном расследовании не проглядывало и тени навязчивого беспокой¬ства.

***

Была ночь. И дом, разумеется, не спал. Ровно без двадцати четыре все собрались в празднично убраной гостиной за столом.

Дастин, в ливрее покроя начала 19-го века, с завитой из собствен¬ных волос косичкой, ввез из кухни высокий пятиэтажный столик-тележку, сплошь заставленный блюдами со всевозможной снедью и бутылками креп¬ких напитков. Верхний этаж этого роскошного сооружения венчал боль¬шой королевский канделябр на семнадцать свечей (по числу престолонаследников династии), специально зажженный и доставленный сюда по слу¬чаю торжеств.

За столом восседало четверо: Гораций Гордон Пол (естественно, в своей наглаженной желто-черной мантии "опального" образца), Оливер Гораций Пол, Офелия Принстон и еще один человек, чье имя нам с вами мало что скажет, тем не менее его звали Альберто Гвардини. Это был невысокого роста и неопределенного возраста коренастый итальянец с лысеющей макушкой и несколько странноватой артикуляцией рта: каза¬лось, зевавшего в самые неподходящие для этого моменты. Другая версия относительно этого нервного явления охотно выдала бы в госте оперно¬го певца, готового вот-вот затянуть какую-нибудь драматическую арию, но, увы, – ария не звучала, а хрипловатый голое с ужасным акцентом пы¬тался объясниться на смеси английского с другими европейскими языками.

Появлению синьора Гвардини в Лондоне семейство Полов было обязано многолетней переписке сэра Горация Гордона со своим итальянским коллегой-библиофилом. Давний повод обменяться некоторыми секретами ремесла реставрации корешков и "досок", а также данными из частных каталогов и коллекций возымел счастье осуществиться. Кроме всего прочего, синьор Гвардини привез своему лондонскому цеховому собрату памятную медаль от Римского Клуба Букинистов и, конечно же, оная медаль на белой шел¬ковой ленте сегодня красовалась на груди сэра Горация, вознося его умиляющуюся гордость просто-таки к альпийским высотам. Впрочем, как явствовало из объяснений, данных гостем, главным поводом к торжеству являлась вовсе не медаль, а нечто иное. Что же это был за повод, еще предстояло выяснить по ходу пиршественной церемонии. Итальянца, одна¬ко, несколько озадачивало выбранное для торжества время суток. Но, не растерявшись, он принимал происходящее как должное, относя это, долж¬ное, на счет необычности малознакомых английских нравов. Вот только подводила артикуляция, ввиду недосыпа...

– Что же, что же, – лицо Горация Гордона приняло наконец оживленнее выражение, он явно спустился с Альп своего величия к более насущному процессу сервировки стола, – бодримся! Бодримся, друзья мои... Ушан, любезный мой, – он обратился к Дастину, - мне кажется, сперва вам следует раскупорить бутылочку шампанского и вот этого прекрасного белого "Кьян¬ти"... Леди Офелия, как вы находите мистера Ушана? Ваш Дастин оказался беспримерной кандидатурой! Признаюсь, я рад. Моя душевная раздвоенность действительно обременяла. Кроме того, мне постоянно приходилось удва¬ивать порции коньяка, яиц, гренок и бифштексов... Я ведь и так не пушинка, ха-ха! Нуте-с, Альберто, я хочу наконец признаться тебе в том, что сегодня мы отмечаем помолвку моего сына Оливера и прелестной леди Офелии... Вы достойно выбрали друг друга, дети мои! Ушан... и вы, пожа¬луйста... Не стесняйтесь, наполните бокал... Теперь, если не ошибаюсь, у вас есть собственная и, заметьте, довольно молодая печенка, пусть одна на двоих, но все-таки... ха-ха! Что же, за вас, мои милые нас¬ледники!.. Альберто, скузи, нон престо, пер фаворе... Ты понимаешь, мои бокалы, как выясняется, не рассчитаны на размер твоего ловкого зев¬ка, ха-ха! Шутка, шутка, Альберто! Твое здоровье, соратник!

– Все правильно, папа, здоровье твоему "соратнику" еще понадобится, – мрачно изрек Оливер. – В точности так же, как оно понадобилось мистеру Дастину – Ушану Белозубому.

– Мне не нравится твое настроение, сын. Разве мы не накануне вели¬ких событий? Или ты что-то скрываешь от меня? Офелия... может быть, вы объяснитесь за моего неуравновешенного сына?

– Ваш сын, сэр Гораций, неуравновешен по причине, которая заставля¬ет страдать нас двоих... Оливер вернулся к вам из Висельного королевства не один. Он привел... Он привел вашего заклятого врага. Его имя... – Офелия осеклась. Оливер жестом руки остановил ее.

- Его имя, папа, его настоящее имя Огюст Флагримон. Он родился в 1438 году и ушел из жизни в трансцедентном сне в возрасте девятнадцати лет в Вероне... Он больше не враг нашей династии, он отрекся от висельного трона и не намерен возвращаться туда, откуда пришел и, кстати... Хочу тебя предупредить - я тоже!

Гораций Гордон Пол Шестнадцатый вскочил с места. На несколько секунд все увидели дивную картину: мантия опального герцога, а точней, черный плащ поднялся и расправился за его спиной, как будто его наддул снизу поток воздуха от мощного вентилятора.

– Ты хочешь сказать... Этот Гладоумок, это ничтожество, которое объ¬явило себя чуть ли не пророком, вселилось в тебя тогда, когда ты должен был убить его священным серебряным когтем четыре дня назад?!... Ушан, Ушан, ты слышал? Силы небесные!.. Но как, как ты об этом узнал? Когда?..

Оливер закурил сигарету и несколько смущенно посмотрел на Офелию.

– Прошлой ночью, отец. Я узнал об этом прошлой ночью... Собственно, даже не я один... Нас оказалось "трое" в одной постели, если тебе интересно.

– Господи, Господи! Во что превращается мой мир, страшно подумать! – голос Горация Гордона притих, и его артистический гнев, влияющий на левитационные способности мантии, высек последнюю искру.

– Я поправлю тебя, папа, если позволишь... Не "мой мир", а "наши миры". Но ты сам виноват: твое воображение и твоя безвинная игра в "опальную династию" оказалась чем-то большим, чем-то более заразительным для всех...

– Я виноват? Да, я виноват... Но я не могу доверять твоим словам, если ты нечист, и в тебе живет этот...

– Огюст Флагримон, - повторил имя своего "заплечного" духа Оливер. – Но еще вчера, папа, ты сам был "нечист"... – он вдруг засмеялся, гля¬дя на трагическое выражение лица Дастина-Ушана, застывшего у многоэ¬тажного фуршетного столика. – А знаешь, папа, как бы мы не старались с этим спорить, среди нас всегда были и будут оказываться нечистые, как ты их называешь... Мы сами им это нечистое существование будем дарить... По-королевски, разумеется... С подобающими резолюциями!.. Офелия! – на лице Оливера продолжала играть мрачноватая болезненная улыбка.

Офелия со вздохом протянула ему правую руку, унизанную антикварными кольцами и браслетами. Он стал демонстративно медленно целовать ее, подымаясь в этом действе до локтя и привставая с кресла...

Неожиданно до всеобщего слуха донесся протяжный и немного жалобный храп. Не выпуская пустого бокала из соединенных на груди пальцев обеих рук, итальянский гость спал, и спал притом весьма крепко.

Пришло время разрядить обстановку. Гораций Гордон Пол занял свое место. Лицо его снова просветлело, но на сей раз несколько странно: глаза уставились куда-то поверх зажженных свечей...

– Как ты сказал, Оливер, "дарить с подобающими резолюциями", ты так сказал?

Не прерывая своего целовального акта, Оливер ответил:

– Кажется, это сказал не я, папа, это была "его" мысль!

– Тем лучше. Ушан, любезнейший, очнитесь, будьте добры. Поднимитесь в мой кабинет, загляните в бар, найдите там упаковку одноразового шпри¬ца и ампулы калипсола, также захватите баночку со спиртом. Все это при¬несите сюда. И давайте, наконец, ужинать...

– Папа, ты решил повторить свой опыт? – опросил Оливер, провожая взглядом образцово-показательного, обшитого с головы до ног золотым галуном Дастина-Ушана.

– У меня нет выбора... Придется подарить этому твоему Огюсту Флагримону новую реинкарнацию. Кстати, можешь его предупредить и поздравить от меня лично.

– Кого же вы выбрали для своего опыта, сэр Гораций? – вопрос Офелии как бы подтверждал ее новоиспеченную семейную заботу. - Неужели опять нашего покорного Дастина?

– Зачем же, милая... У нас ведь есть... синьор Альберто... Я думал, вы догадались...

– Я догадался, – кивнул Оливер и полез в карман жакета за портсига¬ром.

– А можно мне присутствовать? – Офелии изо всех сил хотелось изобра¬зить наивную овечку. – Вы не расскажете, как это будет выглядеть?

– Сущий пустяк, детка. Вы все увидите... Мне понадобится только не¬большая пункция крови Оливера. Затем в смеси с "наркотиком путешест¬венников" мы отправим эту пункцию в вену синьора Гвардини... Спящий, он едва почувствует укол, а после уснет еще крепче. Процедура архипроста. Если дверка действительно откроется, то Оливер может усилием воли "пе¬реселить" господина Флагримона по магнитам крови в новое тело. Точно так же я поступил с собой, чтобы изгнать Ушана...

– Изгнать! – воскликнул, усмехнувшись, Оливер и почему-то перешел на шепот: – Вот именно – изгнать!.. Я же сказал: "нечисть"... Мы – разносчики нечисти! Реинкарнаторы нетопыриных уродцев! Ненавижу наркотики...

– Милый, ты слишком категоричен, – с голосом Офелии случилось то же самое. – Разве у тебя есть выбор?.. Надеюсь, ты сделаешь это самое волевое усилие, о котором говорит сэр Гораций. И потом, разве тебе не симпатичен этот Огюст Флагримон? Он рассказал нам всю свою печаль¬ную историю... Представляешь, сколько ему пришлось страдать!.. Мы ведь спасаем человека, Оливер!

– Да, да, да... Может быть, мы действительно спасаем человека, живше¬го пятьсот лет назад, если все это не вранье... Но от чего мы спасаем ни в чем неповинного синьора Гвардини?

– От зевоты! – с ухмылкой зевнул Гораций Гордон Пол Шестнадцатый. – Всего лишь от зевоты и от прескверного, очень прескверного английско¬го произношения.

***

Теперь она была совершенно уверена, что здесь, в Италии, это непод¬дающееся отвлеченному описанию нечеловеческое чувство усилилось. Нет, назвать это нечеловеческое чувство, ставшее какой-то внутренней пристрастью, живущей самостоятельно и не зависящей от настроений и времени суток, – назвать это чувство психозом Орлет все-таки не решалась.

Впрочем, мысль посетить врача здесь, в пестрых оживленных и так завлекательно-незнакомых городах и городках Италии, Орлет отбросила сра¬зу и навсегда. Что угодно, но допускать белые халаты к своей особе, подвергаться тестированию или еще какой-нибудь изощренной психоанали¬тической мерзости - ни за что! Уж лучше сразу признать себя жертвой мании... В конце концов, так даже интересней: наблюдать, в какие деб¬ри может погрузить тебя неопробованный твой вольноотпущенный ангел. Если он так любит играть, используя тебя, как острастку для тебя же самой, то стоит принять эти правила и пойти туда, куда он поведет. Противиться ему – значит, бороться, значит, ставить себе условия. Какие-то из них обязательно окажутся невыполнимыми... Так ты и сломаешься. А желает ли он этого?.. Хотя бывают ведь, кажется, ангелы, которые ве¬дут игру "не на жизнь"? Некоторые умные книженции не боятся утверждать, что этим ребятам вообще везет больше, и подходы у них изысканней... Вот именно – изысканней! Значит, никаких тестов психоаналитиков, а доброе доверие своему ангелу, кто бы он ни был. Разве не замечатель¬но, что он привел тебя в страну, где уже сбываются твои грезы!

Рим. Рим подарил ей ощущения торжества и неприхотливой всеизменчивости. Город Волчицы мог бы рассказать обо всем, что случается с человеком за одну жизнь, и, кажется, именно здесь легче всего было узнать, что у искусства, как и у души, не бывает руин, и что верность (или то, что так похоже на нее!) перемешивает камни времен с заботливостью игрока в домино. Тем удивительнее потом наблюдать и по¬нимать: случайных сочетаний нет, а магия чисел, как и магия камней, может построить в совершенстве только один Колизей, и затем (слегка передохнув), так же в совершенстве его разрушить... Недоразрушить. Что в этом мире может существовать в своей законченной форме? Ведь если Любовь к условному рождает искусство, то Любовь к естественному ничего, кроме Природы, родить не может...

"В моих сновидениях нет и намека на кавычки, но моя болезнь может быть только условностью... Мне позволено заворачивать в эту условно¬сть все что угодно, поэтому я до конца не знаю, что с ней делать... Я могу завернуть в мою условность какой-нибудь роман и растопить себя в тиглях любовной алхимии... И сотни сексапильных самонадеянных дуро¬чек только бы этим и занимались на моем месте. Но на "моем месте" не осталось и одной такой дурочки. И вовсе не потому, что я англичанка... И даже потому, что я англичанка! Я знаю, как приготовить из себя самой соблазнительный коктейль со льдом на "сердечных корешках"!.. Но я вырвалась из дома, я сбежала не ради этого коктейля..."

Она решила не задерживаться в Риме больше, чем на сутки. Подыскав для ночлега небольшой мотель в Монте-Сакро, поужинав в местном ресторанчике, Орлет отправилась к себе в номер листать целую кипу столичных журналов и путеводителей, приобретенных ею в небольшом турис¬тическом агентстве, открытом при мотеле. Мотель кишмя кишел "автопарочками" из Швейцарии и Австрии. С одной из них Орлет познакомилась за ужином. Марк и Фреда утром отправлялись на своем "корвете" в Итальянские Альпы.

Разумеется, все эти события: выбор средства путешествия и тех, кто должен был сопровождать Орлет в дороге, да и сам город, куда ей необхо¬димо было добраться, - разыграл он - ангел сновидений и трансцедентных игр судьбы...

Через несколько часов пути Орлет окажется в Вероне. Она простится с веселой автопарочкой, оставит им свой лондонский адрес и телефон, и очень скоро отчетливо почувствует, как удивительно начнут сходиться, сов¬мещаться картинки реальности с теми яркими образами, которые жили в ее отнюдь не воспаленном мозгу...

***

В большинстве своем мы все – уроды... Опять-таки - мы или они, которые отличаются от нас? Но пусть и Они тоже... Наши уродства так похо¬жи... О внешних рассуждают простаки и болваны, – так проще и как бы не страшней... И впрямь, ведь не страшно понимать, что любой природный урон ничуть не ужасней, чем любая подлинная красота и совершенство!

Внешнее уродством – от несовпадения с миром. От неудовлетворенности. От нетопыриной претензии к миру. Внешнее уродство – всего лишь спекуля¬ция на толпу. Не все понимают, что этими разновидностями занимаются только выскочки и шуты... Но для тех из нас, кто наблюдает и ощущает свое уродство внутренними вспышками, росчерками, символами - для тех все иначе...

Этот шепот, в который мы вслушиваемся... Эта исступленная дрожь нутра. Этот холодящий глянец там... там, откуда несутся все частицы, вся плот¬ность существа! Вся его истинная Бесплотность! Уродство наших тел ничто в сравнении с последними. Они, которых мы презираем за их помеша¬тельство, за их светолюбивое шутовство, - они так же испытывают свой ужас Бесплотности... Это с ней, с этим исчадьем, подписали Они и Мы наш Договор.

О памяти судьбы договорились мы, об именах и событиях, которые согласились исполнять здесь. В обмен. В обмен на... себя. Этот Договор с Бесплотностью, этот холодящий глянец, этот драгоценнейший поток частиц оттуда... – он источник нашего уродства. Мы благословляем его, мы поклоняемся ему как святыне, мы принимаем все формы, чтобы не по¬терять его, и мы всегда заботимся о жертвах ради него...

***

Что-то чудесное... Что-то чудесное произойдет здесь с ней. Встреча? Возможно. Но с кем или с чем? Где и когда ждет ее эта встреча? Орлет отдыхала. Впервые. Нет, состояние, которое она переживала, нельзя было сравнить ни с какими из тех способов времяпровождения, которые она уже успела попробовать в свои неполные двадцать. Как отодвинулось от нее прошлое!

Ее лондонская бравада с рокерами, дурашливые уикенды с лицейскими подружками, скучновато-романтические прогулки на катере по ночной Тем¬зе, – кажется, нигде больше не могла она уловить такой ясной естествен¬ности во всем своем, столь заметного отсутствия формул типа: "моя от¬ветная реакция", "мое лицо", "моя походка", "мои жесты". Она знала этот город всегда. Его окрестности, его воздух, его мостовые... Замок Кастельвеккьо, Романский собор... Само вдохновение его жизни было понятно до малейшего ветерка. Она поглощала это пространство когда-то... Но когда, Боже мой, когда?.. Возвращенное чувство детства и... голода. Непрекращавшегося, но теперь уже нисколько не мучительного, голода, – скорей, наоборот, – сладкого, утешительного и праздничного... И только что-то звало ее. Еще один штрих оставался неузнанным. Он мог быть обстоя¬тельством, признанием или открытием.

Когда Орлет попыталась вспомнить и даже немного примерить к себе другие известные ей формулы самодостаточности, ни одна из них не принималась за намек или догадку: ни "сестрина сиротка", ни "умница и кра¬савица", ни даже "сексуальный коктейль со льдом на "сердечных корешках". Она боялась запутаться, не поверить своему ангелу. А он вел ее. Вел точно.

Муниципальный музей истории... Разумеется, время от времени сюда наведывалась некоторая часть любопытствующих туристов, в особенности из числа тех, кто хоть когда-то слышал о временах Венецианской республики, о ее великолепных ремесленных мастерских и школах. К чести веронцев, да и самой истории, хроника цивилизаций заключалась в обнаружении и предъ¬явлении не только общедоступных и общепонятных свидетельств. Иногда даже такой сверхутилитарной науке, как археология, везет нарваться на какой-нибудь не вполне физический феномен, объяснить который ей совершенно не под силу. Более того, феномен этот может лишить сна не одно поколение любителей вскрывать землю, разбирать древние кладки и смахивать пыль с черепов и пергаментов. Тогда уж в гости к нашим копателям начинают наведываться все кому не лень – медики, физики, астрологи, философы, церковники... Не последними оказываются и психиатры. Феномен окружают суетой и заботой, прячут под бронированное стекло, подклю¬чают сигнализацию, воссоздают систему жизнесохранности в уникальной среде, и вот, наконец, перед нашим взором предстает "полуфабрикат Веч¬ности", упакованной, маркированной, привлекательной, неразгаданной!

Должно быть, тысячи тысяч глаз созерцали этот уникальный термосклеп.

Должно быть, тысячи тысяч странных мыслей возникали в сознании тех, кто приходил сюда однажды и, в подтверждение этой странности, никогда не смог бы, да и не решился, прикоснуться к экспонату из страха и еще потому, что делать это запретила папская курия.

Церковь неоднократно предпринимала усилия провести собственные расследования, но так и не приняла никакого решения. Ватикан отказался канонизировать безымянную музейную реликвию и признать в ней действие святой божественной санкции.

Тысячи тысяч глаз созерцали это и... уходили, пораженные собствен¬ным смятением или недоверием, но, кажется, только в одних глазах отра¬зилось безмолвие величайшего шока - в глазах Орлет Принстон...

Глаза Орлет Принстон неотрывно глядели на "сцену". Похоже, ее дейст¬вительно построили перепуганные, "вдохновленные" на смерть люди.

Внутри огромного термобокса из бронированного стекла помещался вы¬пиленный из пещеры известняковый блок размером с небольшой гараж для авто. Внутри этого блока, в естественной карстовой линзе, подсвеченное мягким розовым светом, покоилось тело молодой девушки. Кажется, ее положили еще вчера...

"Вдохновленные" на смерть люди установили внутри термобокса, а луч¬ше сказать, термосклепа, четыре небольших стенда с объяснительными текстами на четырех европейских языках и фотографиями места, где была обнаружена находка...

Предусмотрительные до смерти люди сообщали, что возраст погребе¬ния определялся исключительно по возрасту волокон на платье радиоуглеродным методом, и он равен 543 земным годам, 69 дням и 11 ча¬сам... Цифры высвечивались на табло электронного таймера. Отсчет шел со времени погружения тела в термосклеп уже четырнадцатый месяц...

Орлет стояла, прижавшись к стеклу лбом, и зажимала ладонями рук свой рот. Вопль, который она вовремя заглушила для слуха других посетите¬лей, звучал в ней. И он продолжал звучать до явственной почти жути, накаляя любимые, успевшие так прихотливо разветвиться по всему телу, "сердечные корешки"...

В пещерной полости, за стенками освещенного термосклепа, ни на одну черту не тронутая ни тьмою времен, ни уродством смерти, лежала... она сама – безвестная "покойница", Орлет Принстон, жившая пятьсот сорок три года назад в итальянском городе Вероне.

***

О нет, нет, ведь не может быть так. Не может быть, чтобы их связывала только одна трансформированная и беспамятная плоть. Могила плоти...

Медведица Госпожа встрепенулась...

Ужасный сон застал ее этой ночью в цветке белой мальвы: черные визгливые монстры, чавкающие на лету своей живой добычей... Они пролетели. Они не вернутся больше сюда, в мир ее светящихся аро¬матов и смеющихся фонтанчиков пыльцы. Она снова – все совершенство! Она снова Госпожа своей всемогущественной реальности!

Сегодня она изобретет новый танец полета. Она посвятит его... а по¬чему бы нет?! Она посвятит его этой глупой толстухе Ползунье, чей домик уже так далеко, и этот дикий ненавистный малинник с пыльной обглоданной листвой... Ах, ей все-таки было жаль Ползунью. Ах, если бы она могла хоть на мгновение восстать из ее беспамятной тьмы, – что увидела бы она? Неужели только океан несъеденной травы? Неуже¬ли эта неповоротливая мохнатоспиная уродица и рабыня пищи, сама того не ведая, навечно поселилась в сновидениях будущей Госпожи? Наследст¬во памяти страха и голода так велико в каждом существе, но разве это все наследство?

Рабыня Ползунья без малейшего страха и колебания отдала сокрови¬ще своего тела, наполненного энергией, в предначертанную жертву. Сок¬ровище – вот же чем владеют теперь эти пурпурные крылья!.. И океаном поющих растений, и всеми тонкими нектарами земли...

Медведица Госпожа больше не страшилась своих воспоминаний о пере¬житой ночи. Жизнь, которую она наследовала утром прошлого дня, пока¬залась ей прекрасным многоликим монстром, в смертно-живом семени которого лучился бесконечный целомудренный свет, и день служил одним существам, а ночь – другим, но все они, благословенными волнами и знаками, плыли друг над другом, словно сияющие неистребимые покровы небесного их Носителя...

Мы – узоры. Мы – узоры одежд твоих, Господи! Переплети же нас в явнос¬ти воли твоей нетленной! Мы – узоры, мы – узоры твои...

К О Н Е Ц

Апрель 1998 – апрель 1999 г.

Симферополь

Комментарии читателей: