Имя её
Бросит в лицо:
Ничего обо мне не знаешь!
Тем беззащитней точёный изгиб плеча.
И проступает в привычных чертах иная,
имя её – Печаль.
Шепчет:
Обманешься вновь...
Но ты веришь слепо
в каждое чудо, которое не сбылось.
Комната полнится звоном её браслетов,
медным теплом волос.
И забываешь про всё, растворяясь в танце
недо-касаний,
незавершенных фраз.
Ночь расцветает угольным померанцем
и разделяет вас
на меланхолию скрипки и страсть кимвала,
чувственность яви и отрешенность сна.
Бьётся в груди неутолимо-алым
имя её –
Весна.
Неизумрудный город
Элли сегодня в красном,
помада – в тон.
В интерьере – ампир,
в гардеробе – Louis Vuitton.
За окном – осенний удушливый полумрак.
Тренд ноября – интроверсия, гранж и сплин,
На журнальном столике Бэйлис и кокаин.
Элли хочет проснуться,
да только не знает – как...
Она в меру гламурна – виниры и Wonderbra.
Дочитала Коэльо, решила не умирать.
Звонок телефона:
– Гудвин? Ну, здравствуй, милый.
У меня? Всё прекрасно...
/пока что есть силы врать/
Я настолько смела, что не помню своё "вчера",
И "сегодня" моё с отрешённым лицом дебила.
У меня ж ни мозгов, ни сердца – типичный фрик.
Молодые любовники, ботокс и fashion week.
/я давно потеряла себя, доверяя стилистам/
Dolce Vita – любое желание на раз-два!
Бахнешь виски и сразу так хочется...
волшебства.
/но сама себе сказка, в которой ни грана смысла/
Жизнь – арена.
Не суть – Колизей или Дю Солей.
С каждым выпитым днём я циничней, трезвей и злей.
/снится наш Изумрудный Город... проклятый фатум!/
Я иду по дороге из жёлтого кирпича
И как будто ещё не поздно – успеть... начать.
/но мертва. Словно Припять, влюбленная в мирный атом/
Жить с соломой в башке – разве этого мы хотели?
Биться тряпочным сердцем
в нескладном железном теле?
Милый Гудвин, ведь даже мечты мы берём в trade in...
Мы отбросы, себя возомнившие первым сортом,
Наши фото в Инсте – безжизненны, как Post mortem.
/в идеале – уйти не дожившими до седин/
А в ответ:
– Не накручивай... завтра поговорим.
И гудки короткие в трубке – один... два... три.
Ртутным светом за окнами скалятся фонари.
Чувство предзимья – кромешный,
беззвучный крик.
/Ну, здравствуй, bad trip/
Все чудеса отправятся в вечный бан.
Элли умрёт.
Проснётся.
Пойдёт ва-банк.
Изумрудной тоской заполняя пространство комнат.
От несбывшихся грёз – не придумано панацей,
Неизлечима – проклятье и самоцель.
Элли рисует снег...
Ни о чём не помнит.
Carpe diem
Обернись...
и смотри сквозь меня,
как день
вереницей горящих лодок скользит во тьму.
Встретишь пророка в будничной суете –
не верь ему.
Сколько тех глаз –
отчаянных и живых,
кануло в бездну...
выцвело в злую стынь.
Время меняет память, снимает швы,
ждешь подаянья –
но руки его пусты.
В раны дорог оседает дневная пыль...
Низкое солнце красит в густую медь.
Серой волною – поёт на ветру ковыль,
О чём жалеть..?
Сколько той музыки – ловим сквозь шум помех.
Искры созвучия – каждый в себе несёт.
Запах костров и вереска...
детский смех...
И это всё –
что бы хотелось помнить, когда твой след
скроет под снегом...
смоет дождей вода.
Обернись...
И смотри сквозь закат,
но меня здесь нет.
и не было никогда.
Последнее письмо
Исход зимы.
Последнее письмо.
/эффект ноцебо,
сумрачная нежность,
ещё один невоплощенный я/
Прочти, любимая.
И, задержав в руках на миг,
швырни в камин.
Смотри в прицелы смеженных ресниц,
как пламени горячечные пальцы
вслепую пробегают между строк
и комкают слова в бессильной злобе.
Переверни песочные часы.
И, словно приговора, жди весны.
Которая тебя перекроит
несбыточным черёмуховым счастьем.
Останься здесь.
И никогда не смей -
Ни шепотом цветов,
ни гибкостью лозы,
ни росчерком тепла
вдоль линии ключицы...
Пусть наше чудо снова не случится.
Твоею безответностью спасён -
пойду сквозь мир...
Предутренний туман,
фантомный детский смех,
застывший в зимнем парке.
Пойду, заполненный кипящей тишиной.
И понесу
свою новорождённую беду,
прижав к груди,
как сломанную куклу.
Я стану говорить на языке домов,
глядящих в ночь янтарными глазами,
я стану говорить о тысяче вещей -
незначимых,
а потому - бесценных.
О том, что время -
горстка медяков.
Нелепое, скупое подаянье.
О том, что счастье -
солнечный полёт,
который будут вечно помнить крылья
лимонной бабочки,
уснувшей между рам.
И всё же - о любви...
Ты шептал ей - послушай...
Тот апрель – отпылал и угас.
А казался вечным...
На последнем трамвае –
от площади до конечной.
В полутемных аллеях бродили цветные сны.
Город плыл, как в замедленной съёмке –
машины, люди...
Ты шептал ей: "Послушай!
Ведь больше у нас не будет,
больше у нас ни-ког-да не будет
такой весны!"
Говорил ей: "Так глупо...
Ревную тебя к прохожим.
Нет, не смейся!
как будто ко мне под кожу
запустили тысячу бабочек – что за черт!
Я в плену – посмотри,
я тону в твоей эйфории...
Если это любовь, о которой мне говорили –
те, другие – чужие, пустые.
Они не в счет!"
Ты не знал,
кто она, по ночам говорящая с облаками.
Мир ее, как подборка затейливых оригами.
Только чем ее ранить?
Как ее удержать?
Ты глаза закрывал,
замирал, наполняясь ею,
и звучал в каждой клеточке явственней и сильнее
этот голос -
то нежность шелка, то сталь ножа.
Ты бежал к ней,
забыв про гордость, теряя силы.
Умереть, если скажет!
Да только она не просила
за нее умирать...
Но, словно, по нервам ток –
пробегала, дразнила, была бесконечно новой,
исцеляла все раны и тут же кромсала снова,
заставляя кричать ей:
"Зачем ты во мне?! За что?!"
Разве это любовь,
если рвутся зрачки от боли?
Ты отравленный страстью,
зависимый против воли.
И ползешь,
за собой оставляя кровавый след.
Никаких компромиссов,
здесь всё предельно просто:
содрогаясь, хрипишь от удушья,
а в ней – весь воздух!
Если ЭТО любовь -
То ты не готов к ней, нет!
Ну а дальше..?
Очнулся в зашторенной осени, как в палате
для душевнобольных,
и память молила: "Хватит!"
Ты смотрел отрешенно,
как в окнах плескалась тьма.
"Был апрель?!" – закричишь,
но проглотят квадраты комнат
всякий звук.
И опять беспросветность сентябрьской комы.
Ты свободен?
Бежал от страданий?
Сошел с ума?
А дальше – зима.
Январь.
Белоснежная летаргия.
Сам себе – как чужой,
и люди вокруг другие.
Ты устало бредешь по руинам бесцветных дней.
Фонари захлебнулись метелью
и в тусклом свете –
обескровленный город, одетый в холодный ветер.
Ты учился не помнить,
учился не бредить ей.
Но не смог.
Мягкий снег укрывал одеялом крыши.
Ты шептал ей:
"Послушай,но если ты где-то дышишь,
если смотришь на то же небо,
ответь – зачем
я остался в живых,
я храню в себе голос, запах,
яд касаний твоих – обжигающих и внезапных.
Почему этот холод?
И я в нём –
опять ничей..."
Вот наш апрель...
Когда мой Ад перегорит в слова -
всё станет обезличенным и тихим,
как лёгкое дыханье Эвридики,
что за спиною слышится едва.
И, обернувшись, я пойму, что поздно.
В её глазах -
чернильный, мёртвый Космос.
И пусть во мне ты все ещё жива -
тебя не воскрешу, но - излечусь.
Начну с нуля - ни памяти, ни лиры.
Мы - голоса виниловых кумиров -
Necrotica...
Посмертный слепок чувств.
Твой образ, как терновую корону
верну Творцу,
пошлю весь свет к Харону.
Пустой и восхитительно-ничей,
начну с весны,
незначим, но - причастен,
душа - как обнажённое запястье...
И острой бритвой солнечных лучей
пишу тебе :
«Amantes sunt amentes»...
Мы - вечность,
заключённая в моменты,
как манекены - в коконы витрин.
Забудь про смерть, любимая.
Смотри -
Вот наш апрель -
хрустальный город детства.
Мир так прозрачен - никуда не деться.
Смеясь, тебе протягиваю сердце...
И всей кровящей пустотой в груди
молю тебя :
Иди за мной.
Иди...
_________________
Amantes sunt amentes (лат.) -
«Влюблённые - безумные»
Рождение
Ты - как будто поток.
И эфир первозданно чист.
Произносишь:
– День.
Начинаешь земной отсчет.
Наполняешься солнцем,
вдыхаешь его лучи,
забываешь в чём
твоя правда.
Зачем и откуда так долго шёл.
И какую бессмертную коду несешь в себе.
Кутаешь плечи в туманов прохладный шёлк,
не пророчишь бед.
Но такая бездомность...
Такая внутри тоска.
То ли проклятый Словом,
то ли спасенный им.
Этой бездне – названья людского
не отыскать.
Оттого – родным
стал бессвязный,
горячечный шепот сухой травы,
томный шелест деревьев
и сбивчивый говор птиц.
Называл их Богами?
А встретишь среди живых –
Не узнаешь лиц.
Ты как будто пустой.
Только память ещё болит.
Тянешь к миру ладони,
для правды открыт и лжи.
Вместо тысячи клятв,
вместо мёртвых, чужих молитв
произносишь:
– Жив.
Чувство весны
Память о солнце
дремлет в соцветьях зим...
Чуткий февраль – заложник своей стези.
Абрис всё тоньше, объемней и ярче цвет.
Серое небо тоскует по крикам птиц,
чудится зов,
но не знаешь, куда идти.
Сумрачный день
ни с чем не в ладу, не в родстве.
Память о солнце –
звучит в голосах ветров,
сталью предчувствий вспарывает нутро,
греет озябшие пальцы в твоей крови,
вкрадчиво шепчет:
– И с этим
теперь
живи...
Пусть неизбывно,
во всех предрассветных снах
вязью цветов проступает моя весна.
Делаешь вдох –
и глотаешь молочный свет.
Зимняя ночь в готическом волшебстве,
лунная сталь, монохромные города.
Сквозь безвременье, сквозь синий ажур теней –
чудится зов
и вслепую идешь за ней,
вечно чужой в искрящемся царстве льда.
И с этим живешь...
Ощущая открытою раной мирскую соль,
пропуская сквозь пальцы белый речной песок –
нежности,
радости,
непоправимых бед.
неисцелившей правды, не спасшей лжи.
Смотришь на мир сквозь белые витражи –
в зимних узорах
видится первоцвет.
Не знать ничего
Не знать ничего.
Бессмыслен любой ответ –
в чем суть её магии?
чёртово волшебство...
Смирившись,
ложиться под ноги бесплодных лет
иссохшей листвой.
Забыть все пути.
Отречься от всех даров.
Разверстое небо – как занесенный кнут.
Молиться
расплывчатым ликам ночных дворов,
чужому окну.
Сорваться б на крик,
но горло сжимает сталь.
Остывшие губы хранят имена потерь.
Не ждать ничего –
обретая Святой Грааль
в её наготе.
Ловить её абрис
в тревожном и вязком сне.
Касаться запястий
и падать в провалы глаз.
Проснуться
и кровью
выхаркивать в грязный снег
несбывшихся нас.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »