(кинематографический роман)

 

Посвящается духовному брату и

соавтору Вячеславу:  он не написал

роман, но прожил жизнь,

достойную Литературы.

 

Искренняя благодарность всем тем,

кто вольно или невольно стали

прообразами героев романа, по-

своему содействовал его созданию

и без кого романа бы не было.

 

А.Кочетков

 

ОТ АВТОРОВ:

 

Роман основан на реальных событиях, которые происходили, происходят и еще произойдут в действительности. К сожалению, вымысла здесь слишком мало.

 

Часть І

 

ПРЕДВКУШЕНИЕ ХРАМА

 

 

«Это ужасная крамола, ужасная, и все-таки: а может, Господь потому и терпит существование сатаны, что тот его ТОЖЕ по-своему ЛЮБИТ?!»

Вячеслав Грачев, «Ходовой журнал»

 

Глава первая. Синяя папочка

Стоглавый и тысячеликий Киев плавился под яростными софитами июльского вечера 200… года.

Разноцветные фишки светофоров и милицейских мигалок, зеленое сукно парков и скверов, пестрые рубашки рассыпавшихся колод: кто ты, обернувшийся в толпе, двойка или туз – откройся, предъяви суть! Игра и не что иное захлестывала усталый, разморенный город. Приевшаяся семейная забава «Верю-не верю» меж стервенеющей от ревности дамой пик и благоверным бубновым валетом, вернувшимся «с совещания» клейменым червовой губной помадой на рубашке; пресыщенный король, лениво тасующий сноровистых шестерок по вызову на потной постели игровой комнаты сауны; примитивный молодежный расклад «орел-решка» в надежде не поймать трефовый триппер под вихляющуюся эстраду, увлеченную голубой партией в очко. Наглый покерный блеф в карточных домиках-офисах, именуемый бизнесом; иезуитские политические шахматы, где мнящие себя ферзями – лишь пешечное мясо; безвыигрышная лотерея страшащихся неминуемого стариков; беспроигрышная русская рулетка наркоманов и алкашей; подлый рекламный трюк самозванных миссионеров, отлавливающих неофитов на приманку-обманку спасения БЕЗ ПОКАЯНИЯ…

И многие, слишком многие давно и с безнадежностью представляли себе жизнь непостижимым игровым столом Бога и дьявола, где единственной ставкой принимается главная ценность – смирение души. Эта Игра манила дешевой позолотой удачи, пронзала отравленной иглой разочарований, нарасхват шли «надежнейшие» игровые системы гороскопов и магических знаков, и Вера тоже зачастую оборачивалась разменной фишкой, а причастие ценилось как допуск к Игре на следующем уровне, и вращалось, вращалось, вращалось неостановимо-равнодушное колесо судьбы, и шарики бодро подпрыгивали, соприкасались и разлетались в поисках единственно своей лунки.

Как раз у цю видьмачу пору Владимир Степанович Буренин, персональный пенсионер, на видавших виды когда-то бежевых «Жигулях» выбрался с подъездной дороги и порулил по бориспольской трассе к ближайшему развороту в сторону города. В бардачке автомобиля, спрятанная от посторонних глаз, покоилась Библия, взятая у соседа «для ознакомления», что для Владимира Степановича – атеиста со стажем – являлось событием. Так случилось, что внезапно задумался токарь-орденоносец о вечном, о душе и судьбе и даже о том, правильно ли прожил жизнь. А что жизни уже на самом донышке, красноречиво свидетельствовала его медицинская карточка в районной поликлинике, толстая, словно Священное Писание.

«Плохи твои дела, Володька...»,– как раз сегодняшним ранним прохладным утром размышлял он, посасывая валидол и собирая удочки – дача его располагалась неподалеку от речки.

Знатная рыбалка, конечно же, могла поднять самочувствие и настроение, но с клевом не сложилось, хоть и место прикормленное, и снасть импортная, подаренная трудовым коллективом на юбилей. Но рыба упорно игнорировала разнообразную наживку от «бутерброда» из красных и белых червей до свежайшей «мастырки», зато вокруг барражировали, пикировали и впивались комары, толстые, как бомбовозы, а тут еще из-за ближайших кустов послышались негромкий смех и плеск воды. Буренин даже набрал воздуха, чтобы гаркнуть позаковыристей насчет тех, которые рыбу распугивают, но почему-то сдержался, и наоборот, затаил дыхание и пригляделся сквозь ветви. И увидел, как две молоденькие – лет по двадцать – голенькие девицы стоят по колено в воде, зябко поводя худенькими плечиками (ну почему их-то комары не трогают?!). Одна черноволосая и загорелая до шоколадности, отчего взгляд просто притягивали девственные, нетронутые солнцем полоски вокруг округлых бедер и маленьких, с остро вздернутыми сосками грудей. А вторая в полную противоположность так и светилась неправдоподобной – сметанной – белизной, а ее распущенные волосы горели огнем, но это была никакая не химия, потому что девица была рыжая везде. И картинка эта нежданно пробудила во Владимире Степановиче что-то давно позабытое, жгуче приятное…

В этот момент глупых стариковских переживаний – «а существовали ли  две утренние нимфы или приснились?» – Буренин, стиснувший руль узловатыми пальцами, с недоумением увидел, что из бело-синей «десятки» на обочине выскочил милиционер и просто бросился под колеса, отчаянно размахивая жезлом. Владимир Степанович милиционера дисциплинированно объехал, свернул направо и затормозил.

– Ты шо, козэл?! – заорал краснорожий неведомо чем перепуганный гаишник, позабыв представиться. – Ты шо, контуженый чи оглох, не бачишь, хто за тобою идэ?!

Владимир Степанович оглянулся и осознал свою непростительную оплошность.

Сзади по средней полосе, истерически сверкая красно-синими мигалками и подвывая сиреной, несся гаишный «Мерседес». Через триста метров еще такой же. А вплотную за ним катилась тяжелая, как ртуть, пугающе стремительная черная лоснящаяся лавина, точнее, громадная гусеница из четырех спецзаказовских «Дэу» запорожского разлива и замыкающей машины сопровождения – Председательский кортеж: мягкий шорох шин и порывы бешеного ветра, вышибающие непрошеную слезу (умиления или ненависти?..)

Через считанные секунды кортеж растаял в пространстве, и Буренин остро, физически ощутил, что и его жизнь может закончиться вот так – в любое мгновение, потому что никому не нужна. Что-то орал в окно побелевший от злости гаишник, но Буренин уже не слышал: во рту возник мерзкий привкус металла – «Не дай бог инфаркт!», уши заложило, на глаза словно накинули розовую кисею... Из последних сил, уже в подсознательном порыве Владимир Степанович потянулся к бардачку, раскрыл, просипел что-то вроде: «Сын, сын…», а затем тяжкая вязкая темнота обволокла, спеленала его, словно младенца…

Гаишный капитан наконец сообразил, что со стариком что-то неладно, и достал рацию:

– Пост номэр семнадцать докладуэ. Так, проихалы, вжэ нэ выдно, всэ в норми. Тилькы тут з одным старым хрэном щось нэ тэ, выклыкайтэ швыдку..

Председатель Губенко, разумеется, ни о чем позади происходящем не подозревал. Он полулежал на заднем сиденье, время от времени морщась и кругообразно вращая головой: ныли шеи и правого плеча и шеи – с утра явно переборщил с зарядкой. Встречные комары и мухи, легкомысленно увязшие в янтаре недвижного закатного воздуха (разгонять насекомых милиция пока не научилась), мгновенно размазывались белыми жирными кляксами по ветровому стеклу и равнодушно смывались дворниками, словно их вовсе и не существовало.

Жена Председателя вылетела в Крым накануне и уже сутки терроризировала бывалую обслугу «Нижней Ореанды». Отлет своего самолета Сергей Вадимович назначил на двадцать пятьдесят (не 21.00, а именно 20.50), он знал, что ближайшие соратники давно в аэропорту, и без труда представлял их возбужденное состояние с нотками неуверенности и тревоги, этакий коллективный мандраж сорокалетней дамы, собравшейся на любовное свидание с юношей. В салоне негромко звучал Высоцкий, которого он в последнее время слушал все чаще: «...экипажи, скачки, рауты, вояжи, или просто деревянные костюмы...», и это было пророчески, потому что нынешний год определял слишком многое. Мысленно Председатель уже находился в «Нижней Ореанде», опять ставшей госдачей номер один, баюкающие покачивания автомобиля приятно расслабляли, и Сергей Вадимович позволил себе слегка задремать.

Это был не сон, скорее, видение – как у пенсионера Буренина, но совсем другое: отряд конников в черных жупанах и синих шароварах, да, это казаки-запорожцы степенно поднимаются на степной курган, впереди, надо полагать, атаман – вылитый Тарас Бульба: плотно сбитая фигура, покатые медвежьи плечи, бычья шея, роскошные усы, мясистые и одновременно какие-то мускулистые щеки и подбородок, острый блеск глаз. Он снимает шапку, чтобы утереть пот со лба и – не может быть! – на крупной голове нет первейшей казачьей гордости – оселедца, голова бритая и блестящая, как медное пушечное ядро...

– Бля-адь! – вскрикнул кто-то, кажется, водитель.

Губенко открыл глаза и успел увидеть, как впереди слева-снизу вымахнуло нечто черное с белым, вытянутое, волнообразно колышущееся и тяжело стремящееся наперерез их машине. Глухо бухнуло в лобовое стекло, черно-белый с двумя отростками комок отлетел вправо, на стекле расплылось бурое пятно.

– Что это?!

– Птица, Сергей Вадимович, – справа от водителя доложил начальник охраны Радько, распрямляясь после непроизвольного желания нырнуть пониже. – Судя по габаритам, чайка. Откуда на разделительной и чего ее на нас понесло?

В лобовое стекло бронированного Председательского лимузина можно было швырять булыжниками или строчить из пулемета – выдержало бы. В принципе, ничто не мешало двигаться дальше, но Губенко с некоторым даже любопытством ждал продолжения.

Радько склонил голову к микрофону в петлице:

– Здесь первый. Вариант три.

Кортеж резко замедлился, сместился к обочине и замер. Из машин проворно, как подпружиненные, повыскакивали охранники и заняли удобные для наблюдения позиции.

– Седьмой, разберись, что там, – и Радько обернулся к Председателю. – Сергей Вадимович, мы пока на месте.

Один из телохранителей – рослый коротко стриженый брюнет, зачем-то положив руку на кобуру под пиджаком, припустил к месту столкновения. Бежать пришлось чуть ли не полкилометра.

Да, это была в самом деле чайка, точнее, то, что от нее осталось. Охранник носком туфли осторожно перевернул окровавленный комок перьев. Странно, голова не пострадала, даже клюв уцелел, но некогда блестящие бусинки глаз уже стали белесо-мутными.

– Первый, на связи седьмой. Все чисто.

– В смысле?

– Птица – наповал. Вокруг больше никого.

– Понял, возвращаемся на маршрут.

– Подожди, – вмешался в разговор Губенко. – Пускай заберет птицу, а то понаедет пресса, наснимают и начнут причитать в эфире.

Что ни говори, а Председатель – он и есть Председатель. И мысли у него у него – Председательские. Начальник охраны беззвучно выругал себя за то, что прохлопал столь важный политический нюанс, и продолжил исполнять преданного сторожевого пса.

– Птицу в багажник. Смена машин, вариант четыре,– Радько выскочил наружу и распахнул заднюю дверцу. – Сергей Вадимович, вам необходимо перейти в резервный автомобиль.

Председатель вздохнул, потому что Радько откровенно выслуживался, но ведь с охранниками и врачами не спорят – дурной тон.

– Черти что, – пробурчал Губенко, выбираясь из лимузина. –Пораспустились  все... Ты передай им там от меня привет, а то летает что угодно где попало... Хватит прохлаждаться, поехали.

Кого именно имел в виду Председатель: премьера, по должности отвечавшего за все подряд, либо столичного мэра, в чьем ведении находилась автотрасса, а может даже неведомое начальство над пернатыми, начальник охраны не понял, и поэтому связался со своим замом, который ожидал прибытия кортежа в аэропорту, и приказал доложить первому вице-премьеру.

Над верой во всякие приметы и предзнаменования Председатель регулярно иронизировал. Да, он собирался в Крым, чтобы отдельно от каждодневной текучки принять важное решение. Хотя перед собой-то можно не лукавить, себе-то Губенко мог бы и признаться, что решение уже состоялось, и это было на редкость жесткое, даже радикальное для руководителя такого ранга решение: «Отдаться течению событий и желаний, но внимательно следить за знаками судьбы». Но если все же посчитать эпизод на трассе приметой, то вряд ли она была хорошей.

Председательский «Ан-200П» уже полчаса свистел турбинами на первой стоянке, прогревая двигатели. Справа от него выстроились персональные машины провожающих – строго по табели о рангах: ближе всего к самолету автомобиль премьера Земляного, рядом спикера Верховной Рады Порхало, затем первого вице-премьера Павлова, главного помощника Председателя Закревского и секретаря совета обороны Бурчака, потом председателя национального банка Хруща, мэра Киева Прилежина и вице-премьеров. Всякие министры и начальники управлений администрации, советники и помощники Председателя, главы парламентских комитетов – всемогущие в повседневной жизни, на этом высоком сборище числились мелкой сошкой (как все подло относительно!), соответственно их машины парковались на свободные места в произвольном порядке. Сановные чиновники в ожидании своего патрона, именуемого в обиходе не иначе как «Папа», нервно прохаживались по выложенной замысловатыми плитами площади возле «VIPовской» части аэропорта, огражденные от остальных авиапассажиров четырьмя непреодолимыми кордонами: патрульная милиция, «Беркут», СБУ и госохрана. Рейсы, которые по расписанию взлетали в районе двадцати тридцати, были отложены, над Борисполем кружили несколько самолетов, запрашивающих и не получающих «добро» на посадку – их угораздило прибыть в тот момент, когда они потенциально могли помешать взлету авиалайнера номер один. Словом, ничего особенного не происходило. Государственные мужи, разбившись на группы по интересам, осторожно обсуждали насущные проблемы Отечества и свои личные: квоты, лицензии, контракты, бюджеты – очень многое решалось в таких вот импровизированных переговорах без референтов, телефонов спецсвязи и прочих приспособлений для утечки информации.

Спрашивается: как функционирует, скажем, театр? «Ну, режиссер командует, артисты исполняют, зрители аплодируют, но самое главное, говорят, почему-то гардероб». И только попав внутрь, потаскав фанерные дома из декорационного кармана и обратно, подышав цветной пылью костюмерных, надравшись дешевого коньяка с администратором Фимсанычем, который помнит еще великого… да он и Шаляпина помнит: «Какие были ЗАНАВЕШЕННЫЕ времена, ой, юноша, вы мне от всей души не поверите…», ощутив, пускай и со стороны, но на собственной коже, опаляющую любовь-ненависть подруг-соперниц по сцене, можно начать слегка понимать, как живет театр. Или власть, какая разница?

В этот день все было как обычно. Лишь одна мелкая деталь выбивалась из устоявшейся за четыре с половиной года процедуры проводов и встречаний Папы: первый вице-премьер – друг и соратник Председателя еще с университетских времен, по закулисному (главному, то есть) рейтингу второе лицо страны, держал в руках папку. Это настораживало и будило жгучее, граничащее с неприличием любопытство. Если Павлов намеревался передать Председателю какие-то материалы для работы, то для этого есть начальник канцелярии, уже сидящий со всей почтой в самолете, или, в крайнем случае, Закревский (в обиходе – Слава). Если подсунуть на подпись срочный указ, то с какой стати у него в руках не специальная роскошная сине-желтая папка с золотым тиснением «К докладу Председателю», а неказистая синеватая папчонка, в которую что-либо, кроме убойного компромата, и положить-то стыдно? А если компромат, то на кого?! Короче говоря, неуютно чувствовал себя высокопоставленный чиновный люд, косясь на синюю папочку – как солдат в самоволке при виде шагающего навстречу патруля.

Известие о случившемся на автотрассе ЧП моментально преобразило картину: провожающие сгрудились в одну группу, состоящую из нескольких концентрических окружностей, образованных чиновниками равного калибра – субординация на подсознательном уровне. Павлов в центре рассказывал с характерными интонациями очевидца:

– Птица... Чайка, но какая-то огромная, размах крыльев во все стекло... По предварительным данным никто не пострадал, Сергей Вадимович не пострадал точно, но передали, что серьезно не в духе...

Присутствующие талантливо исполнили, что потрясены до глубины естества. Еще бы: «единственный и любимый» покидал их, и гнусная птица могла подпортить ритуальную сцену прощания. А тут еще папка, притягивающая взгляды, как Северный полюс стрелку компаса.

В этот момент кортеж влетел на площадку, гаишные машины отвалили влево, Председательский «Дэу» подрулил к самолетному трапу, устланному малиновой ковровой дорожкой. Радько распахнул дверь машины, выпустил Губенко и  решительным маршем двинулся куда-то вбок. Он что-то шепотком командовал в свой петличный микрофон, и выражение лица у него было ужасно озабоченным, так что все поняли: начальник охраны – прожженная бестия – благоразумно эвакуируется из эпицентра неминуемого семейного скандала.

Все предвкушали, что метать громы и молнии Председатель начнет немедленно, желательно по чьему-то конкретному адресу и присутствовало в этом желании быть немедля покаранными нечто от мазохизма. Но произошло худшее: Сергей Вадимович собственной царственной рукой аккуратно прикрыл дверцу лимузина, сделал пару шагов вперед и остановился, сложив руки за спиной. Он стоял, в упор рассматривая потупившуюся руководящую элиту сорокапятимиллионной страны, словно персидский шах, решающий судьбу опостылевшего гарема, и молчал. Пауза становилась все невыносимее.

Труднообъяснимо, но в эти секунды Губенко испытывал к верным соратникам внезапный приступ отвращения – так после вчерашнего на эту водку проклятую даже смотреть тошно. Нет, конечно столпившиеся перед ним были ни в чем (сверх отведенной меры) не виновны, но кто, как не они, могли быть виноваты в том, что он уже принял свое решение, и что он вообще должен принимать какие-то решения, да и в том, что чайка-самоубийца хотя и приметой не являлась, но настроение испортила основательно.

– А где Александр Егорович? – вдруг еле слышно произнес Председатель бесцветным, как слюда, тоном. – Почему Александра Егоровича нет с нами?

Толпа провожающих отчетливо содрогнулась:

«Какой такой Александр Егорович? При чем здесь неведомо из какой дыры вылезший и вовсе сейчас непотребный Александр Егорович? Кто он вообще такой, этот самый пресловутый Александр Егорович?!» – явственно промелькнуло на лицах столпившихся.

Первым, как всегда, сориентировался Павлов:

– Зубцов проводит расширенную коллегию по секте «Истинного Бога», которая планирует проведение нескольких акций, в том числе, на центральном вокзале. Он предупреждал, что не сможет прибыть в аэропорт.

И все сначала с облегчением, а потом с еще большим недоумением поняли, что Председатель спрашивает о министре внутренних дел. А как же птица в ветровом стекле? Или расследование поручат милиции?! Ментам, не СБУ, не государственной охране? Что же это творится, Господи Боже ж ты мой?!

– Очень хорошо, – столько же тихо и невыразительно продолжил Губенко. – Хоть кто-то занимается своими прямыми обязанностями, а не прохлаждается на ветерке. Я вот думал, подъезжая к Борисполю: идет у нас в стране управленческая реформа или до сих пор нет? А ведь пора... И начинать надо с верхушки, иначе люди нас не поймут. С правительства надо начинать, я так думаю, а то министерств развелось больше, чем рентабельных предприятий. К моему возвращению план реорганизации и сокращения правительства мне на стол, ты все понял?– Председатель выразительно глянул на премьера и тот поспешно закивал. –Так что проводов с объятиями и поцелуями не будет – идите работайте.

«Разлюбил, всех разлюбил, даже гневаться не желает!»

И собравшимся – по сути, тертым и битым мужикам, ворочающим миллиардными делами – сделалось еще тревожнее и неуютнее.

Тем временем Сергей Вадимович повелительно махнул рукой Павлову, призывая его за собой, и пошел в сторону от надсадно свистящего турбинами авиалайнера: он явно хотел переговорить со сподвижником с глазу на глаз.

– Ну как впечатление, Валера? Качественно я вас поимел? – вполне нормальным голосом спросил Губенко, когда они удалились метров на пятьдесят. С такой чуть снисходительной интонацией, заранее уверенный в ответе, всемирно известный скрипач-виртуоз интересуется мнением о своем только что завершившемся выступлении.

– Блеск! – искренне ответил Павлов. – В лучшем стиле Иосифа Виссарионовича. Я сам чуть не обделался со страху.

– Ну-ну... Ты материалы принес? Давай сюда.

Раскрыв загадочную папочку, Председатель прочел заголовок на первом листке внутри «Арбузов Вениамин Сергеевич, информационные материалы», удовлетворенно кивнул и подозвал одного из следовавших за ним на почтительном расстоянии охранников:

– На, возьми. Передашь мне в самолете сразу как взлетим, – затем опять повернулся к Павлову и продолжил беседу на тему, понятную только им двоим и почему-то крайне важную для Председателя. – Ну и чем наш Веня нынче занимается?

– Веня круто пошел в гору, – с легкой улыбкой ответил Павлов. – Веня в очередной раз вернулся на родину в Лиман, трудится в кочегарке: сутки дежурит, двое выходной. Кочегарка в райцентре – объект ответственный, доверят не каждому.

– С водкой у него как?

– Нельзя сказать, чтобы совсем завязал: срывается, но не часто. Причем, без особых последствий. В общем, вполне вписывается в местный колорит.

– А роман? Помнишь, он еще в университете собирался написать роман на Нобелевскую премию?

– Вот этого не знаю – в СБУ-шной справке об этом ни слова. Есть только, что в Лимане его тоже, как и мы, называют «Философом» за образование и склонность к заумным рассуждениям на глобально-религиозные темы.

Павлов помедлил секунду, раздумывая, не слишком ли рискованно демонстрировать своему патрону, что он уже понял скрытый смысл их разговора, и все-таки рискнул произнести ключевую фразу:

– Так что про роман лучше у Вени лично спросить...

Губенко остановился и остро глянул на собеседника:

«Ишь ты проницательный какой! А не слишком ли на себя берешь? И не забыл ли свое место, старый дружище?» – так и сквозило в этом взгляде.

Первый вице-премьер ждал с выражением аристократического безразличия на лице: велит вождь всю страну в две шеренги построить – с полным удовольствием, сошлет за наглость обратно в директора Нацагенства по структурным реформам – на все воля Божья, то есть Председательская. Павлов уже чувствовал, что очередной раунд за право иметь с Папой неформальные отношения (высшая валюта в номенклатурном мире!) он в очередной раз выиграл. И не ошибся.

– Лично спросить, говоришь? – словно свежую, только что мелькнувшую у него придумку, повторил Губенко. – А почему бы и нет? Вот ты лично ко мне Веню и доставь. Чтоб послезавтра он был в Крыму. В наилучшем виде. Вопросы есть?

Какие могли быть вопросы? Да за одну ласковую улыбку хоть Луну с неба!

– Да, еще вот что. Обязательно захвати с собой материалы коллегии по этому «истинному божку», это важно. Ты читал, какое этот их верховный поп.., как он себя величает...

– Святейший Кардинал, – подсказал Павлов.

– Ну да, какое этот урод мне послание сочинил?

– Читал. Похмельный бред сумасшедшего идиота.

– Бред, ты считаешь? Может быть, и бред.., – туманно отозвался Председатель. – Ладно, до встречи.

Рукопожатие Губенко оказалось непривычно вялым, точнее, задумчивым.

По пути к трапу самолета Председателя ожидал пресс-секретарь Мудрак со съемочной группой Национальной телекомпании. Разумеется, ну как же без короткого интервью перед отлетом – народ должен непрерывно знать, чем занимается его руководитель и как он хронически заботится о благе этого самого народа. Любопытно, что все официальные выступления делались на государственном языке, а между собой нынешняя власть почти поголовно общалась по-русски, а уж после ста граммов на клятый москальскый диалэкт переходили даже публичные националисты.

Вопрос журналиста:

– Сэргию Вадымовычу, вы видъизжаетэ на два тыждни до Крыму. Це у Вас планова видпуска чи Ваша поиздка повьязана з выришэнням якихось проблэм крымського рэгиону?

Ответ Председателя:

– Я вважаю, що мы вси розумиэмо, що нэ дывлячись на досягнути останним часом пэрэконлыви успихи, в крайини залышаэться ще достатньо проблэм. Цэ и выплаты по нашим зовнишним боргам, и пидъом межы малозабэзпэченности, и пэрэвод армии на профэсийну основу. Так що я як глава дэржавы нэ можу соби дозволыты видпочиваты в цей нэлегкый для мого народу час. Тому на пэриод пэребування у Крыму в мэне заплановано декилька робочих поиздок, пэрш за всэ, до вильнои экономичнои зоны у Сэвастополи. Алэ головна для мэнэ задача – цэ остаточнэ доопрацювання щоричного послання Верховний Ради, в якому я маю намир накрэслыты нови ориентыры социально-экономичного розвытку краины. Я пэреконаный, що цэ будэ ришучий и нэсподиваный для наших нэпрыхыльныкив крок упэред.

Реплика журналиста:

– Вид всього сердця бажаэмо Вам, Сэргию Вадымовычу, успиху у Ваший нэлэгкый, алэ плидний роботи!

Именно так: дежурный вопрос (а какой еще может позволить себе корреспондент государственного ТВ?) и дежурный ответ, но обязательно с искренностью и убежденностью в правоте собственного дела (роль номер один: отец нации) – избиратели от этого млеют. М-да... Все правильно, все абсолютно точно, безупречно и невыносимо верно. И ничего выходящего за рамки. Ничто в принципе не может выйти за рамки. Потому что всегда есть инструкция, писаные и неписаные правила, прецендентный опыт в конце концов. И никто никогда не пытается даже за призрачные красные флажки. Хотя как посмотреть... Тот же Сталин, которого Валера Павлов упомянул. Да, тот всех, в том числе и себя, заставил жить по жестким и жестоким законам, не отступая от них ни на йоту. Но ведь он сам их и установил.  Поэтому Сталин был великим Вождем. А кто выше Вождя? Выше великого Вождя только Бог, который устанавливает законы меж людьми, но сам не обязан им следовать...

Увлекшийся мысленными рассуждениями Председатель только сейчас заметил, что пресс-секретарь после интервью не растворился в бескрайних украинских степях, а продолжает смущенно, словно невеста на смотринах, переминаться с ноги на ногу, явно пытаясь что-то спросить.

– Ну, чего тебе еще? – буркнул Губенко (роль номер восемнадцать: большой человек, которого отвлекают от важных дел).

– Сергей Вадимович, телевизионщики просили узнать, можно у вас про птицу спросить?

– Про какую еще птицу? Бац и нет птицы. И не было никогда. О чем тут спрашивать?  И зачем?

В верхних эшелонах власти – как в верхних слоях атмосферы: недостаток кислорода избавляет от психологических излишеств и наружу вылезает истинная природа человека. Альпинисты из последних сил карабкаются на вершину и руководят ими уже не благоприобретенные интеллигентские замашки – они в ресторане до третьей рюмки пригодны: «Ах, извините, я вас побеспокою, не могли бы вы передать вот этот салатик, преогромнейшее спасибо», нет, здесь работают инстинкты и наследственные черты: если ты в душе чуточку трусоват, то наверху будешь вести себя как отъявленный трус, если слегка склонен к интригам, то быть тебе чистокровным подлецом, а если выпало какому-нибудь неудачнику уродиться порядочным человеком, то придется исполнять благородного Атоса, графа де Ла-Фер, за что его всей толпой неминуемо и кончат. Никаких полутонов – чистые спектральные цвета: небо синее, солнце желтое, кровь красная. Вот, к примеру, пресс-секретарь Василий Мудрак, между своими «Васек», услужливый болван – Слава Закревский умеет подбирать кадры: брови, сросшиеся на переносице, покатый лоб, раздумьями не испорченный, топорно рубленая физиономия селянина, нацарювавшего сто рублив и не ведающего, куды з цым багатством втэкты. Тоска, одним словом, мутная болотная тоска...

– Вася, выкладывай, как на духу, какое ты имеешь отношение к водоплавающим пернатым? – сурово вопросил Председатель.

– Я?! – опешил Мудрак, уже проклиная в душе, что высунулся под Папин плохой настрой. – Каким водоплавающим?

– К чайкам. Или уткам. Или к гусю в яблоках. Какое ты как мой пока еще пресс-секретарь имеешь отношение к гусю в яблоках?

– Ой, Сергей Вадимович, можно я побегу, а то телевидение дожидается, я должен проконтролировать...

– Отвечай Председателю не виляя!

– Не знаю я, Сергей Вадимович... Никакого у меня к гусям отношения... Я в основном свинину... люблю.., – на висках Васька выступили крупные и холодные, как роса, капли пота.

– Значит, ты имеешь отношение к свинье в апельсинах. Это скверно, Вася, это, можно сказать, недопустимо в современных условиях недофинансирования потребительской корзинки. Так что иди и подумай. Кстати, информация только для тебя, чтоб никто не прослышал: по моему распоряжению в сентябре каждый работник, занимающий ответственный пост, будет проходить тесты на коэффициент интеллекта. Кто не сдал – на периферию, поднимать депрессивные регионы.

– Та воно ж того, Сергей Вадимович... Мы это... Завсегда и в любой момент... Вы только прикажите, я и с водоплывущими этими, будь они неладны, раз они вам в державе мешают..,– окончательно поплыл Мудрак, от нервного потрясения сбившийся на родной хуторянский диалект. –Воно ж того, я ж их руками втоплю, своими... И коэффициент интеллигентности я ж завсегда...

Секунд двадцать Губенко испытывал острое наслаждение произведенным эффектом, потом зрелище пресмыкающегося Васька ему резко опротивело. И с какой, собственно, стати он отвязался на этом в общем-то не самом конченом функционере из своего ближайшего окружения? Что важнее: личная преданность или ум, честь и совесть, вместе взятые? Вопрос риторический. Поэтому по-собачьи преданный Мудрак еще потрудится во славу Председателя и Отечества. Хотя тоска, конечно, беспросветная, и хочется что-то сотворить, но «рук не поднять, гитара вяжет руки». А надо, надо как-то действовать, потому что если сейчас не сделать шаг вперед, не вырваться на новый уровень, то это будет означать шаг назад, хотя какое там, десять шагов назад! Это будет означать начало конца.

Есть политики-интеллектуалы, они прекрасно анализируют любую сложившуюся ситуацию, учитывают все факторы и вырабатывают оптимальную стратегию своего поведения. При этом они постоянно, несмотря на все потуги, остаются на вторых ролях. А правят бал люди не со столь могучим интеллектом, но зато великолепным спинным мозгом. У них не много афористичных высказываний – больше анекдотичных, они не слишком блестящи в общении, но зато у них есть неведомый инстинкт власти. Такой человек совершает поступки, от которых аналитики сходят с ума, однако безошибочное звериное чутье ведет его через потемки сомнительных альянсов, опаснейших конфликтов и откровенных предательств по единственно верному пути. И в конце концов прав оказывается именно он – интуитивный вождь, потому что сохраняет за собой и преумножает то, что является для него и целью, и средством, и наградой одновременно – власть.

Сергей Вадимович Губенко пятидесяти трех лет от роду, роста выше среднего, по-спортивному худощавый, с хорошо прорисованной головой, этот благородно лысеющий блондин с серо-зелеными глазами и правильными чертами лица, обладающий уравновешенным характером, но при необходимости взрывным темпераментом, прирожденный артист, сильный менеджер и народный трибун, по единодушному мнению сторонников и противников (что куда важнее!) являл собою уникальное сочетание интеллектуала плюс интуитивиста. Он был по самой природе своей предназначен для власти, как воздух для дыхания. И постоянно помнил, как лет тридцать назад на эпохальной студенческой пирушке по случаю защиты дипломов весельчак и балагур Веня по прозвищу «Философ» хлопнул его по плечу и в хмельном угаре проорал в самое ухо: «Серега, верь мне, ты отмечен Богом!», а потом отхлебнул одним глотком полстакана портвейна «Приморский», зыркнул безумными, но вдруг абсолютно трезвыми глазами и отрешенно добавил: «Или дьяволом...».

Прощально-сексуальная процедура, предшествующая отлету, была завершена, сановные наложницы – кто индивидуально, кто скопом – получили свое. Губенко поднялся на верхнюю площадку трапа, полуобернувшись, небрежно махнул рукой своему гарему, что явно означало: «Живите пока, но только до следующего раза!», и скрылся в темном проеме люка, равнодушно захлопнувшего, словно рот зевнувшего джинна.

Автомобильный Председательский кортеж – это действительно зрелище впечатляющее и неподражаемое. А вот с самолетом не сложилось. Разумеется, присутствовал на его хвосте дэржавный трызуб, и малиновая надпись «Председатель Украины» на фюзеляже просматривалась, однако только вблизи – для провожающих на первой площадке. Увы, но удаляясь по рулежке, расплываясь в вечернем дымке, высокопоставленный самолет неотвратимо превращался в рядовое средство воздушного транспорта. А на взлетной полосе и того хуже: самолет с Губенко на борту огласил окрестности надсадными руладами запущенных на полную мощность двигателей, коротко пробежался, затем по-плебейски нетерпеливо задрал нос и рванул в пламенеющее закатом небо.

По неписаным правилам до тех пор, пока Председательский авиалайнер не скрылся из видимости, провожающие не разъезжались. Но минут через пять чиновная жизнь стала входить в свои рамки, захлопали дверцы лимузинов и машин попроще, площадка начала пустеть. Отбытие производилось опять-таки в строгом соответствии с табелью о рангах: первыми уезжали те, кто прибыли последними, то есть наиболее сановитые. Заведенный порядок позволил себе нарушить только первый вице-премьер – он не любил говорить по телефону в движении, а позвонить было необходимо. Павлов связался по ВЧ с начальником Черкасского управления службы безопасности и выдал ему срочное, конфиденциальное и чрезвычайно ответственное задание.

«Почетный чекист» генерал Тронько занимал свой теперешний пост три года, что по мерках ведомства было довольно долго, работник он был опытный, видел многое, пересидел даже Парламентскую избирательную кампанию и считал, что каким-либо начальственным указанием его озадачить невозможно. «Доставить Арбузова В.С.» – так доставить, значит понадобился в Кабинете Министров завтра к четырнадцати ноль-ноль периодически запивающий кочегар из п.г.т. Лиман; «того самого, на которого собирались материалы» – тоже понятно, стало быть, информация сработала; «не задерживать, а культурно пригласить и лично сопровождать» – нет вопросов, мы не гордые, да и установили, с Кем этот кочегар в свое время имел честь учиться. Но вот какого рожна надо немедленно узнать у Вениамина Сергеевича размер его одежды и номер обуви и передать данные в приемную Павлова – сие тайна великая есть. И лучше об этом и не задумываться, потому как Киев – оно столица, там сидят большущие люди и постичь их глубокие замыслы нам пока не дано. Пока наше дело – брать под козырек и скрупулезно исполнять, а там, глядишь, и снизойдет на нашу голову начальственное благоволение.

Тронько, к своему сожалению (к счастью?), не догадывался, что Вениамин Арбузов как раз в это время неожиданно для самого себя твердо решил покинуть родной городок, и для того, чтобы выполнить указание начальства, придется объявлять Философа в национальный розыск.

 

 

Глава вторая. Земснаряд «Т.Бульба»

Предрассветный туман с каждой минутой светлел и рассеивался. В канареечного цвета катере на подводных крыльях редкой модели “Кама”, пересекающем водную гладь, находились водитель-моторист и двое пассажиров. Серое, словно старая лошадь, утреннее небо в белых яблоках облаков летело вслед за пенным буруном от водомета,  затягивая узду горизонта, очерченного высоким темным берегом слева и цепью перетекающих один в другой зеленых островов справа. Надрывные крики чаек, стремглав кидающихся в распоротое чрево реки, порой перекрывали деловитый рев мотора. Катер трясло – мелкая рябь играла роль стиральной доски, летели брызги, превращающиеся в водяную пыль, и людям, во всяком случае, двоим из трех, казалось, что они очутились если не вне времени и пространства, то уж точно у черта на куличках, скажем, в районе мыса Горн.

Вдруг прямо по курсу из-за полоски суши сверкнул узкий, раскаленный, кривой, словно лезвие ятагана, край солнца. И все отрезвляюще переменилось, исчезли призрачность и нереальность. Потому что родился день, очередной белый лист, который предстояло исписать каллиграфически праведным и не очень (у кого как) почерком.

Люди в катере среагировали на перемену каждый по  своему: моторист заворочался и поудобнее перехватил штурвал, пассажир на заднем сиденье несколько раз суетливо привстал, пытаясь разглядеть далекий берег. И только человек, известный всем под прозвищем «Капитан», невозмутимо продолжал созерцать восходящее светило светло-голубыми, слегка прищуренными глазами, не моргая и не отводя взгляда. Так смотрят друг на друга заядлые спорщики после заключения важного пари.

Моторист Жук боковым зрением профессионального водилы давно и с опаской разглядывал главного пассажира (газетчик позади не в счет). Разумеется, о Капитане он слышал много и всякого, но впервые сталкивался с ним вот так близко.

«Ну нет, выглядит он покруче, чем просто капитан. Это скорее гетман!»

Сидящий справа от Жука действительно имел вид весьма внушительный: наголо выбритая крупной лепки мощная голова с блестящей загорелой кожей явно не нуждалась в головном уборе, разве что в шапке Мономаха, да и то по очень торжественным случаям. Голова венчала сильную бычью шею с морщинистым кадыком, переходящую в медвежьи плечи. Этот крепко сбитый мужик, скрытую мощь фигуры которого выдавала даже просторная серая роба, имел и соответствующее лицо, на котором выделялись роскошные казачьи усы. Остальное – лоб, щеки, подбородок – состояли из “суцильных м”язив”. Нос – отдельный разговор, нос плоский, африканский, казалось, по нему можно без опасения бить двухдюймовой трубой – выдержит! Что отметил для себя моторист, Капитан не имел возраста, как лишены его исторические деятели – символы нации. Все эти линкольны, густавы, мазепы отрешенно глядят из вечности с разноцветных денежных купюр на суетящихся людишек, они смотрят на нас по-отечески строго, но снисходительно – точь-в-точь, как Капитан.

«Более того, это не Капитан на них смахивает, – во внезапном  озарении решил моторист Жук,– это которые с денег, подделываются под Капитана».

Кстати, второй пассажир собственное на удивление сходное впечатление выразил высокопарной мысленной тирадой: «У Капитана был взгляд отца, точнее, Бога-отца, который взирает на Творение свое».

Этот столичный журналист, подписывающий свои материалы «Олег Раздачин» – щуплый лысоватый мужичонка – постоянно бормотал что-то себе под нос: он привык в кабинетном уединении проговаривать ключевые фразы своих «эпохальных» статей:

– ...старожилы без зазрения именуют его болотом, потому что еще помнят тугую стремнину... вера, необоримая вера в изначальную справедливость Мироустройства и продолжает вопреки всему держать село Нижнее Устье на плаву... разворачивающаяся стройка несомненно опирается на мудрую созидательную силу народа, вылившуюся в единодушное понимание и поддержке очищающей идеи Храма... но кто же эти люди, а соблюдая элементарную очевидность, мы спрашиваем: кто этот Человек, взявший на себя невообразимые трудности воздвижения Храма... седые усики на худом черепообразном лице с глубокими, точно из-под резца, складками от крыльев носа... и то, что в этот Богом забытый край был направлен современный могучий земснаряд...

Статья явно получалась, глава Парламентского комитета будет доволен.

Капитан же был далек от воодушевления. Он думал, а правильнее сказать, неторопливо перебирал мысли, как крупную рыбу в садке. Ему не нравилось, что его отозвали из отпуска для решения некой особо срочной задачи («Поймите, Капитан, кроме вас никто не справится...»). Еще больше не устраивало, что накануне земснаряд в глупой спешке и суете отбуксировали на место работы без него, и теперь он вынужден догонять свое судно на катере. А хуже всего, что начальник грузового порта, самолично отправлявший Капитана на работу, с некоторым заискиванием просил «ориентироваться по обстановке и если что, докладывать немедленно».

Между тем берег с полузатопленной баржой, используемой в качестве пристани, неуклонно приближался. Гораздо ощутимее стал тяжелый гнилостный дух от воды, покрытой толстенным слоем  изумрудной ряски.

– Вот що у нас выходит, – обратился Капитан к мотористу густым рокочущим басом, легко перекрывшим  истошный вой катера, взлетевшего на невесть откуда взявшуюся волну. – Той, що сзаду – людына интэрэсна, но нэрозумна. Тому  высадишь меня одного, а его отвезешь куды-нэбудь от гриха подали.

– Ясно,– охотно согласился Жук: он обожал неожиданные командирские решения.

Один из автомобильных скатов, свисающих с борта баржи, по-дружески принял в объятия нос катера, Капитан с потертым саквояжем в правой руке неожиданно проворно для его комплекции соскочил на коричневую проржавевшую твердь и не оглядываясь пошел прочь. Жук резко дал задний ход, катер дернулся, засобиравшийся было Раздачин упал, ткнувшись лбом в красную от загара шею моториста.

– Постойте?! А я?! Остано...

Катер завалился в крутой вираж, так как теперь Жук дал полный вперед. Раздачин упал вторично, только штиблеты мелькнули, и жалобно заголосил:

– Стойте! Что вы делаете! Я здесь нужен! Останови-и-и!..

Ухмыляющийся Жук согнал с лица улыбку, обернулся и заорал зло:

– Грёб твою мать! Заткнись, писатель! Вишь, управление заклинило!

А еще говорят, что у техники нет души. А может, катер уловил пожелание Капитана и решил подстраховать моториста? Во всяком случае, когда Жук произнес свою «святую ложь», Раздачин побледнел и притих, зато «Кама» наоборот взбеленилась. Моторист с ужасом обнаружил, что рулевое действительно отказало, двигатель победно взвыл и, словно ужаленный шмелем пес, катер начал выписывать по воде немыслимые кренделя. Самым разумным было вырубить зажигание и подгребать к берегу на веслах, но ведь это же позор на всю оставшуюся жизнь, прежде всего, перед Капитаном. Поэтому кляня на чем свет стоит сменщика-растяпу (напортачил так напортачил!), и трясущегося от страха бумагомарателя (ведь опишет все, скотина, может, его лучше вообще утопить!), Жук предпринял отчаянную попытку вывести взбесившийся катер из бухты. И каким-то чудом ему это удалось. По непредсказуемой виляющей траектории «Кама» выскочила через узкий проход между берегом и одним из островов на широкую воду. Далее моторизованное речное родео продолжилось уже без зрителей.

Впрочем, этих самых зрителей оказалось не так уж много: женщина, уронившая белье, которое она полоскала с мостков, да пара одинаково белобрысых мальчишек с удочками, разинувших рты от восхищения. Ну а Капитан... Он все понял и оценил. Потому что был устроен особым образом. Он крайне редко обращался к прошлому – было и кануло, его мало заботило будущее – пускай придет и разберемся, и только в настоящем Капитан чувствовал себя, словно рыба в воде, жил настоящим, врастал в него всей силой своей недюжинной натуры, был им. Вот и сейчас его заботила не  произошедшая катавасия с Жуком и Раздачиным, а местоположение своего земснаряда и фронт предстоящих работ. Земснаряд должен работать, земснаряд – это главное, он – весь мир, остальное – игра света и тени на волнах.

Капитан подошел к удильщикам, увлеченно занятых ловлей пескарей.

– Здорово, казаки! – поприветствовал молодежь Капитан. – Що вчора интересного на реке було?

– Как що? Так вчера плавучий зоопарк на Гадючий острив за питонами приплыв! – незамедлительно доложил один из юных аборигенов.

– Да нет! Какой там зоопарк! – тотчас вмешался его напарник. – Это притаскали водяной экскаватор, он тут золотое месторождение будет раскапывать, ковши у него, как у колхозного “Беларуса”, которого Матвеич на Ивана Купалу в балку уронил. Только ковш в десять разов поболе, и не один, а тыща!

– А ну погодьте, хлопци, – вмешался Капитан. – Вместе с тем экскаватором баржу прытяглы?

Мальчишки переглянулись и единодушно замотали льняного цвета головами: мол, не было баржи, только экскаватор или зоопарк, кому что нравится.

Капитан собрался уходить, и тут один из мальчиков спросил:

– Дядько, а то ваш пароход с ковшами у Гадючего стоит? – и получив утвердительный кивок, продолжил сочувственно. – Зря его сюда притаскали. Его тут раскрадут по железкам и не будет у вас парохода...

– А может, и цельный утопят, – солидно добавил второй.

Неопределенно хмыкнув, Капитан покрутил ус, потом неспешно прошел по прогибающимся мосткам на берег и огляделся. Было тихо – большинство баркасов на промысел не выходили с осени, сторож, судя по звукам, почивал (знатный храп, заливистый и подозрительно знакомый) в покосившейся от дождей деревянной будке. Над ней на жердине болталась какая-то выгоревшая на солнце тряпка неопределенной расцветки – некогда вымпел или флаг, а к стенкам были прислонены багры, ржавые огнетушители и прочий хлам, самым ценным из которого оказалась металлическая лесенка, похищенная каким-то «похмелиантом» с пришвартовавшегося здесь в свое время прогулочного теплохода. Капитан, не выпуская из руки саквояжа, легко взобрался на лесенку и взором полководца окинул окрестности.

Барабинская бухта открылась перед ним во всем унылом запустении: старые баркасы черными днищами вверх, словно стадо китов, выбросившихся на берег умирать, далее череда низких островов, буйно заросших ивняком и камышами, а между ними обширное ядовито-зеленое пространство, напоминающее болото, неторопливо затягивающее проплешину от недавних выкрутасов взбунтовавшегося катера. Барабинской бухту звали в честь знаменитого на всю округу директора рыбсовхоза Антона Барабина, чья центральная контора располагалась в соседнем Лимане. Именно он еще в советские времена пристрастил бывших крестьян к ловле в «особо крупных размерах», то есть, откровенному браконьерству, ночной торговле сверхплановым уловом «прямо с борта» и, как следствие, беспробудному пьянству, ставшему нарицательным. «Ты дывы, такой молодой, а уже рыбак...», – как про совсем пропащего, говорили бабы в селе про молодых парней, рискнувших податься на рыбный промысел.

Наметанный глаз Капитана быстро отыскал среди зелени ближайшего острова плоскую серую крышу ходовой рубки. Сомнений не осталось: это был «земснаряд черпакового типа», как всякое самоходное судно вписанное в речной реестр под собственным название «Т.Бульба» (подразумевался «Тарас», но на полное имя краски, видать, не хватило).

Завершив рекогносцировку, Капитан спустился с лесенки и прислушался: точно, он слышал прежде эти неповторимые рулады храпа, виртуозные, как пассажи Паганини. Только один человек на свете был способен на такое совершенство. Поэтому Капитан распахнул угрожающе заскрипевшую дверь сторожки, улыбнулся в усы и скомандовал:

– Грыгорович, подъем, пыво привезлы!

Внутри послышалась какая-то возня, сопровождаемая причитаниями вперемешку с матюгами, затем на свет Божий показался маленький кругленький мужичок с улыбчивым лицом тихого алкоголика, коими являются все без исключения умельцы на Руси. Григорович был несомненным умельцем, изношенные дизеля в его добрых руках с черными от въевшейся смазки ладонями обретали второе дыхание, они меняли свой крутой норов на покладистость старинного швейного «Зингера».

– Ну наконец-то! Я вжэ жду-жду, когда Капитан прибудут, а они вот уже здесь... А у меня и сто граммив за встречу нэма, цэй проныра Свистун умыкнул, паскуда, последние полстакана на опохмилку и где-то вжэ причалил до какой-то шльондры, – произнося свой монолог, Григорович как бы невзначай скосил глаза на капитанов саквояж, робея, словно мальчик, не решающийся попросить у отца пальнуть из охотничьего ружья.

Старые знакомцы обнялись сердечно и бережно.

– Ты мне лучше скажи, – с мягкой укоризной спросил Капитан, – какой вас бис попутав, що вы землечерпалку без баржи притягли? А грунт що, по карманам будем складывать?

– Да шо баржа! – обиделся Григорович. – Подняли утром, как по тревоге... Продуктов нэма, команды нэма, один Свистун только, соляры на донышке, буксир, шо нас толкал, отвалил сразу, даже не попрощались по-людски, так, приняли по двести граммив и все, пришлось в селе искать...

Капитан между тем извлек из заветного саквояжа армейскую фляжку и металлический стаканчик, отвинтил пробку, плеснул не глядя, и протянул Григоровичу, вытянувшемуся по стойке «смирно».

– Это мне?! Ну спасибочки! Тогда за встречу! За вас! Хотя по приметам ничего путного нас не ждэ. Вон ночью на большом острове хтось орал дурным голосом, просто жуть... И без ста граммив тут...

– Все, бильше не дам. Найди Свистуна и ждите меня на берегу. То наша шлюпка «ДН-17»? Вот возле нее и ждите. А я до местного начальства.

По тропинке, напоминающей туннель из-за обступающей ее исполинской, в человеческий рост амброзии, Капитан добрался до первых домов, и по дороге в голове у него как бы автоматически, без мучительных раздумий и перебора вариантов сформировался план дальнейших действий – имелась у Капитана и такая особенность, к которой он давно привык, как, впрочем, и те, кто его знали.

Центр села безошибочно определялся по административным зданиям с огромными висячими замками на дверях и решетками на окнах – почте, медпункту, сельсовету. На лавочке возле почему-то работающего магазина, от названия которого остались только две буквы «...ТЫ», расположился народ - старухи, деды, голопузая пацанва, несколько молодух – и что-то вяло обсуждал.

– Добрый день!

Собравшееся общество нестройно ответило на приветствие Капитана.

– А скажить, дэ найти голову сельсовета?

– Рая сказала, что ее вже нэма, ее корова от стада отбилась, так вона пидэ ее искать, – сообщил дедок с листком бумаги в руках.

В эту секунду на пороге показалась председатель сельсовета – на вид туповатая, но весьма решительная сорокапятилетняя женщина (в селе говорят «справна баба») в косынке и цветастом сарафане, из-под которого выглядывали розовые атласные бретельки несвежего лифчика.

– Все, пишла шукаты, до меня приходьте завтра, – заметив Капитана, она заинтересовалась. – А вы, часом, не журналист с городу? У меня про журналиста Раздачина телефонограмма есть, – при употреблении начальнического слова «телефонограмма» в народе пронесся уважительный шепоток. – Нет, чтой-то на журналиста вы нияким боком не похожи... Тогда завтра приходьте.

– Я – капитан земснаряда, який будэ здесь работать.

– А што мне с вашего земснаряда? – возмутилась председатель сельсовета. – Он мне што, корову допоможэ знайти? А якщо вона кукурузы нажрется и у нее брюхо раздуе, тогда што?

Тем не менее Рая покорно возвратилась в контору и уселась за стол, заваленный какими-то бумажками, старыми газетами и прочим бюрократическим мусором.

– Ты мне кращэ ось що скажи, – начал Капитан. – Бульдозериста опытного в сели знайдэм?

– Бульдозериста? Матвеич работал у нас на тракторе. Но когда он трактор в балке угробил, мы його на полевые работы перевели.

– Так переведи обратно.

– Не можу. Он как без трактора остался, с ним нервное потрясение произошло, он сперва самогонку почал пить, как рыбак, а потом и вовсе от тоски повесился. Уже неделю как схоронили.

– Мастерская или кузня здесь есть? Мне в земснаряде кое-что переделать трэба.

– Кузня есть. Но ее Козырь давно приватызував, такий куркуль, вжэ пивсела захапал и все мало.

– А людей свободных, чтоб я их до сэбэ в команду набрав, ты мне  выделишь? – сделал Капитан последнюю попытку найти взаимопонимание с местной властью.

– Людей? До вас? – задумалась Рая. – Так у вас, небось, работа сурьезная, ей учиться надо. Да и у нас делов полно, мы эксперимент по вольному выпасу свиней организувалы. Но поскольку мужчина вы представительный, я вам вот што присоветую: вы с Козырем побалакайте. Но што он злодюга и три разы в тюрьме сидел, я предупреждала.

Когда Капитан вернулся к реке, его, как и было предписано, ожидали Григорович и второй член команды – на вид около пятидесяти, высокий, лысый и худой, словно Кощей Бессмертный, с длинными, как у бабуина, передними конечностями, заросшими густыми коричневыми волосами. В советские времена его ненароком назначили профоргом мехучастка, через два месяца сняли за  аморалку, но прозвище Свистун прилипло к нему навсегда. Из всех присущих людям умений он обладал двумя: складно поговорить на любую тему и мгновенно затащить в постель любую женщину. Чем он их привлекал – разговорами или скрытыми способностями организма, оставалось его профессиональным секретом.

– Все, мужики, кинчайте перекур, пидэм на «Бульбу».

Григорович и Свистун сели на весла, Капитан, естественно, занял место на корме, и шлюпка ходко направилась в сторону Гадючего острова. Ворочая веслом, Свистун одновременно и делился впечатлениями:

– Заночевал я тут у одной бабенки, заводная такая баба, мужика она услала в командировку, а в ней кровь играет. Я, значит, про земснаряд ее пытался просветить – дык ей до лампочки, хотя человек она в селе не последний. Вот, говорит, если б мы сахар бесплатный в село привезли, вот это был бы праздник, потому что из сахара самый хороший самогон выходит, а без самогону ни уголь привезти, ни огород под картошку вспахать невозможно. Дикие люди, честное слово, гы-гы-гы! Но баба попалась заводная, так жаром и пышет...

– Погодь, Свистун. А ну погляньте, що вон на том вэликом острове делается, – перебил рассуждения Капитан. – Гребите туда, разобраться трэба.

На острове справа по курсу в самом деле происходило нечто не вполне обычное. Во-первых, от земли до высоты полметра была начисто уничтожена вся трава и подобная растительность. Во-вторых, по коричневой высохшей земле в большом количестве бродили какие-то черно-белые животные, судя по резвости перемещений, собаки, но по внешнему виду на собак совершенно не похожие. В-третьих, на самом высоком дереве сидел человек, крепко, как утопающий, обхватив ствол руками и ногами.

Увидев приближающуюся шлюпку, человек жалобно заголосил:

– Ой, рятуйте мэнэ, люды добри! Рятуйте, а то ци звери мэнэ живьем сожрут!

Топчущиеся рядом с деревом животные ответили на эти вопли злобным фырканьем и похрюкиванием. Оказалось, что это домашние свиньи, но почему-то тощие и необычайно агрессивно настроенные. Ну точно как дворовые псы!

Вооружившись веслами, Григорович и Свистун с немалым трудом прорвались к дереву. Дождавшись подмогу, человек – насмерть перепуганный парень лет двадцати пяти – скатился со своего убежища и на подкашивающихся от долгой неподвижности ногах поковылял к спасительной шлюпке. Одичавшие свиньи явно намеревались пуститься в погоню, но десяток крепких ударов веслами, сопровождаемые истошным визгом пострадавших, остудили их охотничий пыл.

Оказавшись в безопасности Петро – так звали парня – поведал свою историю. В их колхозе хронически не хватало кормов, как, в общем-то, в любом колхозе. И вот главный животновод вычитал в газете, что некоторых странах свиньи питаются самостоятельно, они пасутся, как овцы, и домой возвращаются только для того, чтобы превратиться в окорок и колбасные изделия. В Нижнем Устье решили попробовать: вывезли баркасами стадо подсвинков на остров, чтобы не разбежались по окрестностям, а для надзора и общего руководства отрядили Петра, который работал электриком на свиноферме. Две недели все было отлично, часть питания привозили с берега, остальное свиньи добирали в виде подножного корма. Но потом баркас не пришел, не пришел и на следующий день, и через неделю Петро понял, что про него просто забыли. За это время подшефные выжрали подчистую все, что растет, исключая стволы толще пяти сантиметров, и уже начали поглядывать на своего пастуха с явным плотоядным интересом. Смекнув, что дело принимает скверный оборот и не рискуя вплавь одолеть триста метров ряски, отделяющих от цивилизации, Петро взобрался на дерево потолще, где и просидел всю ночь, периодически взывая о помощи.

– И я для вас, люды добри, за тэ, що вы меня врятували, що завгодно зроблю! – клялся Петро, сидя в шлюпке и грязным кулаком размазывая по щекам скупые слезы радости пополам с потом. – Только не везить мэнэ в село, бо там мэнэ хлопци засмеют. А свинину я теперича до самой смерти исты не буду...

– Значит, так, – решил Капитан. – Беру тебя, Петро, на «Тараса Бульбу» палубным матросом. Старшой у тебя будэ вот он, – кивок в сторону Свистуна. – Ну, чого стоим, гребите до земснаряда!

Что особенно поражало тех, кто сталкивался с Капитаном, так это его умение працюваты з людьмы та обставынамы: кого-то воодушевлять, а кого-то подчинять, ломать ситуацию или вписываться в нее, то есть, приспосабливать всех и всё к своему делу, причем, без напряжения и усилий, как бы само собой. А происходило это потому, что Капитан бессознательно, но абсолютно точно умел определить главное – с капитанской точки зрения, что имелось в конкретном человеке – его мечту. Вот взять Григоровича, чего он хочет? Да обыкновенного уважения к себе! И потому он так любит и уважает механизмы, которые в отличие от людей, не предают и не подличают: ты ему регулярный уход, он тебе – безотказную работу, и полная взаимность. А Петро? Разве ему многого надо? Да он мечтает стать даже не первым парнем на селе, а просто хоть чуть-чуть выделиться, чтобы соседская Галя – они же с рождения росли вместе, купались в одной дорожной пыли, но которая вдруг, в одночасье, коварным чудом превратилась в первую сельскую красавицу, так вот, чтобы она, нет, не выбрала его, а просто перестала смотреть не замечая, и когда на ближайшем празднике он пригласит ее на какой-нибудь моднячий городской танец, Галя не фыркнет презрительно, а согласится с улыбкой. Сокровенное желание Петра – выйти на полшага из общего строя. И только! А чего хотят обитатели Нижнего Устья все вместе? А если шире: в чем заветная мечта украинского народа? Безусловно, Капитан знал это доподлинно, но не как врач, ставящий диагноз, а скорее, как заядлый рыбак, по ломоте в суставах  и щебетанью птиц определяющий, будет клев или нет. И если представить, что высший политический деятель, этакий государственный кормчий получил возможность задать Капитану животрепещущий вопрос о народных чаяниях, то вряд ли Капитан сумел бы ответить так, чтобы тот понял. Философ-Арбузов – возможно, даже наверняка бы сумел, Капитан – точно нет. Потому что способность безошибочно определять, какого рожна хочет человек или народ, проявлялась у него не в суждениях, а в действиях. Всегда, во всем. Может быть, именно поэтому его нельзя было характеризовать тем, что называют возрастом. Ведь возраст – это усталость. Капитан ее не имел.

Весла, мягко всплескивая, с безнадежным упорством пытались разделить зеленую воду по бортам шлюпки на некие равные части. Вода упруго не поддавалась, она с брезгливостью отталкивала шлюпку от себя вперед – туда, где из-за узкой косы неотвратимо надвигалась серая махина земснаряда.

– Да, дык я не дорассказывал, – проснулся Свистун, не способный молчать более пяти минут. – Есть в селах бабы, которые окромя мужского достоинства ничего сурьезного в руках и не держали – это учительши и докторши, гы-гы-гы! Но по этому делу они первейшие специалисты. А сейчас понимаю, в особенности, которые в конторе работают...

– Свистун, не порть молодежь, – веско сделал замечание Капитан.

– Извиняюсь, совсем забыл про боевое пополнение, – захихикал бывший парторг. – Я ж ничего, веселое село, говорю, скучать не придется...

Но вряд ли сидящий впереди Петро слышал эти разговоры. Все его внимание приковывало судно, к которому шлюпка приближалась с кормы. Действительно, там было на что посмотреть и удивиться. «Т.Бульба» представлял собой низкой посадки речной корабль метров пятидесяти в длину, шириной метров восемь с рядом круглых иллюминаторов машинного отделения над самой водой, но при этом он имел непропорционально высокую башню в средней части – выше сельсовета, почти как элеватор, да еще и с мачтой сверху. А на ней вдобавок антенна! И сигнальные фонари! От центральной башни в сторону носа шло наклонное сооружение, напоминающее эстакаду, вдоль которой имелась лестница с поручнями. На корме земснаряда возвышался подъемный кран (кран-балка, как пояснил Свистун) и четыре могучие якорные лебедки, далее прямоугольная надстройка с большими окнами кают. Ближе к носу судно имело еще одно возвышение – ходовая рубка со смотровой площадкой, но особенно Петру понравились два громадных прожектора и раструб звукового сигнала-ревуна (по сообщению все того же Свистуна). Рубка была с боков окрашена в белый цвет, весь остальной земснаряд – в серо-стальной, как военные суда. Но самое необычное размещалось в передней части корабля. Его нос был словно обрублен топором да еще и расщеплен надвое. В этом проеме начиналась эстакада, проходившая под рубкой и поднимавшаяся к центральной башне. На эстакаде располагались коричневые от ржавчины ковши, соединенные могучими и такими же ржавыми цепями (количеством сорок пять штук, емкость полкуба каждый – опять неумолкающий Свистун). То есть, земснаряд представлял собой занимательную помесь речного судна и роторного экскаватора.

– Швартуемось до носу, – распорядился Капитан. – Вси по местах, через двадцать минут будэмо сниматысь с якоря.

– Суши весла! – заорал Свистун, наиграно весело толкая локтем озабоченного Григоровича, что-то заметившего на палубе, но по врожденной деликатности не решившегося предостеречь Капитана. – Чего ты побелел, Григорович? Работать не хочешь? Нам хлеба не надо, работу давай, гы-гы-гы!..

Шлюпка подошла к земснаряду вплотную, Капитан встал, размашисто перекрестился и, прихватив саквояж, первым перемахнул на низкую палубу, представлявшую собой неширокий проход между поручнем и эстакадой. Шлюпка клюнула носом и подпрыгнула – Капитан весил немало. За ним на судно переправилась остальная команда. Капитан подошел к лестнице, ведущей в ходовую рубку и начал неспешно подниматься. В этот момент за спиной раздался полузадушенный крик Григоровича. Капитан обернулся и увидел, что белый, как гипс, Григорович закаменел в нелепой позе с поднятой ногой, а перед ним на палубе разворачиваются черные кольца здоровенной змеи.

– Не шевелись, это водяная гадюка, сейчас кинется! – почему-то шепотом произнес Свистун, потихоньку ретируясь обратно в шлюпку.

Григорович сдавленно всхлипнул и начал оседать, сползая по поручню.

– Дядьку, я сейчас!

Петро сорвал с пожарного щита багор, ловко подцепил гадюку крюком и зашвырнул ее метров на пять от корабля. Змея проворной синусоидой заскользила по поверхности к берегу подальше от негостеприимной публики, столь грубо лишившей ее теплого железного логова.

– Дык ты у нас герой, – с некоторым уважением в голосе, но все равно со скрытой издевкой сделал вывод Свистун. – Дык ты у нас только свиней боишься... Ничего, с нами поработаешь, человеком станешь.

Петро обиженно промолчал.

Убедившись, что никто из команды не пострадал, Капитан поднялся на смотровую площадку возле рубки и остановился: на площадке, свернувшись кольцами, грелись на солнышке целых три черные блестящие твари. При появлении Капитана ближайшая змея подняла маленькую острую головку и угрожающе зашипела.

– От холера його матери! – рассердился Капитан. – Хлопци, осторожно, тут этих гадин полно! Григорович, кинчай трястись, запускай дизель, воны у нас живо повтикают!

В принципе, к змеям, как и прочим проявлениям живой природы Капитан относился достаточно спокойно – вси мы Божи створиння. Нет, Капитана раздражало другое: все в этой командировке было неправильно, через задницу, как сказал бы Свистун, если бы умел задумываться на подобные темы. Нечеткая задача, землечерпалка без баржи и все остальное... Не нравилось это Капитану, потому что сбивало самое для него важное – настрой на работу. Потому что к намеченной цели он привык устремляться, как асфальтовый каток – неторопливо, но неотвратимо. А здесь что ни шаг, то бестолковость и прочая суета.

Сплюнув в сторону шипящей гадюки, Капитан вошел в ходовую рубку. На «Бульбе» он не был уже лет десять, работал на землесосах. Землечерпалка как-то не пользовалась особой популярностью у «речников-дворников» –производительность невелика, зато хлопот полон рот: простои из-за подачи барж под извлеченный грунт, обрывы цепей и в итоге по деньгам выходило не густо. То ли дело землесос – развернул понтоны с трубами, завез якоря, запустил насос и сиди, кури, пока тебя подтягивают лебедки, только давление по манометрам контролируй – всех забот.

Пол под ногами содрогнулся, две трубы, замаскированные в кормовой надстройке, выплюнули черный, ощутимо плотный клуб дыма – Григорович наконец-то добрался до машинного отделения, и все судно наполнилось шумом и вибрациями, которые можно почувствовать, приложив ухо к груди человека: гулкий стук дизельного сердца, ток крови по артериям топливных трубопроводов, слабые сокращения стальных мышц-канатов. Земснаряд был мертв, по телу его ползали черви, прикинувшиеся змеями, теперь он ожил, и на душе у Капитана посветлело. Он выглянул в окно – гадюк и ужей с площадки точно ветром сдуло, и это было хорошо: начинается работа и все ненужное, наносное осыпается, словно шелуха.

В отличие от прочих кораблей, в ходовой рубке «Бульбы» стояло кресло, что еще больше роднило его с экскаватором. Капитан опустился в него, повозился, устраиваясь поудобнее, закрыл глаза и лицо его разгладилось, приняв то умиротворенное выражение, которое можно подсмотреть, как это ни кощунственно звучит, у Вселенского Патриарха Константинопольского, Папы Римского или скромного сельского священника.. Капитан мысленно на своих широких ладонях держал всю землечерпалку и любовно разглядывал ее, как коллекционер, заполучивший редкую модель-копию, он чувствовал весь этот гигантский механизм, каждую заклепку корпуса, каждый гвоздь в деревянной обшивке кают, причем, вместе с людьми, ставшими неотъемлемыми частями плавучей машины. Вот дизель-генератор, мерно ходят поршни в цилиндрах, рядом счастливый Григорович, дорвавшийся наконец до любимого агрегата, он смотрит на тахометр и медленно вращает вентиль подачи топлива, единственное, чего ему не хватает.., ага, понятно – «сто граммив» из капитанского саквояжа; вот ребристые откидные лотки с обоих бортов, похожие на кузов самосвала, по ним грунт с водой – пульпа – стекает в баржу, а вот Петро, зачарованно глазеющий на механизм опускаемой части черпакового устройства, стоп, что-то не так! Что-то заклинило одну из двух цепей, тянущих ковши... Ага, так это очередная подлая свистуновская хитрость: загнал, паразит, какую-то железяку в цепь наподобие стопора. Врубят рабочий ход, муфты дымятся, а черпаки стоят – беда! А кто может выручить? Кто главный специалист, подать сюда Свистуна, спасай, родимый наш, устраняй неисправность. Уже? Ну молодец, расцеловать его, наградить орденом, а лучше отпустить на сутки на берег... Ну Кулибин!

Усмехнувшись в усы, Капитан наклонился к переговорной трубе:

– Машинное, давай на малых, Григорович, бережи соляру.

– С нашим удовольствием.

Затем Капитан включил мегафон и рявкнул грозно:

– На палубе, бисови дети! Свистун, выбираймо якоря, отваливаем от острова. Но сперва вынми свою заначку из цепи  и больше так не шуткуй! А Петро нехай возьмет переговорник и на носу смотрит, щоб ни на що не напоротысь.

Словно огретый кнутом, Свистун вихрем пронесся вдоль эстакады, задержавшись секунд на десять наверху башни, где ковши переворачивались и выливали содержимое на лотки. Капитана он очень уважал и боялся тем безотчетным страхом, который испытывают прирожденные лицемеры к проницательному начальству. Да, с Капитаном дежурные задумки  не проходят, придется честно погорбатиться пару дней, а там видно будет...

Через минуту загрохотали якорные цепи на корме и носу. Вначале земснаряд ожил, теперь он обретал свободу.

– Машинное, малый ход.

Капитан дал ревуном два длинных гудка, означавших, что судно отходит от берега. Гудки эти разнеслись на всю округу, заставив незанятое население Нижнего Устья высыпать на берег. На глазах у возбужденной публики земснаряд обогнул Гадючий остров и степенно направился к пристани. Зрелище было еще то: похожий на броненосец в миниатюре с неведомой машинерией на борту корабль входил в Барабинскую бухту, как материальный символ неких предстоящих перемен, а, быть может, и полного крушения устоявшегося в селе привычного порядка вещей. Но мало того, на носу механического чудовища, дымящего, будто все печи в селе вместе взятые, стоял безмерно гордый Петро Гайдамака и держал в руке переносную рацию, как у милиции в городе.

– Ты дывы! Що воно такэ? Оцэ так машина!

– А ты чув, говорять, воно будэ рыты канал аж до самого сельсовета, щоб наша Рая на работу на лодке плавала?

– А хто там попереду? Так цэ наш свинопас! Кинув, падлюка, свиней, и уже на ций страхолюдине за главного!

– Ни, там главный – Капитан, такый страшный толстый дядько, як покойный кладовщик Гиря, що пропоров себе пузо об ручку мотоцикла, колы ехал пьяный з райцентру.

– Ой, девки, а Петро навсегда до моряков подался? Мы с ним вместе на танци в субботу сбирались...

– Та Петро тут ни до чого! Воны забрали у него наших свиней и за мясо взялись його додому переправыты. Цэ хлопци ище ти, сразу выдно...

– И чого воно сюды приплывло? Чует мое сердце, не будэ нам с цього ничего доброго...

Земснаряд описал по бухте широкий полукруг и наискось встал неподалеку от причальной баржи – ближе подойти было невозможно из-за мелководья. Капитан включил рацию и связался с диспетчерской грузового порта:

– Я – «Тарас Бульба». Прибув на место, село Нижне Устье. Жду указаний.

Диспетчер отозвался немедленно, голос его был какой-то виноватый:

– Добрый день, Капитан! Как там погодка, не качает?

– Цэ ты, Кузмич? – спросил Капитан. – Кузмич, якщо есть, що сказать, так ты говори, а головы мэни не морочь.

– Тут для вас такая информация от руководства. Туда должен прибыть Дуброва Степан Викторович, он как раз заказчик и точно знает, что и где нужно делать. Так что «Бульба» с командой поступает в полное его распоряжение.

– Кращэ б нам горючки тонну прислали, а не заказчика, – буркнул Капитан.

– Вы ж понимаете, здесь от меня ничего не зависит, – заизвинялся диспетчер. – А Дуброва этот – какой-то большой перец, говорят, сам начальник порта перед ним дипломатию разводил. Так что вы, Капитан, с ним поосторожнее...

– Разбэрэмось. А заказчик твий легок на помине, я вжэ його бачу.

Капитан, как всегда, не ошибался. Судя по всему, судьба, не баловавшая прежде Нижнее Устье необычными событиями, решила компенсировать сей прискорбный факт в течение одного дня: вначале она забросила в Барабинскую бухту невиданное механическое чудище, а вслед за ним принеслось плавучее диво из заграничных фильмов про красивую жизнь: ослепительно белую моторную яхту, дававшую недавней «Каме» сто очков форы и по шикарности, и по маневренности, да и по быстроходности заодно. Яхта (или морской прогулочный катер – кому как нравится), скользила по спокойной воде со скоростью спортивного автомобиля. Нос ее был горделиво вздернут, а поверхности касалась лишь кормовая часть, отчего казалось, что заморская красавица не плывет – летит над водной гладью, словно привидение, «дама в белом». В считанные минуты промчавшись через бухту, она исполнила красивый вираж и, не сбавляя ход, понеслась прямо на «Т.Бульбу». Зрители на берегу оживленно зашушукались, а те, кто стояли поближе, невольно попятились, ожидая удара, взрыва и прочих ужасов. Когда столкновение уже казалось неминуемым, водитель яхты (настоящий ас, они с Жуком составили бы достойную пару) дал задний ход, вода за кормой вспенилась и забурлила, яхта резко, опять-таки, по-автомобильному затормозила и закачалась в четырех метрах от земснаряда. На борту ее было начертано алым «Крестовый поход». Прибытие состоялось.

С пассажирского кресла поднялся и привалился к борту человек весьма примечательной наружности: низкого росточка, худосочный, лет сорока пяти на первый взгляд, облаченный в подобие бежевой сутаны, расшитой золотыми то ли звездами, то ли крестами. В облике его в первую очередь обращали на себя внимание усики – совершенно седые, как и короткие волосы, а также глубокие «канадские» складки от носа к узкогубому рту. В его лице была какая-то трудно уловимая неправильность, диспропорция, особенно в нижней части. Он рассеянно снял солнцезащитные очки и стали видны его глаза – черные, полубезумные, горящие неким магнетическим пламенем. Этот человек явно знал, какое жутковатое впечатление производят его «зеркала души», и он привык, чтобы ему повиновались. Если бы здесь присутствовал журналист Раздачин, то мгновенно узнал бы в прибывшем Святейшего Кардинала, основателя и главу новомодного религиозного движения «Истинного Бога», а кроме того, главного героя серии своих будущих очерков о строительстве грандиозного храма в районе малопримечательного села Нижнее Устье. Следом за Святейшим Кардиналом дружно, как по команде, поднялись и застыли два грузных мордоворота. Водитель яхты, наоборот, опустился в кресло возле штурвала.

Кардинал чувствовал себя скверно – не столько от раннего подъема и речной качки, сколько от того, что в яхте наверняка имелись и враждебно функционировали какие-нибудь электронные устройства, все эти ненавистные транзисторы, микросхемы и прочие адовы порождения. И еще Степан Викторович испытал предчувствие – глобальное, но смутное и какое-то нехорошее, как и его самочувствие. Зря, зря он не захватил с собой Блаженную Валентину…

– Так это и есть их хваленое чудо техники? – с брезгливостью осведомился Дуброва. Голос его оказался очень высоким и с нервическими обертонами. – На корабле, кто там главный!

Капитан неторопливо вышел из рубки и подошел к поручням. Святейшему Кардиналу он не понравился сразу и навсегда: и потому что смотреть на него приходилось снизу вверх, и потому что выглядел он типичным представителем той части народа, которую Дуброва инстинктивно недолюбливал. А больше всего потому, что ощущалась в этом лысом мужлане какая-то самостоятельная сила, которую придется перебарывать, причем, не откладывая и не запуская болезнь. Но не хотелось. Ему хотелось, что все понимали сразу и сами, чтобы не одной лишь силой. Но видимо, по любви опять не удастся:

– Почему вы до сих пор здесь, а не на месте работы? И где журналист, которого должны были привести с собой? – по мере провозглашения вопросов Святейший Кардинал привычно возбуждался, руки его как бы самостоятельно начали производить нервные жесты, что-то вроде пассов иллюзиониста.

Капитан невозмутимо и как-то по-деловому рассматривал Дуброву, этот искренний, нескрываемый интерес смущал Кардинала. Одновременно   с неким глубинным ужасом он ощутил пробуждение странной, почти противоестественной в этой ситуации симпатии к столь непохожему на него, наверняка грубому и бесхитростному мужлану. И потому Кардинал вынужден был нападать – ради защиты:

– Вы не понимаете, что возможность послужить церкви «Истинного Бога» – это величайшее счастье, дарованное в жизни? – начал Дуброва почти ласково. –А своим бездействием вы подписываете себе приговор. Да, приговор! – внезапно возопил он и воздел руки, его бугаи-телохранители умудрились как-то съежиться, зримо уменьшившись в размерах. – И ужаснетесь, когда падет кара Господня! Свершится пророчество! «И выйдешь ты в поле, – Кардинал сверлил Капитана своими пронзительными глазами, не прекращая жестикулировать, – и вот, убитые мечем, войдешь ты в город – и вот, истаивающие от голода, и даже пророк и священник бродят по земле бессознательно»…, – Библию Дуброва цитировал без запинки и по любому поводу.

Да, столкновение намечалось покруче, чем если бы «Крестовый поход» просто сходу протаранил «Бульбу». В толпе обитателей Нижнего Устья раздались перепуганные ойканья, одна тетка – рябая и бледная – вдруг закатила глаза и конвульсивно задергалась – эту публику Святейший Кардинал достал без особых усилий. А главный объект – Капитан – все так же молча и задумчиво разглядывал шаманящего Дуброву, потом вдруг покачал головой и пророкотал басом:

– А ты, мабуть, и не хрещеный? Так нэ годыться…

Воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь ритмичным гулом дизеля землечерпалки, челюсть Святейшего Кардинала – слегка дегенеративная – поехала вниз. А Капитан продолжил сочувственно:

– Нэ можна тоби церкву доверять, прости Господи – цэ ж живи люды..., – и Капитан вдруг размашисто, с чувством перекрестился.

Сочувствие в его голосе пронзило Дуброву, словно электротоком. Он отшатнулся, секунд двадцать переваривал услышанное, потом перешел на свистящий шепот:

– Кто?.. Ты?.. Мне?!! Ты знаешь, что я сейчас сделаю? Если ты немедленно не начнешь работать, я вас всех... ПРОКЛЯНУ!!!

Дуброва сам не понимал, с какой стати он вдруг впервые в жизни вышел на столь неистовый уровень противостояния. Отчетливо закололо в затылке.

Капитан опять задумался, зачем-то посмотрел на яхту, на свой земснаряд, на полоску воды между ними, словно что-то вымеряя, а потом удовлетворенно кивнул:

– Работать – цэ правильно. Свистун, ты куды подився, бисов сын? Слышишь, що человек командуе – запускай черпаки.

Свистун пулей взлетел на площадку к Капитану и растерянно пробормотал:

– Так оно ж...

– Мэни що, повторять трэба?

Какое-то время Свистун пребывал в одеревенении, затем расплылся в улыбке – широченной, во всю свою лошадиную физиономию:

– Понял, Капитан, запускаю.

Кардинал-заклинатель мог торжествовать – на покоренном земснаряде заскрежетали цепи, медленно пошли вверх по эстакаде ковши, и медлительность эта была внушительной и страшной, словно возмездие Небесное. Ковши величественно материализовались перед земснарядом в кипящей, как океанский прибой, воде: один за другим, словно тридцать три пушкинских богатыря, они с достоинством несли на своих горбах тяжелую ношу со дна речного. Механизм был погружен неглубоко, он черпал ил и прочую дрянь, поэтому густо шибануло тухлыми яйцами и еще каким-то дерьмом. Одновременно с тем, когда первый ковш поднялся и опрокинулся наверху эстакады, с надрывным скрипом, как подъемный мост средневекового замка, пошел вниз откидной желоб, и по нему хлынула темная жижа. Целая зловонная Ниагара обрушилась прямо перед носом белоснежной яхты, обдав и ее, и  пассажиров смердящей грязью. Странно, но менее других пострадал именно Дуброва, словно волны ненависти и какого-то иступленного изумления, излучаемые им, защищали его от любого внешнего воздействия. Не дожидаясь команды, водитель катера врубил двигатель, и «Поход» поспешно ретировался, унося замершего на его носу главу «Истинного Бога». И до тех пор, пока яхта не скрылась из виду, команда земснаряда ощущала на себе тяжелый, обессиливающий взор Святейшего Кардинала – противники оказались достойными друг друга.

Ковши «Т.Бульбы» замерли, стало тихо, как после бомбежки, публика начала расходится, оживленно обсуждая увиденное. По единодушному мнению сельчан, в сражении побеждает тот, кто остается на поле битвы. Капитан остался, и потому был безоговорочно признан обитателями Нижнего Устья.

       Из двери ходовой рубки высунулся почему-то унылый Свистун. Он сам не понимал, что с ним творится. Надо же, сбылась заветная мечта: ему наконец-то позволили сотворить грандиозную гадость большим людям, причем, безо всяких для него лично последствий, а на душе было грустно и пустынно. Кто бы мог подумать, что жизнь со свершившейся мечтой настолько неинтересна?

 

 

Глава третья. Месса и «Ковчегъ»

На месте проведения темной мессы Вениамин Арбузов оказался волею непредсказуемых, но непреодолимых  обстоятельств. Возможно, он ощутил, что вокруг него что-то назревает и, не желая перемен в устоявшемся идиотизме патриархальной жизни,  вопреки здравому смыслу (но не собственной логике!) попросту сбежал из Лимана куда глаза глядят. Да-да: «уйти, чтобы остаться». И сыграл в разворачивающейся трагедии что-то вроде тени отца Гамлета.

Электропоезд прибыл в десять утра на восьмую платформу центрального вокзала – пыльную, прожаренную солнцем, битком набитую разношерстной публикой. Эта плотная масса желающих эвакуироваться из города более всего напоминала беженцев с баулами, кошелками, мешками: нет такой вещи, которую при желании нельзя перевезти в электричке – целиком или в разобранном виде. Едва состав замер, как люди полезли в вагоны, забрасывая чемоданы и авоськи в окна и выслушивая ожесточенную ругань вроде «Куды прешь, падла, не бачышь, люды щэ не повыходылы!» Но напрасно: страх отъезжающих был куда весомее, нежели у прибывших – на город надвигалась гроза.

Философ, как обычно, никуда не спешил, он привык, что жизнь замысловато образовывается вокруг без особого его участия. Вещей у него было немного – полиэтиленовый пакет с продуктами на одни сутки и школьная тетрадка, исписанная наполовину – наброски трактата «Комплекс неполноценности украинской нации». Денег после покупки билета на электричку оставалось всего две гривны, но это пока не волновало. В числе последних, самых придурковатых пассажиров он находился в каких-то полутора метрах от выхода, но замешкался, увидев в дверном проеме ожесточенные потные мужские и женские лица. Секундной заминки оказалось достаточно, чтобы странного человека в застиранных джинсах и теплой не по погоде  зеленой куртке вначале оттеснили в сторону, а затем вообще затолкали в угол тамбура. Арбузов первым делом снял очки – еще пригодятся для изучения национального характера, и мгновенно возникла испытанная броня близорукости – лучшая, по его убеждению, защита против злобы человеческой. Теперь оставалось только устоять в безмозглом потоке тел, спрессованных, как гастрономный зельц, изредка пуская в ход локти и колени – чтобы не забыть, что еще жив, а также голову – чтобы осознавать: вот он, Народ...  И что характерно: именно в этой давке в сознании Философа начали роиться мысли, побуждаемые грубыми и непристойными прикосновениями, и он даже присвистнул – мысли были свежими и подозрительно четкими, словно выдавленными в серебряной фольге.

В конце концов, отъезжающие с бранью и возмущенными воплями  кое-как протолкались в вагон, перед Философом на миг образовался просвет, в который он устремился, как мотылек на огонь, и, проскользнув между уже смыкающимися со скрежетом дверями, очутился на свободе. Он помассировал пальцами виски: мысли, как ни странно остались – в голове.  А  пакет с продуктами и записями – в тамбуре. Ну да и хрен с ним! Да и Бог с ним… Менее всего он жалел свои так кстати утраченные дилетантские рассуждения: сейчас он точно знал, что напишет в будущем трактате.

«В первую очередь необходимо понять и принять, что Украина – женщина. Женское начало нации неоспоримо и непобедимо. Эта женщина, созданная для любви. Но совсем юную ее изнасиловал монгольский кочевник, насквозь провонявшийся конским потом и бараньим салом».

Воздух был тяжел и душен, но думалось удивительно легко.

«Хорошо, изнасиловал, это исторический факт То есть, не хорошо, а ужасно, но беда не в этом. Беда в том, что именно тогда она в первый и пока последний раз испытала высшее наслаждение. И подсознательно продолжает стремиться к нему и теперь. Вот откуда загадочная борьба за самостийнисть, когда нация из одного рабства попадала в другое, но не погибала. Вот откуда укладывания то под Польшу, то под Германию, то под Россию и трогательное сожительство с оккупантами. Вот почему здесь никогда не было ни Пугачева, ни Стеньки Разина. Это чувствовал национальный гений Шевченко, з неповторною тугою воспевший Катерину, которую москаль обрюхатил и бросил...»

Возмущенно сигналя, Арбузова объехал электрокар, к которому были прицеплены тележки с какими-то свертками, ящиками и мешками – поезд в миниатюре. Он пожал плечами и двинулся к пешеходному виадуку, чтобы пересечь рельсы и попасть под какую-нибудь крышу – вроде как гроза намечается. Изрядная, притом.

С виадука Вениамину было прекрасно видно, как на Киев, на его зеленые холмы с золотыми блестками церковных куполов наползает лохматая туча, черная и пугающая, словно Судный день. На этом пророчески траурном фоне громадное здание вокзала с широкими бело-серыми крыльями-пристройками выглядело жалко – мертвая чайка, распластавшаяся на асфальтовом берегу. Это завораживающее зрелище даже ненадолго отвлекло Арбузова от размышлений о судьбе несчастной Отчизны.

В противоположность Философу Оксана Чайкина имела цель: она хотела встретить свою однокурсницу Лилю, которая следовала из Запорожья в Коростень навестить родителей. Можно считать, что на центральном вокзале Киева Оксана оказалась вполне случайно. Но почему поезд с приятельницей опоздал? Да и почему, с какой такой стати возникла эта подружка,  которая не давала о себе знать больше года, потом вдруг названивала два вечера подряд, а результате они не встретились ни в то утро на вокзале, ни вообще никогда в жизни? Судьба бывает весьма изобретательной в подборе своих орудий.

Барханов... С Бархановым сложнее. Юрий с напускной скромностью именовал себя литератором, хотя в свои тридцать шесть считался процветающим писателем. Он опубликовал десяток достаточно крепких романов – сплав социальной фантастики с фэнтези, а в начале «творческого пути» из-под пера Барханова выходили весьма примечательные рассказы – поэтичные и пронизанные доброй иронией, но главным в них была какая-то не вполне утраченная, слегка наивная радость бытия. Хотя знали и уважали Юрия как автора и исполнителя песен. Цепляющие за душу тексты и музыка – не четыре стандартных аккорда, а мелодии, которые можно петь. И он их пел своим высоким голосом, слегка картавя, что не портило, а придавало особый шарм.

У настоящего поэта, а тем более настоящего музыканта, случайные события в жизни не происходят, все они не что иное, как фрагменты партитуры, давно написанной на неких горних сферах. Вот и сегодня в компании из десятка почитателей и – главное – почитательниц Юрий отправлялся на загородный пикник. Имелось все: хорошо промаринованное мясо на шашлык, многообещающе позвякивали в каждом рюкзаке бутылки с красным сухим, путались под ногами чехлы с удочками, отсутствовал лишь Виталий Фоменко, бархановский друг детства и по совместительству его же продюсер.  Именно Виталя должен был препроводить компанию в бывший пионерлагерь, где заранее были оплачены несколько фанерных домиков для ночлега. Компания уже полчаса со всевозрастающим раздражением болталась по вокзалу, а Фоменко, никогда никуда не опаздывающий, до сих пор не появился. Как это назвать – случайностью? Или же предопределенностью?

Что касается Святейшего Кардинала церкви «Истинного Бога», то он был личностью интуитивистской настолько, что это граничило с безумием. Или гениальностью, если угодно. Да, Дуброва давно  – сразу после написания послания Председателю – замышлял какое-нибудь публичное действо, призванное продемонстрировать массовость и сплоченность своей паствы. А тут как раз возвращение Андреевской церкви из автокефалии. Но к существующим храмам поборников «Истинного Бога», разумеется, не подпускали на расстояние Моисеева похода. И центральный вокзал представлялся Дуброве неким приемлемым компромиссом: много народа и архитектура, схожая с церковной – просторный зал-вестибюль, высокие сводчатые потолки (кстати, официальные конфессии так и не поделили меж собой право освятить центральный вокзал после очередной реконструкции, и здание стояло, так сказать, обрядово-безхозное). И высший орган церкви «Истинного Бога» – троица – утвердил вокзал как место проведения воскресной мессы. И была написана проповедь о близящемся явлении Утешителя, предреченного Спасителем. Но никто, и сам Дуброва в первую очередь, не знал, куда его, пронизанного магнетическими токами восторженной толпы, увлечет во время мессы. Но случайным произошедшее на железнодорожном вокзале не называли даже в отчете правительственной комиссии, расследовавшей результаты событий.

Ожидающийся грандиозный ливень не слишком озаботил Оксану, зато водитель Паша, доставивший хозяйку на вокзал, твердо знал: дождь в Киеве – это проблема, серьезный дождь – натуральная катастрофа, то есть, потоки воды на мостовых, бесконечные пробки и час мытья казенного «Гольфа» впоследствии. По совместительству Паша выполнял возле Оксаны обязанности ангела-хранителя. Назвать его «телохранителем» не получается, так как при среднем росте Оксана обладала изящной фигурой и какого-то особого «тела» в ней не наблюдалось.

Первое, что увидела Оксана в здании – это табло объявлений с надписью «Потяг из Запорижжя затрымуеться на 40 хвылын». Опаздывает так опаздывает, подождем. Она умела ждать, про нее вообще можно было сказать «живущая ожиданием». Ожиданием чего? Чего еще может ждать двадцатипятилетняя красивая, но умная женщина, чья судьба уже сложилась наипрекраснейшим образом?!

Вокзал, казалось бы, жил своим обыденным многолюдьем, этакий бурлящий муравейник накануне дождя (последнее – фотографически точно). Но Оксану поразило выражение некоторых лиц и особенно глаз. Нет, конечно, в большинстве свое присутствовали естественные эмоции: надежда, тревога, усталость, растерянность, радость, но у тех самых некоторых, обративших ее внимание, независимо от возраста, пола и внешнего достатка, глаза были совершенно одинаковыми – остановившимися, как бы взирающими внутрь. И от этого становилось жутковато.

 Барханова же тревожило в окружающих совершенно иное. Профессиональным взглядом участника всяческих рок-н-рольных тусовок он сразу же срисовал необычную численность присутствующей на вокзале милиции. Хуже того, это были не дежурные наряды, нацеленные на бомжей и чемоданных воришек, нет, вокруг вроде бы между делом прогуливались подтянутые парни в форме, небрежно поигрывая дубинками, которыми они явно умели пользоваться лучше, чем вилкой и ножом за столом, и походили эти орлы на переодетый в патрульных «Беркут» или еще что покруче. На вокзале явно назревало что-то совсем скверное, и самым мудрым было бы по-быстрому сваливать, но уже вступили с басовой партией далекие громовые раскаты, и первые дождевые капли поддержали ее нервной дробью по металлическим крышам-тарелкам близлежащих киосков.

«Делай ноги, пока не началось!», – вовсю зудел Юрию безошибочный внутренний голос, но вместо этого он предпринял прямо противоположное: расчехлил проверенную, видавшую виды двенадцатиструнку и взял несколько негромких аккордов, проверяя настройку. Его компания мигом оживилась и придвинулась поближе в предвкушении.

– «Волк в ошейнике», – объявил Барханов. – По мотивам Владимира Семеновича.

Поющего под гитару парня Оксана заметила сразу. С расстояния она не слышала не слов, ни аккомпанемента, как у телевизора с выключенным звуком, она просто видела его наморщенный лоб, большие залысины, спадающие на плечи русые волосы, слегка выпуклые глаза почти без бровей: лицо, бывшее мгновение назад почти заурядным и вдруг ставшее отрешенно-вдохновенным. Сама того не подозревая, Оксана смотрела на Юрия тем особым, точнее, оценивающим, а совсем точно, примеряющим  взглядом, после которого женщина вдруг выносит приговор: «Этот мужчина может быть со мной». Или: «Он не будет рядом никогда».

А гроза на улице неистовствовала, словно наверху решено было продемонстрировать, что небесная вода может стать страшнее небесного же огня. Сделалось настолько темно, что водителям пришлось включить ближний свет. Поразительно, но ветра не было совершенно, дождевые струи падали отвесно и неотвратимо, нет, не струи и даже не ручьи – сплошной поток, от которого захлебывалась ливневка, который смывал землю с газонов, срывал канализационные люки и даже отдельные пласты асфальта. Грохотало и сверкало, как при артподготовке с применением систем залпового огня.

Степана Виктовича Дуброву разбушевавшаяся стихия не интересовала. Подлинный артист, он настраивался на одно из главных выступлений в  жизни и ничего постороннего не замечал. Как говаривал в таких случаях его «правая рука» Семен Справедливый («зам по режиму» в современной терминологии) – «Босс услышал голос Бога». Святейший Кардинал облачился поверх обычного костюма в одеяние для торжественных случаев: белую накидку, расшитую золотыми символами церкви «Истинного Бога» – круг, внутри еще один с четырьмя выемками, в нем еще такой же, но выемки побольше, и наконец, крест. Помассировав ноющий затылок, он вышел из практически пустого зала официальных делегаций на втором этаже вокзала на узкий балкон, расположенный над просторным вестибюлем. Место это было словно специально предназначено для обращения к толпящимся внизу людям. Милиция, очевидно имея соответствующие указания, пока не препятствовала. Из мощного переносного магнитофона зазвучали первые такты музыки, заказанной специально для сопровождения мессы.

Руководствуясь наставлениями Блаженной Валентины – своей «левой руки» («зам по идеологии»), Дуброва начал проповедь проникновенно и возвышенно:

– К вам обращаюсь я, дети мои, от имени Истинного Бога, единого и пребудущего вечно. Неисчислима благость Истинного Бога к праведникам, несущим имя Его в сердце своем. Яростен гнев Его к нечестивцам, утратившим имя Его в сердце своем. Ибо сказано: «По делам вашим судимы будете».

Приверженцы секты внимали своему пастырю с благоговением, среди случайной публики послышались иронические смешки, но дело было сделано – внимание к себе Святейший Кардинал уже привлек. Он говорил, производя руками перед собой некие круговые пассы, как бы приближая, подтягивая к себе аудиторию. По мере проповеди голос Дубровы все возвышался и становился пронзительно сверлящим – голос эстрадного целителя-экстрасенса. И это завораживало.

– Да, любовь! Любовь искупающая к Отцу нашему всевышнему и слугам Его на земле!! А иначе не минет вас кара Его! И явится предреченный Утешитель, Дух Истины, Вершитель Судеб!!! – внезапно выкрикнул Святейший Кардинал, подняв голову к вокзальным сводам и словно испрашивая подтверждения своим пророчествам.

И тут произошло нечто вовсе непредвиденное – за окнами яростно полыхнуло, похоже, грозовая молния ударила в самый купол, и с небес грянул воистину библейский гром, а магнитофон вдруг умолк отныне и навеки. Все взгляды мгновенно оказались прикованными к маленькой фигурке на балконе, которая вдруг непостижимым образом выросла – может быть, потому что все инстинктивно содрогнулись и присели, все, кроме Святейшего Кардинала, который просто не слышал громовых раскатов, как не слышит ничего токующий глухарь. Но отреагировал на случившееся он блистательно.

Дуброва помолчал секунд десять, давая всем ощутить исключительность момента, а затем извлек из кармана балахона красную тряпицу с черной эмблемой своей церкви и повязал ее на голову. Внизу в вестибюле словно вспыхнули языки пламени – приверженцы «Истинного Бога» последовали примеру вождя. Оказалось, что их немного – не больше десятой части  собравшихся, но именно их вырвавшееся наружу коллективное бессознательное сейчас управляло людьми, почти поголовно превратившимися в сомнамбулистическую толпу – его, Святейшего Кардинала, покорную паству. А сам он уже впал в проповеднический раж, острейшее чувство сродни сексуальному – сплав исступления и упоения, именуемое Власть – захватило его безраздельно. Святейший Кардинал выбросил из головы долго заучиваемые и тщательно отрепетированные перед зеркалом слова и продолжил, вдохновенно импровизируя:

– И сказано в Писании: «Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд». Что сие означает, братья мои? Вас учили, что это означает, что подсудны все, даже боги. Воистину так! Но зададимся еще одним вопросом: кто они, эти боги, которых судит Бог Истинный? Вспомните: «Он назвал богами тех, к которым было слово Божие, и не может нарушиться Писание». Прозрейте, братья! Каждый из вас, в ком теплится хоть искра малая веры в Него, уже равен богам! И волен поступать так, как велит сердце его, и вершить суд праведный  над нечестивцами. Я повторяю: каждый из вас, кто верует!!! И спасены будут любящие Господа Истинного и пастырей Его на земле. Все то от Бога, что вершится с именем Его на устах! Да будет так!

Люди внизу пришли в движение. Одни падали на колени и отбивали истовые поклоны, другие корчились в судорогах, третьи стенали и голосили что-то невнятное. Многие женщины начали срывать с себя одежду, люди голыми руками крушили стеклянные витрины киосков и тащили, что попадется, один мордоворот в «Адидасе» с цепью на шее, утробно хохоча, принялся разбрасывать денежные купюры, а стоящие вокруг стали жадно хватать их, радуясь, как дворняжка подачке. Милиция наконец очнулась и попыталась действовать, но как-то вяло, толпа уже вышла из-под контроля, и омоновцы просто вязли в этом враз взбесившемся человеческом стаде.

Каждый делал то, к чему подсознательно стремился, и Оксана, позабыв о впавшем в транс водителе Паше, не обращая внимания на толчки со всех сторон, пробилась к Барханову и встала рядом с ним. Юрий отстранено перебирал гитарные струны, он был буквально шокирован, но не сколько творящимся в вестибюле, а тем, что узнал только что звучавшую музыку. Именно его группе «Махаон» за очень приличные деньги заказали композицию «Апокалипсис». И начало композиции, весьма смахивающее на «Токатту и фугу ре минор» Баха, придумал именно он – Барханов: на синтезаторе в тембре трубы бралось «до» малой октавы, нота звучала, но уже вступало «ре» и так до конца октавы, звук неистово нарастал – семикратный трубный глас, предвещающий начало Страшного суда…

Тем временем на балкончике, с которого, распростерши руки в белом балахоне, нависал, как бы парил над обезумевшим столпотворением Святейший Кардинал, появился совершенно неуместный здесь субъект в брезентовой куртке и потертых джинсах. Хранимый двойной защитой – близорукости и собственных размышлений – Философ начисто выпал из окружающей действительности и сейчас его по-житейски интересовало, а что там за шум такой и из-за чего весь сыр-бор. (Кстати, именно это появление Арбузова на балконе привело к тому, что впоследствии его причислили к зачинщикам массовых беспорядков). Сначала Философ глянул вниз, отдельных людей он рассмотреть не мог, но увидел то, что было недоступно другим – два неких центра, вокруг которых происходило главное движение. Он надел очки и теперь ясно различил, что в одном центре – он для себя определил его как эмоциональный – находилась женщина в белом одеянии, опустившаяся на колени и обратившая вверх исступленное верой лицо, она, казалось, смотрела прямо на него. Вторым центром – эстетическим – тоже была женщина, но совершенно иная – стройная и миловидная (а Философу она в тот момент показалась просто прекрасной), со светлыми короткими волосами в коричневом, судя по всему дорогом шелковом платье в белый горошек, она недвижно стояла подле парня с гитарой в руках.

 В следующую секунду внимание Арбузова привлек тщедушный тип с пылающими черными глазами в сценического покроя хламиде, раскачивающийся на балконе по соседству с ним.

«Это же надо, какой типаж! – мысленно восхитился Вениамин, поправляя сползшие на нос очки. – И чем же он здесь занят?»

На Святейшего Кардинала появление Философа подействовало, как настырный телефонный звонок за миг до оргазма – «весь кайф поломали...» С животной ненавистью он взирал на подслеповато щурящегося селянина, на его нелепую доброжелательную улыбку, а потом сбивчиво забормотал:

– Уйди... Уйди... Не хочу, не сейчас... Плохо мне... Потом, умоляю тебя, потом...

При этом Дуброва ладонями как бы отталкивал растерянного Арбузова от себя, не замечая, что сам пятится по балкону. И – поразительная вещь! – переключившись со всеобщей проповеди на конкретного Веню, Кардинал на какое-то время очнулся, пришел в себя, увидел беснующуюся внизу толпу и ужаснулся искренне:

– Что делаете вы, люди?! Остановитесь! Я же люблю вас, люди…

Однако этих слов не услышал, не мог услышать уже никто. И тогда в бессилии и отчаянии Кардинал вновь поворотился к Философу – он, он и такие, как он, всю жизнь топтали и коверкали самые светлые его замыслы! Глаза Дубровы закатились, как у припадочного, кисти рук мелко затряслись:

 – Изыди, сатана! Да воздвигнут будет… Храм церкви нашей…  И низвергнут в пыль, кто дерзнет на пути… Всего себя отдаю… Бесы вокруг, повсюду бесы, в каждом из нас! Спаси и сохрани, Господь Истинный! Проклинаю! Проклинаю!!!

Выкрикивая страшные слова, Дуброва внутренним взором стремился увидеть перед собой, нет, не дьявола, а человека во плоти, странным образом совместившего в себе черты этого кретина, осмелившегося присутствием своим осквернить священнодействие, и того мужика, капитана земснаряда, который оскорбил его, кощунственно не поддаваясь его – Святейшего Кардинала – священному дару. А увидел он мысленно…

– Нет… НЕТ! – мучительно застонал Дуброва.

Из глаз его брызнули слезы, закрыв лицо ладонями, он всхлипнул по-детски и выбежал с балкончика. За ним, пожав плечами, ретировался по-прежнему недоумевающий Философ.

А массовый психоз в зале достиг апогея. Юный, лет пятнадцать, член церкви «Истинного Бога» выхватил бутылку с ацетоном, плеснул на себя и тех, кто рядом, и щелкнул зажигалкой. Вспыхнул огонь, раздались истошные вопли и какой-то звериный вой, резко пахнуло муторным смрадом горящей плоти. В другом конце вестибюля, ближе к выходу, мужчина в майорской форме, до этого остолбенело взиравший на молоденькую жену, деловито стягивающую с себя остатки одежды, выхватил пистолет и со сверлящим шепотом «Убью, блядюга!» выстрелил ей в голову. Брызнули кровавые комки, женщина кулем повалилась на пол. В двери вокзала как раз ворвались вызванные на подмогу вооруженные милиционеры в касках и бронежилетах, кто-то из них дал предупредительную очередь в потолок. Посыпались куски штукатурки и стеклянные осколки одной из двух гигантских люстр. Толпа пришла в хаотическое движение, теперь ее вместо религиозного экстаза охватил столь же коллективный и потому непреодолимый ужас. Не слыша, не видя ничего, люди давили и топтали друг друга в поисках выхода, которого не было. И крики рвущихся по телам на спасительную улицу слились с мольбами и воплями погибающих –  неразделимый вибрирующий гул, окончательно сводящий с ума.

Оксану и Юрия, одними из первых вернувшихся к реальности, спасло то, что в шаге от них находилось архитектурное излишество «сталинского барокко» – прямоугольные колонны на расстоянии тридцати сантиметров от стены, символически подпиравшие балкончик. Промежутка за ними хватало как раз на то, чтобы втиснуться двум не слишком полным людям. А для гитары места уже не нашлось. Барханов попытался поднять ее над головой, но не успел – людской водоворот вырвал инструмент из руки. В отчаянии он рванулся из-за колонны – туда, в кровавое месиво, но Оксана молча звериной хваткой вцепилась в его плечо. Гитара с надрывным стоном погибла под ногами, Юрий уцелел. Так они и стояли, прижатые друг другу теснее, чем в любовном объятии, Барханов оказался спиной к залу, Оксана лицом, но Юрий закрывал узкую щель между колоннами, и они ничего не видели. И не слышали, оглушенные царящим гулом. Однако гибельный хаос просачивался сквозь поры кожи, улавливался шестым чувством и давил, давил, давил... Сколько это продолжалось – полчаса? Вечность? Но в какой-то момент они одновременно ощутили, что все кончилось.

Они выбрались из-за своего убежища. На полу в бурой каше среди лоскутьев ткани покоились кусок гитарного грифа и распластанная часть деки – уродливый, неправильный крест. Вестибюль был уже полупустым – всех, способных двигаться самостоятельно, вывели наружу; сосредоточенные милиционеры, среди которых мелькали белые халаты врачей, сноровисто выносили раненых. В нескольких местах зала недвижно лежали кучи чего-то грязно-серого с алыми потеками. Было неправдоподобно тихо. И еще незнакомый, но отвратительный запах, по-украински это звучит удивительно точно – сморид, запах свежей смерти.

– Надо идти, – сказала Оксана и потянула Юрия за руку.

Барханов подчинился, не произнося ни звука и не отрывая взгляда от своего распятого сокровища. Они прошли несколько метров и замерли.

– О Боже, – прошептала Оксана.

Прямо на их пути лежало голубое атласное одеяльце, в такое обычно заворачивают грудных младенцев, все в каких-то бордовых пятнах. Оксана протяжно всхлипнула, и они побежали, не разделяя сцепившихся рук – прочь, прочь, прочь из этой неправильной жизни. Не было этого, не было, ничего не было...

На выходе едва не наткнулись на женщину в белом халате.

– Вы оттуда? Помощь нужна? – спросила она.

Юрий и Оксана недоуменно переглянулись, потом озадаченно уставились на врача. Они действительно не понимали: какая помощь, кому, зачем? Прошлое оказалось временно отсеченным черным барьером, сквозь который пробивались лишь смутные символы. Мир утратил казалось бы незыблемые составляющие – пространство, время, связь событий. Это походило на то, как человек передвигается в кромешной темноте по незнакомому лабиринту, под ногами что-то столь мягкое и податливое, что не слышно не только звука собственных шагов, нет даже ощущения пола – тишина и тьма, на мгновение прорезаемая вспышками фонарика, чей узкий луч периодически выхватывает то причудливые цветные потеки на стенах, то переплетения неведомых конструкций, то чье-то застывшее в странной гримасе лицо. Все это несомненно что-то означает, но что?

– Врач! Где врач? Найдите врача! – пронеслось в толпе окружавших Юрия и Оксану казенных людей.

Откуда-то сбоку возник подполковник «Беркута».

– Давайте ее сюда! – отдал он распоряжение в пространство.

Тотчас возникла парочка молодцев в темно-синей форме, поддерживающих под локти странную женщину средних лет – в белом одеянии с грязным разводами, с окровавленным лицом, что-то  лопочущую с закрытыми глазами. На груди она прятала нечто непонятное, но крайне для нее важное. Спецназовцы опекали женщину с той подчеркнутой бережностью, с которой милиция всегда относится к прежде неуловимому, но наконец-то попавшемуся опасному преступнику.

Врач бросилась к пострадавшей:

– Отпустите ее! Что с вами? Что это у вас?

Она попыталась развести судорожно стиснутые руки женщины, но та дернулась, раскрыла глаза, уставилась на Оксану и Юрия сновидческим взором сомнамбулы – откуда-то Барханов ее знал! – и заговорила отрешенно:

– В день, в который вы вкусите их... плодов дерева, растущего среди Рая!.. откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие Добро и Зло!.. Свершились пророчество и воля Его. И вновь свершится!.. И Древо Познания тому порукой...

Блаженная Валентина – а это была именно она – дико захохотала, упираясь и приседая: крепкие милицейские руки всерьез решили отобрать у нее то, что она с нечеловеческой силою прижимала к груди, в конце концов им это удалось. И Юрий с непонятным ужасом увидел останки своей гитары!

Его как громом поразило – в ушах зазвенело, заныло, он затуманенными глазами взглянул на застывшую рядом симпатичную девушку.

– Кто ты? – хрипло спросил он, убирая со лба намокшие от дождя пряди артистически длинных волос. – Я тебя не помню...

Оксана, не отрывавшая взгляда от Юрия, улыбнулась: когда он произнес первые слова, она наконец-то «узнала» его.

«Когда ты улыбаясь гладишь холку,

лобастой я мотаю головой.

И забываю, что родился волком:

я пес домашний и послушный твой».

Она узнала его голос – именно он ворвался когда-то в ее комнату из «Панасоника», настроенного на популярную музыкальную радиостанцию. И незамысловатая песня, пропетая неизвестным ей исполнителем, вдобавок имевшим еще и едва заметный дефект речи – мягкую картавинку, почему-то отозвалась в ней щемящим сладко-тревожным предчувствием.

«Но лежа на подстилке у порога,

я слушаю обманчивую тишь

и берегу заботливого бога.

А ты не доверяешь и не спишь...»

Она даже звонила на радиостанцию, пыталась узнать, кто это, песню повторили, но всю ее она записать не смогла – приемник почему-то выключился.

«И уши мои к темени прижаты,

шерсть вздыблена, твоя забыта власть,

пружинами стальными сжаты лапы,

оскалом в темноте белеет пасть...»

Дальше там было что-то очень важное, самое главное, но она не помнила, потому что именно здесь запись обрывалась. А случайностей действительно не бывает. Не бывает... Небытие...

– Кто ты? – настойчиво повторил Юрий.

Он ждал с необъяснимым, все возрастающим волнением, как окончательного приговора, что скажет эта женщина, так удивительно возникшая неизвестно откуда и так призывно на него глядящая.

– Я отвечу, – доверилась Оксана бессознательному порыву, никогда доселе ее не подводившему. – Но сначала скажи, как зовут тебя? – как можно более ласково произнесла она своим низким грудным голосом.

– А тебя? – с почти детской подозрительностью и упорством настаивал Барханов.

«Где же его «р», – мучилась она. – Ну почему же он прячет от меня эту свою букву?!»

– Меня зовут Оксана, что означает «гостья».

– А меня - Юр-р-рий!

«Прервалась связь времен!», – ужаснулся однажды классик. С Юрием Бархановым и Оксаной Чайкиной произошло противоположное: вопреки и наперекор, в леденящих обстоятельствах, непостижимым образом, стыдливо-бессильно именуемым случайностью, нашли друг друга две казалось бы цельные и самодостаточные личности. И выяснилось с плакатной отчетливостью, что на самом деле они были лишь половинками – слабыми и беззащитными – некого единого целого.

Воссоединение произошло, и гроза начала стихать так же стремительно и необъяснимо, как и возникла, а все предшествовавшее Встрече, плавно  утрачивало очертания в зыбком тумане... Слишком многое, придуманное людьми для собственного удобства, теряло свое значение, потому что сейчас сама Судьба трепетно и неудержимо влекла Оксану и Юрия за собой, словно страстная наложница.

Последующие несколько часов остались в их памяти в виде штрих-пунктирной линии каких-то нарочито многозначительных эпизодов.

Вот они пробираются через скопление милиции,  врачей скорой помощи, пострадавших и машин с включенными мигалками. Огромный и толстый, с выпирающим брюхом старлей с вислыми прокуренными усами загораживает дорогу невысокому мужчине в зеленоватой ветровке, мужчина чем-то знаком, может, они видели его в предыдущей жизни? И он связан с тем, который с балкона, или наоборот, вовсе не связан... Но рядом, очень близко... Мужчина растерянно поправляет очки, потом снимает их, а старлей  – добродушный колхозный дядька – радостно басит: «Дык я ж тэбэ знаю, голуба моя! Дык ты ж у нас у национальному розшуку! Всэ, голуба, отбигався...», и с той же счастливой улыбкой сует здоровенным кулачищем мужчине куда-то в солнечное сплетение. Мужчина переламывается пополам,  и старлей волочит его к распахнутым, словно зев мясорубки, дверцам сине-зеленого «УАЗика».

Оксана и Юрий в вагоне трамвая на подъезде к какому-то рынку, вагон пуст и неподвижен, густая тошнотворная вонь горящей резины, в вагон с улицы заглядывает злющая баба в оранжевом жилете: «А вам шо, особое приглашение подавай?! Що, повылазило, не бачитэ, трамвай дали нэ идэ!» Оксана и Юрий выбираются наружу, из-под задних колес валит черный удушливый дым, на оранжево-желтом борту трамвая номер «13» – какая пошлая тривиальность...

Исторический музей слева, с красноватого фундамента Десятинной церкви на асфальт сходит человек. Одежда его – кургузый пиджачок на голое белое тело и нелепо вздернутые физкультурные штаны – скверна и нищенски неопрятна, но глаза, глаза! Они тусклы и зверины, на лице жуткая ухмылка, это городской сумасшедший, но не тихий и беззлобный, а божэвильный (с украинского – освободившийся от Бога, отринувший Его). Его узловатый невероятно длинный указательный палец правой руки выставлен вперед-вниз и покачивается, как палочка лозоискателя. А левой рукой он периодически касается то левого своего уха, то правого, как бы что-то в них вставляя. То левого, то правого, то левого, то правого... С роковой целеустремленностью безумец движется прямо на Оксану и Юрия, в последний момент Оксана отшатывается, и он проходит между ними.

Пестрота Андреевского спуска, смесь украинской, русской и английской речи. Прямо в сумрачное небо упирается Андреевская церковь – яркая, как именинный торт: голубые кремовые стены и зеленые розочки пяти куполов с золотым обрамлением – точь в точь кондитерские выкрутасы. На ступенях разномастная толпа, священники в торжественных облачениях – происходит что-то значительное. А напротив на розоватой стене дома картины, на одной из них та же церковь, но покосившаяся, обветшавшая, такой она бы стала лет через сто всеобщего запустения и разрухи. И черной стаей вьются вороны над уже не золотыми, а ржаво-коричневыми крестами.

Речпорт, круизный теплоход «Леся Украинка» с броскими надписями «Бар. Ресторан. Казино», пришвартованный к берегу. Зеленое сукно рулеточного стола, разграфленное на квадратики с цифрами. Оксана неловко бросает фишку с полосатым бело-зеленым краем, та катится и замирает на поле «зеро». «Пускай будет». С сухим стуком подпрыгивает на коричневом барабане рулетки белый шарик. «Зеро!», – бесстрастно объявляет крупье – юноша с лицом отличника в черной паре и бабочке – и пододвигает к Оксане фишки – две неравные стопки. Юрий не раздумывая сдвигает их обратно – на то же поле «зеро». «Ставки сделаны, ставок больше нет». Снова мелькает кругами, а потом скачет и наконец замирает шарик. Дружный вздох изумления и зависти, аплодисменты, и крупье вначале сгребает с игрового поля проигравшие ставки, а затем с натянутой кривой улыбкой, словно пойманный со шпаргалкой,  спрашивает: «Вас устроит две тысячи через сто, остальное через двадцать пять?» «Давай все по сто – мы наверное уходим», – равнодушно отвечает Юрий и смотрит на Оксану. Та кивает. Юноша с помощником отсчитывают выигрыш. «Не переживай», – Юрий оставляет на столе пару фишек. «Смена крупье, – объявляет появившаяся за спиной провалившегося отличника холеная девица в черно-белой униформе. – Прошу делать ставки».

И наконец Оксана и Юрий оказались, а точнее, очнулись на набережной в районе все того же речного порта. Солнце виновато заняло свое привычное для полудня место в зените, природа делала вид, что ничего особенного не произошло – ни грозы, убравшейся за горизонт в виде обширной тучи, значительно посветлевшей за счет отлетевших душ, ни почти библейского ливня, унесшего все, что плохо лежало, в Днепр, разбухший и бурлящий, словно молодое вино. Водоплавающая «Леся Украинка» со своими азартно-гастрономическими плакатами теперь выглядела просто бывалой проституткой, и молодые люди двинулись дальше, к причалам, где выстроились речные трамвайчики и прогулочные корабли. И было в этих безжизненных суденышках нечто для двух молодых людей весьма привлекательное, попадающее в тональность с их настроением, которое они не пытались определить, но обязательно запомнить, до того оно было острым и непривычным.

Вдруг один из кораблей – бело-коричневый с интригующим названием, выписанном старославянской вязью: «Новый Ковчегъ», как бы вздрогнул, из динамиков на его рубке грянули бессмертные «Битлз». И окружающий мир в ответном порыве не мог не содрогнуться от непререкаемого в своей гениальной простоте призыва:

He say

I know you, you know me.

One thing I can tell you is you got to be free.

Come together right now over me...

И отчетливо вздрогнул Юрий Барханов: и не потому даже, что звучали его непререкаемые и недосягаемые кумиры, а потому что музыка для Барханова и тех, кто рядом с ним, являлась нитью Ариадны, которая безошибочно вела по призрачному хитросплетению жизни. Эта волшебная струна то натягивалась до звона, то провисала до всхлипа, но всегда звучала. Именно неслышимая, внутренняя мелодия, ставшая после мессы-грозы пульсирующе рваной, буквально на аркане проволокла Юрия и Оксану – обессилевших, полузадушенных – от мертвой птицы вокзала до прогулочного корабля, празднично увешанного разноцветными гирляндами из дохлых жуков-лампочек. Да, в тот момент во главе зловещего хаоса большого города возникла Музыка, она глухо рвалась из отравленных бутафорской роскошью ресторанов, билась припадочным лбом в сумрачные стекла лимузинов, скользящих, как охотящиеся хищники, с визгом бешеного бича выхлестывала из распахнутых форточек-ртов полуобморочных душных квартир, выгибала судорогой позвоночники, мозги и души глухонемого «аудио-плейерного» молодняка, табунами гарцующего по мокрым от дождя асфальтовым лугам Киева и выбирающего местечко, где бы круто и со смаком нагадить. Музыка внезапно стала языческим идолом, фальшивым богом, с хриплым хохотом примеряющим черный лапсердак опереточного злодея...

Позднее Оксана и Юрий попытались описать свои ощущения на протяжении смутного пути до набережной, возможно, самого загадочного во всей их предыдущей жизни. Они сделали это совершенно по-разному, но образ поводка, на котором их тащило «вывернутых наизнанку, опустошенных, как полуслепых щенков» (письмо Оксаны), или аркана-удавки, что «влёк и волок: иди, не шатайся! Не хочешь?! Рывок!» (неоконченная песня Юрия) – совпадал. И вот с первыми басово-шелестящими тактами битловской «Come together» эта влекущая сила не то чтобы исчезла вовсе, но ослабела так, что сделалась почти неощутимой  – на время.

– Значит, тебя зовут Оксана, – как бы пробуя имя на вкус, произнес Барханов.

– А тебя – Юрий, – ответила она.

Они улыбнулись и одновременно заметили, что на палубе прогулочного судна появился не слишком уместный там молодой человек в прекрасном сером костюме, белой рубашке с галстуком в зеленых драконах и с мобильником возле уха. Более всего человек походил на банковского менеджера. Он закончил телефонную беседу, сокрушенно покрутил головой с тщательно уложенной прической, беззвучно ругнулся и с любопытством уставился на экзотическую парочку напротив.

– Странное явление эта гроза,- сообщил менеджер. – Поливало так, что думал – на дно пойдем, и вдруг раз – и снова солнце, как и не было ничего. Странно...

– Можно и так сказать, – согласился Юрий, неожиданно для самого себя поддерживая разговор. – А почему «Ковчегъ» «новый»? Для новых украинцев что ли?

– А вывеска многообещающая, – добавила Оксана и кивнула на стенд возле причала: «На нашем судне воплотятся все ваши мечты!» Клиенты претензий не предъявляют?

– Ни в коем случае! Экскурсии по Днепру, катание на водных мотоциклах и велосипедах, купание под солнцем и при луне и другие увеселения по желанию заказчика, – рекламно задекламировал менеджер. – Просторная кают-компания, индивидуальные каюты с удобствами. А также живая музыка на протяжении всего мероприятия. И, разумеется, прекрасная европейская кухня и широкий выбор напитков.., – молодой человек вдруг запнулся, остро ощутив, что этим двоим необходимо нечто такое, чего он не мог перечислить при всем желании, и закончил речь несколько туманно. – ...Ну, и мечты действительно сбываются... Если они есть...

Юрий и Оксана взглянули друг на друга. Он подумал почему-то о том, что в бардаке его «студии» – снятой втайне от жены однокомнатной квартирке, где он частенько вдохновлялся в компании «братьев по разуму» (это называлось «я отбыл на фестиваль») или изредка (все реже и реже!) «ваял нетленнку», пылится сценарий видеофильма на цикл его ранних песен, сочиненный каким-то шизоидом, подписавшимся «Раз-Дачин», и действие там натурально начинается на каком-то корабле... Оксана же отстранено, как о ком-то постороннем, скорбела о себе самой, которую наверняка давно ищут по всему городу, но вернуться ПОСЛЕ ВСЕГО к причитаниям, ахам и охам родни, или, того пуще, к озабоченному Антоше, чьи глаза обязательно будут похожи на преданные и одновременно блудливые очи вислоухого соседского бассета, и она непременно начнет чувствовать себя в чем-то виноватой, в тысячу раз виноватее, чем... сейчас или потом, чтобы ни произошло.

Вновь отчетливо, так что зазвенело в ушах, натянулся незримый поводок-аркан.

– Ты знаешь, Оксана,- спросил Барханов, – чего я хочу сейчас больше, чем есть?

– Наверное, выпить.

– Точно в терцию! – восхитился Юрий. Он слегка оттаял и все больше начинал походить на себя самого – остроумно-ехидного и чуть-чуть позирующего, как на сцене. – Ты знала! А может, ты ведьма?

– Сам колдун! – серьезно ответила Оксана словами старого анекдота.

Они улыбнулись и поняли, что решение принято. Понял это и менеджер-искуситель:

– Кстати, только что мне позвонили и сняли заказ на сегодня. Так что судно в вашем распоряжении. Однако.., – тут он замялся.

– Сколько? – прищурился Барханов. Аренда концертных залов, номера в гостиницах, запись на студиях и прочие торги – это была знакомая территория. И на ней он чувствовал себя пусть не хозяином, но и не гостем. Тем более, что правый карман оттопыривал рулеточный выигрыш. – Называй цену, не стесняйся – мы не нервные.

– Если по безналу с налогами, то шесть тысяч гривен. Аванс две.

– Восемьсот баксов кэшем и мы на твоем «Титанике». Годится?

– Годится! – не раздумывая согласился менеджер. – Только музыканты будут через час. Подождете?

– А вот лабухов нам категорически не надо, – отмахнулся Юрий. – Нам надо европейский выбор напитков...

– И широкую кухню, – досказала Оксана, с упоением отдающаяся на волю течению. – Сбывающиеся мечты мы закажем отдельно.

– Исполним в наилучшем виде! Прошу на борт!

Сэр Пол Маккартни из динамиков задумчиво подвел итог: «...Let it be...»

Если бы «Новый Ковчегъ» отчалил всего на пять минут позже (совсем без случайностей не обойтись!), Оксана непременно увидела бы остановившую на противоположном стороне дороги хорошо знакомую длинную «Ауди», из которой степенно выбрался Антон Филатов – высокий, с чуть расплывающейся фигурой бывшего спортсмена, с волосами, собранными в кокетливую косичку на затылке, в безукоризненном костюме от «Гуччи», ее «самый ближний друг». Оглядевшись, он направился к вьетнамскому ресторану. Что примечательно, глаза Антоши в этот момент вовсе не походили на собачьи. Ни чуточки.

 

 

Глава четвертая. Китайский шарик

Иссиня-черная приземистая машина мягко и грациозно, словно пантера, припадая поочередно на все четыре лапы-колеса, перебралась через трамвайные рельсы и остановилась на площадке возле бело-розового здания на набережной, где располагалось заведение с труднопроизносимым названием «Лонг Фыонг». Филатов распорядился водителю: «Ждешь здесь», выбрался наружу и страдальчески вздохнул. После кожано-кондиционированного комфорта «восьмерки» «Ауди» ему показалась, что кто-то бесцеремонный сдавил его полноватое лицо в горячих влажных ладонях и отпускать не намерен. Летнюю жару он ненавидел, и тем не менее взгляд Антона действительно не был собачьим – преданным и грустным. В данный момент он был «при исполнении», и выразительные зеленоватые глаза его излучали озабоченность и значимость, как и приличествовало тридцатидвухлетнему генеральному продюсеру национального телеканала «Спектр».

Филатову хотелось немедленно укрыться в живительном холодке ресторана, но предварительно он убедился, что подчеркнуто непритязательного (потому что казенного) белого «Опеля» с номерами Верховной Рады, на котором предпочитал передвигаться Иван Капустин – его старший политический партнер – на стоянке ресторана нет. И это было странно, потому что Иван опаздывать не любил. Не наблюдалась «Опеля» и на подъезде на набережной, что было странным вдвойне, так как если Иван задерживался, то обязательно предупреждал, а мобильный Филатова последние полчаса молчал.

Антон, пожав плечами, уже направился к дверям, разрисованными черными иероглифами, как его внимание привлек нахальный белый кораблик: ловко лавируя, он улепетывал из акватории речпорта вниз по течению – так стянувший кошелек карманник удаляется в толпе от своей жертвы.

– Ты посмотри, стервец какой! – с непонятным раздражением ругнулся Филатов.

И что ему до этого шустрого кораблика, и чем он его так достал, и отчего было так внезапно и беспричинно нервничать, тем более что после делового обеда с Капустиным Антону предстоял весьма и весьма романтический вечер. Совершенно некстати он вдруг вспомнил про Оксану, с которой они договорились встретиться уже дома, потому что весь день она собиралась провести с какой-то своей дурацкой подружкой (и вечно она все некстати затевает!), а Антон, соответственно, просто ВЫНУЖДЕН был согласиться на предложение-намек Вики… По факту, это его работа, да, важнейшая работа продюсера по подбору ведущих, которые буквально и есть лицо канала, как можно этого не понимать?! Вот же засада! Впрочем, не это сейчас важно!

Филатов ощутил, что кровь горячо плеснула ему в виски, сердце забухало, словно после сауны – так всегда бывало, когда что-то по-настоящему выводило его из себя. Но здесь-то что причиной? Кораблик ничтожный? Он набрал телефон Паши – охранника Оксаны и, нервно покусывая красные, как в помаде, губы, выслушал приторно вежливый голос автоответчика: «На жаль, зв’язку з вашим абонэнтом зараз нэма. Затэлэфонуйте трохы пизнишэ. На жаль, зв’язку з вашим…»

– Уволю скотину! Сколько твердил дебилу, чтобы не смел выключать мобильный! Уволю.., – бормотал Антон, не попадая подрагивающими пальцами на красную кнопку прерывания связи.

И тут в голове у него безо всяких на то предпосылок сформировалась безосновательная, но весьма успокоительная мысль: «Связи нет, потому Оксана за городом и у нее все хорошо». А раз так, то чего переживать попусту, да еще и на такой жаре? И Филатов вошел в ресторан, где цветной от разрисованных занавесей полумрак был густо настоян на прохладе и каких-то восточных благовониях, и девушка в белой блузке и длинной красной юбке хотя и украинской наружности, но по-вьетнамски мелкими шажками сопроводила его к столику, и немедленно поднесла ему поллитровый кубкообразный бокал живительной влаги под названием пиво – золотистого, с белоснежной каймой нежнейшей пены, в меру охлажденного и чуть с горчинкой, а к нему тарелочку вяленых кальмаров соломкой – янтарного цвета, хорошо просоленных, плотных, так что нужно разгрызать зубами, и тоже с горчинкой, но со своей – пикантно острой. И все проблемы Антона, и все его идеи – гениальные и не очень – на какое-то время растворились в этом чудодейственном напитке, хотя в общем-то чего особенного для него, человека небедного – пиво с закуской: дежурный аперитив, но уж очень к месту пришлось. От мимолетного блаженства Антон даже глаза прижмурил, потому что это и был коммунизм, то есть, счастье без «но», как он по молодости лет его себе представлял.

Ресторан был пуст, хотя принципиального значения это не имело, так как столики отделялись один от другого раздвижными перегородками-ширмами, вдобавок негромко повизгивала в меру заунывная вьетнамская, надо полагать, музыка, поэтому формальная интимность общения гарантировалась.

Первый бокал опустошился совершенно неуловимо, Филатов заказал «повторить» и уже не торопился, не столько растягивая удовольствие, сколько скрашивая ожидание, и Капустин наконец появился. Обе створки дверей в ресторанный зал распахнулись настежь, словно в ковбойском салуне, и Иван вроде бы неспешно, но неудержимо вторгся внутрь, помахивая черным кожаным портфельчиком, который в его лапище смотрелся, как портмоне. Комплекцией он походил на Пьера Безухова: огромный – под два метра, и внушительный – сто дэсять килограмив политычнои вагы (его собственная характеристика), однако в отличие от литературного персонажа Иван никак не выглядел беззащитным – сгусток силы, энергии и уверенности, что не мешало ему, с одной стороны, быть эрудитом, тонким логиком и циничным прагматиком, а с другой – выстраивать многоходовые номенклатурные комбинации, полагаясь, в основном, не на знание ситуации, а на интуицию и веру в собственную счастливую звезду.

Капустин молча прошествовал к столику, уселся за него, достал сигареты и молча закурил. Антон смотрел на него с некоторой опаской, не понимая, что, собственно, происходит. Потому что главным талантом Ивана Капустина было умение рассуждать. По интересующим его темам он высказывался сочно, красочно, оригинально, так что его собеседник незаметно для себя запутывался в сети умозаключений, ослеплялся образностью и был временно готов на все, что ему Капустин ни предложит. Сталкивающиеся с ним постоянно, твердо знали, что если «Ваня гонит пургу», то устоять невозможно, и именно этой редкой способностью объясняли его головокружительную карьеру: к сорока годам он поработал главным помощником премьер-министра (по фамилии Губенко), затем первым советником Председателя (с той же, между прочим, фамилией), а потом почему-то подался в депутаты и сейчас возглавлял Парламентский комитет по средствам массовой информации. Попутно он успел относительно честно (по сравнению с другими) заработать и крайне бестолково промотать не один миллион, но во все периоды его бурной биографии молчаливого Капустина было увидеть столь же невероятно, как и оправдывающегося.

– Какое у вас темное? – наконец раскрыл рот Иван.

– Что? – не поняла официантка.

– Пиво, конечно. Не прошлое же, – фыркнул Капустин.

– «Гинесс», бутылочное.

– А бочковое?

– Темного бочкового сегодня нет…

– Вот как с утра не заладилось, так уже до вечера! Комуняки закон нужный не проголосовали, связь с утра забастовала, теперь с пивом неурожай. Ладно, несите бутылочного. И еще голубцы у вас есть, остренькие и хрустящие, обжаренные в кипящем масле.

– «Нэм шай гон»! – обрадовалась официантка, изо всех сил желавшая угодить солидному клиенту.

– Вполне возможно. Там по три голубца на порцию? Тогда мне сразу три порции. И еще порцию силоса.

Девушка перепугано подняла брови.

– Салат у вас есть, из молодого бамбука с кислым соком, – успокоил ее Иван.

– С лаймом? «Манг куа би», наверное?

– Да в гробу я видел эти названия! Главное, что «Гинесс» – немедленно: одна нога здесь, другой – нету.

Официантка чуть ли не бегом удалилась и вернулась с бокалом, в котором плескалась тяжелая даже на взгляд жидкость цвета благородного темно-коричневого бархата. Капустин задумчиво отхлебнул, поморщился, поглядел на Филатова с отрешенным выражением – так столетний праведник-пустынник, готовый к постижению Божественного замысла, мог бы смотреть на юного семинариста, зубрящего псалмы.

– Ну как, Тоша, твои съемки открытия реставрированной Андреевской церкви?

– Да нормально. Попы в золоте читают молитвы, машут кадилом и кропят водой – изгоняют еретический дух автокефалии, верующие бабушки крестятся и ставят свечки, на лестнице толпятся нищие и зеваки. По факту зрелищно, только свежей побелкой воняет, как у меня в павильоне после ремонта. Но все отсняли, на этой неделе выйдет в эфир. Кстати, мои орлы решили привлечь к программе одного барда, Барханов фамилия, говорят, известный, может, слышал?

– Слышал, почему нет. Я даже несколько строчек из одной его песни помню, с пастернаковским оттенком:

Прибой оваций медленно стихает,

смолкают вздохи – театральный бриз.

Жизнь позади. Хорошая? Плохая?

Качнулись тени черные кулис…

Декламировал Капустин негромко и размеренно, не скрывая, что гордится своей памятью, но в его слегка сипловатом голосе патологического оптимиста звучала натуральная безысходность.

– Иван, да чего у тебя настроение похоронное? – не выдержал Филатов. На этой их традиционной встрече, где они, как когда-то выразился Капустин, «сверяли песочные политические часы», он заодно намеревался пообщаться со старшим товарищем и по сугубо личному, почти интимному вопросу насчет намечающегося не то чтобы охлаждения отношений с Оксаной – куда там, свадьба через месяц, родители готовятся! – а появления некой внутренней червоточинки, опять же Вика: очень, очень многообещающая девочка, а тут вместо того, чтобы поплакаться в жилетку, приходится чуть ли не бодрить, и кого – Ивана Капустина, человека без комплексов и сантиментов. Филатов положил руки на стол и внимательно посмотрел на Капустина. –Иван, может, у тебя случилось что? Так ты скажи, я же всегда чем могу, сам понимаешь…

– Вроде нет. Пока, во всяком случае. Просто настроение у меня, как ты тонко подметил, мутное. Я же почему задержался. Ты знаешь, мы сейчас поправки к закону о рекламе готовим…

Филатов кивнул: еще бы не знал, юристы его телеканала их изобретали, а он через Ивана проталкивал.

– Так вот. Перетирал я это дело с фракцией коммунистов, без их голосов никак, а они со встречной просьбой. Какая-то группа ветеранов хочет открыть в Киеве то ли клуб по интересам, то ли театр самодеятельный, кафе при нем, обеды бесплатные, вечера воспоминаний… Денег, естественно, ни копейки, разрешения на аренду помещения тоже, зато название уже придумали – «Летящая чайка». Именно так: очень оригинальное название для театра…

– Может, тогда лучше «Пикирующая птица Феникс»? – сострил Антон. –Ну и что? Так ты встреться, уточни детали, чего-нибудь порешаем для ветеранов, в разумных пределах, конечно… А мы потом репортажик отчебучим о благотворительной деятельности народного депутата Капустина.

– Уже встречался. Только что. Полтора десятка дедов и бабуль, разговаривают плохо, передвигаются с трудом, какой к чертовой матери театр! Но собрались, рассуждают шепеляво, меня еще жизни учить начали… А я смотрю и отчетливо, как в твоем телевизоре, вижу, что им не этого надо.

Капустин замолчал, потому что к ним подошла официантка, смущенная, словно от нее потребовали явиться голой, и, потупив взор, доложила:

– Вы знаете, должна извиниться, но на кухне сказали, что голубцы… ну, в общем, они… их надо подождать. Но пока я хочу предложить такие вьетнамские пельмени, тоже острые, я думаю, вам понравится.

– Слушай, Тоша, что-то неправильное творится в подлунном мире: что ни попрошу – ничего нет, – на полном серьезе расстроился Иван. – И сваливать отсюда нельзя, я еще с одним человеком договорился. Ладно, затейница, глазками-то не играй, тащи свои пельмени.

– Так что пенсионеры? – напомнил Филатов, уже понимающий, что приятелю необходимо выговориться. И такое проявление слабости с одной стороны слегка раздражало, но с другой делало недостижимого политзаклинателя и факира Капустина как-то уязвимее, а значит, ближе.

– Тут все дело в душе…

– В Марксе-Ленине-Сталине все дело. И еще в том, что старики – неудачники по факту: нам жить, им помирать. И хорошо, что не наоборот, – ухмыльнулся Антон.

Но Иван его не услышал, продолжая разглагольствовать:

– Идеологически коммунизм – та же религия. Все обряды скопированы: крещение – вступление в партию, изучение Библии – зубрежка материалов партсъездов, почитание святых – копейка в копейку, даже десять заповедей перекочевали в моральный кодекс. Проповедники из лекторской группы при ЦК… И вера – истовая, ведущая на смерть за святые коммунистические идеалы. Но у коммунизма проблема с душой, он ее не то чтобы вовсе отрицает, а задвигает как бы на задворки – в Искусство. Но без души нет спасения, нет вечной жизни, вот здесь-то и кроется главный изъян коммунистической веры. Когда ты молод, тебе наплевать на смерть, ты живешь так, словно впереди вечность. Но внезапно приходит старость… Ты понимаешь, что происходит? – оживился Капустин. –Я сейчас понял. В чем главная, но тайная цель любой религии? Не важно, обещана загробная жизнь, или реинкарнация, или слияние со Всеобщим Духом, главное – это устранить естественный для живущих страх смерти. А коммунизм такого шанса не дает… И старики наши, на коммунистической идее вскормленные, подсознательно хотят…

– Театр они хотят! – опять неуклюже вставил Филатов, которого почему-то страшила эта тема, и он тщетно пытался вернуть приятеля на привычную для них иронично-циничную манеру общения.

– Они хотят истинной Любви и Надежды. А мы им вместо коммунизма такой же суррогат – капитализм. Их мир рухнул навсегда, нашего они не приемлют, потому что он означает разочарование и смерть, их пускай и ублюдочная, но вера – перечеркнута, а взамен что?.. А ты знаешь, что для них смерть?

Осторожно поставив пустую кружку на стол, Капустин испытующе глянул на Антона, и тот буквально содрогнулся, так что надрывно скрипнул стул, потому что увидел в его серых глазах горячечный блеск и некое белое сияние, сопутствующее тому самому «гибельному восторгу».

– Смерть для наших стариков, милый Тоша, я сегодня ощутил, это не итог, не черта естественная, а именно одно бесконечное «недо»: недобежал, недомечтал, недолюбил, недожил… И еще у них на сморщенных лицах написано слово «Никогда», причем, абсолютно в том смысле, который имел в виду Эдгар По: «Никогда больше». Там один дед лет под восемьдесят, бывший оперный солист, мне напел арию Герцога из «Риголетто», зубов почти не осталось, точно как у моего пса, а он с какой-то бабулькой договаривался, представь себе, на пляж пойти! Они жить хотят, мухоморы древние, а тут им «Nevermore!» во весь рост, и никакого коллективизма и сплочения рядов, только один на один безнадежно сражаться и обязательно погибать, а душу-то из них бессмертную вынули и блядской классовой теорией подменили… Но покаяться за сталинский террор все равно заставляют…

Антону Филатову совершенно не хотелось дискутировать и даже слушать про смерть, спасение души и прочие высокие материи, тем более, сегодня. Он вообще-то был человеком вполне органичным: от жизни надо получать удовольствия, и он их получал, по возможности не задумываясь о цене, возникают проблемы – приходится их решать, но лучше бы его проблемы решал кто-нибудь за него. Он был из поколения «мальчиков-мажоров», новоявленных духовных недорослей без самоупрека, но со страхами, которые стройными наглыми колоннами стали возникать во всех сферах, где путь наверх представлялся (со стороны, разумеется) наиболее стремительным и безболезненным: в политике, приправительственном бизнесе, официально поддерживаемом искусстве. И это не обычная пена, которая постепенно сама растворяется в кипящем бульоне обновляющегося общества, нет, они цепки и беспринципны, уважают только силу – во властном или денежном выражении, и действительно массово выходят на ключевые позиции. Филатов был далеко не худшим представителем, но характерные черты имел, например, охотно позволил Оксане «усыновить» его – взвалить на себя все бытовые хлопоты, но главнейшей ее, просто таки святой обязанностью было постоянно восхищаться его талантами и успехами и переживать из-за его трудностей.

Любопытно, что Капустин являлся практически полной противоположностью своему партнеру: многогранно одаренным, быть может, и сверх меры, переполненным подлинными страстями и способным на настоящие поступки, чего стоил, например, его  внезапный и необъяснимый  даже для ближайшего окружения уход на пике влиятельности из команды Председателя и стойкое нежелание туда возвращаться, несмотря на прозрачные намеки. А его любовные похождения с «гастролями» по всему миру, с чисто русским, купеческим куражом и размахом, которые для кого другого неминуемо закончились бы потерей и репутации, и большинства деловых связей. Но не для Ивана. А сейчас Капустин настораживал Антона, более того, он чувствовал, что за его вроде бы абстрактными рассуждениями стоит нечто конкретное, но что?

– Я все понимаю, Иван, но зачем ты свою собаку-то приплел? – недоуменно покрутил головой ошарашенный Филатов, не в состоянии выразить словами, что его на самом деле заботит. – Нормальный, по факту, пес, и Оксана говорит, что для своих десяти лет он выглядит прекрасно… Она все-таки врач…

– Оксана – это да, – с искренней симпатией улыбнулся Капустин. –Оксана у нас молодец, – он вполне серьезно погрозил Антону пальцем. – Вы куда собрались отдыхать?

– На Мальту.

– Очень замечательно. Вот и поезжайте, там сейчас здорово: море солнца, прозрачнейшее море и морской ветер… И Оксанку ты обижать не смей.

– Обижать? Я? Да с чего ты взял?! Ты… ты у меня на свадьбе свидетелем будешь, считай это официальным предложением, нашим… общим официальным предложением, – засуетился, замельчил Филатов, мучительно размышляя: «Настучали про Вику или угадал, как всегда?»

В этот конфузливый для Антона момент спасительно запел его мобильный телефон. Слушая сообщение, он невольно выпрямлялся, зримо обретая значимость и, выйдя из связи, поведал почему-то по-украински:

– До Кабмину выклыкають. Помичнык Павлова. Тэрминово.

– Ну раз вызывают – надо ехать. Если быстро освободишься – возвращайся, я еще часа полтора здесь пробуду – договорим.

Иван даже вышел на улицу проводить Филатова. Он махнул рукой вслед реактивно стартовавшей «Ауди», достал сигарету, размыл ее в пальцах, но закуривать почему-то не стал – не сложилось. Машины шуршали по асфальту, словно отсчитываемые купюры в кассе, справа открывалась Владимирская горка, по которой упорно и безнадежно полз вверх на невозможную встречу со своим собратом вагон фуникулера. Он двигался так медленно, что хотелось заключить пари «Доползет или нет». Пари… Ставки… Капустин усмехнулся: он был игроком – заядлым и удачливым.

И уж где-где, а самые взрослые и рискованные ставки принимались в «треугольнике власти» – Администрации Председателя, Верховной Раде и Кабинете Министров. Последнее здание, по мнению Филатова, выглядело самым представительным: одиннадцатиэтажная мрачная (несмотря на все перекрашивания) громада сталинских времен, сложенная из гранитных глыб, с фальшивыми колоннами по полукруглому фасаду. Уже на подходе ощущалось приближение к «логову божества»: вокруг толпилось целое стадо однотипных машин, преимущественно «Опелей «Омега», с особыми номерами (чтобы гаишникам было легче опознавать начальство на дороге). Ах, эти так много говорящие аппаратному человеку мелочи: один посетитель отправляется в бюро пропусков – случайная фигура, у другого временный пропуск – это визитер посерьезнее, а третий небрежно взмахивает перед прапорщиком синим кабминовским удостоверением с золотым тиснением, и тот вежливо кивает и приветливо улыбается, а с некоторыми без всякого удостоверения здоровается по имени-отчеству. А кто на какой этаж поднимается в лифте! До четвертого размещены разные технические службы, туда пускают всех, попавших в здание, а выше – только избранных, шествующих на прием к высокому начальству. Филатов же направлялся в святая святых – седьмой этаж, за еще один специальный пост охраны, где располагались кабинеты Премьер-Министра, Вице-премьеров и самых высокопоставленных работников аппарата, и уже само это заповедное место начальственного здания согревало Антона своим отраженным светом. Он уверенно и неторопливо, как и положено солидному человеку, шагал по бесконечному слегка изогнутому коридору, автоматически читая таблички с фамилиями на высоченных дверях: почти всех он знал или, по крайней мере, видел в программах своего телеканала, и невольно начинал ощущать себя сопричастным к чему-то высшему. У искомой двери он слегка помедлил. До соседних дверей было метров пятнадцать, не меньше, что означало, что обитатель кабинета обладает вдобавок еще и комнатой отдыха «с горшком» – персональным санузлом: особая привилегия.

Антон Филатов придал лицу подобающее казенное выражение и вошел. Секретарша была предупреждена о его визите, что тоже было весьма приятно, и запустила его почти сразу, впереди многих посетителей, сиротливо ожидающих своего звездного часа-аудиенции на диване и стульях вдоль стен. Но вот вышел Антон всего минуты через три, не больше, и физиономия у него была обиженная, словно у щенка, которому помахали перед мордой аппетитной косточкой, подразнили, а в зубы так и не дали.

На улице Антон плюхнулся на заднее сиденье «Ауди» и буркнул водителю:

– Обратно в ресторан.

Белого капустинского авто на стоянке не обнаружилось, хотя прошло не более часа, вместо него вальяжно расположился циклопический джип «Шевроле-Тахо». Но Филатов все же принял решение войти и не ошибся: Иван был здесь. Но не один. Рядом ним восседал небезызвестный Семен Карпенко, по обеим сторонам входной двери маячила парочка его обязательных телохранителей. Семен, последние полгода (со времени, когда он создал и возглавил бригаду «Дети Каина» – силовое подразделение при церкви «Истинного Бога») предпочитал отзываться на титул «Справедливый». Он был рано седеющим брюнетом среднего роста и телосложения, самым примечательным в его облике были шалени вовчи очи та справжни козацьки вуса, а также длинные нервные пальцы музыканта, тщательно ухоженные и явно знакомые с услугами маникюрши. Облачен он был в неизменный черный френч, невзирая на уличную жару, застегнутый на все пуговицы под горло. Свое жизненное кредо Семен декларировал при каждом удобном и еще чаще неудобном случае: «Если ты философ, скажи, где сидел. Если поэт, скажи, где воевал». Тянуть срок ему пока не довелось, но поэтическую практику в пору своего идеологического лидерства в Украинском национальном союзе он прошел – в Чечне, Приднестровье, Югославии, что, впрочем, ничем, кроме его полулегальных, но неизменно сенсационных пресс-конференций, не подтверждалось, что, в свою очередь, неоднократно ставило его отношения с властями на ту грань, когда он мог рассчитывать на юридическое (от трех до пяти) признание своих философских амбиций.

Телохранители же Семена, одетые в просторные белые комбинезоны, являли собой удивительное сочетание не сочетаемого: стриженные амбалы, типичные криминальные «быки», но на бесхитростных украинских физиономиях выражение той высшей отрешенности и внутренней гармонии, которую способны достичь лишь немногие из буддийских монахов, и это вызывало внутреннее содрогание, как при взгляде на ядовитую змею – существо  из чуждого людям мира, несущего смертельную угрозу, чьи действия предугадать невозможно. Одно было несомненно: по первому знаку своего «гуру» они готовы и убивать, и умирать.

– Присаживайся, Тоша, тут как раз у нас занимательная беседа налаживается, – громко и потому неискренне обрадовался Капустин. – О великой идее возрождения Союза, но под эгидой неньки Украины.

– Так, маю намир видродыты Кыивську Русь на грунти церквы «Истынного Бога», – говорил Семен Справедливый тихо, оставляя паузы после каждого слова – очевидно, позаимствовал манеру у Сталина, что должно было, по замыслу, придавать сказанному особую значимость. – Спочатку вируючи трьох славянськых  краин бэруть владу, дали до нас прыеднуються диаспоры Канады и Сполучэных Штатив, потим пидкорюэмо Эвропу.

– Почему сначала Штаты, а только потом Европу? – заинтересовался Иван. – Европа вроде ближе?

– А в Штатах живэ иэромонах Сэрафым. Паскудни рэчи пышэ. Босс хочэ з ным розибратысь. Якнайшвыдчэ.

Филатов не знал, как себя вести: всерьез разговор никака не воспринимался, но и смеяться почему-то не хотелось. Тем более, что ему необходимо было срочным образом шепнуть Капустину пару слов наедине. А тот с видимым удовольствием поддерживал нелепую беседу:

– А с чего планируешь начать?

Наблыжаються выборы Прэдсэдателя. Босс, тобто, Кардынал, баллотуватыся нэ будэ. Алэ участь у процэси прыймэ. И вид нього будэ залэжиты дужэ багато. Пропоную працювати разом. Мы почалы. Про сьогоднышню акцию на вокзали вжэ чулы? То почуетэ. Готуеться щэ захид на дачи Прэдсэдателя. Тэж почуетэ свого часу. Так що прыеднуйтэсь, покы нэ пиздно.

– Подожди, подожди, – вмешался помалкивающий до этого Филатов, которого зацепило что-то в последних размеренных фразах Семена. – Что вы там еще на вокзале устроили? Когда?

– Проповидь. О десятий. Дуже вражаюче,- крайне лаконично ответил Семен. – Босс до сих пир з астралу повэрнутыся не можэ, горилку пьэ.

– Слава Богу! – успокоился Антон, который помнил, что Оксана поехала встречать поезд к девяти. «Ее уже там не было…»

– Ты сделал нам очень лестное предложение, Сема, – поразмыслив, сообщил Капустин с таким неподдельным энтузиазмом, что Филатов чуть не поперхнулся пивом. – Но ты же понимаешь, что прямо сейчас на работу в вашу церковь мы пойти не можем. Но постараемся чем-то помочь. Например, давай пригласим твоего Кардинала на телевидение, в программу «Открытые двери», пускай расскажет о себе, о своих планах. Хорошая идея, а, Антон?

Тот в ответ пошевелил головой так, что при желании этот жест можно было истолковать и как согласие, и как возражение, и как то, что у него просто затекла шея.

– Ну вот и договорились, – удовлетворенно подвел черту Иван. Это дело не грех и отметить. – Девушка, три по пятьдесят вьетнамской водки. Только наливать при нас, вы поняли?

Официантка удалилась и, вернувшись через пяток минут, которые прошли в напряженном молчании, водрузила на стол пятилитровую стеклянную банку, которая до половины была заполнена зеленовато-коричневой жидкостью, по оттенку как темное пиво, но светлее и прозрачнее, а на дне банки чешуйчатыми кольцами были уложены змеи – натуральные серо-зеленые болотные гадюки в три пальца толщиной.

Молчание за столом сделалось еще напряженнее.

– Наливайте, наливайте, – невозмутимо подбодрил Иван официантку, с выжиданием смотрящую на компанию. – Настоятельно рекомендую: национальный продукт с уникальным неповторимым вкусом и, говорят, очень полезно для потенции. Ну что, за начало сотрудничества.

Он лихо опрокинул рюмку в рот, за ним, с маленькой, но все же заметной заминкой последовал Семен. Филатов смог заставить себя только пригубить: вкус у продукта оказался действительно своеобразным – мягкий самогон с оттенком гнилости, как у болотной воды.

Тут в ресторанный зал ввалились двое милиционеров. Сема Справедливый непроизвольно дернулся как бы вскочить и бежать, тут же взял себя в руки, но в это короткое мгновение Филатов успел разглядеть его до самого дна. Сема грамотно «косил под фюрера», и даже жена его, даже дома и даже в постели приучена была обращаться к нему по званию и на «вы». Но фюрер этот получался не настоящий, а в исполнении Чарли Чаплина, потому Семен не на людях, а в глубине очень многого опасался, и Филатов это заметил, потому что и сам был такой же. А вот от Капустина нюансы ускользнули: это топору, чтобы завалить дерево, необходимо искать слабое место, щель какую-нибудь, а бульдозеру оно ни к чему.

Вломившиеся в заведение милиционеры не успели ничего предпринять, только оглядеться по сторонам, как двое семеновых телохранителя, застывших возле входа, с синхронностью профессиональных танцоров шагнули к ним. Так же синхронно они шевельнули руками – куда-то в область горла, по стремительности и неуловимости это больше напоминало выпад кобры, и оба милиционера грузно осели на пол.

– Ой!- шепотом произнесла официантка.

– На жаль, нам час прощатыся, – сообщил Семен.

Он поднялся из-за стола, двинулся к выходу, остановился возле бесчувственных милиционеров, достал две купюры по пятьдесят долларов, аккуратно позасовывал их каждому за портупею и вышел. Телохранители  последовали за ним.

По-прежнему наигрывала визгливая восточная музычка, равнодушно горели абажуры-помидоры, отрешенно взирали на суетный мир три статуэтки Будды и дымились ароматизирующие палочки.

– Блин, это же по факту такая лажа! Подставил нас твой Сема, круто подставил! – забормотал Филатов, растерянно озираясь и явно не зная, что предпринять.

Капустин сохранял невозмутимость. Единственное, что он сделал – это достал из внутреннего кармана сине-желтый депутатский значок и приколол его к левому лацкану пиджака. Похоже, идиотская ситуация его не то чтобы забавляла, но позволила  отвлечься от мучительных раздумий.

– Может, милицию вызвать? – робко предложила официантка.

– Зачем? – спросил Капустин. – Она уже здесь… лежит.

Словно в ответ на его слова один из поверженных милиционеров зашевелился, поднялся на четвереньки, потряс головой, подполз к своему коллеге и потормошил его за плечи:

– Вася, вставай, ты чего, Вася, что с тобой, вставай…

Тут он увидел полусотенную бумажку у Васи за портупеей, опять потряс головой, обнаружил такую же на себе и в глазах его наконец-то проявилось осмысленное выражение. Он вытащил обе купюры, покрутил их перед носом, одобрительно хмыкнул, засунул доллары в свой карман и только после этого воровато огляделся. Наткнувшись на изучающий взгляд Капустина, милиционер страдальчески скривился, достал и напялил на голову откатившуюся в сторону фуражку и вновь принялся тормошить товарища:

– Вставай, Вася, люди смотрят…

Вася наконец начал приходить в себя.

– Вот сука! Петро, ты видел, он меня ударил! – с искренним недоумением сообщил он. –Я еще ничего не сказал, а он ударил! Что это такое делается, а?

– Все, уходим, Вася, вставай, уходим!

– Да как же так? Он же меня… Они же вместе сидели, я видел. Я эту суку достану, я же номер их машины запомнил… Не-е, Петро…

– Вася, достанем, ох как достанем, но потом. А сейчас уходим.

– Мужики, – вмешался в содержательную беседу Капустин. – А что случилось?

– За перекрестком мы стояли, – объяснил тот, который Петро, поправляя на груди гаишную бляху. – А они на желтый проскочили. Мы помахали, они – мимо. Мы за ними. У них джип, оторвались они. Мы по рации перехват объявить, но машины все возле вокзала. Возвращаемся обратно по набережной, а джип туточки, возле ресторана. Ну мы зашли разобраться… Все, Вася, пошли.

– На желтый, говоришь… Это серьезно, – согласился Капустин.

– Башка трещит, сил нету, – пожаловался Вася. – Он же по голове меня не бил, он же по шее… А трещит голова… Вот суки, когда поймаю – пристрелю без разговора! А вы кто такие?! Я ту рожу где-то видел, а вы вместе сидели!

Однако Петро кое-как вытолкал своего напарника из зала, что-то шепча ему на ухо, слышно было только: «Не видишь, депутаты, себе дороже связываться…». И Филатов с Капустиным вновь остались в ресторане одни.

Антон оглядел стол, схватил свою рюмку со змеиной водкой и залпом выпил. На этот раз национальный продукт почему-то показался куда менее отвратным.

– Слушай, Иван, я понимаю, что ты все видишь наперед, но послушай меня: зачем ты с ним якшаешься? Этот твой бандюган и националюга подведет нас под монастырь…

– «Под монастырь» – это в самую точку, – обронил Капустин.

– И с какой стати им на нашем канале светиться да еще и в прямом эфире? Они чего-то брякнут, а мне все яйца с корнем поотрывают! И потом…

Иван откинулся на стуле, одновременно наклонив и повернув голову так, что получился взгляд исподлобья. И интонация его была такой, что чувствовалось: сейчас он говорит то, к чему относится всерьез:

– Тоша, этот бандюган и националюга, извини, что перебиваю,  относится к очень немногим, кто уловили, что в нынешнем столетии определяющим оказывается вовсе не классовое противостояние, и даже не национальное, а духовно-религиозное. Вот это становится осью, и мир вращается вокруг. А славянская идея – между прочим, один из подшипников. Еще мало кто дозрел, а Сеня уже внутри процесса, на гребне, и у него все складывается. Это все не случайно, я повторяю, поймав ветер, можно расправлять паруса и лететь, как на крыльях. А вот в штиле – никакого маневра. И чтоб ты знал, я за  «Истинным Богом» и Сергеем Викторовичем Дубровой, шаманом ихним, наблюдаю давно и постоянно. Ты слышал, они недалеко от Канева храм свой сооружать собираются. Так я отправил туда человечка из «Вечерки», статьи будет писать и меня информировать, а потом мы туда и съемочную бригаду пошлем, и не одну, а сколько понадобится, потому что там вызревает что-то главное. Тоша, вспомни, когда я ошибался стратегически? Когда по моему настоянию Папа послал на хер руховцев и прочих нациков, и мы в блоке с социалистами начали строить «демократию с гарантиями для трудящихся»? Или когда в Верховной Раде протаскивали закон о запрете компартии, но одновременно подписали с Россией договор о едином экономическом пространстве? Вот я и сейчас говорю: наш путь – духовно-религиозный с конкретными экономическими нюансами. А за яйца свои драгоценные можешь не беспокоиться: я прикрою.

– И перед Папой тоже? – деловито уточнил Антон.

– И перед Папой тоже, – кивнул Иван.

– А ты же с ним разошелся? Чуть ли не со скандалом.

– Да ничего подобного. Кстати, на днях со мной Павлов встречался, по его просьбе. Звал обратно.

– А на какую должность? – уж очень живо встрепенулся Филатов. –Неужели на прежнюю?

– Да на любую на выбор. Но сказал, что только на тех условиях, про которые мы говорили с Папой, когда я уходил.

– Какие еще условия? – не понял Антон и даже отшатнулся. В его систему координат действительно не входила возможность что-либо обсуждать, когда предлагают Должность, что означает Влияние, Уважение, Деньги, короче, счастье.

– Я Губенко знаю уже лет пятнадцать, нет, даже шестнадцать, одно время мы с ним «на ты» были, он по натуре спортсмен, ему надо чего-то из ряда вон: на лыжах по лавиноопасному склону спуститься или от трех бортов в лузу попасть, чтобы все восхитились и попадали на колени… А мои условия… Давай про это потом поговорим, пока не созрело. Ты мне лучше поведай, зачем тебя в Кабмин вызывали?

– Зачем, зачем… Из-за тебя, Ваня! Мудаки они все. Редкостные. Я у Потапенко – помощника Павлова был. И он сказал, что Павлов тебя из Крыма ищет, а связаться не может. По факту, урод надутый, не мог по телефону созвониться, я бы просто тебе трубку передал и все. А то срочно прибыть… Я ему сказал, что у тебя мобильник барахлит, но как увижу, передам, чтобы перезвонил. Вот же сволочь бюрократическая… Так ты ему звонить будешь?

– А с какой стати? Им надо, они пускай и суетятся.

– Тебе видней. Да и все равно, Слава Закревский трупом ляжет, но тебя не пустит. Ты его из дерьма вытащил, пресс-секретарем Председателя сделал, потом на своей должности его оставил, а он…

– Не пустит.., – покачал большой головой Капустин. – Это еще кто кого и куда запустит. Тоша, тебе надо начинать играть в бильярд. Там шары катаются по самым немыслимым траекториям, а все зависит от силы удара и подкрутки: накат, оттяжка, боковое вращение. Точно как в политике. И еще от Божьего промысла: правое дело побеждает…

Он отхлебнул несколько глотков темного пива, закурил сигарету.

– Кстати, Иван, – прищелкнул пальцами Филатов. – Пока в приемной крутился, историю одну уникальную услышал. Когда Председатель ехал в Борисполь, ему в лобовое чайка врезалась, кортеж чуть с трассы не улетел, переполох был по высшему разряду.

– Переполох, говоришь? Переполох еще будет. Папа ведь жутко суеверный. Он даже себе не признается, но я-то знаю. Я ему всяких астрологов притаскивал, пророчества правильные вовремя подсовывал – и любой вопрос решал. Честно, без балды. А приметы…

Иван сделался непривычно серьезным:

– Никому не говорил, а тебя скажу, почему ушел. Когда Губенко меня на работу позвал, еще в Кабмин, я из Днепропетровска ночью на машине гнал, а у меня тогда бизнес был приличный, и я сомневался: а на хрена мне впутываться во власть. И я заехал утром в Лавру, с Владыкой у меня были прекрасные отношения, мы им тогда помогали много, он со мной встретился, я ему рассказал, что так, мол, и так, позвали, но решиться не могу. Он молча вышел из комнаты и вернулся с золотым крестом, сказал, что крест освящен в Иерусалиме, и он дарит его на благие дела. Я крест поцеловал, надел и пошел работать. И жил на работе сутками, ты же помнишь. У меня, между прочим, официально седьмая по размеру зарплата в стране была, я команду собрал, из нее и сейчас никто не потерялся, тот же Закревский примером. А год назад крест исчез. Здоровьем своих детей клянусь: исчез и все. И тогда я ушел… Потом два месяца лежал дома на диване и в потолок смотрел. Давление до двухсот двадцати подскочило. И ко мне раз в два дня приезжал Несмеянов, зав правительственной спецполиклиникой, ты знаешь. Я его спрашиваю: «А чего вы ко мне, Митрофан Иванович, зачастили, я ведь уже никто?» А он искренне так отвечает: «Любопытный случай с точки зрения медицины: умрете вы от инфаркта или все же от инсульта…», – Иван помолчал и продолжил уже деловым тоном. – Так что насчет прикрытия у нас все в порядке. Папа через Павлова передал мне проект своего выступления перед Парламентом, который его орлы под Славиным руководством сочинили, и просьбу переработать на предмет ужесточения. Я почитал – ничего не пойму: там и так чистый ультиматум о капитуляции… Назревает что-то, ох, назревает…

– Ну и что ты намерен делать? Перепишешь доклад?

– Уже. Вот он, двадцать пять огненных страниц, – Капустин похлопал рукой по портфельчику, лежащему на соседнем стуле. – А начинается знаешь как? «Шановни парламэнтари, громадяны Украины, браты и сэстры!» Улавливаешь? Если Папа прочтет это с трибуны – полный абзац… О, а это еще что?

Под золотую застежку порфеля был подсунут листок бумаги, сложенный вдвое. Иван развернул – бумага была исписана округлым каллиграфическим, явно женским почерком, и зачитал вслух:

– «Сегодня после обеда после четырех часов начнутся у тебя перемены в личной жизни, которые будут иметь развитие и значение. А потом выпадает тебе дальняя дорога, не менее девятисот километров, там в казенном доме предстоит встреча с двумя людьми: одним, который раньше влиял на твою жизнь, и другим, который теперь тоже будет влиять. Все, что ни случается, случается лишь по воле Его, Бога Истинного и Единого…»

Записка по содержанию походила на дежурные астрологические предсказания, смущала только несвойственная им математическая точность: «после четырех часов, не менее девятисот километров…» Оставить бредовую записку, кроме Семена, было некому. Ну а сочинить – только Блаженной Валентине…

Иван настолько тщательно сложил пророческую записку и аккуратно убрал ее в портфельчик, что Антон Филатов в очередной раз почувствовал себя не в своей тарелке. Наконец он набрался смелости и задал вопрос, который не давал ему покоя с того самого момента, когда он обнаружил, что Капустин опаздывает на встречу:

– Иван, ты извини, конечно, что лезу в душу, но что с тобой сегодня творится, ты какой-то сам на себя не похожий, честное слово?

– А что, так заметно?

Капустин невесело усмехнулся, полез в карман, достал и положил на стол удивительную вещицу: блестящую металлическую сферу диаметром сантиметров пять с несколькими аккуратно и равномерно просверленными отверстиями, через которые были видны ее внутренности. А внутри сферы находилась еще одна чуть поменьше, но такая же, в дырах, как настоящий голландский сыр. И размером внутренняя сфера была раза в два больше, чем отверстия во внешней, то есть, через них засунуть ее внутрь было невозможно. Но самым поразительным оказалось, что внутри второй имелась еще одна, внутри нее следующая, всего пять штук непостижимым образом вложенных одна в другую металлических сфер.

Филатов зачарованно протянул руку, взял эту фантастическую матрешку и пощупал пальцем через отверстие первую внутреннюю сферу: она была твердой, без малейших признаков сварного и вообще какого-либо шва. Он потряс диковинку – раздался глухой многократный стук: полые металлические сферы имели минимальные зазоры между своими ажурными поверхностями.

– Что это?

– Это называется «китайский шарик», считается, что он приносит своему владельцу счастье. Только в древнем Китае секретом его изготовления владели считанные мастера, и резали они его из слоновой кости годами, стоил он сумасшедших денег и передавался по наследству как главная семейная реликвия. А этот по собственному методу за полчаса выточил из стальной болванки на обычном токарном станке один весьма своеобразный и упрямый гражданин…

– Кто?

Капустин словно не услышал вопроса. Он посмотрел на свой пустой пивной бокал и предложил:

–Тоша, а давай выпьем.

– Что, опять отравы с гадами?! – испугался Антон.

– Зачем? Давай выпьем нормальной украинской водочки, «Хортицы» какой-нибудь, например. Почему бы нам не выпить «Хортицы», а, Тоша, друг ты мой любезный? Тем более под голубцы «Нэм шай гон». Девушка, мы окончательно без вас затосковали.

– «Хортица» у нас только что закончилась, – виновато доложила через минуту официантка. – Я вам «Немирова» принесу.

Иван даже возмущаться не стал, просто устало махнул рукой:

– Пускай «Немиров». Давай, Тоша, за все хорошее, что было и будет.

Не в пример змеиной эта водка пошла легко и проникновенно. И долгожданные голубцы натурально оказались хрустящими, нежными и аппетитными, особенно с чесночным соусом. По инициативе Капустина немедленно повторили еще по пятьдесят, уже без тоста.

– Коллизия у меня приключилась, Антон. Жизненная коллизия. Я отца нашел.

– Какого «отца»? В смысле, почему «нашел»? – растерялся Филатов. Он в самом деле никогда ничего не слышал от Ивана о его родителях, знал только, что он иногда ездит к матери куда-то под Днепропетровск.

– Моя мать разошлась с ним и увезла меня, когда мне было шесть. Я помню, он постоянно что-то мастерил. Он своими руками соорудил почти всю мебель в квартире – диван, два кресла, столик, тумбочку для магнитофона. Из толстой фанеры, которую обклеил чем-то под дерево и покрыл лаком. Посреди комнаты он распиливал огромные желтоватые листы, а мне было доверено сдувать опилки, чтобы он видел линии разметки. Взвизгивания пилы, я дую изо всех сил, аж в глазах темнеет, и еще терпкий запах свежепиленного дерева. Непонятно, но в памяти осталось больше всего запахов. Запах казеинового клея, который он варил на кухне в импортной жестяной банке из-под ананасового компота – какой-то тошновато-будоражащий. Потом запах лака – острый и пьянящий. А на прошлой неделе я нашел его – пришла в голову такая дурацкая фантазия: просто взял в адрес в справочной, он по-прежнему живет в Киеве, мы встретились и оказалось, что он совсем старый. Понимаешь, я помню его большим и моложе, чем мы с тобой сейчас, и вдруг мгновенно –  маленький старик. Это как предательство какое-то… У меня вообще странные отношения со временем. Еще тогда, лет в шесть я размышлял о том, сколько проживу, и что будет после того, как я умру.

– Иван, давай лучше еще по одной нальем, – взмолился Филатов.

– Он волновался, готовился к нашей встрече, свое последнее изобретение, над которым несколько лет голову ломал, мне подарил – на счастье…

Капустин взял со стола китайский шарик с намерением спрятать его обратно в карман, но задержал в руке, покрутил, любуясь, словно бриллиантом редкой величины и чистоты. И в этот миг раздалась приглушенная телефонная трель.

– Странно, – изумился Иван, извлекая из портфеля мобильный. – Весь день помалкивал, я даже оператору звонил, там извинялись, что у них компьютерный сбой, обещали восстановить только завтра… И с номера какого-то незнакомого звонят, – и уже деловым тоном продолжил. – Слушаю вас, говорите.

По выражению его лица было понятно, что первые услышанные фразы его насторожили, он произнес:

– Да, Буренин Владимир Степанович.

Иван продолжал слушать, приложив к уху крохотный серый аппарат и лицо его менялось, превращаясь в свой эмоциональный негатив: губы, только что раскрытые в улыбке, плотно сжались, глаза утратили мечтательный блеск, с которым он вспоминал детство, брови сдвинулись к переносице, черты лица как бы затвердели, и Филатов видел перед собой уже другого Капустина – готового сворачивать горы и прошибать стены, причем, чужими головами.

– Да. Где вас там искать? Первый этаж главного корпуса? Буду в течение пятнадцати минут.

Переведя на Антона отсутствующий взор, Иван сказал:

– Он уже третий день в реанимации. Инсульт. Парализована левая сторона.

– Кто?!

– Отец мой, о котором только что рассказывал.

Иван повелительно кивнул официантке, которая подлетела, словно притянутая магнитом, достал деньги, отсчитал:

– Хватит? – затем добавил еще двадцатку. – На память, – и повернулся к Филатову. – Все, выдвигаемся. Я свою машину отпустил, поедем на твоей.

Жара на улице достигла своего апогея, когда плавятся асфальт и мозги, когда человек не в состоянии шевелить не только руками и ногами, но даже мысли замедляют свое течение. Филатов поспешил юркнуть в салон «Ауди», водитель которой не глушил двигатель, и в ней поддерживалась приемлемая для существования атмосфера. Иван сел рядом с водителем и спросил:

– Больницу скорой помощи по Броварскому шоссе знаешь? Полетели.

Без дополнительных разъяснений по тону водитель понял, что ехать надо быстро и включил противотуманки. «Ауди», предупреждающе поморгав фарами, стремительно влилась в плотный поток машин на набережной и устремилась по крайнему левому ряду в сторону метромоста.

– Может, надо позвонить кому-нибудь в больнице, чтобы нас ждали? – неуверенно предложил Антон.

Честно говоря, в подобной ситуации он еще не был, и что полагается делать, даже не представлял. Иван не ответил. Филатов почему-то вспомнил, как давно хоронили его деда: черный гроб стоял посредине комнаты, и в нем лежал кто-то совершенно незнакомый, потом какие-то мужики с трудом  сносили гроб по узкой лестнице, деловито совещаясь, словно тащили пианино, надрывно и фальшиво стонал духовой оркестр у подъезда, все садились в автобус, соседские бабки с нескрываемым любопытством толпились поодаль, а на Антона никто не обращал внимания… Воспоминания были совершенно неуместными, и он постарался поскорее выгнать их из головы. Но взамен родилось другое, столь же не ко времени размышление, что Иван вроде бы и не прилагает никаких усилий, а жизнь у него все равно переполнена значительными событиями: то в правительстве что-то затевал, то вот Председатель ему доклад подсовывает, а теперь отца вдруг себе нашел, который мебель сам себе... Хотя неясно, нашел или потерял, тьфу-тьфу, что это я, Иван ведь мне почти друг. Но почему телефон зазвонил именно когда он головоломку эту замысловатую в руке держал? И как раз в три минуты пятого… Неужели и вправду счастье приносит? Хотя какое же это счастье? А может, мне и не хватает какого-то волшебного талисмана, чтобы и у меня все началось по-настоящему? Опять-таки, а кому оно надо? А вот водку зря пили, да еще в жару такую, и закусить как следует не успели, потому, наверное, в голове так и шумит, так и шумит… Или это шины… Но шумит и кружится, кружится и шумит…

Проснулся Антон от того, что хлопнула дверца, и он смутно увидел наклоняющегося к нему Капустина.

– Что, уже приехали? – виновато пробормотал он, пытаясь навести резкость во взгляде, но глаза никак не хотели раскрываться.

– Уже уезжаем, – ответил Иван. – У тебя сигареты есть, а то я свои  у вьетнамцев оставил. Давай перекурим.

– Ну что там с отцом? – спросил Филатов, выбираясь из машины.

– Врачи говорят, ситуация тяжелая, но стабильная. Хотя никаких прогнозов делать не хотят, медицина, мол, ничего не гарантирует. Хрен знает что, начало двадцать первого века…

– Но ты же объяснил, кто ты такой и все прочее? – Антон постепенно приходил в себя.

– Им по большому счету плевать. Есть деньги на дорогие лекарства – будут лечить дорогими. Нет – какими есть, – лицо Капустина вдруг исказила гримаса вроде судороги, и стало ясно, что он едва сдерживается. –Самое ужасное, что я полное свое бессилие ощущаю, понимаешь, Тоша. Он лежит на этом медицинском ложе, трубка в вену, лицо серое, меня не узнал. Абсолютное бессилие…

Антон заметил, что тот продолжает механически разминать сигарету, так и не прикурив, и щелкнул  зажигалкой.

– Такова жизнь, – произнес он, остро ощущая вопиющую банальность этой сентенции, но кроме этого ничего сказать было просто нельзя. «Вот если бы Оксана была, она бы уже что-то делала, и говорила что-то правильное, так нет же, когда нужна – никогда ее нет!», – с непонятным ожесточением подумал Филатов. –А чего они позвонили так поздно? – зацепился он за единственную более-менее подходящую мысль.

– Ему на дороге плохо стало. Когда скорая забирала, в руке Библия была зажата, они увезли с ней. А сегодня кто-то взял полистать, а там бумажка, на ней мой номер телефона и надпись: «Сын». Библию эту я там оставил… Ладно, ты поезжай, я свою машину вызвал, сейчас будет.

– Ты уверен, точно никакая моя помощь не нужна? – облегченно переспросил Филатов, заранее зная ответ. – Ты вообще-то извини, что я заснул, точно узкоглазые в эту змеиную гадость что-то подмешивают…

– Да чего там. Кстати, спасибо, ты мне уже помог: с полчаса назад звонили из «Нижней Ореанды», приглашают.

– Поедешь?

– Почему нет: в баню ведь приглашают, не траншею копать. С отцом вот разберусь и поеду, – Иван невесело усмехнулся. – А про собаку свою я рассказывал, потому что мы с ней гуляем по утрам в лесочке возле дома, и там на одной тропинке два дерева поперек лежат. Я через стволы перешагиваю, а пес перепрыгивал с удовольствием. Раньше. А теперь обходит вокруг. Вот это и называется старостью. Ладно, счастливо. Оксане от меня привет.

– Обязательно.

Уже садясь в машину, Антон сокрушенно вспомнил, что насчет Вики он так с Капустиным и не посоветовался. А жаль. Кстати, как раз время ей позвонить. Еще не хватало и это проспать.

 

 

Глава пятая. Бочонок “Амонтильядо”

Юрий и Оксана молча наблюдали с верхней палубы, как двое матросов в чистенькой форме аккуратно поднимают деревянный трап, благодаря завитушкам на добротных металлических поручнях напоминающий гриф диковинного струнного инструмента, как вначале медленно и все быстрее и быстрее, все непреодолимее расширяется нейтральная полоса темной воды между причалом и бортом судна – зримая граница, разделяющая прошлое и будущее. И наконец, и это было главным, великий град Киев – то витязь, то людоед, то распоследняя шлюха, то святой отшельник, со всеми наскучившими его обитателям красотами: зелеными холмами, вечно чего-то (кого-то?!) ждущими крестами на веками невозмутимых куполах поплыл назад и отпустил, отпустил! Отпустил... Он уже ничего не мог с ними поделать.

Они отправлялись в выстеганный, как веником в бане, и вымытый грозой мир. На короткие гудки выходящего на фарватер “Нового Ковчега” отозвался прощальный обедний звон церковных колоколов Подола, город в этот миг умело прикидывался добрым миссионером, и хотелось верить, что отныне все будет прекрасно, что за все заплачено, пусть даже плата оказалась чрезмерной.

К Оксане и Юрию подошли двое человек. Один – менеджер, они уже знали, что его зовут Игорем – успел сменить свой строгий пиджак и галстук на бабочку и зеленый жилет с блестками, отчего сделался похожим на официанта, и другой – в белых брюках, форменной рубашке с речными погонами и фуражке.

– Разрешите отрекомендовать, – церемонно сказал Игорь, – наш кэп, кстати, ваш тезка, тоже Юрий, прошу любить и жаловать. Он хочет уточнить маршрут.

– А горючего у нас много?

– До Черного моря не хватит, но километров двести средним ходом пройдем.

Барханов на секунду задумался, испытывающе посмотрел на Оксану, которая отвернулась, как бы не интересуясь разговором, и решил:

– Тогда так, тезка. Идем вниз по течению часа четыре, там где-нибудь пристаем, любуемся родными пейзажами, потом обратно. Годится?

– Как пожелаете, – отозвался кэп без тени удивления. И действительно, чего осмысленного ждать от полоумной парочки влюбленных? «Платишь – заказываешь музыку»... Вот прошлый раз на «Ковчеге» гуляли банкиры, с собой прихватили какой-то современный балет, так эти балерины надрались водки до того, что катались голыми на водных лыжах, а одна попыталась в таком виде взгромоздиться на нос, чтобы изображать фигуру под бушпритом... А эти – еще ничего... И кэп доложил. – Четыре часа хода – это километров пятьдесят. В том районе ничего интересного нет, селения всякие по берегам. Устраивает?

– Устраивает.

– Тогда позвольте познакомить вас с судном, – взял инициативу в свои руки Игорь. – Это стоит видеть. Для начала спускаемся в кают-компанию.

Это действительно стоило видеть. Кают-компания напоминала нечто среднее между шикарным банкетным залом и домиком охотника брежневских времен. Центральную ее часть занимал длинный обеденный стол из хорошего дерева с придвинутыми к нему стульями, ближе к входу на возвышении располагалась эстрада с ударной установкой, синтезатором, парой гитар, усилителем и колонками, с противоположной стороны возвышался барная стойка, а  схожесть с домиком охотника подчеркивали головы кабанов, волков, оленей и прочих животных – каждой твари по паре (намек на Ноев Ковчег?), развешанные на стенах повыше к потолку (чтобы клиенты не тушили  окурки?).

– Мы отсюда никуда не уйдем.., – заявил Юрий.

– Пока не познакомимся с европейской кухней, – дополнила Оксана.

– Но в первую очередь.., – продолжил Барханов, – в первую очередь мы желаем...

– Вас понял, – усмехнулся Игорь и устремился к стойке, уставленной разнообразными бутылками с яркими этикетками. – Осмелюсь порекомендовать коньяк “Хэнесси Икс-О”, божественный напиток. И минимум закуски, чтобы не портить вкусовые ощущения.

– Да ты просто змей-искусатель, искуситель, в смысле!

В кают-компании резко потемнело, в иллюминаторы было видно, что корабль проплывает под очередным мостом – это был мост Патона, он показался похожим на ресницы-опахала над дугообразными заводями-глазами Днепра: на этот раз Киев изображал из себя наивную мечтательную гимназистку... Ничего странного: после мрака Кардиналовой мессы маятник размашисто качнулся в противоположную сторону, и все вокруг теперь казалось молодым людям тем, чем в сущности было всегда – прологом к чему-то истинному, но неведомому, которое... которое надо было не то чтобы заслужить, а скорее, не упустить.

В розовой дымке сбывающихся надежд материализовался Игорь, он принес два шарообразных бокала с янтарной жидкостью на дне, которые стояли наклонно на витых металлических подставках, а под ними были крохотные горящие свечки. И благородный (настоящий коньяк клопами не пахнет!) аромат выдержанных даров виноградной лозы поплыл по кают-компании, щекоча ноздри и будоража воображение. Но это было еще не все! Вслед за бокалами Игорь поставил на стол блюдо, на котором были разложены кружки лимона, половинка каждого из них была щедро посыпана сахаром, а вторая – молотым кофе.

– Закуска «Арап Петра Великого» или «Николашка», изобретение одного из русских императоров, впечатления неописуемые, – объявил Игорь.

Коньяк не надо было глотать, он как бы впитывался через поры языка непосредственно в организм, отчего по нему мгновенно распространялись тепло и блаженная истома. А смешение противоположностей – кислоты лимона, приторности сахара и горечи кофе – перебивало в итоге не только слабый оттенок алкоголя, но и вообще разрушало привычные вкусовые ощущения – так на организм действует ледяной бассейн после парной.

– Игорь, ты не змей-искуситель, – сделал вывод Юрий.

Оксана – не поняв, угадав его мысль – продолжила:

– ...Потому что библейский змей был обманщиком...

– ...А ты – что обещаешь, то и делаешь! Поэтому сделай нам еще по пятьдесят, и себе плесни за компанию.

– Мне нельзя.

– Как ты не понимаешь! – возмутилась Оксана. – Это вообще нельзя, а сегодня – именно можно. Ты же не знаешь, что сегодня с нами было...

– И хорошо, что не знаешь, – подключился Юрий, они с Оксаной словно настроились в унисон, и у них возникали синхронные мысли. – Но выпьем мы все втроем.

С ними невозможно было спорить, им невозможно было отказать. Потому что над ними распахнулись невидимые, но явственно ощущаемые крылья судьбы, которыми она укрывает своих недолговечных избранников.

И они выпили, на этот раз уже не спеша и смакуя, после чего Игорь от греха подальше удалился в дверь рядом со стойкой, которая вела очевидно в кухню, или, по-морскому, камбуз. За иллюминаторами проплыл Южный мост – исполинская арфа с натянутыми наискось вантами-струнами. Барханов поднялся из-за стола, его потянуло к музыкальным инструментам, как нарочно напоказ выставленных на эстраде. Первым делом он включил усилитель, фосфорецирующе вспыхнули  зеленые светлячки, и кают-компания наполнилась едва слышимым, но явственно ощущаемым гулом. Этот гул работающей музыкальной аппаратуры привычно возбуждал Юрия, словно слабый наркотик. Он тронул струны гитары – она, как ни странно, строила.

«Такой инструмент был»..,  – всплыла в памяти Барханова черная месса и музыка, его музыка, с которой месса начиналась. К горлу подкатился ком, лицо исказила судорога, на какое-то время он как бы отключился и даже застонал. – Растоптали...

– Ты что, что с тобой? – забеспокоилась Оксана.

– Про гитару свою вспомнил... Сволочи... Это же мой первый приличный инструмент…

– А что делать? Ты сумеешь найти новую?

– Новую? Новую сейчас не проблема, были бы бабки. Я на днях видел одно произведение искусства в магазине «Кобза»... Но на той гитаре я сочинил лучшие свои вещи, она часть меня была... Ладно, не стоит о грустном. Что барышня желают услышать? Заказывайте, не стесняйтесь.

– Юра, – она впервые обратилась к нему по имени, – ты можешь допеть мне песню про волка до конца?

Он меланхолично нащупал пальцами пару аккордов, заиграл вступление и вдруг оборвал его в последнем пассаже. Струны негодующе скрипнули.

– Могу, но не хочу... Не знаю, почему, но не хочу... Давай-ка я лучше спою что-то более веселое и подходящее к данному моменту. Вот например, – Юрий ухмыльнулся и объявил, как в филармонии. – Из очень раннего, почти юного Барханова. «Песня о ковбое, который удачно ограбил почтовый дилижанс и теперь на крыше поезде направляется к началу новой жизни».

– Это что, правда такое длинное название? – не поверила Оксана.

– Правда, правда. Ты слушай.

Песня начиналась медленно, словно поезд трогается, отходит от перрона, и все набирает и набирает ход. Первые строки Барханов произносил негромким речитативом:

В пыли растаял мой Техас...

Сигару выплюньте, шериф,

ведь я добыча не для вас –

ищи другую падаль, Гриф!

И кольт уже не нужен мне,

и шпоры тоже не нужны.

А поезд движется в туннель...

Долой ковбойские штаны!

Простенькая мелодия буквально ввинчивалась в мозги. Припев Юрий исполнил во весь голос:

К лицу мне модный котелок,

И ровной щеточкой усы!

Ах, что-то галстук смотрит вбок!

Ботинок глянцевы носы!

И снова напевный речитатив:

Эх, Сан-Франциско, где же ты –

мартини, виски и коньяк,

где все от золота желты,

где скоро желтым стану я.

Куплю шикарный «Кадиллак»,

чтоб в белом негр сидел – шофер,

и бисером расшитый фрак,

ножей серебряных набор...

Теперь припев звучал с каким-то болезненным восторгом:

Открою свой игорный дом –

поспорить пробуйте с судьбой!

Пусть карты пляшут над сукном,

и юбки дрыгают ногой!

Стремительный проигрыш и неожиданно грустное окончание:

Растаял мой Техас в пыли...

Чугунный перестук колес.

Навстречу славе и любви

вперед, ковбой, не вешай нос...

Последние слова – «не вешай нос» – Юрий повторил несколько раз, и это действительно напоминало затихающий стук колес поезда, уносящегося в неведомую и волнующую даль.

Оксана была в восторге, и не от песни даже, которую она не столько услышала, сколько почувствовала, скорее от того, что это пел Барханов, и пел для нее. И потом, его лицо – при пении оно словно освещалось каким-то внутренним светом...

Естественно, за это грех было не выпить, тем более, что вызывающе пузатая бутылка «Хэнесси» призывно стояла на столе возле блюда, разграфленного черно-белыми полукружьями. Странное дело: они пили, но не пьянели, а становились более свободными, более естественными что ли. И еще закрадывалось подозрение, что они знакомы уже тысячу лет.

Барханов неожиданно задумался, глядя в пустой бокал:

– До меня только сейчас доехало: вот мы здесь сидим, коньяк кушаем… А могли бы ТАМ на полу лежать… Оксана, тебе было страшно?

Она задумалась, наклонила голову, привычно убрав мягкие локоны, спустившиеся на глаза, и он невольно залюбовался этим отточенным движением.

– Если внешне – то очень, до рези в желудке. Внешний ужас – он до сих пор. А внутренне – пожалуй, нет. Меня что-то удерживает здесь, понимаешь, если бы со мной что-то случилось, то это было бы освобождение, а то, что держит – это еще страшнее… Я не знаю, как объяснить, но ничего со мной случиться пока не может.

– Это как? – живо заинтересовался Барханов. – И почему «пока»?

– Еще три года назад я не знала, зачем живу. А потом почувствовала, что у меня есть предназначение. Какое – не знаю. Но есть. И пока оно не проявится, судьба будет меня беречь...

– Хорошо тебе, – позавидовал Юрий. – А у меня все наоборот. Я точно знаю, чего хочу, но не уверен, сбудется ли.

Оксана помолчала, потом подняла на Барханова свои огромные прекрасные глаза и произнесла тихо, тщательно подбирая слова:

– А ты... можешь... рассказать мне... о своем... предназначении?

Барханов отхлебнул из бокала, напоминающего елочный шар, посмотрел на нее оценивающе, наконец решился:

– Я хочу написать песню.

Оксана удивленно подняла брови, и Юрий поморщился:

– Да, я сочинил их сотни четыре. Но это все не то. А я хочу такую, как «Yesterday». Понимаешь, там никакие слова, мелодия простенькая, безо всяких наворотов, Маккартни никогда не учился композиторству, но это гениально, его песню исполняют лучшие симфонические оркестры, она стала гимном столетия...

– Мне кажется, я понимаю тебя, – голос Оксаны звучала загадочная уверенность.

– Вряд ли… Проблема-то в другом. Раньше я думал, что гениальное произведение искусства – это всегда плод страдания. Или есть исключения? Вот Маккартни, например, страдал? Или нет? Да, разрыв «Битлз», да, смерть Линды, да, крушение юношеских надежд музыкой спасти мир. Но ведь свою песню он сочинил РАНЬШЕ.

Произносивший свою тираду Юрий как бы мысленно стоял на пороге, и с намерением, и опасаясь войти в темную комнату. И хочется, и что-то сдерживает. Оксана так ему и сказала, а про себя подумала, что это какой-то злой рок, что возле нее всегда оказываются мужчины, собирающиеся и не делающие последний шаг. Или не рок, а именно предназначение?

Барханов усмехнулся:

 – А ты знаешь, что мы забыли? Мы забыли, что буквально умираем от голода!

– Верно! И поэтому сейчас явится добрый волшебник по имени Игорь.

Именно так и произошло. «Мясо по-каталонски», заказанное Юрием, было просто восхитительным, особенно начинка из грибов и копченого сала с прожилками. Неожиданно выяснилось, что Оксана – вегетарианка, но в меню «Ковчега» отыскались отличный жульен и «сыр, жареный во фритюре». В финале пиршества к Оксане и Юрию приблизился Игорь, тщательно пряча что-то за спиной, и торжественно заявил:

– Команда корабля в моем лице считает своим долгом сделать все, от нас зависящее, чтобы это путешествие надолго осталось в вашей памяти. Для таких уважаемых и приятных клиентов у нас припасен фирменный сюрприз: в баре «Ковчега» имеется бутылка из солнечной Испании под названием «Амонтильядо»! – жестом профессионального фокусника он извлек из-за спины бутылку с конусообразным горлышком, белой этикеткой с красной окантовкой и водрузил ее на стол. – Заведение угощает! Прикажете откупорить?

– «Амонтильядо»… Его же надо пить не иначе как БОЧОНКАМИ,- прокометировал Барханов.

– Точно, – согласилась Оксана.

Они явно вкладывали в свой диалог какой-то тайный смысл, а Игорь его не догонял, отчего почувствовал себя слегка обиженным, как тогда, когда однажды подвыпивший клиент категорически потребовал общаться с ним выключно на дэржавний мови.

– Я была в Испании... В прошлом году мы.., – произнесла Оксана, но под настороженным взглядом Юрия запнулась и продолжать не стала.

Это «мы» с какой-то стати задело Барханова, хотя раньше он никогда не обращал внимания на подобные житейские обстоятельства. Юрий задумался, провел пальцами по теплому боку бутылки и предложил:

– Знаешь что, Игорь, давай не сейчас. Давай на обратной дороге – это будет классная кода.

– Как прикажете.

А потом Юрий снова пел свои песни – смешные и грустные, Оксана аплодировала, но одна песня – «Черные кулисы» – ей почему-то не понравилась. Было в ней нечто, дохнувшее неотвратимым холодом грядущего, она даже зябко поежилась.

И еще они разговаривали, рассказывая всяческие истории из своей жизни с той степенью беззаботной откровенности, которая возможна только у людей, проживших вместе годы, либо у случайных попутчиков в купе пассажирского поезда, которые видят друг друга в первый и последний раз. Так Оксана узнала, что у Барханова есть жена Оля и сын Костя, и почувствовала, что испытывает к ним если не любовь, то нежную симпатию, как к близким родственникам. А Юрий услышал о том, что Оксана – хирург-гинеколог, и поначалу это у него плохо сочеталось с ее хрупкой внешностью, а потом он уловил ее внутреннюю силу, в смысле, готовность во всем идти до конца, и образ сложился полностью.

Они поднялись на палубу. День был в самом разгаре, «Ковчегъ» бодро пенил посветлевшую почти до дождевой прозрачности днепровскую воду, справа проплывали пологие острова, заросшие джунглями ивняка. На одном из них растительности было меньше, там различались какие-то строения, от которых остались лишь полуразвалившиеся стены и высоченная кирпичная труба, торчащая, словно мачта, что делало остров похожим на судно, потерпевшее кораблекрушение.

– Смотрите, кто это?! – воскликнула Оксана.

Действительно, при «кораблекрушении» кто-то уцелел и сейчас бежал по песчаному берегу, отчаянно размахивая какой-то тряпкой и явно умоляя о помощи.

Барханов повернулся к рубке:

– А спасение робинзонов входит в программу нашей экспедиции?

– Желание клиентов – закон, – доложил кэп. – Однако должен предупредить, что этот остров называется «Кирпичный», потому раньше здесь был кирпичный завод, на котором работали заключенные.

Все правильно: остров для тех, чей жизненный корабль разбился о рифы…

– На зэка он не похож, скорее, на дачника. Так что причаливаем, – решил Юрий. – Вот видите, я был прав, – возликовал он, когда «Ковчегъ» подошел поближе, – какой же это зэк, если на нем штиблеты типа сандалии?!

– И что? – не поняла Оксана.

– Ну не могу я представить зэка в сандалиях, хоть убей! В кирзачах – пожалуйста, в кроссовках – могу, босиком – сколько угодно, но только не в сандалиях!

Осадка у «Ковчега» была небольшой, так что он мог заходить на мелководье, кроме того, на носу у него имелся выдвижной трап, и поэтому обитатель острова без проблем оказался на палубе. Его лицо кабинетного интеллектуала покрывала двухдневная щетина, проросшая редкими кустиками,  тряпка, которой он размахивал, при ближайшем рассмотрении оказалась спортивной курткой, а в правой руке он сжимал увесистый обломок кирпича.

– Разрешите представиться,- произнес этот странный тип. – Олег Раздачин, журналист, – тон был таким, словно эту фамилию все должны были обязательно знать.

– Журналист, – с сомнением протянул Юрий. – Журналист-сценарист, вы кирпич-то свой выбросьте, зачем он вам теперь…

– Ни в коем случае! – испугался Раздачин и даже попятился, словно боялся, что у него силой отберут его драгоценность. – Как вы не поймете, это же мой талисман! Вот посмотрите.

Действительно, на одной из граней кирпича виднелись выдавленные корявые буквы «…озы…» и, странное дело, кирпич с бессмысленной надписью вдруг показался Барханову чем-то символическим и значительным.

– Бог с ним, с кирпичом, – подключилась к бестолковому разговору Оксана. – А как вы очутились на острове?

– Да какое это ТЕПЕРЬ имеет значение! А махал я вам потому, что мне не с кем было поделиться той внезапной истиной, которую я со всей очевидностью постиг.

Барханов покачал головой: спасенный все больше смахивал на пациента психушки.

– Да-да, не сомневайтесь! Сначала было холодно, голодно и одиноко, особенно ночью. А потом гроза, невероятная гроза, потоки небесного откровения, и я понял: происходящее со мной – не случайно. И с вами тоже. И со всеми. Мы все актеры в театре жизни и обречены… играть роли. И мы останемся на сцене, как бы трагически не складывались обстоятельства, пока  не доиграем свои роли до конца. Конечно, это не Бог весть какое открытие, Шекспир его на четыреста лет раньше, но на острове мне показалось, что я начал понимать… Сценарий! Сценарий жизни, понимаете! И я обязательно об этом напишу. О, это будет… Вы читаете «Вечерний Киев», я там работаю? Вот прочтите, особенно вы, – чокнутый журналист обратил свой воспаленный взгляд на Оксану. – Вас еще никто не предупреждал, что вы – макабрическая женщина? – Раздачин почему-то всхлипнул.

– Да он бредит! – сообразил Юрий, которого опять, как недавняя ее оговорка насчет «мы в Испании», кольнула последняя фраза спасенного. – Он же провел ночь на острове и простудился! Значит так: Робинзона быстро вниз, дайте сто, нет, – он на мгновение задумался, – лучше двести водки, накормите, закутайте в одеяло и уложите спать. Потом разберемся.

Раздачин вроде бы и не возражал, но пока менеджер Игорь сопровождал его до трапа в кают-компанию, было слышно, как он вещает: воспаленно и непонятно. Сегодня все обязательно имело второе – мистическое значение. И журналист-островитянин с талисманом-кирпичом показался Барханову неким провозвестником, подобно недавнему сумасшедшему с указующим перстом, который порывом осеннего ветра пронесся между ним и Оксаной, на первый взгляд, разъединяя – в обычной жизни, но фатально связывая в другой – высшей, где властвуют неразрывные Любовь и Смерть. Да, провозвестником, но чего? Прозрения или безумия? И что, черт побери, означает «макабрическая женщина»?!

– Прошу минуточку внимания, – меланхолично сообщил из рубки кэп  –воистину сокровенный человек. Потому что «лево руля, машина  средний ход, так держать» – это же недосягаемый, почти Библейский идеал внутренней гармонии. Но если копнуть, не дай Бог, поглубже, наверняка всплывет суетность: после мореходки мечтал он, как положено, о «Голубой ленте Атлантики», но все теплые места автоматически разошлись по начальственным отпрыскам, и вместо сухогруза в Босфоре у него теперь кораблик на Днепре, но это настоящее счастье, потому что коммерсанты пусть с задержками, но платят, а у жены куча женских проблем, но она все равно рожать хочет, буквально поехала на этой теме, и он-то с радостью, но на лекарства и на сволочей-шарлатанов этих гинекологических идут безумные деньги, просто безумные, а будущее неясно и зыбко, как речные берега в утреннем тумане, а она еще позавчера рассуждала, что надо съездить помолиться куда-то в Израиль, точно поможет, совсем сдурела глупая баба.., и жизнь-то, оказывается, штука каверзная, но скучная и бестолковая, а вот взять сегодня после рейса и нарезаться по-взрослому, что, права не имею? – кэп Юра поиграл желваками, кивнул самому себе и продолжил в мегафон. – До точки разворота на Киев примерно час хода. В этом месте есть населенный пункт, называется Нижнее Устье. Хотя никакого устья там и в помине нет – ни нижнего, ни верхнего, сплошное болото.

Барханов пожал плечами: разворота – так разворота. Оставшись на палубе вдвоем, Юрий и Оксана пододвинули к самому борту два хитроумно, явно загранично плетеных кресла и уселись в них, почти соприкасаясь локтями. Белый, хищно изогнутый, словно шашка, нос «Ковчега» продолжал вспарывать волнистую шкуру реки, попутно выворачивая ее наизнанку, где переливался бело-серый каракуль пены. Фарватер пролегал ближе к левому берегу, там тянулся один непрерывный, нескончаемый дачный поселок: домики, усадьбы и дворцы красного и силикатного кирпича или из каких-то циклопических блоков, с песчаными пляжами и бетонными пристанями, берег этот был превосходно укреплен и охранялся владельцами надежнее, чем Нормандия перед вторжением союзников. Справа тянулся берег более дикий и одновременно более промышленный: кучерявая, непричесанная зелень, среди нее то египетские пирамиды ослепительно золотого на солнце песка, то груды светлого щебня, издали вдруг показавшиеся Барханову кучами перемолотых костей, какие-то шевелящиеся решетчатые конструкции – подъемные краны и неподвижные – опоры электропередач, жирные и не очень дымы разнокалиберных труб, и все это похожее многообразие разделялось на части бесчисленными водными протоками, рукавами, проходами между островами, которые только что казались незыблемым материком. Словом, правый берег был более обманчив и загадочен, смотреть на него было интереснее.

Юрий и смотрел, почему-то вспоминая как недавно в воскресенье был на книжном рынке на Петровке. Желания собирать библиотеку у него никогда не было, и он изредка покупал книги друзей и знакомых по литературным семинарам, которые обильно проводились в перестроечное время. Нравилось мало: те, с кем когда-то ночи напролет вдохновенно рассуждали о святой миссии Литературы, в основном превратились в «килобайтников» и строчили ублюдочное чтиво про коварные спецслужбы, коварных звездных пришельцев, коварных магов и колдунов – то есть, как раз то, что еще недавно громогласно презирали, едва сдерживая рвотные порывы… Нет, Барханов снобом себя не считал, деньги зарабатывал, не брезгуя ни писанием статей, ни сочинением сценариев для телевидения, но его искренне забавляло, что в романах «братьев по разуму» главный герой – безупречный победитель вселенского коварства – всегда подозрительно смахивал на самого автора…

А про себя Юрий считал, что «не скурвился только благодаря Ее Величеству Музыке». Так вот, на Петровке среди пестрых прилавков он случайно увидел женщину с рекламной табличкой «Определяю таланты». Оказалось, за одну гривну ему предлагалось выбрать из полусотни дилетантских рисунков, на которых изображались какие-то цветные пятна, разводы и фигурки типа наскальной живописи, три картинки, которые наиболее ему импонируют. Он выбрал нечто абстрактное в сине-розово-красной гамме. И узнал, что жутко талантлив, причем, как в точных науках, так и гуманитарных, а особенно в области музыки (вроде как он сам об этом не догадывался!). Кроме того, он умеет работать в коллективе, увлекая соратников за собой (ну да, а иначе «Махаон» не существовал бы в неизменном составе уже три года, хотя убытков от него больше, чем прибыли…), а вдобавок он очень смелый, а это тоже редкостный талант… Конечно, гадалка на базаре, пускай и книжном, это несерьезно, но ведь попала в точку…

В этот момент размечтавшийся Барханов ощутил нечто необычное и вначале откачнулся и лишь потом понял, что это Оксана поцеловала его в щеку.

– Ты чего?- пробормотал он. – Зачем?

– Ты задумался и был… был прекрасен. Я не могла… удержаться, – ответила она, ощущая нечто вроде разочарования, смутного, но весьма привычного: ей только что было очень хорошо, и это он должен был, а не она… Ну с какой стати она постоянно вынуждена быть более чуткой, более умной, более решительной в конце концов! –А почему ты вздрогнул? Ты что, боишься?

– Кого? Тебя? – возмутился Юрий и, развернувшись, взял ее за плечи и даже встряхнул слегка. –Да женщины – это же главное, в чем я по-настоящему преуспел! – он опустил руки ей на талию, демонстративно задержавшись в этом движении на груди. –Женское тело похоже на скрипку, нет, не только по форме. Главное – по отзывчивости, под умелыми пальцами оно рождает целую симфонию эмоций, подчиняясь и властвуя одновременно…

Странно, но впервые эта беспроигрышная вдохновенная тирада, после которой его подружки обычно начинали тихо млеть, закатывая глаза, прозвучала у Юрий как-то фальшиво, и он умолк. Оксана сидела не шелохнувшись, откинув голову назад – вся, как натянутая струна.

– Нет, ты боишься не меня. Может быть, себя?

Это был действительно необычный день, когда получалось быть искренним. Юрий грустно улыбнулся:

– У меня есть цикл стихов, которые так и не стали песнями. Мне кажется, ты поймешь:

Сумерки. На бархатных подушках,

вырезав свечи лоскут,

осторожно-равнодушно

резкой тенью лег на плечи,

он пришел, он рядом, тут –

вечер.

Я один.

Сигаретный синий дым

в паутину свил паук.

Сердца стук,

мерцанье рук.

Здесь ты или с ним?..

Юрий помолчал, потом продолжил:                           

– Ну и так далее… Это было черти когда, я был молодой и глупый, а она всегда знала, чего хочет. Я тогда сочинял по стихотворению за ночь. Иногда по два. Заклеивал в конверты и отправлял. Ладно, проехали...

– Послушайте, господа! – послышался вдруг со стороны палубной надстройки сбивчивый надтреснутый голос. – Я же так и не успел сообщить вам о своем открытии. А я просто обязан это сделать в знак признательности!

Оксана и Юрий, она – с разочарованием: помешали, он с облегчением – узрели журналиста-робинзона, завернутого в тигрово-полосатый плед, который ковылял к ним, благодушно улыбаясь. В руках он, разумеется, сжимал свою пресловутую реликвию:

– Между прочим, вы не замечали, что вышки электропередач похожи на шпажки?

– Какие еще шпажки? – изумился Юрий.

– Ну, вилочки такие маленькие, которые в бутерброды воткнуты, там, внизу, на столе.

– Это и есть снизошедшее откровение?

– Нет, что вы! И, между прочим, напрасно смеетесь! – обиделся Раздачин. – Вы ведь меня совсем не знаете. А полгода назад на пресс-конференции Председателя при всем народе я встал и сказал, что если он не уволит своего пресс-секретаря, тогда у него Закревский был – отборная сволочь, то демократическая пресса с ним работать не станет!

Это звучало так гордо, словно Раздачин сообщал о покорении Эвереста.

– И что, уволил?

– А как же! С демократической прессой не шутят, тем более, в преддверии выборов! Правда, сразу же назначил его главным помощником…

Теперь улыбалась уже и Оксана.

– Нет, погодите, господа! Вам известно, кто меня направил в эту экспедицию? Я раскрою этот секрет: меня направил Капустин!

– Иван? – удивленно подняв брови, перепросила молчавшая все это время Оксана.

– Он самый! – расцвел Раздачин. – Неужели вы с ним знакомы? Я вам доложу, это человек, каких поискать!

– Да уж знакомы…

Барханов в очередной раз испытал нечто вроде щелчка по самолюбию: сочетание «Иван Капустин» он где-то слышал, вроде по телевидению, но оно ему ни о чем не говорило. Уже в который раз приоткрывалась некая завеса и становилось понятным, что эта женщина из какого-то другого, верхнего мира, в который он не вхож.

– А насчет моего прозрения, – с театральным пафосом продолжил воодушевленный журналист, – так оно в том, что жизнь на самом деле устроена наоборот! Да-да, поверьте, именно наоборот и никак иначе! Нет никакой свободы воли! С момента Божественного творения все идет по его Сценарию, дилетантски именуемом Книгой Судеб. Все предначертано и попытки что-то изменить лишь печалят Высшего Режиссера, – голос Раздачина обрел сверлящие обертоны. – Если вам назначено быть вместе – вы будете, не пытайтесь сопротивляться! Мне назначено сложить летопись земного вознесения Храма, и вот я здесь, презрев все препятствия! Откройте глаза, взгляните же, Сценарий свершается!

Зрелище действительно того стоило: «Ковчегъ» неспешно, можно сказать, торжественно входил в обширную зеленую бухту, над которой пронзительно сиял медно-алый гонг заходящего солнца, а у ржавой пристани дремал громадный речной дракон, изваянный из металла в ребристой манере позднего кубизма. Две косые трубы, нет, два спинных гребня торчали сверху, зазубренная шея с какими-то ковшеобразными наростами склонялась к воде, в воде были драконья пасть, хвост и лапы тоже. А крылья сказочного создания оказались совсем маленькими, как крылышки упитанного майского жука, в виде двух желобов они торчали в разные стороны с боков, наверное, он еще не успел их сложить после приводнения. Зато глаза, точнее, правый, потому левого не было видно, был огромным, круглым и ярко красным, более всего он походил на спасательный круг.

– На «Бульбе», швартовку разрешаете? – голосом кэпа Юры солидно, словно запрашивал посадочную полосу для «Боинга», осведомился репродуктор «Ковчега».

– Я так дывлюсь, Юрко, що ты все у капитана дальнего плавання граешься? Шваруйся, якшо трэба, – ответил раскатистый бас, прекрасно слышимый безо всяких акустических протезов, и только теперь все заметили в одном из окон диковинного судна, к которому они намеревались, широкоплечего человека в темном бушлате.

– Это он, Боже мой, это Он! Начинается второй акт, будьте к нам милостивы, Высшие Силы! – затрепетал принципиально храбрый журналист Раздачин, и неясно было чего в этом трепете больше: ужаса или благоговения. Все-таки одинокая ночь на острове, куда его в сердцах высадил моторист Жук, произвела в Олеге Олеговиче неизгладимые изменения.

– Между прочим, – произнес подошедший сзади кэп, – земснарядом «Тарас Бульба» сейчас командует действительно уникальный мужик. Например, никто, и даже в пароходстве, по-моему, не помнит его фамилии, имени и отчества – просто Капитан и все.

– А давайте его пригласим к нам! – неожиданно предложила Оксана странно взволнованным голосом. – Идите к нам, Капитан. Пожалуйста!

И Капитан почему-то не возражал. Он почему-то перешел на «Новый Ковчегъ». И спустился в кают-компанию. И молча уселся за стол, который расторопный стюард Игорь непостижимым образом уже успел пересервировать.

– Вы, значит, на земснаряде работаете? – на правах хозяина попытался завязать вежливую беседу Барханов.

– На ньому, – Капитан был лаконичен. На Юрия он смотрел со спокойной невозмутимостью, забившегося куда-то в угол стола Раздачина вообще не замечал, все внимание его приковывала Оксана: когда он переводил на нее взгляд, лицо его становилось каким-то угрюмым. – А вы, значить, на реке отдыхаете?

– Отдыхаем. На реке, – подтвердил Барханов, чтобы хоть что-то сказать.

Разговор не складывался, все напряженно ожидали чего необычного.

– Наконец-то настало время для «Амонтильядо»! – наконец нашелся Юрий, но приключился непредвиденный конфуз.

Он протянул руку к бутылке, горделиво возвышавшейся на столе, и обнаружил, что она практически пуста: темно-красной жидкости в ней плескалось лишь у самого дна. Барханов обернулся к окончательно поникшему Раздачину, и стало очевидно, что это он, идиот просветленный, оставленный в кают-компании без присмотра, умудрился в одиночку выхлебать почти всю бутылку экзотического напитка.

– Дывысь, дочка, – неловкое молчание нарушил как раз тот, от кого этого меньше всего ожидали – Капитан. – Ось що выходыть.

Он уверенно, не колеблясь и не примерясь, разлил остатки вина в два хрустальных бокала, стоящих перед Оксаной и Юрием. Получилось абсолютно поровну, но лишь чуть больше половины в каждом.

– Такэ дило… Инакше нэ будэ.

Оксана, словно завороженная, смотрела на два этих проклятых бокала. В памяти почему-то обозначился жутковатый оскал ТОЙ женщины у вокзала, бьющейся в дюжих милицейских руках. Оксана действовала по наитию, не размышляя: она осторожно долила из своего Юрию, закрыла глаза, с мечтательной улыбкой выпила то, что ей осталось, затем, не раскрывая глаз, с размаху швырнула пустой бокал в стену. Брызнули крошечные осколки, сверкнувшие, как слезы.

– На счастье!- брякнул ни к селу ни к городу бестолковый Раздачин.

– Ось ты всэ и решила, дочка, – подвел итог Капитан.

Вместо ответа Оксана поднялась из-за стола и вышла из кают-компании.

– Нам вжэ пора, – сказал Капитан, тоже поднимаясь. – Да и вам тэж. Ну що, пишлы со мной, раз ты всэ ривно повэрнувся. И каменюку свою тэж бэри. Но жить будэшь на «Бульбе», – кивнул Капитан Олегу Олеговичу, и тот послушно, как на привязи, последовал за ним.

Барханов ничего не понимал. Или не желал понимать. Он механически поднял свою хрустальную посудину и осторожно пригубил: у загадочного «Амонтильядо» был знакомый терпко-сладкий вкус хорошего хереса, но имелись еще аромат и привкус. И вот они-то и напоминали нечто родное, но давно позабытое. Да, именно так: горьковатый привкус вишневого варенья, сваренного по старинке вместе с косточками, каким угощала бабушка в селе в благословенном детстве. И эта горечь, и эта сладость были неотделимы и удивительно естественны.

Тут Юрий решил, что его осенило.

– Игорь! – закричал он, словно впередсмотрящий «Титаника», узревший роковой айсберг. –Голубчик, ну куда же ты запропастился! Игорь, водка у нас еще есть? Так, отлично, полбутылки должно хватить. А принеси-ка мне ручку и бумаги листов пять – песня на подходе!

Физиономия появившегося стюарда была по-прежнему услужливой, но он только что решил для себя, что с братками из бизнеса легче. Конечно, мат-перемат, пальцы веером, опять же могут ненароком в морду лица заехать, если чего не понравится, но зато все у них «чисто конкретно» и не так тревожно. И грозового электричества меньше в воздухе.

Водки, конечно, не хватило. Юрий ерзал за столом, ероша свои длинные волосы и корча жуткие гримасы, периодически яростно черкая что-то на бумаге, перебегал к эстраде с инструментами, задумчиво теребил струны гитары и с мученическим выражением лица возвращался обратно к столу. Еще он раздраженно требовал сигареты, язвительно интересовался, почему двигатель такого крохотного кораблика грохочет, как паровой молот, включал и выключал кондиционер. Во всех этих танталовых муках творчества присутствовало что-то нарочитое, утрированное, словно Юрий слегка позировал сам перед собой. Примерно через полчаса он начал метаться по всему «Ковчегу», вламываясь во все каюты по очереди, пока, наконец не обнаружил в одной из них Оксану.

– Я начал сочинять песню! – выпалил Барханов сразу от входа.

– Ту самую? – восхитилась она.

– Ну почему обязательно «ту самую»? Просто песню. Понимаешь, сегодня столько всякого: смертоубийство это на вокзале, рулетка, корабль… Это должна быть очень хорошая песня про нас с тобой и про Сценарий.

– Я готова слушать.

– Готова, готова… А не вышло ни хрена! – он возмутился так, словно именно она и была в этом виновата. – Бред какой-то рифмованный! Только две строки пристойные:

«Приходим мы в суровый мир

соединить судеб пунктир»...

И все! Хоть убей! Такой день, столько всего… Не понимаю. Словно держит за шиворот и не пускает.

– Может, про нас с тобой еще рано? – предположила Оксана.

Она поднялась со стула, на котором сидела, сделала несколько шагов к нему. Он был высок, он был восхитительно высок… И волосы его были такими мягкими и шелковистыми…

– Не понимаю, – продолжал бормотать он, словно в горячечном бреду, и теперь уже Оксана невольно вспомнила безумца с грозящим перстом и левой рукой, которую он прикладывал то к одному, то к другому уху. – Ты… Я… Мы… Музыка… Музыка! Ты слышишь ее, слышишь?! Все надо делать по-настоящему – до конца… Пройти… А я зритель, только зритель…

Его хотелось обнять, защитить, спасти… От него самого?

Где-то за иллюминатором над рекой разнесся внезапный и короткий, как вопль ночной птицы, пароходный гудок. Барханов вздрогнул.

– Си бемоль! Не понимаю… Ты слышишь ЕЕ?!!!

Эту Музыку не слышат, ею живут.

Много позже Юрий попытался сформулировать то, что пережил:

«Прелюдия была нервной и сбивчивой, когда в прикосновениях еще звучит неловкость, когда они еще ощущаются только прикосновениями: в плотной томительной тишине предвкушения настраиваются инструменты, шелест нот, разворачиваемых на пюпитрах или это шорох сбрасываемой одежды?, две мелодии, рождающиеся откуда-то извне, одну ведут струнные, другую духовая группа, нарастая, они движутся навстречу друг другу, звеня стаккато коротких поцелуев – ухо, шея, плечо, грудь, грудь, живот, еще, еще, ЕЩЕ…, перекликаясь контрапунктом вдохов и вскриков, мелодии двух тел переплетаются в объятиях – все более судорожных и нетерпеливых, ах, эта горячая дрожь, это упоительное вибрато под пальцами в сокровенной влажной глубине, ах, ах, да, ДА, СКОРЕЕ, НУ ЖЕ, НУ!!!, и вот они наконец сливаются, наконец взаимопроникают, становясь единой: смычки скрипок и виолончелей, кулисы тромбонов движутся в страстном унисоне, мелодия любви все ускоряется, оглушительно грохочут барабаны сердец, ритм становится невозможным, раскачивается Мироздание, оркестр неистовствует, еще мгновение… Наслаждение боли, боль наслаждения и вот оно, ВОТ ОНО: финальный аккорд, неистовый взрыв, всепоглощающее эхо Прамузыки… и последний общий стон падающего занавеса».

Красочно, красиво и все такое прочее. Как бы литература… А на самом деле они накинулись друг на друга жадно и ненасытно, потому что должны были по-настоящему, на полном накале ощутить, что они живые, и жизнь продолжается. А как продолжают жизнь?..

Барханов перевернулся на спину, лениво прикрылся краем простыни, глаза его были широко раскрыты, словно от изумления. Оксана придвинулась ближе, прижалась к нему всем телом, как бы пытаясь завернуться в него.

– Я так и знала, – произнесла она с отрешенной улыбкой, еще не придя в себя. По щекам ее катились крупные слезы, но она их не замечала, продолжая вслушиваться в свои внутренние ощущения

– Что с тобой? Что ты знала? – забеспокоился Юрий, обнимая ее за плечо.

– Я знала, что мне с тобой будет хорошо, как никогда раньше.

– Ах, это… Я же предупреждал, что крупный специалист. Честно говоря, я сегодня не в колее, вот если б мы после концерта нашей группы – тогда да.., – он не шутил, он пытался спрятать: она попала в точку – и у него тоже как никогда раньше. Ну может быть, лишь однажды, вернее, лишь с одной:

Сумерки. На бархатных подушках…

К дьяволу!

– Нет, серьезно, тебе действительно хорошо? – с настойчивостью спросил Юрий.

Она перевернулась на живот, чтобы было удобнее смотреть на него, попутно продемонстрировав круглую аккуратную попку.

– Дурашка… Милый мой дурашка. Да сейчас я хочу тебя так, что просто с ума схожу!

Разумеется, Барханов мог бы поверить ей на слово. Но в таких делах лишняя проверка не помешает. И это было уже с толком, чувством и расстановкой, теперь они не торопливо стремились к вершине, а растягивали блаженство, наслаждаясь друг другом, как заправские гурманы. Однако результат любой проверки для гарантии нуждается в перепроверке. Словом, они смогли оторваться друг от друга только тогда, когда «Новый Ковчегъ» прошел под Южным мостом и до финиша – речпорта – оставалось с полчаса ходу.

Юрий смотрел, как она одевается, становясь все дальше и дальше, чуть ли не чужой. Большую часть процедуры возврата к повседневности у нее заняли косметические ухищрения. В конце концов, придирчиво осмотрев себя в зеркале, Оксана заявила:

– Надо же, красотища-то такая и никому не нужна.

– Ну почему не нужна? – вяло возмутился Барханов.

– Я пошутила. Юра, не напрягайся, это у меня шутки такие.

– Шутки… А почему в мой адрес?

Он подумал, что так и не слышал, как она смеется. Наверное, как мелодичные колокольчики.

Они сошли на причал, поднялись по ступеням на набережную. Уже совсем стемнело. Город-призрак терпеливо ждал и дождался, теперь он заливал их мертвенным светом одиноких фонарей, уж он-то знал, что всему человеческому на свете обязательно приходит конец.

Надо было прощаться.

– Почему ты не хочешь, чтобы мы были вместе? – неожиданно спросила Оксана, глядя Юрию прямо в лицо.

– С чего ты взяла? Почему не хочу? – смутился он. – Давай завтра встретимся. Или послезавтра.

– Завтра я уезжаю.

– Куда? – все же сумел подавить вздох облегчения Барханов.

Странно, неправильно они расставались: он – словно избавляясь от непосильной ноши, она – с каким-то даже состраданием.

– На Мальту. Есть такой остров в Средиземном море, – уточнила она, как будто это имело решающее значение. – Спасибо тебе.

– За что?

Она подняла руку, рядом остановилась желтая машинка в бело-черных шашечках, хлопнула дверца, машинка резво унеслась в тот другой, посторонний для Барханова мир, где посреди мифического Средиземного моря существует выдуманный остров Мальта, на котором проживают сказочные мальтийские рыцари. Внезапно Юрий почувствовал, что жутко устал, так что даже с трудом стоит на ногах, словно разгружал мешки с цементом на вокзале, как в студенческой молодости. Или нет, это он таки назюзюкался, накушался водочки, как дикая свинья, и потому его ведет из стороны в сторону. А вернее всего, и устал, и накушался, и в голове пустота и натуральная помойка, хотя как это может быть, чтобы одновременно и помойка, и пустота, но мыслей никаких, кроме форменной шизы.

«А гитара пропала… Не сберег… Береги честь смолоду… Закурить что ли?»

Он полез в карман, но замер, поднял к сумрачному небу тоскливые глаза и попросил:

– Всевышний, если Ты есть и есть Твой Сценарий, и если Ты слышишь меня, грешного, сделай так, чтобы Музыки больше не было. Никогда. Потому что мне не вырваться из круга.

Небеса молчали: то ли насмешливо, то ли сочувственно.

 

 

Глава шестая. Нападение ангелов

Лишь на третий день своего пребывания в Крыму Председатель наконец ощутил то редкое сочетание бодрости и душевной раскрепощенности, которое случается лишь в молодости. Ну хорошо, пускай не совсем такое, но очень  похожее. Ради этого, собственно, и затевался краткий отпуск в «Нижней Ореанде». Отчасти раздражала Сергея Вадимовича лишь главная достопримечательность госдачи номер один: «басэйн для плавання з можлывостями трансформування», сооруженный еще при Хрущеве. Бассейн был большой – метров двадцать в длину, сверху нависала мощная железобетонная крыша, а стены, овалом окружавшие ванну, были хотя и стеклянными, но надежно защищали от промозглой крымской зимы дряблые тела кремлевских старцев, обожавших нежиться в тщательно отфильтрованной и заботливо подогретой морской воде. А летом – главный архитектурный сюрприз! – достаточно было нажать кнопку, и высоченные стены-жалюзи сдвигались гигантской гармошкой, плавно и почти бесшумно открывая доступ прохладному ветру и жгучим солнечным лучам. Реконструкция, проведенная на даче еще во времена премьерства Губенко, бассейна практически не коснулась, только на стекла наклеили пленку, поглощающую вредный ультрафиолет, да в физкультурном зале установили современные тренажеры.

Однако Сергей Вадимович этот шедевр технической мысли недолюбливал и предпочитал купаться непосредственно в море. Вот и сегодня он завершал свой традиционный утренний заплыв: пятьдесят метров от берега энергичным кролем, метров тридцать обратно на спине, остальное – отдыхающим брассом. В пяти метрах сбоку на урчащем водном мотоцикле его сопровождал двухметровый загорелый атлет в ярко-красном жилете – инструктор-спасатель: плавал Председатель прекрасно, но мало ли что… Заплывы в спокойном море – еще ерунда, а вот когда Губенко изъявил желание понырять с маской и ластами, то охране для страховки пришлось поднимать по тревоге подразделение боевых пловцов из состава военно-морского флота…

Еле заметные волны приятно щекотали щиколотки теплыми солеными языками. Сергей Вадимович выбрался на берег, усыпанный мелкой галькой (когда ее смывало штормом, то привозили несколько самосвалов новой), взял из рук ожидающего охранника огромное, словно парашют, полотенце и растерся, с удовольствием ощущая, как от шершавых прикосновений мгновенно разгорячается кожа, а все тело – загорелое и мускулистое, как у сорокалетнего, наполняется упругой силой и ликованием. Восстанавливая дыхание, он сделал несколько кругообразных движений руками и невольно залюбовался открывающимся пейзажем (поведай Губенко кому-то из окружения об этой секундной слабости – ни за что бы не поверили!). И тем не менее он смотрел и улыбался: на слегка белесом небе пока не было ни облачка, заспанное и, как ребенок, наивное солнце в пеньюаре из легчайшего марева нехотя поднималось над горизонтом. Стоял полный штиль. Удивительно спокойное, даже какое-то неправдоподобно гладкое синее море напоминало кусок стекла на необъятном письменном столе залива с позабытыми на нем канцелярскими скрепками рыбачьих лодок и чуть дымящим на краю окурком-кораблем, а дежуривший на рейде серый пограничный катер напоминал кусочек ластика.

Когда Председатель, приняв душ и переодевшись, вышел из корпуса бассейна  – «единственное, для чего он годится!», охранник доложил:

– Вице-премьер Павлов и... (едва заметная, но весьма многозначительная пауза) господин Арбузов уже на территории дачи.

– Хорошо, пускай ждут возле первого корпуса.

Охранник помялся и сказал:

– Павлов просил, что им лучше ожидать вас где-то в помещении.

– Вот даже как... Ну-ну, – заинтересованно отозвался Губенко. – Тогда надо проводить их в бильярдную во втором корпусе, я скоро буду. И завтрак на троих пусть накроют там же. А Марине Васильевне передайте, чтобы завтракала самостоятельно.

Бильярдная и сауна с громадным залом для отдыха располагались в цокольном этаже второго – гостевого – корпуса Председательской дачи. Пользоваться лифтом Губенко не стал, он кивнул охране, чтобы оставались в холле, спустился пешком на полтора лестничных пролета и остановился, чтобы оценить, что происходит внизу.

Первый вице-премьер Павлов сидел в кресле в углу бильярдной и делал вид, что изучает газету – их на журнальном столике высилась целая стопка. На первой полосе газеты чернел заголовок: «Продовжуеться росслидування прычын трагэдии на зализнычному вокзали». Вениамин Арбузов наоборот безостановочно блуждал между двумя зелеными столами – для русского и американского бильярда, резко меняя направление и ежесекундно затягиваясь сигаретой. Он был облачен в новенький светло-бежевый костюм, который  смотрелся на нем неуместно, словно маскарадное облачение, особенно выделялись изящные замшевые туфли, впечатление «новой копейки» портили только бывалые очки в металлической оправе с одной дужкой, замотанной свежим пластырем, обеспечивающие своему хозяину вид профессионального комедианта.

«Надо же, за полтора десятка лет с последней встречи Веня практически не постарел, только волос на голове почти не осталось», – с некоторой ревностью отметил Губенко.

– Здорово, Философ! – произнес он, входя в зал.

Арбузов дернулся, словно его огрели хворостиной, ринулся навстречу Председателю, затем внезапно остановился, будто наткнувшись на препятствие, и выдавил, старательно глядя в сторону:

– Здравствуй…те.

Он попытался выкинуть сигарету, не нашел, куда, да так и застыл с дымящимся в руке окурком. На лице Арбузова виднелись пара тщательно припудренных синяков и ссадин, от левого уха по шее тянулась изрядная царапина и стало ясно, почему Павлов хотел спрятать Веню от посторонних взоров.

– КрасавЕц.., – восхищенно протянул Председатель, пожимая влажную венину руку. – Кто это тебя так разукрасил? Лиманские собутыльники что-ли?

– Твоя… ваша доблестная милиция, – буркнул Философ.

– Неужто? Моя милиция никого без дела не обижает. Валера! – обратился Сергей Вадимович к Павлову. – Я же распорядился доставить в наилучшем виде, а это что?

– Докладываю, – поднялся с кресла Павлов. – Как раз накануне твоего отлета в Крым Веня в который раз решил навсегда покинуть свою вотчину. Пришлось объявлять в розыск по линии СБУ. И нашли его знаешь где?

– Ну и?

– А нашли Веню в Киеве на железнодорожном вокзале. Как раз во время этой… заварухи. Мало того, по оперативным данным он был замечен в непосредственном окружении того самого ублюдочного Кардинала. Кстати, не понимаю, почему мы тянем с его арестом. Ну, семь трупов, более пятидесяти раненых, милиция, естественно, вся на взводе, и перед тем, как передать Веню в СБУ, они попытались его допросить. Он отрицал все подчистую, зато пытался просветить ментов, что в православной церкви, в отличие от сектантов, главное – это таинство исповеди, очищения и причащения… Я правильно излагаю, Веня? Результат, естественно, на лице…

– Так ты видел эту мессу? Своими глазами? И Кардинала тоже? – пришел Председатель в озадачившее Павлова возбуждение – обычно после утренних процедур он бывал снисходительно умиротворенным. – Это крайне важно! Идем завтракать, там все расскажешь подробно.

Они перешли в соседний зал, и у Вени буквально разбежались глаза: стол был уставлен всевозможной снедью: скромно толпились крохотные хрустальные розетки с чем-то разноцветным – красным, черным, желтым, зеленым,  призывно задирали головы бутылки с пестро-причудливыми, словно наряды манекенщиц, этикетками, солидно пузатились графины с какими-то напитками, опять-таки разноцветными. А в центре стола возвышался и царствовал надо всем здоровенный и самоуверенный самовар, настоящий, а не электрический, горящий золотом, как церковный купол, который венчал кокетливый чайничек для заварки, из-под которого вился дымок. Да, Веня готов был поставить на кон свой недописанный роман, что это именно не пар, а дымок, распространяющий аромат тайги и костра, но дым этот был какой-то облагороженный и очищенный от копоти – в природе такого не бывает.

– Рассаживайтесь, кому где удобно. Ну что, Вениамин, давай за встречу, – предложил Губенко, испытывающе прищурившись.

– А чего выпьем? – озадачился Философ.

– Да хоть водочки. Вот, например, прекрасная львовская водка «Председатель».

– Водки?! Теплой?! С утра?!! СтаканАми?!! – не на шутку обиделся Арбузов, отчего Губенко и Павлов переглянулись. – Да с удовольствием! – Философ оглушительно захохотал, словно изрек нечто крайне остроумное, Павлов заулыбался, Губенко нахмурился.

– Во-первых, дружище Веня, – наставительно сообщил Председатель, – теплой водки здесь не бывает, бывает только хорошо охлажденная, вот, видишь, даже графинчик инеем покрылся…

– Это называется «водка в тулупчике», – вставил свои «пять копеек» Павлов.

– Совершенно верно. А во-вторых, и это главное: на моей даче есть все, кроме медвытрезвителя, так что постарайся держать себя в руках.

– Всенепременнейше обязуюсь! Но хоть пивка бокальчик-то позволите? А то я в милиции так перенервничал… И вообще, Киев – город-капкан, не представляю, как вы в нем обитаете… То ли дело у нас в провинции…

– Остынь, – Губенко поморщился. – Пиво – пожалуйста, но я тебе советую «Уникум» – крепкая настойка на сорока семи травах, очень полезно. А про твое житье-бытье позже поговорим. Сейчас излагай, что видел на вокзале – подробно, ничего не упуская, – Председатель как-то подобрался, и сразу превратился в мудрого правителя страны (роль номер два).

Павлов тоже автоматически сосредоточился, стараясь не пропустить ни слова, но виду не подал.

– Да, собственно, ничего, – смутился Философ. – Я только на минутку на этот балкон выглянул и все. Я женщину там одну запомнил: молодая, в платье в горошек, она вся светилась изнутри…

– А детали,  восприятие очевидца?

– Так я же говорю, что видел ее издалека, с балкона.

– Ну ты и урод! – внезапно вспылил Председатель. – Какая к херам женщина! Ты мне про Дуброву, их Святейшего Кардинала доложи: кто он, что он, какое впечатление производит, почему! – тирада сопровождалась крепким хлопком ладони по столу, означавшим, что это приказ.

Рука Павлова, которой он тянулся к грейпфрутовому соку, на мгновение повисла в воздухе.

«Ты смотри, – мысленно присвистнул он. – А Сережа, оказывается, даже знает фамилию этого сектанта! Да, сложная комбинация заворачивается, надо держать ухо востро».

– Ах Кардинал! Тот, который проповедь читал! – обрадовался Философ и осторожно пригубил рекомендованную ему темно-коричневую настойку. – Фу ты, дрянь какая ядреная! Придется запить, – и одним духом опустошил стакан золотистого пива. – Тогда я про Кардинала. Это прелюбопытнейший субъект! Вылитый Аттила, варвар, дорвавшийся до тела знатной патрицианки из разграбленного Рима! И единоутробный духовный брат того монгольского кочевника, который заклеймил Украину. А также ближайший наследник некого Адольфа Шикльгрубера...

Губенко слушал, темнея лицом, ощущалось, что он вот-вот взорвется. А Веня ничего не замечал, он вдохновенно разглагольствовал:

– Вы послушайте, это очень важно. Я читал у Юнга, что во время всяких социальных катаклизмов на первое место выходит коллективное бессознательное, и если появляется человек, это коллективное бессознательное олицетворяющий, то он и получает чудовищную власть над людьми. Я могу привести примеры. Скажем, Лев Троцкий…

Павлов понял, что пора вмешаться:

– Веня, ты хочешь сказать, что Кардинал – это авантюрист-экстрасенс вроде мужа Марии Дэви Христос?

– Да нет же! – возмутился Философ. – Совсем наоборот. Валера, я говорю, что это очень серьезно, что его власть над людьми имеет глубинную основу, но церковь «Истинного Бога» Богопротивна по своей сути. Вы, друзья мои, давно читали Библию? Так вот, Спаситель своей жизнью, смертью и воскресением доказал, что там, где господствует сила, там нет любви, и наоборот, где господствует любовь, сила не имеет значения.

 – Значит, ты считаешь, что Дуброва – это серьезно, – со странным удовлетворением кивнул Председатель, явно пропустив мимо ушей прочие рассуждения Философа. – И я на это надеюсь… Ладно, давайте перекусим, потом Валера покажет тебе дачу и будешь отдыхать. А вечерком соберемся, пообщаемся, – и Сергей Вадимович повернулся к первому вице-премьеру. – Через час жду тебя в кабинете, доложишь о разговоре с Капустиным и вообще, что там в стольном граде. Да, кстати, я удовлетворил рапорт министра внутренних дел об отставке. Пускай его зам по Киеву пока побудет исполняющим обязанности.

Завтракали почему-то молча, из всего процесса Философу запомнилась только миловидная официантка: казалось, она, подобно призраку, материализовалась в трех дверях одновременно и тут же мгновенно исчезала, при этом на столе непостижимым образом менялись тарелки и блюда и наполнялись бокалы – фантастика, марсианские хроники да и только.

Из зала отдыха Арбузов и Павлов на лифте поднялись на второй этаж, прошли по коридору, и Павлов приглашающим шестом распахнул перед Веней огромные, словно замковые ворота, двери с массивной бронзовой ручкой:

– Располагайся!

Философу немедленно захотелось снять обувь, потому что пол устилал красный пушистый ковер размером во всю громадную комнату с круглым столом посередине. Еще там был буфет, какие-то тумбочки и модерновый телевизор с непривычно вытянутым экраном.

– Так, Веня, загляни сюда – это ванная комната.

Философ заглянул и содрогнулся: в ванной, выложенной замысловатым кафелем, имелось два окна, потому что по площади она раза в два превосходила кафе в Лимане неподалеку от его дома, и ослепительно белый унитаз в углу ее выглядел крохотным, как фарфоровая кофейная чашечка. Арбузов бережно прикрыл дверь и вопросил:

– А спать где, вот на этом? – он с недоверием кивнул на шикарный кремовый кожаный диван, бугрящийся пухлыми подушками.

– Если желаешь, то на нем. Но соседняя комната – спальня.

Кровать правильнее было бы назвать лежбищем, и лежать на ней можно было хоть вдоль, хоть поперек, так как кровать оказалась квадратной, поэтому Веня решил, что ему по недоразумению выделили семейный номер. И здесь тоже был телевизор и еще какая-то электроника с колонками.

– Хорошо, пошли дальше.

Прямо из спальни Павлов вывел Философа в холл, который вполне годился для игры в баскетбол – только ковер убрать – и скрылся в дверях напротив. Веня последовал за своим проводником и очутился в современном кабинете, где на бескрайнем письменном столе теснились телефоны, канцелярские принадлежности и компьютер.

– Вот эти три телефона с гербом не трогай – это спецсвязь, остальные в твоем распоряжении. Договорились? Так, вторая спальня вон там.

– Вторая? – Веня почувствовал, что совершенно дуреет. – Это что, ОДИН номер такой? И это все мне?

– Пол-этажа – твой номер, так что не стесняйся. Усвой: ты – гость Председателя, это очень высокий статус.

– Валера, я так не могу. Я не могу спать в двух спальнях да еще и на таких циклопических кроватях, – взмолился Философ.

– Спи на той, которая больше нравится. Или по очереди. Или вообще не спи! – разозлился Павлов. – Мне что, персонально для тебя доставить топчан из кочегарки? Ладно, пошли знакомиться с территорией.

– А можно, я сначала здесь отдохну, а уже потом с территорией?

– Можно, гостю Председателя все можно. Я дам команду, в холле будет ждать кто-то из охраны, чтобы сопровождать, а то забредешь куда не положено – я тебя знаю.

Философ с немалым облегчением остался в одиночестве. Им владело смешанное чувство тревоги и неуверенности (зачем Губенко его сюда притащил, что-то у него серьезное на уме, но что?) пополам с исследовательским азартом (и как же живут на этой планете?). Сочетание двух страстей заставило Веню не спеша и методично, словно на обыске, обшарить всю мебель в кабинете и в конце концов он обнаружил то, на что тайно надеялся – изрядных размеров бар. В глазах зарябило от разноцветных незнакомых этикеток на бутылках и бутылочках причудливых форм, поэтому Философ решил довериться Провидению: он зажмурился, и взял наугад первое, на что наткнулась протянутая рука. Это оказалась шарообразная бутылка, разделенная на две секции – шоколадно-коричневую и белую. С решимостью смертника Веня отвинтил пробку, взял с нижней полки бара резной фужер, нацедил в него чего-то белого и тягучего и понюхал – пахло определенно спиртным, причем, многоградусным.

Отношения Философа с Его Омерзейшеством Алкоголем (авторское Венино выражение) складывались весьма своеобразным образом. Первые пятьдесят граммов делали его раскованным и свободным, он пел под гитару свои и чужие песни, вдохновенно и с подробностями говорил на любую тему, сам искренне веря в то, что выдумывает. После неизбежных следующих ста пятидесяти граммов в голове начинало роиться бесчисленное множество мыслей, но окружающие оказывались не в силах их оценить, настолько мысли эти были пророчески-гениальными, и Веня чувствовал себя Демиургом и надо было совершить лишь крохотный шажок, чтобы и все остальные наконец признали его повелителем Вселенной. Если Веня имел возможность такой шаг совершить – еще пятьдесят граммов, то в мозгах его щелкал какой-то подлый тумблер, отключающий тормоза, выпитое в дальнейшем измерялось уже  литрами, действительность окутывалось враждебной пеленой, чуткий и ранимый Философ превращался в агрессивную скотину, происходивших в угаре событий он никогда не помнил, а когда ему рассказывали, то Веня изумлялся до глубины души, потому что вытворял он вещи  натурально жуткие – три последовательно сбежавших от него жены могли бы поделиться подробностями.

«Только попробую – для успокоения нервов – и все», – дал себе Арбузов невыполнимую клятву, произнес дежурную, никогда не помогавшую молитву: «…одержимые пиянственной страстью получают исцеление и из глубины сердца вопиют рожденному от тебя Спасителю: Аллилуйя», затем выдохнул и сделал объемистый глоток, какими привык потреблять вонючую лиманскую самогонку. Глаза его немедленно полезли на лоб: ему еще не доводилось пробовать сгущенное молоко с крепостью портвейна. Во рту стало приторно и мерзко, в поисках спасения Веня торопливо распечатал первую попавшуюся пачку сигарет все из того же бара, и закурил. Дым длинной и тонкой, как зубочистка, сигареты, оказался каким-то дистиллированным, вдобавок пропитанным вкусом мяты, отчего ощущение проглоченной отравы только усилилось.

– Проклятые марсиане! – прошептал Философ, уже понимая, что свершилось чудо, и пить он больше не хочет, по крайней мере,  в ближайшее время.

Веня перебрался в спальню с намерением полежать, но осквернить девственную гладь расшитого золотом покрывала, натянутого без единой морщинки, он не посмел. Вместо этого Философ забрался в платяной шкаф и обнаружил в нем бело-красный спортивный костюм с пантерой на груди и такой же расцветки плавки. Размер был явно его.

«Территория, говорите… Статус гостя Председателя… Придется соответствовать», – пробормотал он, переоделся и направился было к выходу из комнаты, но проходя через кабинет, замер, как изваяние: бокал, из которого он хлебал молочный ликер, сиял первозданной чистотой, окурок ментоловой сигареты испарился, и пепельница тоже была вымыта.

– Ничего-ничего, когда-нибудь я застукаю вас на горячем, – пообещал неизвестно кому Философ и вышел в холл.

С бесконечного дивана навстречу ему поднялся невысокий крепыш в темных брюках и ослепительно белой рубашке и вежливо отрекомендовался:

– Саша.

– Вениамин Сергеевич, представитель широких масс, – горделиво ответствовал Арбузов, находившийся как раз в начальной стадии подпития, когда был общителен и неуемно оригинален. – Я желаю отправиться на море.

– На лифте или пешком?

– А что, и на лифте можно?! – опешил Философ, но вспомнил про статус и с капризной интонацией Чацкого, требовавшего карету, провозгласил. – Разумеется, на лифте!

В свое время Арбузов и Губенко не только учились на одном и том же физико-техническом факультете, после окончания они трудились в одном и том же конструкторском бюро, более того, сотрудничали в одной и той же многотиражке с супероригинальным названием «Конструктор», правда, будущий Председатель был главным редактором и членом парткома, а будущий кочегар внештатно пописывал в литературную страничку. В одном из своих так и не оцененных современниками (и опубликованном лишь в «Конструкторе») творений Веня придумал фразу, которой впоследствии долго гордился: «Что привлекало героиню больше – пресыщенная зелень Кавказа или серебристый зной Крыма?». Каким образом зной может обрести серебристый оттенок, никто не знал, и Веня в том числе. Но что-то в этом было… И вот не прошло и тридцати лет, как действительность походя перечеркнула любимую Венину литературную находку. Он шел за охранником Сашей, созерцая окружающие удивительные ландшафты, и уныло размышлял о том, что председательская дача находится, несомненно, в Крыму, но растительность, несомненно, напоминает кавказскую и более того: группками по пять-шесть деревьев здесь произрастали кипарисы, ливанские кедры, какие-то кучерявые дубы, пихты, лохматая туя, имелась даже бамбуковая рощица. Зато лифт на пляж, к которому вела могучая эстакада с фонарями по краям, оказался самым обыкновенным, на четырех человек, разве что в нем зачем-то имелось два телефона – один с номеронабирателем, другой – без. Однако ветку дерева, нависавшую над эстакадой, подпирали в двух местах металлические стойки, потому что она могла ненароком обломиться в неподходящий момент и в результате повредить мозг отца нации и гаранта Конституции, и такая предусмотрительность была ну очень марсианской.

Выйдя из лифта, Философ прошел по короткому тоннелю и очутился на самой настоящей набережной: слева тянулся уютный зеленый газон с редкими деревьями и фонарями, под ногами широкий тротуар, выложенный белыми плитами, а справа за высоченным парапетом вдоль всего берега были свалены полутораметровые бетонные кубики – игрушки для циклопа-младенца?, среди которых плескалось ласковое лазурное море. Для картины типичного курортного городка не хватало только шашлычных с белыми столиками под полосатыми зонтиками, распространяющими соблазнительно порочный аромат жарящегося мяса (впрочем, и здесь Веня ошибался, недооценивая госдачу номер один).

Заложив руки за спину – именно так, судя по кино, гуляли по Нижней Ореанде Генеральные секретари – Веня задумчиво прошествовал вдоль набережной, попутно сделав два нетривиальных умозаключения. Во-первых, парапет был таким высоким потому, что враги мировой революции наверняка планировали покушаться на вождей мировой революции и за парапетом можно было залечь от снайпера. Во-вторых, поначалу казалось загадочным, каким образом многотонные бетонные глыбы попали на берег – места для установки подъемных механизмов явно не хватало, но метров через четыреста неторопливой прогулки Философ понял, что кубики устанавливали с воды с помощью могучего морского крана.

На подходе к странному однобоко овальному зданию с бассейном внутри Веня вынужден был остановиться, так как прицельный огонь ялтинского солнца сделался совершенно невыносимым. Он укрылся в спасительной тени чего-то хвойного и разлапистого, снял очки, протер их, и, морщась от боли, снова водрузил на расквашенный нос, а потом огляделся. Наверху, почти прямо над ним была смотровая площадка в виде круглой белой беседки, и за балюстрадой Философ увидел полную пышногрудую женщину, энергично прохаживающуюся туда-сюда, словно цирковая лошадь по арене в ожидании вольтижера. По походке он узнал Марину – жену Губенко.

Сколько он ее помнил, она всегда абсолютно точно знала про всех и каждого, что они все делают неправильно. Не менее точно Марина знала, что и как они должны делать, включая собственного мужа. И охотно делилась с окружающими этим своим абсолютно точным, непререкаемым знанием. За последние пятнадцать лет, пока Губенко занимал разные руководящие кресла то в Кабинете Министров, то в Парламенте, Марина Васильевна прочно вошла в роль «Первой Леди», и главным ее занятием стало наводить трепет на ближайшее окружение мужа, донимая неосуществимыми требованиями кого-то «всемерно поддержать», а кого-то «немедленно искоренить». И только в присутствии Губенко она всегда изо всех сил стремилась преобразиться из сварливой Салтычихи в кроткую агницу. И Философ ее вполне понимал: а чем ей было еще заняться? С работы она уволилась полжизни тому назад, единственный сын с момента поступления в институт международных отношений категорически начал жить самостоятельно, теперь он вообще находился в Нью-Йорке, стажируясь в украинском офисе при штаб-квартире ООН, выяснять отношения с мужем с некоторых пор оказывалось себе дороже, ни во что не влезать она просто не умела, вот и оставалось Марине Васильевне окунаться, судя по телерепортажам, в бурхлыву суспильну дияльнисть.

«Кого она ожидает? – подумал Философ и решил ничтоже сумняшиеся. –Ну конечно меня, кого же еще?!»

Употребленное за завтраком и в номере довело его до кондиции внезапной прозорливости и бесшабашной веселости, в голове слегка звенело, но было удивительно хорошо и легко, хотелось пробежать стометровку или прыгнуть с парашютом – как в семнадцать лет, и вообще, жизнь в редких мгновениях своих все же прекрасна…

– Марина! Ма-ри-на!!! – протяжно возопил Арбузов и, позабыв про охранника, отважно полез напрямик туда, где, как бастион под кинжальным солнечным артобстрелом, высилась заветная смотровая площадка. Он карабкался по крутому склону, продираясь через заросли – что за мистерия! – свирепых на вид кактусов, чем поверг в изумление какого-то работника в отутюженной голубой униформе, доводившего до идеальной прическу малорослого кипариса: тот даже выронил ножницы, когда мимо прополз на четвереньках неуместный человек с вдохновенным лицом.

– Я иду, Марина! – выкрикнул Философ, краешком все более хмелеющего сознания успев отметить, какое впечатление он произвел на садовника. «Еще милицию вызовет, не дай Бог…»

Над краем белой балюстрады показался вначале край широкополой соломенной шляпы, а затем испуганное лицо первой дамы государства.

– Веня?! Это ты?! Откуда ты тут взялся на мою голову?!!

Прошлый раз они виделись лет семнадцать назад, да и то мельком, поэтому жена Губенко вблизи произвела на Арбузова не менее ошеломляющее впечатление, чем он на нее.

От прежней яркой и эффектной женщины с прекрасной фигурой сохранились почти неизменными лишь выразительные черные глаза на дряблом, вопреки всем усилиям косметологов, лице да грудь, на которой золотой крестик лежал по-прежнему горизонтально. Остальное явно не выдержало разрушительного столкновения со временем, умноженным на благополучие. Странно, но годы пощадили походку Марины, когда-то сводившую мужчин с ума, по которой Философ и узнал ее с набережной, не взирая на лишние полтора пуда веса.

– Что это с тобой такое? – спросила Марина Васильевна и, не дожидаясь ответа, скомандовала держащемуся невдалеке Саше. – Немедленно его в медицинский корпус, пускай им займутся. Нет, погодите, сначала ты, Веня, объяснишь, что творится и какое ты имеешь к этому отношение. Ну, не молчи! – чувствовалось, насколько она привыкла  повелевать.

В голове Философа мгновенно сложилась правдивейшая история об исламских террористах, давно замышлявшись взрыв лиманской кочегарки, что должно было оставить без тепла – подумать только! – целый район. Диверсия пришлась на его, Арбузова, смену, в результате чего он оказался в заложниках у банды злобных небритых изуверов, которые безжалостно его пытали, но никакой военной тайны он им не выдал. Попытки военных отбить у террористов кочегарку закончились ничем, в дело пришлось вмешаться лучшим специалистам из личной охраны Председателя, тем более, что захваченным оказался его лучший друг детства. Председательские коммандос, разумеется, устроили исламистам настоящую «бойню в пустыне», а спасенный из кровожадных лап Веня был препровожден в Крым для личного доклада Председателю обо всех обстоятельствах происшествия. А также для обсуждения стратегических планов ответного удара-возмездия по Ливии, Ирану, Северной Корее и прочим шестеренкам на мировой оси зла…

Веня был проникновенен и убедителен, он уже сам не сомневался, что изображаемые героические события происходили в реальности, но на словах про «удар-возмездие» внимательно слушавшая Марина Васильевна засомневалась:

– А ты, случаем, не врешь, как обычно? Будет Сережа заниматься какой-то вонючей кочегаркой, будто у него более важных дел нету!

– Честное благородное слово! – истово замотал головой Веня, получилось у него это по диагонали – по-другому мешали боевые раны, полученные в битвах за правду. – А кочегарка наша, между прочим, не простая…

Но жена Председателя уже впала в благородный гнев:

– Да ты что, все мозги пропил? Не понимаешь, что происходит?! Мы с Сережей должны принять важнейшее политическое решение – выдвигаться ему на следующий Председательский срок или нет, это определит судьбу всей страны, Сережа специально взял отпуск, чтобы здесь спокойно все взвесить, мы должны разработать идеологическую платформу, стратегию избирательной кампании, и тут вдруг ты, словно с Луны свалился, и морочишь голову своей долбанной кочегаркой! – чем-то эта кочегарка задела августейшую особу, быть может, она подсознательно воспринимала ее как намек на то, что и она когда-то жила в квартире с удобствами во дворе, ходила пешком на базар и одалживала десятку до зарплаты. – Нет, Арбузов, на этот раз твои шуточки выйдут боком, я тебе обещаю! И вообще, как ты проник на охраняемую дачу?

– Меня Валера привез, – повинился Философ.

– Павлов что ли? Не Капустин? – несколько смягчилась Марина Васильевна, но через мгновение вновь воспылала негодованием. – Ах, так это Валерины происки! Он до сих пор не успокоился! Ну ничего, я и на вас с Павловым управу найду!

На аллее, ведущей от смотровой площадки к жилому корпусу – точной копии того, в которой поместили Арбузова, показался моложавый субъект в изысканном кремовом костюме, темных очках и рыжеватой шкиперской бородке, для полностью колониального вида ему не хватало только пробкового шлема и стека. Жена Председателя надвинула поглубже шляпу и  стремительно-грациозно зашагала навстречу субъекту – породистость элитного скакуна ощущалась даже при такой комплекции.

– Зря вы, Вениамин Сергеевич, Хозяйку огорчили, – посочувствовал приблизившийся Саша. – Теперь жди урагана…

Философ понял, что ненароком влез в какие-то дворцовые интриги, но расстраиваться не стал, наоборот, его это вдохновляло – какой уникальный матерьялец для романа! Он поправил очки и пропел бравурно:

– «Будет буря – мы поспорим и поборемся мы с ней!» А теперь – купаться!

Зачем «поспорим», ради чего «поборемся»? Если бы Философ вдруг протрезвел и увидел себя со стороны, распевающего идиотские стишата, ему наверняка стало бы стыдно. Обычно погруженный в свои фантазии, старающийся как можно меньше пересекаться с «так называемой реальной действительностью» (это выражение ему ужасно нравилось), он с какой-то стати все больше влезал в эти высшие инопланетные сферы и ему – прости, Господи! – даже нравилось.

Пляж был безлюден, а море вечным и потому неизменным. Веня забрел в него по колено и почувствовал, как оно осторожно прикасается к нему своими нежными прозрачными пальцами. Веня напрягся и вспомнил, что последний раз был на море, причем, как раз здесь, в районе Ялты, ровно двадцать семь лет назад, на пятом курсе университета, дикарем, в развеселой компании однокашников. Они ведь все трое здесь были: Арбузов-Философ, сокращаемый до «Фила», Серега Губенко по прозвищу «Губа» и Валерка Павлов, без претензий откликавшийся на «Пашу»… «Где мы все теперь? Я – в селе, Валера – в Кабмине, Серега – в «Кремле»… Прошептав что-то невнятное вроде «Неисповедимы пути Твои… Все там будем…», Философ раскинул руки, словно пугало на поле, собирающееся обнять горизонт, тяжко вздохнул и повалился на колени, сраженный вдруг прилетевшей из прошлого шрапнелью ослепительно ярких образов. Он еще раз вздохнул и погрузился лицом в теплые горьковато-соленые воспоминания юности. Ссадины на лице вспыхнули огнем, но воспоминания сделались еще ярче.

 Малореченская бухта под Алуштой… Тихое утро. На зеркальной водной глади целая эскадра надувных матрацев, на которых так удобно спать, загорать, плавать, устраивать по утрам «морские бои». Визг и хохот… Они были молоды, как… собаки! Молодые кусачие псы с гладкой шелковистой шерсткой. Целыми днями они ныряли с масками и подводным – единственным на всех – ружьем, соревнуясь, кто подстрелит пеламиду покрупнее, дарили дамам сердца обросшие зелено-бурыми водорослями рапаны, в которых призывно шумело море. А по вечерам на скалистом берегу возле палаток горел костер, распространяя хмельные запахи шашлыка, варилась невообразимая уха из мидий и концентратов, и все были веселы и пьяны, но вовсе не от золотистого сухого вина, ароматного и восхитительно терпкого, покупаемого канистрами за копейки, а от того, что бренчала гитара и смеялись девчонки, и охрипший Веня пел Высоцкого, Рубцова и свои песни о дружбе и любви: для всех, но в особенности для нее – той самой, которая сидела рядом, и которой он пудрил мозги насчет «пресыщенной зелени» в сравнении с «серебристым зноем», зная наверняка, что лучше Крыма ничего не существует, потому что они уже в Крыму, и она сидит, прижавшись к нему, над ними огромные любопытные звезды, тоже молодые и хмельные, а впереди бесконечная и волшебная южная ночь, и рай бывает не только в мифическом шалаше, но и в обыкновенном спальном мешке, одном на двоих… Где это счастье, где оно?!

Удивительный факт: ностальгические воспоминания не то чтобы отрезвили Арбузова, они мимолетно приблизили его к нему прежнему, еще не потертому жизнью и потому более цельному, естественному. И неожиданно Веня с пронзительной отчетливостью понял, что сейчас он вовсе не в Крыму. На самом деле его вежливо препроводили, предварительно набив морду, на чужую планету, где прекрасно и очень похоже, но ТАМ, в прошлом, все дышало счастьем и свободой, а здесь… искусная подделка, суррогат, замешанный на первичной составляющей власти – страхе. Философ поднялся и поплелся к берегу, глядя под ноги, а когда поднял голову, то с удивлением обнаружил, что на пустынной ранее набережной столпилась Председательская свита – Павлов, охранники, молодой человек со шкиперской бородкой, а сам Губенко стоит возле кромки воды и наблюдает за ним.

– Расслабляешься? – полувопросительно-полутвердительно произнес Председатель.

– Ага, – отозвался Веня. – Но не только,- добавил он с гордостью. – Я уже сделал массу открытий. Я понял, что вся эта грандиозная дача предназначена для одного единственного человека!

– Да ну?! – неискренне изумился Губенко, пока не нащупавший подходящую дежурную роль. – Поразительная наблюдательность! А еще?

– Еще… Понимаешь, раньше мы ничего не знали и хотели всего.

– Ну и что? – Председатель почувствовал, что Философ опять начинает его раздражать. Он оглянулся, и убедился, что свита находится достаточно далеко и  дурацкого разговора слышать не может. Почему-то захотелось курить, что врачами категорически не рекомендовалось. – Ну и что из этого, Веня? Молодость была и канула. А теперь я все могу. Согласен? – быстро спросил он, поджав губы.

– Конечно. Но только в материальном смысле.

– Ты не виляй, отвечай прямо: согласен? – допытывался Губенко, хотя заранее знал ответ этого блаженного. Курить хотелось просто чертовски.

– Я тоже все могу, – грустно произнес Философ. – Духовно, разумеется. Но я вдобавок еще и свободен. Ты извини, но я сам выбираю, каким богам мне поклоняться. И, между прочим, в моем романе.., – он вдруг запнулся, так как заметил, что старый друг Серега смотрит на него с неподдельным интересом энтомолога, в сачок которого угодила диковинная пучеглазая стрекоза. – Ты понимаешь, все это очень, очень значительно, в смысле, много значит… И я уже чувствую…

– А вот об этом давай поговорим вечерком, – ласково, но не непреклонно предложил Губенко. – В баньке, к примеру. Ты знаешь, какая у меня здесь банька – сказка! – он мечтательно поднял брови. – Надеюсь, баню ты еще не отринул?

– Не отринул, – кивнул Веня, – даже наоборот.

– Вот и прекрасно. Тогда продолжай принимать водные процедуры, – и Председатель неспешно удалился, свита табуном потянулась за ним, остался только бородатый субъект в темных пижонских очках.

Всегда, когда Арбузов знакомился с новым примечательным человеком, в нем включался некий интуитивный определитель сущности, что так притягивало и одновременно отталкивало от него большинство людей. Вот и сейчас он отчетливо видел перед собой личность неординарную и сотканную из мучительных противоречий: интеллектуала, но книжника, трудоголика, но сибарита, законченного властолюбца, но редкостного паникера, прирожденного интригана-виртуоза, способного, однако, довериться именно тому, кто предаст его при первой же возможности.

– Владислав Закревский, главный помощник Председателя, – чопорно и с достоинством представился моложавый бородач (аллитерация в имени-фамилии ему явно нравилась, и он ее слегка выпячивал).

– Вениамин Арбузов, экрааналитик, – Веня зачем-то козырнул своим десятилетней давности увлечением («Эмоциональный Контакт, Развиваемый в Абстрактных Ассоциациях») – причудливой смесью КГБшных методик по психотехнике, приправленных модной экстрасенсорикой. Он вспомнил, как выпрашивал у жены шестьдесят долларов на оплату экрааналитических курсов и содрогнулся. – Чем могу быть полезен?

Вопрос этот, заданный Веней единственно для соблюдения изысканной формы знакомства, явно поставил собеседника в тупик. Разумеется, подошел он к Философу не случайно, разумеется, имелась у главного помощника и своя цель, и потому фразу Арбузова он понял в ее буквальном, цинично-откровенном смысле: «Что вы от меня хотите и что я буду с этого иметь?».

– Экрааналитик? Чрезвычайно интересно! Вениамин Сергеевич, – продемонстрировал Закревский предварительную осведомленность, – можете не сомневаться, что большинство собравшихся здесь, я в первую очередь, являются верными соратниками Сергея Вадимовича, – говорил он отчетливо, стараясь тщательно выстраивать фразы и как бы вкладывать в каждую из них особый смысл, доступный лишь посвященным. – Можно с уверенностью сказать, что мы просто не мыслим без него своей дальнейшей судьбы (это было чистейшей правдой, потому что в случае проигрыша Губенко на выборах его ближайшим окружением немедленно занялись бы СБУ, МВД и прочие органы, которые сейчас так ревностно берегли их интересы). Поэтому появление в наших рядах вас – человека, столь давно знающего Сергея Вадимовича, причем, именно в этот начальный и потому важнейший этап нашей работы...

О ужас, Слава Закревский явно принимал Философа за темную лошадку, тайную игровую фигуру в аппаратной схеме и желал если не заручиться его поддержкой, то по крайней мере, завязать некие особые взаимоотношения!

– Да-да, полностью с вами согласен, – пробормотал слегка ошарашенный Арбузов, и в этот момент лукавый бес алкоголя напомнил ему те благоглупости, которые он только что выслушал от Марины Васильевны. – Мы должны разработать идеологическую платформу, стратегию избирательной кампании... Кстати, вы не курите, а то я остался без сигарет, знаете ли...

Закревский как бы поперхнулся, нервно сглотнул, достал из кармана пачку «Давыдоффа», протянул Вене и продолжил уже другим – не патетическим, а озабоченным тоном:

– Вы считаете, и стратегию тоже? Но это же означает... Впрочем, не говорите ничего, я уже понял! Тогда откровенность за откровенность. Вы конечно же знаете, что Папа.., ну, Сергей Вадимович, поручил мне подготовить его ежегодное  обращение к Парламенту...

Веня солидно кивнул, хотя слышал об этом, естественно, впервые.

– Так вот, доклад подготовлен, но он его полностью забраковал. Конкретные замечания я буду знать сегодня после обеда, но общий смысл в том, что выступление должно быть значительно более острым и даже провокационным. Вы понимаете, к чему я веду?

Слава снял темные очки и пронзительно глянул на Философа.

– Я?! – воодушевился тот, ощущая с тем самым «гибельным восторгом», что все больше запутывается в местных великосветских хитросплетениях. – Да пожалуй, никто этого не понимает лучше меня! Но сейчас мне необходимо отдохнуть, то есть, подготовиться к серьезной работе. А огоньку у вас, случаем, не найдется?

– Конечно, конечно, – расплылся Слава Закревский в дежурной улыбке и щелкнул массивным масляно-желтым «Дюпоном». – Очень рад знакомству.

И все бы было нормально, однако все тот же неукротимый арбузовский бес подтолкнул его к совершенно неуместном вопросу:

– Простите, вы не подскажете, а некий Капустин здесь будет, я про него регулярно слышу?

Первый помощник отшатнулся, словно ему плюнули в физиономию, затем по его лицу последовательно пробежали выражения недоумения, ненависти, растерянности и, наконец, жгучей обиды.

– До вечера, – ледяным тоном попрощался он и поспешно удалился.

Оставшись вновь в одиночестве (охранник Саша не в счет), ошалевший от непонятностей, загадок и собственной наглости Арбузов развалился на пластиковом шезлонге под полосатым грибообразным зонтом и с наслаждением затянулся трофейной сигаретой: она была слабенькой (марсиане – они марсиане и есть), но хоть без привкуса цветочного одеколона. Разумная часть его сознания отчаянно вопила, что пора немедленно сматывать удочки и сваливать в родной Лиман к огороду и незавершенному роману. Но Веня никогда не стал бы Философом, если бы слушался голоса разума. Поэтому он устроился поудобнее и тривиально заснул, разморенный солнцем, морем и обилием впечатлений.

Пробудился Философ от какого-то внутреннего толчка, что в очередной раз, как и во время черной мессы, позволило ему оказаться в гуще стремительно разворачивающихся событий. Еще не отойдя полностью от каких-то сумбурных, зловещих сновидений, он водрузил на распухший нос свои «диоптрические костыли», обрел четкость мироздания и увидел, что метрах в трехстах мимо Председательской дачи неторопливо проплывает разноцветный прогулочный кораблик – на таких возят экскурсии туристов вдоль побережья. Скорее всего, так оно и было, потому что на палубе катера столпились дети в белых шортах и рубашечках с короткими рукавами. Что-то сразу насторожило Философа, какая-то неправильность, и чуть позже он понял, в чем дело: на группу детей, стоящих у борта, были надеты оранжевые спасательные жилеты, и это было странно, так как море выглядело на редкость спокойным. Неожиданно кораблик круто поворотил и поплыл прямо к пляжу. Такой маневр вызвал незамедлительную реакцию: пограничный катер, словно дворовой пес дремавший в полукилометре от берега, сорвался с места и, взревев сиреной, ринулся на перехват. Вдоль острой морды его разлеглись белые буруны, отчего она стала смахивать на оскаленную пасть.

– Приказываю немедленно сбросить ход и остановиться! – разнесся над побережьем мегафонный рык. Раньше Философ полагал, что такие злобные голоса бывают только у гаишников, но теперь узнал, что и у пограничников тоже.

Однако прогулочный кораблик и не намеревался выброситься на гальку в «Нижней Ореанде». Он просто подобрался поближе и прозвучал семикратный трубный глас, перешедший в визгливую музыкальную какофонию с заунывными скрипичными глиссандо, которую, Веня готов был поклясться, он уже слышал тогда на вокзале.  А затем с кораблика стартовала ракета, как на праздничном фейерверке. С треском рвущейся материи в небо взлетел полуметровый огненный еж, утыканный ослепительными иглами-искрами, он поднялся на десяток метров и рухнул в море перед корабликом. Тотчас же с борта (все наверняка было отрепетировано заранее) в воду полетели какие-то блестящие цилиндры, похожие на здоровенные термосы, они не тонули, а раскрывались с негромкими хлопками, из них во все стороны начали бить мощные фонтаны алой краски, она растекалась по поверхности, подобно нефти, и море сразу же сделалось кровавым. Внезапно с корабля повалил густой белый дым, словно на эстрадном концерте, но с отвратительным запахом серы, включился лазерный проектор и прорисовал на дыму лик Святейшего Кардинала. Дым клубился, отчего изображение Дубровы перекашивала злорадная ухмылка. Все стремительно разворачивающиеся события заняли секунд тридцать, не более.

– «Откровение Иоанна Богослова», глава восьмая, – пробормотал Философ. Ему не было страшно, а как-то не по себе, мерзко, как-будто ему рассказали анекдот про Деву Марию, снимающуюся в порнофильме.

Но это была еще не кульминация – постановщик провокационного шоу (а это без сомнения был поэт и боевик Семен Справедливый) знал свое дело и затевал его с размахом. С кораблика в багровое море начали прыгать дети – семеро, те самые, в спасжилетах, и вот они-то и поплыли молча и сосредоточенно к охраняемой территории государственной дачи номер один. Четыре мальчика и три девочки лет десяти, чьи одинаковые светлые головки в мелких кудряшках, как у ангелочков на старинных картинах, медленно, но неотвратимо приближались по кровавой ядовито горькой воде. И грохотала, рвала нервы, выскребала душу проклятая сумасшедшая музыка. За спинами у ангелочков были маленькие рюкзачки, из них клубился дым, и лазерные лучики выписывали на нем колеблющиеся, но вполне читаемые надписи: «Зачем ты убил мою маму?» – над двумя ангелочками, вариант «сестричку» над тремя, «братика» и «дедушку» – по одному. Если бы Арбузов, как истинный философ, не брезговал прессой, то он бы понял, что это в точности совпадает со списком жертв черной массы: четверо детей, две женщины и один пожилой мужчина. Но поскольку газет Веня принципиально не читал, то озадаченно обернулся и увидел, что охранник Саша с враз окаменевшим лицом держит в руке огромный черный пистолет (и где он только его прятал, неужели в кармане?!) и что-то яростно шепчет в свой микрофон-петличку. Через считанные секунды из неприметного домика в углу пляжа выскочили с дюжину автоматчиков, зелеными призраками они проворно рассыпались цепью и залегли за парапетом, как за бруствером. Еще через полминуты на воде оказалось три резиновые лодки с истошно воющими моторами и бойцами, вооруженными чем-то стреляющим и смертоносным, две лодки блокировали с боков плывущих детей, а третья – побольше, сброшенная с пограничного катера, подлетела к кораблику, на борт его сноровисто взобрались пограничники, и проклятая музыка наконец стихла. Еще через минуту на набережную со стороны бассейна вынеслись два джипа, на асфальт дробно посыпались элитные спецназовцы Председательской охраны: все в черном, с короткоствольным незнакомым оружием, в хитрых бронежилетах с кармашками, на головах диковинные шлемы, остромордые респираторы и выпуклые очки, что делало бойцов похожими на инопланетных насекомоподобных монстров – вставшие нас задние лапки гигантские угольные кузнечики, среди них почему-то двое проводников с захлебывающимися лаем овчарками (без респираторов). Но организатор нападения прекрасно все рассчитал: председательская охрана без сомнения могла отразить любую атаку любых диверсантов хоть с моря, хоть с суши, надо полагать, они отбили бы и бомбардировку с воздуха, но что эти неустрашимые, идеально выдрессированные современные ниндзя могли поделать с беззащитными детьми?

Философ невольно сжался в ожидании чего-то ужасного, но ничего не произошло: на мелководье спецназовцы, повинуясь неслышимым командам по радиосвязи, подхватили детей на руки и вынесли их на берег. Дети по-прежнему не произносили ни звука, замерши каждый возле своего пленителя, крепко держащего подопечного за руку – точно заботливые родители с чадами при переходе улицы, ангелочки все были в красной краске, и бойцы рядом с ними по пояс тоже, краска стекала с них ручьями. Один из бойцов стащил с девочки рюкзачок и отбросил его в воду, но белый удушливый дым  с бульканьем и пузырями продолжал вырываться из-под воды, отчего показалось, что море вдруг закипело. Спецназовец качнул головой и, судя по всему, неслышно выругался.

Наконец на набережную вкатился синий микроавтобус, нарушителей порядка посадили в него, один джип поехал впереди, другой – за автобусом, и колонна убыла. На серой гальке остались алые пятна, такие же, но поменьше, тянулись по наклонному пандусу к тому месту, где останавливался микроавтобус.

«Красная планета Марс», – пришла в голову Философу очередная натужная ассоциация.

Он почувствовал, как кто-то дотронулся до его плеча и вздрогнул.

– Вениамин Сергеевич, до прояснения обстановки вам лучше вернуться в номер, – пистолета в руке Саша уже не было, но напряженное выражение лица осталось.

Философ беспрекословно (что было ему не свойственно) подчинился. Они возвращались другой дорогой – по лестнице мимо беседки и дальше по парку. Возле главного – Председательского – корпуса на лавочке посреди увитой зеленью ротонды сидел Губенко и задумчиво КУРИЛ.

– Веня, а тебя следует опасаться, – сообщил Председатель. – Ты постоянно оказываешь в эпицентре.

– Сережа! – бросился к нему Арбузов. – Что все это означает?!

– Это означает, что Святейший Кардинал церкви «Истинного Бога» решил ответственность за последствия своей мессы возложить на меня.

– Но ведь он сам, сам все тогда затеял, я же все видел!

– Именно поэтому. И кстати, я только что распорядился отпустить всех задержанных – и здесь, и на вокзале. Но главное в другом, дружище Веня. Главное, что этот деятель уже второй раз бросает мне вызов.

– Второй? Почему второй? – нервно переспросил Философ, как будто это имело решающее значение.

– А первый он прислал в письме, можешь прочесть, если хочешь, – Губенко достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и протянул Арбузову. – Хотя Валера Павлов считает это бредом.

В левом верхнем углу послания был знак церкви «Истинного Бога» – золотые круги, вложенные один в другой, превращающиеся в кресты. А текст отпечатан каким-то витиеватым, почти готическим шрифтом. Веня попытался вчитаться, но смысл ускользал от него – одни ничего не значащие слова из газетных передовиц: «...переломный этап в истории Украины... всеобщий духовный кризис... утрата Веры... необходимость объединительной народной идеи... Вера как путь к возрождению нации... сооружение Храма в поселке Нижнее Устье... Храм как символ единой и единственной Веры и народной любви... кощунственная реставрация автокефальной Андреевской церкви... кара Господня и гнев народа, что падут на головы отступников... надежда на понимание и поддержку...». Внизу была подпись – размашистая закорючка рядом с титулом «Святейший Кардинал»: ни фамилии, ни имени – прозрачный намек, что все и так должны знать.

– Так это же действительно бред, – недоуменно пожал плечами Веня. – И пускай они строят свой храм, чего плохого? А Нижнее Устье – оно же возле моего Лимана, рукой подать...

– Наивное ты существо, – сокрушенно покачал головой Председатель. –«Где есть сила, там нет любви»… Дуброва убежден, что люди его не просто любят, а БОГОТВОРЯТ, и покоряются ему именно с любовью. И все, что он вытворит, самое ужасное в том числе, будет воспринято именно так – с любовью и верой. А это и есть подлинная власть. Как я могу воспринимать это иначе, чем вызов? – странно, но в голосе Сергея Вадимовича сквозило скорее одобрение, чем негодование.

Философ внезапно ощутил внутренний озноб, который всегда предшествовал у него приступу пророческого озарения, после которого он обычно отправлялся в длительный запой.

– Что... ты... намерен делать? – сбивчиво прошептал он.

Губенко не ответил, но лицо его приняло то самое жесткое и сосредоточенное выражение, какое было недавно у охранника на пляже.

– Послушай меня, Сережа, послушай! Ты на тонком льду, я вижу... Ты большой, сильный, умный, но лед вот-вот может проломиться... Ты даже не представляешь, что нас всех ждет!

Председатель помолчал, выдохнул струю дыма и подвел черту:

– Это не твой роман, Веня. Это моя жизнь. А она, чтоб ты знал, в основном состоит из одиночества и скуки. Так почему бы не развлечься?..

 

 

Глава седьмая. Неправильная игра

Чтобы хоть отчасти ориентироваться во Власти, надо… ну не обязательно вляпаться в нее по уши, но по крайней мере наблюдать ИЗНУТРИ. Надо ощутить, как выходишь из кабинета и шагаешь по пушистой – ноги тонут –  ковровой дорожке. (Пушистой, потому что ковровая дорожка начинает свою жизнь на четвертом этаже, где расположен кабинет Папы, чуть поистершуюся, ее переносят на второй, где обитают его ближайшие помощники, и так далее). Ты идешь по стелющемуся под ноги коридору, всякая мелкая шушера угодливо здоровается метров за двадцать и убирается с дороги, а Равные по Ответственной Должности останавливаются, дружески трясут руку, участливо справляются о делах и здоровье, а ты точно знаешь, что вот эта сволочь крупно подставила тебя позавчера, вот эта наверняка сделает это завтра, а вот этой, аж сияющей от приветливой улыбки, ты настолько поперек горла, что человечек всерьез подумывает, а не проще ли заказать для тебя «несчастный случай на дороге». Есть, несомненно есть во всем этом нечто извращенно сладострастное – от той крысы клетке, которая исступленно давит, давит и давит педальку, электротоком возбуждающую центр наслаждения в ее крохотном мозгу.

Аналогично: чтобы приблизиться к пониманию Народа, необходимо жить в нем и его жизнью, собственной шкурой ощутить все прелести существования где-то на краю цивилизации без электричества и воды из крана, когда морозной зимой свирепствует ветер, выдувающий остатки тепла из стоящего на отшибе дома, и ранним утром, выбираясь на работу, соседи стучат в двери и без тени иронии либо юмора (народ – он вообще-то до неприличия конкретен) спрашивают: «Вы ЕЩЕ не замерзли?..», в смысле: «Не освободилось ли УЖЕ жилье?», и чтобы назло им таки не замерзнуть, приходится проявить смекалку бывшего ракетного инженера и обернуть тонкостенное строение двумя слоями полиэтиленовой пленки для теплиц, словно американскую коробку с сюрпризом.

На первый взгляд, поскольку одновременно присутствовать и в народе, и во власти невозможно (демократия – это чуждые сказки про Карлсона, который живет на крыше, а у нас все знают, что на чердаке колются-трахаются малолетки), то как бы изначально присутствует непреодолимое противоречие, даже изначальная несовместимость между властителями и остальным народонаселением. Так то оно и так, но почему в конторе занюханного колхоза имени «25-го неурожая» царит та же затхло-казенная атмосфера, что и в администрации Председателя? Кто здесь кого копирует? И почему кухарка с такой легкостью, безо всякого сопротивления окружающей среды начинает управлять государством? И с какой стати при первой же возможности моментально выстраивается длиннющая очередь крикливых кухарок с сальными пальцами в нестираных фартуках, желающих порулить в масштабе страны?

Увы, Вениамин Арбузов до Нижнего Устья пока не добрался, поэтому над сугубо философскими аспектами хотя и антагонистического, но неразрывного единства Народа и Власти задумываться было некому. А Олег Олегович Раздачин пытался сосредоточиться на оговоренной с Капустиным теме – Вере и Храме, гоня прочь посторонние мысли и впечатления, впрочем, без особого успеха.

Еще с вечера маститый журналист ощущал пугающее возбуждение, смешанное с недовольством собой  – ну да, понятно: недавняя вынужденная робинзонада, затем неожиданная и мучительная, словно первая любовь, простудная горячка. И, как следствие, внезапно выкристаллизовавшееся у Раздачина истинное до жути понимание того, как устроена действительность НА САМОМ ДЕЛЕ. Но одновременно у него возник позорный для профессионала период творческого застоя. Хотя уже зрел, уже ворочался в раздачинском интеллектуальном чреве гениальный замысел первой из цикла потрясающих основы статей, замысел, зародившийся еще во время утренней прогулки на вызывающе желтом и быстром катере над сине-зеленой водой. «Нижнее Устье как эпицентр возрождения Украины» – вот как должна была называться эта статья! Единственное, чего не хватало Раздачину, чтобы схватиться за шариковую ручку и перенестись из пошлого суетного мира в горние сферы писательского экстаза – это некого сквозного метафорического образа, какого-то оригинального сюжетного хода, на который, как шашлык на шампур, можно нанизать умозаключения всей статьи. По опыту он знал, что емкий образ нельзя выдумать в голове, его можно только подглядеть в окружающих обстоятельствах. Любопытно, что впадая во вдохновенное состояние, именуемое им почему-то «предвкушением неизбежного», Олег Олегович становился до неприличия неделикатным и навязчивым, как осенняя муха, и вдобавок еще и каким-то бестолково сумасбродным, словно влюбившийся юнец.

Вот и на этот раз, не предупредив никого из команды «Т.Бульбы», он проснулся пораньше, тихонько выбрался из персональной каюты, которую ему выделил Капитан, благо земснаряд был неукомплектован и на треть, и спустился на берег. Первым, что пронзило его до глубины очерствевшей в мегаполисе души, была некая особая тишина, которую он незамедлительно окрестил «исконной, точнее, первозданной». Она напоминала тишину филармонического зала перед концертом, в которую вплавляются звуки настраиваемых инструментов и шорох рассаживающейся запоздавшей публики, здесь же их заменяли петушиные рулады и протяжное мычание коров где-то в туманном далеке. Второе – это пахучая свежесть воздуха, пропитанная сыростью речной воды и разнотравными ароматами. Раздачин даже пробормотал что-то вроде «Благодать-то какая!» и бойкими семенящими шажками направился по тропинке меж зеленых зарослей в село, с любопытством озираясь и морща лоб. По дороге ему встретились несколько хмурых сизоносых мужиков, голых по пояс, с длинными  жердями и какими-то клеенчатыми мешками в руках, которых он по наивности принял за здешних механизаторов. И сразу понял, что это какие-то неправильные механизаторы – не так они должны были выглядеть, не так ходить и не так вяло переговариваться скудным набором матюков, которыми они ухитрялись передавать не только смысл, но и эмоциональные его оттенки (говорят, на каких-то островах аборигены ухитряются общаться с помощью свиста, но этому надо усердно учиться, у нас же – с молоком матери…) Блестящему столичному публицисту, разумеется, было невдомек, что это отнюдь не труженики полей, а настоящие могикане – носители традиций разгульного рыбного промысла. После того, как первый (и последний) директор рыбсовхоза Барабин убедился, что бухта его имени  окончательно обмелела, заилилась и зацвела, и с промышленным ловом дело швах, он уволился восвояси искать нового применения своей кипучей энергии. Его детище – рыбсовхоз – начало тихо умирать, но бывшие рыбаки упрямо не желали менять призвание, категорически отказывались участвовать в полевых работах, отчего большая часть сельхозугодий отошла к соседнему селу, и продолжали уже стихийно ставить самодельные сети, ятера, донки, не брезгуя даже удочками, улов продавался, в основном, приезжим дачникам, выручка неизменно пропивалась, все, кроме жен рыбаков, были счастливы.

 На окраине Нижнего Устья Олег Олегович обнаружил длинные приземистые кирпичные строения, судя по размерам, явно производственного назначения. Месяц или два тому назад (еще чувствовался кислый запах гари) здесь бушевал пожар – внутри были горы черно-серого хлама, стены покрыты копотью, деревянные стропила обуглились и выглядели скелетом какого-то ископаемого чудовища, только в негативе. Зато голубая вывеска с растрескавшимся стеклом у входа одного из зданий сохранилась и можно было при желании прочесть: «Рыбсовхоз «Маяк». Коптильных цех».

– Докоптились, – сделал логический вывод исследователь местного быта,  отправился дальше и вскоре выбрался на главную улицу села, горделиво именуемую «Проспект Красных казаков».

– А почему, собственно, в селе и проспект, ведь это неправильно? – вопросил сам себя Раздачин и проницательно сам же себе ответил. – А потому, что улица эта состоит из двух частей, посередине аллея, на которой деревья.

И это было несомненно. Правда, журналист не обратил внимания на самую очевидную неправильность: деревья на аллее росли все разные – тополя, клены, рябины, яблони, груши. А произошло так потому, что денег на озеленение проспекта, как водится, не хватило, поэтому жителей Нижнего Устья просто обязали принести и посадить по три дерева, вот и вышел ботсад в миниатюре.

Село уже давно проснулось: то есть, жизнь в нем замерла до вечера – все, у кого была работа, отправились на нее, остальные, справившись с первоочередными хозяйственными делами – дойка, кормление домашней живности, вялое переругивание с соседями – впали в привычное дремотное состояние Устоявшуюся размеренность сельского утра не смогли  нарушить даже надсадные рулады астматически кашляющего мотоциклетного двигателя – в Нижнее Устье, изрыгая ядовитый синий дым, под истошный лай въехал ветеранского вида бордово-пыльный мотоцикл «Урал», на котором невозмутимо восседали сержант Тимофеенко (в седле) и лейтенант Хмара (в коляске). Зрелище было знакомым всем, кроме Раздачина: это были милиционеры из соседнего райцентра Лимана, где располагалось управление рыбсовхоза.

Обретшие конкретный предмет сторожевой ненависти собаки разорялись из-за каждого плетня, пяток наиболее разномастных и отъявленных пролезли через дыры меж прутьев и, залихватски улюлюкая на своем собачьем наречии, погнались за громыхающим агрегатом, изо всех своих коротколапых сил демонстрируя готовность вцепиться наглому пришельцу в заднее колесо. Набундюченый индюк у дороги осуждающе потряс им вслед маленькой лысой головкой так, что червеобразный клюв замотался из стороны в сторону, три жирных белых гуся, растопырив крылья и разгневанно шипя, неторопливо убрались в сторону, пригибаясь к земле, брызнули врассыпную из-под самых колес безмозглые пестрые курицы, но никто не пострадал (вот она – судьба: вольная птица чайка при встрече с Председательским кортежем бесславно погибла, а куры-дуры уцелели…)

Ничего особенного прибытие лиманских милиционеров как бы и не означало: они частенько наведывались к коллеге – нижнеустьевскому участковому Новохатько, правда, как правило, происходило это под вечер. В теплое время года они неизменно усаживались за стол во дворе за домом под раскоряченной сливой, принимали на грудь половину трехлитровой банки доброго опять-таки сливового самогона, закусывая ушицей из браконьерской рыбки, затем долго и громко радовали сельчан гарными украинськымы письнямы, а расставались заполночь, причем, казенное транспортное средство почему-то то постоянно глохло, то выписывало по дороге замысловатые вензеля. Именовалось это, разумеется, «контролем за соблюдением общественного порядка».

Однако в это утро мотоцикл целеустремленно протарахтел по проспекту Красных казаков, изрытому оспинами от чьих-то нетрезвых тракторных траков, и остановился возле конторы. Приезжие блюстители порядка зашли к Рае, о чем-то переговорили с ней минут пять, не больше, затем вышли, сполоснули потные, перемазанные пылью, как у шахтеров, лица водой из колодца, потом на пять минут заехали к своему местному коллеге и насухую(!), не остаканившись (!!!), преисполненные собственной значимости, отправились в обратный путь. Событие для сельчан, что и говорить, загадочно-тревожное, Олег Олегович же, естественно, такой вопиющей неправильности не заметил.

Он в это время тоже оказался возле сельсовета, словно турист на Пизанскую башню, зачарованно глазея на странный памятник Ленину, торчащий перед конторой: пролетарский вождь, покрытый толстым, шелушащимся слоем бронзовой краски, отчетливо походил на доброго доктора Айболита. А все потому, что в нижней части его монументального лица произошли неизгладимые изменения. Откуда Раздачину было знать, что еще во времена самостийницкого угара каким-то лешим занесенный сюда член какой-то ультрадемократической партии, который накушался самогонки до трезубов в очах, вдруг потребовал негайно зруйнуваты сымвол тоталитаризму, а когда никто ничего немедленно разрушать не стал, в праведном гневе запустил в Ильича бутылкой из-под пива, изрядно подпортив его гипсовую внешность. После инцидента нижнеустьевское руководство неделю решало как быть, в конце концов соломоново постановили: памятник оставить на месте (мало ли куда оно повернется…), но и не реставрировать (мало ли как оно повернется…), а просто замалевать ущербность ленинского лика свежей краской.

После их визита к постоянно циркулирующим вокруг сельсоветовской конторы сельчанам вышла злющая и худющая, как колодезный журавль, по-китайски желтолицая тетка Прасковья, выполняющая по службе обязанности счетовода, а по зову сердца – раиного порученца, сделала страшную физиономию, и без того не отличающуюся привлекательностью, и сообщила сверлящим шепотом:

– Все! Быстро розходтесь, все. Прыему не будэ, ничого не будэ, все! Тут такэ…

Что именно «такое» намечается происходить, Прасковья не сказала, и в народе пропорхнули первые, пока еще неоперившиеся версии:

– Чулы, в областному центри банк пограбувалы? Так вси следы ведуть до нас, до Козыря нашого, вот! Тому и милиция до нас прыкатила.

– Да не, наверное, что Раин муж, которого она в командировку заслала, до дому решил возвернуться… И ружжо зачем-то с собою привез…

– А щэ, кажуть, тых хлопцив, що на чудернацкому параходе, заарештовываты будуть. Страшна история!

– За что арестовывать?

– А за то, що воны усих наших свыней забралы и кудысь перевэзлы, от за що! То хлопци ище ти, я вже прэдупреждала.

Затем произошло еще одно событие, практически оставленное без внимания сельчанами, зато четко зафиксированное Раздачиным, который как представитель свободной прессы, остро реагировал  на потенциальных душителей демократии. И когда по основным пяти улицам села неспешно прокатилась белая «Тойота», которая остановилась возле магазина «Продукты», и из нее вылезли трое подтянутых молодых людей с цепкими взглядами, то нижнеустьевцы решили, что это очередные крутые присматривают себе домик под дачный коттедж – имелось здесь уже несколько чистеньких и нарядных, что так и хотелось плюнуть на забор без единой щелочки. Но Олег Олегович без колебаний опознал в приехавших «чекистов», то есть, работников областного СБУ.

Вслед за этим в Нижнее Устье, как рыбная мелочь на прикорм, начало стекаться разнокалиберное начальство: главы райадминистраций соседних и не очень районов, мэры близлежащих городов, директора предприятий и прочая чем-то руководящая публика. Вид у всех был исключительно озабоченный и какой-то приобщенный, то есть, они как бы знали нечто такое жутко важное, чего простые смертные за всю свою мелкую хлопотную жизнь так никогда и не узнают. Что характерно: и у самых кондовых «представителей народа»,  которые «от самой земли», тоже проявляется (после третьего стакана) именно это осознание премудрости жизни, которое им доподлинно ведомо, а прочим – городским умникам в первую очередь – этого «ни в жизть не уразуметь». Параллельно начали прибывать милицейские подразделения, вскоре практически все улицы села оказались забиты различными автомобилями, доставившими сюда множество людей. Такого не было даже во время самого грандиозного события за всю новейшую историю Нижнего Устья (древнейшая просто отсутствовала) – торжественного открытия рыбсовхоза «Маяк».

Клубилась пыль, поднятая десятками колес, бензиновый чад отравил воздух, перепуганные обилием пришельцев, попрятались по дворам даже собаки. И сельчане, угрюмо засевшие за заборами, единодушно пришли к фантастическому, но единственно возможному предположению: Нижнее Устье намерен посетить никто иной как сам Сергей Вадимович Губенко, Председатель Украины. Наивный вопрос: «А зачем вдруг первому лицу державы осчастливливать своим царственным присутствием унылое захолустье?», ничью светлую голову, как водится, не посетил.

Сельсоветовская Рая поначалу суетилась меж высокими гостями, даже попыталась организовать что-то вроде импровизированного стола, но вскоре вынуждена была убедиться, что всерьез ее не воспринимают. Окончательную ясность в событиях произошла, когда к сельсовету подкатил бело-голубой микроавтобус с надписью «Телевидение. Спектр» через весь борт. Из него торопливо выбрался бородатый субъект, от которого густо несло пивом и табаком, и вопросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Супрун уже прибыл?

Ну конечно же не Председатель, но губернатор области, совершающий очередную инспекционную поездку по вверенному региону, вдруг ни с того ни с сего круто поломал свой маршрут. И вместо того, чтобы:

- под услужливо-внимательную телекамеру размять пальцами колосок пшеницы и опытным хозяйским глазом с точностью до центнера оценить будущий урожай по области;

- встретиться с активом района и поведать о грандиозных текущих успехах в каждодневном деле искоренения пережитков и под дружные аплодисменты пообещать, что сегодня тяжело, завтра будет еще тяжелее, но вот послезавтра…

- по-свойски, по-простому, без чинов и званий пообщаться по душам с трудовым крестьянством, как бы совершенно импровизированно собравшимся в праздничных одеждах возле свинокомплекса и сообщить, что войны в стране пока нет, а это ведь – самое главное;

- утомившись от забот о благе народном, и по причине глубочайшей демократичности натуры не церемонясь завернуть на полевой стан и за длиннющим столом, заставленным нехитрыми кулинарными шедеврами, поднять за всеобщие здравие добрую чарку водки местного разлива, про которую недавно в райадминистрации директор спиртзаводика без тени юмора отчитался, что «качество ее значительно улучшилось, но пить ее по-прежнему нельзя»;

- словом, вместо того, чтобы действовать, как заведено было с незапамятным времен, губернатор, прошедший суровую школу от председателя колхоза до первого лица в регионе, почему-то решил устроить в лиманском районе форменное ЧП.

Это было совершенно неправильно, следовательно, чрезвычайно интересно. Поэтому Олег Олегович Раздачин решительно устремился к голубому, словно, мечта, микроавтобусу. Тем временем бородач, не дождавшийся от толпящейся вокруг публики вразумительного ответа, буркнул:

– Все ясно, надо связываться с кем-то из его замов.

Он коротко переговорил по мобильнику и сообщил находящимся в автобусе:

– Они в километре за селом, вдоль берега, уже подъезжают. Рванули по-быстрому. Валерчик, балансируй камеру, работаем прямо с колес. Стой, а ты куда?! – удивленно обратился бородатый – судя по всему, режиссер – к Раздачину, деловито сдвигающему дверь микроавтобуса.

– Коллеги, я из Киева, из «Вечерки». Мне надо с вами, от этого зависит слишком многое.

Уточняющих вопросов не последовало, возражений, впрочем, тоже. На то, что глаза столичного журналиста горят провидческим, но одновременно деятельным азартом, внимания впопыхах никто не обратил.

Автобус с телесъемочной группой лихим автоаллюром вынесся с захваченного мелким начальством Нижнего Устья и порулил к месту основных событий, уже опознаваемым по плотной пыльной завесе, поднятой кавалькадой. Кавалькада медленно двигалась в сторону села с юга, телевизионщики стремились им навстречу. За ними потянулись еще несколько машин, чьи хозяева, по видимости, отличались особой сообразительностью.

Кавалькада остановилась, причем, не случайно: дорогу вдоль берега ей перерезала извилистая пятиметровая канава, упиравшаяся  в полутораметровый береговой глинистый уступ, за которым лениво всплескивала днепровская зелень. По этому руслу когда-то текла речушка Светлая, питавшая свежей водой всю Барабинскую бухту, но теперь почти пересохшая (в селе говорят: воды жабам по груди) и сплошь заросшая буйным камышом и осокой. Удаляясь от днепровского берега, канава расширялась и превращалась в обширную зеленую низину, топкую даже на взгляд. Еще года три назад там в изобилии пробивались из-под земли роднички, тем не менее, даже  сейчас форсировать низину можно было только на вездеходе с воздушной подушкой. Захлопали открываемые дверцы – водители первых из десятка машин выбрались на рекогносцировку, вслед за ними последовали и сановные пассажиры. В этот момент к противоположному краю подлетел микроавтобус, первым наружу катапультировался телеоператор с камерой на плече, за ним бородатый режиссер, следующим – Раздачин.

– Ну что? – нервно вопросил режиссер.

– Неохота в грязюку лезть, – после некоторого раздумья меланхолично поведал оператор. –Да и вообще: где обещанная стройка храма, бульдозеры на марше, трудовой энтузиазм и все такое? Чего снимать-то? Лягух что ли?

– Не зли меня, Валера – пайки лишу. Снимай необъятные черноземные просторы, губернатора снимай, панорамку на село, чтоб для новостей минуты полторы нарезать. Что тебя, учить что ли?

– Все равно не полезу. А для новостей я и отсюда достану.

А Олег Олегович полез. С шелестом и треском, словно раненный лось, он продрался сквозь камышовые заросли, на четвереньках выбрался из канавы и, кое-как отряхнув руки, замер, пытаясь определить объект, на который его нацеливал иррационаьный и потому непреодолимый импульс.

Существуют люди с двумя и даже тремя подбородками. А отличительную особенность губернатора Тимофея Мефодьевича Супруна можно было увидеть и оценить только сзади: он был обладателем пяти загривков. Ростом Супрун не удался, зато упитанным был до шарообразности, и за коротко стриженным затылком у него нависали один над другим несколько мясистых складок красной от загара кожи, за что тайные недоброжелатели именовали его не иначе как «Хряком». Однако не взирая на неказистую внешность, Тимофей Мефодьевич сполна был наделен практической сметкой, деловой хваткой, чисто мужицкой рассудительностью, с успехом заменявшей ему административное чутье, так что свою аграрную область он уверенно держал в пухлом, но крепком кулаке. Губернатор подождал, пока заместители и  прочая свита выстроятся рядом с ним почтительным полукругом, и с плохо скрываемой гордостью произнес:

– Вот, значить, как. Час назад со мной связался Председатель, да, Сергей Вадимович, значить, самолично, – он сделал паузу, чтобы все смогли оценить историчность момента, и продолжил. –Из Крыму, значить, нашел и распорядился, чтобы сооружение храма, который здесь нам намечается, я взял под персональный контроль. Вот здесь, значить, на этом самом месте. И раз мне перед Председателем отвечать головой, так если что не так, я вам всем не только головы, а и погремушки пооткручую… Конах, тебя, значить, в первую очередь касается, – губернатор полуобернулся к губастому мужчине по правую руку от себя, сосредоточенно кивающему начальственным указаниям – надо полагать, своему первому заму. –Чтоб разобраться в ситуации – кто, откуда, сколько, сроки, и, значить, вместе с Бергером докладывать мне ежедневно. Понятно? А Бергер, значить, где? Где наш великий градостроитель?

– Здесь я, Тимофей Мефодьевич, – отозвался из толпы высокий худощавый человек лет сорока в неофициально светлой рубашке и джинсах. Черты лица он имел мелкие, какие-то пернатые, сходство усиливалось огромным крючковатым носом, на котором сидели громадные выпуклые очки с какими-то сумасшедшими диоптриями.

– Смотри, Бергер, Председатель, значить, самолично и под персональный контроль… А я тебе отдельно говорю, чтобы не было как вы налоговой администрации дворец строили и пообещали какой-то заграничный мрамор на облицовку, которого потом год ждали, а они, значить, жалобные письма строчили в Киев. Намек понимаешь, градостроитель?

Слово это почему-то звучало у губернатора словно оскорбительное прозвище. А в целом картина карикатурно повторяла сцену прощания Папы в аэропорту («тенденция, однако…»), хотя Супрун в подобных церемониях участвовал крайне редко и манеры перенять не мог.

Олег Олегович Раздачин, до поры воспринимаемый всеми, и охраной губернатора тоже, как телевизионщик, раз из их автобуса вылез, наблюдал происходящее с нескрываемым воодушевлением. Но видел он совсем не то, что другие. После отшельнической ночи и жуткой грозы, едва не смывшей приютивший его остров, он склонен был видеть не внешность, но суть вещей и событий. Поэтому ВНУТРЕННЕМУ взору журналиста предстало переплетение шнуров, веревок и канатов, прочно связывающее находящихся перед ним людей, определяющее их мысли, слова и поступки (вот он – искомый сюжетообразующий образ для первой из серии гениальных статей!). Прозревший Раздачин сразу уловил, что это вовсе не примитивные марионеточные нити-команды, тянущиеся наверх к общему хозяину, хотя и такие наблюдались, скажем, Супрун постоянно пробегал своими сосискообразными пальцами по веревкам, дальние концы которых крепились к головам и бедрам (там, где обычно располагаются карманы) его подчиненных, что характерно, к сердцу ни одна веревочка почему-то не шла. И для губернатора это было не только дежурное времяпровождение – арфистка наигрывает гаммы, но и настороженность паука, проверяющего свою ловчую паутину. Однако явственно ощущаемое Олегом Олеговичем хитросплетение связей работало во все стороны, не только от высшей должности к низшей, но и наоборот – снизу вверх, от всех – к уважаемому и обожаемому главе администрации, но и к подлому, всеми презираемому его помощнику – тоже, и здесь сеть выглядела куда гуще, словом, этот живой, подергивающийся и трепещущий, самостоятельно сплетающийся и расплетающийся организм значил куда больше, нежели порождающие его люди. Это было АБСОЛЮТНО НЕПРАВИЛЬНО, и Раздачин, словно раскаленный нож, неудержимо устремился сквозь чуждую ему вязь и обратился к губернатору:

– Происходит трагическая ошибка! Храм Истинной церкви должен быть воздвигнут не на этом месте.

– А где? – автоматически насторожился Супрун, как истинный украинский начальник доверяющий первому встречному больше, чем годами проверенным работникам.

– Он должен быть воздвигнут в месте всеобщего пересечения биоэнергетических линий. Вам надо перейти на ту сторону, ближе к микроавтобусу, и вы сами почувствуете, насколько это важно. Я уверен, что Сергей Вадимович имел в виду именно это, – у Олега Олеговича был проникновенный голос мученика за веру, не прислушаться к которому было невозможно. К тому же магическое упоминание Председателя…

И вместо того, чтобы строго, но демократично спросить Раздачина: «А ты, значить, что за перец такой гнутый?», тертый и битый Супрун кивнул и начал перебираться через злополучную канаву. За ним дисциплинированно потянулась свита. И все бы хорошо, но выяснилось, что речушка Светлая пересохла не окончательно. И выяснить это довелось ни кому иному, как губернатору, единственному из всех провалившемуся правой ногой в невидимую в осоке яму с чем-то чавкающим. Он выбрался из канавы, брезгливо придерживая оскверненную мокрую штанину двумя пальцами, и честно попытался прислушаться к своим ощущениям. Успевшее подняться почти вертикально солнце припекало лысину, на зубах поскрипывала вездесущая бархатная пыль (вона и е справжным державным сымволом), в редкой жухлой траве весело стрекотали кузнечики, справа тянуло гнильцой от цветущей зеленой воды. А может, это штанина так благоухала? Никакого сосредоточения никаких биолиний и энергетического воодушевления Супрун, увы, не ощутил. Напротив, с каждым мерзко хлюпающим в правой туфле шагом все возрастало в нем глухое раздражение: бессильное, потому что направлено оно было на себя самого, старого дурака…

– Значить, так. Бергер, остаешься налаживать работу. Остальные – поехали.

– Тимофей Мефодьевич, – ввернулся кто-то из заместителей. – Может, подождете, пока машины объедут?

– Пошел на хер! – буркнул губернатор. – Все на хер через канаву, быстро, чтоб не один я только…

Обратная переправа, тем не менее, обошлась без приключений, и кавалькада покинула место будущей стройки века.

Режиссер вопросительно посмотрел на оператора:

– Снял? И ногу тоже?

– А как же, – ухмыльнулся тот. – Офигенный крупяк…

– Нормалек. Сбросим в архив, глядишь, пригодится.

Затем режиссер с чувством пожал руку пребывающему в растерянном недоумении Раздачину:

– Хряка и по колено в дерьмо – это круто. Уважаю. Может, вас до села подкинуть?

– Да мы пешочком, здесь недалеко, – подал голос Бергер.

Примерно через полчаса Раздачин с Михаилом Борисовичем Бергером, как выяснилось, главным архитектором области, оказались на берегу Барабинской бухты возле ржавой покосившейся пристани, к которой был пришвартован бело-серый трудяга «Т.Бульба». Капитан восседал на корме земснаряда на настоящем плетеном стуле – откуда только мог взяться здесь этот нелепый стул, оставалось загадкой. Глаза его были полузакрыты, складывалось впечатление, что вот так, не шелохнувшись, он готов просидеть хоть до Страшного Суда. Не пошевелился он и когда Раздачин с Бергером по трапу перебрались на палубу и подошли к нему.

– Это – Капитан, – с нескрываемой гордостью и почему-то шепотом поведал журналист.

– Я вижу, – ответил Бергер, снял очки со своего выдающегося носа и начал протирать их огромным носовым платком, больше похожим на простыню. Он явно оценивал ситуацию и раздумывал, с чего начать беседу, и начинать ли ее вообще.

– Понимаете, скоро здесь начнется форменное вавилонское столпотворение, – наконец грустно сказал он, водружая очки-Тауэрский мост  обратно.

Капитан молча кивнул, и его кивок Бергер мог смело записать себе в актив.

– Поверьте специалисту со стажем, скоро здесь будет куча лязгающей техники, сотни вечно пьяных строителей, которые будут жить в городке из вагончиков, который раза в три больше этого села, здесь самосвалы и грузовики будут ездить чаще, чем сейчас пролетают утки…

– А утки вообще летать перестанут, – в своей манере – ни с того, ни сего брякнул Раздачин.

– Совершенно верно, – охотно согласился Бергер. – Хотя причем здесь утки? Да ладно… Я не утверждаю, хорошо ли это или плохо, но это обязательно произойдет, хотим мы или нет, – что-то в нем действительно было, в этом худосочном ясновидце от архитектуры, и речь его текла легко и свободно, как ручей со склона. – Понимаете, строительством Храма заинтересовался сам Председатель, правда, хоть убей не пойму, с какой стати…

Капитан опять кивнул, потому что не услышал ничего нового.

– Все, о чем я вам рассказываю, произойдет скоро – через неделю, две. Но все равно произойдет. Посудите сами: какая-то дремучая секта в открытую противопоставляет себя Власти, а вершина Власти – Председатель, вопреки всякой логике активнейшим образом поддерживает сооружение их молельного дома… Проект я имел удовольствие лицезреть – это новое слово: шизофрения в архитектуре… Земной шар, проткнутый крестом, и все это более полукилометра высотой… Не знаю, как вы, а я чувствую запашок неизбежности и судьбы. Поэтому начинать надо сегодня, хотя бы развернуть стройплощадку, там разберемся. И не так страшно, что если не начать, то кое-кому действительно поотрывают головы, чего почему-то не хочется... Важно, что от того, КТО и КАК здесь все НАЧНЕТ, будет зависеть, насколько скверно или терпимо здесь все ЗАКОНЧИТСЯ, – оказывается, он просто был умным, этот Михаил Борисович Бергер, и становилось ясно, за что его так не любили в обладминистрации. –Я понимаю: земснаряд не того типа, наверняка командировочные забыли выдать или горючим не заправили, но сейчас от вас зависит практически все. Так что решайте и начинайте действовать, а я сказал все, что мог, – ему бы проповедником в будущем Храме работать, а не дома проектировать.

– Спасыби на доброму слови, – все-таки нарушил молчание Капитан. – А соляру трэба подвезти к вечеру.

– Вот и договорились, – обрадовался Бергер. – Я, признаться, и не ожидал… Ну что, я могу ехать? – он на самом деле спрашивал у Капитана разрешения! Умный да еще и психолог и при власти – совсем беда: скорей всего схарчат вместе с какашками, либо разовьется в подлейшую сволочь…

Капитан кивнул в очередной раз и воззвал своим зычным басом:

– Грыгорович, моторна твоя душа!

Чумазый и замасленный дизелист, словно чертик из табакерки, выскочил из двери машинного отделения и застыл в позе внимания.

– Помнишь, я тебе про дополнительные лотки говорыв? Сбырайся, до местного авторитета пойдем договариватысь.

– Можно, и я с вами! – аж затрепетал, завибрировал от радостной сопричастности Раздачин. В этот день он вообще был на коне и в гуще, он впервые участвовал в чем-то большом и настоящем, и чувствовал себя счастливым. – Я мигом, только талисман из каюты заберу!

С самого утра на берегу возле земснаряда кучковалась местная ребятня – еще бы, такое плавучее диво, его даже в городе не всегда увидишь. За право выступить проводником до дома «дядьки Козыря» среди них едва не возникла потасовка, но Капитан пресек ее в зародыше, ткнув узловатым пальцем в белобрысую веснушчатую девчонку в белом с оборками платье и грязными, но наманикюренными ногтями:

 – Ты поведешь.

 Как выяснилось, искомый дом располагался в самом центре Нижнего Устья на проспекте Красных казаков. Невиданный для села наплыв приезжих уже схлынул, но сельчане все еще находились под впечатлением. То тут, то там можно было видеть людей пожилого возраста, внимательно смотрящих на улицу из-за своих заборов.

Это вообще характерная особенность сельской жизни: здесь невозможно остаться в одиночестве. Потому что твой сосед, а еще вернее соседка, а еще вернее соседская бабушка способны часами неподвижно стоять и неотрывно наблюдать за тобой через дырку в заборе. С непостижимой жадностью они впитывают все, что происходит рядом, любую несущественную для города мелочь: когда ты проснулся и вышел во двор, как ты набираешь воду из колодца, чем кормишь кур, когда ты вышел со двора и когда вернулся, что принес, с кем пришел или кто зашел к тебе и что сказал. И поэтому в селе ничего невозможно долго хранить в тайне: очень скоро все узнают, кто чего купил, а чаще, чем разжился в колхозе (все новомодные сельхозпредприятия по старинке именуются колхозом). «Украл» – ни в коем случае, все в законном праве, лишь бы тащили по чину: рядовой колхозник – мешок комбикорма, агроном – машину угля на зиму, председатель – полтонны оцинкованной жести на новую крышу, поэтому колхоз неуничтожим, без него не прожить.

Известно все: кто собрался перестраивать сарай в летнюю кухню, кто, выпивши, поколачивает жену, а кого пьянючего лупцует жена (пьют все, регулярно и помногу, в основном свой продукт, а казенную – лишь по торжественным случаям), при этом запойных пьяниц, которые хозяйство пропивают, недолюбливают, порой жалеют, но без зазрения пользуются. Не секрет даже у кого в семье ожидается пополнение и в точности от кого – от мужа или от Васьки – «той, шо в городи вчиться и прыизджав летом до родычив, вин щэ в позапрошлому году мотоцикла розбыв, бо в ворота нэ влучив». Любые, самые интимные подробности жизни каждого становятся достоянием общественности, активно обсуждаются и выносятся приговоры, не подлежащие обжалованию. Горожанин, если смирится, способен вписаться в местный быт. Сельский житель всегда остается сельским, на какие б высоты не вознесла его судьба. И Олег Олегович Раздачин, семеня за Григоровичем и Капитаном, невольно поеживался под снайперскими перекрестными взорами из-за заборов, и в нем бесстыдно разбухало, крепло ощущения, что вот еще немного, последнее судорожное усилие и все – высший миг творческого апофеоза, когда откроются одномоментно и смысл прошлого, и суть происходящего, и откровение будущего. Поэтому проникновенный публицист периодически улыбался предвкушающей улыбкой и заботливо ощупывал заветный обломок кирпича, который он нес в полиэтиленовом пакете с изображением Владимира с крестом на горке его имени над Днепром.

Главный потому что единственный сельхозпредприниматель, а по-простому куркуль Нижнего Устья проживал в солидном, недавно отремонтированном – красная черепичная крыша, голубовато-белые стены, зеленые ставни – доме за сплошным высоким зеленым забором. Через ворота для автомобилей мог бы въехать автобус, а на калитке для пеших посетителей красовалась табличка, снятая с электрического столба: череп с костями и молнией с подписью «Не влезай – убьет!». Калитка, тем не менее, оказалась незапертой. Войдя во двор, посетители с некоторым недоумением обнаружили за столиком в тени раскидистых абрикос тридцатилетнего на вид субъекта с внешностью киношного шпика царской охранки, а также священника. О, вот его-то неприметным назвать было никак нельзя! Высокий и худой, что чувствовалось даже под рясой, с лицом хотя и моложавым – лет на сорок, но каким-то не по возрасту изможденным и опять-таки не по возрасту благообразным, с пышной, окладистой, черной, но уж слишком обильно седеющей бородой, священник этот производил на редкость двойственное впечатление, казалось, он способен органично сочетать в себе последовательный аскетизм и привязанность к материям тонким и изящным, приверженность устоям и широту взглядов, иступленную веру сродни фанатизму и стремление размышлять, то есть, сомневаться. И при внимательном взгляде на него становились как бы неуместными вполне естественные вопросы, например, почему он, наверняка прекрасно образованный богослов, пребывает в таком глухом приходе как Нижнее Устье? Или что вдруг сельский священник делает в доме бывшего воровского авторитета по кличке Козырь?

– Кто такие? Куда? – караульным псом вскинулся субъект при виде посетителей.

– Не стоит, Леша, – негромко молвил священник, посмотрев на троицу отнюдь не кротким, но понимающим взором. – Не видишь разве: люди к Григорию Афанасьевичу, и по важному для них делу. Ты лучше вот что сделай. Ты лучше, пока Григория Афанасьевича нету, немного им про него расскажи. Чтобы они перед беседой своей сориентироваться смогли. Хотя, возможно, это и лишнее, – священник кивнул на прощание, на отчетливое мгновение задержав взгляд на Капитане, и направился к калитке.

– А как же вы, отец Серафим? – растерялся Алексей. – Не подождете?

– Да время уже. Я завтра наведаюсь.

– Ну что ж, – приглашающе махнул рукой Алексей. – Раз уж так, то присаживайтесь, гости хотя и незванные, но кто его знает… Раз отец Серафим советует, расскажу одну байку, пока время есть.

Делегация с «Т.Бульбы» чинно расселась на лавке, Алексей напротив них, положив узловатые, но не слишком мозолистые руки на стол.

(Возможно, придумать другую байку. Обязательно вставить приговорку о.Серафима «Вот и славно!». Он очень часто ее повторяет).

– Так вот, повязали менты мужика и в камеру. Заходит, а там человек пятнадцать, среди них и бывалые сидельцы, выстроились вдоль шконок, а посередине на полу сидит злоровенный мужчина и из котелка, который на всю камеру, баланду с аппетитом наворачивает. Который зашел, кричит: «Здравствуйте, кум!», потому как из одного села оказались. Тот ему: «Здорово! Хорошо, что вас сюда определили. А то эти сявки меня петухом назначили, а я боюсь, один не справлюсь, так что доедим супчик и будем всю эту сволоту топтать по очереди…». Вот такая для вас информация к размышлению.

 – Гарный анекдот, – констатировал Капитан.

– Для кого анекдот, а для кого факты биографии. Потому что Григорий Афанасьевич Козодуб погоняло «Козырь» получил еще по первой ходке.

– А сами вы кто будете? – уставился на рассказчика Раздачин, в котором мигом взыграла репортерская жилка. – Вы где познакомились?

– Я у хозяина навроде денщика.

– Что ж ты, Леша, людей в заблуждение вводишь, – донесся сзади плотный и вязкий, словно украинский чернозем, бас, который вполне соответствовал обладателю: здоровенному – метра под два, весом килограммов сто сорок, но двигавшемуся на удивление легко и плавно, а когда Козырь усаживался на скамью, то в этом прослеживалась выработанная годами привычка ничего ненароком не зацепить и не поломать. – Алексей у нас числится заместителем руководителя фермерского хозяйства.

Капитан ни с кем рядом не выглядел слабым, но в его силе прежде всего сквозила уверенная в себе спокойная неудержимость. У Козыря же было по другому: сжатая до предела пружина, готовая вдруг распрямиться, расшвыривая все вокруг по кускам.

Козырь извлек из кармана необычные четки темного, словно опаленного дерева, они представляли собой  маленькие человеческие головы, нанизанные на ярко-красную нить, и начал их задумчиво перебирать:

– С чем пожаловали?

– На земснаряде кое-што переделать трэба, а у тебя кузня в подчинении. И еще трактор трэба – песок з берега отгребать, – ответил Капитан.

– С нашим удовольствием! Кузница и мастерская – на хозрасчете, все по прейскуранту, Леша познакомит. А трактор берите в аренду: тридцать долларов в сутки и гребите, что хотите.

– Мы – люди государственные.

– Ага,- зло прищурился Козырь. – Значит, денег у вас нет. В чем никто и не сомневался. Тогда скажите, уважаемые, на кой ляд мне эти танцы-мансы? Вы тут порешили все село перебулгачить, затеяли тут хрен знай что и с боку бантик, может, через год тут вообще села не останется, родного моего села, между прочим, а я вам помогай за спасибо. Обижаете, уважаемые, за лоха держите!

Раздачин и Григорович заерзали по лавке в ожидании вспышки гнева, Капитан же невозмутимо молчал.

– С другой стороны, – продолжил Козырь, перебирая четки и зримо успокаиваясь, – по дороге я отца Серафима встретил, и он отнесся к вам с уважением. А отец Серафим – человек Божий, к нему прислушиваться положено. Опять же от дел я отошел, но понятия чту. Поэтому предлагаю окончательный вариант: играем в карты. В очко. Ты выиграешь, – он с улыбкой Нильского крокодила посмотрел на Капитана, – даю все, что вам надо, бесплатно. Я выиграю – забираю ваш земснаряд. Идет?

– Он же обжульничает, – горячо зашептал Капитану прямо в ухо Раздачин. – Я знаю, у них в колонии специальные курсы шулеров, честное слово!

А Григорович просто весь закляк и побледнел, как тогда, когда увидел на палубе гадюку, и с трудом выдавил:

– Пятьдесят граммив бы…

– Это конечно, – отозвался Козырь, продолжая выжидательно смотреть на Капитана, – какая же игра без подогрева? Вот договоримся и начинаем.

– Починаем, – спокойно решил Капитан.

– Ну-ну, слово сказано, потом не обижаться. Лешка, водки из морозильника, солений всяких и две колоды карт – нераспечатанных. Играем по правилам: тащим на туза, кто банкует, банкирское очко – шестнадцать, крутим колоду до конца, потом меняем колоду и банкира, потом подбиваем бабки.

Алексей пулей слетал в дом и обратно, разлили, выпили. Несмотря на послеобеденную жару холодная водка пошла душевно, только неисправимый Раздачин поперхнулся, закашлялся и принялся утирать выступившие слезы розовым платком в цветочках. После «лекарства для храбрости» Григорович моментально оттаял, как-то распрямился и поглядывал на бесконечно почитаемого им Капитана с нескрываемой надеждой. А журналист беззвучно шевелил губами, причем, одно слово: «Неправильно…» мог бы расшифровать и неспециалист.

Начали игру. Первым банковать выпало, конечно же, Капитану. Колода была новая – «девочка нецелованная», по определению Леши, карты с сухим треском перепелиных крыльев слетели на гладко струганный стол. Игра шла ни шатко, ни валко, без особого азарта и как-то по-дилетански: то один пару раз выиграет, то другой, то к шестнадцати десятка пришла, то три семерки подряд, как с куста.  Все понимали, что это только прелюдия, что Козырь заманивает и нагнетает, без труда поддерживая приблизительное равенство, а решающие события развернутся в самом финале. Вторая колода подошла к концу одновременно с завершением второй бутылки. Разливающий Леша откровенно веселился, поглядывая на притихших и напрягшихся спутников Капитана, потому что счет как раз сравнялся, карт оставалось на один розыгрыш, а судьба, колода, то есть, была в умелых руках Козыря.

– Ей Богу, как дети малые, – широко ухмыльнулся ординарец, и стало видно, что справа на верхней челюсти у него не хватает сразу трех зубов. – И что мы с вашим пароходом делать-то будем, ума не приложу…

– Не мельтеши, – резко одернул Козырь, пребывающий в странной задумчивости, а потом неожиданно, безо всякой связи с происходящим заключил. – Ну, отец Серафим, а вот теперь и поглядим…

Капитану пришли десятка, шестерка и король – двадцать. Зрители набрали воздуха и затаились, Григорович просто сиял. Козырь сдал себе: валет, туз, валет, шестерка – очко. Зрители выдохнули.

– Як цэ так, – всхлипнул утративший  гармонию мироздания Григорович. – Що тэпэр будэ?!

Алексей пожал плечами и злым учительским тоном процитировал:

– Денег нет – играть не садись. Проиграл – не плачь. Выигрыш не получить – себя опустить. Выигрыш не отдавать – обида кровная. Но как гладко игра вышла, чудеса просто…

И всем видно стало, что пришельцев он не взлюбил сразу и навсегда, потому что приревновал к своему хозяину. Но  тут непривычно долго ничего не отмачивавший Олег Олегович вскочил, дико вращая глазами и потрясая ручонками, в одной из которых был зажат пакет с его нелепым талисманом, и издал какой-то заячий писк:

– НЕПРАВИЛЬНАЯ ИГРА!!!

Под конец этой отчаянной фразы голос Раздачина совсем съехал и звучал полузадушено.

– За гнилой базар ответишь, доходяга!- рванулся к нему через стол Алексей.

– На место! Оба! – рявкнул Козырь, и столько холодной, смертельной ярости звучало в его голосе, что Леша и Раздачин враз окаменели, а из руки журналиста с глухим предвещающим стуком вывалился пакет, вишнево-красный кирпичный талисман кувыркнулся по столу и замер на только что таких важных, но уже никому ненужных картах. Пахнуло чем-то древним и мистическим, а может, это все бурая пыль, прочертившая след катившегося обломка кирпича.

 – Ну вот и он – знак, – как ни в чем не бывало произнес Козырь. – Где ты его раскопал, болезный?

– На острове… Ночевал когда, – выдавил из себя Олег Олегович.

– Все верно. Я там после первой ходки «химию» на кирпичке тянул, – он провел пальцами по загадочной надписи «озы», глубоко вдавленной в мягкую когда-то глину. – А перед тем как откинуться, автограф оставил, вот, три буквицы сохранились, привет из героической молодости…

– Так за цэ бы и употребить можна, Грыгорий Афанасич,- внес  дельное, как ему казалось, предложение Григорович. – Святэ дило.

(Вот здесь надо сравнение с останками Бархановской гитары).

Капитан меж тем сидел с лицом безучастным, но каким-то умиротворенным. Никто на свете не мог подобного совпадения предвидеть, однако Капитан не удивлялся. Потому что все происходящее и с ним, и вокруг небезосновательно полагал не то чтобы заранее предопределенным, но закономерным и правильным, раз уж оно происходит.

– Доходяга-то городской прав был давеча, – сообщил задумчиво Козырь. – Неправильная у нас игра была, как пить дать, неправильная. Я ведь сегодня честно играл, без вольтов и лишака, на чистый фарт, будто пацаном в малолетстве.  И выиграл. И такое приятное удовольствие получил…

– А я дурею, отчего карта в аккурат ложится – комар члена не вставит, – хлопнул себя по лбу Алексей, уже подыгрывая хозяину в его невысказанном желании. –Ну, Григорий Афанасьевич, ну удивили задушевностью своей! Так если так, то не по понятиям, а по разумению поступать нужно.

– И поступим. Дела утрясем, а вы вот что: на днях у меня банька затевается, знатная банька, Леша проводит. Про жизнь поговорим, про строительство ваше тоже. Отец Серафим, кстати, обещался. А сейчас я один остаться хочу. Кирпич-то полож, он мой теперь! Бывайте, уважаемые.

Вечерело. Или смеркалось – Олег Олегович Раздачин так и не определился с формулировкой. Возле продуктового магазина, в конце дня трансформировавшегося в кафе, уже заквакала музыка и заморгала разноцветная гирлянда, заманивая молодежь нижнеустьевским вариантом красивой жизни. Живой антитезой этим гримасам цивилизации из боковой улицы навстречу Капитану, Григоровичу и Раздачину, возвращающимся на земснаряд, вышло с десяток бело-бурых коров. Они шагали, неторопливо переставляя мосластые ноги и раскачивая могучие брюха, брели понуро и сосредоточенно, безо всякого принуждения по родным дворам, и эта покорность процессии что-то явственно напомнила Олегу Олеговичу, но что именно? Крестный ход, очередь за пособием, колонна заключенных… Одна особо задумавшаяся о бренности сущего коричневая телка прошагала так близко, что журналист не удержался и потрогал: коровий бок шершаво и волнисто проплыл под его рукой. «Она… она… она ВЕЛЮРОВАЯ! – наконец подобрал он наиболее точное определение. – Корова в велюровой шкуре…»

 Раздачин поднял голову: над ними планировал аист, не взмахивая широченными крылами, он летел так низко, что казался огромным, словно заходящий на посадку авиалайнер. «Аист… Гордая одинокая птица, символ, не постигнутый до конца…». Следом за одиноким непознанным символом в небе величественно проплыли еще два точно таких же, вообще-то в окрестностях Нижнего Устья аистов гнездилось десятка два. «Так это же мы – по земле бессловесной стадом! А надо –  всем вместе в небо!» – осенило наконец Раздачина. «Птица, что с нами всеми будет?!» – едва не завопил полоумный журналист, но глянул на сосредоточенного Капитана и почему-то впервые за сегодняшний день сдержался.

 

 

Глава восьмая. Блаженная Валентина

Это бывает: совершенство, наводящее тоску… Во всяком случае, шедевр медицинско-инженерного искусства под названием «функциональная кровать» вгонял Капустина именно в такое настроение.

Длинная – два с половиной метра конструкция, блестящая, умудренная скорбным опытом и величавая. Передняя и задняя части поднимаются, переводя тело в необходимое положение, сверху на продольной горизонтальной штанге крепятся блоки и шнуры для физической гимнастики, боковые стенки легко откидываются, чтобы больного можно было снять, но поднимаются, чтобы он ненароком не скатился. Хотя какие тут катания – обширный инсульт, двусторонний паралич с нарушением… да с нарушением всего, что может нарушиться.

Отец… Не мог Иван так его называть, пытался, но не получалось, прижилось другое обращение – «Дед». Из детских своих воспоминаний Капустин сохранил немного, но ни одно из них не соотносилось с этим… телом.

Неживые, сиреневого оттенка губы Буренина шевельнулись, он что-то пробормотал.

– Не понял, повтори, – наклонился Иван поближе.

– Зачем… жить, если я… не буду… такой, как… раньше…

– Ну, Дед, ты загнул! – картинно возмутился Капустин, он старался говорить громко и внятно, как с ребенком (хотя почему «как»?). – Я только что беседовал со специалистами, обещают, что если все пойдет нормально, то через месяц поставят тебя на ноги. Лекарства все я купил, персонал здесь опытный, не таких поднимали. Поправишься за милую душу.

Когда врачи разрешили, он перевез отца из суматошного, надрывного многолюдья больницы скорой помощи в неврологическое отделение военного госпиталя, где царили казарменный порядок и размеренность (Оксана – умница: когда они с Антоном вернулись, сразу вмешалась и все организовала. Влетело, конечно, в копейку, ладно, придется поджаться и отдохнуть не на привычных Балеарах, а поближе, хоть на той же Мальте, Тоша хвалил...). Но вот же странность: вроде и палата люксовая, недавно после ремонта, и окна нараспашку, но почему и здесь тот же неистребимый не запах даже, а тяжелый дух болезни?

– Правда… поправлюсь? – не на шутку обрадовался Владимир Степанович.

– Правда, правда! Мы еще с тобой на рыбалку поедем! Хочешь на рыбалку?

– На… рыбалку?.. Хочу… на рыбалку… Хочу…

Перекошенное, со съехавшей вниз левой половиной лицо Буренина еще больше исказилось, задергалось, из прозрачных глаз по морщинистым небритым щекам покатились слезы:

– Сын… На рыбалку… Сын…

– Это никуда не годится. Перестань расстраиваться, слышишь. Главное – бодрость духа, так врачи говорят.

– Сын…

Владимир Степанович плакал навзрыд, и это было тем страшнее, что сам он оставался ненормально неподвижным, только глаза и губы…

Не мог Иван на него смотреть, малодушно отводил взгляд, и владело им смешанное и противоречивое чувство, увы, регулярное при посещении отца. Жалость – конечно же, и собственное жалкое бессилие, но еще и смутное раздражение, какое-то безотчетное недовольство отцом – не от разума, но из почти неосознаваемой глубины, обида какая-то: он же был большим, сильным и МОЛОДЫМ – это Иван не забыл! А сейчас на подушке не голова, а угловатый череп, втугую обтянутый желтоватой – ну точно пергаментной! – кожей с прилипшими к ней жалкими нитками волосиков… И реденькая поросль седой щетины… А эти коричневые пигментные пятна, клопами расползшиеся по лбу и рукам, как он это допустил, как посмел позволить себе немощность и дряхлость?!

– Успокойся, Дед, слышишь, что я тебе говорю, – Иван взял ладонь Буренина в свою, и тот болезненно сильным, судорожным движением стиснул его пальцы. – Я скоро должен уходить, а у тебя как раз процедуры начнутся.

– Не хочу… процедуры…

– А поправиться хочешь?

– Хочу… поправиться.

– Вот то-то. Так что надо лечиться. И еще: я уеду по делам, несколько дней меня не будет, ты не волнуйся.

– Не хочу… что не будет…

Владимир Степанович снова плакал – очень по-детски, беспричинно и неудержимо. Иван, не выдержав, опять потупился: если бы ему внятно и реально объяснили, что от него требуется, чтобы поднять отца, да он бы на все пошел, он не сходит с ума, но честное слово – на все… Нет, не сыновний долг, и даже не сверхблагородная, иррациональная месть сына, выросшего без отца, но этого отца спасающего, здесь было что-то другое, глубоко личное, которое Иван не хотел – боялся назвать…

Капустин покрутил головой: сегодня он действительно беседовал с буренинским лечащим врачом Михаилом Афанасьевичем – очень философски настроенным наследником Гиппократа. Михаил Афанасьевич устало и привычно (сколько раз он повторял уповающим на чудо родственникам эту дежурную сентенцию!) сообщил, что равновероятен любой исход, от выздоровления до.., ну, Вы взрослый человек, сами понимаете… Выздоровление – конечно, условное, до уровня примитивного самообслуживания – это идеальный максимум, потому что в результате кровоизлияния поражена изрядная часть мозга, будет образовываться киста, вот видите, здесь на снимке темная пораженная область, организм должен задействовать компенсаторные ресурсы, и вот эти-то сугубо индивидуальные возможности все и определят. Так что по большому счету не от медицины все зависит, а от… И доктор демонстративно закатил глаза к потолку. (Небось, в церкви бывает куда реже, чем медицинский спирт кушает, а как излашает грамотно!). Но я, молодой человек, пожалуй, должен сказать Вам еще одну вещь. У больных в таком состоянии происходят серьезные изменения в психике… («Я заметил», – не удержался Капустин). Нет-нет, я о другом. Чтобы выздоравливать, больной должен верить в выздоровление, медикаменты, уход – это все подспорье. И Ваш отец поверил – в Вас. Понимаете, он наивно и непререкаемо верит, что Вы его вытащите, что если Вы будете рядом, то он не умрет. А он очень хочет жить. Владимир Степанович, как я понял, человек не верующий – в общепринятом смысле. Но в вашем лице он нашел замену… (Снова взор в потолок). «И что же Вы мне посоветуете?» – слегка опешил Иван. «Я… Посоветую, –  озадачился и наследник Гиппократа, – я посоветую… гм, соответствовать и оправдать».

В палату зашла медсестра с овальным подносиком, на котором была упаковка одноразовых шприцов и ампулы.

– Ну все, Дед, мне пора. Крепись. Все будет хорошо, ты слышишь. До встречи.

Иван тяжело поднялся и немедленно схватился за спину – вот же зараза, дорвался до тренажерного зала, как дембель до девки, присел пять раз со ста тридцатью и потянул спину, теперь при перемене позиции в крестец будто раскаленной иглой штрыкали. А первый вечер вообще было ни встать, ни сесть, на горшок отправлялся, как в экспедицию на Северный полюс, чуть ли не на четвереньках, кряхтя и постанывая. Но лежа на диване с боязнью лишний раз пошевельнуться или, не дай Бог, кашлянуть, не в силах подняться иначе как в три приема с непременной опорой на специально приготовленный стул, Иван вдруг стал лучше не то чтобы понимать, но воспринимать и отца, да и стариков вообще.

После первых десятка шагов спину попустило, можно даже полностью распрямиться, все-таки мануальщик свои деньги отработал.

Корпуса госпиталя располагались за настоящими крепостными стенами – когда-то здесь был арсенал, но сейчас раскинулся парк – зеленая травка, деревья, даже летняя эстрада имелась. Вот только по аллеям прогуливались все больше по-армейски стриженые люди в халатах бежевого и мышиного цветов, а по дорогам сновали машины с красными крестами. Было пасмурно, впрочем, без намека на прохладу, но дышалось не в пример легче, чем в палате. Свинская мысль, но покидал госпиталь Иван всегда с явственным облегчением, как бы выполнив необходимую утомительную работу. Он полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что обещал сам себе без повода не курить. Что значит «без повода»? Когда размышлял о чем-то всерьез, то дымил не переставая, курево выступало неким шаманским атрибутом, вроде бы обострявшим интуицию. А сейчас о чем размышлять? И вдруг Иван понял и даже сформулировал то, что язвой растравляло его там, возле отца: с хитроумной инвалидской кровати на него взыскующе и окончательно, как приговор, смотрела нежданно-негаданно объявившаяся его собственная – ГЕНЕТИЧЕСКАЯ СТАРОСТЬ! И глядеться в это безжалостное зеркало ему, здоровому, как бык… невыносимо.

Возвращаться к машине, которую Капустин оставил возле восточных ворот госпиталя, надо было через «два рубежа обороны»: настоящий (в прошлом) бастион с аркой и бастион бюрократический – проходную. Неподалеку от проходной внимание Ивана привлекла живописная сцена: посреди здоровенного газона вокруг женщины в светлом балахонообразном одеянии аля Пугачева восьмидесятых сгрудились люди, в большинстве, судя по халатам, обитатели госпиталя: пестрые цыплята вокруг белой наседки. И все стремились протолкаться поближе, чтобы лучше услышать, что она неспешно вещает. Но удивление Капустина вызвало то, что женщину и внимающих ей разделяло некое устойчиво пустое пространство в метр примерно, которое слушатели упорно сохраняли, несмотря на давление задних рядов. То есть, больные толпились не так как вокруг эстрадной звезды, которую, если не охрана, то порвут на сувениры, и не так, как вокруг несчастного случая: там тоже мертвая зона, но порождаемая страхом и брезгливостью. А здесь было похоже, но совершенно по-другому – скорее как вокруг священнослужителя очень высокого ранга, чья паства при всем преклонении без его соизволения не смеет к нему прикоснуться. И точно: «женщина в белом» закончила говорить, и толпящиеся пришли в возбужденное движение, потому что она стала прикасаться ладонью ко лбам стоящих возле нее, и жест этот безусловно означал исцеление и нисхождение благодати, Иван даже неодобрительно покачал головой и ускорил шаг.

За проходной возле его машины нагло присоседился знакомый навороченный джип. Иван раздраженно крякнул – не ко времени это было, и не по настроению. А из джипа уже выбирался Сема Справедливый:

– Родыча провидувалы, Иван Володымыровыч? Як вин, кращэ?

– Вы что, следить за мной затеяли? – вызверился Капустин. – Смотри, могу обидеться.

– Навищо слидкуваты – агэнтура працюе, – без тени смущения пояснил посланник Святейшего Кардинала.

Сема, обычно исполнявший суровую угрюмость, то бишь, озабоченность судьбиной заблудшего человечества, на сей раз старательно белозубился, изображая радушную улыбку. А это означало, что его припекло, причем, всерьез.

– Ладно, излагай, – наконец смилостивился Капустин. – Но  по-быстрому, без понтов. И по-русски – не диаспоре уши трешь.

Справедливый скривился, словно ему предложили запить лимон уксусом, но стерпел и продолжил, тщательно подбирая и выговаривая непривычные, неудобные слова:

– Мы строим храм «Истинного Бога». Святейший предложил, троица одобрила. В селе вниз по Днепру. Будет выше Останкино. На пожертвования, но с помощью державы. Председатель разрешил. Но необходима помощь. Еще.

– Выкладывай, не тяни.

Семен Справедливый раздумывал, как бы выразиться поаккуратнее. И вообще, он пребывал в явном смущении – этакий застенчивый киллер из кулинарного техникума, полная несуразица, и Капустин начал заинтересовываться.

– Я сам до конца не понял. Босс там был. Вернулся в жутком огорчении. Там какой-то строитель, на земснаряде. Он Босса достал до кишок. Босс сказал, что этот, с земснаряда, может все испортить.

– Ну и? Я-то здесь с какого бока?

Сема произвел руками отметающий жест – мол, гонец я, отсебятине чуждый, передаю, что велено и только:

– Святейший Кардинал церкви «Истинного Бога» душевно просит Вас, Иван Владимирович, при случае, но не откладывая, переговорить с Председателем и, пользуясь Вашим влиянием, уговорить его вмешаться в сооружение храма. Мы – церковь наша, в долгу не останется.

Иван был готов был услышать всякое, но не такую же чушь! Потому даже на мгновение утратил контроль и изумился совершенно искренне:

– Уговорить? Папу? Разобраться с земснарядом?! А вдруг не потянет? Может, надежнее к генсеку ООН обратиться? Введут миротворческий контингент, урегулируют любого прораба или кто там вас огорчает! На стройке все в голубых касках будут. И мне на гонораре сэкономите.

А сам подумал, что надо таки найти время и внимательно прочесть раздачинские «письма со стройки века» – это несомненно пригодится.

– Ваня, ты мэнэ нэ соромь! – сорвался и Сема. – Я сам нэ розумию… Послаты двох моих хлопцив и всэ, забулы про проблэмы. Алэ Босс наказав читко: тилькы Сэргий Вадымовыч! «Пэрэдчуття в нього такэ», от и усэ.., – он несколько раз шумно выдохнул и продолжил уже спокойнее. – А насчет благодарности – оно не про деньги. Босс готовый помочь твоему отцу.

– Нет уж, спасибо,- нахмурился Иван. – Я уж лучше в Лавру съезжу. Кстати, мне на днях историю рассказали, будто бы Кардинал ваш хотел Дальние Печеры посетить, так его туда не пустило – свеча погасла, голова закружилась, поплохело, едва наверх вывели… Правда или брешут?

– Не знаю, не слыхал, – слукавил Кардиналов заместитель. – Но ты не понял. Босс не про себя. Он Блаженную Валентину командировал – и помолиться, и сиделкой, и все, что надо. А уж она в Лавре чуть ли не живет, – в голосе Семена прозвучала несвойственные ему уважительные нотки, словно речь как минимум о восставшем из мощей целителе Пантелеймоне. – Я ее привез. Где-то здесь гуляет. Сейчас найдем.

Сема нырнул в джип и достал небольшой приборчик вроде электронной игры с цифровым табло и пятью лампочками полукругом.

– Так, азимут сорок пять градусов, расстояние сто двадцать метров. Я уже ученый: одну без радиомаячка никуда не отпускаю.

– А я видел, – догадался Капустин. – Она на территории, сеанс одновременного осчастливливания проводит.

– Зря ты так: Валентина – это крутизна. На себе испытал. Так, расстояние – сто восемнадцать. Сто пятнадцать. Видишь, – Сема внушительно, словно кастетом, покачал прибором, зажатым в руке, – возвращается: сама почувствовала, что ищем.

Блаженная Валентина вышла, нет, выплыла из желтой проходной госпиталя, подошла поближе, зыркнула на Капустина. Потом, нимало не стесняясь, обошла вокруг него. Дважды. Она не просто осматривала чем-то привлекшую ее человеческую особь, нет, она буквально обнюхивала Ивана, причем, не с приветливым любопытством или демонстративной - шерсть дыбом – злобностью, как это делают собаки, а подобно кошке, в чьем доме появилось что-то незнакомое – настороженно, сосредоточенно, изо всех сил вытягивая шею, чтобы нос оказался поближе, а его обладательница –  подальше, с готовностью гибкой пружиной в любой момент отпрыгнуть и метнуться в сторону. Капустин невольно улыбнулся: это про пятидесятилетнююю женщину роста выше среднего и средней же упитанности… Но ведь сходство портретное... Валентина в свою очередь заметила его улыбку и внимательно, склонив голову набок, разве что язык не высунув, изучала ее, пока Ивану не расхотелось улыбаться категорически. На втором цирковом круге Валентина остановилась перед стоически ожидающим финала Капустным и, облегченно вздохнув, поведала ему исключительно благую весть:

– А сам-то ты ничего, довольно светлый. Хотя организм, конечно, зашлакован изрядно. Значит, в моем предсказании, что тебе передать должны были, все верно.

Иван отмолчался – натуральный «советский цирк», клоуны на манеже, он – рыжий, что тут говорить…

– Будем помогать, – успокаивающе продолжила Блаженная Валентина. –Во имя Бога Истинного и Единого, да укрепит Он нас, немощных, волею Своей на пути нашем многогрешном, – и перекрестилась троекратно.

– Больной – не я, – все-таки заговорил Капустин. – Отец в госпитале, в отделении неврологии.

– Правильно, – ласково согласилась Валентина, словно услышав наивный детский лепет, – а жизненная пуповина к тебе тянется. А ты ведь уезжать собираешься.

– Собираюсь.

– А что еще есть, что его к жизни привязывает? Ты не волнуйся, голубчик, подумай внимательно.

Никто никогда до сих пор не осмелился бы назвать Ивана Капустина – мужчину во всех смыслах представительного, «голубчиком». Но сейчас такое старорежимное обращение почему-то не обижало. Больше того, Иван, очень гордившийся, что безошибочно разбирается к людях, с пол-оборота отсекая пустых и ненужных, начал испытывать к этой… ну точно блаженной безотчетное доверие.

– Еще? Еще руки его, в смысле, дело, которым он занимался. Подождите, я сейчас.

Иван подошел к своей машине, залез в портфель и вернулся к Валентине.

– Вот, – он протянул отцовский сувенир – китайский шарик. – Это отец сделал.

– Ой, Господь всемогущий! – на этот раз уже Валентина восхитилась по-детски искренне и бесхитростно. Она покрутила шарик. – Да здесь вся его душа, как в кристалле! Все, езжай с Богом. Крест-то на тебе есть? Надень и носи не снимая. А я пошла к нему.

– Ну як? Я жэ казав: Валэнтына – цэ круто, – Семен Справедливый аж лучился гордостью, как если бы один из его бойцов-телохранителей на ринге покусал самого Майка Тайсона.

А Ивану было чуточку неловко, потому что Сема оказался свидетелем чего-то очень личного, почти интимного. Потому сказал хмуро:

– Передай своему хозяину, что на днях я буду у Папы на даче. Если сложится, то переговорю и про ваш храм. Но ничего не обещаю. Усек? Тогда свободен.

В Киеве Ивана больше ничего не держало, выехал в Крым следующим же ранним утром. Для дальних поездок он предпочитал пятисотый «Мерседес», одалживаемый у одного из своих партнеров по бизнесу: мини-бар, вентиляция через сиденья, музыка, близкая к «хай-эндовской», видеомониторы в подголовниках и прочие навороты для приятного коротания восьмичасовой дороги до Ялты.

До Кировограда Капустин продрых без задних ног, до Николаева продремал, осоловело, как Вий, приподымая веки лишь при резких торможениях и поворотах – все-таки за последние дни утомился изрядно. Потом перекусил ароматным шашлыком в придорожном кафе, запил «Барало» из бара и проснулся окончательно. В дороге ему всегда хорошо думалось. Сейчас было о чем.

Главным своим достоинством он справедливо считал умение (чего скромничать – талант!) оказываться в самой сердцевине событий, которые по прошествии времени признавались всеми как ключевые и решающие. О, здесь требовалось нутром чуять приближение шквала или штиля, в слабых дуновениях различать будущий попутный порыв, загодя, до первой молнии, умело укрываться в прибрежных скалах, а в перерывах между неистовыми грозами не упускать жирную рыбку, в такие периоды в изобилии всплывающую к поверхности мутной воды. И Капустин уверенно расправлял крылья, и широкие ноздри его трепетали от пьянящего запаха крови, и сердце колотилось в ритм бешеной пляски: вверх-вниз, вперед-назад, вокруг себя, вокруг, еще, еще, пока голова, у кого послабее, не отвинтилась… В периоды сдвигов и потрясений Иван Капустин оказывался на гребне, он генерировал абсурдные, но завораживающие теории, сыпал невероятными аналогиями из истории (половина – собственного изобретения), предлагал фантастические варианты действий, которые не успевали оказаться ошибочными, потому он уже рекламировал новые. И его слушали, да что там, внимали, развесив уши и карманы, вожди всех калибров, и ему удавалось не влиять даже, а выруливать ситуацию (на уровне страны!) в русло, которое подсказывало ему – не разум, не интуиция, нет, некое внутренне эстетическое чувство: красиво – значит, правильно. И рыдали его ближайшие помощники, потому что в процессе неудержимой поступи в неведомое за Иваном оставались целые аэродромы не занесенных хвостов, и разгребать это нежданное счастье приходилось потом годами. Сейчас Капустин с пугающей даже его самого астрономической отчетливостью видел, ощущал, понимал, что нынешний завтрак для чемпионов варится явно на адском огне: упорно лезущий на рожон Кардинал – властелин дум,  с ним лоб в лоб Председатель с булавой и смутными геостратегическими идеями, храм посреди чумы – точно, писали в газетах, Раздачин же и писал! – «шестьсот тридцать метров чутко овеществленной Веры», зачем-то позарез нужный им обоим, и земснаряд еще какой-то, опять-таки возведенный в  культовое статус…

Тему разговора с Папой в Крыму, Капустин заранее не продумывал – Папа пригласил (честь изрядная, многие за это взрослые деньги бы отдали), вот Папу и надо послушать, а там споем с листа, не впервой. Беспокоило Ивана другое. Он не лукавил, когда на днях намекал Антону, что доволен своим независимым положением. Тогда с какой стати по мере приближения к Нижней Ореанде в нем просыпается подлое ностальгическое чувство?

Милицейский пост на повороте, КПП возле пансионата СБУ и охрана на въезде на дачу были предупреждены и пропустили без заминок. Поселился Иван, как в былые годы, во втором корпусе, там тоже ждали, на вахте была та же пожилая женщина, что и год назад (как же ее зовут, кажется, Тоня, точно, Тоня!), и она узнала Ивана, улыбнулась, как старому знакомому:

– Вам подготовлен номер третий, Иван Владимирович. Сами найдете?

Все верно: провожают посторонних и случайных, свои сами знают все ходы и выходы. Его продолжали считать своим, и это было, как ни крути, приятно.

– Да уж не заблужусь.

– Может, вам чайку с дороги?

– Попозже. Я позвоню.

Едва Капустин успел распаковать дорожную сумку, как затрезвонил телефон. Это был, разумеется, сверхрасторопный Слава Закревский:

– Здравствуй, Ваня. Как добрался, как поселился?

– В порядке, спасибо.

– Я здесь гулял неподалеку и зайти хочу.

– Владислав Игоревич, ты же знаешь, как я рад тебя видеть, даже если ты гуляешь вдалеке.

Закревский появился минут через пять, видимо, действительно барражировал на ближних подступах. Был он в явно дорогом спортивном костюме, но без фирменной лейблы (уже носим спортивные костюмы от кутюр?!), на загорелом бородатом лице темные очки, в руке сигарета с белым фильтром. Иван усмехнулся: Закревский не менял привычек – ему и раньше доставляло особое удовольствие дымить в общественных местах, особенно, там, где курить не полагалось, но никто не решался ему об этом сказать – ба-а-альшой начальник, как никак...

– А угости-ка меня сигареткой, Владислав Игоревич.

– А чего так официально? Мы же на «ты».

– Конечно на «ты». Но должен же я демонстрировать уважение к должности главного помощника Председателя, потому по имени-отчеству.

– Только к должности? – слегка обиделся Закревский.

Он со вкусом развалился в громадном шарообразном кресле серой, под дельфинью, кожи, ухитрившись по-американски возложить одну ногу в кроссовке «Найк» на колено другой, поискал, куда стряхнуть пепел, и стряхнул прямо на ворсистый, в акварельных разводах круглый ковер. Иван аккуратно присел на стул возле стола, обреченно заскрипевший под его более чем центнерным весом.

–Я, собственно, о чем хотел тебя предупредить как старого друга. Папа напускает туману густо, значит, нас ждут исторические потрясения.

– Это уж как водится, – покивал Капустин.

– Разумеется, возле него шустрит Павлов, остальных я с помощью Хозяйки аккуратно отсек еще в Киеве. И Валеру Павлова тоже можно урегулировать, тем более, у него с Мариной Васильевной хронические контры, сейчас еще и обострившиеся. Но он, сука изобретательная, – Слава зачем-то огляделся по сторонам, – из-под какого-то забора вынул какого-то бомжа с вавкой в голове, который с Папой на короткой ноге уже сто лет, и с этим пришельцем из ниоткуда надо срочно что-то делать. Так что, Иван Владимирович, включайся и займись этим чудом в перьях, Хозяйка активно поддержит, она его всю жизнь на дух не переносит. Надеюсь, ты в «Верховной Радости» кондиций не утратил? А партизана из кочегарки обязательно надо нейтрализовать, не знаю, он верняк алкаш конченый, подумай, на чем его уделать, тебе виднее, ты ведь у нас инженер человеческих душ. Да ведь вы наверняка раньше пересекались, с экрааналитиком этим прибацнутым…

Капустин опять покивал, хотя о студенческом друге Председателя – беспутном и гениальном – только слышал. А Славе Закревскому надо было отдать должное: Философа он люто возненавидел с первого взгляда и навсегда, природным чутьем карьериста уловив в нем непобедимого соперника в главной, по его убеждению, борьбе – не «за близость к Папиному телу», а близость – страшно подумать! – духовную.

– Кстати, когда Папа советовался, кого привлечь на первом этапе, не сомневайся, я сразу напомнил про тебя.

«Уж наверняка напомнил, не пожалел гуталину», – подумал Капустин.

Поднявшись, он принес пепельницу из спальни, поставил перед собой.

– Спасибо на добром слове. А Папа сейчас где?

– Что, сразу к нему? – насторожился Закревский, но тут же расслабился и не сдержал улыбочки. – Не выйдет: у Папы персональный Уимблдон начинается.

– Наоборот. Хочу окунуться в море, по аллейкам здесь погулять, дивным воздухом подышать. Я отдохнуть хочу, Слава. И вообще, занялся здоровьем, два раза в неделю в тренажерный зал хожу, скоро очистку организма пройду, могу тебе порекомендовать. Я и Филатову говорил, спроси, ты ведь Антону доверяешь, и тебе готов повторить: клянусь двумя своими детьми: не хочу я возвращаться. Тем более, сейчас.

– Ну-у, тебе виднее, – многозначительно протянул главный помощник.

– Слава, проверь: по гороскопу Папа – «Лев», я – «Козерог», в этом цикле мы несовместимые знаки.

А вот это был серьезнейший аргумент. Так уж сложилось в верхних политико-аппаратных лабиринтах, что не прогнозы аналитиков, а как раз умствования астрологов, «прозрения» ясновидящих и совсем уж спиритическая бредь в большинстве случаев играли решающую роль в принятии серьезных решений. И не учитывать, к примеру, что «Меркурий сейчас во втором доме, а Сатурн идет на убыль» ответственный украинский политик не мог. (Хотя, если принять, что власть – от Бога, то есть иррациональна в первооснове…).

Закревский поднялся из кресла:

– До встречи на баррикадах.

«Вот же урод, все равно мне не поверил, – мысленно констатировал Иван, закрывая за Славой дверь номера, которую тот конечно же бросил открытой. –А может, у него со здоровьем что, печень там, желчь разливается? Хотя по внешнему виду не похоже».

Море возле берега было мутноватым от легкого волнения, плавали обрывки коричневых водорослей, но на глубине вода становилась волшебно прозрачной и восхитительно освежающей: если б не скверная привычка дышать – и не выныривал бы! Не верилось даже, что можно вот так, без затей перевернуться на спину и лежать, лежать, лежать, покачиваясь на плавных волнах, ни о чем конкретно не думая. Низкое солнце слепило глаза, оно все никак не решалось окунуться в море то ли из девичьей стеснительности, то ли чтобы не вызвать неудовольствия… чьего? Капустин засмеялся, тут же хлебнул соленой водицы, закашлялся и погреб к берегу. А что, здесь же ничего не происходит без санкции Папы – наместника Бога на земле, соответственно, и солнце должно тоже… консультироваться с Самим… кхе-кхе… Или уже Славика Закревского достаточно?

А кактусовая плантация совершенно не изменилась, все так же протестующе торчали мясистые зеленые ладони, усеянные колючками. Зато бамбуковая рощица заметно разрослась – и вверх, и по густоте.

Иван неспешно шел по дороге, ведущей к корту, и в душе у него было настроение, словно… Трудно сформулировать, хотя формулировать он был, как известно, мастак… Весной Капустин ездил на встречу выпускников Днепропетровского госунивеситета. Для начала их собрали в старом корпусе в большой лекционной аудитории, где полукругом и уступами, как в древнегреческом театре, шли вверх здоровенные черные парты, крашеные «бесшумкой» – особой орудийной краской, как объяснил в свое время один особо эрудированный преподаватель. Иван сел за парту и увидел на ней вырезанные корявые буквы: «Капец». Почему «капец», кому? И вспомнил вдруг, что абсолютно этот же вопрос: почему, кому? – возникал у него и лет двадцать назад, когда он садился за эту же парту! Острейшее щемящее чувство: все проходит, но что-то важное остается… И гуляя по Председательской даче, где он и бывал-то всего раза три, вдыхая, впитывая маслянистые цветочные и древесные ароматы, Иван испытывал сходные чувства: узнавания, приятной грусти, одним словом – ВОЗВРАЩЕНИЯ. Но не в местность, к людям и обстоятельствам, а куда значительнее – вдохновляющее возвращение к жизни прежней, в это мгновение представлявшейся, разумеется, более насыщенной, яркой, интересной – счастливой.

А он-то наивничал, что сумел вытащить эту занозу... Ан нет, засела основательно.

На лавочках внутри ярко освещенного теннисного корта собрались чуть ли не все обитатели Нижней Ореанды: Марина Васильевна, Слава, начальник охраны Радько, охранники в спортивных костюмах, заменяющие мальчиков для подавания мячей, врач с саквояжем первой помощи, кто-то из обслуги с набором махровых полотенец и переносным холодильничком с напитками. Павлов восседал на судейской вышке. (Покрытие на корте, кстати, было именно то, на котором играют «US Open»). Заходить внутрь ограждения Капустин предусмотрительно не стал – ему было хорошо известно, чем это может кончиться: к спорту, а в частности зимой к горным лыжам и летом – к теннису, Председатель относился фанатически, отвлекать настоятельно не рекомендовалось (Радько как-то рискнул и пришлось уворачиваться от ракетки, запущенной в голову). Иван расположился в полумраке под деревьями возле угла корта, но начальник охраны все равно засек профессиональным глазом и, дождавшись окончания очередного розыгрыша, выбрался наружу. Дипломатию он разводить не стал, просто облапил Капустина, влажно чмокнул в обе щеки, обдав сногсшибательным сочетанием французского парфума пополам с табачно-пивным перегаром, успев при этом нашептать в ухо:

– Это здорово, что ты опять с нами.

Потом отстранился и продолжил тем же бурчащим шепотом:

– А то твой ставленник Закревский всех окончательно задолбал. Знаешь, как в администрации называют его правление? «Бородатым славославием»!- Радько хохотнул вполголоса. – Ну теперь-то, я полагаю, все опять будет «хоккей».

– Я тоже, Витя, рад тебя видеть, – Капустин похлопал начальника охраны по могучему плечу. – Но никто никуда не возвратился. И со Славой у меня самые душевнейшие отношения.

Радько дружески двинул его кулаком в солнечное сплетение:

– Ладно, понимаю, понимаю. Продаю секрет: Папа на вечер – и как это совпало с твоим приездом! – распорядился накрыть поляну, так что посидим как люди, помнишь, как в Кабмине зависали, ящик «Чивас Рекол» до шести утра, помнишь ведь! Ого, Папа взял гейм! Ну, мне пора на пост.

Подгадав момент смены площадок, начальник охраны вернулся на лавочку внутри.

А теннисная баталия на самом деле разворачивалась нешуточная. Переехав двадцать три года назад в Киев, Сергей Вадимович легко освоил спорт политиков и бизнесменов. Будучи сухим и жилистым, он для своего возраста неплохо сохранил подвижность и выносливость, и его нынешнему партнеру сорокашестилетнему Мише – мастеру спорта в прошлом, которого в свое время с тщанием подобрал для тогда еще премьера Губенко как раз Иван Капустин – приходилось изрядно попотеть за время часового поединка. Председатель ценил Мишу за то, что тот не подыгрывал ему, точнее, если и делал это, то на высшем профессионально-художественном уровне. Сейчас Иван мог убедиться, что с выбором не ошибся.

Павлов подчеркнуто бесстрастно объявил «Ровно» на подаче Председателя. Со стоном оборванной гитарной струны первый мяч остервенелой канарейкой врезался в трос, единодушный вздох разочарования у зрителей. Вторую подачу Миша принял слишком уж аккуратно, по центру, хотя мог, конечно, и атаковать. Губенко темпово пробил направо в угол, настаивая на своем. Миша, конечно же, достал, но снова почти по центру и опять-таки мягковато, хитрюга-интриган. Кросс справа – выбивающий соперника с корта удар, и Миша вроде охотничьей собаки, дробно топоча ногами, чуть ли не зубами вынимает мяч у края площадки, едва не врезавшись в ограждение. Губенко тут же коварно укорачивает направо, маневр ожидаемый, успеть можно, но Миша – виртуоз своего дела! – как бы растерялся, замешкался, подчеркивая: уж очень сокрушителен был предыдущий Председательский удар. Мяч, умирающий у сетки, Миша ухитряется спасти в фантастическом усилии и с натужным выкриком, почти в падении «аля Борис Беккер», по инерции даже выбежав за край корта. Возвращенный им желтый снаряд уже не свистит шелестяще, словно камень из пращи, он растерянно воспаряет над кортом, и Председатель хищно устремляется вперед к легкой добыче, сачок-ракетка занесена над зазевавшимся диковинным мотыльком. Слегка подпрыгнув для пущего эффекта, он размашистым смешем вколачивает мяч в корт так, что с отскока тот вылетает аж за ограждающую сетку.

– «Больше» на подаче Губенко, – невозмутимо злорадствует судействующий Павлов.

Публика дружно аплодирует, Председатель сияет – вот так мы поступаем со всякими там мастерами и турнирными призерами! Миша демонстративно раздосадован – мол, результат гейма ему важен не меньше, чем сопернику.

Тяжело сопя, он разводит руками:

– Зачем же так сурово, Сергей Вадимович? Да тут бы и Андрей Медведев в лучшие годы не устоял…

Но Миша еще покажет класс, незамедлительно утрет, так сказать, первый нос государства. Вот сейчас же и реабилитируется с блеском…

Следующую подачу он принимает с мощным вращением, резко, даже яростно, пожалуй, слишком уж яростно и в сердцах, безнадежный мяч карающей молнией полыхнул глубоко и по линии, достать его физически невозможно, Губенко и не пытался. Но вот конфузия: казалось бы выигранный Мишей принципиальный мяч ложится аккурат на десять сантиметров в аут!

Овации публики, Председатель довольно поправляет струны на ракетке, посрамленный Миша неслышно выражается сквозь зубы – просто артист из погорелого театра, Павлов с вышки узаконивает произошедшее:

– «Гейм Губенко», общий счет «пять-пять».

Капустин перевел дух (надо же, даже он увлекся!), и обнаружил, что неподалеку почти прильнул к сетке какой-то человек. Тот, почувствовав его взгляд, повернулся, при этом сверкнули в свете прожекторов корта крупные очки, и Иван, сам не зная зачем, ему подмигнул. В ответ ожидал, естественно, каких-либо комментариев по игре – на что тут еще так пялиться? – но человек сообщил доверительно:

– Вы видите дятла, вон там, на противоположном дереве? Я придумал фразу: «Мелькнула краповая феска фанатика-дятла».

– Образно, – машинально отозвался Капустин, и странный собеседник просто расцвел от похвалы. – «Это он, – понял Иван,- загадочный губенковский друг детства».

Беседа при всей неуместности ее темы как бы нуждалась в продолжении, и Капустин сказал:

– А я белок видел. Двух.

– Двух?! – восхитился Веня Арбузов. – Не предполагал, что белки на Марсе водятся в таком количестве! – и немедленно огорчился. – А я ни одной пока не встретил… И вообще, устал я здесь зверски, несмотря на все великолепие, домой хочу.

Он не врал, в этом Иван разбирался – действительно хотел. И Капустин вдруг проникся к этому впервые увиденному помятому мужику не симпатией – с какой стати? – но особым душевным интересом, который позволяет, воспринимая человека со всей объективностью, в то же время не обращать внимания на его странности и даже вопиющие недостатки.

– Домой?.. Посмотрим, – неопределенно ответил Иван. – А причем здесь Марс?

– О, об этом я вам как-нибудь расскажу отдельно и подробно!

– Договорились. Иван Капустин, – он протянул руку.

– Вениамин. Сергеевич. Но я не против, когда называют Философом, – он взирал на Ивана с подлинным восхищением – Веня очень уважительно относился к большим людям.

Теннисный матч между тем завершился. Председатель проиграл оба сета: «четыре-шесть» и «пять-семь», но совершенно не расстраивался, хотя поражений ох как не любил. Но в данном случае он уступил не лучшему игроку, а человеку, на целых шесть лет его младше. Причем, в равной напряженной борьбе. И это обстоятельство было решающим.

Губенко у сетки пожал руку Мише и посетовал:

– Жаль, первая подача сегодня не шла, а то бы порвал тебя на заплатки.

– Точно, Сергей Вадимович. Да я и так еле-еле уполз, загоняли вы меня совсем.

– Ну все, счастливо, – он взял у подоспевшей супруги зеленое махровое полотенце с эмблемой «Вилсон» и вытер разгоряченное лицо. – О, а это что за явление? – притворно удивился Председатель.

Иван Капустин прошествовал в корт, приветственно поклонился Марине Васильевне, которая его демонстративно проигнорировала, приблизился к Губенко и замер по стойке «Смирно», даже слегка прищелкнув отсутствующими на кроссовках каблуками:

– Для получения указаний прибыл!

– Орел, как я погляжу, – Сергей Вадимович кивком позвал его за собой и отошел чуть в сторону, Марина Васильевна с недовольной миной осталась на месте. – Выглядишь хорошо, лицо румяное, маршируешь вот бодро...

– Слава Богу, на здоровье пока не жалуюсь, – осторожно ответил Капустин, еще не поняв, куда клонит Губенко.

– А мне тут в подробностях рассказывали, что ты неделями из запоев не вылазишь и все такое прочее.

Иван нахмурился:

– Сергей Вадимович, если честно: из людей считаю обязанным себя только родителям и вам. Все. И если этот пацан настырный будет и дальше меня доставать, то я ему отвечу. Так, что мало не покажется.

– Ну-ну… А вот Марина наоборот мне наоборот все уши прожужжала, что Слава Закревский – единственный порядочный человек из моего окружения.

Как всякого опытного правителя, Губенко устраивало, что его подчиненные слегка покусывают друг друга под ковром: злее будут, опять же о проступке соперника настучат немедленно.

– Ладно. Доклад Парламенту готов?

– В номере лежит.

– Отдашь Павлову и Славе, пускай поработают, цифирью какой актуальной усилят.

– А там цифирь не нужна.

– Уверен? – поднял брови Председатель.

– Абсолютно.

– Может быть и так, – неопределенно произнес Губенко, прикинув какие-то свои резоны. – Вполне возможно… Хорошо, завтра почитаю. А сегодня через два часа встречаемся в сауне.

Председатель с супругой, главным помощником и охраной отбыл на ежевечернее купание. К Ивану подошел спустившийся с вышки Павлов, поздоровался, улыбнулся задумчиво:

– Поздравляю.

– С чем, если не секрет? – осведомился Капустин.

– С главным: что Сергей Вадимович к тебе по-прежнему хорошо относится. Даже лучше, чем к некоторым университетским приятелям. Выпендриваться вот позволяет… Хотя почему, хоть убей не пойму, – оставалось загадкой, шутит он или всерьез. – До бани, гусар-самоучка, там поговорим.

Публика с корта удивительно быстро рассосалась. Возвращаться в номер  Капустин не спешил, он накинул кружок по верхним, наиболее «туристическим» дорожкам дачи. На территории включилось электрическое освещение – солнце, очевидно, наконец-то получило искомое высокое разрешение удалиться.

В коридоре на входе в корпус Иван столкнулся со своим новым знакомцем. Тот, как спецагент в боевиках, распластавшись вдоль стены, неотрывно наблюдал за чем-то, происходящим в комнате дежурной по корпусу. Иван тоже заглянул.

– Что вы видите? – прошептал Философ.

– Тоня поливает цветы, – ответил недоумевающий Капустин.

– Правильно! ХОЗЯЙКА НАШЕГО КОРПУСА С КУВШИНОМ ВОДЫ. Понимаете?

– Нет, – честно признался Капустин. – Тонечка, будьте любезны третий ключ.

Веня изучающе оглядел Ивана, потом заговорщицки кивнул: не хочешь, мол, признаваться, значит, пока и не надо.

– Мы еще продолжим анализ текстуальных совпадений. Вечером, – с толстенным, как древний фолиант, намеком пообещал Философ. – Именно и непременно ВЕЧЕРОМ. Это и будет наша ТАЙНА.

 

 

Глава девятая. Сны Кардинала

Воздух в северной келье буквально загустел от пряных, почти осязаемых индийских ароматов. Ровно в шестнадцать тридцать Степан Викторович Дуброва, создатель и глава церкви «Истинного Бога», более известный как Великий и Святейший Кардинал, пробудился от второго – послеобеденного почивания. Слава Богу, Единому и Всеблагому, в этот раз ему ничего не снилось. А вот когда пробудился сегодня в полпятого утра…

Оставаясь недвижным, Дуброва резко раскрыл глаза и по привычке недовольно нахмурился. У изголовья на тонконогой мраморной подставке продолжали приторно чадить три благовонные темные прессованные пирамидки, в недвижном, неживом воздухе дым от них поднимался ровными струйками, которые лишь в полуметре начинали переплетаться и расплываться. Переплетение, скрещение, крест. Голгофа. Вечный липкий мрак. Нет, нужна другая цепочка. Крест, но косой. «Икс» – символ неведомого. «Икс» или «экс»? Приставка «экс» – бывший, весь в прошлом. Липкий вечный мрак…

И с неотвратимостью, подобной взвизгу гильотинного ножа, Степан Викторович вспомнил зловещий сон, преследующий его вот уже полгода.

Неопределенное время суток – то ли вечер, то ли раннее утро. Он в белой хламиде посреди серой пустыни, напротив него воспаленная толпа бородатых почему-то голых мужчин, у каждого в руке камень, все кричат что-то злобное, но слов не слышно, только разеваются перекошенные рты. Синхронный взмах десятков, нет, сотен, даже тысяч рук – их куда больше, чем могло быть у всех в толпе, Шиввы многорукие все какие-то что ли.., и остервенелая стая мелких серых хищных птиц.., да птиц ли?.. нет – летучих химерных тварей с беззвучным клекотом, именно беззвучным, но непременно клекотом, это Дуброва почему-то точно знал, устремляются на него гибельным клином. Взмахов крыл не видно, бронированные твари, твердые даже на взгляд, движутся, четко соблюдая равнение, их строй – действительно геометрическая фигура, конус с широким основанием и скругленной вершиной, нацеленной на него, полет стремителен, но длится долго, бесконечно долго, потому что время замедлилось. Но неотвратимое все ближе. И…

В этот момент, обязательно на этом щемящем, разверзнутом, как врата ада, «и», Дуброва просыпался в испарине и тоскливом ужасе. Сон был черно-белый, ему почти не снились цветные сны, он вообще все склонен был видеть в каком-то поляризованном свете, но финальное «и» абсолютно точно совпадало с ярчайшей, бьющей в глаза кроваво-красной вспышкой. И так было – в точности, словно с видеомагнитофона, раз-два в неделю.

Но именно сейчас и сегодня Святейший и Великий вдруг понял, ПОЧЕМУ этот зловещий сон приходит к нему всегда в полпятого утра. А потому что именно в этот время он – не глава церкви «Истинного Бога», эта ипостась бессмертна, но тело бренное, именуемое Степаном Викторовичем Дубровой – умрет. Отдаст Богу душу. А почему раньше сего очевиднейшего факта не уразумевал? А потому, что так предначертано было. И он, как единственный ныне здравствующий пророк, это предчувствовал. Всегда. А точное понимание ниспослано. В качестве озарения. Ему.

Резко приподнявшись и сев на кровати, Дуброва вынул пробку и склонился к переговорной трубе (к любой технике сложнее мясорубки он испытывал мистическое недоверие и как-то признался Блаженной Валентине, что «электроника высасывает из него сущность Духа Истины»), одновременно раздался мелодичный звонок, напоминающий звон колоколец.

– Славен Истинный и Единый!

– Внемлю, ипостась Всеблагого,- елейно отозвалась послушница-референт.

– Список великомучеников. Не всех, а принявших исход чрез побивание каменьями. Промедление недопустимо, – распорядился Святейший Кардинал и добавил. – Ритуал облачения через пять минут.

Сверкающая золотом пробка на цепочке, закрывающая переговорную трубу (с какого только корабля ее раздобыли при отделке личных покоев Кардинала?.. Уж не с земснаряда ли?!), вульгарно и пошло напоминала затычку ванны, и почему-то сейчас  и сегодня это Дуброве очень не понравилось.

Святейший Кардинал покинул ложе и как был обнаженным  – лишь выпуклый сандаловый амулет на груди, изображавший символику его церкви, распростерся ниц на пушистом ковре в позе «всемирное заземление»: голова и поднятые слегка разведенные руки с растопыренными пальцами (вилка в небо) на восток, слегка расставленные ноги (вилка в землю), соответственно, на запад, и медленно закрыл глаза.

Минуты, отведенные на внутреннюю концентрацию, истекли, и в келье бесшумно появились три молоденькие – лет по двадцать – послушницы со струящимися по плечам длинными волосами в просторных полупрозрачных одеяниях, снизу их балахоны были разрезаны на широкие ленты, шелестевшие при каждом шаге. Они слаженно и почтительно перевернули Кардинала на спину, и обнаружилось, что он прибывает в несколько деликатном, проще говоря, возбужденном состоянии, что, впрочем, не вызвало у девушек ни тени смущения. Для них это был просто знак, указующий, что ритуал облачения сегодня и сейчас будет включать в себя еще и передачу святейшего духа, к чему в любой момент, как к высшей награде и почету, обязана быть готова каждая из послушниц ближнего круга.

Дуброва раскрыл глаза, взглядом указуя на ту, которой в этот раз посчастливилось более остальных, попутно отметив, что высокую и стройную послушницу он не помнит, а значит, в ритуале она участвует впервые, и появляется возможность проверить качество вышкола, за который вместе с прочей организационной деятельностью нес персональную ответственность Семен Справедливый.

Как и устанавливало внутреннее уложение, девушка ничем не отреагировала на выбор Святейшего, с предписанно отрешенным спокойствием она опустилась на атласное ложе лицом вниз в той же позе, в какой недавно возлежал на полу Кардинал. Две другие послушницы аккуратно развели ленты балахона по сторонам, обнажив лежащую до пояса, затем они сели по краям ложа, сжав ее ладони в своих, Кардинал тем временем привычно, в полголоса творил мантру-молитву «О примате чистоты помыслов над скверной тела». С последними словами «…Все сущее в прошлом и будущем лишь по воле Твоей!» Кардинал возлег на послушницу, обхватив ее руками снизу за плечи и прижав к своей худой, с выступающими ребрами груди. «Славлю ипостась Всеблагого!», – заученно выдохнула послушница с первым – проникающим движением своего повелителя, две ее подруги эхом повторили благодарственную формулу. Кардинал двигался размеренно-неспешно, и сексуального в этом процессе было не более, чем в раскачивании маятника, тем не менее тело послушницы, несмотря на все ее старания сдерживаться, начала сотрясать все более крупная дрожь, сидящие едва удерживали ее в недвижности. «Господи Боже мой, Господи Боже мой, Господи!..», – исступленно стенала девушка, а в финале вся напряглась и выгнулась, словно лук с натягиваемой тетивой, закинув голову назад и стремясь как можно сильнее прижаться к Кардиналу…

После секундного расслабления Дуброва энергично поднялся на колени, отметив мимоходом, что между лопатками послушницы даже сквозь балахон просвечивало багровое пятно-клеймо от его амулета. Разумеется, она была наслышана о великой силе, дарованной Кардиналу, однако испытанное потрясение оказалось слишком велико, и когда послушница, отпущенная подругами, переворачивалась поднимаясь, в уголках ее красиво очерченных миндалевидных глаз блестели слезинки высшего, неподдельного счастья. И она излучала готовность не только принадлежать, но и немедля умереть по первому жесту только что обретенного властелина, и вот это – не примитивно плотское, а безраздельное обладание, и было сутью, смыслом и квинтэссенцией в ощущении главы церкви «Истинного Бога».

– Как зовут дочь мою по вере?

– Ольга, владыка мой.

– Я запомнил тебя, дочь моя.

И вряд ли для юной послушницы существовала награда желаннее, чем эти слова, означавшие, между прочим, что она будет допущена и к другим, куда более изощренным и впечатляющим ритуалам.

Девушки сноровисто, словно постельные сиделки, облачили Кардинала в нижнее белье и подобие серой – повседневной рясы, и он покинул почивальную келью. В приемной послушница-референт приветствовала его поясным поклоном и протянула черную папку с тисненым золотом грифом в правом верхнем углу «Промедление недопустимо». Раскрыв папку – внутреннее чувство подсказало Кардиналу, что сделать это необходимо именно сейчас, не заходя в кабинет – он пробежал глазами страничку отпечатанную на примитивной пишмашинке (никаких компьютеров-принтеров!!!), и удовлетворенно кивнул.

– Я предчувствовал ЭТО, – констатировал Святейший Кардинал.

Возражений или сомнений, естественно, не последовало. Однако предчувствованное знание требовало, чтобы им срочно поделились с кем-то, способным его по достоинству оценить.

– Где пребывает ныне Блаженная Валентина?

– В военном госпитале, корпус неврологии, палата номер восемь,- четко ответствовала референт, в чьи непростые обязанности входило все знать и ничему не удивляться.

– Выезжаю незамедлительно.

По городу Святейший Кардинал перемещался на черной «Чайке», взятой через посредническую фирму в бессрочную аренду в правительственном гараже: во-первых, ему гарантировали отсутствие в автомобиле электроники – только проверенная временем механика, во-вторых, из кинохроники он почерпнул, что именно «Чайка» в советские времена была транспортом не только партийных бонз, но и Патриарха Московского и Всея Руси.

В искомой палате, кроме Блаженной Валентины, находились пациент, распростертый на диковинной кровати – несомненно, родственник того самого Капустина, которого Семен Справедливый аттестовал как крайне нужного человека, и женщина в белом халате – надо полагать, врач-физиотерапевт, потому что она сосредоточенно массировала правую ногу пациента, безжизненная конечность его производила какое-то отталкивающее впечатление. На появление Дубровы доктор отреагировала спокойно – по одеянию она приняла его за священника, тем более, что телохранители остались в коридоре.

– Он поднимется? – вопросил Святейший Кардинал.

Доктор промолчала, не прекращая своего занятия – дряблые мышцы пациента, словно тесто для вермишели, перетекали меж ее сильными пальцами, и только безнадежно покачала головой в белом колпаке.

Кардинал ощутил внезапную потребность вмешаться, он мучительно скривился и обхватил руками свою закинутую назад голову.

– Он поднимется, – переборов боль, произнес Дуброва с уже непререкаемой интонацией. – Поставьте его на ноги.

Доктор колебалась всего лишь мгновение, но Кардиналу и этого было много, и тон его сделался повелительным до внутреннего трепета у слышавших:

– Я повелел: поставьте. На ноги.

При помощи Блаженной Валентины абсолютно безучастный, вряд ли что-либо понимающий Владимир Степанович Буренин был поднят возле кровати и тряпично обвис на поддерживающих его руках.

В черных глазах Святейшего Кардинала, вдруг сделавшихся яростными, отчетливо вспыхнуло электричество, казалось, даже воздух между ним и Бурениным ощутимо сгустился, потемнел и заклубился какими-то вихрями.

– Волею дарованною мне… СТОЙ!

 Ничего вроде бы не произошло. Но Кардинал выкрикнул фанатично:

– Отпустите его!- и затем почти взвизгнул. – СТОЙ!!!

И лишенный поддержки Буренин, нет, точнее тело его – нагое, узловатое, высохшее, изможденное болезнью и возрастом, этот страшный, как в детских видениях, жалкий старик остался в самостоятельной вертикальности. Он покачивался, точно младенец, делающий первые самостоятельные шаги, он неминуемо должен был рухнуть и замереть уже навсегда, но ОН СТОЯЛ…

– Теперь уложите и продолжайте свои… процедуры, – распорядился Кардинал и повторил тоном пророка, на глазах которого только сбылось его пророчество. – Он поднимется…

Промокнув кокетливым шелковым платочком выступившие невольно слезы и призывающе кивнув Валентине, Дуброва вышел из палаты. Доктор перекрестилась – украдкой, неумело, но в искреннем порыве. Взгляд, которым она проводила Святейшего Кардинала, говорил, что паства церкви «Истинного Бога» увеличилась на одного человека. Но покинув палату, Кардинал уже напрочь забыл и про впечатленного врача, и про Буренина тоже, потому прошлое его менялось, кристаллизовалось алмазно под грузом возникающих о Святейшем  легенд, будущее многообещающе сплеталось из его пророчеств и предзнаменований, а собственно жизнь существовала только сегодня и сейчас, и была она бренной, канительной и утомительной. В общем, черно-белой, как ленты первых кинодокументалистов.

Блаженная Валентина вышла следом.

– Помнишь сон мой, который я тебе рассказывал?

Та кивнула – чудеса, производимые Кардиналом, были для нее, конечно, не в новинку, но и она, как всегда в таких случаях, ощущала усталость и странную опустошенность.

– Тогда читай, – он протянул черную папку, полученную от референта.

На единственной в папке странице была выдержка из жизнеописания святого первомученика и архидиакона Стефана, которого беснующаяся толпа забила камнями на глазах Девы Марии и Иоанна Богослова.

– Его Стефаном величали, а меня Степаном нарекли, – на всякий случай подчеркнул Дуброва, хотя не сомневался, что Блаженная Валентина и без подсказки уловила чреватую схожесть Кардиналова сна и финала земного пути первомученика. – Что скажешь? – поторопил он ее.

– Набухание Будущего в еще не оформившемся Настоящем происходит постоянно, – произнесла Блаженная Валентина, – и глубокомысленной загадочности этой фразы мог бы позавидовать сам Философ. –Однако, на твою беду, это еще ничего не означает окончательно.., – а потом добавила строгим тоном учительницы младших классов. – Не ищи. В настойчивом искании великого итога кроется в итоге великое разочарование. Ибо это не сколько суета, сколько гордыня.., – она подумала и добавила. – Каковой в тебе и так больше, чем у сатаны. Не равняйся ни на кого и не ищи – само найдет, когда свершится предначертанное.

Святейший Кардинал зыркнул на Блаженную Валентину своими магнетическими глазищами, что, впрочем, не произвело на собеседницу ни малейшего впечатления.

Воистину этих двух примечательных людей связывали соответствующе непростые отношения – отношения предопределенности и взаимной дополнительности!

Блаженная Валентина органично проживала в своем собственном мире, сотканном не столько из реалий, сколько из своих представлений о них, и в этом смысле она была совершенно неуязвима, то есть, счастлива. И к Святейшему Кардиналу она относилась как строгая, но любящая мать к своему единственную чаду: она, разумеется, знала о его слабостях, заблуждениях и пороках, была в курсе почти всех закулис церкви «Истинного Бога», включая и сомнительные ритуалы, которые большинство людей не задумываясь, но с тайной завистью определили бы как разнузданные оргии. Но это знание было сугубо внешним и потому не имело никакого значения: мать всегда и во всем оправдывает свое чадо, и в призме ее любви умысел преображается в случайность, слабость в необходимость, а преступление в цепь злокозненных фальшивых обстоятельств. Куда важнее для нее было, что в ее Святейшего Кардинала верят люди, много, очень много людей, они идут за ним, а значит, он является не просто орудием (как и все мы) в Божьих руках, а орудием избранным. И прозреть в отношении Степана Викторовича Дубровы, разувериться в богоизбранности Святейшего Кардинала для нее означало напрочь отказаться от основы основ ее придуманного мира – личной, выношенной, выстраданной Веры.

Святейший Кардинал в свою очередь воспринимал Блаженную Валентину как некое оправдание и символ своего пути: пока она с ним – все правильно, поскольку в ее искренности и близости к высшим сферам (блаженности!) сомневаться не пришло в голову даже милиционерам, задержавшим ее на Центральном вокзале. И за это он охотно прощал ей все, прежде всего, своевольную независимость в суждениях и поступках. Но именно ей  – ни прозрачному в своей прагматичности Семе Справедливому, ни всецело зависимому кругу послушниц и послушников, ни всей своей верноподданной пастве - ей единственной даже мимолетного отступничества он бы никогда не простил и неминуемо постарался бы отомстить. Кстати, он давно заметил, что в присутствии Блаженной Валентины его магическое воздействие на людей возрастает многократно…

Ну а пока они были неразрывны и взаимозависимы настолько, насколько людей умеет связывать лишь величайшая искусница-кружевница Судьба.

Тем временем Блаженная извлекла из многочисленных складок своего одеяния, где, очевидно, таились и какие-то карманы, весьма необычную вещицу: светлая лакированная дощечка с неровными изломами по краям, посередине дощечка имела аккуратную вогнутость, вокруг которой шел орнамент более темного дерева. Мало кто мог признать в этом фрагменте обломок гитары, раздавленной обезумевшей толпой во время вокзальной мессы, и сохраненный Валентиной только ей известно каким образом (и зачем!) при аресте, в КПЗ, на допросах и после освобождения.

– Вот это сейчас важно. Не пропусти, – с этими словами она вложила обломок в руку не удивляющемуся, хотя и слегка недоумевающему Святейшему Кардиналу, и молча удалилась в палату Буренина, будто сделала все, от нее зависящее.

Возвратившись в свою резиденцию, Дуброва принял дожидавшегося ежедневной аудиенции Семена Справедливого.

– Что у тебя? – заняв руководящее кресло, вопросил Кардинал сухим, пергаментным голосом, в котором не было и тени церковности – таким тоном топ-менеджер крупной бизнес-структуры обращается к своему ближайшему подчиненному.

– В цилому все в норми, бэз эксцессив.

Кардинал кивнул. Подобно великому Наполеону и большинству женщин он любил и умел делать несколько дел одновременно, вот и сейчас озабоченно  углубился в чтение бумаг, разложенных на рабочем столе в несколько стопок с цветными закладками и подчеркиванием маркером, а также включил телевизор – на канале «Спектр» как раз шли вечерние новости, причем, телевизор он наблюдал через двойную систему зеркал наподобие перископной, что должно было максимально нейтрализовать зловредное влияние чуждых электронных лучей.

– Давай конкретно по задачам.

– Нарэшти зибралы матэриалы по цьому, Капытану зэмснаряду.

– И что? – насторожился Дуброва, моментально уловив, что Семен пребывает в какой-то нерешительности, чуть ли ни в смущении. – Докладывай.

– Да тут воно… Якась дурня выходыть, Босс…

– То есть?

– Да вин у цьому ричковому порту працюэ рокив трыдцать, а можэ, и бильше. Ця контора рэорганизувалась разив пьять, и цэй чоловьяга завжды по пэрэводу з попереднього мисця роботы прыходыв. И тому у виддилку кадрив ниякои информации суттевой. А потим щэ и архив… того…

– Сгорел? – понимающе подсказал Дуброва.

– Та ни – водою залыло, цэ ж ричковый порт… Ни року народження, ни освиты, ни мисця проживання… Кубло и тилькы, а нэ контора…

– Неужели и фамилии нет? – почти с завистью уточнил Святейший.

– От тилькы прызвищэ и э, алэ ж якэ – Бульба! А також инициалы – Т.И. Цэ мы в видомостях на зарплатню зьясувалы. Алэ чи його цэ прызвишэ – я нэ пэвен, тому що цю зарплатню ныхто нэ отрымуэ, вона видразу идэ на дэпозыт у банку. По цьому прызвищу знайшлы адресу, алэ там проживають зовсим инши люды, ни про якого Бульбу нэ чулы… Алэ вси його знають, вси поважають бильше, ниж начальство, вси звуть Капитаном та й усэ. Мий хлопец, що цим займався, сформулював: «Нэ людына, а ИНКОГНЫТА якась»…

– Выходить, они со своим кораблем однофамильцы… Или земснаряд в его честь…

– Вы про що, Босс?

– О своем. Считаю, с заданием установления личности Капитана вы справились на пятьдесят процентов. Если не меньше.

– Нэ мэньше, Босс, ни як нэ мэньше, – кротко потупив очи, не возразил, а смиренно согласился зам по оргработе церкви «Истинного Бога», бесстрашный и безжалостный командир ее боевого крыла – спецподразделения «Дети Каина».

Потому что процентная оценка работы имела самое что ни на есть практическое воплощение: Святейший только что вполовину срезал зарплату Семена за текущий месяц. Но возражать, как и в армии, смысла не имело: Дуброва никогда не менял своих решений, тем более, принятых по вдохновению, то есть, здесь и сейчас.

– Продолжай,- после подобающей паузы смилостивился Кардинал. – Что еще?

– З Иваном Капустиным зустрився, вашэ прохання пэрэказав, обицяв допомогты.

– Хорошо, это зачтено. Кстати, мне вчера Закревский звонил из Крыма. Полчаса прообщались, все прощупывал и приценивался, пытался понять, почему Председатель вдруг распорядился отпустить всех, кто участвовал в нашем водном шоу.

– И що, поняв? – на всякий случай с осторожной иронией спросил Семен, который и сам не мог толком уразуметь каких-то мистических взаимоотношений своего Босса и первого лица государства.

Дуброва склонил голову и слегка искривил синеватую ниточку своих губ. Только очень хорошо знающий его человек мог распознать в этом птичьем движении довольную улыбку:

– Я выразил глубокое удовлетворение в связи с тем, что Председатель принял вызов… В чем, отдавая должное его личным качествам, я ни мгновения не сомневался…

Надо полагать, физиономия у Семы Справедливого была не менее озадаченная, чем у Славы Закревского, когда он это услышал. Семен на всякий случай начал усиленно перебирать бумаги, которые принес с собой.

Кардинал проявил интерес:

– Воззвание к средствам массовой информации готово?

– Повный порядок. Дужэ выразно выйшло, – Сема просто лучился удовольствием.

– Ну-ну…

Это был один из коронных номеров Святейшего. Взяв несколько станиц убористого машинописного текста, Дуброва как бы взвесил их на руке, прислушиваясь к интуитивному, никогда не подводившему ощущению, и констатировал безапелляционно:

– Годится. Тянет на двадцать пять процентом премиальных. И кто это сподобился?

– Та знайшлы одного спеца з лингвистычного програмування, – деликатно потупился от похвалы Сема. – А раниш вин, кажуть, з КДБ спивпрацьвав…

– С КГБ? Тогда понятно. Отправляй в прессу, на «Спектр» в первую очередь. Кстати, ты с ними свяжись, предупреди, что я непременно буду. А что это у тебя за списки?

– Цэ люды, прохачи. На аудиэнцию, на втаемничэння, на инициацию, на благословэння... Вси достойни, вси пэрэвирэни…

Святейший Кардинал ощутил, как предчувствие холодком отпечаталось где-то в области темени. О, он знал и различал множество форм и степеней предчувствия! Оно могло еле заметно, голубиным перышком смутного желания пощекотать и растаять, и только потом, когда сто раз поздно, вспоминалось, что был же намек, что поступать следовало вот так… Таким смутным образом обозначались предчувствия, касающиеся Степана Дубровы – человека и гражданина. В другой ипостаси – Святейшего Кардинала – дело обстояло куда определенней. Предчувствие холодной – не отличить от раскаленной – иглой впивалось в затылок (как давеча в палате Буренина), что аж слезы катились горошинами, словно от прикосновения к зубному нерву, и эти мучения неизменно сопровождали важнейшие моменты и решения в деятельности церкви «Истинного Бога». Что касается третьей, главной и опять таки предвкушаемой ипостаси Вершителя Судеб, то здесь предчувствие было всеобъемлющим, оно ознобом пронизывало все существо, леденило непередаваемым – окончательным ужасом, и эта невидимая, лишь ощущаемая пропасть отпугивала и манила с одинаково непреодолимой силой. Так было во всем, что имело отношение к Председателю и, с недавних пор, к Капитану. И с тех же пор, Дуброва сейчас знал это со всей определенностью, ему и начали сниться пугающе пророческие сны.

– Списки сюда, я сам.

Святейший Кардинал рассеянно просмотрел несколько листов с колонками фамилий и взгляд его безошибочно остановился на одной: «Барханов Ю.В.»

– Кто таков? Откуда, зачем?

А вот в подобных случаях предчувствие было иным – вполне различимым и определенным, но это означало, что нечто важное, быть может, экстраординарное,  происходило в жизни иных людей, к примеру, вот этого Ю.В.Барханова, а Святейший обязан был лишь сыграть свою роль, исполнить миссию, не более, чего, впрочем, не стоило избегать, ибо это были обязательные шаги на пути к Вершителю Судеб.

– Музыкант цэ, видомый, вин для нас музыку напысав. Потрибна людына, – характеризовал Барханова Сема, недоумевая сразу по двум поводам: с какой стати Босс заинтересовался именно и только Юрием, и с какой стати он, Семен, включил того в списки (с предчувствиями у Справедливого было туговато). – А щэ вин пысмэнык и поэт, – зачем-то добавил Сема.

– Этого приму. Сегодня и сейчас. Остальных на потом, на Валентину перекинь, сам поработай… Все.

– Так вси тилькы ж до вас, Босс, хочуть, – сподхалимничал Семен, но Святейший, уже плавно сползающий в «рабочее состояние», улыбнулся ему столь неземно, но предвкушающе, что Сема счел за лучшее быстренько ретироваться.

Тем временем, уже проходя через двойные, как у высокого начальства, но сводчатые, как в храме, двери, Юрий Барханов все еще не решил, а не плюнуть ли ему на эту явно дурацкую затею с пробуждением творческого потенциала, о чем он прочел в листовке, сунутой Семеном вместе с расплатой за «Сюиту Апокалипсиса», или таки пройти все до конца. Так и не определившись, Барханов со скептическим лицом просителя, знающего себе цену, прошествовал на середину огромного кабинета, а именно там в центре СЦЕНЫ вековой глыбой возвышался стол темного дерева, за которым нахохлился, утопая в графском кресле, маленький щупленький человечек то ли в странно пестрой сутане, то ли в нелепо помпезной маскарадной мантии. И только подойдя поближе, Юрий увидел то, что молнией небесной переменило его отношение к происходящему.

Разумеется, быть этого не могло. Никоим образом! Какая связь?! Но на мгновние и со странным трепетом Барханову показалось, что он разпознал в дощечке, лежащей на столе Кардинала, останки своей гитары, безвременно погибшей в приснопамятной давке на вокзале. И это был не просто дежурный транспарант «Внимание!», это был целый шлагбаум, подпертый бетонными блоками и опутанный колючкой, за которым начинается совсем другая жизнь.

Знаки судьбы – отдельный важнейший, но малоисследованный коридор в лабиринте каждой творческой биографии. Во всяком случае, для Барханова это было серьезно, очень серьезно. «Тот человек на балконе… Кардинал с проповедью… Опять…».

– Я был там.., на вокзале, – содрогнувшись, проговорил Юрий, почему-то стараясь не смотреть в сторону Святейшего.

– Я тоже, – очень обыденно сообщил тот, потом взглянул на часы, мгновенно спускаясь на землю с мрачно мистических высот, и перешел к делу. – Начинаем – времени нет, мне скоро на телевидение.

– А что делать? – настороженно осведомился Юрий.

– Бери стул, ставь где-нибудь и садись.

– Где ставить?

– Да где угодно, – после изрядной паузы безразлично отозвался Дуброва.

Был он отстранен и не слишком любезен, в этот момент более всего походя на участкового врача городской поликлиники, замотанного бесконечным потоком страждущих, а до конца рабочего дня… а, всего час, ну ничего, недолго, можно и потерпеть…

Ситуация изрядно напрягала Барханова, но он все же уселся на стуле и стал ожидать продолжения. Между тем Кардинал достал из шкафа целый сноп свечей в маленьких подсвечниках и начал расставлять их по кругу вокруг Юрия. Считать их Барханов не стал, потому что и так догадался, что свечей должно быть ровно сорок – излюбленное число для любого ритуала. Впрочем, были они не черными, как подсказывало Юрию его писательское воображение, но и не нарядно цветными, словно на елку – обычные восковые церковные свечи. Круг был далек от совершенства, что как-то раздражало.

«Как же он зажигать-то их будет? – задался вопросом Барханов. – Или меня приспособит помочь?»

– Сейчас мы обратимся к той сущности Истинного Бога, которая ведает творчеством, вдохновением и прочей духовностью.

– Что я должен ей говорить, этой сущности? – выражение «прочей духовностью» Юрия изрядно напрягло. – И в какой, простите, форме?

– В мысленной. Проси, чего желаешь. Будешь искренен – все получится. Сейчас я прочту молитву, ты тоже.

– Какую?

– Любую, какую знаешь. Хоть «Отче наш»-то знаешь?

Барханов неопределенно пожал плечами, потому что верующим себя не считал, со всеми вытекающими последствиями.

– Ладно, – поморщился Кардинал. – Предначертанное исполнится и так…

Сейчас он еще больше походил на врача, услышавшего от недалекого пациента, что денег на лекарства у него нет, но вылечиться он все равно хочет.

Юрий не уловил, какое движение пальцами сделал Кардинал, да и делал ли он вообще какое-то движение, но на всех свечах вокруг него одновременно затрепетали бледные язычки пламени, пахнуло густым медвяно-восковым ароматом. От неожиданности Барханов даже вздрогнул, но тут же постарался успокоить себя, что подобными примитивными фокусами озадачивали публику еще древние иллюзионисты.

«Ишь ты, трюкач какой дешевый! Электрозапалы у него там что ли или химия какая? Цирк на дроте».

И вдруг с необъяснимой тоской понял, что до окончания паршивой инициации, в которую так опрометчиво ввязался, он не сможет, не посмеет подняться и переступить эту призрачную границу мерцающего огненного круга. Кардинал раскинул руки, губы его зашевелились, но слов Юрий не улавливал. Вначале он смотрел, потом закрыл глаза и попытался сосредоточиться на собственных ощущениях.

Он ничего не ощущал. Ничего не происходило.

Через какое-то – невозможно определить, какое именно время, Барханов раскрыл глаза. Свечи сгорели почти наполовину. Кардинал стоял все в той же позе, казалось, он даже не шевельнулся, и Юрий подивился, как тому при щуплой комплекции не трудно так долго держать руки на весу.

И тут ЭТО началось.

Словно лопнул беззвучно (или наоборот, с оглушительным вселенским гулом) невидимый пузырь, окружавший Барханова. И он оказался, ничтожный и жалкий, в каком-то невообразимо безмерном пространстве. И понял ужасающе отчетливо, что бесконечно слаб, но не одинок. НЕ ОДИНОК. О чем всегда подозревал и вот убедился. И потому взмолился со всей истовостью, на какую был способен:

«Спаси и сохрани! Не оставь милостью Своей! Помоги волею Своей! Не к какой-то Богомерзкой сущности, идолу гнусному обращаюсь, но к Тебе, Господу нашему Иисусу Христу!»

Слова были архаичными и возвышенными, совсем несвойственными Бараханову-человеку и даже Барханову-писателю, как бы навеянные извне, но это сейчас нисколько не смущало. Разумеется, он многократно слышал и читал их, но никогда не произносил. А сейчас они самопроизвольно рождались где-то в глубине, всплывали из какой-то родовой памяти, и лились легко и без запинки (вот с литературой бы так!), потому что ощущались единственно уместными. А может, их подсказывал Юрию его ангел-хранитель?..

«Дай силы свершить задуманное. Верю в Богоугодность замысла моего и готов претерпеть положенное на пути. Позволь, Господи, написать мне мою главную песню. И прости ничтожность мольбы моей, ибо жажду этого более всего на свете. Не гневись, Господи! Господи, помилуй!»

Сознание Юрия тривиально раздвоилось. Один Барханов – обычный, но растерянный и опустошенный, продолжал восседать на дурацком стуле в кабинете Кардинала, дивясь собственному монологу, особенно, архиклерикальной фразе насчет «Богомерзкой сущности». Другой пребывал в трепете и покорности в сияющей безмерности. Обе половинки слились воедино, когда Юрий Барханов с поразительной, потусторонней ясностью ощутил, что услышан. Не одобрен, не обнадежен – именно УСЛЫШАН (многозначительное многоточие)... Что именно вселяло подобную уверенность,  он сформулировать так и не смог – ни сразу, ни даже впоследствии, но ощущение было непререкаемым.

Почувствовал это и Кардинал, Юрий увидел, как по несимметричному лицу Дубровы пробежала краткая болезненная судорога, он громко выдохнул, и руки его плавно опустились вдоль сухонького туловища, словно крылья хищной птицы.

Инициация завершилась.

Зерно было брошено во взрыхленную землю – волосы Барханова действительно встопорщились, сердце колотилось, как после полулитра ночного кофе в студии. И зерно уже давало всходы: Юрий почему пришел к выводу, что с этого момента все в его жизни пойдет не то чтобы замечательно, а исключительно так, как надо. Хотя к этому сладкому убеждению, как к бочке меда,  примешивалась смутная тоска, что-то вроде «добровольной потери свободы выбора».

В кабинет просочился Сема и доложил:

– Воззвание прессе разослано.

– А на «Спектр» позвонил? – деловито поинтересовался Дуброва. – Сейчас прямо позвони, предупреди пожестче, что выезжаем, чтобы не вздумали там чего-нибудь отменять. Да, еще уведомь их, что прибуду не один, – Кардинал глянул на Барханова и произнес скорее утвердительно. – Поедешь со мной на телевидение?

Юрий автоматически кивнул: конечно же поедет. На телевидение. А куда же еще?.. И последовал за Святейший Кардиналом к его машине, отметив только, что всю жизнь мечтал прокатиться на архаичной, но все еще царственной «Чайке».

Сразу же после телефонного ультиматума, поступившего из офиса Святейшего Кардинала, генеральному продюсеру телеканала «Спектр» Антону Филатову на стол была положена загодя подготовленная информационная справка, к которой не преминули приложить только что полученный от Кардинала факс.

Ну, допустим, присутствие в эфире в комплекте с Кардиналом какого-то барда особых возражений не вызывало. Хотя и не радовало. Но читая биографию будущего героя телепередачи, Антон все окончательнее впадал в состояние нервической, свойственной больше женщинам, раздраженности.

«Дуброва Степан Викторович, 44 года, холост, детей (по официальным  данным) нет. Высшее медицинское образование, семь лет проработал врачом-психиатром в Центральной психиатрической больнице им.И.Павлова. Кандидат медицинских наук, автор ряда научных статей по проблематике пограничных состояний, а также множества публикаций в популярных изданиях, касающихся тем экстрасенсорных способностей, ясновидения и парапсихологии. После увольнения из больницы до создания так называемой Церкви Истинного Бога занимался бизнесом, в частности, являлся соучредителем и генеральным директором «Всемирного центра здоровья души и тела». Пережил авиакатастрофу легкомоторного самолета в Греции, в которой погибли все остальные ее участники. После этого случая вышел из учредителей центра (через год «Всемирный центр здоровья души и тела» по представлению налоговой администрации был признан банкротом).

Созданная и возглавляемая С.В.Дубровой религиозная община, в которой он носит титул «Святейшего Кардинала», является наиболее динамично развивающейся псевдохристианской сектой в Украине. По информации, распространяемой самой сектой, число ее приверженцев составляет 2 миллиона человек, по данным Госкомитета по религии – 10 тысяч членов, по последним оценкам Министерства внутренних дел – не менее 100 тысяч человек в целом по стране. Финансовое положение секты за счет пожертвований, вкладов, своеобразной целительской деятельности и пр. является вполне устойчивым, она располагает ресурсами для крупномасштабных проектов, например, сооружения грандиозного храма в пос. Нижнее Устье (Черкасская обл).

В последний год деятельность Церкви Истинного Бога приобретает все более публичный, а порой и экстремистский характер. Основные мероприятия – массовые моления (мессы) и крестные ходы, а также массовое чудотворствование (исцеление), в которых главную роль как по статусу, так и по сути играет Святейший Кардинал. Наиболее резонансное из последних мероприятий – «черная месса», сопровождавшаяся массовыми беспорядками, в результате пострадали 132 человека, из них 7 со смертельным исходом…» 

Филатов осторожно, как ядовитые, положил странички на стол и потянулся за сигаретой.

Продолжать чтение информационных материалов к передаче «Открытые двери» ему категорически расхотелось. Он тщетно пытался сформулировать зябкое ощущение, сквозняком пронизывающее его и какой-то ртутью накапливающееся в области желудка. Чудеса, исцеления и жертвы… Клоунада какая-то… Варьете… Вот именно: театр-варьете, сомнительные чудеса и еще более похабные разоблачения консультанта с копытом! И главное – печальная судьба Степы Лиходеева. Вот так и его, Антона Филатова, после этой гнилой передачи возьмут за шиворот да и выкинут с канала в «открытые двери»! Куда-нибудь к черту на кулички, где еще электричество не изобрели! По факту так и будет…

После перекура на душе Антона слегка потеплело, и он опрометчиво решил познакомиться с факсом, присовокупленным к страничкам. И едва не начал матюгаться вслух. Потому что справка оказалась лишь цветочками:

«…В связи с уже скорым воцарением нашего Святейшего Кардинала, Духа Истины в ипостаси ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ, религиозные и политические круги охватила истерическая паника. Мы обращаемся к Вам, чтобы эта нарастающая паника не обрушилась и лично на Вас. Предупреждаем: бежать бесполезно. Бессмысленно переводить свои и чужие деньги за границу. Воздержитесь от безнадежной эмиграции. Наоборот, выявляйте сеющих панику и распускающих слухи о том, что Святейший Кардинал Степан Викторович Дуброва явится как холодный Князь Апокалипсиса, как реинкарнированный Сталин, чтобы безжалостным террором новой диктатуры свергнуть существующий порядок власти в Украине, а затем кровожадно развязать библейский Армагеддон – Третью Мировую войну!»

– Ну ни хера себе! – таки не сдержался пока еще генеральный продюсер общенационального телеканала. – Да они там на всю голову долбанутые!

«…КАК УСТАНОВИТЬ АСТРАЛЬНУЮ СВЯЗЬ СО СВЯТЕЙШИМ КАРДИНАЛОМ? Преданно глядя ему в глаза на прилагаемом фотопортрете, напрягите всю волю и 10 раз смело, но уважительно позовите: «ВЕРШИТЕЛЬ СУДЕБ!..» Если Вы чувствительны, то явственно ощутите, что ВЕРШИТЕЛЬ СУДЕБ внимает Вам (связь в любом случае устанавливается на 100%). Затем чистосердечно направьте ему свое чувство любви и 10 раз произнесите: «ВЕРШИТЕЛЬ СУДЕБ! Будь Храмом Живым! Пусть к Храму Твоему радостно стекутся все народы! Пусть Бог даст Тебе ту власть на земле, которую Бог имеет на небе! Будь всемогущим! Собери все Богатства земли! И пусть из уст Твоих и рук Твоих Бог питает народы благодатью. Пусть владыки земные будут твоими детьми. Не старей! Хочу, чтобы Ты жил вечно! Будь счастливо бессмертен, ВЕРШИТЕЛЬ СУДЕБ!» Почувствовав ответное физическое присутствие ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ в своей душе, Его приятное тепло внутри своего тела, упорно глядя на снимок глаза в глаза, просите у ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ ВСЕ, на что имеете право. Просите и помните – благодать исходит от ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ, даже когда Он гневается. Окунитесь в необозримый благостный океан ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ».

Филатов развернул факсовый рулончик до конца: портрет Кардинала имелся. С глазами, в которые предлагалось упорно глядеться. Правда, на факсе изображение изрядно размазалось, но облегчения это не сулило. Да, не напрасно Сема Справедливый гордился текстом послания, а Дуброва его благословил... Но особую Семину гордость вызывали финальные абзацы:

«…МЫ ЗАНЕСЛИ ВАС В КАРТОТЕКУ, И ТЕПЕРЬ ВЫ СОСТОИТЕ У НАС НА УЧЕТЕ! В свое время Церковь Истинного Бога будет заниматься т.н. «отказниками» – лицами, не пожелавшими служить ВЕРШИТЕЛЮ СУДЕБ и Богу. Это не угроза, это социология: кто не с Богом, тот на службе у сатаны. Под безжалостным Всевидящим Оком ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ никому не замаскироваться, не спрятаться под туманными идеями ООН и ЮНЕСКО. Мы будем знать, что Вы говорите на работе, в кругу семьи или знакомым. Все интересующее нас уже подвергается нами тотальному контролю, а рядом с Вами всегда много людей, метящих на Ваше место или желающих честно дать о Вас нужные сведения».

Филатов невольно содрогнулся: много, ох как много этих, метящих… Да буквально все вокруг, суки конченые! И туманную ООН с ЮНЕСКО туда же!!!

«…Поэтому вносите свой личный или юридический вклад в пришествие ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ – немедленный взнос агитацией, активностью в газетах, журналах, на телевидении и радио. Послужите банковскими, типографскими, информационно-коммуникационными и почтовыми услугами. А на каждого, кто не исполнит это указание, невзирая на чины, звания и награды, вскоре падет ужасное горе Иова (см. Библию). Фото ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ и экз. настоящего письма должны быть в семье каждого жителя Украины!

Да воздвигнут будет Храм Истинного Бога! Да воцарится Всемирная блаженная Украина под водительством ВЕРШИТЕЛЯ СУДЕБ! СЛАВА СВЯТЕЙШЕМУ КАРДИНАЛУ!»

Антон весьма живо, с тошнотворными подробностями представил, как через какой-то час этот самый святейший крушитель в прямом эфире на всю страну провозгласит хотя бы пару строчек из своего послания и что после этого начнется, и тихонько – по-щенячьему – заскулил. Но должен же быть какой-то выход, не одному же ему отдуваться за предстоящую катастрофу! Иван, Иван Капустин, это ж он, политтехнолог охренелый, хитростью вовлек, буквально заставил вляпаться в эту авантюру!

Подрагивающей от волнения рукой, Антон принялся набирать Капустина, сбился, начал еще раз. Ур-ра, наконец-то дозвонился! Но Иван – подлая его душа, втянул и бросил – не отвечал. Молчал Иван Капустин, хотя и «крышей» выступить грозился, а сейчас незамысловато спрыгнул с темы, телефон не поднимая, припал, наверное, к Папиной груди, водовку с ним, поди, взахлеб хлещет, и о друзьях-соратниках своих, в неравной борьбе погибающих, сразу и позабыл… Вот же сволочь какая, по факту, ведь именно когда нужен, как воздух… Нет, зря он не перешел от Ивана под «крышу» Закревского, зря, уж как Слава прозрачно намекал!

Ну ведь это ж надо: ведь карабкался, на все соглашался, а претерпеть сколько пришлось, унижений одних сколько вынес… И каких! Антон от жалости к себе всхлипнул. И вдруг в одночасье все прахом: и кабинет этот с томной секретаршей с плюшевыми глазами, и машина служебная, но главное – уже не будет угодливого подобострастия подчиненных и уважительного признания среди сильных мира сего! Нет, даже сама мысль об этом была для Антона Филатова непереносимой, словно для конченного наркомана угроза лишиться очередной дозы. Власть – она не только изнуряющая страсть, но еще и наркотик…

Консультироваться с Кабмином не было времени – эти заволынят дня на три, а тут счет на минуты. Ах, подставили, как круто обложили! Антон чуть не плакал, потому что в свои критические, определяющие моменты он просто не мог не поделиться с кем-то предстоящей ответственностью, а еще лучше, передать ее целиком и полностью. И он набрал дежурный – на все случаи жизни – номер.

Оксана только что вышла из операционной. Операция оказалась сложной и затянулась почти на три часа, кондиционеров в их больнице сроду не было, от древнего бестеневого света атмосфера раскалилась, как в парилке, и единственным желанием Оксаны было вдохнуть пару глотков свежего, без антисептиков воздуха, сбросить насквозь мокрый и грязный хирургический костюм, потом сразу в душ, а потом добраться до дивана в ординаторской и отключиться хоть на полчасика. Она подошла к раскрытой балконной двери и принялась отлеплять от себя зеленоватую в бурых пятнах одежду, но в этот момент настырно заголосил такой ненужный, неуместный сейчас телефон. Однако увидев высветившийся филатовский номер, Оксана ответила как можно радушнее:

– Да, Антоша. Что-то случилось?

– Скоро случится, – почему-то шепотом сообщил Филатов. Он выскочил из-за стола и принялся совершать по кабинету какие-то броуновские движения. – Сейчас такое случится… Капустин, любимец твой, затащил ко мне на канал Кардинала, «Истинного Бога», того, что на вокзале, помнишь, ты мне рассказывала, и он тут сейчас начнет в прямом эфире государственный переворот организовывать. Пустить это в эфир я не могу, а не пустить – тоже, потому что эти фанатики мне здесь побоище устроят похлеще, чем ваша месса…

–Антоша, ну ты взвесь все «за» и «против» и прими оптимальное решение, ты же опытный руководитель, только не нервничай, пожалуйста.

– Какое тебе еще решение?! – заорал Филатов, получивший наконец-то возможность выплеснуть накипевшее. – Сейчас песец будет! Полный! Работе моей, бабкам, всему пиздец и свадьбе нашей тоже!!

– Я очень тебя прошу, – еще мягче, как маленькому ребенку, произнесла Оксана. – Ты не волнуйся, ты же знаешь, насколько это тебе вредно.

«Свадьбы не будет – нашел чем удивить»…

На мгновение она представила, как выглядит со стороны, например, из окон напротив, и непроизвольно улыбнулась: голая, мокрая, у ног одежда вся в кровище, на улицу выставилась и по мобилке своего непутевого мужика увещевает, чтоб поступил, как баба. Действительно, смешно. До слез.

– Я вот чего, Антоша, не улавливаю: с какой стати именно ты должен этим всем заниматься? У тебя заместителей разве нет?

– Нет! Нет у меня по программной политике заместителей. По финансам, есть, по технике, по режиму, по хозчасти, а по эфиру нет!

И тут Филатова осенило: а почему, собственно? Вот уже месяца два у него в почте отлеживается приказ о назначении Елены Балюры (между прочим, автора этой чертовой программы «Открытые двери») вице-президентом канала «Спектр» с возложением ответственности за все культурно-массовые программы за исключением информационки и политики. И с учредителями согласовано. Но Антон не подписывал, потому что Елены была толковой, инициативной и самостоятельной, даже слишком уж инициативной и самостоятельной. А вот взять сейчас да и подмахнуть! И пускай она упорно глядится глаза в глаза этого полоумного Кардинала и заодно ощущает его приятное тепло внутри своего тела!

– И потом, – продолжила Оксана, – я тебе как врач говорю: у тебя очень скверное состояние, буквально на грани нервного срыва. Я уверена, тебе срочно нужно пройти медицинское обследование. Буквально немедленно.

– Ты у меня умничка, Ксанка! – с тем же энтузиазмом, с каким только что хоронил себя, возрадовался-воодушевился Филатов. – Ты даже не представляешь, какая ты умница!! Целую-обнимаю, – и отключился.

Он отыскал и с плотоядным удовольствием расписался на бланке приказа о назначении, затем по громкой связи затребовал к себе секретаршу.

– Значит, так, – утомленно, оставляя страдальческие паузы между словами, сообщил он. – Найдешь Балюру… и под роспись… ознакомишь ее с приказом. Скажешь.., официальное представление… будет завтра. Потому что сейчас я… отвратительно себя чувствую… и уехал, а она… на хозяйстве.

– А что с вами? – округлила кукольные глаза секретарша.

– Будем надеяться, ничего серьезного, – мужественным тоном смертельно больного человека успокоил ее Антон. – Все. Вынужден покинуть.

 По дороге во двор (его служебная машина парковалась на особой стоянке, чтобы оградить от несанкционированного общения с работниками или – еще хуже – телезрителями), Антон Филатов отметил, что все сложилось удачнее, чем в голивудовском триллере, но не хватает еще какой-то небольшой, однако завершающей детали. Филатов на мгновение задумался и едва не хлопнул себя ладонью по лбу: ведь он болен, у него же переутомление и нервный срыв! А следовательно, необходимо лечиться. Срочно! Безотлагательно! Сама Оксана так говорила! А как, по факту, можно лечиться от нервного переутомления? Вот именно!

И Антон сделал два телефонный звонка: первый – в давно пристрелянное и проверенное заведение банно-массажных услуг, второй – новому лицу (и, как злопыхательствовали, не только лицу) канала, телеведущей Виктории Пасько, которую он категорически пригласил в эту самую сауну. Которая ей, кстати, весьма приглянулась еще по прошлым посещениям: два бассейна, один с холодной, другой с теплой водой, ресторанное меню, солярий, зеркальный потолок над кроватью…

Выезжая через боковые ворота из здания телекомпании, Антон Филатов со злорадством ускользнувшего из западни отметил, что к центральному входу вальяжно подкатила черная старинная «Чайка». Святейший Кардинал и Юрий Барханов через автоматизированные, словно в аэропорту, двери вошли в холл, где их, как уважаемых гостей, уже встречали свеженазначенная вице-президент, ведущий программы «Открытые двери», режиссер и прочий полагающийся по такому случаю персонал.

Самое забавное, что, как выяснилось, Антон переживал совершенно зря. Передача прошла чинно и благородно, хотя и интересно. Вначале Дуброва официально и благообразно поведал о своей Церкви Истинного Бога, которая, оказывается, никакая не тоталитарная секта, а вовсе наоборот – добровольное сообщество подвижников, ставящих своею благородною целью духовное возрождение, очищение и развитие каждого человека и всей украинской нации в целом. И сообщество это никогда не конфликтовало и не будет конфликтовать ни с законом, ни властью, которая, как известно, от Бога. И потому вся церковь и Святейший Кардинал лично очень высоко оценивают патриотическую и гуманистическую деятельность Председателя Украины, которая несомненно приведет к созданию могучей европейской державы.

Когда ведущий, заметив поскучневшие лица зрителей, попытался перевести передачу из лекции культполитпросвета во что-то более живое и практичное, то Дуброва не стал ломаться и охотно продемонстрировал несколько впечатляющих номеров из своего богатого арсенала психотерапевта-гипнотизера. Он отобрал добровольцев из публики, которых усыплял одним щелчком пальцев, он лишал их чувства боли, а другие добровольцы, в том числе, и ведущий программы, кололи счастливо улыбающихся подопытных иглами от одноразовых шприцев безо всякой ответной реакции, загипнотизированные «кролики» по заказу зрителей охотно изображали из себя то Наполеона, то Аллу Пугачеву, то Мохаммеда Али. Вершиной показательных выступлений стала девушка, которой Дуброва внушил, что она карманный калькулятор, и девушка принялась безошибочно перемножать и делить шестизначные цифры. Причем, все эти суггестивные выкрутасы Кардинал сопровождал весьма любопытными комментариями, что, мол, способности человека буквально безграничны, но скрыты. А скрыты потому, что люди греховно своевольны, а созданы подчиняться Господней воле, и потому влившиеся в Церковь Истинного Бога после приобщения к ее таинствам обретают первичную душевную гармонию вкупе с необычайными талантами вплоть до управления собственной судьбой, а также постигают смирение и любовь, что на самом деле и является истинным счастием. И в подтверждение своего тезиса призвал присутствующих сосредоточиться, углубиться в себя, закрыть глаза и преклонить колени в знак веры и смирения. Не меньше четверти зрителей на съемочной площадке (а сколько их было по стране!) бухнулось на коленки перед новоявленным то ли утешителем, то ли вершителем, кое-кто из особо внушаемых начал даже отбивать земные поклоны, и камеры с удовольствием выхватывали крупным планом отрешенные потусторонние лица.

Кардиналу много хлопали и задавали множество вопросов, в том числе, естественно, и о трагедии на железнодорожном вокзале. Он опять вернулся к полуофициозу, посожалев о случившемся, но возложил вину за произошедшее исключительно на непрофессиональные действия милиции, при этом исполнив очередной пассаж в сторону Председателя, который мудро и решительно разобрался в ситуации, отправив в отставку министра внутренних дел (у Кардинала как-то ненавязчиво выходило, что они с Председателем ну чуть ли не партнеры и духовные братья…). Здесь Кардинал воспользовался моментом и передал слово Юрию Барханову, который «все сможет рассказать с позиций очевидца».

Юрий, который все это время, как рояль в кустах, молча просидел в первых рядах зрителей, вышел на сцену к ведущему и признался, что «на черной мессе не было ничего хорошего, кроме одного хорошего человека, которого он там встретил (Барханов подразумевал Оксану, но публика, разумеется, подумала про Кардинала). Поэтому он постарался все побыстрей забыть, ему это почти удалось, поэтому рассказывать, собственно, нечего. А потому он лучше споет песню, которую написал после этого. И песня получилась соответствующая. Или наоборот. Впрочем, судить слушателям:

Ничто не вечно под луной.

Под солнцем тоже.

Навек прощаются с тобой

те, кто дороже.

Не вечны камень и металл –

закон природы.

Все, что свершил, о чем мечтал,

уносят годы.

Проходит все. Проходит жизнь,

хоть ты зови, проси, держи.

Не удержать, не упросить –

разлука рвет любую нить.

И только Музыка, миром правит Музыка –

мечты порождение.

Останется Музыка, после нас лишь Музыка –

Любви воплощение.

Злой рок на взлете целит в нас,

никто не вечен.

Но искупает все подчас

с Любовью встреча.

Приходим мы в суровый мир

соединить судеб пунктир.

И счастлив тот, кто в жизни смог

испить Любви хотя б глоток!

Все это Музыка, миром правит Музыка –

мечты порождение.

Останется Музыка, после нас лишь Музыка –

Любви воплощение.

Пускай в финале тьма и тлен,

влюбленных путь благословен.

Ты только сердцем улови

семь нот мелодии Любви.

Останется Музыка, после нас лишь Музыка –

Любви воплощение».

Потом Юрий пел еще. «На разогреве» у него поработал сам Святейший Кардинал, и публика была на редкость отзывчивой. Опять же, на канале отыскался вполне приличный инструмент – «Фэндэр», не хуже, чем на студии. Но главное, что после этой самой инициации к Барханову пришло редкое (особенно, «на трезвую») ощущение «Поперло!» – когда все складывается само собой: пальцы легко находят самые сложные аккорды, голос без особого напряга справляется с высокими нотами, картавинка становится мягкой и приятной, и даже микрофон не фонит, а грамотно подзвучивает гитару. Не удивительно, что при всей невыстроенности и эклектичности (а как же иначе могло быть с участием Кардинала?) передача получалась яркой и живой, а что еще нужно для зрительского рейтинга?

Убедившись, что все идет по плану и внимание публики переключилось на Барханова, Степан Викторович сослался на неотложные дела церкви и покинул студию. И только оказавшись в одиночестве в своей машине (телохранители не в счет), Дуброва расслабился, и стало ясно, насколько тяжко дались ему телевизионные благообразие и сдержанность. Его трясло в каком-то нервическом ознобе, на лбу выступили крупные капли, в салоне запахло чем вроде ацетона, Кардинал растянулся во всю длину заднего сиденья, с губ его срывались неразборчивые слова, среди которых расшифровать удавалось только:

– Прочь, прочь…

«Чайка» степенно, как пассажирский лайнер, отрулила от подъезда телеканала. Опытные сопровождающие Кардинала знали, что надо какое-то время поколесить по городу и дождаться, пока «интеллектуальное похмелье» минует, и Босс сделается более внятным.

Но это был весьма необычный день в и без того не слишком обычной жизни Степана Викторовича Дубровы. Его воспаленное состояние не проходило, скорее, наоборот. Святейшего Кардинала ВЛЕКЛО: нечто неназываемое, но необоримое сгущалось в глубинах естества, обретало карающую плоть, ледяными когтями впивалось в основание черепа, обессиливало и превращало в тряпичную марионетку. Им владел ужас, но ужас сладостный, ужас безраздельного, окончательного подчинения.

Приближалось время вечерней медитации. Даже не приподнявшись, чтобы выглянуть в окно, Кардинал выкрикнул:

– Сейчас! Здесь!

Выбранное наугад место оказалось довольно странным, но конечно же не случайным: поблизости от перекрытого еще в незапамятные времена моста на Рыбальский остров.

Неверными, сомнамбулистическими шажками Дуброва выбрался на середину кошачьей спины моста и отчаянным усилием, как оступившийся канатоходец, вцепился в перила. (Балкон – как на вокзале?). Тело его все еще подергивалось и выгибалось, ноги поочередно терлись и обвивали одна другую, что со стороны выглядело конвульсиями удушаемого, последним оргазмом повешенного. Святейший Кардинал слегка перегнулся через перила, и чернильная недвижная вода рывком приблизилась к его глазам. Вечерний Днепр источал целебную после одуряющей дневной духоты влажную прохладу и умиротворение вечности, жила своими торопливыми звуками автомобильная набережная, но ничего этого Степан Викторович Дуброва не слышал и не замечал. Перед ним раскинулась акватория грузового порта: два рукава реки, вода в безветрии подобная переваренному вишневому сиропу, по берегам и вдоль них капризной рукой ребенка разбросаны кубики строений, химерные хитросплетения металлических конструкций кранов, вышек и эстакад, какие-то знакомые и не очень суда, баржи, дебаркадеры и совсем неопознаваемые плавающие объекты – остывающий после кропотливого дня производственный муравейник. Но в расщепленном восприятии Дуброве виделось нечто иное. И пространство, и время вокруг него пульсирующе сгущались, спрессовывались в сиюминутную точку, не имеющую размеров, свет этого раскаленного, истекающего невидимыми протуберанцами безразмерного сгустка был настолько пронзителен и неумолим, что делал все вокруг черно-белым, словно во сне. И в сочетании ярких и темных пятен, переплетении линий и пересечении плоскостей, как на картине отъявленного кубиста, Святейшему Кардиналу рисовалась оскаленная морда изголодавшегося монстра,  готового пожрать его походя и не заметив. Вот что самое страшное: НЕ ЗАМЕТИВ! Да, прикипевший к серым перилам Рыбальского моста Святейший Кардинал видел перед собой искаженный, замаскированный под привычность, но зорко узнаваемый им символический ПОРТРЕТ СВОЕГО НОЧНОГО КОШМАРА.

– Судия истинный и неумолимый! Внемли верному рабу Твоему!

Малая, слишком малая часть его замутненного сознания угасающе стенала о собственной греховности, умоляла о прощении и спасении, но другая, все более слышимая, возвещала о миссии и мессии, благоухала грезами о великом предназначении, гноилась ненавистью и жаждой мести. Там, там – он чувствовал это, поэтому и явился сюда! – в индустриальных джунглях грузового порта и гнездились механические исчадия ада, стальным воплощением которых выступал недавний проклятый им земснаряд с его Капитаном.

– Силы алкаю, Властелин мой,- проскрипел Кардинал каким-то грифельным голосом, – ибо грядет, грядет небывалая битва во славу Твою! Грядет!!! Да посрамлены будут враги… Истинной Церкви, хулители и завистники, все, по злому умыслу или недомыслию, все, вставшие на пути, – Дуброва помедлил и почему-то добавил, – равно как и попутчики сиюминутные корыстолюбивые…

Здесь его иступленный монолог прервался – накатило новое ощущение, Блаженная Валентина, просветляясь лицом, и непременно шепотом  называла его «СКОРБНЫМ»: предвкушение звука, куда более полное и благородное, нежели сам предстоящий звук – всеобъемлющий гул вселенского колокола, поддерживаемый унисоном кристально чистых детских голосов. Повисшая пауза ожидания-выбора, и ощущение растаяло, а колокольный небесный звук так и не прозвучал. (Или не был услышан?). Вместо него по округе разнесся троекратный утробный рев, по тусклой воде скользнул режущий прожекторный луч. Ничего особенного для постороннего наблюдателя – обычный буксир выводит на фарватер обычную баржу. Но медитирующий Кардинал задрожал, словно побитая собачонка, седые короткие волосы его встопорщились, громко икнув, он отшатнулся от перил и кулем повалился на асфальт. Двое поджидавших поодаль телохранители Дубровы, давно привыкшие к подобным эксцессам, споро приблизились, умело, как санитары, подхватили ватное тело своего гуру и погрузили на просторнее заднее сиденье «Чайки». Машина плавно тронулась с места.

Через какое-то время от мягких покачиваний Святейший Кардинал очнулся, точнее, почти вынырнул в реальность.

Карбидный вопль заблудившихся фонарей, тени, зловещими черными кошками перебегающие перед автомобилем, слепящей вспышкой табличка с номером дома – «тринадцать». Следующая вспышка и черный паук – те же цифры! Все дома – номер тринадцать! Мистика! Пугающие ночные улицы – страницы запретной книги, на которых выпукло, как азбука Брейля, проступили тайные знаки, символы предзнаменования. Здесь и сейчас! Мистика, мистика!! И мистификация… Мистический восторг, мистический ужас. МИСТИЧЕСКИЙ ГРАД КИЕВ, упивающийся мистерией сладостного самообмана. Не религия и уж тем более не вера при всем поклонении их внешним атрибутам служили Святейшему Кардиналу опорой и путеводной звездой. Как раз наоборот. Звезды коварно соединялись на небе в многозначительные зодиакальные узоры, которые хитро преломлялись в картах таро, расшифровывалась их неминуемая суть не молитвой, а только заклинанием. Мистика красочно и бесстыже зазывала из киосков прессы и с афиш кинотеатров, мистика леденила кровь призрачным светом дистрофической луны, мистика с лживым участием распахивала офисы-ловушки ясновидцев, прорицателей и прочих магов, она терпеливо подкарауливала очередную разуверившуюся жертву, чтобы исподволь, неспешно и умело высосать волю, отравить, осквернить душу и навсегда подчинить, превратив в ПОЭТУСТОРОННЮЮ оболочку…

Святейший Кардинал тяжело заворочался на своем сиденье. Он инстинктивно закидывал голову назад, пытаясь если не унять, то хоть смягчить мучительную боль.

– С-с-семен С-справедливый, – прошелестел он змеиным шепотом. – С-сюда.  С-с-срочно.

 Повторно Дуброва «всплыл», когда его «Чайка» остановилась возле автобусообразного лоснящегося черного джипа, из которого торопливо выбрался «зам по оргработе». Святейший Кардинал дождался, пока охрана и водитель, обеспечивая конфиденциальность, покинули «Чайку», а Семен приготовил блокнот для записей, и поведал:

– Массовая акция. Через три дня.

– Крэстна хода? – деликатно уточнил Сема: сейчас Босс совершенно не походил на бизнес-менеджера, и с этим надо было ох как считаться.

Правая сторона тонкого рта Кардинала поехала вниз, отчего все лицо страдальчески перекосилось – в такие моменты «деятельного просветления» его безумно раздражало, что окружающие не понимают совершенно очевидных вещей.

– Нет! Но надо тысячи три. Нет, лучше пять! Нет, десять!!!, – глава церкви все более возбуждался. – Отправишь в село, где наш храм. У каждого ведро и лопата. У каждого!

– А що робыты? – Семен был сама предупредительность. – Спильна молытва?

Но Дуброву все равно перекосило еще более мучительной гримасой – ну почему вокруг все такие беспробудно тупые, почему он должен все сам, все сам?..

– Работать! Трудиться во имя и на благо!! – негодующе выкрикнул Кардинал. – Под твою личную ответственность!! Ответишь по всей строгости! В общем, на месте разберетесь… Завтра смету мне на стол.

Семен Справедливый деловито черкал в блокноте. Он готов был сносить любые вспышки Босса. Потому что в голове его уже включился калькулятор: десять тысяч адептов – это на бумаге, реально  можно собрать три-четыре, лопаты и ведра в рознице по доллару, на опте можно взять вполовину дешевле, опять же билеты на электричку, командировочные долларов по пять, а по жизни хватит и трех, еще надо закупить армейских палаток и несколько полевых кухонь прихватить не помешает, словом, смета вырисовывалась штук на тридцать зелени, из них штук восемь, а то и десять откатывались лично ему. «Стопудово! Як диты до школы…» Вот и наваристая компенсация за удержанную зарплату…

– Всэ будэ зроблэно, Босс, – бодро заверил Семен Справедливый, изо все сил сдерживаясь и расплывшись в довольной улыбке только после того, как захлопнул массивную дверь «Чайки». Но это было еще не все.

– Погоди! – остановил его начальственный окрик, Сема даже пригнулся: а вдруг Святейший как-то прочел его сокровенные мысли, с него станется. – Запиши самое важное. Ведра не пластмассовые, а оцинкованные, обязательно блестящие. И лопаты тоже, какими снег убирают. И пускай еще корыта возьмут, тоже блестящие. Ты понял? Оцинкованные!!! – и Святейший Кардинал устало откинулся на спинку, решив очень важную для него и человечества проблему.

«Да хочь позолочэни з инкрустациею! За такэ-то бабло!» – мысленно взял под козырек Семен Справедливый.

 

Глава десятая. Тайная вечеринка

К началу банного мероприятия Иван Капустин по своему неистребимому обыкновению изрядно опоздал, в обширном зале, служившим раздевалкой, было безлюдно – все оправились в сауну. И, очевидно, не по первому разу. Иван разделся  и последовал туда же.

В парилке на широком верхнем полке (не полке даже, а полатях) без тесноты расселись пятеро, все, кроме Философа, были в серых фетровых широкополых шляпах, как у сталеваров, у ног Радько стоял нарядный жбан, из которого торчала резная ручка ковша. Фривольный градусник на стене изображал голого толстопопого мальчика, стрелка которого крепилась в причинном месте, сейчас она возбужденно торчала напротив отметки «90 0С».   

Капустин разместился на полке, прислушался: Председатель, очевидно продолжая диспут этак тридцатилетней давности, с чисто банной ленцой увещевал Философа:

– Ты, Веня, действительно глас народа – все тебе не нравится, во всем изъян и недоработку усматриваешь. Негоже это. Вот к примеру, чем тебе не по нраву эта парилка? Просторная, обшита какой-то особой лиственницей, заметь: гвозди нигде не торчат и задницу не припекают, потому как нет их, гвоздей, дверь стеклянная – прозрачная, а тепло держит будь здоров, каменка могучая, лей воду хоть ведрами – ничего с ней не станется, проверено. Кстати, Витя, ты чего это разнежился, службу забыл? Поддай-ка, а то вон дорогой гость из народной гущи весь инеем покрылся, скоро сосулька под носом вырастет.

Радько встрепенулся, плеснул на округлые, явно морского происхождения камни, вода буквально взорвалась с тугим хлопком, по парилке прокатилась обжигающая волна, густо сдобренная эфирными ипостасями эвкалипта, кедра и еще чего-то освежающе-душистого. Губенко одобрительно крякнул и обхватил колени руками, Павлов принялся ожесточенно растирать плечи и грудь, Арбузов, сидящий по-турецки, только прищурился и поглубже втянул голову в плечи, Закревский крепился секунд десять, потом скатился с полка и устремился на свободу, оправдываясь на ходу:

– Освежусь чуть-чуть и обратно.

– Да, хлипковата мОлодежь, на кого державу оставим? – вздохнул Председатель. – Так ты, Веня, не таись, поведай, что тебя здесь не устраивает?

Философ задумался, невооруженным взглядом было видно, что парилка ему очень нравится, но фасон держать приходилось. Он пожевал губами и пожаловался:

– Пар здесь неправильный, неживой пар, на электричестве гретый.

– А надо какой?

– А надо на дровах, тогда пар душевнее.

– Может, тебе еще по-черному истопить, чтоб мы все тут угорели. Не годится твоя претензия, Веня, мелковато и вкусовщина.

– А веника у вас здесь нет! – нашелся Арбузов. – Баня без веника, как пиво безалкогольное, одна видимость!

– Возможно, глас народа и прав, – неожиданно согласился Председатель. – Отсутствие веника – упрек веский. Сейчас отдохнем маленько и будем исправляться.

Вслед за Губенко публика дружно потянулась из парной.

– Сейчас состоится «Купание красного меня»! – объявил Сергей Вадимович. Шутка была не его, но к месту: распаренный Председатель действительно сделался багровым, а по рукам и спине пошел мелкими кружевными пятнами, как бывалый пролетарский стяг.

Капустин принял к сведению, что Сергей Вадимович слишком уж доброжелателен, балагурит и косит под мужичка, затеи всякие затевает – так всегда бывало, когда он принял серьезнейшее решение с дальним прицелом. Иван поежился по старой памяти: уж кто-кто, а он-то не по наслышке знал, что чем душевнее выглядит Председатель, тем большей кровью отольется его решение для ближайших подчиненных.

Вернувшись с просмотра омовения, Философ подсел к Ивану и поведал со смешанным чувством ужаса и восхищения:

– А вода в бассейне – соленая!

– Допустим, – дипломатично отозвался Капустин.

– Соленая, соленая, никаких сомнений! А ведь до моря – метров триста, причем, по крутому склону. Как вода сюда попадает?

– Персонал носит. Ведрами, – хмуро предположил Павлов, юмор у него сегодня был мрачноватый, как у погорельца.

– Нет, это мои ребятки стараются, вместо физзарядки, – счел возможным присоединиться и Радько.

– Это рабы, – прекратил дискуссию Председатель. – Не персонал, не охранники, а мои личные рабы, таскают воду по ночам. Ночными горшками. Кто прольет хоть каплю – пятнадцать лет расстрела. Вот такой я тиран и деспот.

Веня внимал на полном серьезе, но при упоминании о ночных горшках все же засомневался:

– А может, все-таки, по трубам? Так это же целая насосная нужна, уж в этом-то я разбираюсь! Это ж сколько стоить должно! Ну что вы смеетесь, я же серьезно…

– Ладно, хватит философствовать, шагом марш в парилку, – скомандовал Председатель. – Сейчас продемонстрирую, чему меня как-то научили в братском Казахстане.

В сауне Губенко уложил странно примолкшего, о чем-то крепко задумавшегося Веню на простыню на верхний полок, второй простыней накрыл сверху, тщательно подоткнув дальний от себя край под Арбузова. Он придирчиво и скептически, словно профессор Преображенский поднаркозного Шарика, оглядел лежащее перед ним белое тело, энергично потер ладони и решил:

– Ну-с, пожалуй приступим. Хотя матерьял, конечно, сыроват…

Остальные наблюдали со все возрастающим любопытством, причем, Слава Закревский без своих затемненных очков выглядел растерянно-смущенным.

Председатель, не снимая простыни, прошелся по Вене сильными пальцами спортсмена от плеч до подошв – так замешивают тесто для вареников, затем ладонями размял позвоночник.

– А ну, Витя, произведи вбрасывание. Полковшика!

Из угла, где стояла каменка, с сердитым шипением выдохнул разбуженный Змей Горыныч.

– Изрядно вбросил, аж на душе потеплело...

Губенко ухватил простыню за углы и начал плавно шевелить ею, захватывая из-под потолка самый раскаленный воздух.

– А теперь вот так! – он принялся колыхать простыню вдвое энергичнее. – Что, Веня, пронимает?

– Пронимает, – чистосердечно признался Арбузов. – А икры печет даже.

– То-то… Голь на выдумки хитра. Не веник, конечно, но тоже недурственно. Переворачивайся на спину. Еще полковша… Ух ты, пар какой ядреный… Ты крутись, Веня, крутись, нечего Сергея Лазо изображать…

Минут через десять амнистированный Председателем пунцовый Философ стремглав рванул в бассейн, шумно плескался там, словно целая стая разрезвившихся дельфинов, и воротился в зал отдыха с блаженной сияющей физиономией. Причем, великое блаженство Вени опиралось не только на высочайшее Председательское благоволение, к нему, недостойному, проявленное, но и на еще нечто, из его, Арбузова, придуманных хрустальных сфер. И точно: наскоро обернувшись в парашютного размера махровое покрывало, Арбузов устремился на соседнее с Иваном кресло и вопросил торжествующим шепотом:

– Как вы находите, можно ли считать СОБСТВЕННОРУЧНОЕ парение эквивалентом СОБСТВЕННОРУЧНОГО омовения ног?

Сам-то он сомнений явно не питал. В голове у Капустина вяло, как сом в мутной глубине омута, шевельнулась какая-то догадка, точнее, тень ее. И – уплыла. А Философ продолжал вдохновенно, явно имея Ивана за втаемныченого спильныка:

– Бьюсь об заклад на полмиллиона песет, что на ужин сегодня будет жареная ягнятина.

– Виктор, Радько!- механически отреагировал Капустин, пытаясь нырнуть за ускользающей догадкой поглубже. – Случаем, на вечер шашлык не затевается?

– Дарагой, зачэм спрашиваэш? – отозвался начальник охраны с идиотским восточным акцентом. – Нэ нада спрашиват, пробоват нада! Барашк сам вибирал, пальчки аближеш, вах!

Философ поворотил к Ивану иступленное лицо провидца, и тут Капустин наконец-то изловчился ухватить догадостную рыбину за жабры. И осторожно, чтобы опять не увильнула, потащил на свет Божий:

– Такое впечатление, что с количеством неувязочка. Там двенадцать было, а нас здесь всего пятеро…

От этого возражения Веня отмахнулся, как от назойливого насекомого:

– Ну и что? Разве это важно? Важно, кто предаст и кто отречется трижды!

Сомнения Капустина окончательно рассеялись: факт, Веня Арбузов намекал на Тайную Вечерю, каковая произошла в доме человека, встреченного с кувшином воды, тогда Спаситель лично омыл пыльные ноги своим ученикам, чтобы затем на примере пояснить суетность и обманчивость мирского возвышения, на трапезу по пасхальной традиции полагалась молодая баранина ну и далее по тексту Нового Завета… И конечно же Философ по обыкновению слишком был впечатлен собственным прозрением и предрекающей глубиной его, чтобы вдаваться в жалкие и мерзкие, как тараканы на полу, практические детали вроде числа апостолов или даты Вечери, способные на корню загубить гениальность пригрезившегося высшего замысла. А Иван воспринял это как сценический ход, чудаковатую придумку, которая может хоть слегка оживить все густеющую приторную атмосферу вечера в ожидании… чего? Что ж там в Библии дальше-то? Капустин и сам не заметил, как включился в игру.

Он поймал взгляд Славы Закревского, растекшегося по креслу напротив. Тот внимательно наблюдал за оживленными перешептываниями Философа и Капустина, даже кивнул одобрительно: работай-работай, нейтрализуй… Наверное, этот же взор почувствовал и Арбузов, потому вдруг переключился на новую тему. Он был явно в ударе, возможно, своим бродяжьим инстинктом уловив, что этот вечер для него в Нижней Ореанде действительно последний, и категорически воспрянув духом:

– Вы знаете, Иван… э… Владимирович, – начал он проникновенно, – в свое время, еще в студенчестве, я написал трактат, к сожалению, не сохранившийся, под названием «К вопросу о мальчиках, когда-то игравших на скрипке». Я убежден, что в мире существует тайный орден этих мальчиков… В принципе – интересный народец. Я их узнаю в любой толпе! Они вырастают, но все равно продолжают играть – уже без партитуры и без инструмента, но пилят и пилят, ничего с этим поделать нельзя…

– Насколько мне известно, Слава в детстве учился на виолончели.

– Вот именно! – восхитился Философ. – Вот именно!!! Это же еще неизлечимее!

Слышать его разглагольствования с противоположной стороны четырехметрового круглого стола Закревский, разумеется, не мог, но заметно поскучнел.           

– Прошу внимания, господа, слушайте сюда, – раздался голос Губенко. Даже в банное облачение он заматывался, как патриций в тогу – Председатель, одно слово. – Пока мозги не окончательно размякли, хочу переговорить по делу. Я поручал разобраться, что там со строительством этого храма.

«Опаньки!» – мысленно присвистнул Капустин: неожиданно оказывалось, что выполнить нижайшую просьбу Сени Справедливого не так уж сложно. Да, собственно, и выполнять ничего не надо – само складывается. И еще Иван поблагодарил свою счастливую звезду за то, что после встречи у госпиталя не поленился таки почитать писания Олега Раздачина.

– Валера, я слушаю.

– Я созвонился с обладминистрацией, Супрун божится, что все взял под  контроль, строительные работы уже развернуты. Бюджетное финансирование просит из резервного фонда Кабмина, на ближайшем заседании рассмотрим, полагаю, решим положительно. Если Земляной не упрется.

По бесцветному тону Павлова было очевидно, что он, мягко говоря, недоумевает, с какой стати его заставляют заниматься какой-то заштатной стройкой.

– Так, так, – неопределенно прокомментировал Губенко. – Ну, с премьером я сам разберусь, не станет он упираться. (Все улыбнулись). Слава, что у тебя?

– Сергей Вадимович, – главный помощник качнулся  в кресле, вовремя смекнув, что попытка докладывать стоя в банно-банкетном интерьере выглядела бы комично. – Я подготовил проект поручения Председателя Кабинету Министров о придании строительству Храма Истинного Бога национального статуса и, соответственно, личного попечительства Председателя, – Слава скосил глаза, чтобы пронаблюдать, как отреагирует Павлов: тот хранил отсутствующее выражение лица. – Там десять пунктов, в частности поручения Госстрою, Минфину, Минэкономики, Мининформу…

– Личное попечительство – это да, – вяловато одобрил Губенко. – И Министерство информации подключить – грамотно. Давай бумагу, посмотрим, – но не чувствовалось в Председательском голосе энтузиазма, не возбуждало Папу все услышанное.

– Раз такое дело, – попытался исправить проигрышное для себя положение первый вице-премьер, – то стоило бы создать специальную комиссию по храму. Готов возглавить.

– А в поручении это уже есть! Но не только на правительственном уровне, – теперь Слава смотрел на Павлова, не скрывая торжества, – а с привлечением Парламента, общественных организаций, творческих союзов и под руководством администрации Председателя, – в этой чиновной микростычке он побеждал уже с явным преимуществом.

– Совсем забюрократить хотите? – сдвинул брови Губенко (роль номер три, любимая, кстати – «умудренный руководитель»).

– Разрешите вклиниться, Сергей Вадимович, – неожиданно для всех возник вполголоса Иван Капустин. – Я, конечно, на правах гостя, но все-таки. Довожу до сведения: на сегодняшний день в районе Нижнего Устья на подготовке строительной площадки реально работает всего лишь один агрегат – земснаряд, регистрационный номер ДН-17. Главный архитектор области Бергер грозился на днях прислать туда несколько бульдозеров, скрепер – что отыщется под рукой. Но это – капля в море. Я дико извиняюсь, но кто-то из присутствующих имел возможность ознакомиться с проектом сооружаемого храма? – задал Иван риторический вопрос и осуждающе посмотрел на Закревского и Павлова (сам он проекта тоже в глаза не видел, но сейчас инициатива была в его руках). –Тогда сообщаю: пять тысяч тонн пеножелезобетона высотой более полукилометра, тот же Бергер назвал это шизофренией в архитектуре. Помните, в свое время мэр Мельниченко пытался Киев под землю зарыть, так вот это то же самое, только наоборот: не вглубь, а в небеса. Для строительства надо иметь под боком целый цементный завод, а Нижнее Устье – умирающее село в сотню дворов на берегу гниющего лимана…

– Красиво излагает. Причем, по существу, – заметил Председатель с явным удовольствием.

– Я полагаю, затеваемый храм не может рассматриваться как чисто культовое сооружение.

Председатель покивал, и Капустин с воодушевлением понял, что попал в резонанс с его какими-то тайными мыслями. «Остапа понесло», и так же, как великий комбинатор, он был неотразим. «Жаль только, что не успел телепередачу с Кардиналом по «Спектру» посмотреть…»

– Я полагаю, это скорее некий символ…

И здесь Капустин почувствовал, что должен остановиться. И замолчал. Образовалась тишина – опасная, как в горах после обильного снегопада: один неосторожный звук – и пошла лавина.

– Знаешь что, Ваня, – произнес Губенко (давно он так Капустина не называл, после одного крепкого мужского разговора и прекратил) и взял бутылку пива, услужливо открытую для него Радько. – А давай-ка вот мы с тобой пивком чокнемся и выпьем за большие символические дела, которые нас всех вместе ждут.

– С удовольствием, Сергей Вадимович, – сдвинул свой бокал с Председательским Капустин. – Разрешите мне в это Нижнее Устье съездить и на месте разобраться – предчувствие у меня, что не все тут так просто…

– И я хочу – на месте! И предчувствие – тоже! Даже не одно.., – аж подскочил с кресла Философ, но, наткнувшись на угрюмо-недоумевающие взоры Закревского и Павлова, тотчас принялся оправдываться. – Так ведь Устье это Нижнее, я ж говорил – всего в десяти километрах от моей… э… резиденции… Я, господа, собственно… Сережа, то есть, Сергей Вадимович…

– Не возражаю, – мягко прервал Председатель. – Но чтоб от Ивана – ни на шаг! Вот видите, – покосился Губенко на помощника и вице-премьера,- граждане не на службе, а как в бой рвутся. По зову сердца… Учитесь! Ладно. Радько, ты-то чего разнежился: давай вместе со мной в бассейн, потом в сауну.

Председатель с поспешающим за ним главным охранником удалились.

– А задымлю-ка я, пожалуй, сигарету, – решил Павлов и распечатал одну из пачек, в ассортименте разложенных на серванте, хотя Председатель курения до начала застолья не очень приветствовал.

На Славу Закревского было больно смотреть: лоб его избороздили страдальческие морщины, губы обиженно поджались, из глаз вот-вот брызнут слезы ненависти – ну точно, еврейский мальчик из консерваторской семьи, к которому пристает дворовое хулиганье. Но только на мгновение – аппаратная выучка взяла вверх, он овладел лицом и отправился вслед за Сергеем Вадимовичем.

– Все равно не понимаю, как тебе, Иван, удаются эти фокусы, – сказал Павлов и глубоко затянулся.

– Не понимаешь, потому что завидуешь, – незамедлительно встрял Философ.

– Да помолчи ты, правдолюбец, в Бога душу мать! – очень по-мужицки, как только между совсем своими и позволительно, взъярился Павлов, и даже Веня внял и заткнулся.

– А все элементарно, Валерий Михайлович. Вот вы – стратег, к шахматам, я знаю, неравнодушны: анализ, расчет, реализация преимущества – пешка за пешкой не спеша. А мне боулинг ближе: катнул шар со всей дури и, если попал, то все кегли поразлетались.

– «Он шахматы любил, они вождям полезней…» Хорошо, предположим. А Председатель?

– О! – воодушевился Капустин. – Он – совсем другое дело. Вот, к примеру, все гамбитом дружно увлеклись, фигурку ищут какую зажертвовать, атака вроде матовая, а тут Папа достает из-за спины кий, и вражеский король сыплется от борта в центральную лузу. Только все вокруг обзавелись киями, намелились ах до локтей, а он объявляет «бескозырку» и выясняется, что у него на руках девять чистых, да еще десятая взятка в раскладе, и все дружно «лезут в гору»… И что характерно: кому не нравятся такие игры «в наперстки», тот может и не играть…

– Весьма убедительно, – Философ счел, что молчал достаточно долго. – Особенно мне про кегли понравилось, очень точный образ. Но что такое «боулинг»?

Иван секунды три переваривал, затем издал нечто среднее между кашлем и утробным смешком:

– Об этом я вам расскажу отдельно и подробно. И даже покажу при случае. После ваших «марсианских хроник».

– Да, Веня, тебя я тоже не всегда понимаю. Но все равно люблю, – хмыкнул и Павлов. – Идти в сауну надо. А то Сергей Вадимович решит, что мы заговор соображаем. На троих.

– Он-то вряд ли, – отозвался Капустин. – А вот Слава – наверняка.

– Уже. Заранее решил. Между прочим, Иван, учти, с тобой твой собственный ставленник будет бороться до последнего. И с тобой, кстати, тоже, – Павлов звонко хлопнул Арбузова по голой спине. – Ну чего ты скалишься, хвилосОф хренов?

А Веня действительно воспарил на седьмое небо: против него будут бороться. До последнего! Как увлекательно! Может, и не уезжать?..

– Я вам так скажу, господа, – запоздало осенило Арбузова. – Наш Сережа, чтоб вы знали, играет в самые что ни на есть примитивные кости. Но, – Веня постарался подержать паузу, однако надолго не хватило, – но с самим Господом Богом!

– Ну-ну, – наморщил лоб Павлов. – Когда я уже слышал нечто подобное… Повторяешься, Веня, повторяешься… Кстати, Вениамин Сергеевич, – церемонно обратился к Арбузову первый вице-премьер, – можно минуточку вашего драгоценного внимания? – и вдруг плотоядно ухмыльнулся. – Ответь мне, Фил, ЗА ЧТО ТЫ ТАК НЕ ЛЮБИШЬ ДЕНЬГИ, а?

Философ не раздумывал ни мгновения:

– Видишь ли, Паша. ЭТО НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ. ЗНАЧЕНИЕ ИМЕЕТ ТО, ЧТО ОТ НИХ ВСЕГДА МОЖНО ИЗБАВИТЬСЯ, КАК ОТ ВОДОРОСЛЕЙ, ЗАПУТАВШИХСЯ В РЫБАЦКОЙ СЕТИ.

– Помнишь, – удовлетворенно констатировал Павлов. – Слово в слово.., – и пояснил Капустину. – В общаге наши койки стояли рядом, регулярно зависали без стипендии, но на бутылку какого-нибудь «Таврического» всегда наскребали... Ну и умствовали от дефицита дензнаков – дуринь думкой багатие… А сейчас, Веня, что скажешь?

– Сейчас наличие денег позволяет похлопывать по плечу того, кого раньше похлопывали по праву происхождения: граф – барона, барон – дворецкого, дворецкий – челядь…

– Ты-то откуда знаешь? И вообще, я тебя по спине хлопнул, – с показным оскорблением возразил Павлов.

Веня немедленно смутился:

– Так я ж не про тебя персонально, я в смысле…

– Да шучу я, шучу!

А Иван смотрел и слушал с неловким чувством, словно он подглядывает за чем-то сугубо личным. Во всяком случае, таким – расслабленным и даже сентиментальным – он Павлова не помнил.

– Ну что, закоперщики, – выглянул из предбанника Председатель, – все нити пауками плетете? Давайте к нам, тема есть.

Арбузов, Павлов и Капустин переместились в сауну.

– Припоминаешь, Философ, – начал Губенко наверняка загодя приготовленную тираду, – в прошлый раз мы сошлись на том, что я все могу. Но это так, в общем. Ну а в частности. Как считаешь, кладезь черноземной мудрости, могу ли я, при моих возможностях тире власти, сделать для народа что-то такое хорошее, за что он по-настоящему меня полюбит?

– Он и так вас любит – стабильно самый высокий рейтинг, – лизнул Закревский.

Губенко глянул искоса, но так, что тот дернулся, будто подстреленный. Не Славин это день был, точно.

Философ старательно задумался, наморщил лоб, пожевал губами:

– Ну-у, это вообще-то очень сложный вопрос. Любовь народа к главе государства… Это почти как любовь народа к Богу…

– Любопытно, – вставил ремарку Председатель.

– И потом, что такое «хорошее для народа»? Народ… Он ведь отдельно и сам в себе. Как вам объяснить… Сначала надо быть уверенным, что он вообще чего-то хочет.

– Не растекайся, отвечай конкретно.

– Если конкретно, то наверное нет.

– А ты, Веня – хам и забываешь, с кем говоришь, – не сдержался Павлов, но не понятно было, чего больше в этой реплике – негодования или одобрения.

Философ ощутил, что, очевидно, сморозил лишнее. Никаких последствий он не опасался – что терять тому, у кого ничего нет? И привычная броня близорукости защищала его как никогда надежно: в парную он входил без очков, а горячий влажный воздух дополнительно размывал очертания людей и предметов. Да и употребленное пиво уже изрядно сглаживало так называемую действительность. Но Арбузов чувствовал, что разговор, затеянный Председателем, вовсе не праздный, скорее, наоборот – где-то совсем рядом таился провал, бездонный черный колодец тайного смысла, и, как знать, не эта ли малозначимая с виду беседа и была главным поводом приглашения его в чуждое марсианское великолепие… Кроме того, Веня совершенно не хотел хоть чем-то огорчать старых университетских друзей и выглядеть смешно в глазах новообретенного знакомого – Капустина. И Философ на всякий случай поглубже вжал лобастую голову в плечи.

– А может, ты и прав, – продолжил Губенко. – Хорошо, зайдем на второй круг. Могу ли я сотворить для народа что-то по-настоящему плохое, чтобы он меня возненавидел?

Веня воодушевился, что наконец-то может ответить быстро, четко и внятно:

– Плохое? Да конечно можешь, об чем речь!

Павлов закашлялся, Веня, помаргивая, с недоумением поводил большой головой из стороны в сторону – почему никто не радуется, что он так ловко угодил Председателю?

– Хорош, нечего сказать… Просто красавЕц, – после демонстративной паузы кивнул Губенко. – Но парадокс в том, что я опять готов с тобой согласиться. Кстати, господа соратники и приспешники, учитесь искренности у народа.

– Вы не поняли… Сережа… Народная любовь… Народ, как целостность, в отличии от людей, его составляющих, не может любить реального, живого человека, а только свою легенду о нем. Я потому и про Бога упомянул… Народная любовь, если хотите знать, состоит из страха и ненависти, переходящих в обожание. Объект такого чувства должен быть где-то далеко-далеко, за облаками…

– А еще лучше – в Мавзолее, – буркнул Капустин.

– Именно! То есть, нет. Я совсем не это имел в виду!

– Вот что, мыслитель. Ты лучше изложи концепцию письменно, а я почитаю. Надеюсь, на бумаге получится прозрачнее. Хотя вряд ли, – Председатель, вопреки своему тону, выглядел весьма серьезным и почему-то довольным.

– Так уже есть! Я же говорил – дома целый чемодан записок!

– Диспут закончен, пока меня окончательно не забальзамировали. Записки вези – через Валеру мне, только отожми, чтоб не чемодан был, а хотя бы саквояж. Но папка – в самый раз. Сейчас перемещаемся в бильярдную, буду драть правительство в лице первого вице-премьера, а нам пока ужин сервируют.

Полноразмерный бильярдный стол в просторном зале смотрелся игрушечным. Собственно, во времена генсеков скучающие вожди просматривали здесь кинофильмы.

«Катать шары» Капустин любил и умел, и без труда мог бы составить Губенко и Павлову изрядную конкуренцию. Но в данный момент ему интереснее было наблюдать за поведением троих друзей-игроков. Да, троих, потому что Философ немедленно включился в процесс, давая филигранные дилетантские советы, и похоже было, что раскручивается сценарий, сыгранный когда-то в прошлом, а сейчас – этакий «римейк», подобный недавнему диалогу про нелюбовь к деньгам. А может, даже четырех, потому что Председатель кивнул начальнику охраны, тот подсуетился возле пульта в углу зала, и зазвучал проникновенно-хриплый голос, знакомый каждому:

Протопи ты мне баньку, хозяюшка,

раскалю я себя, распалю…

Павлов решительно разбил пирамиду – так, что желтоватые шары раскатились по всему зеленому сукну стола: овечки на лужайке. Губенко завершил намеливание и притирку кия. Старые соперники, знающие друг друга именно как шар и кий, этот шар посылающий в лузу.

– Бильярд под Владимира Семеновича – это вы здорово вспомнили! – громогласно объявил Веня Арбузов. – Но не хватает пива. Обязательно в бутылках. И обязательно «Жигулевского». Шесть бутылок!

– Почему «обязательно»? – заинтересовался Капустин.

– Это он намекает, что четверть века назад в Днепре мы втроем угораздили в Дом архитекторов и простучали там в бильярд до утра, – отозвался Председатель. – Тогда тоже Высоцкий звучал, только под гитару на дребезжащем магнитофоне… Но бильярд был не очень интересный, потому что Павлов умел играть, а я только учился, и результат был заранее известен. Не то, что сейчас, – Губенко аккуратно, длинным поглаживающим движением кия накатил «свояка» в центральную лузу, «чужой» степенно проследовал на угол и там замер в нерешительности, словно принц крови перед дверями борделя. – А пива – это дельно! Полковник,  обязанностями не манкируй, иначе не быть тебе генералом.

Есть в бильярде удар под названием «клапштосс»: сильно, точно и по центру, по-русски «в лоб» называется. Главный охранник, как после такого удара, вымелся из зала.

– Дом архитекторов – как же, как же.., – мечтательно вздохнул Павлов. – Помнится, с нами еще барышня одна была, блондинистая и кучерявая. Как ее звали? – первый вице-премьер многозначительно посмотрел на Губенко, но тот матримониальный намек проигнорировал. Павлов продолжил. – Для девицы этой «Токайское» откупоривали – редкостное винцо, а штопора не было, во всем архитекторском заведении – ни одного штопора, как у Райкина. Пришлось сексуальным способом – проталкивать внутрь, причем, авторучкой, а там настоящая пробка из пробкового дерева, в результате я сломал свой перьевой «Паркер», чуть-чуть чернил вылилось в бутылку, но был романтический полумрак, и никто не заметил, стакан с чернилами я взял себе и – честное слово! – Павлов даже мечтательно закатил глаза,- ни разу с тех пор не пивал такого вкусного «Токая»!

– Точно, была девушка, присутствовала! – нахмурился в воспоминаниях,  а затем просиял Философ. – Вспомни, Сережа, она вся цепкая была такая, вся в коготках. Ты потом ее увел в этот, как его, в зал заседаний, амфитеатром такой был! А пива-то чего так долго не подают?

 – Не я увел, а она меня, что по тем пуританским временам куда оригинальнее, так что действительно цепкая… Там рояль стоял, акустика потрясающая, любой шорох – как гром, пуговичка на блузке с салютным выстрелом расстегивалась, а кресла синего плюша – ужасно неудобные, в смысле, сидеть-то – да, а вот вообще – никуда не годятся… У нынешней молодежи что: только глянул, и любая не только из одежды, а прям из кожи выскакивает, от предвкушения причмокивая, а в тогдашнюю эпоху даже рукой под блузку забраться – особое искусство убеждения требовалось… Верно я говорю, друг мой Вениамин Сергеевич? – Губенко испытывающе глянул на Веню, как бы осведомляясь: как, мол, ты, совсем ослаб по мужскому делу или еще интересуешься?

Арбузов всю жизнь отличался чрезвычайно особенным отношением к женщинам, в котором трепетная нежность, готовность боготворить и презрительная ненависть смешивались в любой пропорции (в зависимости от принятой алкодозы). Последние года три, в очередной раз «сделав ноги» от  очередной супруги, он вообще зарекся воспринимать женщин иначе, чем идеалистически-философски – как абстрактные мыслеобразы. Поэтому на  провокационный вопрос Председателя только многозначительно покивал головой. И Сергей Вадимович продолжил:

– А насчет пива, ты, Веня сам посуди: откуда сейчас в независимой Украине возьмется «Жигулевское» пиво?

– «Жигулевского» нет? – с явным облегчением вопросил Арбузов. -Тривиального «Жигулевского»?! А я-то перепугался, что ЗДЕСЬ есть абсолютно все…

 – АНТИКВАРНОГО «Жигулевского». Антикварного – оно не коньяк, годами не хранится! Эх, хорошо ты, Философ, давеча сказал: юность – это свежий бриз заблуждений, – ухмыльнулся Павлов. – Хотя, я слышал, в Нежине «Жигулевское» разливают, в Донецке, но скверное оно… Так, а не сыграть ли нам вот этакие «штаны» на две боковые лузы? Сережа, прошу обратить внимание – весьма сложный удар: свой с нижним левым вращением!

После энергичного толчка шары сухо поцеловались, словно подруги-соперницы, соприкоснулись с недружелюбным стуком и тут же отскочили друг от друга, ударились каждый о края своей лузы и отлетели, грубо отвергнутые, затем по скрещивающимся траекториям покатились через весь стол к диагональным лузам, свой не обрел пристанища и там, а вот чужой явно претендовал.

– Ты смотри-смотри, ей-Богу катится! – картинно возмутился Председатель. – Таки упал! «Свой с нижним вращением, с нижним вращением», а закатился чистый «чужак-дурак»! Поздравляю! – Губенко протянул руку.

Павлов с чувством и полупоклоном пожал и поделился расхожей бильярдной мудростью:

– Хороший удар даром не пропадает. Черт, в этом халате, как в смирительной рубашке, еще и кий за рукав цепляется…

– Только на «дурачках» да подставах и выезжаешь, – столь же дежурной фразой отреагировал Губенко, но Павлов почему-то обидчиво поджал губы, на лбу меж нахмуренных бровей обозначились упрямые вертикальные складки.

Из помещений обслуги в сопровождении рыжеволосой официантки с подносом в накрахмаленном передничке вернулся Радько, одной рукой придерживающий сползающую от усердия простыню, другой почему-то похлопывающий девушку пониже талии.

– Наиболее близкое к ТОМУ «Жигулевскому», – он недобро глянул на Философа, чего тот по своему обыкновению и не заметил, – это «Балтика» номер три, так спецы утверждают.

Председатель взвесил бутылку на руке – как, удержит ли генеральские погоны на плечах главного охранника, и кивнул благосклонно:

– Отворяй. А Владимира Семеновича повторить – очень он к отпаренной душе прилегает. Кстати, Валера, продолжай, раз тебе фортуна прет, только помни, она девка капризная.

Павлов пробил, промазал, еще больше нахмурился  и принялся сосредоточенно править единственную причину промаха – наклейку на кие. Философ присосался к бутылке пива, и по лицу его расплывалось особое, незамутненное – банное выражение блаженства. Хищно прищурив левый глаз, Губенко присел у бильярдного борта, где на свеженькой зеленой травке беззаботно прикорнула пара сдвоенных шаров, именуемых «зайцами». А все помещение заполнял знакомый каждому хрипло-надсадный мессианский баритон:

…Угорю я, и мне, угорелому,

пар горячий развяжет язык.

«Нет, – мысленно мотнул головой первый вице-премьер, – сомневаюсь я однако. Мне – уже не развяжет…».

«И это правильно, – искоса поглядывая на него, молча поддерживал Председатель. – Незачем тебе его развязывать, язык свой. Слишком много знаешь».

Сколько веры и лесу повалено,

сколь изведано горя и трасс.

«Точно, точно, – беззвучно соглашался Философ, – особенно веры, великая это беда. Потому что вера – это, это… это Вера!»

И сокрушенно добулькал остатки пива из бутылки.

А на левой груди профиль Сталина,

а на правой – Маринка анфас.

Председатель демонстративно распахнул махровый халат – смотрите, мол, убедитесь: нет на мне никакой «Маринки» – ни Влади, ни Марины Васильевны… А уж Иосифа Виссарионыча – тем паче. Хотя…

Взирая на это молчаливое, ритуальное единение категорически разных людей, Иван Капустин все более удивлялся охватывающему его чувству восхищения и почему-то печали, как недавно со своими театральными ветеранами. Единения троих ли? Ведь Высоцкий явно входил в эту странную компанию на правах вечного кумира и беспрекословного авторитета – голоса свыше.

…Протопи – не топи, протопи – не топи…

Протопи ты мне баньку по-белому,

я от белого свету отвык…

Сколько так продолжалось, за расшифровкой неслышимой беседы Капустин внимания не обратил. И упустил ход бильярдной партии, которая, как выяснилось, развивалось стремительно и непредвиденно. Поэтому даже вздрогнул, когда Губенко в сердцах бросил кий на стол так, что тот хлопнул оглушительно, словно дуэльный револьвер. Оказалось, Председатель проиграл. Точнее, Павлов выиграл – увлекся и призабыл, с кем играет. А еще Философа одергивал. А может, наоборот: решил кому-то что-то доказать. Вене ли – заспиртованному олицетворению благословенной юности, когда все имели равные права на великую будущность? Или как раз себе – тому прежнему, который и с похмелья не предполагал быть вечно вторым и глотать чужую пыль из-под колес? Но и Губенко ну никак не желал сегодня уступать – ни Павлову, с чего-то вдруг не по рангу завозникавшему, ни даже самой судьбе, которую он, похоже, вознамерился взнуздать и запрячь, а может, и загнать даже в погоне за… Да просто в ПОГОНЕ, ибо для него давно уже неповторимость процесса превосходила мимолетность результата.

– Мужики, – непонятно к кому обратился Павлов, – а ведь это нехорошо, что все хорошее  у нас в памяти, а не в мечтах.

– Так, ты не умничай, а разбивай! – жестковато ответил Губенко.

Вторую партию он выиграл. Но третью – контровую – проиграл. И последнюю – «на всех дураков» – тоже. И самую последнюю – «на всех самых дураков» – тоже уступил. И покинул зал, не скрывая раздражения – зачем-то очень нужна была ему никчемная бильярдная победа над другом детства, словно он загадал на нее что-то для себя важное. И – не вышло.

Павлов задержался в зале, воспользовавшись необходимость собрать шары и расставить кии, как-будто бы обслуга с этим не справилась. Веня тоже не спешил за стол – старый приятель, явно поступавший неправильно, был ему интереснее.

– Я тебя предупредить хочу, Валера.

– Ты? Еще не хватало!

– Постарайся до утра не отречься от Председателя еще два раза,- торжественно поведал Веня.

– Отречься?! От Сереги? Еще два раза?! Да ты окончательно спятил! А первый раз – ты что, про этот дурацкий бильярд? Да бредь это все, бредь и хренотень!

– Не знаю, не знаю, – с непередаваемой интонацией посвященного ответствовал Философ. – Мы все нынче на переломе. Или на переправе, если угодно. Всякое случиться может…

– Псих конченый неизлечимый, – диагностировал первый вице-премьер. – Ты мне лучше скажи, сны толковать умеешь?

– Смотря какие, – на всякий случай поскромничал Веня.

– Приснилось на днях: захожу в свой кабинет, а там стул посреди, на нем подушка расшитая, на подушке сабля казацкая, изогнутая, с рукоятью богатой, а сверху жаба сидит – огромная, бородавчатая и вся синяя почему-то. Я поближе подошел, а жаба как прыгнет мне в лицо! Я отклонился, только сквозняком гнилым повеяло, на саблю смотрю – а она сломанная посередине. Вот такой сон… И что он означает?

– Жаба синяя? А сабля поломанная? – Философ крепко задумался, а потом с удовлетворением сообщил. – Не знаю… Сонники почитать надо…

– Вот-вот, почитай… А то «не отрекись еще два раза»…

– Слушай, Валера, а ты в Бога-то веришь?

– Ты знаешь, все вокруг дружно и скоропостижно уверовали. А я всегда не любил ходить строем. Так что здесь вопрос особый.

– Погоди, – вдруг нахмурился Арбузов, – а со здоровьем у тебя все в порядке?

– Че-го? – аж поперхнулся Павлов. – Ты говори да не заговаривайся!

А сам с холодком в желудке подумал, что как раз перед поездкой в Крым с ним связывался Несмеянов и убедительно просил пройти повторные онкотесты – мол, в лаборатории запороли анализы, результаты какие-то некорректные и прочая увиливающая медицинская бодяга… Хотя, конечно, тест – он и есть тест, выявляет предрасположенность, потенциальную опасность, не более… И все-таки у Павлова неприятно екнуло, когда Несмеянов заговорил про повторные тесты. А тут еще Веня с его уникальным умением тыкать заскорузлым пальцем в самое больное место…

– Ты медицинское обследование давно проходил? Ты пройди-пройди, не откладывай! – не унимался Философ, не обращая внимания на темнеющее лицо Валерия Михайловича.

– Все, завязали! Достал ты меня, как в былые годы! Уж лучше под гневные очи Председателя, чем тебя без портвейна слушать. Пошли за стол.

– Насчет портвейна – это ты в самую суть заглянул, в сокровенную! Хотя буряковый самогон как-то сподручнее…

– Вот только не плебействуй, я тебя прошу! Хоть при Сереже не плебействуй. И не пророчествуй! А то, я смотрю, ты уже порядком накушался…

– Между прочим, – с обидчивым апломбом заявил Арбузов, – пьянство как образ жизни – это тоже творчество, пускай самого низкого, подмётного сорта, но творчество: собирание окурков и бутылок, поиски в мусорном ящике… Разве не этим занимаются, но в идеальном плане, истинные художники? Это, если хочешь знать, метафизический протест против рутины, претензия на право голоса в недоступных сферах жизни… Кстати, на местном инопланетном пляже не валяется ни одного окурка, я специально проверял…

– Веня! – схватился за голову Павлов. – Веня.., – потом с отчаянием всплеснул руками так, что даже простынь на нем поползла вниз, и ретировался от греха подальше в банкетный зал.

После неудачного бильярда Сергей Вадимович успел слегка оттаять, и за столом царило возбужденное веселье. Присоединение к компании Павлова и Арбузова прошло незамеченным, потому что как раз в этот момент явился Радько с огромным блюдом, где чингизхановским курганом возвышалась груда дымящегося, даже на взгляд сочного и ароматного мяса.

– Полцарства за шашлык! – Председатель плотоядно пошевелил ноздрями, шумно втянул воздух и блаженно зажмурился. – Шашлык, надеюсь, не из конины?

– Что вы, Сергей Вадимович, как можно: с утра еще блеял.

– Ну тогда налетай! К шашлыку полагается красное сухое, рекомендую настоящую «Алушту», поддержим национального производителя. Давай, друг Веня, я тебя обслужу.

Губенко приподнялся, положил на венину тарелку изрядный кусок мяса, а затем и налил полбокала вина цвета венозной крови. Арбузов взирал на эту процедуру с нескрываемой опаской, отчетливо не решаясь прикоснуться ни к питью, ни к кушанью. И понимал его единственно Иван Капустин, еще не позабывший родившуюся в горячечном арбузовском мозгу параллель с Тайной Вечерей.

– Ты чего, Веня? – занедоумевал Председатель. – Вином запивать не желаешь – пригуби просто, где ты еще такого, из советских подвалов еще, попробуешь? И я вот что еще тебе скажу. Самое вкусное в правильно приготовленном шашлыке не мясо. Прелесть шашлыка – это мясной сок.

Оторвав кусок от огромного, как скатерть, лаваша, Губенко свернул его в несколько слоев, помакал в блюдо и протянул Философу.

– Отведай. Не бойся, не отравлено.

На Философа было жутко смотреть: в его выкатившихся, как при виде огненного знамения, глазах пылал тихий темный ужас, он неосознанно, но категорически, с зубовным скрежетом отъезжал на стуле от стола, чтобы его сложней было достать, и быстро-быстро крестился, тыкая трехпальцевой щепотью себе куда-то аж за спину, при этом бормоча не переставая:

– Свят-свят-свят… Только не ЭТО! Свят-свят-свят…

– Да ты чего, совсем дикий сделался? Таки знатно я тебя попарил – до сих пор пот каплями на лбу. Ладно, не хочешь такой вкуснотищи – сам съем, – Сергей Вадимович отправил злополучный кусок лаваша себе в рот и с наслаждением прожевал.

Арбузов утер пот, обменялся понимающими взорами с Капустиным, и немедленно опустошил еще недавно столь пугавший бокал «Алушты».

На некоторое время компания умолкла – все сосредоточенно поедали шашлык, который и вправду оказался удивительно хорош: с обилием правильных специй, прожарен, но нежен. Аппетитную тишину дробили только стук ножей и вилок да позваниванье-бульканье бокалов. Радько суетился – доливал и подкладывал, не забывая между делом и про себя, шашлык удался, и он чувствовал себя именинником. Председатель ел с удовольствием, аккуратно, но не особо стесняясь – когда надо, ухватывая приглянувшийся кусок рукой, Капустин – похоже на Губенко, но с еще меньшей оглядкой на окружающих, Павлов задумчиво прожевал несколько кусков, взялся за очередной, да так и отложил – мысли его были где-то не здесь, Философ же жадно впивался в молодое мясо желтоватыми прокуренными зубами, он насыщался с поспешностью, словно опасаясь, что отберут, и поминутно оглядываясь по сторонам – не нарушил ли случаем какой-нибудь изощренный марсианский ритуал, Закревский – наоборот: подчеркнуто не спеша, сдержанно-изысканно, отчасти рисуясь и с некоторой брезгливостью оттопыривая тонкие музыкальные пальцы, чтобы не осквернились, не испачкались в неинтеллигентном жире. Надо же, как много можно узнать про людей, лишь увидев, как они едят обыкновенный шиш-кебаб, трансформировавшийся с арабского в шашлык…

Председатель завершил трапезу, что стало сигналом и для остальных, вытер руки о простыню, в которую был завернут, скинул ее, тут же получив от Радько взамен свежую, и обвел взглядом собравшихся за столом.

– По сценарию проповедь? – полувопросительно-полутвердительно произнес Веня, наклонившись к Ивану.

Тот кивнул – Губенко явно собирался говорить.

– А теперь о делах наших насущных. Мое ежегодное послание Парламенту мы уже обсуждали. Слава, переработайте доклад с учетом предложений Капустина. Ужесточаем радикально, если в прессе напишут, что это ультиматум, то я не огорчусь. Понятно? Дальше. Я просмотрел проект имиджевых мероприятий, с которыми предлагается выходить на выборы.

– В нашей работе принимали участие российские эксперты, у них на последних выборах такие мероприятия дали очень хороший результат, – не упустил возможности вставить реплику Закревский.

– Да знаю я это, знаю, – поморщился Председатель. – Там давно приевшееся: повышение пенсий и зарплат, дотации малоимущим, снижение налогов, причем, все это традиционные обещания, которые традиционно не выполняются. Мне это не интересно. Мы пойдем…

– Другим путем! – радостно поучаствовал Философ.

– Верно, Веня. Другим. Исключительно другим. Оригинальным.

Выдержав положенную паузу, Губенко продолжил:

– В экономике – максимальное ужесточение: отменяем все льготы, все дотации, всяческую поддержку стратегических отраслей и экспортного потенциала, а также эксперименты по безналоговым экономическим зонам Никаких международных займов, но – обращаю внимание! – печатный станок тоже не включаем под угрозой расстрела. В социальной сфере – стопроцентная оплата за коммунальные услуги – свет, тепло, газ, воду и прочее. Неплательщиков – выселять без промедления, хоть в общежития, хоть в летние турлагеря. И никаких сантиментов, семьи там многодетные, ветераны Куликовской битвы… В административной сфере – полная децентрализация. Передача на уровень города и района всех полномочий, какие возможно, разве что без права объявлять войну соседним государствам. Все действуют самостоятельно, без согласования с Киевом. Любящих подстраховаться и лишний раз посоветоваться с центром увольнять за несоответствие занимаемой должности. При этом персональная ответственность каждого местного руководителя за возможные протестные настроения во вверенном регионе. При этом выпустить жесткую директиву МВД и СБУ немедленно возбуждать уголовные дела против руководителей любого ранга, а также прочих граждан, допустивших любое, хоть и незначительное нарушение закона. Вот такую вот избирательную платформу я намерен и обнародовать, и, что еще занимательнее, скрупулезно выполнить. Тогда и посмотрим, как у нас сложится с народной любовью… И храмы, посмотрим, во чью славу… Ну как вам подходец, впечатляет?

Это было мягко сказано. Потому что среди соратников Председателя воцарилось почти мистическое молчание, словно у него вдруг выросли рога и хвост, а изо рта пахнуло серным духом. Обстановку разрядил конечно же Арбузов, который вскочил с криком «Браво, теперь воистину верую!» и неистово зааплодировал. Еще бы: в своих философско-литературных изысканиях Арбузов регулярно ставил всю страну с ног на голову, да что там  – весь земной шар, он даже как-то записал по этому поводу в своем дневничке «Удовольствие, не сравнимое с никакой женщиной!» – коряво, но искренне. И что ему было до того, что не на бумаге среди вымышленных персонажей, а в самой что ни на есть повседневной жизни собрался Председатель реализовывать свои планы…

– Уймись, Веня, – прервал провинциальный восторг Павлов, и Слава Закревский облегченно выдохнул: не он первый начал возражать – не он первый под Председательский гнев и подставится. – Сергей Вадимович,  –  обратился первый вице-премьер к Председателю, тщательно взвешивая слова. –Подобная радикальная программа требует, во-первых, тщательной проработки и анализа, а во-вторых, мне кажется, она не вполне соответствует программе действий нынешнего правительства, утвержденной Парламентом…

Председатель хищно и одновременно грациозно, по-львиному повернулся к обрисовавшемуся как бы оппоненту. И в этот миг стало отчетливо ясно – не в словах, а в ощущениях – почему именно он, Сергей Вадимович Губенко, а не кто-то из присутствующих, да вообще из граждан Украины, уже пять лет рулит страной и практически безальтернативно собирается на второй срок.

– А не сможет реализовать ЭТО правительство, – на мертвящей улыбочке промолвил Председатель, – поменяем на то, которое сможет.

Даже на распаренном лице Павлова было видно, как он вспыхнул: целый день назревал у них конфликт студенческой закваски (спасибо Философу!), но все же сдержался.

– Я не понимаю тебя, Сережа. Это же хаос, – тихо произнес он. – То, что ты сейчас предложил и, насколько я тебя знаю, выполнишь – это самоубийственный хаос и для страны, и для тебя как руководителя державы…

Губенко молчал, демонстрируя нежелание участвовать в каких-либо дискуссиях. Зато Веня, ощущающий себя заглавным участником, возражающе уставился на Павлова и брякнул как всегда нэ сило, нэ впало:

– Два!

Никто ничего не понял, но Павлов дернулся, словно коснулся  раскаленной каменки в парилке.

Отмалчиваться Закревскому было уже невозможно:

– Радикализация избирательной концепции, это, несомненно, именно то, что нам необходимо в текущий момент, – ощущалось, что слов у Славы в изобилии, а вот конкретных мыслей… – Это, без сомнения, привлечет активное внимание прессы – как печатной, так и электронной, и позволит сделать кампанию более масштабной и эффективной. В то же время ваш личный рейтинг у избирателей настолько выше, чем у любого из возможных соперников, что практически стопроцентно гарантирует переизбрание уже в первом туре…

– Я чего-то не уловлю, – нетерпеливо перебил Губенко, – ты поддерживаешь или возражаешь?

– Во всех случаях окончательное решение принимать вам, Сергей Вадимович, и наш избирательный штаб выполнит его, несомненно, со всей ответственностью. Однако подобная неожиданная для избирателей и представителей власти на местах радикализация, особенно с учетом прозвучавшего мнения Правительства (ну никак не мог Слава не лягнуть лишний раз конкурента…), без сомнения, серьезно усложнит избирательную кампанию и сделает второй тур выборов вполне вероятным…

Председатель поморщился:

– Значит, все-таки возражаешь.

– Возражает, возражает! – опять чему-то восхитился перпендикулярный ко всему миру Философ и, окончательно обнаглев, прихватил со стола чей-то полный бокал и бодро заглотал янтарно-золотистую терпкую жидкость.

Все молчали, словно ожидая чего-то. Чего? Вулканического взрыва Председательского негодования? Небесного знамения, сияющего даже сквозь подвальный потолок? Или куда прозаичнее: стайку сине-белых – униформа плюс переднички – ласточек-официанточек с переменой посуды?

– А давайте, Сергей Вадимович, я ради вас стойку на стуле сделаю? – попытался разрядить Радько. – Не верите?

– А твое мнение, Иван? – не обратил внимания на отвлекающий, то есть, умиротворяющий маневр охранника Губенко.

Капустин пожал плечами – мол, я здесь лицо неофициальное, про высокую политику пока помолчу, и ответил:

– Мое мнение, что Радько мужчина, конечно, крепкий, но не выйдет у него никакая стойка.

– Обижаете, Иван Владимирович! Да за нашего Председателя, если хотите знать, да я зубами кого хочешь порву! А стойку – да запросто!

Ну да: верный пес пытался развеселить хозяина, терся мордой о колени и вилял хвостом. И все были ему благодарны, чего он и добивался. Тем более, что и хозяин не возражал.

– А ну, давай-давай! – как бы всерьез раззадорился Капустин. – Только стул мы поставим возле бассейна, на самом краю. Не слабО? На ящик виски?

– Да запросто!

Губенко задумчиво улыбался, Павлов тоже был задумчив, но без улыбки, и чувствовалось, что мысли их текут в диаметральных направлениях, улыбался и Закревский, но с той же изрядной долей брезгливости, с которой ел шашлык. А вот Арбузов радовался искренне, уразумев вдруг, что всякие бредово-героические выходки в честь Председателя являются неотъемлемой, а может, даже главной частью высшего внеземного этикета.

Стул установили, главный охранник, хлопнув «для координации» стопку водочки, попытался на этот стул взгромоздиться, упираясь в сиденье головой, а руками ухватившись за края. Самое смешное, что это ему почти удалось, но когда он начал выпрямлять ноги, стул под его центнерным весом таки разъехался с жалобным хрустом цыпленка табака, и Радько спиной плашмя завалился в бассейн, обдав зрителей колючими солеными каплями и подняв исполинскую волну, хоть на серфер становись.

– С тебя ящик виски, – констатировал Иван, помогая Радько выбраться из бассейна.

– А с чего это вдруг? Меня инвентарь подвел.

– Это ты местному завхозу расскажешь. А ящик – с тебя. В Киеве отдашь. Я напомню.

– А можно, теперь я ради Сережи вниз головой? – с энтузиазмом сформулировал Философ.

– Не стоит, – с отеческой мягкостью остудил его Губенко. – Ты, в основном, и так… Береги себя, Веня, безнадежно свободный ты наш…

После вольтижировки на мебели о концепциях избирательной кампании все старательно не вспоминали. А на всякий случай, чтобы ненароком каким-нибудь не вспомнить, начались тосты: «За процветание Украины!», «За процветание здесь собравшихся!», «За прекрасных дам, стоя и до дна!», «За Сергея Губенко, друга, человека и Председателя!», «За всех нас с вами!» и так далее в устаканившемся ассортименте, который, как ни странно, по сути не отличается, что в администрации Председателя, что в райадминистрации какого-нибудь Нижнего Устья. И пили здесь, в Нижней Ореанде, точно так же остервенело – «не щадя живота своего», как в последний раз, как в решающей смертельной битве, не размениваясь на закуску, не удовольствия ради – какое уж тут удовольствие, а исключительно из чувства долга и общественного самопожертвования. Тем более, что после баньки шло удивительно легко, да и настроение у всех было соответствующим, так что очнувшись наутро в постели в своем номере, Иван мог восстановить события лишь стробоскопически – по наиболее ярким эпизодам.

Вот первый вице-премьер отчаливает почти сразу после первого круга, отбыв только обязательную часть и сославшись на скверное самочувствие. Капустин еще вспомнил, что перед отбытием Павлов подходит к Арбузову и угрюмо сообщает: «Можешь клеймить меня «Три!», но я все равно уйду…», а Философ ни черта не понял и только счастливо и бессмысленно улыбается «другу Паше». Что означает это самое сакраментальное «Три!», тогда, ночью Иван знал точно, а вот сейчас – ну хоть убей.

Потом в памяти возникал Председатель, он покоится в бассейне, вытянув сложенные ноги и раскинув руки, и почему-то не тонет, и белая простынь оборачивает его чресла, и глаза закрыты, и весь он недвижен точно посередине бассейна, и вода ровная и зеленоватая, словно слюдяная, и края прямоугольного бассейна, как оклад иконы современного мастера. А потом в бассейн плюхнулся хохочущий Веня, и картинка смешалась.

Тот же Веня, но значительно позже, возле черного вращающегося стульчика у черного рояля в углу зала, он сосредоточен, нахмурен и недоволен. Резким движением дергает сиденье стульчика, и то с поскрипыванием начинает быстро вращаться, плавно поднимаясь. Обратный рывок, сиденье крутится вниз. Что-то не устраивает Веню, что-то очень ему не нравится. Еще рывок, скрипит сиденье, еще, в другую сторону, еще, еще. Полная бессмыслица, да и лицо Философа меняется до неузнаваемости, на нем злоба и тупость («бес-сознательно» – это когда вселился бес, что ли?). К Философу сбоку подходит Радько, но он не глядя отталкивает его, продолжая активно ненавидеть рояльный стульчик. И только Губенко, пару раз встряхнув за плечо, приводит Арбузова в чувство, уже через пять минут Веня мирно и безмятежно посапывает в кресле, на физиономии умиротворенно-младенческое выражение.

Слава Закревский, из последних сил предлагающий Капустину выпить за вечную и нерушимую дружбу. «Как Советский Союз?», уточняет Капустин, но Слава иронию уже не всасывает и удовлетворенно кивает.

Радько, жаждущий отыграть ящик виски в армреслинг, Иван напоминает ему, как в свое время, еще в Кабмине, на одном из ночных  бдений он поочередно передавил всю охрану премьер-министра. «Згадала баба, як дивкою була», отмахивается Радько, и в течении десяти минут выигрыш Капустина возрастает до нереальных пяти ящиков. И завистливо наблюдает за багровеющими в единоборстве мужиками Слава Закревский, от непроизвольно стискиваемых челюстей нервно и как бы самостоятельно шевелится его тонкая шкиперская бородка.

Губенко, взыскующе глядящий через стол на Ивана, затем молча протягивающий свой фужер, Иван движется навстречу, но не успевает, и какое-то отчетливое время рука Губенко повисает одна над столом в пролетарском жесте «Даешь!».

Немного позднее Иван оглядывается по сторонам и обнаруживает, что кроме смотрящего в бесконечность Председателя и дрыхнущего Философа в зале никого нет. Иван движется на музыку в бильярдную, и обнаруживает Закревского и Радько, увлеченно смотрящих «кино»: три голенькие девчонки из числа только что обслуживавших официанток сладострастно выгибаются под тягучие саксофонные пассажи. Парочка – блондинистая и жгучая брюнетка, постанывая все самозабвеннее, затейливо ласкают друг друга на зеленом столе, третья – рыжая бестия, полногрудая, с большим ярко очерченным ртом, дефилирует вокруг в режиме самообслуживания: одна рука то на соске, то между ног, в другой бильярдный кий, она изгаляется с ним по-всякому, принимая все более вызывающие позы и как бы намекая: «Ну поможет мне хоть кто-нибудь наконец?!», и попутно очень кстати катает бильярдные шары в сторону парочки – в те места, куда, по идее, должно быть приковано внимание зрителей. Все девчонки в прекрасной форме, тщательно выбриты, где положено, движутся очень пластично, отрепетировано, но с вдохновением – явно профессионалки не только в сервировке блюд. Точная режиссерская находка: из одежды на них остались белые чепчики и кружевные переднички, причем, переднички сдвинуты на аппетитные румяные попки вроде попонок. Иван хмыкнул: в его время до такого не доходило, то есть, доходило, конечно, и куда дальше заходило, но только после того, как Папа покидал, а не тогда, когда он задумался в соседнем зале. «Да, видела бы сейчас Марина Васильевна своего любимчика», автоматически отметил Иван, так как чувствовалось, что Слава вот-вот вскочит и присоединится к троице. Но Иван не угадал: Закревский просто откинулся в кресле поудобнее и распахнул простынь, рыжая тотчас отставила кий и, все так же томно вытанцовывая, двинулась к нему, на ходу облизывая и без того влажные коралловые губы…

Снова Слава примерно час спустя с дымящейся сигаретой дремлет за столом, Радько уводит его одеваться, а потом поднимает по лестнице, Слава почти висит на нем, слабо перебирая ногами, а правая рука его судорожно стискивает невидимый смычок невидимой скрипки.

И финальный эпизод, несмотря на то, что происходили события часа в четыре утра, все вспоминалось с плакатной четкостью, Капустин даже пробормотал:

– Ох-хо-хо, грехи мои тяжкие.., – и перекатился на бок.

Арбузов мирно и крепко почивает в кресле, уже кем-то заботливо приодетый в синий махровых халат. Иван и Губенко, очень тяжелые – по литру уже на каждого, в таких же халатах курят в креслах возле журнального столика, на нем два хрустальных резных стакана с толстыми донышками, в которых на полтора пальца маслянисто отсвечивает коричневым «Чивас Рекол». Председатель тщательно выговаривает слова:

– Хочу, чтобы был рядом. Ты.

Такой же Капустин:

– По первому вызову. По пер-во-му. И даже раньше.

– Не лавируй, не Закревский! Ты понимаешь, что я имею. В виду. Ты все понимаешь… Даже про символический храм просек…

– Если про возвращение в команду, то так: есть играющий тренер. Есть. Он же и капитан, у вас решающее слово. Всегда, во всем. Но! Но за исключением. Когда вся команда решает иначе. Тогда и тренер, и капитан – все! Играют на команду. Играет…

– Помню, после Кабмина уже излагал. И что я тогда ответил. Помнишь? Я помню. Я ответил: «Ставишь себя выше Премьера?». А сейчас выше Председателя? Не хочешь? Тогда не об этих глупостях. Сейчас момент ключевой… Ключевой. И я хочу, чтобы ты был рядом. Знаю, многие звали, а ты не пошел. Ценю. Так что бы ни было, а ты оставайся человеком Губенко. До конца! И за это я с удовольствием выпью! Давай выпьем, Ваня!

Иван мыслит и говорит:

– Выпьем! Но до конца останусь человеком Капустина…

Резкий, как пощечина, взмах Председательской руки, стакан с виски летит в стену, шорох хрустальных брызг, на зеленоватых обоях расплывается бурая клякса. И именно в этот момент, именно в этот, на лестнице, ведущей сверху в банкетный зал, появляется Марина Васильевна, преисполненная решимости – той самой праведной решимости, которая во имя высшей цели позволяет попирать жалкие условности-приличия и сметать с пути любые преграды вроде охраны во главе с самим Радько, обескуражено разводящим руками за ее спиной.

– Сережа, я не понимаю! – провозглашает заготовленное первая леди, еще спускаясь по деревянным ступеням. – Мы же собирались сегодня обсудить стратегические решения, я не сплю всю ночь, жду-жду, а ты тут непонятно с кем… И сегодня телепередача была, ты знаешь, что этот Кардинал там о тебе покровительственно отзывался?

– Оставь нас, Марина, – Председатель даже не смотрит в ее сторону, изучая паркетный узор под ногами, потом добавляет после паузы чересчур спокойно. – Пожалуйста.

– Ты же мне обещал! И почему ты опять куришь, ведь врачи…

Председатель поднимает голову:

– Пошла на хер отсюда!

На лице Марины Васильевны, сменясь, как на диапроекторе, пробегает гамма классических – хоть в театральном институте изучай – выражений: недоумения – это к кому ТАК обращаются?; обиды – она ж как лучше хотела; негодования – она же всю жизнь ему посвятила, она же буквально на руках его выносила, судьбу его великую вылепила, а тут такая черная неблагодарность; мстительности – она  не забудет, напомнит при случае, а случай будет, ох, будет!; и наконец, растерянности – ведь ее не просто послали, а при людях, при посторонних…

Губы Марины Васильевны начинают мелко дрожать, она круто разворачивается, стучат каблуки по лестнице. Но прощальный люто ненавидящий взгляд ее направлен… нет, не на Сергея Вадимовича, разумеется, а на Ивана Капустина, отчего тот даже поеживается.

В довершение всего неожиданно оживает Философ, он тыкает пальцем в сторону Председателя и неправдоподобно кристальным голосом сообщает:

– …Линия их судьбы… выпала из ДРОЖАЩИХ ОТ ПЕРЕПОЯ пальцев творца…, – а потом опять отключается.

Ворочаясь в предательски мягкой постели, Иван Капустин так и не вспомнил, когда и как ушел Губенко, хотя после Марины Васильевны «по последней» поднимали с ним еще раз пять, точно. Зато помнил, как с кем-то из охранников сопровождал Философа в его апартаменты. Собственно, Веню пришлось транспортировать в виде бесчувственного тела, но будучи уложенным в постель, он еще раз очнулся и произнес:

– Главное – не цель, прости Господи! И не правильность пути, дилетанты хреновы! Главное – ощущение пути, черт вас всех побирай.., – Веня устало, но очень аккуратно стащил очки с израненного носа. – А еще точнее – его ПРЕДВКУШЕНИЕ.

И по справедливости Капустин не мог с ним не согласиться.

Отбыли Иван и Веня из Нижней Ореанды по-английски – ни с кем не прощаясь и только уведомив Радько, который пообещал обеспечить «зеленую улицу». Странное дело: уезжал Капустин с немалым облегчением, но в то же время и с некоторым ностальгическим сожалением – оказывается, бацилла причастности к власти неуничтожима, только попусти чуть-чуть и тут же оживает и начинает размножаться.

Радько не подвел: у выезда из дачи их ожидала ГАИшная машина, которая лихо, с мигалкой и мегафонными рявканьями на зазевавшихся автотуристов, провела капустинский «Мерседес» по крымским серпантинам и отстала только после выезда из Симферополя. Ехать решили через Чонгар, потом мимо Запорожья и Днепропетровска и далее по харьковской трассе. Дорога пролетела незаметно, наверное, потому, что, подкрепившись виски (бар-холодильник, встроенный в спинку заднего сиденья, привел Веню в благоговейный трепет), Капустин и Арбузов мирно продремали аж до Полтавы. А под Лубнами Ивану пришла в голову замечательная мысль заехать в «удивительнейшее место – Мгарский монастырь». Мысль Веня поддержал с неподдельным энтузиазмом.

Место действительно было уникальным – монастырь, основанный еще в 1619 году, пережил все войны, советскую власть, перестройку и незалэжнисть. Подобно утесу, о который разбиваются штормовые волны, он высился на холме, поросшем лиственным лесом. Но впечатляла не только и не столько лаконичная, но величественная архитектура, а неповторимые благость, светлая близость к небесам и какая-то благочинность, буквально разлитые в окружающем послеобеденном воздухе.

Капустин и Арбузов прошли в храм. В притворе по не крашенному деревянному полу была щедро рассыпана свежескошенная трава с обилием чего-то пахучего – то ли чистотела, то ли чабреца. Храм был пуст, слева от входа возле ящика для пожертвования лежали свечи. Сколько Иван помнил, в храме шел ремонт, вот и сейчас в иконостасе зияли лакуны, вдоль него поднимались леса, но главные иконы – Христа-Спасителя и Богоматери уже занимали свои места.

Капустин и Философ постояли какое-то время одни (наедине!) со своими мыслями при незримом, но строгом присутствии Вседержителя, венины губы шевелились, произнося неслышную молитву, потом, не сговариваясь, вышли. Они обогнули храм, пройдя мимо огромного  ствола, приспособленного в виде скамьи – сколько поколений монахов и верующих присаживались здесь, передавая шершавому, почерневшему от бесчисленных дождей дереву тепло своих тел и душ? – и, как и большинство посетителей, остановились возле клетки с живой достопримечательностью Мгарского монастыря – вороном Карлушей: черным, как смоль, неправдоподобно большим и явно мудрым, даже на первый взгляд.

– А ведь он не материального всемогущества хочет, оно у него и так есть, – не уточняя, о ком идет речь, сказал Веня, но Капустин и так понял. – Ему подавай всемогущество ДУХОВНОЕ…

Раньше Иван никогда не задумывался, возможно ли коллективное прозрение. Но здесь, в древнем монастыре с ним и Философом это произошло. Потому что они оба одновременно постигли смысл и суть происходившего недавно на их глазах. Но озвучил конечно же Философ:

– Не Тайная Вечеря – это поверхностное, а притча об Иове…

Именно так! Именно эта самая поэтическая, а потому самая дерзкая и неоднозначная библейская история на самом деле и проглядывала отчетливо во вчерашних банно-банкетных событиях, как можно было сразу этого не заметить!

Иван кивнул:

– На роль испытуемого в верноподданнической любви он назначил все народонаселение страны.

Веня продолжил:

– А соперника, дьявола-искусителя будет играть этот Аттила…

Капустин опять без уточнения понял Веню, попутно подивившись внутренней точности предложенного для Святейшего Кардинала образа. Но ни Философ, ни Капустин так и не решились произнести вслух, на чье место по притче претендует сам Председатель. Ужас какой кощунственный… Тем более в таком намоленном месте.

 

 

Глава одиннадцатая. «Поехали к нему!»

После торжественной части съезда Народно-патриотической партии с зачтением приветственных посланий оттовсюду (а Председатель так и не прибыл, хотя ждали, ждали…) предполагался грандиозный концерт. А между – примерно получасовой перерыв, в котором Антон изъявил желание угостить Оксану чем-нибудь вкусненьким. Но очереди во все буфеты ДК «Украина» оказались совершенно непреодолимых размеров, Филатов с Оксаной остановились возле мраморной лестницы, и Антон, коротко глянув на нее (опять этот бассетовский преданно-блудливый взгляд…), сообщил:

– Помнишь, в вестибюле я подходил к такому представительному мужику, седоватому?

Оксана неопределенно кивнула: в вестибюле Филатов с удовольствием подходил и братался с тремя десятками мужиков, как правило, представительными и седоватыми. За исключением представительных, но лысых.

– Это Кузьменко. Что, не знаешь? Это надо знать: Кузьменко – вице-спикер Парламента, курирует сферу массовой информации.

– А Капустин, этим вроде он занимается?

– Да ты просто темная какая-то, по факту! – почему-то разозлился Филатов. – Я тебе миллион объяснял, что Капуста – председатель Парламентского комитета по свободе слова. А вице-спикер – совсем другое. Сейчас, в перерыве Кузьменко идет в правительственные апартаменты, здесь во время ремонта отгрохали такие апартаменты – Лувр отдыхает: старинная мебель с золотой инкрустацией, раритетные «рембранты» по стенам, водку в стаканах из горного хрусталя подают, мне Капуста рассказывал…

Оксана слушала, и ей вспомнилось, как неделю назад, на Мальте, Антоша точно так привалился к парапету из одинаковых ярко-желтых камней, и разглагольствовал с такой же восхищенной увлеченностью. Вначале он поведал, что это вот скопище разновеликих мачт напоминает ему эпицентр Тунгусского метеорита: у него в кабинете штук двадцать мониторов  со всеми телеканалами, на одном крутился фильм про экспедицию Кулика, и там сосны в тайге стояли обглоданные взрывом – точно как эти мачты без парусов, а она сказала некстати: «Двадцать мониторов и всего один, но очень гостеприимный диван», и зябко повела плечами, хотя жара стояла ну буквально киевская.

Оскорбленно фыркнуть Антоша не успел, потому что началось зрелище, ради которого он как бы случайно уже в третий раз в это время забредал в этот район острова.

К пирсу, где швартовалось множество парусных яхт, моторных катеров и прочих суден и суденышек бесшумно и вальяжно подрулил вызывающе алый кабриолет «Ягуар» – как он только вписывался в местные улочки-ущелья? Из него выкатился толстячок в шортах масти хаки и аляповато попугайной рубашке навыпуск, он грузно поднялся по упругому трапу на борт самой шикарной бело-голубой яхты и остановился, подняв руку к голове – лысой, но с могучими рыжими бакенбардами. Команда уже выстроилась в шеренгу на палубе – пять полноразмерных Барби в костюмчиках, стилизованных под морскую форму: белые сапожки до колен, белые мини и жакетики с отложными воротниками и вызывающими вырезами, в которых круглились бюстгальтеры такого же нежно голубого цвета, как и вся яхта. И пилотки на девушках были той же мечтательной голубизны. А на одной – синяя с золотом капитанская фуражка слегка набекрень, девушка лихо промаршировала навстречу пестрому колобку, вскинула руку к козырьку и что-то отрапортовала. Тот кивнул, команда резво разбежалась по местам, канаты были споро смотаны с мрачных причальных кнехтов, и яхта начала плавно сдавать задним ходом, одновременно разворачиваясь и демонстрируя зрителям горделиво-многозначительное название «Аполлон».

И вот что странно: при взгляде на удаляющуюся яхту никакой другой кораблик, «Новый Ковчегъ», например, в памяти Оксаны ни коим образом не всплывал. А ведь как похоже: трап, прогибающийся, словно потягивающийся кот,  вода, свежеоткрытой газировкой вспенивающаяся за кормой…

Впрочем, Киев – он ведь был далеко-далеко и давным-давно, в другой жизни, а Мальта – здесь: стиранное-перестиранное синее с белесыми разводами покрывало неба, в нем круглая лохматая дыра, слепящая и обжигающая – это то, что сверху. Прозрачнейшее лазурное, аппетитное на вид, но пересоленное на вкус желе с мазками взбитых сливок – пенных гребней – это вокруг. Маленький, продуваемый шальными ветрами обломок золотисто-серого камня – посередине. Солнце на Мальте – не животворящий огонь, оно сродни адскому пламени, днем его раскаленные щупальца заползают в самые укромные уголки, а ветер служит солнцу коварным пособником: своими освежающими порывами он усыпляет бдительность, чуть зазевался в шезлонге, и кожа на плечах и животе сделалась малиновой, едва не дымится, и бессонная ночь с притираниями и причитаниями гарантирована. Впрочем, ночи у Оксаны и Антона и без того были в основном бессонными – предсвадебное путешествие как никак…

«Красиво жить не запретишь», – провожая взглядом «Аполлон», скользящий мимо крепостных стен Ля-Валетты, изрек тогда Филатов. Или тому подобную благоглупость, но Оксана точно помнила, как он сложил губы трубочкой и восхищенно цокал языком. Антошу всегда притягивали внешние, декоративные атрибуты успешности. Раньше это вызывало улыбку, сейчас раздражало.

– Зачем ты мне рассказываешь про какие-то апартаменты?

– Да как ты не понимаешь?! Кузьменко пригласил меня в перерыве туда. Там сейчас соберется весь цвет, такой высший узкий круг, будут обсуждать политический момент, как никак выборы на носу. И про «Открытые двери» говорить будут, ее почти все смотрели, мне уже человек пять сказало, что со Святейший Кардиналом я это классно придумал, потому что Святейший выступил так грамотно и облизал Папу так изящно, что все просто сняли шляпы и люто завидуют, по факту. Я там просто обязан быть, это моя работа, понимаешь!

– Все понимаю, Антоша. Кроме одного: причем здесь я?

В холле ДК «Украина» несмотря на все кондиционеры было как-то душно. А вот на Мальте свежий ветер не прекращался ни на минуту. Особенно, в море.

На шестой – последний – день у них была запланирована «Парусная экскурсия в Голубую лагуну». И хотя Оксане уже доводилось ходить под парусом, но это было совсем другое: всамделишная двухмачтовая шхуна, шесть членов экипажа и человек сорок экскурсантов всех оттенков кожи. Из акватории вышли под мотором, а потом начали поднимать паруса, и, повинуясь бодрым мегафонным командам бронзоволикого шкипера, пассажиры собственноручно выбирали шкоты, весело скрипели блоки, с загадочным шуршанием наполнялись теплым ветром просоленные даже на ощупь, сероватые полотнища.

Эта самая кинематографически известная «Голубая лагуна» обнаружилась у практически безлюдного островка Комино – летний отель не в счет. Впечатление было такое, будто гигантский глиняный  кувшин кто-то разрубил вдоль, затем половинку положил горлышком в сторону моря и вдавил в коричневые камни, которые ровными ступенями поднимались вверх. Ее заполнила родниковой прозрачности вода, и родилась живописнейшая бухта, жемчужина Средиземноморья, излюбленное место туристического паломничества. И действительно, ближе берегу заякорились множество круизных судов, но «Кэптен Морган», на котором прибыли Оксана и Антон, был самым красивым, с горделиво вздернутым бушпритом и блестящими, будто лакированными, темно-коричневыми деталями оснастки.

Опять-таки странно, но эта бухта ничем не напомнила Оксане днепровскую заводь, где возле берега было пришвартовано механическое чудище – земснаряд «Т.Бульба».

Дно Голубой лагуны  – белый песок, темно-зеленые водоросли – казалось совсем близко, метра полтора глубины, не больше. Многие туристы ныряли, не достал никто. Потом, вдоволь навеселившись, молодой рыжеволосый в веснушках ирландец из команды (все они, как выяснилось, из Соединенного Королевства – студенты  на заработках, кроме местного шкипера), надел ласты и маску, сиганул с высокого борта, вынырнул почти через минуту, торжествующе подняв разжатую ладонь с какой-то раковиной, и пояснил: «Пятнадцать метров»!

Все зааплодировали, Оксана присоединилась. Потом ирландец «на бис» нырял с бушприта: пять балансирующих шагов и ласточкой с прогибом спины, Оксана опять хлопала в ладоши – почему нет, ведь красиво, однако Антон демонстративно отвернулся. А симпатичный ирландец – лет двадцать, совсем еще щенок – заговорщицки подмигнул Оксане и вскарабкался на палубную надстройку. Он что-то произнес торжественным голосом, по тому, как затихла публика, Оксана догадалась, что это было что-то вроде объявления «смертельного номера». Трюк оказался в самом деле рискованным, даже шкипер погрозил парню кулаком, потому что тот коротко разбежался, толкнулся изо всех сил и прыгнул. В воздухе ему пришлось провернуться винтом, чтобы проскользнуть между натянутыми вантами.

Когда возвращались обратно в порт, ирландец забрался в плетеную сетку под бушпритом – на ней стоят матросы, распуская носовые паруса. Он улегся, словно в гамаке – надо полагать, это считалось коронным местом для отдыха. Рядом была еще одна такая сетка, парень кивнул, и Оксана устроилась по соседству. На шхуне запустили музыку – какие-то ирландские или шотландские баллады: они конечно же не имели нечего общего с другими песнями под гитару на другом корабле. Да Оксана и не думала ничего такого – с чего вдруг?

И вообще, она со своим мужчиной, который через месяц станет мужем (как это все однозначно было…), роскошествуют в громадном – только лоджия метров тридцать – номере отеля «Холидей Инн», пять звездочек, шесть сказочных дней под сенью ионического креста, суровый рыцарский город-крепость Мдина, где любой зеленый росток – Божья благодать, чисто арабские, сверкающие, ломящиеся от всяческих побрякушек золотые ряды Ля-Валетты, исполинские кактусы, неуничтожимо лезущие из красной земли, как наша амброзия. Все распрекрасно, однако именно тогда Оксана подметила в себе какое-то щемящее ощущение перевала, после которого дорога неожиданно, но неотвратимо пойдет вниз. Или круто вверх? Или…

А Антоша? А что, собственно, Антоша?

Нет-нет-нет, ничем и ни капельки это плавание на «Кэптене Моргане» не походило на безумное путешествие по Днепру! Здесь нежишься на солнышке, словно сытая кошка, все вроде чинно-культурно, и вдруг особо коварная волна окатывает внезапным душем. Йодистая свежесть, солоно на губах, как от неистового, бешеного поцелуя – с кровью, и эти плавные, ритмичные покачивания сетчатых объятий…. Однако Оксана ну совершенно не вспоминала никакого Юрия Барханова: а существовал ли вообще такой гражданин – сомнительно, даже невероятно… Хотя почему-то захотелось вдруг прикоснуться рукой или даже щекой к этому ирландскому щенку, блаженствующему рядом в гамаке – фу, вот же глупостное желание, бредь какая несносная... Ой, матинко ридна, що ж цэ зи мною, Господы, допоможи!

Да куда же это Антоша запропастился?! Вот когда нужен, так никогда… И там рядом не было, ром хлестал где-то в каюте, да и здесь хоть и в полуметре, но бесконечно далек…Что с ним, что без него – без разницы. Вот что самое страшное – БЕЗ РАЗНИЦЫ. «Так грустно, что хочется шутить».

– Я своим плоским женским умом так уловила, что тебе хочется потусоваться среди, как ты это называешь, ага, «людей, принимающих решения».

– Ну что за слово такое – «хочется»?! Я же объяснял: слишком многое зависит. Особенно сейчас, накануне выборов. Без  этого не обойтись. Кстати, в основном по твоей вине.

Оксана озадаченно повела плечами.

– Да-да, именно! – Антоша был вполне серьезен. – Помнишь, я звонил, по поводу программы с Кардиналом? Посоветовался сдуру… Точно про бабье говорят: послушай  и сделай наоборот. А я с твоей, заметь, подачи назначил своим вице-президентом Лену Балюру, а она развила супербурную активность, скоро под меня копать начнет, по факту, потому что та программа получила отзывов больше бразильского телесериала, рекламодатели в передачу ломятся, как стадо слонов… И теперь свои позиции наверху мне надо крепить и расширять, это уже необходимость. Опять же Капуста обязательно будет, обещал рассказать, о чем они с Папой на даче добазарились.

– В тот раз по телефону я сказала именно то, что ты хотел услышать, – не сдержалась она, но сделала над собой .усилие и продолжила примирительно. –И что мы препираемся попусту? Раз надо, значит в апартаменты. И Ваню я давно не видела, даже соскучилась.

Филатов не смутился ни на мгновение:

– Роднуся, ты не так поняла. Не могу я тебя туда с собой взять. Пока не жена еще, а там так не очень принято. Ты погуляй тут где-то, я постараюсь побыстрее. Но если задержусь, не волнуйся, заходи в зал без меня.

Это уже стало у него традицией – оставлять ее одну. Вот и на той же Мальте так же.

В порту «Кэптен Морган» пришвартовался часов в семь вечера – еще светло, но уже не жарко. «Давай прогуляемся», предложила она. «Я устал», он страдальчески сморщился. «Ты что, обиделся? Из-за щенка этого веснушчатого?»

Что-то окончательное происходило сейчас между ними, обрывалось нечто ощутимое, но неопределяемое. Именно сейчас, не раньше и не позже.

«Антоша, – она постаралась заглянуть ему в глаза.  – Ну как хочешь… Я сама пройдусь»…

«Не загуливайся, завтра улетаем», – буркнул Филатов, повернулся и двинулся по узенькой даже по местным меркам улочке, круто поднимающейся к гостинице.

Оксана прошла по набережной мимо католического (а какого ж здесь еще?) собора, как в строю, зажатого плечами соседних зданий, потом к мрачноватым казармам старого форта, затем мимо нелепого среди старины футбольного стадиона и снова по набережной, но уже по другой. Грубо материализованная вечность – крепостные стены Ля-Валетты, колышущаяся бесконечность моря… А люди, движущиеся попутно и навстречу, вернее, их лица… Умиротворенные лица: люди отдыхают, не то, чтобы проблем у них никаких, но они уже сделали все возможное, остальное – в руках высших сил…

А может, ей это тогда просто казалось?

Кафе называлось Ля-Вигра. В нем было четыре столика, ни одного посетителя и несколько старых черно-коричневых винных бочек и бочонков, неровной пирамидой составленных в углу, что явно не вязалось с прочим аккуратным интерьером. Улыбчивый пожилой хозяин в белой рубашке и черных отутюженных брюках принялся обслуживать Оксану с энтузиазмом молодожена. Он перестелил и без того белоснежную скатерть, начал расхваливать меню, а когда уяснил, что Оксана по-английски «a little», то принялся пересыпать свою вдохновенную речь выражениями арабскими, итальянскими и французскими – для большей понятности, надо полагать. Потом выставил на стол две бутылки вина, наполнил два бокала – красным и белым, Оксана пригубила из каждого – вино было томительным и нежным, с мягким послевкусием, хозяин продолжал говорить, тыкая толстым пальцем то в бутылки, то в обложку меню, где было золотом вытеснено название заведения, то куда-то в сторону стойки, над которой на флаге была изображена карта островного государства.

Еще дегустационный глоток вина и отдельные цветные стекла наконец-то сложились в осмысленный витраж: «Ля-Вигра» – название кафе – совпадало с названием вина. А все потому, что так называется деревушка посередине Мальты, где это вино производили. И регулярно употребляемое хозяином слово «эксклюзив» обрело сокровенный смысл, вещественно подтвержденный древними винными бочками, горделиво выставленными напоказ.

Потом в «Ля-Вигру» зашел итальянец. Точнее, скучающий итальянский сеньор: под пятьдесят, холеное вытянутое до лошадинообразности белое лицо, грива иссиня-черных без единой сединки волос, утонченные в суставах пальцы, живущие самостоятельной жизнью, кремовый костюм. Он просто заглянул в кафе и замер, увидев Оксану за столиком, остолбенел на пороге, бормоча что-то (неужели признание?) тонкими бесцветными губами.

С итальянским у Оксаны было еще хуже, чем с английским, то есть, никак. Но и надобности не возникало: они с Антонио (вот же совпадение!) пили вино и закусывали сыром – зачем слова, когда достаточно восторженных междометий! Итальянец культурно старался не смотреть на нее с восхищением и вожделением, но получалось у него не очень. Они выбрались на улицу – ничего себе, уже стемнело, сколько ж это времени прошло! – прошли рядом и молча до первого перекрестка, и тут небо с дробным грохотом, протяжным шипением и рассыпчатым треском раскололось на тысячи ярких разноцветных обломков, и все вокруг озарилось нервным дискотечным светом. Да это же фейерверк! Ну да, каждый вечер для увеселения туристов в бухте Ля-Валетты устраивали форменный «салют победы»! А Оксана почему-то испугалась, что это внезапная и жуткая гроза…

Возле прямоугольной подсвеченной прожекторами громады «Холидей Инн» они остановились. Антонио приблизился, до боли стиснул запястья, свел ее ладони в подобии молитвенного жеста и несколько раз повторил какую-то фразу хриплым сбивающимся голосом, смысл ее был очевиден: «Кто ты, чего ты хочешь?»

Она засмеялась самозабвенно, запрокинув голову и не понимая, не желая понимать, чему, собственно, радуется. Оксана бережно высвободила руки и прикоснулась губами к горячему лбу Антонио. Лицо его – а он-то кто, откуда, зачем?! – белело в полумраке неузнаваемой восковой маской.

«Для кого-то просто летная погода»…

В гостиничном номере в кресле сидел Антон, на журнальном столике две пустые бутылочки из-под виски из минибара, в телевизоре вяло и обречено мордовали друг друга два черных лоснящихся носорога. Он ни о чем не спрашивал, ей ни о чем не хотелось говорить. Сумки упакованы, стоят в прихожей. Вот только ее саму осталось запаковать и полный порядок.

Последняя ночь на Мальте…

Часа в два ночи Оксана проснулась от какого-то внутреннего толчка, осторожно сняла с себя руку посапывающего Антоши, набросила халат и вышла на лоджию. Море дышало влажной свежестью с запахом водорослей – как же здесь живут всю жизнь без деревьев?

Протяжно скрежетнула дверь, Антоша встал рядом, шумно зевнул, привычно, по-хозяйски приобнял за талию. «Ты что, решила местное католичество ногами совращать?»

Она не ответила. Потому что вдруг с ясностью и прозрачностью, как вода в Голубой лагуне, поняла, почувствовала – не будет. Не будет никакой давным-давно запланированной свадьбы, ничего у них с Антоном не будет. И вовсе это не временная размолвка, не поправимая случайность, а совсем даже наоборот – закономерная неизбежность.

И словно испугавшись, что Антоша как-то подслушает эти ее несвоевременные мысли (хотя почему несвоевременные?), она в каком-то приступе неприсущей откровенности начала рассказывать ему про прогулку по набережным, про кафе, про словно выдуманного итальянца… Потом, прервавшись на полуслове, потащила недоумевающего, сонно брыкающегося Антошу обратно в комнату, на огромное ложе, и она была как обычно нежна, но непривычно настойчива, по-младенчески бесстыдна и изобретательна, как многоопытная наложница. Она его хотела, ее желания с избытком хватало на двоих. И Антон завелся – не мог не завестись, и это был не их устоявшийся, обросший привычками, полезный для организма секс, это было настоящее – со стонами и выкриками, причитаниями, хлюпающими звуками, струйками пота, резким запахом страсти, наслаждением, переливающимся в боль, и болью, усиливающей наслаждение, дрожью и конвульсивными содроганиями… Она даже заплакала в финале, чего с ней давно не случалось, а Антоша только утомленно и озадаченно дышал. Это было подлинное, потому что закатное, прощальное, обреченная попытка отдать и получить все не отданное и недополученное. Как в первый и последний раз.

Как с Юрием.

А Украина встретила утренним Борисполем с его постоянным порывистым ветром, приземистый синий автобус для авиапассажиров смотрелся ну совершенно по-европейски, но это было лишь на поверхности, парадный макияж, а внутри – все по-прежнему, родимое все. Как раз перед рейсом с Мальты приземлились два чартера – один из Турции, другой – с Кипра, и на паспортном контроле возникла очередь на час унылого переступания с ноги на ногу под долетающие от соседей обрывки курортных впечатлений: «Золото такое дешевое, как серебро, а у меня все равно ни цента…», «А турок мне чисто по-русски… А я ему – да пошел ты,  за такие гроши я даже у мужа не возьму…», «Ну, моя запала на эту шубу, я взял – по бабкам выгодно, а на таможне пошлину как заструячили, и вышла шуба как в Киеве, только дороже, я свою чуть не удавил…»

Это была кода, как сказал бы Барханов. А сейчас она в мраморно-стеклянном безбрежии холла второго этажа главного культ-массового сооружения страны, отчетливо смахивающего на аэровокзал, одна посреди невнятно-многоголосой, напоминающей бориспольскую толпы, которая честно отскучала полуторачасовой доклад премьер-министра (по совместительству главы Народно-патриотической партии) и ожидающая обещанных развлечений. А ей-то зачем?

Взгляды, на которые обращаешь внимание, бывают разные. Бывают липкие, раздевающие, так что хочется отряхнуться, как собака после купания. Случаются ненавидящие, они чувствуются даже спиной, потому что по ней пробегают нервные мурашки. Бывают заискивающие, от которых становится тошно на душе. Бывают влюбленные – это как волна светлой энергии, как незаслуженный подарок, как глоток дымящегося глинтвейна промозглым осенним вечером. Да всех примечательных взглядов и не перечислишь – торжествующие, жалкие, презрительные, покорные, провоцирующие, философские даже!

Оксана бездумно спускалась по лестнице, рядом холодно пенилась исполинская люстра-водопад, возле импровизированного зимнего сада с бассейном она замерла.

Взгляд, заставивший ее застыть на месте, был иным – нетипичным. Где-то она уже пересекалась с этим человеком, точно, но где – не вспоминалось: темная вздымающаяся пелена, вода, накрывающая с головой… Да и о ком вспоминать-то, усилий не заслуживает: большеголовый, почти облысевший, суетливо поправляющий выпуклые очки, что-то бормочет про себя, пожилой и потертый, вроде бы устремился вперед и вроде пятится, во всей нескладной фигуре, во всем облике – изломанность. Но взгляд… Восторженный? Не совсем, скорее, КОЛЕНОПРЕКЛОНЕННЫЙ. И обреченный одновременно. Чем-то похожий на тот, итальянский. Как это может быть – «коленопреклоненный взгляд»? Но – было. Таким взглядом можно смотреть на ангела. Но ангела смерти.

А Философ ни о чем подобном пока не помышлял. Последние несколько дней, спроваженный в Киев под присмотр Капустина, он слонялся по городу, не в силах находиться в гостинице, несколько раз мысленно порывался домой в Лиман – за романом, который «вы не понимаете, а он чрезвычайно нужен, чрезвычайно», но что-то останавливало. На занудный партийный форум Иван приволок его чуть ли не под конвоем, и вот… Это была Она – светлый полюс черной мессы, мадонна из вокзального смертоубийства. Но сейчас – статуэтка бронзового загара. Божественное откровение, дьявольское наваждение, судьба… Веня ощутил, что ноги его подкашиваются, в голове зашумело, как после стакана залпом, в памяти зачем-то всплыла давняя похмельно-проникновенная фраза из собственных записей, обоями расклеенных по стенам лиманской каморки: «Делать без любви и алкоголизма в 50 с лишним лет в этой стране, на этой земле как-то нечего. Скучно, господа, очень скучно…». Он обреченно огляделся в поисках на что бы присесть, но вместо этого устремился к Оксане. Невообразимо долгие, бесконечные секунды Веня в упор вглядывался в ее лицо, не видя его – «что я ей скажу, что же я могу Ей сказать?!» – и произнес озадачившее его самого:

– Поехали к нему!

Она смотрела недоумевающе.

– Мы с вами равно одиноки в этом зале. Но я одинок и в окружающей Вселенной, а вы – уже нет. Так пойдемте и найдем его.

– Кого? – как бы не включилась Оксана, хотя внутри ее что-то сладко обмерло, и она едва сдержалась, чтобы не воскликнуть: «Наконец-то!!»

– Как это «кого?! – в свою очередь озадачился, почти испугался Философ. – Конечно, того, без кого ваша жизнь не имеет смысла!

«Маньяк какой-то. На «вы» обращается», – и Оксана неожиданно для самой себя кивнула. – Пойдемте.

Они выбрались из «Украины», спустились по ступенькам, и она остановилась в задумчивости. А действительно, куда ехать? Как, где посреди мегаполиса отыскать одного человека, пусть даже и «широко известного в узких кругах музыканта, поэта и писателя»?

В прошлый раз их с Юрием вела Музыка – в четком ритме по гармоническому ряду: шаг в сторону – оскорбительная, недопустимая фальшь. Оксана невольно прислушалась: из недр дворца басово просачивалось что-то национально-патетическое, от ближайшей кафешки под зонтиками погромыхивало жестью молодежное радио. МУЗЫКА НЕ ЗВУЧАЛА. Ощущалось нечто другое, но не Музыка.

А у Философа сомнений и колебаний было, как всегда, в избытке, но он чуть ли не силой потащил за руку спутницу к входу в метро, уже ощущая себя мужественным Орфеем, спасающим прекрасную Эвридику. Потому что ненавязчиво, но властно в свои права вступала Иллюзия – единственное, что хоть как-то примиряло с пошлой действительностью.

О, этот город-капкан, умело прикидывающийся пещерой Али-бабы, город прирожденный фарисей и непревзойденный шулер, ловящий на надежду, безжалостный иллюзионист современности!.. Все оборачивается всем и потому все – Иллюзия!

Вечерние улицы, накинувшие на себя пестрые цыганские платья с блестками и мишурой вывесок, лакированные разноцветные спины авто, прикидывающихся исполинскими жуками, деловито ползущими в пробках на перекрестках как бы по неотложным делам, самый воздух, пропитанный алкогольно-никотиновым дурманом мнимой свободы, поддельного смысла, фальшивой мечты и столь же обманчивого счастья. Вот регулировщик посреди улицы… Или это перст неотвратимой судьбы, указующий и вершащий? Вот ступени, ведущие в метро… нет, оно мнит себя преисподней, где прирученный, забывший о неподкупности механизированный Цербер по привычке лязгает редкими зубами турникетов, а через бездну высохшего Стикса по-прежнему плавно и безучастно несет пусть не харонова ладья, но эскалатор, и спрессованные грешные души по предназначенным им кругам развозят многоместные грохочущие дурно пахнущие машинным маслом колесницы… Вся «так называемая реальность» – лишь мираж, марево, призрак, фантасмагория, а во главе ее – униженный и оскорбленный, но великий и ужасный, бессильный властелин придуманного мира – Веня Арбузов, гордящийся прозвищем Философ…

Разумеется, в «трубе» под Майданом Барханова не было да и быть не могло. Тем не менее, первый шар, извергнутый чревом вселенского лототрона, Веня угадал правильно, потому что здесь Барханова знали и даже пели его песни, «Черные кулисы», например. И безусый худосочный юнец у киоска, меланхолично взирающий на себе подобного, имитирующего что-то ДДТшное под кастрюльно звучащую гитару, отхлебнул пива из бутылки и безапелляционно изрек:

– Бархан? Юрец что ли? Вы чего, он же запопсил не по-детски, сегодня верняк в политехе, там телевидение снимает.

В зале политехнического университета предмета поисков тоже не обнаружилось, хотя телевидение имелось, и всезнающая о своих кумирах публика тоже, она же в виде двух слипшихся в объятиях подружек поведала, что в этом время Юрочка гарантированно тусуется в ресторации Дома кино.

Барханов там был. Буквально только что. Но – отбыл. Вместе «Нормандией-Неман», наверное, к нему в мастерскую и поехали…

 – А как это – с «Нормандией-Неман»? – очень живо заинтересовался Арбузов. – Что сие означает?

И сопричастная к киношному искусству ресторанная богема охотно просветила Веню (и Оксану заодно), что есть такой архитектор – Алексей Федотович Геращенко, которого в Украине мало кто знает, а он – натурально национальная гордость, потому что имеет премию Французской академии искусств, а она в архитектуре – как Нобелевка, и вообще классный дед, историй у него по любому поводу – заслушаешься, коронная как он в совдеповские времена побывал в Париже – без загранпаспорта и прочих формальностей, потому что его после трех бутылок «Мартеля» тайком в кабине самолета вывез во Францию его фронтовой друг – генерал Пьер Пуйяд, командир той самой эскадрильи «Нормандия-Неман», когда она находилась в Союзе по случаю празднования тридцатилетия Победы.

Неостывший след давал надежду. Мастерская архитектора-контрабандиста, по рассказам регулярно зависавшего там бомонда, располагалась в здании за цирком – в нем в советские времена много художников квартиры получили, и когда Оксана услышала это, то чуть было не ахнула вслух, во всяком случае Философ покосился на нее с неким новым – не восторженным, но познавательным любопытством. А все дело в том, что этот художественный дом Оксана знала, потому что в свое время там жила, и про мастерскую соответственно слышала, и все складывалось воедино ох как удивительно аккуратно, а против провидения, как известно…

Но еще одна мысль сверкнула в голове Оксаны, как необходимый фрагмент самостоятельно складывающейся мозаики.

– Нам надо зайти в одно место, – скомандовала она преданно внемлющему Арбузову.

«Одним местом» оказался магазин «Ноты» поблизости на Крещатике, которому совсем недавно вернули исконное предназначение – музыкальные товары.

Гитар было много – акустические и электро, маленькие и побольше, львовские и какие-то заграничные, Оксана даже слегка растерялась от неожиданно обширного предложения. Но выручил тот, от которого менее всего этого можно было предполагать. Не колеблясь, Философ выбрал гитару светло-коричневого дерева, с толстой декой и строгим черно-белым орнаментом инкрустации вокруг отверстия резонатора. Гитары – как женщины, и это была несомненно леди, но с отчетливым латиноамериканским – креольским шармом: смугловатая, не худосочная, а пышных округлых форм, с длинной изящной шеей грифа, украшенной нефритово-золотым ожерельем колков – вылитая жена губернатора Борнео. Веня деликатно, чтобы не оскорбить грубым обхождением, прикоснулся к струнам, подкрутил колки, взял аккорд. Гитара отозвалась сочно, мягко и проникновенно. Философ под удивленным взором Оксаны, разумеется, не сдержался и предъявил себя, продекламировав распевно под гитарный перебор:

Под взглядами гуляющей толпы

легко упасть на шатком трапе грифа.

Лады гудят, как медные столбы,

гудят давно, гудят надежно, тихо.

Рука за лакированным бортом

ласкает гальку скользкую аккорда…

Герой студенческих попоек Венчик-Фил с неизменной гитарой в руках, ах, как давно это с ним было и вдруг опять, вновь приблизилось, и на пляже Нижней Ореанды точно так же… Кроется за этим какое-то откровение, точно!

Когда Оксана расплачивалась, выяснилось, что выбран инструмент производства Индонезии, причем, самый дорогой из имеющихся. Веня был несказанно горд: Она, без сомнений, Богиня, а что для Богини деньги, эта ничтожная тысяча гривен?..

Теперь можно было ехать.

В мастерскую Геращенко, которая хотя и была на первом этаже, надо было подниматься по узкой металлической лесенке. Но внутри она оказалась почти двухэтажной – вдоль глухой стены шла галерея. А на стене были наклеены рисунки, чертежи и фотографии. И еще на полу и на галерее в соответствии с японской концепцией гармонии стояли всяческие скульптуры, макеты сооружений – завершенные и как после землетрясения, а также какие-то изыски народных ремесел со всего света, размалеванные куски картона стопкой, словно страницы гигантской книги, а также клубки отдыхающих блестящих змей – причудливо изогнутые трубы, ежи проволочных мотков и прочий экзотический хлам, который неизбежно скапливается в местах обитания артистических натур. Хозяин мастерской обнаружился в углу галереи на топчане, застеленным мексиканским пончо. Пребывал архитектор в глубоком творческом поиске, во всяком случае, при появлении Оксаны и Вени он не проснулся. А искомый Барханов сидел возле топчана с дымящейся сигаретой в руке, вроде трезвый, но во взгляде его выпуклых глаз не читалось даже приличествующего моменту удивления.

– Привет, – произнес Юрий безо всяких эмоций, словно произошло именно то, что должно было.

Оксана молчала. «А что говорить? Чего хотела? Увидеть? Увидела – даже на ноги не поднялся».

В самом деле, Барханов восседал на табуреточке с низенькими, сантиметров по десять ножками, отчего топчан рядом с ним казался непропорционально высоким, и стол тоже, причем, виден был Юрий только по пояс, и Оксане вдруг почудилось, что ног у него вообще нет – инвалид на тележке, фу, наваждение какое гнусное!

– Я почти написал тебе письмо, но в процессе постиг главное, девочка моя, – продолжил Барханов тем же безучастным тоном. – Капитан прав – ничего хорошего из этого не выйдет.

И он внушительно погрозил ей пальцем – запомни, мол, что я тебе пообещал. Оксана вздрогнула: когда-то – она не помнила, когда – она уже видела такой мерно покачивающийся роковой перст…

Но снова промолчала: «Свой шаг я сделала – я здесь. Делай свой, если ты тот, кем кажешься. Но все наперед знает только Бог».

– А вот выпить здесь больше нечего, – пожаловался Юрий. – И денег нет даже на пиво.

В подтверждение он потряс пустой бутылкой и попытался поставить ее на столе донышком вверх. Бутылка не удержалась, упала с гулким стуком, по мастерской метнулось одичавшее эхо, бутылка покатилась по столу, но Юрий даже не поднял головы. И вдруг стало совершенно очевидным, что трезвость его – очередная иллюзия. Оксана с облегчением вздохнула.

 Барханов тем временем поразмыслил и сообщил с уже живой, «намекательной» интонацией.

– Зато у меня в берлоге – полфляги «Немирова». И красное сухое. Кажется, оставалось...

– А мы как раз гитару купили!!! И чехол к ней! – с великим энтузиазмом согласился с невысказанным предложением Веня Арбузов.

Он блаженствовал – на его глазах, более того, с его участием происходило нечто настоящее: рушились судьбы (как захватывающе!) и рождались новые (чтобы потом все равно обрушиться!), и он немедленно ощутил себя их созидателем, и все это было необычно и занимательно, совсем как в его неоконченном романе. Да что там, поднимай выше: как в том романе, который еще не задуман!

– Здравствуй, Юра, – наконец нарушила Оксана импровизированный обет молчания.

Сначала восторженно захохотал Философ, потом подключился Барханов и, наконец, и Оксана. Она почувствовала необходимость представить Юрию своего спутника, и с некоторой оторопью поняла, что так и не удосужилась узнать, как его зовут. Странно, за время блужданий по городу они обменялись лишь десятком обиходных фраз, но сначала этот на редкость чудаковатый тип перестал казаться ей столь безнадежно старым, как в первый момент, скорее, большим ребенком, потом сделался как бы давно знакомым и вполне уместным, а вот имя-отчество…

– Блажен, кому дарован покой, – Барханов заботливо укрыл краем пончо мосластые ноги лауреата Академии и слегка покачивающейся походкой прошествовал к выходу, оглянувшись на спящего на прощание. – Увы, Маэстро, нас ждут великие дела. В путь, друзья мои! – он протянул руку Философу, – Юрий. В данный момент исполняю обязанности Кассандры.

– Вениамин, подрядился на встречные перевозки с Хароном, – не остался в долгу Философ и снова оглушительно захохотал.

Ему и в самом деле было весело и свободно – впервые после Нижней Ореанды.

Водка в холодильнике у Барханова действительно отыскалась, а сухое –нет, но по дороге Оксана купила розового «Бургунского». И то, что «хрущовка» Юрия оказалась по-холостяцки неухоженной, она отметила с особым женским удовлетворением. После тоста «За знакомство!», сопровождаемого многозначительным подмигиванием Оксане, Барханов взялся за привезенную гитару, деловито, как врач скорой помощи, стащил кожзамовский чехол, разоблачив чопорную заморскую гостью, покрутил в руках, зачем-то заглянул внутрь деки, хмыкнул и кивнул. Оксана облегченно вздохнула. Во время пения Философ наклонился и восхищенно прошептал ей на ухо:

– Можно, я буду называть его «Лупоглазым гением» – он играет неправдоподобно хорошо!

Оксана не возражала, хотя эпитет «лупоглазый» ее все-таки корябнул.

Прошлое и будущее натурально не имели значения, сейчас Юрий пел СВОЮ песню – ДЛЯ НЕЕ. И – достаточно.

Потом гитару попросил Веня, долго и церемонно извинялся за давно позабытое ремесло и ничтожность своих притязаний рядом с профессионалом. Запел он Рубцова – хоть и сбивчиво, и хрипло, и аккомпанировал без изысков, проигрыши вообще давались с заметным трудом (не то, что непринужденная бархановская виртуозность), но в этом была энергия, было чувство. И даже соперничество – не музыкальное, конечно же, а эмоциональное – но все равно. Какой женщине это не будет приятно?!

Пели, пили, шутили, смеялись – было здорово. Потом мужчины убрели курить на балкон, курение затянулось, и Оксана наконец-то решила осмотреться. Зеленый диван-кровать в углу, допотопный округлый облупленный платяной шкаф, его ровесница тумба под телевизор, застеленная белой кружевной скатеркой в манере сороковых – явно мебилишка хозяев квартиры, но на тумбочке современный серебристый двухкассетник «Сони», наверняка Бархановский. На обеденном столе – книжная полка с несколькими томами в неярких переплетах. Стол заменял письменный, судя по ноутбуку, подключенному к внушительным наушникам, небольшому принтеру и разбросанным листам с текстом, многие правлены синей ручкой. Но внимание Оксаны привлекла тоненькая стопка старых, уже пожелтевших страниц с загнутыми уголками, отпечатанных на машинке. Вверху было заглавие: «ГОСТЬ (наброски к портрету)».

– Это написано тринадцать лет назад, – услышала она – Юрий незаметно появился в комнате. – Я думал о тебе, о нас. И отыскал это в архиве. Читал и плакал: каков временами прозорливец был отрок, излагавший сие. С литературой здесь спорно, но прочти: будет полезно.

Странички соединяла древняя волнистая скрепка, этакий канцелярский динозавр в нынешнем оргтехническом мире степлеров и маркеров.

«Он же не виноват, что родился исключительным! Светила передернули, наследственность взбрыкнула? Он плевался кашей через стол и сообщал нечто, превосходящее младенческий возраст как минимум на три года и четыре месяца.

– Вундеркинд, – делились гости с млеющими родителями, во имя педагогики они шептались, но он-то слышал!

Вот вам и первый шажок в полутьму. Оступится он, конечно, значительно позднее.

Со временем язва самомнения разрослась до размеров школьного ранца. Тогда еще психические комплексы были не в моде, но он летал во сне и мечтал, чтобы это все видели.

Важно не быть первым, важно постоянно сознавать себя таковым.

Опережающе поумневшие сверстницы потянулись к взрослым и опытным – он с отчаянья надвинул забрало цинизма. Но еще верил – не на словах, а для себя, что люди добры, порядочны и ценят ум, а жизнь растопырила ему дружеские объятия. Пришла пора университетов.

Пятиэтажный скворечник общежития, дотошная маразматичка на проходной. В пропахшей гостиницей комнате четыре визжащих никелированных с буржуйскими шишечками кровати. На правой у окна – Учитель.

– Так говоришь, не пьешь, не куришь и к бабам не тянет? Хор-р-рошо, сынок…

Сказано было солидно и увесисто, словно на стол лег том БСЭ.

Он учился легко: и наукам, и жизни. В родное общежитие наведывались всяческие комиссии. Зам.декана по черти чему, известный на факультете бабник и преферансист, надувал щеки и укорял:

– Неужели в этом хлеву обитают будущие руководители производства?!

Радеющие за дело санитарии студсоветчики тоже клеймили позором и объявляли наряды на хозработы – штук по пятнадцать сразу. Он смеялся, рассуждал об опаскуживающем влиянии мелкой власти и во исполнение взысканий обкладывал клумбы кирпичами. И так же стройно ложились звенья в СИСТЕМУ.

Пункт 1. БОЛЬШИНСТВО ЛЮДЕЙ, КАК БЫ ЭТО ПОМЯГЧЕ, СВОЛОЧИ.

Ну а редкие исключения, примеры из истории? Эх, да чего только не бывает в нашем распрекрасном сволочном мире!

Пункт 2. А РАЗ ТАК, ТО И ОН, НЕ БУДЬ ДУРАКОМ, ЧТО КУДА ПОЗОРНЕЕ СВОЛОЧИ, ДОЛЖЕН ЖИТЬ СООТВЕТСТВЕННО.

И никаких угрызений! Совесть – рудимент, под скальпель ее, как аппендицит. Федор Михайлович, между прочим, глубоким житейским философом был.

Разумеется, изредка он встречал хороших человеков, например, влюбленных в свой предмет преподавателей. Но брезгливо ковырять мусор ботинком куда проще, чем искать в нем жемчужные зерна. К тому же, прослывешь умом критическим, то есть, незаурядным.

Учитель нравился ему. Он был постарше, пощупал жизнь и многое умел. Дешевый портвейшок под сигаретку, правдивые до тошноты рассказы о… И не только рассказы. Иногда ночью Учитель вползал в комнату и сообщал:

– Сынок, я не один, а ты крепко дрыхнешь.

Он по-честному пытался заснуть, но громче крика шуршала одежда, а женский голос не соглашался все податливее:

– Ну что ты, ну что ты, мы же не одни… А вдруг мальчик проснется?..

Пункт 3. ВСЕ ЖЕНЩИНЫ – ПОЛОВЫЕ ТРЯПКИ.

Желающий видеть – увидит. А не желающий?

И вполне может показаться, что осенние листья – вовсе не исповедь рыдающей природы, они не дрожат испуганно на остром ветру – так, недоперегной грязно-горчичного цвета. И весна не приходит зеленым взрывом: надо же, давно пора сменить шапку на берет…

И он гибко шел к цели, которую сам ставил, знал, с кем и в чем согласиться, а когда и промолчать, и всерьез считал, что избран Судьбой.

Женщины симпатизировали ему, невзирая на демонстративное пренебрежение. Он начал удачно – со сверстницы. Решение завязать со своей невинностью (с ее тоже) было чисто волевым – неужели он хуже других?! Он сумел обставить все красиво: долго приучал ее к себе, проводил занятия по теории секса и прикладной анатомии, потом пригласил на природу. И был лес – пустынный и угрюмый, и черная река тихо всхлипывала, когда он, нашептывая банальные нежности, отнес ее к началу новой жизни, и смотрела на все это ущербная чахоточная луна…

Первая женщина была симпатична, наивна до глупости и давно неравнодушна к нему. В сущности, он подобрал то, что лежало на дороге, и на время переложил в свою постель. А потом очень культурно послал ее к черту, не успев привыкнуть.

Иногда трудно поверить, что у человека есть душа.

Но став мужчиной, он совсем перестал верить в пришельцев, которых ждал с восьми лет. Они были похожи на добрых волшебников. Они должны были оставить свой космокрейсер на орбите, спуститься и выполнить три его самых заветных желания: научиться летать, читать мысли и быть самым-самым…

Да, женщины возле него порой просто дурели: отпечатать свой каблук на Алеко – есть ли высшая радость обладания? И почему-то, совершенно случайно, в их число затесалась дочь его заведующего кафедрой. Бывает, что распределиться после университета прямо в аспирантуру не так уж сложно».

– Интересно? – осведомился Бараханов, из-за плеча придирчиво наблюдавший за процессом чтения.

– Любопытно, – осторожно ответила Оксана.

– Кто является прототипом, полагаю, понятно? Здесь этого нет, но раньше я коллекционировал женские высказывания о себе. Например, «Я хочу бросить все вредные привычки: пить, курить и Барханова». Или: «С Бархановым удивительно хорошо. Но только тогда, когда между нами тысяча километров или расстояния нет вообще…». А вот еще: «Барханову нельзя сопротивляться, Бархановым надо переболеть. Но после болезни выздоравливают». Да ты читай, читай, не отвлекайся.

Она углубилась в текст, а Юрий задумался. Как-то он грустно пошутил, что по-настоящему талантливо умеет только трахаться. Шутка-шуткой, но в свой незаурядный талант любовника он верил безусловно (хотя поведен на этом не был).  Нет, никаких физиологических достопримечательностей, кроме, разве что, неутомимости – суть выносливости как последствия юношеских занятий легкой атлетикой. Но даже полностью отдаваясь процессу, просительно постанывая, настойчиво вскрикивая и яростно рыча, меняя, чтобы продлить блаженство в преддверии пика, бешеный темп спринтера на плавность могучих взмахов гребца, даже вплывая ритмично в исступленно-апофеозный финал, он сохранял не то чтобы самоконтроль, а некое ощущение взаимности, ощущение Ее – его женщины, эхо Ее ощущений. Как раз из-за этой своей особенности Барханов, повзрослев, избегал мимолетных близких знакомств – чистая физиология, «технический секс», никакого кайфа и творчества. А ему надо было, чтобы его не просто любили – боготворили. Конечно же, так получалось далеко не всегда, прежде всего, треба маты час та натхнэння… Стоп-стоп, к чему это он?!

Барханов потряс головой и заглянул через плечо Оксаны:

«Хотя в жизни еще существовали книги.

Смеющийся сквозь слезы Эрих Мария Ремарк. Честное слово, было бы здорово прогрохотать на «Карле» по шоссе, щелкая попутные машины, словно километровые столбы. И рядом обязательно должна сидеть Пэт – краткая женщина из мечты.

Федерико Гарсия Лорка – любовь его обвенчана со смертью. Среди обжигающего света он скачет к бездонной пропасти впереди ста всадников в черном. И катится, катится пророчески то ли гром, то эхо ружейного залпа…

И еще Аркадий и Борис Стругацкие, гадкие лебеди Литературы. Как им удалось из мира сегодняшнего вырастить свой – умный, честный и откровенный мир будущего?

Книги лежали на другой чаше весов. И он любил их. Почти как себя.

Пункт 4. НАЧИНАЙ ДУМАТЬ О ЧЕЛОВЕКЕ ПЛОХО: В ПРИЯТНУЮ СТОРОНУ ОШИБАТЬСЯ РАЗУМНЕЕ. ЕСЛИ КТО-ТО ДЕЛАЕТ ДОБРО БЕЗВОЗМЕЗДНО – БОЙСЯ, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ОЧЕНЬ ХИТРАЯ СВОЛОЧЬ.

А друзья? Неужели были друзья? Да сколько угодно! Кто-то когда-то сказал, что толпы друзей не бывает… Так это у других, а у него – пожалуйста!

Пункт 5. ОПАСАЙСЯ ВЕРИТЬ В ЖЕЛАЕМОЕ, НЕ ТЕРЯЙ ЧЕРНОЗЕМА ПОД НОГАМИ.

Только не стоило сокрушаться, что друзья продают на каждом шагу.

Мрак, мрак, мрак… Где же этот предвиденный порожек с мыльными ступенями за ним?

А ведь он сочинял стихи. И еще влюблялся – безрассудно, до веревочной лестницы к ее балкону. Он даже выронил ажурную решетку СИСТЕМЫ в погоне за длинноволосой мечтой.

Тот год, когда краски сами ложились на холст… И это была Истина…

Он спешил к ней на свидание и любил весь город…

Нет, это она приехала к нему. Он возвращался с работы, а она сидела на скамейке возле общежития и пыталась читать книгу, из окна хрипел заезженный Высоцкий, и он не понял ничего и только молча опустился на жаркий августовский асфальт возле темно-красных роз ее легкого сарафана…

Учитель учил брать женщин голыми руками. К черту всех учителей!

«И спрашивала шепотом: а что потом, а что потом?»

– Просто встретились два самолюбия, – любила напевать она.

И ему непременно надо было ей что-то доказать. Он добился своего. она полюбила. Забыла про «можно» и «нельзя». В конце концов, стала жить так, как он хотел. Он действительно сделал все, чтобы потерять ее.

Пока она была с ним, это было прекрасно. Но временно и зыбко. Кого же он больше любил: ее саму или свою «победу» над ней?

Однажды он почувствовал, что между ними уже может втиснуться кто-то третий. Тогда он взвился. О, это зацепило за живое.

Как же так?! Бесконечные разговоры в междугородних автобусах, ворох стихов – веселых и грустных. А когда она поведала, что он перекроил ее жизнь? И если она – неповторимая – уходит, то кто же тогда остальные?!»

Юрий вздохнул:

– То стихотворение – «Вечер. Я один…» – из этого периода.

– Я поняла.

«Та же комната, где она, всегда холодно сдержанная, однажды произнесла прерывающимся шепотом ошеломившее его: «Юрочка, единственный ты мой… Ненаглядный…». Теперь она плакала, безнадежно хлестала его по щекам и повторяла, как заклятие:

– Прошу, стань самим собой… стань самим собой…

А он сложил руки за спиной и улыбался во всю рожу.

Потом она сползла вдоль стены на пол и сказала, что он растоптал самое светлое в ее жизни. И что она больше не хочет жить…

Сигарета в ее руке отплясывала чечетку, чужой мертвый голос не мог играть.

– Запомни, все было настоящее, – произнесла она отрешенно, поцеловала его и ушла в свою жизнь, которая с его больше не пересекалась.

Потом она написала письмо: «Я чувствую себя курицей, все внутренности которой сгребли в горсть и вывернули наружу. Ты растоптал самое светлое, что было в моей жизни…»

«Просто забрал свое», – отпарировал он мысленно.

Черное воронье посклевывало звезды с неба. Ему было обидно и немного грустно. У ног лежала так некстати позабытая СИСТЕМА. Он подобрал ее, вытер пыль и наглухо закрыл за собой массивную стальную дверь бомбоубежища. До высокого предательского порожка оставалось лишь несколько шажков.

Пункт 6 и остальные. ВСЕ В ТОМ ЖЕ ДУХЕ.

Да, это была пещера. Забывшая свет пещера, невидимые лужи на каждый неуверенный шаг, оглушающе гулкое эхо. Где-то вокруг единственный выход наощупь и покатая лестница, ведущая… куда?

Он просто должен  был оступиться. Он и оступился, потому что давно этого хотел».

– Ну и что? – произнесла Оксана. – Ты – это не он, это обиженная карикатура.

– Вовсе нет, – заупрямился Барханов, – автопортрет с любовью.

– Здесь ни слова про твою музыку. Поэтому не верю. Ты меня отталкиваешь? Почему?

– Опять наоборот! – Барханов призадумался. – Скорее, заинтриговываю. Но и предупреждаю.

– Чего ты хочешь?

Юрий насторожился, огляделся, словно рядом был кто-то другой и переспросил почему-то свистящим шепотом:

– Я? Хочу? Чего?

Он вскочил, и сделал то, чего она никак не ожидала: бросился к книжной полке и начал выхватывать и швырять к ней на диван увесистые тома, они ложились друг на друга с одобрительными хлопками ладоней – Достоевский, Булгаков, Дюма (как он сюда затесался?), Херберт (а это кто такой?)…

– Вот чего я хочу – БЕССМЕРТИЯ!

И Барханов бухнулся перед ней на колени. Оксана ласково, очень характерным для нее материнским жестом погладила его по голове, поправила растрепанную прядку и опустилась на пол рядом с ним, поджав колени. Если бы про бессмертие брякнул ее новый знакомец Вениамин (кстати, где он, все еще дымит на балконе?), то она бы ничуть не удивилась, но Барханов…

– Нет, – запротестовал Юрий, обхватив ее за плечи, – так не правильно! Поднимись, немедленно поднимись! Ты не должна…

И они так и застыли на полу, полуобнявшись.

– А я все время думаю, – сказал Юрий странным, надтреснутым, как у наркомана накануне ломки, голосом, – я никак не могу сообразить…

– О чем ты?

– Зачем тот городской сумасшедший заткнул уши фа-солью, – он так и произнес раздельно: «фа-солью». – Это какой-то знак, предупреждение, –Барханов серьезно посмотрел на Оксану, очень серьезно, никогда до этого он так на нее не смотрел.

Неожиданно, по собственной воле ожил двухкассетник на столе, осветился дисплей, зазвучала конечно же «Yesterday».

– Черт, как некстати – это я его вместо будильника заряжаю. Ну вот, пора домой, – совсем другим – деловитым тоном пояснил Барханов. – Хотя почему – очень даже кстати! И ничего не случайно! Ты помнишь: я собирался сочинить бессмертную песню? Так это уже ерунда… Потому что я прошел инициацию, – Юрий помедлил и добавил, – попросил и был услышан. Вот только не уверен: Богом или дьяволом… Но теперь знаю, что хочу написать много гениальных песен, которые составят гениальный мюзикл! Этот мюзикл… ого-го, Эндрю Ллойд Вебер уже нервно курит в буфете.., – Барханов потряс сжатыми кулаками и вновь с предельной серьезностью посмотрел на Оксану. – Но так просто я не смогу, уже понял. А вот для тебя – да. Потому что наша встреча… ну ты сама все понимаешь..., – он встал на колени поудобнее и высокопарно, так просят, к примеру, руки и сердца, произнес. – Я думал о вас. Это – судьба. Прошу вас стать моей Музой! Невзирая на!

– Оплата как – сдельно или почасово? – осведомилась Оксана, она не знала, смеяться ей или плакать. Хотя правильней всего – бежать из этого затягивающего сумасшедшего дома за тридевять земель – хоть на Мальту, хоть во Дворец «Украина». – Перечень прав и обязанностей предоставьте, будьте любезны, в письменном виде в трех экземплярах. А лучше, Юра, спой уже что-то написанное, про волка спой.

– Вот именно про волка сейчас будет в самый раз, – ухмыльнулся Юрий, словно песня могла стать аргументом в его пользу. – Только чур не обижаться, сударыня.

Он выключил приемник, взялся за гитару, но вместо сочного аккорда вдруг противно задребезжал дверной звонок. Вот так вот запросто являться в его берлогу мог только закадычный продюсер Виталя, но и тот предварительно созванивался. Неужели соседи?

Раньше всех к двери успел, как ни странно, Веня Арбузов.

– Картина Репина «Не ждали», – объявил Иван Капустин, входя в квартиру и мгновенно занимая весь узенький коридор. – Я, признаться, тоже, – он посмотрел на Оксану с новым, каким-то уважительным интересом. – Тем не менее, привет всей честнОй компании. И до свидания, – он кивнул Философу. –Карета подана, жду внизу. Ну, дела.., – восхитился он на прощание и удалился.

Арбузов переводил кристально недоуменный взор с Оксаны на Барханова и обратно: «А что, собственно, не так? Водку всю давно выпили, про него забыли, он почувствовал себя лишним и честно-благородно решил удалиться – тихо, чтоб никому не мешать. А, между прочим, сам Председатель ему строго-настрого велел, чтобы по всем вопросам обращаться к Капустину. Вот он и позвонил, чтобы тот приехал и забрал… Тем более, что на днях с самого утра им с Иваном в Нижнее Устье… И с какой стати смотреть на него вот так, словно он совершил что-то плохое, словно предал кого-то?». И Философ поспешно, защищаясь, снял очки.

Однако он был не прав. Никто его ни за что не осуждал. Просто именно в этот момент Оксана вдруг с болезненной отчетливостью вспомнила, ГДЕ она впервые столкнулась с этим прозрачным и наивным, как у жестокого ребенка, взглядом. И сразу же вспомнила то, что она изо всех сил гнала от себя – где она встретилась с Бархановым, и ей опять, как ТОГДА, стало зябко и жутко.

Пускай это судьба. Но если начиналось таким безумием, то чем же  закончится?

 

Комментарии читателей: