Baa-baa

 

Приносят её с ногами, стянутыми, как петрушка, 

Вот, говорят, на закланье, Ивановне там, Петровне. 

Кудрявая, как еврейчик, подкромсанная неровно, 

А на неё бросают: уберите, её нам не нужно. 

 

Мы её не просили, говорят, мы пока не голодные, 

Мы заняты чисткой конюшен, разнузданными животными, 

Пыточными там, эшафотами, крючьями да колодками. 

А покажите-ка зубы её. Покажите живот её. 

 

Овечка мягкая блеет: ба-бу-бы, добрую, сенокосную, мятную, 

Как индийцы с глазами овечьими, травоядную, 

Чтоб гладила и заплетала, кормила ромашковыми пирожками, 

Ужели таких, беззащитных и безобидных, больше и не рождают? 

Вот это овечку и огорчает, и поражает. 

 

И она вытягивает губу, стоит, багровая, под покровом, 

Стягиваешь белый оренбургский платок с неё – а там сердце мясное, 

Так пастушок один думал, что волк там здоровый, 

Круторогий марал суровый, 

А там замирает она, красная без одёжи, и так снова и снова. 

 

Привязывают её за щиколку, говорят: погоди, мол, 

Сейчас всё закончится, сейчас не будешь мучиться невредимой, 

Несут её вниз башкою – у темени плещется сладкая зелень. 

Она покачивается и думает:

Боже, ну только бы съели уже. 

Только бы съели. 

 

Им-пульсация

 

Я состою из спрессованных импульсов, хромосом, 

И во мне всё разлажено. Шизопатия и эскапизм. 

И во мне всё разложено: свет, захлебнувшийся Хроносом, 

И пугливая боль — хоть зажмись аскетизмом и оскопись. 

 

Я увидела — шла на костёр, увидела и зажглась — 

Что-то дико знакомое - пьяным простором рвалось из глаз. 

Но ведь я безвольна, мозоли любимые не предам. 

Вдохнула, очнулась - и ветром по выжженным городам. 

 

Я ведь воздух не помню. Как люди себе наливают чай. 

Как смеются — зубами, телом, трясущимся животом, 

Как, бывает, вкрутят в тебя сто лампочек Ильича, 

Поцелуют — и ты и свет, и просвет, и дом, 

 

Я забыла, как люди в ладонях, сжавшиеся, лежат, 

Да не суетись — я не бить тебя, не лишать, 

Просто посмотреть, как нормальные плавают в этом всём, 

Не втыкаясь носом в кошмары и в чернозём. 

 

Я люблю, люблю. Я люблю. Я люблю. Люблю. 

Строгий стиль одежды, десяток дурацких блюд, 

Ерунду, которую принято не любить, 

И глухие рамки, придуманные людьми. 

 

Я не объясню, как меня за страхом моим ведёт, 

Почему нельзя превратиться в робота и пропасть. 

Я люблю. В грязной куртке, в каше из приостановочных дядь и тёть, 

И со мной автобус сближается, как судьба. 

 

Я люблю. Я ветер. Я жажда с открытым ртом. 

...Как смеются? Зубами, трясущимся животом, 

А потом в тебя вкрутят сто лампочек Ильича, 

Смотрят снисходительно в щёлочки 

— и молчат.

 

Trip

 

...Если вертануться стремительно – мир зависнет и словит баг. Все корявые тени выделит, сладкой жутью стечёт со лба. А потом случается всякое: колдовство, темнота, приход. И вини хоть еврейский заговор, хоть соседкин глазливый рот. 

 

И тогда плутай себе с лешими – хоть бы пропадом этот лес. Пой, аукай, хрусти валежником, в самый хоррор по горло влезь. Вот пруды, дом имбирный высится – чистый сахар, сплошной восторг, флюгер клюв леденцовый высунул, кукарекает на восток. Вот Алиса бежит за Кроликом в безымянные ебеня, вон и Горлум, смешной и голенький, весь – неведомая херня. 

 

Ты дождись: сквозь ветвей сумятицу, сквозь рванину шуршащих крон вихрем огненным с неба скатится золотой-золотой дракон. Он завьётся змеиным голосом, заласкается чешуёй – затомится внутри, заколется, затревожится – ой-ё-ёй. И захочется крыльев, пламени, красок, воздуха, ворожбы, чтобы древние песни плавились, тихо перетекая в быль. Развернуться, вцепиться с силою и срастаться – сильней, сильней. 

 

Он рычит: «Оставайся, милая. Только не просыпайся, Нэй».

 

Улитки

 

Павел идёт охотиться на улиток, 

Ищет патроны, в узел кладёт консервы, 

Хохлится в куртке, бросив ключи консьержу, 

Быстро выходит в город, а дальше — в лес. 

Ливневым соком тельце её налито, 

Если б не здесь сегодня ей появиться, 

Тащит домину тяжко на пояснице, 

Ей бы в просторы — только не здесь, не здесь. 

 

Павел готовит гончих, кладёт в ловушку 

Небо и травы, радости и стремленья. 

Ну же, ползи, сражайся с душевной ленью, 

Сбрасывай дом, свободы своей коснись! 

Маленький зверь отбрасывает ракушку, 

Лезет в петлю, где ждут его лёд и хаос, 

Космос и непривязанность, дзен и Дао. 

Хрустнувший панцирь, сломанный, как тростник. 

 

Павел придёт домой, приготовит ужин, 

Бухнет тарелку в мойку, разгладит скатерть, 

Встанет, прибьёт рога над пустой кроватью, 

Сложит себя в рюкзак, а потом уйдёт. 

Бросив семью, привычки и горсть жемчужин, 

Бросив осколки панциря, сны и женщин. 

Знаешь, порой охотник поймает жертву, 

Но иногда бывает наоборот.

 

Female

 

в липкой глине раздваивается бог, обжигает фигурку хавы – будь с ним разной от пряных волос до ног. будь болотным огнём лукавым, будь обманщицей, матерью, ворожбой, целомудрием, спелым плодом, обвивай, прилепись, окружи собой, ни эдема вам, ни свободы. 

 

хава – гибкое тело, тугой живот, колыбельная, тёплый ужин. хава падает в твердь океанских вод, отражается в каждой луже, поднимаются рыбы на плавники, обретают ступни и лица, хава – яблочный сад, постаревший кит, ускользнувшая в лес лисица. убежишь, распушая горящий хвост — и никто тебя не ухватит. он сидит, простыню собирая в горсть, — лунный свет на пустой кровати.

 

хава видит себя в водопадной тьме и выводит себя на сушу. вот она, темноглазая злая смерть, хаве больше никто не нужен. я не буду ни матерью, ни стихом, ни тяжёлой от яблок ветвью, я сама себе небо, любовь и дом, и витраж из цветного света. балеринная, кукольная нога – я целую её колено. разведённый адам отпилил рога и повесил себе на стену. элохим, разломи меня, я грешна, не лепиться мне и не виться. 

 

хаву видно в окно – горизонт, спина, рассечённая тень двоится.

 

Пой

 

Не оглядывайся назад. Я приму тебя так, как есть. И неправильные глаза, и тяжёлый заплечный вес. Сорван голос, с разбитых рук льётся светлая синева. Небо гулко, испуг упруг, тьмой обмотана голова. «Доверяй себе. Доверяй». Шёпот в ухо щекотно-сух. Я себя подвожу на край — и громада морей внизу. Угловата душа в плечах, ослабляюще-мутна ложь. Я не чую себя сейчас, да и ты себя не поймёшь, не увидишь, не различишь, словно главное за спиной. Ты не знаешь, как ты лучист, как в тебе все цвета — в одно, все слова и напевы — в схлёст, все смятенные души — в бой. Ты не встал ещё в полный рост. Ты ещё не знаком с собой. 

 

Не оглядывайся вперёд, продвигайся наоборот, зажимая ладонью рот, отпуская в разгул нутро. Не зажмуривайся, иди, посмотри, сколько нас вокруг, а неясное «впереди» — это небо, моря, испуг, это творчество без границ, это кто-то сорвал печать. Мы остались совсем одни — откричись и учись молчать. 

 

Не смотри, не дрожи, не злись, я — твой Космос и непокой, если нас над водой разлить, реки вспенятся молоком. Мы больны, потому что здесь, мы святы, потому что жизнь, до певучей любви раздеть, до теплеющих верой жил. Я сомненье, но я смогу. Я безумье, но будет Бог, он касается жадных губ, улыбается в ухо: «Пой». 

 

***

...Лезет солнечный свет в виски, в приоткрытую красоту, в сокровенные уголки. 

Я веду тебя. 

Я иду.

 

Закулисье

 

бородатый фавн подметает листья, скрюченно лезет за сигареткой. он в метафизическом закулисье. это случается с ним, но редко. утомлённым зверем глядит на солнце – прыгает мир сквозь горящий обруч – змей времён сворачивается в кольца, в цепкий ремень одевая рёбра. 

 

фавн в такие дымные двухминутки весь – проводник неземного света, размыкает ресницы в движенье чутком, видит шагающие скелеты. белизну Коринфа, песок и пламя – замельтешили и полетели – фараоны с длинными головами, будто бы женщины в полотенцах – желтоплечий Тибет, желтовласый русич – горы и скалы, леса и море – это не объемлешь и не разгрузишь, словно большое-большое горе. 

 

и сидит он, сгорбленный и прекрасный, с тонкой метлою, как с тонкой девой, красотой своею больной наказан, дикой душою, седой и древней, на кирпичном доме косая «8». думает: счастье моё простое – вот бы взять и вымести эту осень нахер со всею её тоскою. 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: