(повесть)

 

И увидел всех тех, кого нет,

И всех тех, перед кем виноват,

И таинственным был их привет;

И печален их любящий взгляд.

 Александр Кушнер.

 

НЕВОЗМОЖНОЕ

О, если б возможно было такое! Открываю дверь и вот все мои дорогие, родные, любимые!.. Смеются и плачут, обнимают и целуют меня. Бессвязные восклицания. "Как же так-то? Боже! Вы все вместе!!" "Милый, милый! Господи! Наконец-то! Обнять тебя.. Ты не забыл своего... Любимый наш..." Такие родные, давно не слышанные голоса! Это их голоса, таких больше нет. Их руки. Знакомые до последнего пятнышка, нежные лица. И запах  старого дома, будто вошёл в тесовые сени  и ощутил тепло и сладкие ароматы праздничной стряпни. Дохнуло время их общей жизни.  И  вот  же они! Все! Снова вместе! И ничего ещё не было! Никакого горя, никаких расставаний! Какое счастье! Какое невероятное, невозможное счастье!

И как прекрасно можно было бы прожить жизнь заново!

 

 

ПОСТИГАЯ ЖИЗНЬ АНРИ БРЮЛАРА.

"Сегодня утром,16 октября 1832 года, я был  в Сан-Пьетро -ин - Монторио, на Яникуле, в Риме. Солнце грело восхитительно; лёгкий, еле заметный ветерок сирокко гнал несколько белых облачков над горой Альбано; в воздухе была разлита чудесная теплота, и я ощущал радость жизни. Были ясно видны Фраскати и Кастель - Гондольфо, в четырёх лье отсюда, а также вилла Альдобрандини."

 

Валерий Александрович отвёл взгляд от страницы и попытался представить то, что он представить не мог. Он никогда не был в Риме, никогда не видел гору Альбано, а также находящиеся в четырёх лье от наблюдателя Фраскати и Кастель-Гондольфо.

Не плохо бы очутиться в этом Сан-Пьетро-ин-Монтарио, на Янакуле, и ощутить на лице дуновение тёплого сирокко и увидеть бледно-голубое небо с белыми  облачками. Тем более, что на дворе сибирский октябрь; уже несколько раз выпадал снег, но таял; на улице беспросветная мгла, слякоть, пронзительный холод.

Правда, ещё дня три тому назад было тепло. Тихий солнечный день. Он долго ходил по старинным улочкам, которые только и примиряли его с Т., куда он так не хотел в юности ехать, а старинные улочки напоминали о той, на которой он долгое время жил в городе Н. после того, как они уехали с улицы Октябрьской. Он даже присел на скамейку в Буфф-саду, подставляя солнцу лицо, и думал, что это уж, конечно, последнее тепло в этом году. Последнее. Оно медленно уходит. Наверное, как человеческая жизнь.

А там, в Италии, и теперь, как и при жизни Анри Брюлара, также в прозрачном воздухе видно далеко, за четыре лье, (сколько это - четыре лье?). И вот она, вилла Альдобрандини, а там, если верить  Анри Брюлару, чудесные фрески. Нет  уже в  живых его друга и учителя, Ф. Ф.; его все так  звали за глаза:  и студенты, и преподаватели, возможно, некоторые уж и не помнили,  какое имя скрывается за этим Ф.Ф. - Фёдор Фёдорович, Феликс Феодосьевич или Федот Федотович. (Его друга-учителя звали Фёдор Фёдорович.)  А сам то он почитал его за современного Леонардо да Винчи,  и не сомневался, что Ф.Ф. в подробностях бы рассказал о вилле и её фресках и, скорее всего, показал бы их репродукцию, которая несомненно была в одном из его бесчисленных альбомов и книг по искусству.

Так что и фрески виллы Альдобрандини представить сколь либо конкретно он не мог.

Что же он мог представить? Солнечное тепло, еле заметный ветерок, несколько белых облачков и ощущение радости жизни?

Радость жизни? Да, это было. Он вспоминает. Жизнь могла доставить радость только тем уже, что она жизнь, что ты живёшь, видишь, слышишь, осязаешь мир; и мыслишь, и чувствуешь. И этого достаточно? В молодости - да, теперь этого мало. Когда Анри Брюлар описывал утро 16 октября 1832 года, ему было пятьдесят лет, Валерию Александровичу значительно больше. И ещё их разделяет без малого двести лет. Но всё-таки он способен понять, даже почувствовать, что доставляло ощущение радости жизни человеку, жившему так давно и так далеко от его, понятных ему, мест. Что ж, ему как раз в пору мысли о бессмертии человеческих душ.

Валерий Александрович решил, что теперь, уйдя окончательно на пенсию, он непременно будет читать эти двенадцати томное собрание сочинений Стендаля, издания 1978 года, приобретённое им в качестве приложения к журналу "Огонёк". Тогда было модным подписываться на журналы с литературным приложением. На всех такой подписки не хватало, разыгрывались лотереи, искали способных помочь  приобрести желаемую подписку  знакомых. Он по молодости лет подписные издания читал выборочно, то, что было не слуху, а не подряд.  ( Может быть, в молодые годы он и жил по такому же принципу?) Так он и Стендаля читал, а теперь решил не торопясь прочитать всё собрание сочинений. Почему он решил начать перечитывать собрания сочинений классиков со Стендаля?  Считал, что это совершенная случайность, случилось не намеренно и значительно позже вдруг появилась мысль, что в этом выборе сработало подсознание, интуиция. А то, что  начал он с последнего тома, вот это, действительно, полная неожиданность даже для него самого; как то так сама рука протянулась и взяла двенадцатый том. И он не жалел об этом; тут был рассказ об Анри Брюларе с детских его лет. Он читал, вспоминал своё, отводя взгляд от страницы, думал о собственной жизни и о разных её происшествиях

Как впервые увидел море...

И уж не это ли стало роковым событием для его обожаемой дочери Валечки, тогда совсем маленькой девочки? Она так поразилась морем, так к  нему потянулась, что тяга эта с возрастом стала чуть ли не страстью, непреодолимым желанием...

Скорее всего, он преувеличивал. В том числе свою роль или вину...

В конце концов, и в первый раз, в раннем детстве, и в последний раз, дочь была вместе с матерью. И Валерий Александрович всякий раз спохватывался, когда понимал, что думает прежде всего о дочери, а уж позже о жене, когда наплывают на него горестные воспоминания.

Не трудно догадаться, что человечество едино в своих переживаниях, эмоциях, настроениях. И синхронно и диахронно едино, во времени и пространстве. Что из этого следует? Не означает ли это, что все психические реакции каждого отдельно взятого человека, все радости и страдания заранее предопределены, запланированы генетически, коллективное бессознательное управляет всем?

Не хотелось соглашаться. Но чем больше он читал Стендаля, тем острее понимал его чувственный мир, тем чаще приходили подобные мысли: человечество испытывает одни и те же эмоции с тех пор, как люди стали людьми.

Это несколько ослабляло его чувство вины, которое не оставляло его много лет. Не могло быть никакого особенного потрясающего чувства, способного повлиять на всю жизнь, никакой такой страсти, привязанности не могло возникнуть,  тем более в таком раннем возрасте, в каком была его доченька Валечка, когда она впервые увидела море. Ничто не могло выйти за пределы общеизвестных человеческих переживаний. Скорее всего, он приписывал дочери собственные свои впечатления, потому что он тоже впервые видел море.

 

Будто мир наконец открылся! Будто они были в заточении, и дверь распахнулась: свет, воздух, простор, всё стало доступно, всё приняло их в свои объятья. Будто стало ясно, зачем человек родится и живёт.

Конечно, это его собственные мысли и ощущения, причём значительно более поздние.

И всё-таки...

 

" Я испытал на опыте, как утешителен вид прекрасного моря.

"Занявшееся утро, спокойное и яркое, придало чарующую прелесть широкому горному виду, открывающемуся из замка в глубь страны; а с другой стороны в грозном и ласковом величии расстилался до линии горизонта прекрасный океан, трепещущий тысячью шумящих серебристых волн. На это зрелище божественного покоя человеческое сердце откликается даже в самом тревожном состоянии, и величавая мощь природы вдохновляет его на подвиги и добрые дела." (Ламермурская невеста)

 

Чаще всего они ездили в Адлер. Бывали и в Пицунде, и в Гаграх, но предпочитали Адлер.

А первый раз отправились в Архипо-Осиповку...

В Новороссийске их встретили Эрик и Вера на "Москвиче-407".Ещё в вагоне они принарядили Валечку: вплели алый бант в её каштановые волосы, надели, слегка примявшееся в чемодане, белое шёлковое платье с пышной юбочкой. Сколько ей тогда было? Четырёх ещё не исполнилось, да он точно может вспомнить, три года и семь месяцев. Наряды Валечке понравились, она с удовольствием оглядывала себя, расправляла складки на юбке, трогала бант и весело поглядывала на родителей бойкими карими глазками.

Конечно же, именно Валечка и оказалась в центре внимания, когда они вышли из вагона. Эрик протягивал душистый букет алых роз, а Вера тотчас подхватила на руки Валечку и стала её нацеловывать в обе румяные щёчки. Потом её взял на руки Эрик, и так они  и пошли к "Москвичу -407".

Валерий поглядывал на Эрика, на то, как обхватила его ручкой за шею Валечка, с давним, живущим в нём, чувством ревности. Эрик  и Вера были старше их лет на пять-шесть. Вера, сестра его Анны, была первой городской красавицей, а Эрик учился в  военном училище. Однажды он явился к ним домой в военной форме, стройный, белозубый, сероглазый шатен с густой волнистой шевелюрой; и тринадцатилетней Анне показался ослепительным красавцем. Она тут же и влюбилась в него, и долго завидовала старшей сестре, и для себя искала, хотя бы похожего на Эрика жениха. Валерий подозревал, что попал в поле зрение Анны именно потому, что отдалённо: рост, общее очертание фигуры, тоже густые, но более тёмные волосы, разрез глаз,  всё же напоминал ей Эрика. И он от этого раздражался, даже сердился, особенно, если Анна вдруг что-нибудь вспоминала об Эрике, отличавшее его в лучшую сторону. К примеру, Эрик умел работать руками: прибить, привинтить, просверлить, покрасить, починить утюг, - всё это он умел, и Анна говорила об этом с восхищением. Как будто работа собственного мужа - хирурга, требовавшая несравненно большего умения и мастерства рук, да просто искусства требовавшая, не заслуживала, если не восхищения, то хотя бы публичного одобрения и гордости за супруга. Нет, она, видите ли,  предпочитала восхищаться рукоделием Эрика!

Сверх того, Эрик был явно дамский угодник. Он находил общий язык с любой женщиной: от уборщицы до директрисы - гостиницы, универмага, гастронома. Поэтому он с необыкновенной лёгкостью добывал любой дефицит: модную тряпку, место в гостинице, авиабилет; всё, что требовалось в данный момент. Вот такими качествами Валерий не обладал.

По этим причинам и поглядывал Валерий с ревнивым чувством на то, как его дочь Валечка, обнимает за шею Эрика. А жена его Анна с букетом роз улыбается той своей особенной улыбкой, которая в своё время и его покорила; при этой улыбке у неё вокруг рта и на подбородке образовывались нежные складочки и ямочки, которые очень хотелось поцеловать. Теперь, он понимал, улыбка эта предназначалась Эрику.

Между тем, Эрик давным-давно не носил военной формы; недолго прослужив в армии, он сумел демобилизоваться и стал начальником отдела кадров на заводе. А где он сейчас работает, это ещё предстояло выяснить.

Когда уселись в машине, то Валерий и Анна враз попросили: "А можно сразу выскочить к морю? Хоть одним глазком взглянуть?.."

Они никогда не видели моря. Так сложилась их сибирская жизнь, что поездка к морю казалась несбыточной мечтой, чуть ли не кругосветным путешествием, к которому готовиться надо  несколько лет; а сколько денег надо иметь, и, наверное, одежду нарядную, казалось, что у моря живут очень красивые, богатые, аристократические люди; куда же им с их сибирским одеянием и простецкими привычками... Вот и обходились они летними выездами за город в сосновые да кедровые сибирские боры, то под городом Т., то под городом Н., на берега неторопливых прохладных рек. Так жили их родители, так и они, ещё до женитьбы, в ранней молодости проводили летние месяцы далеко от моря. И так  хорошо им там было, что ни о каком другом отдыхе в дальних краях они и не думали.  Даже после ужаснувших  потерь в предвоенные и военные годы родни оставалось много. У Валерия даже баба  Шура ещё была жива и здорова. Но потом отчим затеял строить дачу. Валерий и Анна уже с двухлетней Валечкой попробовали одно лето  пожить на новой даче, но быстро почувствовали, что оказались не ко двору, лишние, не рассчитана постройка, чтобы и их принимать, Вот тогда они и откликнулись на приглашение Веры и Эрика.

А Эрик с Верой жили в Воронеже и однажды с друзьями поехали на машине к морю, благополучно доехали и хорошо устроились в кемпинге, и с тех пор стали выезжать на море каждое лето вместе с сыновьями, пока те  не завели собственные семьи. Они давно соблазняли поехать с ними Анну и Валерия, и вот нынче те решились.

 На одной их центральных улиц их остановил автоинспектор и содрал рубль штрафа за то, что Эрик не пропустил пешеходов и проскочил на "зебру"; тогда только-только  появился этот новый знак - белые полосы поперёк  дороги. Эрик досадливо объяснял, что у них в Воронеже таких знаков ещё нет.

И вот за каким-то уличным поворотом, между пыльными и обыденными городскими домами,  вдруг открылось нечто выпуклое, ослепительное, вдали сливающееся с небом, материализовавшаяся бесконечность, которую они могли теперь видеть и постигать.

"Море?!" - спросили-воскликнули они  с Анной. "Море. Оно самое", - вполне спокойно ответили и Эрик, и Вера.

Валечка крепко ухватила отца за руку и потянула к воде. Море у берега было совершенно прозрачным, как чистое стекло: виден жёлтый песок, разноцветные камушки, несколько совершенно аквариумных крошечных рыбёшек. Валечка, не отпуская отцовской руки,  прямо в сандаликах, в белых носочках, смело вошла в воду и он невольно шагнул за ней, ощутив ласковое тепло воды. Валечка продолжала тянуть отца за руку, и вот уж белая пышная юбочка её шёлкового платья стала подниматься коконом.

Так свершилось, как он позже стал думать, космическое по своим последствиям событие: его доченька вошла в море, как в родную стихию, как в первичный океан, из которого началась жизнь, вошла как живое начало природной стихии, её разумное и чувственное воплощение; и сама ощутила телесную связь с морем, которое и стало непреодолимо тянуть её к себе на протяжение всей выпавшей ей недолгой жизни.

Эрик и Вера громко смеялись. Анна обеспокоено звала их вернуться: " Простудишь ребёнка!" Валерий подхватил дочь на руки; и сандали с носочками и трусики были мокрыми, но она смеялась и даже пыталась вырваться, чтобы опять опуститься в море....

Вот это и было самое первое впечатление, только начало. Всю последующую дочерину тягу к морю он связывал с этой их первой встречей. И он сам ввёл Валечку в море и потом столько раз уступал её уговорам, собирал деньги на черноморскую поездку. А если бы он не поддерживал детские желания, не потворствовал им, тогда, возможно, ничего бы и не случилось?..

 Какая глупость! Просто старческий маразм! Миллионы людей выезжали и выезжают к морю и вовсе не со всеми случаются несчастья. Это у него психоз!

Конечно, ничего подобного он не думал и не ощущал тогда, когда они в первый раз увидели море.

Далеко на горизонте показался тёмный силуэт корабля, и можно было догадаться, как он огромен, а в сравнении с морем всего лишь тёмная полоска. Земное пространство оказывалось обширней, глубже, вместительней. А их голоса, смех стали гулкими в этом раскрытом мире.

Анна несла сухую одежду для Валечки, а та смеялась, продолжали смеяться и Эрик с Верой, и Валерий подумал, что, наверное, в подобный же момент Максиму Горькому показалось, что море смеялось, а Чехов его за эту фразу критиковал. Валерий почему то запомнил этот факт со школьных лет, с уроков литературы, которые вела  у них, видно, не самая плохая учительница....

Наверное, они все ощущали радость жизни.

Иногда кажется, что людям наскучило из века в век испытывать один и  те же эмоции, и они хотят найти другие, ещё ими неизведанные. Ради этого переворачивают привычное вверх тормашками, выворачивают наизнанку, объявляют безобразное прекрасным, низменное возвышенным, отвратительное восхитительным и, преодолевая неизбежную тошноту, делают вид, что с удовольствием и наслаждением ковыряются в собственных фекалиях. Но, что бы люди не делали, как бы не меняли определения, набор остаётся всё тот же: радость, печаль, горе, счастье, удовольствие, отвращение, любовь, ненависть, восторг, презрение и так далее; всё, что человечество успело уже пережить, чему успело дать название. И другого не будет. Могут быть разными причины, а эмоции будут те же..

Валерий Александрович думал, что он, конечно, уже изведал все эмоции, всё пережил, перечувствовал, жизнь больше ничем его не удивит, не порадует, не огорчит. Так подсказывал разум, но в самой глубине души, в невыразимой её части, теплилась надежда на новые впечатления и чувства. Или, хотя бы , на не известные ещё причины, каких не бывало в долгой его жизни. Иначе бы ведь жизнь прекратилась, организм сам бы выключился...

Теперь он вспомнил, что кроме моря на его маленькую дочку особенно впечатление произвёл памятник Архипу Осипову, русскому солдату, подорвавшему пороховой склад, погибшему в том страшном огненном взрыве вместе с окружившими его врагами. Наверное, Валечка вообще впервые в жизни видела памятник, в родном городе ей памятников не показывали и не объясняли, для чего их ставят. Она всё добивалась от отца объяснения, что значит "взорвался, взлетел на воздух", что значит "ничего не осталось"? И он, щадя детскую психику, объяснял, что случился взрыв и человек просто растаял в жаре, как снег тает. "А ему было не больно?" - уточняла Валечка. "Нет, он не успел ничего почувствовать." И дочка смотрела на него серьёзно, прихмурив бровки, как будто недоверчиво...

Теперь ему и это Валечкино детское внимание к подвигу Архипа Осипова стало казаться пророческим. Наверное, и эти его мысли объясняются особенностями старого сознания, когда, вспоминая прожитую жизнь, человек обнаруживает предупреждавшие его совпадения, жизненные намёки, предчувствия? Возможно. Но, скорее всего, дело в том, что прожитая долгая жизнь оказывается чем-то вроде разгаданного фокуса: думал видишь чудо, а когда раскрыли секрет, оказалось что это вполне примитивный обман. И ты бы мог об этом догадаться, если бы был более внимателен и не столь самоуверен.

 

Ещё Валерию Александровичу очень понравился дед Анри Брюлара. Очень своеобразная, независимая личность, что- то своё, вспоминаемое о близких ему людях, чудилось в этом человеке. К тому же он был врачом, видимо, поэтому у него были особые отношения с религией, в соответствии с собственным мировоззрением. Впрочем, он допускал одну возможность иных отношений. Вот как об этом написал его внук: "Вскоре после этого я обнаружил, что он исповедывался очень редко. Он был чрезвычайно учтивым по отношению к религии - более почтительным, чем верующим. Он стал бы набожным, если бы мог поверить, что встретит свою дочь Генриетту на небе..."

И Валерий Александрович тоже думал, что он, врач, человек с естественнонаучным мышлением, мог бы стать верующим, признающим загробную жизнь, если бы ему твёрдо и доказательно пообещали встречу с его дочерью...

 

"Кто помнит теперь о Ламбере, кроме сердца его друга?

Скажу больше: кто помнит об Александрии, умершей в январе 1815 года, двадцать лет назад?

Кто помнит Матильду, умершею в 1825 году?

Разве не принадлежат они мне, мне, который любит их больше, чем кого бы то ни было на свете? Мне, который думает о них по десять раз в неделю и часто по два часа подряд?"

 

 

 С НЕБЕС  НА  ЗЕМЛЮ.

Собирающимся отправиться на небеса, вначале приходиться опускаться на землю.

Мелькнувшая мысль показалась Валерию Александровичу метафорической.

Впрочем, она может пониматься и буквально.

Их отец, Александр Степанович Косарев, был лётчик-испытатель. Родился он в Саратове, и иногда прихвастывал, что природный волжанин, будто Волга наделила его особенными устойчивыми качествами, позволяющими переносить любую жизнь. Был дружен с Чкаловым, потому и первенца своего  назвал Валерием;  второй сын, Владимир, родился  через шесть лет после первого. В Сибири, куда направили  Александра Степановича на строящийся авиационный завод, который позже получил имя Валерия Чкалова, встретил он свою Нину Михайловну, которая и родила ему двух сыновей.

Шло время стремительного социалистического строительства. Социализм прорастал заводами, новыми городами; его можно было потрогать, погладить по тёплым каменным бокам многоквартирных домов. В одном из таких домов, на улице Октябрьской, получила квартиру и их семья. Это были две комнаты в четырех комнатной квартире. Тогда ещё не было общеупотребительным понятие "комуналка", просто разделённая квартира. Была ванная; для каждой семьи свой день помыва и стирки, уборная, кухня конечно тесновата для четырёх столов, но теснота преодолевается мирными отношениями хозяек. Всё-таки к ним было особое отношение: отец лётчик-испытатель, героическая профессия. Тогда само настроение людей, общая атмосфера, которой дышали  миллионы, всё было развёрнуто в сторону героизма. Само понятие социализм отождествлялось с героизмом. Никакого уныния! Бодрое, приподнятое настроение! Готов к подвигу!

Отец был много занят на работе, а когда оказывался свободен, то они шли гулять  по подрастающему социалистическому городу, и, если удавалось, отец непременно покупал фрукты: яблоки или груши, особым его пристрастием были арбузы; сказывалась волжская закваска. Останавливались у недавно построенного фонтана в Первомайском сквере и любовались вместе  с другими  обрадованными жителями города на бьющие вверх весёлые струи прозрачной воды.

 Вода вздымалась и обрушивалась в бассейн просто так, без всякой практической пользы, ради красоты. Открытие фонтана - событие многозначительное. Если у людей появляются возможности и желание построить фонтан, просто, чтобы стало красивей, то можно рассчитывать на то, что красота и спасёт этих людей.

На отца в форме военного лётчика  заглядывались прохожие, и Валерий крепко держал его за руку, чтобы уж никто не сомневался, что этот замечательно красивый лётчик его собственный отец; а сам гордо поглядывал на встречных любопытствующих людей.

Ещё отец вырезал из тонкого картона модели разных самолётов - это были  любимые игрушки Валерия. И с тех совсем ранних лет он, естественно, стал мечтать о самолётах и полётах, о повторении профессии отца.. Они жили на четвёртом этаже и из окна всё-таки открывался вид с высоты. Валерий забирался на подоконник и воображал, что он  за штурвалом самолёта, поглядывал в окно и ощущал себя летящим на бреющем полёте над землёй, над их двором, над домами, в высоких небесах.

И  ещё одну неисчерпаемую привязанность оставил отец ему в наследство - пристальную любовь к природе и ко всему живому. В их, социалистической части города, связь с природным миром была уже заметно ограничена: каменные дома, асфальт, даже травку редко увидишь. Правда во дворе, наверное, недавние деревенские жители, отгородили деревянными перекладинами, прибитыми к низко врытым в землю столбикам, скотина, что ли, чтобы не проникла, некое продолговатое пространство, в котором вскопали землю и сделали несколько цветочных клумб, а вдоль ограждения посадили кустики акации и шиповника. Но как-то там всё плохо росло; то ли солнца не хватало, то ли забывали поливать цветы, то ли ребятня нашла забаву перепрыгивать через загородку и топтаться на клумбах.

Природа приоткрылась Валерию лишь тогда, когда отец однажды взял его на охоту. Это случилось один только раз, но и его  стало вполне достаточно, чтобы в мальчишеской душе и сознании завязался не развязываемый узелок на память. Отец же был настоящим охотником. У него было ружьё, двустволка, был патронташ, ягдташ, рюкзак и всё прочее необходимое. Была своя кампания, он выезжал весной на утиную охоту и непременно привозил дичь, одаривал соседей, а они сами варили ароматный суп с клёцками. Зимой иногда удавалось вырваться на день-другой, чтобы поохотиться на косачей и зайцев. И эту дичинку пробовал в детстве Валерий.

А однажды у отца оказался свободным выходной день и он предложил сыну  съездить на охоту, всего на день, до вечера. Как не сопротивлялась и не беспокоилась мать,  они отправились. На речном трамвае, тогда их называли моторками, до конечной остановки, а там пешочком, да недалеко, полчасика ходьбы.

Сидели на верхней палубе, поглядывая по сторонам. Река втекала в осень, но было тепло, казалось вода ленится течь, даже на мгновения будто замирает на одном месте, и тогда моторка с натугой преодолевала сопротивление реки.

Валерий, едва они ступили  на хлипкий трап, под которым тревожно плескалась вода, ощутил себя в новом неведомом мире. Он охватил его, будто заключил в какоё-то прозрачный кокон, отгородив от прежней жизни, и теперь уносил его в другое пространство и время. Разрывались последние связи, силы инерции и притяжения предельно ослабли...

Он был так взволнован, что некоторые подробности, детали их приближения к потрясению охотой, выпали из памяти. Он очнулся, когда они, пройдя километра два от пристани через сосновый бор, затихший и просветлённый близкой  осенью, остановились на опушке, за которой начинался смешанный лес: чёрно-белые берёзы, зелено-ствольные осины, уже почти полностью уронившие листву. Отец говорил, а он не слышал, но понимал, что сейчас-то всё и начнётся, потому что отец заряжал ружьё. Наконец, он стал слышать и увидел, что ему показывают.

На одной из высоких берёз сидели косачи: три птицы, одна над другой. Они подошли ближе и остановились, хоронясь за разлапистым кустом черёмушника. Отец сказал: "Отсюда дробью их не достать. А у нас с тобой пульки есть."  Выстрел был негромким, Валерий даже не вздрогнул, зато косач с нижней ветки неторопливо упал на землю. Два других продолжали сидеть. И вторую птицу взяли таким же образом, только тогда третий косач улетел. Они бросились к добыче бегом, будто кто-то мог  их опередить. Дичь была ещё тёплой. Страх и азартный восторг охватил Валерия, хотелось  взять птиц в руки и в то же время он боялся к ним прикоснуться. Отец догадываясь о переживаниях сына, поднял птиц за крылья: "Видишь, какие крупные. Отъелись." Теперь Валерий решился провести рукой по тёплым, радужным крыльям, но необъяснимая внутренняя дрожь всё не оставляла его.

Они присели на сухой ствол давно упавшего дерева, отец достал из рюкзака узелок, развязал белую тряпицу, приговаривая: "Ну, что там наша мама приготовила?"

Они ели варёные яйца, поджаренный хлеб, запивали сладким чаем из термоса.

Одна из вожделенных минут охоты.

Через много лет, взрослым человеком, Валерий Александрович всякий раз, как устраивали  на охоте привал, разводили костёр, подвешивали над ним чайник, кастрюлю, и потом друзья-приятели неторопливо чаёвничали, обсуждая поразительные и тонкие детали охоты, вспоминал этот первый охотничий привал с отцом. Пожалуй, он в точности и не помнит, что говорил отец, необычно оживлённый, часто похлопывавший сына по спине, обнимавший за плечи. Наверно, он радовался, что вот сын его дорос до того, что его можно брать с собой на охоту, на самое мужское дело, потому что нельзя мужикам расслабляться, надо уметь переносить всякие тяжести и неудобства, походную жизнь и стрелять тоже надо уметь, страна окружена врагами. Что же ещё мог говорить отец, такой замечательный крепкий человек героической профессии, лётчик-испытатель, сталинский сокол, готовый в любой час поднять в воздух новейший военный самолёт.

Позже он вспомнит, что отец ещё произносил некоторые слова на непонятном, иностранном языке. Смеялся: «Не понял? Это на французском так говорят.» Валерий кивал, не зная, что сказать, что спросить отца. Он и в другие разы слышал от отца иностранную речь, что тоже становилось поводом для дополнительной гордости за отца…

А в лесу  стояла тишина. Такая глубокая, что можно услышать, как падает сухой лист или даже хвоинка с лиственницы. Некий воздушный шорох: сова пролетела. Глубокий вдох - дунул ветерок, отцепившийся от жёстких веток. И тут же громкий, частый, телеграфный стук дятла. И непонятные, неведомые поскрипывания, шелест, которые и услышать то можно было только потому, что стояла тишина. Вырвалось солнце, уже нацелившееся на закат. Всё осветилось и засветилось собственным своим светом и цветом...

Это была его первая встреча с живой, не мученной человеком, природой. Его душа запомнила этот день, скорее всего, с последним летним ещё теплом.

Отец подарил ему толстую в зелёной твёрдой обложке книгу рассказов о зверях - "Животные герои". Он только- только научился читать и книжка эта стала одной из любимых, особенно после гибели отца.

Устанавливался новый быт. В двух заводских домах, стоявших друг против друга, а между ними двор с огороженным цветником, жили в основном итээровцы ( тогда употреблялась эта абривиатура от инженерно-технических работников), и у некоторых инженеров и техников жёны были безработными, поскольку не имели никакой подходящей для завода специальности, а безработица в стране ещё не была полностью преодолена. Но не работающие жёны не могли оставаться в стороне от строительства социалистической жизни.  Был образован женский домовой комитет, решивший прибрать к рукам всю   детвору, которая не попала в детский сад, а до школы ещё не доросла. Каждый день, чтобы отвлечь ребятишек от прыжков через огорожу на клумбы, изобретательные жёны придумывали разные игры, забавы и развлечения, чаще всего вспоминая собственное недавнее деревенское детство. Играли в "чижика", в "ремешок", в "жмурки". Больше нравились детям соревнования, хотя бы по прыжкам в длину с места. Хотя и этим малышня успешно развлекалась без посторонней помощи. Любопытство вызвала чья-то жена вышедшая на улицу с гармошкой и предложившая учиться петь и танцевать. Стали разучивать "По долинам и по взгорьям...", а танцевать краковяк.

Ещё одна женщина привлекла особенно внимание, потому что её занятия с ребятнёй не вполне совпадали с новыми идеями и настроениями; она приглашала малолеток к себе  и читала им сказки братьев Гримм.

В конце концов, жизнестойкость любой системы зависит от её способности к самоорганизации, а не от приказов начальства.

Всю жизнь помнил Валерий Александрович этот молодой социализм.

Потому что дальше началось нечто иное.

Он много раз думал, вспоминая 1938 год, когда погиб отец, что его гибель, словно бы, замолчали, не дали трагическому случаю широкой огласки. И погиб он в какой-то дальней, так запечатлелось,  командировке. Валерий помнит день его отъезда: отец, как всегда,  бодр, оживлён, но непривычно целует его и маленького Вовку, притягивает к себе жену и, уже торопясь, говорит ей что-то, как он позже догадывается, на французском; мать слабо улыбается, очевидно, понимает, а отец произносит последние  свои слова: «Не скучайте!» Больше он не видел отца. Что-то осталось  непонятным, необъяснимым. Он же помнит, как хоронили Чкалова, как награждали, в том числе посмертно, лётчиков-испытателей. Была в те годы недоговорённость, недосказанность ... Даже в разговоре использовали многоточие. Человек говорит, говорит и вдруг смолкнет, многозначительно; поставил многоточие, недоговорил. И собеседник понимает; кто-то кивает согласно, кто-то бледнеет, ужасается, не может поверить... Одним словом многоточие. Очень популярный был способ выражения  или сокрытия мыслей.

И совсем не понятным стал уход матери со старой работы (она работала  в бухгалтерии ремонтного завода). Она им говорила, что тяжеловато и далеко ездить каждый день на передаче (теперь их называют электричками); устроилась, не без помощи заводского начальства, на бухгалтерскую же должность  на лесоперевалочный комбинат. И благоустроенную квартиру они покинули; мать говорила, что не может она жить в этом доме, где у них было всё так хорошо, где все знают её, знали мужа, смотрят сочувственно; но и в этом случае она что-то недоговаривала. Но они покинули эту квартиру  вместе с миром  строящегося социализма, переехали в другой мир, к дедушке и бабушке, родителям матери, на улицу, где не то что асфальта, даже каменной мостовой не было - просто земля и пыль. В дождь дорога становилась непроходимым месивом, в сухую погоду даже от проехавшей телеги поднималась пыль, а, если вдруг неожиданно проезжал автомобиль, плотное серое облако долго висело над всей улицей.

Слава богу, машины по этой улице практически не проезжали, разве кому дрова или уголь привезут. А из конного транспорта иногда появлялась повозка с ароматной бочкой барды, о чём громко объявлял возница: "А вот барда! Кому барды?" Кому она могла быть нужна, Валерий так и не выяснил. Ещё реже появлялся вонючий обоз ассенизаторов в три-четыре телеги. Ребятишки выскакивали на дорогу, демонстративно зажимали руками носы и орали весёлым благим матом: "Говночисты! Говночисты!" Низкорослые лошади тащили свой груз, не поднимая голов и отводя взгляд от прохожих.

Были деревянные тротуары. Однажды их ремонтировали, прибивали новые толстые, жёлтые доски; это была самая великая стройка на их улице, оторванной от настоящего социалистического строительства.       Неподалёку, рядом с пожарной частью высилась каланча, с которой можно было увидеть значительную  часть города и даже возводимый социализм, что лишь подтверждало, как далеки они были от него.

И песни здесь пели другие: "Ах, вы сени, мои сени, сени новые, кленовые, решетчатые.."

Гигантские тополя. В каждом палисаднике рябина, бузина, черёмуха, дикие яблоньки. Во дворах огороды. И у деда с бабушкой была своя огородная часть: огуречная грядка, грядки с луком, морковью, несколько кустов помидор. У соседей огород оказывался более ухоженным и размером больше за счёт того, что они поставили свой сарай на чужой территории, занявшей часть огородной земли соседей. Этот факт был причиной неприязненных отношений и периодически возникавшей ругани между соседями. Наглядный пример тлетворного влияния частной собственности.

Валерий долгое время этого не понимал, потому что ещё не заразился частнособственнической психологией. Он весь ещё был в том мире, их которого его насильно выдернули. По ночам, уткнувшись в подушку, плакал об отце.

Дед с бабушкой жили в одноэтажном деревянном доме на две квартиры; у них было две комнаты и кухня. Ещё были сени, их построили сравнительно недавно, когда делили дом  для двух  семей, поэтому знаменитую  песенку Валерий воспринимал, как посвящённую их новым сеням. Конечно, отопление печное, водопровода нет, уборная во дворе. Вот уж, действительно, упали с неба на землю.

Только одно стало постепенно примерять его с новым миром, - это близость к живой природе. Столько деревьев, травы, крапивы, лопухов, даже конопля возле сортира росла, огород, около крыльца клумба с душистым табаком, бабочки, бессчётно всяких жучков, паучков, шмелей, ос и птиц, вовсе не одних воробьёв,  а к осени слетались синицы, среди зимы появлялись свиристели, снегири, чечетки, щеглы.

Однажды на море, когда они были втроём, с женой и его незабвенной Валечкой, вдруг прилетела стайка щеглов, таких же, только, как будто более худеньких, какие прилетали к ним во двор. И он даже разволновался и стал рассказывать дочери об этих птицах то, что помнил, и как научился ловить их в клетки ловушки.

В каждом доме были кошки и собаки, у них тоже: кошка Мурка и дворняга Тобик.

Возле пожарной части располагался небольшой базар. Тут была коновязь, у которой оставляли лошадей, впряжённых  в телеги, зимой в сани-розвальни, крестьяне, привозившие на продажу разные деревенские  продукты, а то и скотину: бычков или тёлок, овечек, поросят, кур и гусей. Лошадям можно было гладить приветливо кивающие морды, потрогать шерстяные шубы пугливо прижимавшихся друг к  другу овечек, просто посмотреть на всю многообразную животину, столь непривычную для города. Над не великой базарной площадью плыли такие густые ароматы лошадиного пота, мочи, навоза, шерсти, душистого сена, овчинных полушубков и тулупов, смазанных дёгтем сапог и тележных колёс, что голова начинала кружиться, как с похмелья.

Валерий не пропускал ни одного базарного дня и болтался  там с утра до вечера , забывая о еде. Всё, что там было, всё он видел впервые, но, оказывается, это всегда жило, существовало одновременно с ним. И эта многообразная жизнь стала примирять его с новым пространством.

А тут, совсем рядом, оказалась станция юных натуралистов, и он стал туда ходить, в зоологический кружок, слушать беседы руководителя, пожилого очкастого мужчины, по слухам, научного работника, и ухаживать за кроликами, морскими свинками, двумя белками и говорящим старым попугаем...

Так его натуралистические пристрастия привели к тому, что он, в конце концов, стал студентом мединститута. Мечтал  поехать в Ленинград. Оттуда приезжал представитель мединститута, выступал перед их классом, приглашал поступать к ним, особенно мальчишек. И они втроём: он, Толик Изотов, Вилорик Фролов, решили, что поедут в Ленинград. Товарищи его туда и уехали, а он оказался в Т. Виной тому, как  он считал всю жизнь стал Утробин, второй муж матери, заявивший, что у него даже на билет до Ленинграда денег не наскребается, врал, конечно, а у них с матерью тем более денег  не было. Была и другая причина. Всё-таки во время войны неважно их учили, то учителей не хватало, то снимали с уроков на разные работы, и он чувствовал  свою слабость в химии, а как без неё экзамены  в мединститут сдать? И ещё, он делал много ошибок в сочинениях, за содержание получал "пятёрки", а за грамматику чаще всего "двойки". У Утробина  были какие-то связи, какая-то информация, он уверял, что в Т. в мединститут и с двойками по сочинению парней принимают, некого учить после войны оказалось.

Так и поехал он в заранее нелюбимый Т, как в ссылку.

Много раз он пытался вообразить свою жизнь, если бы всё-таки, не смотря ни на что, решился поехать в Ленинград и стал бы там учиться. Совсем иные возможности открывались. И, конечно, там могли случиться другие события, но не было бы того горя, которое изломало его здесь. Но ведь тогда бы у него никогда не было бы его возлюбленной доченьки Валечки! Так несправедливо коротка была её жизнь! Но всё-таки была.

 

Позвонил брат Владимир. "Я из города. Нынче два рюкзака бутылок сдал. Две полненьких купил Подъезжай!" - и засмеялся . "Да, неплохо бы! Если бы в одном городе жили. А ты с дачи съехал?" "Нет.  Сейчас собираюсь назад." "Не замерзаешь?" " С  чего? Я же в первой комнате обосновался. Там печка. Днём протоплю, чего-нибудь сварю и на всю ночь тепла хватает."" А погода? Всё же Сибирь. Это тебе не Сан  - Пьетро -ин-  Монтарио!" -неожиданно для себя сказал Валерий Александрович. - Плюс скука." "Не знаю, какую ты Монтарию поминаешь, а погода нынче, слава богу, вполне нормальная. И не скучаю. Есть телевизор,радио. Сосед  Леонид приходит, в шахматишки играем. Решил, что до упора буду жить." "Это значит, до каких пор?" "До ноябрьских праздников." "В лес  то ходишь?" "А как же! Я раньше не ценил. Теперь красоту увидел. Дышу. Осень то какая была! Грибы повыскакивали. Только теперь оценил  великую мысль Маркса о том, что мерой богатства человека является свободное время!" "Пенсию бы прибавить. А то вот ты бутылки сдаёшь." "Это на баловство. Продержимся. Когда приедешь?" "Теперь уж к лету.  Как твои в Калининграде?" "Они сами по себе, и я отдельно. Давай приезжай..." - и поторопился закончить разговор.

 

 

ОЧЕНЬ РАННЯЯ ЛЮБОВЬ.

-Володя!  Владимир! Вовка! - кричал старший брат, стоя на высоком жёлто-зелёном крутояре. А его младший братишка внизу, где манил теплом речной пляж, рыбачил, стоя по  колено в воде с удочкой. Он, конечно, слышал Валерия, но не оборачивался из привычного упрямства, а тут ещё как раз стало водить поплавок; осторожная рыбёшка трогала наживу.

-Вовка! Ждать не будем! Останешься голодным! - сердился Валерий.

Вовка выдернул леску, крючок был пуст; слизнула рыбка червяка. Рыбалка сегодня явно не удалась, хотя у него в котелке трепыхались четыре чебака и, особая удача, молодой налим змейкой свернулся на дне посудины; только им и можно было похвастаться.

Вовке ещё не исполнилось десяти лет и был он так худ и невелик ростом, что и столько то ему не давали; тянул на шести-семи-летнего. Он  из-за этого злился, грубил, если подозревал в чьей-нибудь шутке издёвку, всячески утверждал свою независимость, самостоятельность; поэтому и на призыв старшего брата не торопился откликнуться, хотя, как только услышал его голос, сильно обрадовался, потому что у него давно сосало под ложечкой, а брат звал на обед.

Поднявшись по глинистому яру на территорию пионерлагеря, Вовка привычно пошёл со своей добычей на кухню, он всегда улов приносил на кухню.

-О, рыбачёк пришёл! Много ли нынче поймал? - весело говорила повар Анна Сергеевна.

Вовка только рукой махнул, но всё-таки про единственную удачу не забыл сказать:

-Налим... вот только...

-Ладно. Мы тебе поджарим к ужину. Или, может,  коту отдать?

 Вовка опять махнул рукой, делайте, мол, что хотите, и пошёл в столовую, где уже расселись за столом пионервожатые обедавшие после пионеров.

Пионерский лагерь принадлежал лесоперевалочному комбинату, на котором работал Утробин, второй муж их матери, и, кажется, занимал какую-то начальственную должность, потому что имел броню и не был призван в армию. Это обстоятельство вызывало у Валерия ещё большую неприязнь к Утробину. Был бы  жив родной отец, он бы сейчас героически дрался с фашистами на своём истребителе, может быть, уже стал  бы Героем Советского Союза, а этот ,плащ брезентовый, околачивается в тылу да ещё на чужой жене женился.

Между тем Утробин выхлопотал для лагеря необходимые для ремонта двух жилых корпусов стройматериалы и договорился с начальницей, чтобы взяли на хлеба ещё не доросшего до пионерского возраста Вовку вместе со старшим братом - пионервожатым, которого направил на эту работу райком комсомола.

К Вовке все относились хорошо, как к общему младшему братишке. Он жил вместе с пионервожатыми-мальчишками в фанерном домике на две половины; во второй половине -  вожатые-девочки. Вовка же с первого дня жизни в  лагере выделил одну девочку, четырнадцати летнюю каштановую худышку Машу. У неё были плотные коричневые волосы, подстриженные совсем по-взрослому, "под фокстрот", загорелое, с лаково блестящей кожей, тело, от которого он не мог глаз отвести, когда на реке она оставалась в одних трусиках и узком бюстгальтере. И можно только подивиться развитости вкуса мальца, сумевшего увидеть в этой тростиночке-камышиночке растущую девичью красоту.

Его нежные чувства к Маше не остались незамеченными, как все подобные симпатии и дружбы, столь естественные в таком юном коллективе. Но, кажется, он и не собирался ничего скрывать. Глубина и серьёзность его переживаний проявилась в совсем неожиданном поступке. Он прихворнул, простыл, поднялась температура, кашель, врачиха поставила ему горчичники и велела полежать в постели, ни купаться, ни рыбачить не разрешила.  Маша зашла попроведывать Вовку, приложила прохладную руку к горячему Вовкиному лбу, а тот вдруг схватил её и  укусил в ладонь, хоть и не сильно, но от неожиданности Маша даже вскрикнула, отдёрнула руку и сказала: "Дурак!" Вовка сперва засмеялся, но тут же отвернулся  к стенке и заплакал...

Вот такие страсти в младые годы. И кто бы мог тогда предположить, что страсть эта растянется на многие годы....

К тому времени жизнь братьев сильно изменилась; появился Игнат Захарович Утробин. Впервые они увидели его, когда он по осени, одетый в выцветший зелёный брезентовый плащ, привёз им три куля картошки. Сам же и снял их с телеги и занёс в сени. "Вот, питайтесь. В подполье то сами перенесёте?" "Да к , конечно! Спасибо вам, Игнат Захарович !"- говорила баба Шура, которая, оказывается,  знала о его существовании.

Утробин оказался человеком очень практичным. Сумел переговорить с соседями из-за злополучного сарая и те согласились перенести его в угол двора, под тополя, что и сделали за полдня присланные Утробиным же двое рабочих, тем самым разрешив многолетний конфликт. Теперь их огород увеличился на четыре грядки, которые заняли под помидоры и горох.

Но вот когда и при каких обстоятельствах встретилась с этим Игнатом Захаровичем их мать, они не знали. Вовка, конечно, этим вовсе не интересовался, он не помнил родного отца, а Валерий был очень встревожен. Он едва-едва преодолел противоречивые переживания, испытанные им из-за столь резкого перехода от строящегося, устремлённого в будущее и в некую  высоту, социализма, к какому-то допотопному житию на пыльной улице с разнообразными ароматами скотного двора; и вдруг новое потрясение - мама вышла замуж за Утробина. За этого огромного и тяжёлого, как неохватное бревно, человека вечно одетого в брезентовый плащ. Как это могло случиться? Значит, она забыла их отца, героя-лётчика, такого радостного, родного человека? Да разве можно его забыть и, хотя бы в мыслях, в воображении поменять на другого? Можно ли полюбить другого после их отца?

С годами Валерий Александрович, конечно, ответил себе на все свои наивные вопросы юности. Оказалось, что можно забыть прежнюю любовь и полюбить другого. Он понял, что мать любила Утробина. И не мог с этим примириться. Даже, когда они состарились, он считал их жизнь, их связь, словно бы незаконной, непозволительной....

В школе у Валерия было комсомольское поручение: пионервожатый в 5"б" классе. И он проводил сборы, выпускал с двумя парнишками и девочкой "Боевой листок", в котором, конечно, была краткая информация о событиях на фронте и заметки, нередко карикатуры, о делах в классе: учёбе, поведении и т.п. Поэтому предложение райкома комсомола поехать вожатым в пионерский лагерь, он принял с радостью, понимая это, как продолжение зимней работы в школе. И он не виноват, что лагерь оказался принадлежащим конторе, в которой работал Утробин.

Жизнь в пионерском лагере была возвращением в социализм.

В кабинете директора лагеря, им была энергичная, резкая в словах и делах сорокалетняя женщина, Надежда Ивановна, стоял неработающий радиоприёмник;  физрук, он же военрук, единственная мужская сила лагеря, пожилой человек воевавший ещё в гражданскую, повозившись несколько дней, наладил приёмник и выставил  на подоконник репродуктор. Теперь, обычно перед обедом, можно было слушать сводки Совинформбюро, боевые советские марши и песни.

Для Валерия эта музыка была своей и желанной. Она пробуждала уверенность в завтрашнем дне и веру в победу справедливости, конечно, в первую очередь в победу над фашизмом. Как раз шло лето уже после разгрома немцев под Сталинградом. Жизнь снова обретала смысл. Вокруг были только свои.

Каждый сезон они проводили военную игру, разделившись на "красных" и "синих". Но уже после первой игры пришлось отказаться от такого деления; "красные" считали себя именно красными, советскими, а "синих" понимали, как фашистов и били их беспощадно: были синяки, ссадины, слёзы и крики. Армии стали называться "синими" и "зелёными". Но и в этом случае пионеры как- то умудрялись одних считать нашими, красноармейцами, а других фашистами. В военных играх, на правах добровольца, конечно, принимал участие и Вовка, и, похоже, с его подачи тот отряд, к которому он присоединялся, и считал себя красноармейским.

У Валерия, кроме обычных забот вожатого, было ещё одно поручение: вместе  с врачом, на самом деле она была лишь фельдшером, тоже уже не молоденькой женщиной, Любовью Михайловной, готовить  отряды санитаров ( так прорывалось его будущая врачебная специальность). Они осваивали приёмы оказания первой медицинской помощи, ловили сопротивлявшихся пионеров, валили их на носилки, перевязывали "раны", прибинтовывали к "переломанным" ногам и рукам дощечки, делали искусственное дыхание и прочие действия неотложной помощи.

А вокруг был сосновый лес на берегу великой сибирской реки, и смолистый, тёплый аромат бора смешивался с речными прохладными вздохами, пахнущими рыбой и мокрым песком. Уже в первый день, когда их привезли на грузовике в лагерь, чтобы начать уборку территории, Валерий сообразил, что этот лес примыкает, или, скорее всего, составляет единое целое с тем, в котором они охотились с отцом. Только  они тогда приплыли на моторке, а теперь  вожатых привезли по лесной дороге и, кажется, их лагерь оказался чуть дальше , севернее, того места, той опушки перед островком смешанного леса, где отец  подстрелил двух косачей, но всё равно это был тот же лес. Сориентировавшись по реке,  он определил направление, куда надо было бы пойти, чтобы очутиться на месте их охоты. До- гадка эта сразу преобразила территорию лагеря в свою, близкую, чуть ли не родную, землю. И он замыслил как-нибудь выкроить время и дойти до того памятного места, хотя не представлял, сколько это километров и сколько времени займёт такой поход. Главное было в том, что он мог пойти и хотя бы постоять, посидеть на сваленном стволе, послушать лес, на той самой опушке, где рядом с ним был отец.

Всю жизнь Валерия Александровича мучило странное желание вернуть прошедшее, случившееся, усилием воли очутиться в той точке времени, когда произошло нечто, поменявшее ход жизни.

Так он думал и во вполне зрелом возрасте, когда искал и находил свою вину в гибели дочери Валечки. Он бесконечно возвращал тот год, тот месяц, те дни, когда случилось несчастье, и мучил себя мыслями о возможностях его предотвращения.  Если бы не было той больной... Если бы он поехал вместе с женой и дочерью... Если бы он настоял на том, чтобы они летели самолётом. Реализация одного из этих "если" действительно могла быть спасительной.

Это был его "пунктик", который жил в нём с ранних лет.

Вот и в пионерском лагере он думал также, когда намеревался дойти до места их с отцом охоты. Надо напрячься, сосредоточиться, и всё вернётся...

Увы, такое получалось только в мыслях, в воображении. Что ж, он предавался этому воображённому возвращению и расставлял события по-другому, по-справедливому. И теперь, если добраться до того места, то, может быть...

Впрочем, он не был мистиком, ему просто иногда очень хотелось поверить в возможность чуда.

Встретить бы отца! Он бы ему рассказал об этом бревноподобном Утробине, отвёл бы душу...

Но вот и сам поход к заветному месту он пока только мысленно представлял; не было никакой возможности вырваться из пионервожатских обязанностей.

Поздним вечером, после отбоя, разжигали костёр и возле него собирались, по очереди дежурившие ночами вожатые, под руководством и присмотром физрука-военрука Николая Семёновича. Всё-таки время было военное. Каждый час дежурные обходили  лагерь, убедившись, что всё в порядке, возвращались к костру. Конечно, пекли, выданную поваром картошку, и, обжигаясь и мараясь об обуглившуюся кожуру, с наслаждением ели это несравненное угощение. Кипятили в большом медном чайнике чай, просто смородиновые листья, иногда им выдавали даже чёрные сухари и так сладко было их размочить в душистом кипятке и неторопливо жевать.

Великое это удовольствие сидеть у ночного костра, который не только отодвигает тьму, но делает её такой густой и плотной, что можно потрогать. Огонь завораживает. Глаз не отвести. Совершается нечто значительное, раскрывается таинственное: переход вещества в энергию; собранный для костра сухостой горит и  превращается в свет и тепло, оставляя серый пепел, ни к чему уже более не пригодный. Должно быть, это колдовское действие костра сохраняется с  тех незапамятных времён, когда человек изобрёл огонь и впервые, поражённый собственным открытием и умением, присел у разгоравшегося костра погреться и его проснувшееся воображение представило удивительную и прекрасную будущую жизнь.

Костёр соединяет людей и время. Его огонь спасителен и многообещающ.

У костра хочется  петь. И они пели негромкие песни. Прекрасные песни: "На позиции девушка провожала бойца »,"Тёмная ночь"; "Бьётся в тесной печурке огонь..."; "Хоть я с вами совсем не знаком..." Вхождение в юность сопровождалось такими вот мелодиями и словами. Товарищество, дружба, верность, любовь, в высшем её человеческом смысле, считались главными ценностями в жизни.

Вовка не пропускал ни одного костра, если среди дежурных была Маша. Он надевал ватную телогрейку, которая охватывала его чуть ли не целиком, и непременно приваливался бочком к Маше. Она поначалу его отталкивала, помня укус в ладонь и, зная о его к ней неравнодушии, но потом подумала, что он же совсем ещё маленький мальчишка, он просто общий младший братишка; и не только не стала от него отстраняться, но даже обнимала за спину. А Вовка млел от радости и нежности.

Валерий Александрович всю жизнь помнил это лето и не один раз рассказывал о нём своей доченьке Валечке, вспоминая чаще всего, какие-нибудь забавные случаи. И, конечно, о неразделённой любви своего младшего братишке к пионервожатой Маше.

В то лето мир опять обретал гармонию.

А его младший братишка Вовка в старших классах вдруг быстро и  резко вырос, оставаясь худым, он стал каким-то палкообразным и таким тонким, что казалось, качался под ветром. А белобрысая его голова и лицо оставались всё такими же совершенно мальчишескими и задиристыми.

И он по- прежнему любил Машу.

Маша заканчивала историко-филологический факультет пединститута, и Вовка, получив аттестат, поступил туда же. Он успел захватить Машу ещё студенткой последнего курса. Встретились-столкнулись в коридоре, в толпе, в пересменку. Маша куда то спешила, наткнулась на него, чуть не сбив с ног. "Ой, простите!" "Здравствуй, Маша!" "Боже, Вовка! Тебя не узнать. Такой длинный стал. Ты же маленький был?" "Как видишь, подрос." "А что ты здесь делаешь?" "Учусь." "Правда, что ли? А на каком факультете?" "На том же, что и ты."

Тут Маша пристально посмотрела на него. Хотела пошутить: мол, всё ещё любишь меня, но поняла, что шутить нельзя. "Не ожидала." "Ты вечером чем будешь заниматься?" "Иду в театр, - и, секунду подумав, добавила: - Со своим женихом." Она, конечно, заметила, как побледнело и без того вовсе не румяное лицо Вовки. Взяла его за руку. "Вовка! Ты же теперь взрослый. И я тоже. Я тебя старше. У костра нам больше не сидеть. Не куксись!" Вовка вытянул свою руку из её ладони и проговорил почти грозно и  отрывисто: "Ты зря! Ещё пожалеешь! Я не такой..."

Они ещё иногда видели друг друга. Маша даже как-то помахала Вовке рукой, улыбнулась, а он с места не сдвинулся, просто стоял и смотрел на неё, поэтому она и заметила его.  Нет, он вовсе не ходил за ней по пятам, не преследовал, не приставал, но всякий раз, когда случалось встретиться, она натыкалась на его строгий и вопрошающий взгляд. Его поведение невольно вызывало уважение. Маша стала это понимать.

Но она действительно уже собралась замуж. Её женихом был инструктор горкома партии, молодой, хотя и на пять лет старше Маши, очень перспективный партработник, перегруженный работой, заседаниями, собраниями, пленумами и т.п., но всё же успевший заметить эту яркую девушку, активного члена комитета комсомола пединститута. Они поженились, когда Маша закончила институт, и так подгадали, что отпраздновали сразу два события: свадьбу и получение диплома.

Вовка обо всём знал, крепился, хотя на некоторое время, пожалуй, на целый семестр, потерял интерес к учёбе, кое-как сдавал зачёты, а на экзаменах едва дотягивал до "тройки". Но потом что -то в его настроении переменилось, словно бы он принял какое-то важное решение. Стал прилежно учиться и даже подготовил доклад на студенческую научную конференцию о февральской революции семнадцатого года. Но ещё больше времени стал он уделять общественной работе. Заметили, избрали в комитет комсомола, а после окончания пединститута стал секретарём райкома комсомола, а оттуда был переведён на работу в райком партии.

Тут вскоре он женился на девушке Полине, как будто, очень отдалённо, напоминавшей Машу. С Полиной его познакомил Утробин и, кажется, именно с таким умыслом, поженить их. Полина была дочерью его приятеля и, после окончания финансового техникума, работала в бухгалтерии их конторы. У них долго не было детей. Владимир отшучивался: "Некогда. Всё время заседания... Вот пленум проведём, там посмотрим." Сын Андрей родился уже после того, как Владимир отучился в академии общественных наук, защитил кандидатскую диссертацию по истории партии, и стал работать в обкоме.

Братья иногда виделись.  Однажды летом, на даче, построенной Утробиным, когда Валерий  понял, что он  тут чужак со своей семьёй, а потом во время редких его командировок, когда была возможность проездом завернуть на несколько часов в Н.

Однажды он сказал Владимиру: "У меня такое впечатление, что ты всё ещё гонишься за Машей. Сейчас вот доказываешь, что и ты можешь быть при партийной должности?"

Владимир криво улыбался и молчал. Потом всё-таки сказал: "Надо, чтобы в партийных органах работали честные и самоотверженные люди."

 

Валерий Александрович всё читал Стендаля, добрался до прогулок по Риму, до рассказов об итальянской живописи, до тех  имён и великих полотен, о которых когда- то говорил ему Ф.Ф.  А потом, нарушив принятый им самим порядок,  соблазнился томом, где было опубликовано сочинение "О любви". Правда, сразу же несколько насторожило самое первое предложение: "Я прошу у читателя снисхождения к необычной форме этой "Физиологии любви". В дальнейшем он убедился, что здесь рассказывается именно о физиологии любви, о той самой её стороне, которая и сегодня только и определяется, как любовь. Как врач, он прекрасно знал и эту физиологию и всегда был убеждён, что человеческая любовь к ней не сводима. Сверх того, чуть ли не научные, почти математические рассуждения Стендаля, используемые для объяснения любовных приключений, измен, увлечений, разочарований и даже самоубийств вовсе его разочаровали.

Может быть, в этом проявились их национальные различия: француза и русского?

 

 

ПОДЛЁДНЫЙ ЛОВ ПЕСКАРЕЙ.

Валерий Александрович, в отличие от младшего брата, долго не женился, уже примеривался к судьбе старого холостяка, но вдруг познакомился с весёлой блондинкой по имени Анна, тоже несколько задержавшейся в девичестве, и, не долго думая, женился.

Когда родилась у них дочь Валечка, отцу шёл уже пятый десяток и он представить себе не мог, сколько неожиданной, никогда не испытанной, радости будет доставлять ему эта темноглазая девчушка. Все, свободные от работы, часы он проводил с ней: носил на руках, бренчал игрушками, пел песни и даже купание дочки  Анна доверяла ему, его хирургические руки оказались ловчее.

Дочь подрастала и стало возможным рассказывать ей сказки; время так подоспело, что можно было вспоминать сказки братьев Гримм, что читали ему в раннем детстве в социалистическом городе. Чуть позже в ход пошли рассказы из книги "Животные герои", а потом он стал вспоминать и, будто исповедоваться, рассказывать о своей жизни. О своём отце, её родном дедушке, лётчике-испытателе боевых машин, о героической его гибели. Валечка вполне поняла его рассказ и, подобно тому, как позже её взволновала судьба матроса Архипа Осипова, взорвавшего пороховой склад, так теперь она заметно встревожилась и стала добиваться: "А почему он упал? Почему он взорвался? А почему доктор его не вылечил?"

Валерий Александрович спохватился, что, пожалуй, он рановато стал посвящать дочку в трагедию и торопился рассказать что-нибудь весёлое, просто смешное, к примеру, из жизни в пионерском лагере, или из охотничьих приключений, поскольку он успел к тому времени стать заядлым охотником, что тоже в какой-то степени длило его холостяцкую жизнь.

Был забавный случай с пельменями в самую первую его поездку в очень знаменитой компании на зимнюю рыбалку.

Зимой он никогда не рыбачил, а тут его учитель и товарищ Ф.Ф. пригласил поехать на рыбалку с самим Андреем Григорьевичем, великим, как считали все его ученики, хирургом, учёным, академиком, депутатом. Конечно, он согласился.

Выехали вечерним, полупустым, медленным поездом, жалко стучавшим каждым суставом своего металлического скелета.

Супруга академика настряпала и наморозила им в дорогу пельменей, объёмистый холщовый мешок. За пельмени отвечал Ф.Ф. Когда поезд тронулся, он вынес мешок в  тамбур, решив, что там будет холоднее и пельмени не растают; хотя и в вагоне было так холодно, что им и в голову не приходило снять зимние пальто, даже рукавиц и перчаток не снимали.

И кто же мог предположить, что проводница, она была одна на три вагона, которой сообщили, что едет академик и депутат, раскочегарит в тамбуре печку, да так удачно, что тепло проникло и в вагон, пассажиры, по крайней мере, хоть расстегнулись.

Но пельмени то, стоявшие в тамбуре совсем близко от печки, растаяли. Но ни Ф.Ф., никто другой из компании об этом не знали и не догадывались.

Поздним вечером их встретили на лошадях, двое саней подали, и, пока они ехали до места, пельмени опять подстыли, И вот в заезжей, где на берегу сноровистой реки Яи  обычно и останавливались рыбаки да охотники, они решили поужинать знаменитыми пельменями, которые умела стряпать жена Андрея Григорьевича. Ф.Ф. не без торжественности развязал мешок и все увидели, что в нём большой смёрзшийся кусок теста с просвечивающимся мясным фаршем.

Первым расхохотался Андрей Григорьевич: "Ну, что скажешь, хранитель пельменей, - смеясь обращался он к Ф.Ф. - Чем народ кормить будешь?" Зять Андрея Григорьевича, Аркадий, сперва, вроде бы, рассердился на приятеля, но тоже стал смеяться и предложил Ф.Ф.: "Бери топор и вырубай куски. Желательно помельче."

Что ж, Ф.Ф., как он выразился, "нарубил пельменей", образовавшиеся комки теста с  мясом  варили в кипятке и ели с полным аппетитом.

И долго ещё вспоминали этот  случай и посмеивались и поддразнивали Ф.Ф., а он и не отказывался от роли виноватого.

Ему казалось, что на Валечку это происшествие не произвело особого впечатления, но, оказалось, она его хорошо запомнила. Однажды к ним пришёл Ф.Ф. и так совпало, что были пельмени. Когда сели за стол и Анна стала выкладывать каждому в тарелку горячие пельмени, Валечка, поглядывая на Ф.Ф., вдруг сказала:" Видите, как мама хорошо их нарубила, ровненько!" Наверное, стёкла зазвенели от их дружного хохота. Смеялась и Валечка, которая тогда ещё и в школу не ходила.

А порыбачили они в тот раз славно. На рассвете их разбудил Андрей Григорьевич, а они все только-только пригрелись и уснули, наевшись нарубленных пельменей; но делать нечего, поднялись.

Тогда ещё не было многих специальных приспособлений для зимней рыбалки: пешня, ломик, чтобы прорубить во льду лунку, и любой черпак, утаскивали из дома суповые половники для выгребания льдинок и прочего мусора их прорубленного отверстия. Андрей Григорьевич работал быстрее и ловчее их, за утро прорубил девятнадцать лунок, громогласно объявил: "Подлёдный лов пескарей объявляю открытым!"

Конечно, пескари тоже попадались, но чаще окуньки, чебаки, но в этот раз повезло необычайно: Ф.Ф. поймал муксуна, да такого крупного, что пришлось помогать ему расширять лунку и подхватывать вяловато, но мускулисто сопротивлявшуюся рыбину. Удачливый рыбак был сфотографирован вместе с муксуном.

У Валерия Александровича сохранилась эта фотография: улыбающийся Ф.Ф. с рыбой, будто поленом, в руках, а на втором плане виден Андрей Григорьевич, склонившийся над лункой. Когда вытянули муксуна, академик загорелся азартом совершенно по-мальчишески и бросился к своим лункам проверять, не попалась ли и ему крупная добыча? Рядом с Ф.Ф. стоит Аркадий, а вот, кто ещё, дальше Андрея Григорьевича, изображён на фото, Валерий Александрович уже и не помнит.

Так вошло в его жизнь ещё одно увлечение - зимняя рыбалка, была в ней особенная, почти таинственная,  привлекательность. Играли со временем: всё-таки рыбалка преимущественно летнее занятие, а зимой рыбак то ли возвращал ушедшее лето, то ли приближал будущее, выдёргивая из воды, которая, оказывается, и подо льдом такая же, как и летом, и так же течёт; серебристых, по-летнему же, рыбёшек. А вот увидеть или предугадать, что там, подо льдом, происходит вовсе невозможно. В том и таинственность.

Видно, ему с отцовскими генами передалась эта охотничья страсть.

Так случилось, что уже на первом курсе, когда он понял, что мать вряд ли сможет ему помогать, ей Вовку  надо было тянуть, а Утробин был крепко прижимист, Валерий пошёл работать в мединститутские клиники санитаром. Там он познакомился с сорокалетним слесарем-сантехником Сергеем, который оказался заядлым охотником. Сергей жил в собственном одноэтажном доме на берегу реки, и у него был большой облас,  на котором он осенью и весной плавал на недалёкие озёра, где отдыхала и кормилась разнообразная перелётная водоплавающая дичь. Однажды они сговорились, Сергей пригласил студента-санитара на охоту, поскольку его постоянный приятель-партнёр запил. Даже ружьишко - одноствольная "тулка", нашлась для Валерия. Тогда не было нынешних строгостей: и без охотничьего билета охотились и разрешение на оружие не все имели.

Столкнули вместительный облас на воду и Сергей, ловко выгребая одним веслом, очень скоро пересёк реку, потом они свернули в старицу, перетащили на руках обласок к отпаде, а там уже пешком пошли к одному из кормовых озёр. Разошлись в разные концы небольшого озера, присели, прячась за тальник и камыши. Вскоре прилетела и села на воду первая стайка уток. Сергей не стрелял, Валерий последовал его примеру. Через несколько минут спикировала более крупная стая. Сергей открыл огонь. А тут ещё подлетели утки, и Валерий начал стрелять по чётки выделявшимся на вечернем закатном небе силуэты птиц.

Весенняя и осенняя охота на уток стала даже подспорьем в полуголодном студенческом жите-бытье. У Сергея был погреб с ледником, там они оставляли добычу; а несколько раз, после особо удачной охоты, жинка Сергея продавала на базаре дичь, и тогда Валерию перепадали, хоть и не великие, деньжата. Так удалось даже выкупить у приятеля длинноствольную "тулку", завести собственный патронташ и некоторый запас патронов...

Ну, а с Ф.Ф., тоже страстным охотником и рыболовом, они сошлись позже; всё-таки тот был его учителем, работал на кафедре самого Савиных, и Валерий не нарушал ту естественную дистанцию, какая всегда есть между преподавателем и учеником.

С учителями ему повезло. Ему так не хотелось ехать в Т., потому что настроился на Ленинград, но очень быстро понял, что в этом институте он получит основательные знания. Тут сохранились учёные ещё, подумать только, с дореволюционным стажем работы. Убелённые, как он про себя пытался острить, высокими научными званиями и степенями, в том числе академики. Он слушал лекции, ходил на семинары: Яблокова, Курлова, Шершевского, Савиных и к тем, тогда ещё молодым, преподавателям, вроде Ф.Ф., которые через несколько лет тоже стали и профессорами, и академиками, и прославились не меньше собственных учителей.

У него были славные учителя! Именно учителя, которые не только знания передавали, но растили, воспитывали врачей. Такая была традиция. У Валерия в конспектах нередко появлялись разного рода педагогические и нравственные сентенции, которые произносил кто-нибудь из лекторов. И он записывал их, как необходимую часть лекции, учебного материала. К примеру, Савиных говорил и он торопился записать слово в слово:

"Для человека нет большего счастья, как уменье преодолевать трудности, в этом и состоит смысл жизни."

«Терпенье, выдержка, доброжелательность в сочетании с уверенностью в себе - вот какие качества должен проявлять врач в разговоре с больными и родственниками больного."

"Недостаточно делать добро, хорошо исполнять свой долг, надо делать это красиво. Профессия врача требует от человека не только прочных знаний, но и истинной воспитанности."

И ещё некоторые, в том жен духе, записи сохранились в конспектах студента Валерия Косарева.

Сегодня бывший студент только грустно улыбается, вспоминая такие учительские наставления; сегодня от них, в лучшем случае, только отмахнутся: что, мол, за наивные банальности? А могут и посмеяться: как понимать, что врач должен исполнять свой долг красиво? Что за ерунда! Наверное, это из врачебной практики времён Антона Павловича Чехова?  Не лучше ли платить врачу хорошие деньги, и тогда у него всегда будет доброжелательное и приветливое лицо, и работать он будет красиво, в смысле, умело, старательно, чего ещё надо то?

Однажды на занятии у Ф.Ф. кто-то из студентов спросил: Могли бы сегодня спасти раненого Пушкина.? Ф.Ф. Ответил, что, конечно, спасли бы; и тут же стал рассказывать, что надо было  бы сделать для этого.

Вот в тот момент и определил Валерий область собственных своих научных, а в будущем практических, интересов: физиологическая хирургия кишечника. Он стал посещать специальные занятия, которые вёл Ф.Ф. в лаборатории на собаках. Тут применяли разработанные Савиных методики изучения состояния желудка и кишечника после радикальных операций; через фистулу желудка и кишечника с помощью цистоскопа можно было наблюдать заживление слизистых оболочек кишечника в анастомозах.

 В конечном счёте, так вот и намечается будущая работа да и сама судьба.

Академик Савиных руководил научной работой большой группы молодых сотрудников клиники, и темы их исследований были обширны: секреторная функция поджелудочной железы, эвакуаторная и моторная функция желудка и  кишечника, желчевыделение, морфологические и физиологические изменения в организме после операции. Сам академик в те годы вплотную занялся онкологическими больными, обращая внимание прежде всего на тех, кто объявлялся безнадёжным, неоперабельным. Ему удалось разработать новую методику, ставшую достижением отечественной и мировой хирургии, и действительно прославившей его имя. Назывался новый метод для непосвящённого не просто: чрездиафрагмальный доступ  к средостению путём сагиттального рассечения диафрагмы и перерезки её ножек. Это позволяло хирургам удалять раковые опухоли нижнего отдела пищевода и входа в желудок.

Потребовались новые хирургические инструменты, и Савиных сделал их чертежи и модели в дереве, по которым и были изготовлены оригинальные орудия хирургов спасительных для безнадёжных больных.

А как же иначе? Надо ли убивать больных, которые сегодня считаются безнадёжными? Или всё-таки  упорно и неотступно искать пути их спасения? Истинный врач будет спасать, а не убивать.

И, если боли больного невыносимы, почему и в этом случае нынче считается самым лучшим выходом убить его? Может быть, всё-таки гуманней находить разрабатывать, изобретать обезболивающие средства, если уж ничем больше нельзя помочь больному?

Академик Савиных занимался и этой проблемой, зная, что приходится вытерпеть его больным; он пробовал новые средства обезболивания и при операции и в послеоперационный период.

Валерий Косарев вбирал в свою память, впитывал в себя всё то, что ему отдавали на лекциях, семинарах, лабораторных практиках по официальному расписанию, а сверх того посещал дополнительные занятия, секции, студенческие научные конференции.

Он хорошо подготовился к своей работе и к тому трудному случаю из практики, случившемся на трагическом переломе жизни.

Такой студент, каким был Валерий, не мог не обратить благосклонного внимания преподавателей. И обратил. Его даже хотели продвинуть по комсомольской линии, но он вдруг решительно и категорически отказался, а, когда хотели его просто обязать, принудить, он взял самоотвод на конференции, заявив, что не желает тратить время учения на пустые заседания. Это вызвало общее негодование, вопрос о выдвижении Валерия на именную стипендию отпал, его не избрали в комитет комсомола, чего он и добивался.

Он и сам не мог бы толком объяснить, что с ним произошло, какие сдвиги в сознании случились: ведь в школе он даже гордился комсомольскими поручениями, и в пионерском лагере с удовольствием работал; а теперь вдруг с явным раздражением относился к каждой попытке дать ему какое-нибудь общественное поручение. Ведь на это надо тратить время! А оно уходит невозвратно и невидимо, как река подо льдом.

В конце концов каждый человек достигает этого понимания бессилия человека перед временем.

Он мог согласиться с мыслью своего учителя  академика Савиных, что смысл жизни в преодолении трудностей, потому что это доставляет человеку счастье. Но есть непреодолимая трудность- время.

Вот было бы истинное счастье - одолеть время, научиться управлять им!

Конечно, может быть, профессия врача, как раз и способна не то, чтобы победить  время, но хоть в какой-то степени оттолкнуть его, продлить человеческую жизнь.

 

Они стали сближаться с Ф.Ф., который  был старше Валерия ровно на  десять лет, но был очень моложав, можно сказать красив, черноволос, голубоглаз с крупными, мужественными чертами лица. Ближайший сотрудник Савиных Ф.Ф. был давно состоявшимся хирургом и учёным. А ещё он заметно выделялся среди коллег своей интеллигентностью, общекультурной развитостью, знаниями в области искусства, прежде всего, живописи.

А начинал учиться медицине Ф.Ф. в Ленинграде, в том самом институте,  куда собирался поступать Валерий, да денег на дорогу не наскребли. Ф.Ф. сочетал учёбу в мединституте с занятиями живописью под руководством весьма известного в стране художника Бродского, который прочил ему успех портретиста.

Началась война и пришлось  прервать занятия живописью, из недоучившихся студентов-медиков срочно формировали штаты для полевых госпиталей.

Ф.Ф. продолжал рисовать всю жизнь. Написал большой портрет Савиных, склонившегося над микроскопом, портреты других видных учёных института, а сверх того использовал свой художнический дар и умение для создания атласа топографической анатомии человека, выполнив все рисунки пером и тонкой кистью в цвете.

В конце войны Ф.Ф. был ранен в ноги, грозила ампутация, его эвакуировали в Т., где им занялся Савиных и вытащил его из весьма опасного положения.

Ф.Ф. так и остался в Т., закончил здесь медицинское образование, прошёл ординатуру, аспирантуру, защитил кандидатскую, потом докторскую диссертации, стал искусным хирургом и одним из самых любимых студентами преподавателем.

Спрашивал Валерия: "Вы Стендаля "Прогулки по Риму" читали? Нет? А "Историю живописи в Италии" тоже, конечно, нет? Выберите время почитайте. Как ни странно, там есть мысли и события, о которых полезно знать хирургу. Вообще врачу."

О, нескоро дойдёт время, когда Валерию Александровичу достанет свободы неторопливо почитывать Стендаля.

На старших курсах Ф.Ф. стал обращаться к Валерию на "ты": "Валера, поассистируй мне сегодня на лекции по топографической анатомии новорожденного. Одному трудно со всеми рисунками управиться." Валера, конечно соглашался.

Потом он был у Ф.Ф. дома.

Вот такие древние дома ему нравились. Сложены из брёвен полуметровой толщины, с просторными окнами на все четыре стороны, с высокими потолками, изрзцоыми печами, согревавшими и обширные залы-гостиные и уютные кабинеты и все переходы, коридоры и закоулки старого дома, навеки сохраняющего запахи живших здесь поколений и даже эпох. Два таких двухэтажных, стоявших рядом, с дореволюционных времён принадлежали мединституту, в одном из них и жил Ф.Ф.

Валерий догадывался, что он увидит в доме Ф.Ф. Таким и представлялся ему профессорский кабинет: тяжёлые, коричневого дерева, книжные шкафы, невероятной ширины письменный стол, кожаный диван и кресла.

В первое же посещение квартиры Ф.Ф. тот стал показывать Валерию альбомы с репродукциями великих полотен из разных музеев и галерей: Дрезденской, Третьяковской, Эрмитажа, из польского  собрания европейской живописи, и, конечно, возлюбленных им итальянцев; репродукции из галерей Рима, Флоренции, цветные фотографии храмовых фресок, росписей церковных потолков и многое другое.

Какой, неведомый ему, мир открылся Валерию. Неужели всё это было? Эти люди, одежды, запечатлённые на их лицах разнообразные выражения: испуга, горя, радости, святости, дерзости или спокойствия? Эти чувства, переживания, мимолётные эмоции тоже были. Были! И всё исчезло. Только на старых полотнах сохранилась память об этом.

Наверное, именно тогда у него мелькнула впервые мысль, что люди извечно испытывают одни и те же чувства, и ничего нового изобрести невозможно, как бы не  выламывались, как бы не исзголялись над человеческой природой его сегодняшние современники. Смотрите внимательно на портреты старых мастеров, читайте Стендаля об итальянской живописи, и вы поймёте, что человечество едино в своих чувствах, от самых примитивных  до недосягаемо для большинства высоких, рождаемых добродетелью или пороком.

А приобщение к рыбацко-охотничьей компании Андрея Григорьевича случилось позже, когда Валерий уже был в ординатуре.

Ф.Ф. был влюблён в своего учителя и рассказывал о Савиных при каждой встрече. Он и  сам к природе, к охоте и к рыбалке пристрастился под влиянием  учителя, который любил природу вдохновенно, считал, что надо учиться у природы, поступать так, как природа, лечить так, как залечивает свои раны природа, делать её методы методами врачебной работы. Он уверял своих учеников, что гений действует как природа, тем и отличается от других людей, в том числе от просто талантливых.

Андрей Григорьевич вырывался на природу при  каждом удобном случае, зимой и летом; кроме охоты и рыбалки он ещё ходил по грибы и по ягоды. Он так и говорил "по грибы", "по ягоды", в отличии  от городских, которые предпочитали произносить "за": за ягодами, за грибами. А Андрей Григорьевич рассказывал: "Нынче в  воскресенье по грибы ходили. Белых набрали немного, зато  лисичек полкорзины. Пора по ягоды идти. Черники высыпало полным-полно."

Правда, приохотить Ф.Ф. ходить по грибы и по ягоды он так и не сумел. Тот всякий раз отговаривался разными причинами, а Валерию откровенно признавался, что скучно  ему собирать лесные дары, охота - вот это настоящий азарт и удовольствие.

После смерти Андрея Григорьевича Ф.Ф. написал о нём книгу.

А Валерий Александрович о Ф.Ф. книгу не написал и вряд ли напишет. Для этого не одно только желание нужно, но ещё и особый дар.

Всё-таки он стеснялся компании Андрея Григорьевича и после памятного подлёдного лова пескарей бывал с ними считанные разы и всегда чувствовал себя скованным, помалкивал, опасаясь сказать какую-нибудь глупость. Поэтому все годы учёбы он чаще охотился с Сергеем.

Между тем, дальнейшая его судьба вырисовывалась достаточно ясно. Ординатура, потом аспирантура, диссертация, преподавание и лечебная работа в клинике. В ординатуре он не только ассистировал при операциях, но стал и самостоятельно оперировать; во всяком случае, аппендицит не вызывал у него никаких затруднений. Были случаи и  посложнее, так удалял под присмотром Ф.Ф. полипы в толстом кишечнике, справился, потому что к этому времени он знал о внутренностях человеческого живота всё, что было известно современной медицине.

Но тут подвернулся случай, который развернул его жизнь совсем в другую сторону. Стало известно, что облздрав ищет молодого, физически здорового, хирурга для  санавиации. Валерий в одно мгновение представил себе ожидающую его в этом случае жизнь, а в следующее мгновение решил, что очень хочет такой жизни.

Ф.Ф. сперва  решительно завозражал, хотел тотчас вести его к академику, чтобы тот запретил Валерию бросать ординатуру. Едва  удалось убедить Ф.Ф. ничего не предпринимать, пока облздрав не примет решения. В течение этих нескольких дней он старался убедить Ф.Ф., что ему непременно надо поработать в санавиации, испытать свои силы в особых условиях и в трудных случаях, а науку он не бросит, поработает, полетает, наберётся опыта, знаний, и напишет диссертацию даже без аспирантуры.

Может быть, Ф.Ф. и согласился  с ним...

И вот , редчайший случай, осуществились две, ещё мальчишеских, мечты: Валерий стал врачом и стал летать!

Их каретой скорой помощи был АН-2, с тонким металлическим корпусом, то нестерпимо холодным, то угарно жарким. Валерий усаживался на жёсткое сиденье и, не замечая этого, улыбался всё время полёта, поглядывая в иллюминатор. В детстве он так смотрел в окно с четвёртого этажа, сидя на подоконнике и воображая, что он летит, а теперь он летел. Летел это была правда, новая его жизнь.

Летали в основном на север области, куда, как в песне, "только самолётом можно долететь".  Это тоже был ещё социализм. Пациентами были рыбаки, охотники, геологи, чуть позже появились нефте- и газодобытчики, не бросившие кочевой жизни представители коренных сибирских народностей и просто  жители северных посёлков разнообразных профессий, да ещё старики и старушки.

Если выпадала операция на животе, то Валерий подробно записывал весь её ход, не потому что думал это пригодится для диссертации, а для  самоконтроля, чтобы позже прочитать запись и поразмышлять;   всё ли и так ли, как надо, как можно было, он делал. Особенно, если попадался непростой случай.

И такие операции случались. Первой был дивертикул у молодого геолога, всё сделали вовремя и  успешно. Куда сложнее оказалась операция в связи с ранением в живот. Охотник охотника случайно подстрелил жаканом. Валерий вспоминал, что говорил Ф.Ф., когда его спросили, можно ли было спасти Пушкина. Впрочем, эти воспоминания проходили где-то рядом, не затрудняя главные мысли. Он и сам знал, что и как надо делать. Позже он связался с  районной больницей и ему сообщили, что с его больным всё нормально, обошлось без осложнений и без перитонита, которого  Валерий более всего опасался.

Были и совсем простенькие, мелкие операции, которые не мог  провести местный фельдшер, если он был, а то ведь, случалось, в каком-нибудь временном посёлке лесорубов или нефтяников вообще не было никакой медицинской службы.

Встречались и  сложные случаи, чаще производственные увечья: переломы ног, рук, травмы головы, повреждения глаз, а то и серьёзные ножевые ранения по пьяному делу в живот, в спину. И всякий раз помощь требовалась немедленная, срочная, от этого  зависела жизнь человека.

Валерий набирался опыта и уверенности. При встрече с Ф.Ф., а его связи с ним, с клиникой вовсе не оборвались, он только не показывался на глаза Андрею Григорьевичу тот сказал: "Ты,  Валера, заматерел. От тебя так и пышет уверенностью практика, снисходительно поглядывающего на нас - теоретиков."

Работа в санавиации неожиданно открыла для него новые возможности для охоты и рыбалки.

Потому что на севере области не было мужиков не охотников и не рыбаков, все охотились и рыбачили. Началось с разговоров, воспоминаний: "Вот был случай..." , а кончилось приглашением поохотиться..

Как-то зимой он неожиданно быстро освободился после несложной операции, а пилоты рассчитывали на более длительную задержку, прикинули, что светового дня для возвращения не хватит и сообщили своему начальству о вынужденной ночёвке.

А было ещё совсем светло и лётчики сговорились с местным метеорологом сходить на охоту; да совсем рядом, за околицей, рябчиков пострелять. Пригласили и доктора. И удачно настрелялись, и рябчиков добыли, и супчик сварили, и домой гостинцы захватили.

 Потом ещё бывали такие же случаи, и Валерий никогда не отказывался поохотиться в близкой таёжке или проверить подлёдные снасти да вытянуть не чахлого пескарика, а что-нибудь более ценное, например, стерлядку..

Так завелись у него добрые знакомства и  на третьем году своей работы он принял предложение одного из новых приятелей приехать летом, специально на рыбалку.

Сперва он привычно летел самолётом, а потом пересел на крошечный катерок, который многие часы тарахтел по Оби, потом по Кети, пока дотюлюпался до места. Валерий сидел на игрушечной палубе, обдуваемый тёплым сладким ветром, на глаза наворачивались слёзы и от него, и от  давних детских воспоминаний.

Целую неделю на Кети, на неведомых её протоках и притоках, на озёрах рыбачил Валерий с местным приятелем. Спалился на солнцепеке, был изъеден многообразным гнусом, ночевал у костра, питался рыбой: варёной,  жареной, копчёной, грибами да ягодами, и был  полон счастливым ощущением свершающейся полнокровной жизни.

Казалось, он прорвал невидимую преграду, отделявшую его от этой истиной, подлинной жизни, переполнившей всё окружающее пространство, она свершалась, вершилась, рождалась, продолжалась повсюду: в  траве, в тайге, в воде, в крошечном жучке, комаре, птице, могучем кедре, её ароматом, её голосами, гулом был перенасыщен воздух, здесь нельзя было, невозможно было умереть. Он не только понял, но ощутил всеми своими чувствительными органами великую правду и справедливость природы, до которой людям никогда не добраться; для природы все  были равны, абсолютно все: и мох на стволе сосны, и сама сосна, и всё ползущее, плывущее, прыгающее, летающее, и человек. Природа не обижает своих созданий, делая одних привилегированными, а других париями. Все, рождённые природой, великолепно приспособлены к жизни и природа всем предоставляет равные для неё условия.

Так, может быть человек неприродное или даже антиприродное создание? Если не понимает, чему его учит, наставляет породившая мать?

Неизвестно, сколько бы ещё продолжал он летать по санзаданиям, ему очень нравилась такая работа и жизнь, если бы  не случай с жёсткой посадкой. Приземлялись в метель, почти вслепую, и лётчик немного промахнулся. Стукнулись крепко, Валерию показалось, что у него треснул позвоночник; острая боль пронзила поясницу и не отпускала. Пока самолёт выбирался на полосу, рулил к месту стоянки, Валерий попросил своего  помощника, фельдшера, сделать ему обезболивающий укол.

Его действия едва хватило на время операции. Была ущемлённая грыжа в паху. Валерий всё сделал быстро, но под конец едва держался на ногах от возродившейся боли, пот застилал глаза, а когда кончил работу, то с трудом дотащился до деревянного диванчика в приёмном покое, сел и на мгновение потерял сознание.

Конечно, его приняли в институтскую клинику, а Ф.Ф. взялся руководить лечением. Слава богу, рентген показал, что ничего у него не треснуло, не лопнуло, хотя два позвонка сместились, передавили сосуды, нервные  корешки, короче говоря, требовалось лечение.

Ф.Ф. говорил: " Отлетался, Валера. Тебе теперь даже в автомобиле по неровной дороге  ездить нельзя. Слабое место у тебя теперь есть. Придётся блюсти осторожность." "Что же вы расстраиваете больного, профессор, - через силу ухмылялся Валерий. - Андрей Григорьевич нас другому учил. Я буду тренироваться. Гимнастикой займусь!.."  " Конечно, займёшься, - соглашался Ф.Ф. - Но пока восстановишься, надо бы диссертацию защитить.."

Он внял настойчивым советам Ф.Ф. и под его же руководством в короткий срок написал диссертацию, в полной  мере использовав свои записи.

На банкете  после защиты он познакомился с Анной. Вместе с ним защищался ещё один диссертант, совсем молодой парень, закончивший  аспирантуру, в его компании и была Анна.

Валерий уж и не помнил, когда он в последний раз танцевал, скорей всего, это было ещё в школе, а тут, выпив коньяка, осмелел  и решил пригласить поглядывавшую на него белозубую блондинку с карими глазами. Да, она сама на него поглядывала и с открытым удовольствием приняла приглашение на танец. Какой там танец! Просто топтание на месте. Ну, и прикосновения, конечно. Ему было приятно придерживать ей за спину, ощущать в своей руке ей мягкую ладонь.

Оказалось, что она фармацевт и тоже работает в клинике, только в другом, новом, корпусе. Ещё неожиданней и приятней для Валерия стал тот факт, что Анна была родом из родного его города, где и сейчас живёт её мать, на улице Октябрьской. На Октябрьской!? Господи! Там был его социалистический город, там было  детство, отец-лётчик. Анна будто посланец из того времени.

Несколько изменяя привычному образу жизни, Валерий с ходил с Анной дважды  в местный драмтеатр, на концерт органной музыки да и сделал предложение.

Время с места сделало мощный рывок, Валерий даже не успел разобраться, что за человек теперь живёт рядом  с ним, как Анна родила Валечку, - главное объяснение и оправдание его стремительной женитьбы.

И значительно позже он стал понимать особенности характера жены. Так он понял, почему Анна задержалась с замужеством: она была очень разборчивой невестой; в детстве её воображение поразил блистательный военный Эрик, муж старшей сестры. Вот она и искала похожего. Валерий мог согласиться, что каким-то общим очертанием, силуэтом, он мог напоминать Эрика, но быть похожим на него ему не хотелось, он вообще на считал мужиков такого типа красавцами,  хотя именно из их числа набирались дамские угодники. Видимо, Анне, судя по её отношению к Эрику, такие нравились.

Так обнаружилась разница в их вкусах. Причём, речь, конечно, не о разных оценках внешнего облика человека, а  о вкусе по отношению к человеческим натурам, типам и связанным с ними образом жизни, вообще о вкусе к жизни.. Её вкус питал несколько иной набор ценностей. Анна изначально   не приняла и даже не захотела понять его увлечения охотой. В первую же осень их семейной жизни Валерий  не поехал на охоту, потому что Анна была беременна , жаловалась на плохое самочувствие и просила его не покидать её даже на два-три дня.

И потом не раз случалось, что  вдруг возникали какие-то серьёзные причины, и она настаивала на том, чтобы он не уезжал на охоту или рыбалку.

Потом Валерий обнаружил, что у Анны короткая память. Нет, не в том смысле, что плохая, а именно короткая, когда человек помнит немногое, не засоряет себе мозги памятью о том, что, по его мнению не существенно. Например, вовсе не обязательно всю жизнь помнить о том, что вот этот человек когда-то сделал тебе добро, благородно поступил, и ты теперь обязан этого не забывать и соответственно по-особому  к нему относиться.

Или, наоборот, сели  бы сам был по отношению к кому-то несправедлив,  то совсем не обязательно постоянно об этом помнить, каяться и просить прощения; забыть, да и дело с концом...

Но какое значение могли иметь эти и подобные им его догадки, когда уже была Валечка? По отношению к Анне у Валерия тоже сформировалась короткая память: он быстро забывал всё то, что могло их серьёзно разделить. Главное, что следовало помнить - она мать Валечки.

Он искренне считал, что все, кто видел его дочку, могли понять, как  он  счастлив и сами должны были восхититься этим чудом-ребёнком. Поэтому он и собрался однажды летом поехать с женой и несравненной доченькой в Н. на дачу, которую построил Утробин. И в несколько дней убедился, что он со своим семейством тут лишний, что Утробин ревнует его мать, когда та проявляет нежные чувства к внучке или целует его, своего сына, что, хотя он и отдал матери немного денег, тот всё равно прикидывает, сколько лишних  трат, на те же продукты, уходит на гостей.

Больше Валерий на этой даче не появится до самой смерти Утробина.

А откликнувшись на приглашение Эрика и Веры, они поехали к морю, в Архипо-Осиповку, и с тех пор почти каждый год выезжали к морю, что заставляло Валерия думать о своей вине в гибели жены и дочери, - пристрастил к морю, и в последний раз поехали тоже к морю...

Что ж, он и сам чувствовал такую потребность. Снова и снова видеть неохватный взглядом простор моря, слившегося с небом и подтверждающего факт реального существования пространственной бесконечности; и самому броситься в этот простор, в прозрачно -голубые волны, стать их частью и ощущать то, что Стендаль называл радостью жизни.

Однако Валерий вовсе не изменил своим охотничьим пристрастиям. Если не удавалось вырваться весной, то уж на  осеннюю утиную охоту он всегда  поспевал, хотя бы на три дня, хотя бы на вечернюю да утреннюю зори. И вдруг подрастающая Валечка стала его союзником. В отличие от матери она не только не препятствовала его поездкам, но открыто радовалась, что он собирается на охоту. Ещё дошкольницей она допытывалась: " А ты можешь там поймать маленького медвежонка? Или зайчонка? Привези. Пусть у нас поживёт." Школьницей, если мать  начинала ворчать, Валечка говорила серьёзно: " Пусть поедет. Ему надо проветриться после работы. Свежим воздухом подышать."

По мере взросления Валечки, они всё более сближались с отцом, много говорили, читали одни и те же книги, по воскресеньям ходили в поход. Так они называли недальние вылазки за город: доедут до конечной трамвайной или автобусной остановки и пройдут до недалёкой берёзовой рощицы или до берега реки, посидят, посмотрят; отец непременно расскажет что-нибудь из охотничьих баек и вернутся домой, к пирожкам, которые великолепно готовила Анна.

А уже на самом выходе из школы, совсем накануне трагедии, Валечка заявила, что хочет стать врачом, нет, не хирургом, а просто врачом, который разные болезни может лечить. Отец долго и обстоятельно объяснял дочери, что такое врач и какие труды выпадают на его долю. Он сознательно преувеличивал и нагнетал тяжести профессии, всякие неприятные моменты: гнойники, вонь, рвота и прочие неожиданные выделения физиологических отбросов. Всё это надо постоянно, ежедневно терпеть, спокойно переносить, делать своё дело.

Валечка внимательно посмотрела ему в глаза, словно проверяя, насколько серьёзно он всё это рассказывает, и, сделав для себя соответствующий вывод, спокойно сказала: "Я буду врачом. Пойду в медицинский."

Он широко улыбнулся дочери, притянул её к себе, поцеловал: "Ну, тогда терпи!"

Могла открыться неожиданная полоса жизни: они с дочерью коллеги, врачи! О. Как много он может её рассказать, как крепко поддержит в трудную пору; и как ему самому будет интересно узнавать о её врачебных делах, о том, что она делала, какие приняла решения в разных случаях.

Жизнь становилась всё интересней....

И вдруг их ужасная гибель по дороге к морю, и Анны, и Валечки. В одно мгновение...

Стремительно начавшаяся его семейная  жизнь так же стремительно и оборвалась. Будто в кино сходил, посмотрел интересный фильм, да быстро и неожиданно кончился.

Он не знал, какой бывает сердечная боль от нестерпимого горя и отчаяния, что ничего нельзя изменить. Сверх того эти нестерпимые мысли о собственной вине, начинавшиеся с проклятого "если бы..."

Но и ещё одно странное чувство стало всё более захватывать его сознание и холодом овевать сердце. Это - разочарование. Он бы не ответил на вопрос, в чём разочарование? В жизни? Слишком банально, и не  больно и не страшено. В семье, в любви, в работе? Конкретного ответа нет, но разочарование, он ощущает это явственно, глобально, всеохватывающе. Оно не оставляет места ни для чего больше. Он заглядывает внутрь себя и там господствует разочарование, взглядывает на небо и  там гигантскими буквами написано: РАЗОЧАРОВАНИЕ.

Похоже, это чувство поселилось в нём надолго. Оно не ушло, а лишь укрепилось, когда он ушёл на пенсию и выдумывал для себя разные занятия, вроде чтения Стендаля.

Вспоминая молодость, он нередко со злой усмешкой над самим собой, думал, что жизнь очень часто похожа на подлёдный лов пескарей. Долбишь, долбишь лунку, чистишь её ото льда и мусора, прикидываешь, какую приманку применить, опускаешь под лёд и ждёшь с надеждой, что тебе повезёт и выдернешь крупную рыбину, а вытаскиваешь жалкого пёстренького пескарика, и вся рыбалка.

 

 

ОГОНЬ

Конечно, это были чистой воды фантазии, когда Валерий Александрович пытался увидеть свою вину в том, что с детских лет внушал дочери непреодолимую любовь и тягу  к морю, которая закончилась трагически ещё только по дороге к нему.

Была непосредственная его вина, заключавшаяся в том, что он не поехал с ними, что поэтому они не полетели самолётом, а уехали из Н. поездом. Они так договорились, пока поезд довезёт их до Адлера, у него в клинике полегчает его больной, и тогда он прилетит к ним  самолётом. Но можно ли поставить в вину врачу тот факт, что он задержался с отпуском, потому что был занят с тяжёлой больной, не мог её бросить, хотя бы до заметного улучшения состояния? И в этом случае его вина перед семьёй поглощается необходимостью исполнения служебного долга.

 

Да, он исполнял свой врачебный долг! Но было в этом исполнении нечто особенное, что он скрывал от семьи, хотя чувствовал, что здесь то и таится его грех перед женой и дочерью.

Когда он только увидел лицо этой больной, то не то чтобы подумал или произнёс про себя эти слова, они будто написались в сознании: «Это – она!» Потом эта мысль, уже не облечённая в слова, жила в мозге, стучала в виски, пока он делал свою работу.

Валерий Александрович узнал в этой больной ту женщину, которую он, оказывается, всю жизнь хотел встретить, но она всё не встречалась, и поэтому он так долго не женился и, в конце концов, женился совсем не на той, какую искал. И вот она перед ним. Тут ведь одного взгляда достаточно и даже слов не нужно, увидел и понял – это она. Её лицо ему было  знакомо до каждой линии, складки, морщинки; и эта, выбившаяся из-под белого платка тёмная прядь волос, кажется такой привычной для его взгляда, как у родного человека. Она лежала с закрытыми глазами, тонкий нос, крепко сжатые губы, всё в этом неподвижном лице выражало глубокое и бесконечное терпение, которое выпало на долю этой женщины.

Конечно, он он не знал, кто она, что за жизнь состоялась у неё до клиники, но видел её лицо, такие лица  называют одухотворёнными. Он подумал именно так, но в большей степени, как врач, имея в виду, что это всё-таки лицо живого человека, чей дух не покинул больное тело. Но именно такая одухотворённость привлекала живописцев и такие лица рисовали художники всех веков и всех народов, он видел похожие в одном из альбомов у Ф.Ф.; такие лица вдохновляли.

Нет, она вовсе не была писаной красавицей, но всё-таки все черты её бледного лица были прелесть как хороши, выражаясь несколько по-старинному. И вот, несправедливость! Женщинам с такими лицами, как правило, живётся нелегко, они с трудом вписываются в обыденную жизнь, вызывают раздражение своих мужей, потому что ждут от них того, что вовсе не всегда можно облечь в слова. Такие женщины обладают необыкновенной интуицией, они словно рентгеном просвечивают любого, понимая людей с одного взгляда или слова, они способны к предвидению и предсказанию, хотя вовсе не всегда это сами осознают.

Ему потребовалось усилие, чтобы не думать о её лице…

 

Началось с того, что позвонили по внутреннему телефону, говорила его знакомая гинеколог Ольга Георгиевна: «Валерий Александрович? Вы сегодня дежурите? Какое счастье! У нас чп.» «Что случилось?» «Поставили диагноз – киста, залезли в живот, а там опухоль в сигме, А если это рак ?» «Как же вы так оплошали ?» « Промахнулись». «Прикройте потщательнее рану и визите…»

Он отдал необходимые распоряжения в операционной и стал мыться. Тут подошла Ольга Георгиевна и говорила без умолку, пытаясь объяснить, скорее всего, свою ошибку: там тень падала, натуральная киста на ножке, да ведь сама академик смотрела и согласилась…

А потом он увидел её лицо и началось истинное наваждение. Стараясь сосредоточиться, он спросил ассистирующего ему студента-выпускника Алексея, теперь у него были свои ученики, посмотреть в карточке, сколько больной лет, как звать-величать. Алексей сказал, что ей сорок восемь лет. Валерий Александрович для чего то прикинул: значит, она младше его на пять лет и старше Анны на столько же. Но он опять взволновался, когда Алексей сообщил, что её зовут Валентина, Валентина Петровна. У неё имя его дочери. Это обстоятельство будто давало разрешение на его особое отношение к этой больной.

Во время операции  он разговаривал с Алексеем, объяснял свои действия, это помогало не отвлекаться. Удалив опухоль-полип вместе со значительной частью кишки, он сказал своему ассистенту, что поскольку они не знают доброкачественная или нет эта её болячка, он  намерен так же почистить вокруг разные подозрительные закоулки, куда могут протянуться метастазы в случае рака. Алексей понимающе кивал и отлично управлялся с разными инструментами. Зашивать  рану Валерий Александрович тоже доверил Алексею, хотя и наблюдал за его работой.

В последний момент перед уходом из операционной он ещё раз взглянул на её лицо, показалось, что она чуть сдвинула брови, будто сосредоточенно о чём =то задумалась.

Валентина! Она тоже Валентина! – позванивало у него в ушах её имя. Потом они с Алексеем пили чай с лимоном, потом он засел заполнять историю болезни, вернее, продолжать записи, начатые гинекологами.

Через несколько лет он будет поражён тем фактом, что эта история болезни исчезнет, её не найдут, и никаких записей об этой больной тоже не сохранится. К тому времени у него уже будет достаточно случаев, которые заставляли его разочаровываться в нравственных убеждениях некоторых коллег. И всё-таки он с трудом соглашался с собственным своим выводом, что историю болезни уничтожили, чтобы скрыть ошибку гинекологов, тем более, что была к этому причастна академик.

Но пока он писал, то всё время думал, как замечательно, что её зовут Валентина!

Очень хотелось увидеть её глаза. Подумалось, а вдруг у неё, как и у дочери, карие?

Пошёл в реанимацию, и сердце непозволительно торопливо стучало, будто от радости. Она проснулась и смотрела на него серо-голубыми глазами. Распространённый цвет, но у неё он был особенный, чистый, больше серый, словно драгоценный камешек под прозрачной морской водой, светились её глаза, Они останавливают  взгляды и заставляют обращать на себя внимание. Да, именно такие глаза и должны были быть у неё. Он понял это отчётливо, пока шёл от дверей до её кровати. Глядя а такие глаза, можно покаяться в грехах, можно рассказать о самом сложном, самом не вполне понятном; в них можно найти сочувствие, сострадание, прощение и радость. Конечно, только такие глаза и должны были быть у неё! Их цвет, догадался он, может меняться; от серого до совсем голубого, как меняется цвет неба и моря.

Он подошёл к ней совсем близко и, больше для собственного успокоения, привычным движением взяв её тонкую руку, стал считать пульс. Пульс немного частил, он это уловил, но был излишне взволнован, даже заговорил слегка сдавленным голосом: «Валентина, - и не сразу вспомнил отчество, -Петровна! Меня зовут Валерий Александрович. Я теперь ваш лечащий врач. Гинекологи передали вас мне. Ничего страшного. Операция прошла успешно. Как вы сейчас себя чувствуете?» Она пошевелила бледными губами, кажется, пыталась сказать «Спасибо». «Ну, ничего! Завтра вы будете уже веселей. И мы поговорим о разных разностях». И вдруг, неожиданно для себя, сказал: «Мою дочь зовут Валечка. Как вас». Тут же смутился и пояснил: «Ну, это мы так дома зовём её Валечка». Больная старалась улыбнуться, а глаза у неё поголубели. «В общем, потолкуем. Я сегодня дежурю в ночь, так что ещё наведаюсь. Если что-то будет нужно, или какой дискомфорт, дурноту почувствуете, не стесняйтесь, зовите, тут народ опытный…»

 

Он слишком много думал о ней и уже не мог удерживать эти мысли при себе. Рассказал дочери, что у него больную зовут Валентина. В последние годы не столь уж распространённое имя. Конечно, ему только показалось, что дочь посмотрела на него, будто о чём то догадываясь. «А что с ней?» - спросила. Раз она собирается в медицинский, то можно рассказать об ошибке гинекологов, после которой эта Валентина, Валентина Петровна, попала на операционный стол в их отделение.  «Ты не уверен, что всё будет хорошо?» Она угадала и эти его тайно-тревожные мысли. «Да, нет! Почему? Мы работали с Алексеем… Всё чисто сделали…. Правда, мы были не первыми».

 

Конечно, дочь вовсе не могла догадаться о его особом отношении к этой больной, но ему, как будто, стало легче на душе; он не скрыл, что есть у него больная по имени Валентина. А своё отношение к ней он и сам бы не смог ясно объяснить. Просто это была она! Та женщина, предчувствие встречи с которой оказывается многие годы жило в нём. И вот они встретились, что будет дальше он знать не знает и даже не желает об этом думать, а теперь он каждый день испытывает радостное обмирание сердца.

Удивлялся, что к больной никто не приходит. Не спрашивать же об этом её! Но вот старшая сестра сообщила, что звонил муж Валентины Петровны, что он даже не знал о переводе жены в другое отделение; гинекологи успокаивающе говорили, что всё нормально, операция прошла успешно, больной пока ничего не требуется; а он человек перегруженный работой и кроме него посетить больную некому, взрослая дочь живёт в другом городе; странно, что только вчера гинекологи сообщили ему, где теперь его жена.

Слушая старшую сестру, Валерий Александрович с необъяснимым удовлетворением подумал о муже, который слишком занят работой и не может посетить больную жену. Больная оказывалась целиком в его заботе, как будто, в его власти, как будто он имел на неё некие права.

Всё складывалось благополучно. Каждое утро она встречала  его улыбкой, в которой виделись ему не только естественное оживление человека преодолевающего болезнь, но и что-то обращённое только к нему. Иногда ему казалось, что своей открытой ему улыбкой, выражением голубеющих глаз, она говорит, что всё понимает, чувствует его отношение к ней и что у них непременно будет такая минутка, когда можно будет раскрыться друг перед другом, всё сказать, во всём разобраться… Валерий Александрович дивился собственной своей сентиментальности и рождёнными ею фантазиями. С чего это он решил, что и она испытывает к нему особенное чувство, более чем обычное отношение больного к лечащему врачу. Не было к тому никаких поводов!

 

Распорядился накормить её бульоном. А перед этим дать чайную ложку коньяка. Всё складывалось удачно. Вечером он уходил домой вполне спокойным, тем более, что на ночь оставался Алексей.

Он позвонил ему часа в четыре утра. «Валерий Александрович, кажется недостаточность швов…» «Кто из хирургов на месте?» «Мария Андреевна. Я ей сказал, а она повернулась на другой бок.» «Что значит, повернулась на другой бок?» – не понял Валерий Александрович. «Да спит она! Сказала, что до утра больная потерпит, а утром вы сами разберётесь…» «Что за свинство! Алексей, попроси, чтобы операционная была готова. К реаниматорам зайди. Я выхожу!..»

Алексей был прав – швы поползли. Её лицо словно бы провалилось внутрь, заострился нос, потемнели подглазья. Он мог представить, какой огонь, без пламени, сжигает её внутренности. Она снова была распластана перед ним. Теперь он хорошо знал её тело, казавшееся ему совсем юным, с маленькими грудями, с тонкой талией и таким прекрасным, нежным животом, который он теперь должен будет ещё больше изуродовать. Он знал, что делать, давно знал, ещё с того студенческого семинара, когда кто-то спросил Ф.Ф. можно ли было спасти Пушкина? Он работал. Надо точно и верно выполнить всё то, что он может сделать, а дальше при перитоните предсказания делать трудно…

Позже он рассказал дочери, что вынужден был сделать, что оставил в животе больной две дырки: одну из тонкого кишечника, другую из толстого, и она должна стать каловым свищём, да, да каловым. Его Валечка сперва была более всего удивлена, но потом она сообразила, что значит каловый свищ, и ещё у молодой женщины. «Неужели это навсегда?» – спросила отца. «Будем надеяться, что не навсегда. Когда всё нормализуется, потребуется ещё одна операция, свищ ликвидируем , а стома сама зарастёт.»

В нём проснулось открытое недоверие ко всем, поэтому он трое суток не уходил из клиники, сам за всем следил и всё контролировал.

В эти дни ему не встречалась Мария Андреевна, а, может быть, и встречалась, да он не заметил. И вот, когда больную перевели из реанимации в обычную палату, он зашёл в ординаторскую и сразу же увидел Марию Андреевну. Она сидела за столом, попивала чаёк или кофеёк, оживлённо беседуя с коллегами. И ни тени смущения, ни даже вопрошающего взгляда при входе Валерия Александровича. А ведь она виновница того, что у его больной, у его Валентины Петровны, разбушевался перитонит. Она же прекрасно знала, чем грозит недостаточность швов, когда её будил и не добудился Алексей. Тут играют роль не часы даже, а минуты! Может ли такой человек называться врачом? Всем было известно, что кандидат медицинских наук Мария Андреевна пишет докторскую диссертацию и в клинике набирает нужные ей факты и примеры. Ну, и сочиняла бы докторскую, а от врачебной практики совсем отказалась. Где там, это же деньги!

Валерий Александрович подошёл поближе к столу и, сдерживая себя, голос свой, сказал, обращаясь к Марии Андреевне: «Надеюсь, вы догадываетесь, как бы я поступил, если бы вы были мужчиной?» Мария Андреевна густо покраснела и с напускной насмешливостью ответила: «Ах, ах!  Какие страсти! В любом случае ответственность за эту больную лежит на вас , а не на мне. Вы  же оперировали…» В этом, конечно, была своя бесстыжая логика. Но  Валерий Александрович продолжал говорить ещё более напористо: «На вашем месте я бы немедленно ушёл из клиники». «Вот и уходите!» – нагло усмехнулась Мария Андреевна. «Что ж, если вас оставят в клинике, то я, конечно, уйду. С таким, с позволения сказать, коллегой я работать не буду».

Нет, он, конечно, не собирался делать подобное заявление, но логика краткого разговора сама привела к этому. Тогда он вдруг заметил, что присутствующие при этом разговоре старательно отводят глаза в сторону, в стаканы с чаем, внимательно разглядывают попавший в руку сдобный сухарик, и ни один из них не проявляет никакого желания высказать собственное мнение, встать на чью-нибудь сторону. Да можно ли в данном случае выбирать между ним и Марией Андреевной? – думал Валерий Александрович; ведь совершенно очевидно, что она поступила вопреки всем, самым элементарным, этическим нормам, а, как врач, просто совершила преступление, не оказав помощи тяжело больному. Только теперь он подумал, кстати, что профессор, заведующий их отделением, конечно, знает о случившемся и никаких выводов по отношению к Марии Андреевне не сделал. Ну, может быть, ограничился беседой, спросил, что произошло, и только. Поэтому так нагло и ведёт себя Мария Андреевна.  Так, может быть, ему и в самом деле уйти из клиники?

Впервые он подумал об этом всерьёз именно в те дни. А позже, когда  обрушилось на него собственное безмерное горе, он  принял окончательное решение уйти из клиники. Его с радостью приняли в областной клинической больнице.

Состоялся непростой разговор с мужем Валентины Петровны. Он таким его и представлял: моложавый, привлекательный, уверенный, - знакомый тип; назвался Сергеем Сергеевичем и с ходу стал предъявлять претензии. В принципе он имел право возмущаться. Почему был поставлен неправильный диагноз? Вы же не просто больница, а клиника института, где сплошь профессора да академики? Почему ему сразу не сказали, что случилось? Как допустили, что разошлись швы и начался перитонит? И что теперь ещё ждать?

Валерий Александрович дал возможность Сергею Сергеевичу высказаться; не мог же он всё свалить на гинекологов или рассказать о бесстыдном поведении Марии Андреевны! Помалкивал, а потом, так и не отвечая на многочисленные вопросы, спросил, нет ли у них родственника,  просто  близкого человека, который мог бы подежурить недельку ночами? Сергей Сергеевич ответил, всё ещё сердито, что таких родственников нет, что сам он  работает, а дочь живёт в другом городе, но она обещала отпроситься на службе и приехать  на выходные, получится на три дня. Что ж, три дня тоже время…

Валерий Александрович потом видел их дочь. Она провела с матерью три ночи, ей поставили раскладушку вплотную к кровати, а уж спала она или нет, это известно только им двоим. Дочь походила на отца, высокая, темноволосая, пожалуй, красивая, но заметно холодная, будто бесстрастная. Валерий Александрович несколько  раз заходил в палату  и заставал дочь с влажными глазами, видно она что-то очень волновавшее её рассказывала матери, которая иногда поглаживала её по плечу и руке. При нём они замолкали, а он думал, что у них своя, отличная от его, жизнь и, наверное, вовсе не простая, а, может быть, и не вполне благополучная, и вот он теперь вмешался, вторгся в эту жизнь и часть ответственности за то, что теперь у них происходит, лежит и на нём.

Между тем, конец разговора с мужем Валентины Петровны явно обескуражил последнего. Валерий Александрович объяснил, что пришлось сделать, сказал о каловом свище, заметив, как непроизвольно дернулась у Сергея Сергеевича щека и он, видимо, хотел о чём -то спросить, но Валерий Александрович опередил вопрос и сказал: «Надо купить калоприёмник. У нас внизу есть аптека спросите». Сергей Сергеевич был откровенно подавлен, совсем упавшим тоном спросил: «И это надолго?» «Что вы имеете в виду?» «Ну, этот приёмник?» «Всё будет зависеть от того, как поведёт себя кишечник. Сроки назвать не берусь. Будет всё нормально, сделаем ещё операцию, закроем». Сергей Сергеевич опять встрепенулся: «Я на вас в суд подам!». «Это ваше право. Но сейчас пока ещё надо думать о спасении вашей супруги. Опасность полностью ещё не миновала. Нужна специальные препараты, не все они  есть в клинике. Если у вас есть возможность, то придётся и вам похлопотать. Оставьте свой адрес, телефон, чтобы можно было связаться в случае нужды».

 

Было ещё одно, в сущности крошечное событие, но случившееся неожиданно и действительно воспринятое Валерием Александровичем, как событие, подтверждавшее его измену жене. Он вошёл в палату, когда пожилая нянечка неловко пыталась вытянуть из-под больной простыню, чтобы постелить свежую. Даже не успев подумать, Валерий Александрович легко подхватив больную под плечи и колени, поднял её. Он вовсе не должен был это делать. Но ему доставляло пугающее удовольствие держать невесомое тело этой женщины, наверняка слышавшей, как часто стучит его сердце. А он держал её на руках и говорил про себя, давал обещание: я тебя вылечу, вылечу, и вот так же подниму на руках здоровую и унесу… Так будет!…

Вот это событие, и, главное, мысли и чувства, которые его охватили, и понимал Валерий Александрович, как истинную измену своей Анне.

 

Хлопот ещё хватало: с легкими с прямой кишкой, появились пролежни, но всё-таки он уже понимал, что организм Валентины Петровны преодолевает болезнь, что близок перелом, когда можно будет облегчённо вздохнуть – победили!

 

Вот в эти дни  он и отпустил Анну и Валечку в Н., погостить у матери Анны, да и с его братишкой Владимиром повидаться, а дня через три-четыре выехать прямым поездом на юг; а он, как и договаривались, вылетит в Адлер самолётом и, глядишь, в самом деле встретит их на железнодорожном вокзале.

Анна позвонила из Н. перед отъездом, сказала, что Владимир их проводит, что у них шестой вагон, чтобы он их непременно встретил.

Никакое предчувствие его не потревожило, он и представить не мог, что больше никогда не услышит её голоса.

Сам же он получил отпускные, купил билет на самолёт до Адлера, а успешно преодолевающую болезнь Валентину Петровну препоручил заботам Алексея и своей бывшей наставнице Евдокии Лазаревне: о! у неё был богатый опыт работы с больными перенёсшими перитонит;  она работала во время войны в госпитале и раненые с перитонитом были сплошь и рядом. Валерий Александрович всё это время постоянно с ней консультировался и теперь внял её мнению, что дело пошло на поправку и он спокойно может отправляться в отпуск.

 

 Первое известие о катастрофе он услышал по радио. Будто ведро холодной воды на него вылили. И тут же бросило в нестерпимый жар. А в голове толклись обрывки слов и мыслей. «Нет! Это не они!» – говорил он себе и понимал, что не верит собственным уверениям.

А по радио сообщили, что в то время, как встретились два поезда: один шёл в Адлер, а другой из Адлера, в этот именно момент их параллельного движения взорвался расположенный рядом с полотном железной дороги газопровод. Сказали, что есть жертвы. «Нет! Не может быть! Это не они! Может быть другой поезд? Он ежедневный? Или нет?»

Что-то надо было предпринять. Но что? Зазвонил телефон. Мелькнула совсем безумная мысль: это Анна! Нашла какой-то способ позвонить ему, успокоить! Он схватил трубку и заорал: «Да1Да!» Это был брат Владимир. Он спросил, слышал ли Валерий радио, а тот опять прокричал: «Это их поезд?! Их?!» «Да, - сказал брат. –Но ты не паникуй! Ничего же неизвестно. Ты можешь быстро приехать сюда? Я узнал, организуется спецрейс на место… для родственников.» «Да, я сейчас! Соберусь» «Давай по быстрому собирайся и на автобус, лучше такси, шпарь сюда. Буду ждать тебя на центральном вокзале. Если разойдёмся, подходи к справочному».

На автовокзале повезло – таксист собирал пассажиров до Н., Валерий Александрович оказался четвёртым.

Всю дорогу, как и весь последующий день, его попеременно то окатывало холодом, то обдавало жаром…

 

Потому что он ещё надеялся. Надежда ещё теплилась даже тогда, когда их повели на опознание погибших…

На миг, что -то схожее с радостью, кольнуло в груди, когда он увидел, что их лица не были изуродованы, только опалены, у обоих с одной, правой, стороны следы ожога.

Кто-то из сопровождавших их записывал паспортные данные, выяснял степень родственных связей. Отвечал Владимир.

 

Среди тёмного, неразличимого, гуда сдерживаемых рыданий и стонов вдруг возникал разговор о том, как всё произошло; люди высказывали собственные предположения. Валерий Александрович плохо их слышал и понимал, но иногда, уловив чьи-то рассуждения, начинал думать, что скорее всего ни Анна, ни Валечка не успели не только понять, что произошло, но даже почувствовать боль. Теперь это становилось для него утешением: они ничего не почувствовали, не успели испытать страх… Был взрыв, и их не стало.

Он так теперь объяснял всё себе, как когда- то давным-давно, в Архипо- Осиповке, рассказывал дочери о подвиге матроса и утешал её тем, что он не успел ничего почувствовать – вот был, а потом сразу его не стало.

И именно в эти минуты нестерпимой муки Валерий Александрович впервые подумал, что во всём виноват он. Если бы не задержался с отпуском и они бы полетели вместе самолётом, то не было бы этого ужаса.  Это ещё была всё-таки разумная мысль. Но вслед за ней он подумал, что несёт наказание за внезапное чувство к больной Валентине Петровне. А чуть позже стал вспоминать, как с самого раннего возраста поддерживал в дочери тягу к морю, как сам завёл её за руку в морские тёплые воды. Он казнил себя, не осознавая, что это приносит некое призрачное утешение – найден главный виновник….

 

 На вокзале в Н. их встретила мать Анны: чёрная, высокая худая старуха, которую Валерий Александрович, в сущности, и не знал, очень редко встречались. Не здороваясь, она сказала: « Выдумали, каждый год к морю… Доездились… Самолётом бы полетели…» И тугой стон прорвался через её уже плотно сжатые тонкие губы. Валерий Александрович только что сам себя казнил за это же, но от неё упрёков принимать не хотелось. Спросил: « Вы поедете?» « Нет! – сказала-простонала старуха. – Не смогу смотреть…» – и пошла прочь. Будто вставшая крышка гроба,- подумал Валерий Александрович.

 

Их груз – два деревянных ящика, в которых стояли оцинкованные гробы, отвезли на склад, почтовый, скорее всего; поезд до Т.  должен был прибыть к четырём утра. Они с Владимиром дошли да склада и тут же, у ворот его, присели на длинную узкую скамейку, Владимир спросил: «Может, сходим перекусить?» «Нет. Не хочу.», -откликнулся Валерий Александрович. «Тогда я схожу, чего-нибудь куплю пожевать и запить».

Владимир принёс бутерброды с засохшим сыром и две бутылки то ли кваса, то ли пива, Валерий Александрович запивал сухомятку, но так и не понял, чем запивал.

 

Наступила ночь, тёплая тихая, редкие гудки тепловозов лишь подтверждали тишину. Появились бледные звёзды. А Владимир задремал и привалился к его плечу. Вспомнился пионерлагерь, ночные дежурства у костра, когда Вовка к утру начинал клевать носом и приваливался к нему, а чаще всего к Маше, когда она перестала его отталкивать. Та жизнь прошла, не оставив и следа. И ещё одна его жизнь, в которой были Валечка и Анна тоже. Вот только что, сейчас, закончилась. Всё заканчивается, всё растворяется во времени.  Такой простейший, такой банальниший закон для всего живого и земного.

Валерий Александрович смотрел на звёзды и вдруг подумал, что он сам, вся его жизнь и сегодняшнее его горе, разрывающее грудь, это такая  ничтожная, исчезающая величина, что её невозможно заметить даже в этом, доступном его взгляду, мире. Безмолвие, равнодушие окружало его, и надо в себе самом искать силы, чтобы всё перетерпеть.

 

Оказалось, что у Владимира в местном обкоме работает товарищ, сокурсник по академии; он ему позвонил и тот похлопотал, так что никаких задержек и проблем с похоронами не было.

 

Во время похорон, Валерий Александрович пытался вспомнить, случилось ли этот до того, как стали поочерёдно опускать гробы в вырытую яму, или, когда уже бросали горстями землю, что и он должен был сделать; но не мог вспомнить, - он на какие то мгновения ослеп, в глазах замелькали молнии, поплыли радужные круги и он перестал видеть окружающее. Слепота сопроводилась сильным гулом в ушах, так что он и ослеп и оглох. Правда, всё это длилось недолго. Однако он успел подумать: вот ведь что со временем может его ожидать, с давлением у него уже случались неприятности.

На поминках, в институтской столовой,  к нему подходили, пожимали молча руку, некоторые обнимали, редкие говорили понятные, не запоминающиеся слова. Кто-то вручил конверт с деньгами. Валерий Александрович не хотел брать его, взял Владимир, сказал, что ещё  будут расходы. Да, конечно, на похороны ушли почти все отпускные. Но денег брать не хотелось.

 

Наконец, всё кончилось. Брат уехал. Валерий Александрович остался один. И понял, что больше всего ему и хотелось остаться одному. Совсем одному, каким он на самом деле теперь и стал в этом, не видящем его мире.

Каждое утро он, выпив кофе, шёл на автобусную остановку и ехал на кладбище. Он был в отпуске. Кладбище было ещё молодым, вокруг редкие берёзовые колки в разноцветном поле, где можно было набрать самых разных цветов: и ромашек, и васильков, незабудок, и, совсем ему не известных. Он собирал букет, нёс на могилу и ставил в стеклянную банку с водой. Дня через три менял цветы. Возвращаясь в середине дня домой, варил суп из пакета, выпивал полстакана водки и обессилено валился на диван, выключался из жизни. Поднимался  с тяжёлой головой. Ничего не хотелось: ни заняться каким-нибудь делом, ни читать, ни даже включить телевизор. Наступило разочарование. Не конкретное, не относящееся к ч ему- либо определенному, а просто общее. Безграничное разочарование. Силой заставлял себя выйти на улицу, пройтись, купить какой-нибудь еды.. Не хотелось встречаться с соседями, и он , посматривая в окно, выбирал момент, когда во дворе   никого не было.

 

Было два места, куда он чаще всего и ходил. Одно ближе к дому. Он открыл его нынче в третий раз, потому что забывал  о нём, а потом снова находил его. Впервые, когда он не желая того, приехал в Т. и уже успешно сдал экзамены, ждал зачисления, пошёл бродить по незнакомым улицам, вспомнил, что говорили, будто в городе есть принадлежащий университету богатейший ботанический сад, спросил первого же встречного: где ботсад? И встречный показал на зелёный забор и сказал, что вот за ним, калитка справа. Но это был не университетский ботанический сад, а станция юных натуралистов. Такая была и в его родном городе и он вошёл на огороженную территорию. Увидел справа теплицы, за стёклами угадывались оранжерейные растения, а слева небольшое озеро в полном лесном обрамлении: камыши, тальник, выше две ивы, берёзы и на бугорке сосны. Он подошёл ближе и увидел табличку сообщавшую, что озеро называется Игуменским, что оно было старицей речки Игуменки, которую зарыли, она теперь течёт по грунтам, под землёй, а озеро питается ключами, вода в нём живая, есть рыба и озерцу этому уже восемьсот лет. Более всего его взволновал возраст озера – восемьсот лет. Он пытался представить это временное расстояние, догадаться, что отражалось в озёрной воде, цвета чая, что оно видело и слышало, продолжая так долго жить и всё смотреть в небо своим карим глазом…

А потом он забыл об озере Игуменском. Побывал в настоящем университетском ботаническом саду, стал охотничать, да и когда вспомнить о давнем озере в торопливые студенческие годы!

Прошло много лет, он женился, родилась Валечка, которая в школьные годы вдруг проявила спортивные способности и записалась сразу в две секции: гимнастическую и плавания. Занятия с юными пловцами проходили в бассейне. Валечке они очень нравились, она к этому времени уже успела побывать у моря и, может быть, думал Валерий Александрович, плавание в бассейне напоминает ей купание в море; поэтому она забросила гимнастику и целиком окунулась в плавание. Однажды воскресным днём Анна предложила сходить вместе с Валечкой в бассейн и посмотреть на её успехи. И вот, когда возвращались втроём домой, то пошли не по той улице, по которой шли к бассейну, а по параллельной. И тут то настигло Валерия Александровича воспоминание об озере Игуменском, потому что они шли вдоль всё такого же зелёного деревянного забора… И он затащил Анну и Валечку на станцию юных натуралистов и показал им озеро и был рад, что они удивились тому, что в центре города, в окружении удушливых улиц и высотных домов, существует островок настоящей тайги.

Но втроём они были там только один раз.

И опять он забыл об этом озере. Он продолжал ещё выезжать на охоту и таёжных озёр насмотрелся вдосталь. Да и времени не оставалось  для праздных прогулок: он и для охоты то  с трудом вырывал выходные дни, и то Анна ворчала.

Опять ведь годы прошли. И когда он теперь пришёл к озеру, то это вновь было случайным и неожиданным. Он вышел из подъезда, собираясь идти совсем в другую сторону, но тогда надо было пройти мимо нескольких соседей, которые сидели на лавочке и, очевидно, с ними надо было бы поздороваться и, возможно, ответить на какие-нибудь вопросы или просто поговорить о том о сём, - ничего этого не хотелось, и он пошёл в противоположную сторону. И, пройдя некоторое расстояние, свернул вправо, намереваясь кружным путём всё-таки выйти на тот путь, который выбрал нынче для прогулки. Тут построили много новых домов,  он не узнавал старую улицу, но увидев металлическую, из гнутого чугуна, ограду, задержался. За оградой подымались высокие деревья, целая роща смешанного леса, как она сохранилась среди этих каменных громадин-домов? У него даже сердце вздрогнуло, когда он стал догадываться: неужели это опять то место с озером Игуменским? Да, это было оно, только ограду сменили, но даже вывеска станции юных натуралистов, поблекшая и облезлая, кажется, осталась старой. Он вошёл, теперь уж через железную калитку, опять подошёл к  озеру, где, тоже неожиданная новость, плавали утки, дикие, кряковые, с выводком утят. Маленькая девочка с бабушкой кидали им кусочки хлеба и утки склёвывали его в воде. Теперь  уж вряд ли их можно было называть дикими, но всё-таки это были именно такие утки, на которых он много раз охотился. И он даже порадовался, не потому, что вспомнил охоту, а потому, что подумал: раз здесь завелись утки, то, возможно, озеро не уничтожат, не задавят строительством, не упрячут под землю; живые утки это гарантия сохранения озера Игуменского.

Он стоял на берегу, смотрел в чайную воду и мысленно обращался к  озеру: ты же видело нас троих, ты помнишь это? Может быть, в твоей глубине сохранился тонкий слой когда-то отразивший нас троих?

 Рядом с озером построили беседку, он сел там на скамейку и долго сидел, глядя на тёмную воду и плавающих уток…

 

А другое любимое им место – парк над рекой, в противоположной стороне и подальше от дома. Тут тоже был девственный лесок, наглядно обнаруживавший, какая неслышная, но упорная война тут случилась. Лес был смешанным, но всё-таки преобладали хвойные: сосны, ели, пихты, кедры; было понятно, что в своё время молоденький хвойный подрост окреп под сенью берёз, тополей и осин, а потом перерос своих защитников и выжил их на большей части леса, лиственные ещё сохранились на чистых солнечных полянках.

Вот в этом то естественном леске и устроили парк: поставили скамейки,  урны для мусора, заасфальтировали дорожки, хотя этого делать не стоило, посыпали бы песком, да и довольно. Поставили тут ещё скульптурную группу в память воинам последней Отечественной войны и назвали это место парком.

Конечно, особой привлекательностью было то, что сад этот стоял на высоком берегу реки, за которой было хлебное поле, а ещё дальше чернел лес, тайга.

Сюда тоже любил приходить Валерий Александрович. Он долго смотрел на реку, на зелёное или жёлтое поле, потом уходил в глубь  парка, отыскивал пустую скамейку.

И в  том и в другом месте Валерий Александрович вспоминал свою охотничью  страсть и чувствовал, что она в нём отмирает. Охота – это развлечение, удовольствие; может ли он теперь позволить это себе? И вообще, состояние разочарования, которое он теперь переживал, распространялось на всё, даже на старые привычки, кажется, он и их теперь потерял.  Всё, что недавно ещё казалось ему увлекательным, что представлялось некой привлекательной целью, совсем исчезло, он уже ни  чему не стремился.

Похоже подумал он однажды и о женщине, Валентине Петровне, которая так сильно взбудоражила в нём такие острые чувства, о которых он и не подозревал. Он ещё помнил об этом, но только помнил. Без волнений и без желаний. Иногда звонивший ему Алексей как-то сообщил, что Валентину Петровну выписали во вполне удовлетворительном состоянии. Что ж, так и должно было быть…

 

В парке или у озера Игуменского он оставался до густых сумерек, чтобы незаметней проникнуть в своей подъезд. Спал плохо, часто просыпался в сильной , долго не мог уснуть. А утром опять шёл на автобусную остановку и ехал на кладбище.

Кто-то ему сказал, что памятник, и вообще обустройство могилы  полагается делать через год. Но недавно он зашёл в мастерскую, где делали памятники, чтобы справиться, существует ли очередь, надо ли записываться заранее, если памятник устанавливать через год; и ему ответили, что очередь есть, но год ждать не обязательно, можно установить памятник и нынче, и, если он желает, то может сделать заказ, хоть сейчас. Оказалось, что в их заведении есть профессиональный  скульптор, который таким образом зарабатывает на жизнь и на возможность заниматься чистой, изящной скульптурой. И они с ним обсудили будущее надгробие. Валерий Александрович рассказал, как погибли его родные, трагедия эта была хорошо известна всей стране, скульптор тоже знал о ней и он сразу ухватил идею, нечаянно проскользнувшую в рассказе Валерий Александровича, - о случившемся трагическом совпадении, некоем смертельном параллелизме. Решили, что на постаменте будет закреплена декоративная ваза, в которую можно будет ставить и живые и искусственные цветы, а по бокам встанут два параллельных друг другу высоких прямоугольника из чёрного мрамора с фотографиями погибших. Эти  чёрные прямоугольники и станут символизировать и напоминать об убийственном параллелизме, - когда шли параллельным курсом навстречу друг другу два поезда, а протянутый параллельно им газопровод взорвался. Известный закон о том, что параллельные никогда не пересекаются, следует дополнить требованием: они не должны пересекаться ни при каких условиях, даже слишком близко не подходить друг к другу, иначе – смерть…

Потребовались новые расходы, и Валерию Александровичу пришлось прервать установленный им самим нехитрый порядок жизни, выйти из отпуска на работу в областную клиническую больницу, где его уже ждали согласно договорённости.

 

Он сам стал напрашиваться на дополнительную работу, на лишние дежурства,  не ради заработка, а чтобы меньше свободного времени оставалось, чтобы мысли были заняты делами, операциями, больными.

Здесь, в ОКБ, он вспомнил свою давнюю работу в санавиации, потому что приходилось иметь дело с самыми неожиданными случаями, когда требовалось хирургическое вмешательство: от язвы желудка до ампутации конечностей. Будто возвращался в молодость, когда ещё был жив Ф.Ф. и Андрей Григорьевич, а Анны и Валечки еще не было.

Верный ученик Валерия Александровича Алексей, закончил институт, проёл ординатуру и стал самостоятельно оперировать.. Он единственный из клиники поддерживал связь с Валерием Александровичем и как-то сообщил, что у них лежит Валентина Петровна, чтобы закрыть свищ; они её уже прокрутили по всем статьям: и анализы, и рентген подтверждают нормальную работу кишечника и он сам решил иссечь её каловый свищ. Но, что удивительно, Алексей не смог найти истории болезни Валентины Петровны. Как? Этого не может быть! Но история болезни действительно исчезла, хотя прошло то всего пять лет. И Алексей сам высказал предположение, что её уничтожили. Наверное, по просьбе гинекологов. «Не могу поверить! – горячился Валерий Александрович. – Но если ты не нашёл… А в журналах? Остаётся поверить, что кто-то спасал честь мундира. Отвратительно! Я тебе желаю успеха!»

В конце разговора Алексей сообщил, что муж Валентины Петровны ушёл от неё к здоровой и более молодой. «Следовало ожидать!» – тотчас откликнулся Валерий Александрович.

И вот она свободна. Он это предвидел. И что же? Пойти к ней и рассказать, какие неожиданные чувства она в нём вызвала? Это невозможно. Всё в нём перегорели, как будто невидимый огонь опалил и его душу и сердце.

 

 

БЕСЕДЫ  НА  СТАРОМ  КРЫЛЬЦЕ.

Дачу, которую построил Утробин, Валерий Александрович называл трусливой дачей. Конечно, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что он не был принят с семьёй, с очаровательной малышкой Валечкой так, как предполагал, как считал должно бы было быть; как ему показалось Утробин воспринял их, как лишние рты, и даже мать никак не поправила положения.  Но, в то же время, он догадывался, как трусил Утробин, строя этот домик. Ведь он работал на лесоперевалочном комбинате и выписывал необходимый для стройки лес по цене дров, хотя привозил полноценные обрезные доски. Он даже фундамент не заложил, просто врыл в землю шесть толстых двухметровой длинны бревна, на которых и поставил стены: внутреннюю и внешнюю,  а между ними засыпал опилки, которые вообще ему даром доставались. Уже после смерти Утробина Владимир и фундамент подвёл и оштукатурил дом и снаружи и изнутри, а в первой комнате сложил плиту, чтобы и еду сварить и обогреться можно было, конечно, всё это делали  умелые люди,  он только рассчитывался; но всё это была уже его заслуга.

А про Утробина Владимир говорил вполне добродушно: «Он в общем не плохой мужик был. Внешне, конечно, мрачноватый, но покладистый, мать сильно любил. И не был он жучком, расхитителем социалистической собственности. Там, знаешь, некоторые миллионы наживали, а он домишко из досок соорудил, да ему, может, по службе полагалось дом себе построить…»

И был после смерти Утробина один, может быть, только вечер, когда сидели они все на крыльце: их мать, Владимир с женой Полиной, Валерий Александрович с Анной, а школьница Валечка и сын Владимира, уже студент, Андрей играли во входивший тогда в моду бадминтон. И они тогда заехали в Н. перед дальнейшей поездкой  к морю, в Адлер. И было такое безмятежное, светлое настроение, что Валерий Александрович и не понял, почему их мать плакала, неслышно, не всхлипывая, лишь утирая слёзы, неудержимо катившиеся по щекам. Он подумал, что она вспоминает недавно умершего Утробина и готов был рассердиться, но она вдруг спросила его: «Валера, ты то ведь помнишь своего отца? Вовка совсем забыл…» И он сходу стал рассказывать, как он первый раз ездил с отцом на охоту. Мать улыбалась сквозь слёзы и кивала, да она тоже это помнит….

Наверное, это и был тот единственный вечер, когда они сидели на крыльце все вместе и вспоминали родного отца, потому и запомнилось…

А потом они уж и не встречались, чтобы сразу сойтись всем.  Сын Владимира, Андрей, не доучившись в железнодорожном институте, занялся фарцовкой и у них был тяжёлый разговор с отцом, кончившийся тем, что Андрей уехал сперва в Москву, потом в Калининград, и занялся уже вполне законным бизнесом; вроде бы гостиничным или открыл казино; Владимир никогда не мог объяснить толком, чем занимается его сын, потому что на дух не принимал его дел; и когда тот однажды приехав к ним, привёз  дорогие подарки и предложил немалую сумму денег, Владимир послал его подальше самыми простецкими словами. У него тогда был период особенно острого неприятия новой капиталистической реальности. А жена его, Полина, вполне принимала бизнес сына за нормальную современную работу и ввязывалась в дискуссии с мужем, заканчивавшиеся тем, что они переставали разговаривать на недели. Потом Андрей пригласил мать погостить у него в Калининграде, она поехала, ей очень понравилось и она задержалась, а Владимир не торопил её возвращаться.

Стало очевидным, что любил Владимир только одну женщину, Машу. Они жили в одном городе и изредка встречались, и на вопрос Валерия, было ли у них что-нибудь кроем таких случайных, невинных встреч, Владимир ответил, едва ли не со злостью: «Ну, было! Было!» И, поскольку брат смотрел на него вопросительно, ожидая ещё каких-то пояснений, сказал: «У неё мужика инсульт хватил. Не может она бросить больного…»

Сам Владимир, уйдя с оперативной партийной работы, некоторое время читал лекции, всё-таки кандидат исторических наук, в партшколе, но прикрыли и партшколу; Владимир при поддержке старых товарищей разработал курс по истории культуры и на полставки работал в том самом железнодорожном институте, который не окончил его сын. Но читать лекции большим потокам, собиралось под двести человек, становилось всё труднее, а он ещё ужасно раздражался, когда замечал, что кто-то плохо его слушает, разговаривает, делал резкие замечания, несколько раз удалял с лекции болтунов, но авторитета это ему не прибавляло и он всё больше тяготился своей работой пока однажды не принял решения уйти полностью на пенсию. У него была давняя сберкнижка со сгоревшим вкладом, по которому ему вернули небольшую сумму, он продал «жигулёнка», копейку, и гараж, всё положил на книжку, так что на самый крайний случай средства остались, даже можно было иногда кое-что добавлять к пенсии. Ещё он не стеснялся собирать и сдавать посуду, бутылки из-под  пива и вина. Можно было себе на пузырёк насдавать… Но самым большим подспорьем оказался небольшой огород, что затеяла возле дачи ещё Полина. За оговорённое количество бутылок водки местные мужички, некогда работавшие в местом санатории, но уволенные за нарушения трудовой дисциплины и теперь прибивавшиеся случайными заработками в том же санатории, а, чаще всего, на огородах у дачников; вскопали землю и даже привезли на ручной тележке навоз для удобрения, а Полина посадила немного картошки, капусты,  помидор, соорудила пару грядок для огурцов, ну ещё всякую мелочь развела: лук, чеснок, морковь, свёкла, горох, вдоль забора принялась малина и чёрная смородина. Увлёкся огородом и Владимир, полоть только не любил. Теперь, в отсутствии Полины, ему помогала соседка, тоже бывшая работница санатория, и весной при посадках, и при прополке, поливал огород он сам, за услуги делился урожаем и на зиму оставлял свои овощи в соседском погребе; приезжал раз в месяц с рюкзаком, с двумя сумками, набирал картошки, моркови, свёклы, прихватывал пару банок с солёными помидорами и огурцами, на месяц, а то и больше, вполне хватало. А в апреле он уже переселялся на дачу и  доедал прошлогодние припасы. Так что основные траты у него были на хлеб, мясо и жиры, в пенсию укладывался. Можно было выкроить и на пузырёк, распить с соседом с правой стороны, его огородная помощница жила слева. Сосед тот и сам готовил домашние вина, сладковатые, правда, но они их употребляли, вместе с водкой.

И однажды он заманил к себе старшего брата, и продемонстрировал ему своё хозяйство, и пригласил соседа с домашним винцом, приготовил овощные закуски, нажарил картошки со свиной прослойкой.

Валерию понравилось. И теперь он наводил весной порядок на могиле, отмечал очередную годовщину своего горя и уезжал к брату на дачу, где жил до заморозков, до самого последнего летнего тепла, которое ещё таилось и изредка выплёскивалось где-нибудь под соснами или в призрачной паутине у кустов малины.

 

В понедельник Владимир разбудил  брата раньше обычного: «Подъём! Пора на промысел.» «Какой промысел? Чё придумал?» «Вставай, вставай, а то до нас всё расхватают, самое время!»

Уже по дороге к реке, на чистых полянках меж сосен стали они подбирать бутылки: и пивные, и водочные, и из-под газировки. Владимир заставлял собирать и такие, которые обычно не принимают: « Подберём высыпем в мусорный бак, всё чище будет »,  – объяснял он.  Так, продвигаясь к реке, наполняли они прихваченные с собой два рюкзака и большой холщовый мешок. На берегу уже орудовали несколько человек, собирая бутылки оставленные в субботу и воскресенье городскими отдыхающими. Увидели их, толстый мужик в соломенной шляпе крикнул: «Эй, Саныч! Ты кого привёл? Нам своих хватает.» «Не волнуйся,- отвечал Владимир, - это мой брательник.» «Тоже, поди, доцент?» «Угадал. Доцент.» «Нет, правда?» «Самая настоящая!» Толстяк притворно повалился на песок, задрыгал ногами от смеха: «Ой, держите меня! Наука двинулась на сбор стеклотары. Доценты в ход пошли! Пора аспирантуру открывать…» Владимир ухмылялся, а Валерию было всё-таки неловко.

Собранную посуду мыли в реке и чистую складывали в  рюкзаки и в мешок, с трудом дотащили до автобусной остановки. Хорошо, что на конечной, в городе, рядом со станцией метро, был пункт приёма бутылок. Тут уже выстроилась очередь. Владимир ворчал: «Всю дорого так. После воскресенья в очереди приходится стоять». Он предложил всю вырученную сумму потратить на водку, Валерий не возражал, но достал свои деньги и купил белого хлеба и полбатона варёной колбасы.

На даче вдвоём быстро начистили картошки, Владимир говорил, что надо больше сварить, останется и на ужин и утром можно варёную картоху поджарить. Достал банку с солёными помидорами, нарезал перьев зелёного лука, про колбасу тоже не забыли. Владимир предложил: « Пока картошка варится, примем по маленькой, пусть рассосётся».

Всё-таки стали братцы стареть, после  первых двух рюмок расслабились, размякли, потянуло на душевные разговоры. Они сидели на веранде, где стоял старенький холодильник «Саратов», и, должно быть, ещё военных лет электроплитка, на которой вода с картошкой всё никак не могла закипеть. Они уже закусили и помидоркой и колбаской, поэтому не особенно беспокоились о картошке. «Остались мы с тобой, братец, одни, будто никакой другой жизни вовсе не был», - сказал Валерий. «Что- то уж очень быстро всё происходило», - согласился Владимир. « Ничего толком сообразить не успеешь, а уж и жизнь прошла». Владимир закурил и вышел на крыльцо, присел, потянулся за ним и Валерий, он не курил с тех пор, как родилась Валечка, но теперь тоже взял сигарету и дымил, не проглатывая дыма, спросил: «И часто ты такие рейды устраиваешь?» «Случается. Ну, конечно, не каждую неделю. Но случается. У нас, как ты заметил, своя компания образовалась. А что ж ты хотел; рынок диктует, капитализм диктует. На пенсию не проживёшь. Ты вот как обходишься?» «Мне маленько приплачивают, как консультанту…» «Вот, всё-таки… А мне кого и как консультировать? Объяснять, что такое развитой социализм, что ли? Я теперь полностью не востребован». « Да уж вы там нагородили: развитой или развитый, зрелый, перезрелый. Кому это было нужно!» «Были, конечно, спекуляции…  Но были и есть вполне толковые работы. Как не крути, если, конечно, о людях думать, то без социализма не обойтись». «Чего же он у нас так легко рухнул?» «Это для серьёзного разговора. Сейчас не будем. Могу сказать, что был порок в системе. На поверхность по физическим законам, говно всплывало, оно и задушило. Система предателей выращивала. Но, правда были и замечательные, прекрасные люди, каких никакой капитализм не может породить».  «Есть примеры?» «Ты и сам знаешь. На чьих жизнях мы с  тобой воспитывались? А вот ещё довелось мне знать весьма близко Кузьмича! Удивляюсь, что ты с ним не познакомился в Т. А мне довелось работать в райкоме, который специально создали для руководства строительством академгородка. Вот не забываемое время! Наверное, так во время войны было. Или когда строили Кузбасс, Днепрогэс. Каждое утро планёрка: чётко, ясно, кому, что и как делать и вечером итоги работы. Кузьмич, кажется, одновременно на всех объектах был. Требователен, как командир в бою. Никаких отговорок не принимал, если кого зацепит, хоть под лавку залазь. Стыдобища! Но и всё, что нужно умел  выколачивать. А когда по его инициативе и под его руководством на севере нефтепровод  строили! Это ж, целая эпопея. Я жалел, что ушёл на преподавательскую работу. Кузьмич по-человечески совершенно замечательная личность. Цельная. Вот, пожалуй, главное. Да, если бы такие люди руководили страной, не развалился бы наш социализм. Но к власти пришли предатели. Говно всплыло…»

Вскоре закипела картошка и они перед горячим выпили ещё по рюмке, и обоих, совсем по-стариковски, потянуло вздремнуть. Владимир ушёл в комнату, а Валерий прилёг на веранде, на продавленный диван, быстро задремал, но так же быстро и проснулся, томительная печаль придавила его сердце. Он слышал птичью перекличку, иногда возмущённый стрёкот сороки, далёкие голоса, едва слышный шелест ветра в сосновых кронах, вдыхал такой родной запах летнего бора; вокруг было всё то, что всегда его сильно радовало, даже вдохновляло, придавало смысл жизни, теперь не помогало. Он едва сдерживал копившиеся  слёзы…

 

Утром он сказал брату, что поедет в город, хочет пройтись по старым местам. Он знал, куда его потянуло. Выйдя из метро на площади Ленина, он пошёл пешком до улицы Октябрьской. И вот он этот дом, вернее несколько домов, где начиналось его детство.  Он стоял за оградой и смотрел на окна четвёртого этажа, там был широкий подоконник и он сидел на нём, ожидая возвращения отца и воображал, что  летит в самолёте. И вот этот палисадничек в центре двора с так сильно разросшимися клёнами и акациями ему прекрасно известен, он помнит, как его разбивали жёны работников авиационного завода. И как эти же жёны организовывали их, мелкую ребятню, устраивая спортивные соревнования, или собирали их, чтобы почитать книжку…

Он был в пространстве своего детства. Когда-то он боялся ступить за ограду своего двора, выполняя наказ матери, потом однажды вышел и стоял у калитки, наблюдая за неизвестной ему жизнью текущей мимо их дома. Ещё позже он обошёл их дома вокруг и вошёл во двор с противоположной стороны, откуда обычно въезжали автомобили и это был особенно опасный путь. И теперь он тоже обошёл эти дома, испытывая непонятную тревогу, будто, как в детстве, мог встретиться с некой опасностью. Его пугала мысль, что вдруг что-то или кто-то из того времени окажется живым и всё помнящим, узнает его и скажет нечто страшное и убийственное, после чего уж и жить больше не захочется.

 По этой трудно объяснимой причине он не решался, хотя очень хотелось, зайти в свой старый подъезд, подняться на четвёртый этаж и войти в  квартиру, где жил ребёнком. И что он скажет новым жильцам, не примут ли его за пьяного или выжившего из ума старика…

И тогда он совершенно отчётливо понял, что между разными поколениями не может быть полного понимания. Не может! Разве кто-нибудь из нынешних молодых сможет понять, тем более почувствовать, его переживания, какие он испытывал здесь, вот в этом доме, и позже совсем на другой улице, кажется в другой жизни, и какие настроения  захватывали их в годы войны, и вообще, почему они жили так, а не иначе?

А разве может кто-нибудь из будущих поколений не то чтобы понять, но даже узнать о его не проходящем со времени гибели Анны и Валечки чувстве вины, если и нынешние его современники вряд ли все смогут это понять.

 Новые поколения не могут судить своих предшественников, потому что они судят о них из своего времени, из своих представлений, не понимая, не имея возможности почувствовать тех, кто жил раньше. Все соглашаются, что история не знает сослагательного наклонения, в таком случае и судить ушедших нельзя, они жили в другом мире с другими мыслями и желаниями, с другими целями; и то, что сегодня кажется глупым, нецелесообразным, для них было единственно возможным и необходимым, и то, что вы сегодня считается преступлением в их время считалось геройством, а то, что для вас сегодня геройство для них было предательством.

И ещё он подумал, что правду о том или ином  времени может знать и рассказать только современник событий, о которых он взялся рассказывать. И не надо ждать, чтобы прошло время и стало возможным узнать всю правду. Выдумки это всё! Правда становится правдой  в тот момент, когда она свершается. А позже всё лишь запутывается, потому что даже самые добросовестные историки судят из своего времени, по логике своего времени. А, чаще всего, о прошлом судят, выполняя идеологический или политический заказ. Всё это казалось ему совершенно очевидным. Он, не будучи историком, мог бы привести примеры. Да вот, взять, хотя бы Стендаля, которого он почти неожиданно взялся читать, всё, что он мог узнать, отчётливо понять и даже почувствовать, он узнал из рассказа самого Анри Брюлара. Кто же, как не этот самый Анри, мог вызвать у него, живущего двести лет спустя, ощущение тёплого ветерка сирокко, разлитую в воздухе чудесную теплоту  и родившуюся в душе Брюлара радость жизни, когда он был в Сан-Пьетро-ин-Монтарио? И только сам Стендаль мог объяснить, почему этот  толстый, некрасивый молодой человек увязался с войском Наполеона и в качестве завоевателя вторгся в Россию, а потом с невероятными трудностями удирал, признаваясь, что самым тяжёлым был путь от Москвы до Кенигсберга…

Он потом пытался пересказать эти свои мысли Владимиру, но получалось не очень складно  И брат согласился с тем, что история не терпит сослагательного наклонения, но всё-таки это обстоятельство не может отменить науку историю и историки не только могут, но обязаны объяснять прошлое, извлекать, так сказать, уроки.

«Ну, и пусть себе извлекают, философствуют, диссертации защищают, но случившаяся правда уже случилась и понять её может только современник», - упорствовал Валерий.

« Ты вот современник, можешь понять мотивы поведения нынешней молодёжи? Все их увлечения, пристрастия, их кумиров? Понять и объяснить? Не сможешь! Уверяю тебя! Я собственного сына не могу понять. Вернее понимать то я понимаю, для него главным делом стала нажива, только я согласиться с этим не могу… Как раз история и учит, что на этом пути никто и никогда не достигал счастья. Так что, бывает,  и современники ничего понять не могут».

«Это ты про другое. Это про разные поколения. Тут неизбежно непонимание. И, значит, лишний раз подтверждается, что правду о своём времени, о своём поколении знает только тот, кто принадлежит этому времени и этому поколению…»

Они, уже привычно, сидели на верхней ступени длинного крыльца и неторопливо рассуждали, обнаруживая сходство или различие в своих мыслях. Днём крыльцо было в тени и так удобно было тут сидеть, привалившись спиной к стенке веранды, смотреть на сосны, на голубизну неба. Это, очевидно, был момент, когда оба они могли бы ощутить ещё не покинувшую их радость жизни.

 

Лето было жарким. В лесу стоял плотный смоляной аромат, деревья, будто свечи, истаивали на солнцепёке. Как-то Валерий пошёл на реку, просто посидеть в прохладе, но, поглядев на купающихся, решил и сам окунуться. Он сбросил рубашку, стянул лёгкие, летние брюки китайского производства и только тогда сообразил, что на нём нет плавок, а обыкновенные, длинные трусы, которые нынче почему то называют семейными. Но тут же и подумал, что это не может его смущать; он старик, кому какое дело, в чём купается старый человек, да во время его юности и детства вовсе не было плавок, в пионерском лагере они все купались вот в таких, чаще всего чёрных, трусах и никто этим не смущался. Он вступил в воду и тут же присел, потом окунулся в желанную прохладу.

Вечером они поливали огород, но перед этим, днём надо было натаскать воды  из колонки и вылить её в огромный стальной бак, который стоял в ограде, а попал он сюда ещё при Утробине. Вот они с братцем и наполняли бак водой по самую кромку; за день вода согревалась и вечером начиналась поливка. Не самая лёгкая работа.

Но случались и грозы. Вдруг, неожиданно собирались тучи, задувал ветер и приближался гром, а потом так грохотало, что стёкла звенели, а молнии разрезали всё небо сверху вниз и ливень, настоящий, потоком, водопадом обрушивался на землю. Кажется, так было только в их детстве, да вот ещё в пионерском лагере, когда восторг, страх  и радость охватывали всех и хотелось кричать, махать руками и выскакивать под хлёсткие струи грозового дождя. Гроза проходила так же быстро, как и начиналась, снова светило солнце и от земли поднимался пар. После грозы поливка отменялась.

Пришёл сосед Леонид, который, как оказалось, звался вовсе не Леонидом, а Леонардом, он был из семьи немцев Поволжья, сосланных в Казахстан, где он и родился. Владимир рассказывал, что Леонид-Леонард после окончания мединститута  подавал  некоторые надежды, как хороший врач-кардиолог, работал в клинике, но потом вдруг ушёл на скорую помощь, потом вот врачом в этот санаторий, где по дешёвке купил домишко, рано ушёл на пенсию и живёт здесь круглый год; его жена приезжает летом, но долго дачной жизни не выдерживает. Перемены в жизни соседа, видимо, были более всего связаны с его увлечением домашними винами, которые он научился готовить весьма успешно.

Ещё Леонард-Леонид был искренне верующим христианином. При рождении его крестили  по лютеранскому обряду, но потом родители стали посещать собрания баптистов, водили с собой и малолетнего сына. Баптистом он не стал, в студенческие годы вообще отстал от религии, но потом вдруг стал ходить в православную церковь и втянулся, казалось нашёл надёжную защиту от всех треволнений жизни, читал Евангелие и верил, что Иисус Христос был не только реальной личностью, но и Богом, сыном Бога.

Об этом знал Валерий от брата и ему давно хотелось поговорить с Леонидом на эту тему, как-нибудь нечаянно, чтобы не вспугнуть человека, задать несколько вопросов, всё-таки Леонид тоже недавний врач.

Леонид пришёл с полутора литровой пластиковой бутылкой домашнего вина недавно им произведённого.

-Попробуйте, соседи, - говорил он, - протягивая бутыль, - Чистая малина. Без сахара.

-Знаем мы твои морсы. Сейчас разбавим, у нас немного водки ещё осталось.

И они разбавили, вернее сказать, добавили к малиновому вину Леонида водки, получив вполне приятное на вкус и крепкое винцо. Первые две рюмки приняли даже без закуски, выразили общее удовольствие. Владимир достал из холодильника колбасу и холодную, оставшуюся от  вчерашнего ещё ужина, картошку. Засуетился Леонид: «У меня жена наварила борща на целую неделю. Пропадёт же. Я щас принесу». «Тащи!» – согласился Владимир. Леонид был моложе их лет на десять и, как им обоим казалось, внешне был типичным немцем: длинный, тощий с остатками рыжеватых волос на слегка вытянутой, наподобие дыни, голове. К братьям он относился с открытым уважением, всё-таки доценты, кандидаты наук.

Он принёс громадную кастрюлю с борщом. Владимир заявил: «Разогреть такой котёл на нашей плитке невозможно. Кроме того, нам такое количество не осилить. Предлагаю каждому налить по тарелке холодного супа, а разогреваться винцом».

Так они и поступили: выпивали по рюмочке, закусывали-запивали холодным борщом, который с каждой проглоченной ложкой становился всё вкуснее.

Владимир с Леонидом выходили на крыльцо покурить, так, видно, тут было заведено с давних пор, курить на крыльце. Оба дымили, как паровозы, отгоняя мошек, которые пришли на смену комарам и лезли в глаза, в уши, в рот и в нос. Валерий же, вспомнив детство, развёл в консервной банке дымокур, покурив, они снова возвращались на веранду, выпивали, закусывали и болтали обо всём, что вдруг вспоминалось и попадало на язык.

Владимир заявил: « Вот, видите, много ли надо человеку для счастья! Креплёное вино, холодный борщ и добрые друзья. И чтобы потрепаться. Это непременно! А чем человечество занимается? С древнейших, первобытных времён? Самоуничтожением. Поверьте мне, историку, человечество, как только появилось на земле, так и занялось уничтожением себе подобных. Бог допустил какую-то ошибку, когда создал человека. Потом вот спохватился, послал на Землю сына своего Иисуса вразумить, научить людей жить по-человечески». Леонид чуть не подпрыгнул на стуле: «Верно! Как вы правильно заговорили Владимир Александрович!» «Погоди! – остановил его Владимир,- Я,  если хотите знать, считаю, что единственное спасение для людей это всеобщая любовь. Поголовная! Глобальная! Все любят всех и каждый любит каждого! Только так. Иначе самоуничтожение». «Но ведь это невозможно!» –подал голос Валерий, поверивший в серьёзность сказанного братом. «Невозможно, - согласился Владимир. – поэтому будущее человечества рисуется мне очень грустно. Можно сказать трагически». «Но это сразу, по всей земле, для всех людей невозможно, - стал возражать Леонид, - а, если постепенно, чтобы люди один за другим начинали понимать…» «И постепенно не получается. Сколько лет уж христианству? – ответил Владимир. – И начинало христианство не постепенно и не по-христиански. Своих то, может быть, и любили, а других тащили силой, огнём и мечом. Всем же известно. Кому, чему верить?» «Коммунизм тоже силой пытались насадить», – негромко заметил Валерий. «Вот. Вот! И коммунизм тоже. Компрометировали великие идеи. Ты не подумай, Лёня, - повернулся Владимир к нему, - Я на самом деле считаю христианство великой идеей! Согласен с Гегелем, это предельная религия. Больше ничего не может быть. И коммунизм тоже предельная идея. И всё скомпрометировано…  Каждому поколению надо начинать с нуля. А поколения то вырождаются. Массовый человек появился. Впрочем, он всегда был: хлеба и зрелищ! Теперь правда стал более многочисленным и агрессивным. Становлюсь пессимистом. Плесну -ка я лучше ещё твоего зелья, Лёня.»

Выпили все трое, Владимир пошёл на крыльцо курить, а Валерий задержал Леонида и без всякой предварительной подготовки сказал:

- Я взялся читать Стендаля, так вот у него был очень интересный дед, который однажды сказал, что он стал бы примерным христианином и прихожанином в своём приходе, если бы кто-нибудь доказал ему, что он после смерти встретит свою любимую, рано умершую, дочь. Я бы мог тоже это повторить. Хотя я представитель естествознания. Вы ведь тоже врач, а верите. Что вас то толкнуло?

Леонид улыбнулся:

- Однажды понял, что жизнь не мгла произойти химическим путём.

- Да, это, действительно, загадка.

- Ну, правда, ещё в детстве был приобщён. Конечно, я, как вы употребили слово, не самый настоящий прихожанин. Мне бы, конечно, по моему крещению надо в кирху ходить, да где их искать? И я считаю, что христианская религия есть христианская- всегда и везде. Для меня главное вера. Верю, хотя вовсе не все каноны соблюдаю.

- Скажите, Леонид, а вот если погиб человек некрещёный, то может церковь что-то сделать для него? Не знаю, службу какую-то особенную отслужить, например? Как-то можно помолиться хоть за этого человека?

- Помолиться можно! Это твёрдо могу сказать. А вот что церковь может, этого точно не знаю. Надо спросить. Но не думаю, чтобы в таком прискорбном случае ничего нельзя было сделать во спасение души погибшего.

      Тут вошёл на веранду заметно охмелевший Владимир:

     -Я слышал, чего вы тут толковали. Вот и давайте помянем всех наших родных и близких, кто уже ушёл из этого, во зле погрязшего, мира…

 

Впрочем, серьёзность размышлений Владимира о религии и христианстве ещё раз подтвердилась через несколько дней.

Они сидели на крыльце. Владимир заговорил:

-Вспоминаю выступление по телику одного нашего политического обозревателя. Несколько лет уж прошло и обозреватель это помер… А запомнилось. Он заявил, что если бы евреи не распяли Христа, то никакого бы и христианства не было.

-Глупость!

-Понимаешь? Хорошо! Конечно, христианство появилось не потому, что Христа казнили, а потому, что идеи его оказались необходимыми людям замордованным, замученным, очумелым от жестокости и преступлений, захлёбывающимся в крови, потерявшим смысл собственной жизни. И вдруг – любовь! Но я тебе не про это, не про христианство хочу сказать. Как же евреи, такие хитромудрые, не могли сообразить, что распятый Иисус, куда страшнее для них, для их веры, чем живой? Казнённый Христос стал жертвой, стал мучеником, собственной жизнью и смертью подтвердившим силу своего учения, своих проповедей. Вот ради чего стоит жить и помереть!

- Ага, понимаю. Конечно, казнь Иисуса дала, можно сказать, толчок.

- -Какой там толчок? Глаза у людей раскрылись! Можно ли верить всем этим иудейским фарисеям, если они казнят Бога, призывающего к любви. Смертельный удар по иудейской вере.

- -Ну, так, наверное, так. И что?

- -Вот я и думаю. Как же умные евреи этого не учли, как не додумались, не догадались о последствиях. И прихожу к выводу, что кто-то из них всё-таки догадался и предвидел последствия, но сам способствовал тому, что бы Христа казнили. Кто-то из них поверил в правду христианства, поверил в правоту Христа и решил ударить по иудаизму. Ведь, вина за все страдания и муки Христа ложилась на евреев, на их веру, славя Христа, проклинали его мучителей.

- -Это что-то чудовищное!

- -Ничего чудовищного. Ты помнишь легенду о Великом инквизиторе у Достоевского? Вот. Там, ведь, сам Христос оказался лишним, мешал проповедникам христианства. А что нынче происходит? В открытую же говорят и пишут, что в атаке самолётов на знаменитые башни в Америке замешано ЦРУ. После такого теракта любые средства против террористов можно было применять…

- -И всё-таки это… Кстати сказать, совсем не по-христиански.

- -А изменивший своей вере фарисей ещё и не успел стать христианином. А иногда я думаю, что это был Понтий Пилат. Он ненавидел иудеев, вот и умыл руки. Для вида повозражал, чтобы их больше раззадорить, а сам умыл руки. Нанёс им смертельный удар. Христос- мученик, Христос- жертва. Жертвы ведь разные бывают. Бывают героические: пожертвовал собственной жизнь, говорим мы о герое! Может, наш отец тоже пожертвовал жизнью. Конечно, наш обозреватель не прав, это он опять хотел возвысить гонителей Христа. Но распятие было великим событием.

- -Я и  не догадывался, что тебя посещают такие размышления.

- -Посещают. Только вот до конца ещё не додумался.

 

Они сидели на крыльце, Валерий говорил:

- Когда мы переехали с Октябрьской к деду, там же теснота страшная была, и некоторые наши вещи, больше отцовские охотничьи причиндалы, старые газеты, которые он тоже по каким то причинам хранил, технические книги и всякая другая мелочь, всё это сразу на чердак отправили. Ну, вот… Я, конечно, потом залез на чердак, стал рыться в старых чемоданах, всё в трёх чемоданах хранилось… Всё отца напоминало… Я был сильно к нему привязан…

- -А я совершенно не помню его?

- -Неужели ничего в памяти не осталось?

- -Иногда, очень смутно, что-то вдруг всплывает, кажется кто-то  крепко берёт меня на руки, даже запах какоё-то ощущаю…  Но недолго.

- Кажется мне это обидным. Отец наш был сильной личностью. А мы его так быстро забыли. Мама начала…

- Думаю, она больше из-за нас с Утробиным сошлась. Одной то тяжело было. А тут дед помер, бабушка не работала, всё на нашу мать и свалилось…

- Может быть. Только на меня её женитьба сильно тяжело подействовала. Я потому и не успел её как следует расспросить об отце, о его гибели… И вот ещё что… Когда я рылся на чердаке в чемоданах, то нашёл старый учебник – самоучитель французского языка. Отец учил французский. Я тогда только сообразил, что он иногда французские слова вставлял, когда со мной разговаривал  Даже на охоте. Тренировался. И я в этом самоучителе нашёл слова, которые он часто повторял. Боюсь, что сейчас их произнесу не очень правильно: жё не парль ба рюс. Я не говорю по-русски. Что же получается? Он готов был к тому, что где-то, в каких-то обстоятельствах ему надо будет говорить, что он не русский. За француза он тоже не мог себя выдать, потому что вряд ли успел хорошо овладеть этим языком, особенно произношением, он же по самоучителю занимался им. Значит, была у него в запасе какая-то неведомая нам  национальность, к которой он себя собирался причислить; он, мол, представитель этой, скорее всего малой, народности, но может кое-что сказать на ломаном французском… 

         Владимир согласился:

- Пожалуй, так оно и было. Только вот зачем это ему понадобилось?

- Самое первое, что приходит в голову, это Испания. Первое открытое столкновение с фашистами. Отец погиб в тридцать восьмом и, возможно, выполнял он какую-то особенную миссию, почему и мать ничего толком не знала, может быть, её тоже предупредили, чтобы она не слишком распространялась о судьбе своего мужа, и с завода она по тем же причинам ушла?.. А я потом решил, что тоже буду учить французский. В школе же у нас преподавали немецкий, а я прихожу домой и учу по самоучителю французский. Много слов уже знал. Но без произношения, только по написанию. В результате ни немецкого, ни французского. Когда пришлось кандидатский сдавать, стал ходить на курсы всё того же немецкого. А французский до сих пор тянет. Да теперь уж и вовсе не выучить, память села.

- Ты говорил Стендаля взялся читать? Тоже, наверное, по той же причине – француз?

- Может быть. Специально не думал, просто решил на пенсии перечитать собрания сочинений знаменитых писателей, какие не успел прочитать.  Первым попался в руки Стендаль. Случайно. А, может быть, подсознание сработало.

- Видишь, как! Живёт, значит, у тебе память об отце. И что ещё можно сделать? Хотя бы помнить!

- Думаю, наш отец был незаурядный человек. Если бы он дожил до войны, то, конечно же, стал бы Героем Советского Союза. Натура у него была такая. А вот Утробин на фронте не был.

- У него бронь была. Он же с лесом работал, а это тогда стратегический продукт был.

- Отец бы от любой брони отказался!

- Кроме брони, Утробин был ограничено годен, только к нестроевой службе. У него правая нога была искалечена. Он же начинал простым плотогоном и вот как-то повредил ногу, полстопы отняли. У него специальный ботинок был…

- Не замечал.

- Он и старался, чтобы не замечали, стеснялся, знаешь, так, по-деревенски, когда увечный считался не вполне полноценным. Вот он и старался, ходил ровно, терпел…

- Я этого не знал.

- Ну, ты  и не жил с ним. У него, ведь, до нас была уже семья. Дочь, нам ровесница. Точно не знаю, но вроде бы жена с другим ушла от него. Дочку с собой забрала, но потом привезла к своей матери, а сама исчезла. Совсем. Бесследно исчезла. Ну, вот. А Утробин стал помогать дочери и тёще своей. Да что там помогать, он содержал их. Тёща уборщицей работала. Дочь его кончила геодезический институт, вышла замуж. Между прочим, за моего приятеля по учёбе в академии. Он ещё помогал нам при похоронах, в вашем обкоме работал. И с женой его я познакомился, с дочерью Утробина. В Москве, приезжала мужа попроведать. А что мы могли друг другу сказать. Совершенно чужие люди. Потом всякую связь потеряли. Не знаю, там ли они живут или нет. Приедешь домой, можешь выяснить, если, конечно, тебе интересно. Мама наша знала о его дочери, о тёще, не возражала, естественно, что он им помогает, даже предлагала как-нибудь объединиться, но тёща не пожелала… Такие вот дела.

 

Жизнь отдельного человека  коротка и непрочна. В любой момент её можно лишиться, случайно, неожиданно. И всё-таки самое прочное, самое сильное, что есть у человека, это жизнь, принадлежность к живому.  И он держится за неё до последнего своего вздоха.  Конечно, есть самоубийцы. Но они выпадают из общей закономерности. А закономерность такова, что человек живёт, когда, кажется, уже сил нет дальше жить и незачем больше жить, а он живёт, потому что жизнь сильнее человека. Так думал Валерий Александрович, объясняя собственное свое теперешнее бытие.

Когда он с Владимиром сидел возле железнодорожного склада, где стояли два гроба, он подумал не только о том, что вот эта его жизнь кончилась, он подумал, что теперь вообще его жизнь завершилась; можно ли продолжать жить без них? И вот продолжает жить и радуется теплу и солнцу, грозе, реке лесу, всему тому, что им недоступно; читает Стендаля, философствует о том, что остаётся в человеческой памяти об ушедших поколениях, о неизбежном непонимании между разными поколениями и о правде истории. И он даже способен и понять и почувствовать то, что Стендаль называл радостью жизни. Есть ли во всём этом хоть капля справедливости по отношению к тем, кого уж нет? Или это всё та же жизненная закономерность, дающая дополнительные силы, чтобы не погас огонёк?

Он жил на даче действительно до самого последнего летнего тепла, до того, когда  приходилось на ночь протапливать печку.  К концу лета его начинала томить тоскливое настроение; казалось, что он что-то не сделал, что должен был сделать, что в Т. его ждут и надо спешить. И он спешил, собирался внезапно, скажет только брату: завтра уезжаю, и никакие уговоры ещё задержаться его не могли остановить.

  Город, в который он приехал без всякого желания и никак не мог полюбить его, притягивал  к себе неумолимо и властно, - там  теперь была могила с памятником, символизирующим смертельную опасность сближения параллельных.

Уезжал он автобусом и, когда на самом подъезде к городу вдруг открывалась река, зеркально гладкая и неподвижная, а над ней, на высоком берегу, вдали уже виделся сад, в который он любил ходить, теплело на душе, будто увидел родное, долгожданное. Всё ещё не хотелось признаваться себе самому, что он привык к этому городу. Привык, как привык к жизни.

Наступало нелюбимое им время, особенно вторая половина октября, когда уж вовсе не оставалось никакого тепла, а были холод и слякоть, всё-таки не Сан-Пьетро-ин- Монтарио с тёплым ветерком, а Сибирь-матушка. Он торопил морозы, торопил декабрь, потому что в конце декабря начинал прибывать день. По-детски радовался новому году, не потому, что праздник, а потому, что день прибывал и уж ничто не могло остановить это его движение к свету.

Он не был особенно связан консультациями в ОКБ, поэтому мог бы выехать на дачу к брату в любое время, хоть в апреле, когда перебирался за город Владимир, но он оставался до времени очередной годовщины трагедии, наводил порядок на могиле. Он познакомился с доброй пожилой женщиной, Анной Захаровной, которая торговала живыми цветами ( она говорила – цветками) у кладбищенских ворот, всегда у неё покупал со вкусом собранные букетики. Когда -то вокруг кладбища было большое, разнообразно цветущее поле, где он сам собирал  цветы охапками, но теперь всё оно было занято могилами, как говорили, было засеяно, он и не представлял, как много людей умирает.  Анна Захаровна выращивала свои цветки в собственном огороде и была большая искусница. За ценой не гналась и обычно распродавала свой товар раньше других. И однажды подозвала Валерия Александровича и попросила положить букетик от неё лично, сказала, что знает о его горе; они все тут почти обо всех всё знали. Так и началось их знакомство, а потом Анна Захаровна принесла рассаду и велела ему посадить её в цветник сказала, что это  многолетние флоксы, и теперь на могиле всегда были живые цветы.

Только после всех этих весенних забот, он отправлялся к брату. В родной город, где начиналась его жизнь. Совершал путешествие во времени. И нравился ему этот дачный домик, построенный Утробиным и усовершенствованный братом, так удачно расположившийся в сосновом бору, на берегу большой реки; нравился ему огородик,  где в течение лета можно было сорвать редиску, зелёный лук или стрелку чеснока, недозрелый сладкий горох, а потом огурец и созревающую малину… Зимой он представлял, как он опять там будет сидеть на длинном крыльце с братом, возможно с верующим Леонидом, какие разговоры они заведут, выпив водочки или самодельного винца. Поэтому зимой он ограничивал себе в выпивке, так изредка, если кто из старых сослуживцев забредёт, ну, и после того, как съездит на кладбище; зимой он выезжал значительно реже, но непременно в дни рождений Анны, потом Валечки и в свой собственный; дни рождений падали на февраль и март, после этого он дома немного выпивал. Экономил, откладывал деньги на лето, чтобы можно было купить водку не за счёт собранных на пляже бутылок.

Итак, уже после нового года он начинал жить в предчувствие весны и лета. Он тоже приписывал это всё той же непреодолимой силе жизни, внушающей свои настроения и чувства.

Конечно, жаль было уходящего летнего тепла. Кажется, вместе с этим теплом уходила и вся уже прожитая жизнь. Это тепло было последним. Жизнь не вернёшь. Остаётся надежда на возвращение тепла.  Надежда ещё дождаться нового тепла. Первого тепла!

Комментарии читателей: