Облетаев сгорбившись, сидел на стуле посреди комнаты и мрачно смотрел в угол на оторванную полоску обоев. Сквозь зияющие щели в оконной раме в комнату проникал холодный февральский ветер и шевелил спускавшиеся с потолка гроздья серой паутины. Пробегавший по плинтусу рыжий таракан внезапно остановился и стал внимательно смотреть на Облетаева. Тому стало не по себе, и он инстинктивно поджал под себя ноги. Таракан недовольно поводил усами, понял, что добычи не дождется и, плюнув, побежал дальше. Облетаев осторожно выдохнул. Почесав небритую щеку, он перевел взгляд себе на ноги и стал рассматривать черный ноготь большого пальца, торчащий из порванного носка неопределенного цвета. Вообще-то раньше носки были зелеными, но после того, как от Облетаева ушла жена, они потеряли свой первоначальный колер.

-Ишь ты, - вдруг усмехнулся Облетаев. – Уже пятый месяц один. И ничего, живой. Она думала, что я без нее с голоду помру.

У Облетаева тут же заурчало в животе. В холодильнике давно уже было пусто, как на льдине. Денег не было третью неделю. Облетаев наморщил лоб, схватился за щеку, точно при зубной боли и стал работать.

Облетаев работал поэтом. Он писал стихи, поэмы, скетчи, оды, частушки. Всю свою продукцию он разносил по редакциям газет и издательствам. Но брали мало. Все редакторы почему-то советовали учиться у классиков.

-Да, хорошо было классикам, - бурчал себе под нос Облетаев, - свечку зажег, камин запалил – вот и соответствующая обстановочка. Был бы у меня камин, я бы такое отгрохал.

При свечах Облетаев уже пробовал. Ни черта не получилось. Белиберда какая-то. Все про дом, да про еду.

-Это потому, что свечи были хозяйственные, - жаловался он прозаику Шкрылевичу.

На что тот резонно возражал:

-Да брось ты. Что же это значит? Если я себе в задницу медицинские свечи вставлю, то научный трактат о прямой кишке напишу?

-Вряд ли, - съязвил Облетаев. – Судя по тому, что у тебя рассказы только о подвигах доблестной милиции выходят, ты, наверное, себе резиновую дубинку вставляешь.

Шкрылевич с того времени больше не заходит…

Облетаев мыча что-то себе под нос, еще покачался на стуле и опять стал искать рифму к слову «шевеля». Пока у него вчерне были готовы только три строчки первой строфы.

                    Она идёт волосья раскудрявив,

                    Прижавши руки, грудью шевеля.

                    Глаза блестят в серебряной оправе…

-Эх, жил бы я на двести лет раньше, - мечтательно вздохнул Облетаев. – Вот была бы обстановочка для творчества. Ни телевизоров, ни магнитофонов. Делать нечего. Сиди да стихи кропай.

Облетаев вспомнил, что недавно прочитал в старом учебнике истории, который он нашел на помойке, как древнеримский император Нерон слагал вирши. В тот момент, когда у него дело застопорилось, он велел своим воинам поджечь Рим, чтобы видом горящего города вызвать у себя вдохновение. А сам встал на высоком холме и, глядя на всепожирающий огонь, как застрочил поэму.

На кухне раздалось кастрюльное бряцанье. А после непродолжительной тишины:

-Ба-м-м-м!

-Вот гады. Уже до сковородки добрались, - Облетаев усмехнулся. – Нет, надо серьезно браться за тараканов, а то совсем оборзели.

Вдруг Облетаев резко встал, оторопело посмотрел вокруг, почесал себя через штаны и задумался.

-А что… Нерон ведь был не дурак… Может, стоит попробовать?..

 

В двенадцать часов ночи на территории детского садика ярко полыхал деревянный сарай, в котором хранились лопаты, метлы и прочий садовый инвентарь. Вокруг, по сугробам бестолково носился сторож, размахивая руками, как крыльями, а неподалеку на пригорке возвышался Облетаев и морщил лоб. Он стоял, скрестив руки на груди, и если бы вместо лыжной шапочки у него на голове была кудрявая папаха, он бы напоминал Пушкина, застывшего в аналогичной позе на постаменте в Москве.

Спустя некоторое время, Облетаев был уже дома. На холодильнике лежал вырванный из школьной тетради листок в клетку, и Облетаев самозабвенно что-то черкал на нем, вертя от усердия высунутым фиолетовым языком.

Как-то в одной телевизионной передаче сказали, что Гоголь и Хемингуэй писали свои произведения только стоя и пользовались для этого специальной конторкой. Подобной мебели у Облетаева не было, но творил он с тех пор только облокотившись на холодильник.

                    Пожар души моей погас,

                    Гори, гори моя звезда.

                    И я покину свой Парнас,

                    Чтобы смотреть в твои глаза…

К обеду вдохновение покинуло поэта. Но он уже знал, что надо делать. Оставшееся до вечера время, Облетаев провел в бессмысленном хождении по комнате из угла в угол. Он ждал сумерек. Как пылкий влюбленный с нетерпением ждет темноты, чтобы никем незамеченный он мог проникнуть под балкон своей возлюбленной, так и Облетаев в нервном возбуждении чиркал зажигалкой и с ненавистью смотрел на запад, мысленно подгоняя солнце за горизонт…

Ночью на территории детского садика полыхали три деревянных беседки и веранда. А утром, с измазанным сажей лицом, Облетаев нетерпеливо перебирал ногами у холодильника.

                    Пока свободою горим,

                    Наполеоновским пожаром.

                    Под гнетом страсти постоим,

                    Душа пылает и недаром…

В следующую ночь полыхали шпалы, которые были свалены у дороги. Ремонтники должны были менять трамвайные пути. А дальше запылали овощехранилище и школьная столярная мастерская.

По округе поползли слухи. Кто-то считал, что это дело рук террористов исламского толка, кто-то ночью видел около школы крутые иномарки, а значит это дело рук мафии. Пытаются, мол, дестабилизировать обстановку в стране. А некоторые говорили, что видели, как в морозной дымке, на фоне огня, где-нибудь на возвышении, стоит могучая фигура таинственного человека со скрещенными на груди руками. На плечах у него накидка в виде солдатской плащ-палатки, а на голове лыжная шапочка.

Заволновался народ, зашумел.

-Что же это делается, православные? – кричал в исступлении бывший обкомовский работник, а ныне бомж, фамилию которого никто не помнил, а звали его все просто «Егорка-юродивый». –Доколе же терпеть беспредел будем?

Колыхалась толпа, волновалась. А Егорка, вспомнив свои золотые годы, когда он до умопомрачения агитировал всех, кого не попадя, на субботник, вдруг великолепным образом превратился в народного вождя и организатора масс. Тут же были созданы противопожарные дружины и патрули. Составлен график дежурств.

Но Облетаев ничего этого не знал. Он работал над поэмой, забывая про сон, еду и туалет. Босыми ногами он давил голодных тараканов, по неосторожности приблизившихся к холодильнику, но даже предсмертный треск хитиновых панцирей не мог отвлечь его от творческого запоя. Поэма близилась к концу. Сегодняшнюю ночь Облетаев решил использовать для создания главной, завершающей главы.

Но, подкравшись ночью по скрипучему снегу к сараю, принадлежавшему ЖЭУ, у которого была прекрасная деревянная крыша, Облетаев неожиданно обнаружил недремлющих сторожей.

-А ну, давай-давай отседа, - беззлобно отогнали Облетаева бдительные часовые, совмещавшие охрану с распитием.

Ссутулившийся поэт медленно побрел к складу «Лесстройторга», но и оттуда его шуганул ночной патруль. Заметалась возвышенная душа между огнеопасными точками, да все без толку. Увы, увы! Везде поэта встречали бездушные окрики самодеятельной противопожарной охраны.

Полночи метался Облетаев по округе в поисках искры вдохновения, но тщетны были его усилия. И тогда неустрашимый поэт отважился на безумие. Он выпросил у таксиста полведра бензина и решительной походкой поднялся к себе в квартиру…

Сигнал на пульт пожарной охраны поступил ровно в три часа ночи. Приехавшие пожарные застали действо в самом разгаре. Горела квартира в третьем этаже, где, как говорят, жил то ли художник, то ли писатель, а может и ученый-биолог какой-нибудь. Вон из него постоянно тараканы сыпались, когда он выходил из подъезда…

Хоть и горела только одна квартира, но паникой был охвачен весь дом. Из подъездов, ругаясь и сталкиваясь, выносили мебель и бытовую технику. Из окон на землю летели тюки с одеждой, а в воздухе носились стайки разноцветных бумажек, среди которых можно было разглядеть и сотенные российские с изображенным на них Большим театром и зеленые заокеанские, с которых равнодушно взирали на пожар чопорные президенты...

К утру пожар потушили. Постепенно жизнь дома возвращалась в норму. Затащили назад, выброшенный ранее скарб и собрали все до единой разноцветные бумажки. Потери от пожара, как сказали опытные люди, были невелики. Пропали только диван, стиральная машина, самогонный аппарат, да у Егорки-юродивого исчезла магнитола «Панасоник». А может он это приврал. Большого доверия к Егорке никогда не было.

Да, говорят еще, что исчез один жилец. Жил он на третьем этаже и был то ли художником, то ли биологом. А может его и не было вообще. Может все это только поблазнилось. Но долго еще по двору хулиганистый ветер переносил с места на место вырванный из школьной тетради листок в клеточку, на котором неровным почерком было нацарапано:

                    Пылают щеки, лоб горит.

                    И поднимаясь высоко,

                    Жгёт сердце пламенный пиит,

                    Как в прошлом горьковский Данко…

Комментарии читателей: