Ангел Ольшанского кладбища

 

Старый пан Новотны сегодня был очень не в духе. Паря в темном и затхлом пространстве фамильного склепа, он ругал ныне живущих: и выглядят они не так, и ходят торопливо, когда надо шествовать неспешно, да и вообще — испортился народец, ох, испортился.

 

Я безмолствовал. Поначалу, когда только обживался на Ольшанском кладбище и заводил знакомства с его пернатыми, пушистыми, а также потусторонними обитателями, крепко с паном Новотны поссорился, заявив: дескать, истоки его недовольства кроются в одном простом факте — ныне живущие-то живут. Дышат, двигаются, спешат на трамвай, на бегу перекусывая сэндвичами. Как видите, масса мелких недостатков, происходящих из одного крупного. После этого призрак со мной не разговаривал лет пять. Потом немного отошел, здороваться начал, а однажды подлетел боком и, глядя в землю, попросил поселиться в фамильном склепе. Сказал, что с ангелом-хранителем, хоть и бывшим, ему спокойнее. Я немного удивился: отношения с религией у пана Новотны были очень своеобразные. Колеблющиеся — от скандала, учиненного свежеприбывшему потомку за то, что тот не покрестил сына, да и вообще в церкви не показывался, до абсолютно спокойного и даже в чем-то добродушного неприятия «всех этих глупостей». В общем, как вы уже, наверное, поняли, пан Новотны не отличался смиренностью и кротостью нрава ни по одну сторону границы наших миров. Мне тоже это стало очевидно довольно скоро, однако, его приглашение я принял. Мрачновато, тесновато, достаточно пафосно, но остальные склепы, прямо скажем, выглядят не лучше. Некоторые так вообще пустые — в них было бы просто скучно.

 

Впрочем, скука наличествует и так. Присутствует во всем, что бы я ни делал. Кладбище было мною изучено в первые двадцать с чем-то лет пребывания здесь. С тех пор, оно, конечно, периодически обновляется, но… Положа руку на сердце: сколько вы могли бы бродить от могилы к могиле, от склепа к склепу, боясь потревожить обложившую вас со всех сторон тишину и вслушиваясь в птичьи передвижения? Час? Два? Пять? Я здесь уже около ста тридцати. Лет. (Точно не знаю — сначала считал, даже юбилеи отмечал, а потом бросил). Перезнакомился с местными обитателями и выучил наизусть подлинные истории их состоявшихся жизней. Знаете, когда новичок приходит в подобное почтенное общество, ему наперебой рассказывают вереницу искусно приукрашенных небылиц, выдавая их за истинно свершившиеся судьбы. Я очень отчетливо помню момент, когда понял: вот сейчас пани Вединска повествует мне о своей реальной, не выдуманной и припудренной жизни. Значит, я стал своим. Бравада ангела-хранителя, не сохранившего и не уберегшего, скрывшегося в это междумирье — «Поживу у вас тут недельку!» — постепенно сменилась скулящей на одной ноте скукой.

 

Как я выгляжу? А никак. Если вы меня видите, значит, уже умерли. И никаких крыльев или печального мудрого взора, или скорбно опущенных дланей — ничего из того, что в изобилии встречается у каменных ангельских изваяний. Все намного проще — небольшое антропоморфное облачко. Живые слышат только мой голос, который считают своим внутренним, по желанию облекая его в образ значимых людей, которые когда-то делали этот мир безопасным и дружелюбным. Последняя подопечная представляла себе тетушку — жесткую, но любящую старуху-чешку с узловатыми пальцами и аккуратно прибранными волосами.

 

…А пан Новотны все распинается: в который раз — трамваи гудят, метро гудит, соседний пассаж тоже, как вы понимаете, гудит. Сначала я думал, что слух призраков тоньше моего — я-то всего этого не слышу, но потом понял: на самом деле, меня окружающие звуки просто не раздражают.

 

Сегодня понедельник. Вчера на кладбище было относительно людно, даже этот старый уголок посетили. Впрочем, неудивительно: многие семьи воссоединяются в своем последнем пристанище не только по горизонтали, но и по вертикали, если вы понимаете, о чем я. К нашему же склепу давно никто не приходит. Думаю, это обстоятельство тоже не прибавляет кротости старому пану: местные призраки очень тщеславны и меряются количеством венков и лампадок, принесенных к их семейным усыпальницам живыми потомками.

 

Раз в году мы все собираемся перед воротами. Ушедшим нет хода за них, но смотреть-то можно. Единственное развлечение, не считая Рождества и его особого духа — когда пламенный Жижка с хохотом скачет на своем огромном коне по улицам Витковского холма, яростно лупя в барабан на который, говорят, натянута его собственная кожа. У нас нет календаря, дни сливаются в один, покрытый туманом и плющом, мы отсчитываем время по церковным праздникам, но одно я скажу вам точно: Жижка появляется в самую темную, самую мрачную и холодную ноябрьскую ночь. Призраки молча глядят вслед жестокому полководцу, радуясь, что пришли в жизнь неизмеримо позже него. К счастью, от сподвижников великого, но ужасного сына Чехии, лежащих глубоко в земле, остались лишь молчащие кости: лично у меня нет никакого желания выслушивать воспоминания тех, кто при жизни насиловал этот город.

 

Одно я понял за годы жизни здесь — если это можно назвать жизнью — в отдельных случаях послесмертие не представляет собой ничего выдающегося. Исчезает временной поток, смывается значительная часть пространства, и оно образует тихий и спокойный уголок. Сначала этому даже радуешься: как же, спасся от бурь бытия, укрылся в недвижимой бухте, застывшей каменными надгробиями с кроткими лицами. Затем понимаешь: влип. В отличие, конечно, от мухи в янтаре, ты можешь даже шевелить крылышками и делать вид, будто все хорошо, но факт остается фактом. Вокруг тебя — навсегда — одно и то же. Вечный водоворот: и на поверхность не отпускает, и в омут тянуть не спешит.

 

…Моя последняя подопечная приехала в Прагу из маленькой деревеньки. Милая румяная девушка, она подалась в услужение, а оттуда — в публичный дом, где ее и убил пьяный клиент. За то, что «деревенщина». Тело сволокли в ров для нищих и убогих…

 

Пан Новотны перешел к обличению власть имущих. Скоро он закончит свой монолог пассажем «А вот в наше время!», посмотрит на меня и, фамильярничая, скажет: «Ну что, ангелок, время отдавать визиты!» Мы пойдем. Сперва ко вдове Кабловой. Далее — к профессору гимназии Штомеру, немцу. Если повезет, встретимся с девицей Болеровой. Она мне нравится, особенно я люблю наблюдать, как она играет с братиком и сестренкой Венцеровыми (родившись с разницей в три года, они умерли с разницей в два месяца). Пан Новотны в очередной раз обсудит со всеми неимоверный урожай зерна в далеком 1867-м, посетует на здоровье, хотя какое здоровье у призрака, расскажет что-нибудь о прежних временах и, пренебрегая бесплотностью, попытается добродушно потрепать по щечкам детей.

 

Наверное, я мог бы вернуться. Попросить прощения — знаю, меня простят, это ключевая особенность моего, если можно так выразиться, прежнего места работы. Но я слишком боюсь: не справиться, не помочь, не сохранить и не уберечь. Мне далеко до тех, кто преодолел эти страхи, как мары, опутывающие весь мой окружающий мир. Наверное, это возможно. Не знаю. Не пробовал.

 

Около соседнего плюща закачался, легко-легко завибрировал воздух, сгущаясь самую чуточку, едва заметно. Это один из обитателей кладбища, уже потерявший голос и слова, медленно уходящий от нашего могильного — замогильного — спокойствия и тлена. Скоро он растает совсем.

 

Иногда я ему завидую.

 

 

Нерукотворные памятники

 

Долго, ох, и долго же Ян Жижка ждал этой ночи! Темень стояла  — глаз выколи, в такую темень только ко врагам подбираться тайно, манером лазутчика. Ноябрьская хмарь сгустилась, обняла шпили и крыши города. «Время встречи пришло!» — не прозвучало, но незримо случилось, и неистовый таборит пустил коня вниз, с холма. В это время на площади Святого Вацлава, собственно, Святой Вацлав, легко тронув поводья, двинулся в сторону Пороховой башни.

 

Жижка подставил бронзовое лицо ледяному ветру, в который раз, как в первый, наслаждаясь способностью видеть и двигаться. Захохотав, он заставил скакуна перейти в галоп, и звонкий цокот копыт, слышимый лишь мертвым, разнесся по безлюдным улицам. Пролетая мимо Ольшанского кладбища, вождь гуситов увидел привычные бледные тени, опасливо выглядывавшие из-за ограды, подпустил в смех изрядного сарказма и гнусности, сделав его совершенно дьявольским. Призраки шарахнулись. Жижка проскакал вокруг последнего пристанища нескольких поколений пражан и, следуя по трамвайному маршруту номер девять, наконец, достиг цели: небольшого фонтана, который окружали фигуры музыкантов в причудливых позах.

 

Там его уже ждали. Спешившийся Вацлав сидел на скамейке и наблюдал за игрецами. Рядом красноречиво стоял бочонок и две стеклянные кружки. Жижка соскочил с коня, по-молодецки закрутил усы и направился к старому приятелю.

 

 — Ну, как жизнь?

 

 — Как обычно,  — отозвался король, разливая темно-красный «Гранат».  — Туристы снуют, влюбленные встречаются, птицы… Птицы гадят. За прошедший год ничего не изменилось.

 

Жижка принял кружку. Осторожно, чтобы не расколоть стекло бронзовыми пальцами.

 

 — А ко мне туристы почти не ходят. Вершина холма.

 

 — Хорошо тебе, далеко видно, — Вацлав мягко улыбнулся. — Вышеград…

 

Таборит скрипнул зубами:

 

 — Не напоминай мне о Вышеграде, — мгновенно ощерился. Святой усмехнулся, покачал головой и налил еще пива.

 

 — Знаешь, друг Жижка… Как-то странно, конечно, называть другом статую человека, жившего за много лет после, но тем не менее — знаешь, друг Жижка, я все-таки рад, что меня поставили в самом сердце города, — Вацлав прикрыл глаза. — Иногда мне жаль тебя: ты стоишь в достаточно безлюдном, по сравнению со мной, месте. Кипящая же вокруг жизнь не оставляет времени для размышлений о прошлом… Она слишком притягательна своим настоящим.

 

Таборит медленно успокаивался. Начавшая раскаляться бронза снова приобрела свой изначальный вид. Отхлебнул пиво, отставил кружку.

 

 — Друг Вацлав, тебе хорошо рассуждать. Площадь имени тебя…

 

 — …целый район города имени тебя! — перебил Жижку король и снова улыбнулся. — Не стоит нам мериться посмертной памятью. Давай лучше поговорим о днях нынешних. Мне, например, кажется забавным тот факт, что Прага нынче превратилась в многоязыкий и многоликий Вавилон. Нет, они не пытаются рассказать друг другу, как лучше строить башню до неба. Они просто живут — здесь или где-то еще. Общаются, влюбляются, сердятся, договариваются, находят общие интересы и спорят — и все на разных наречиях. Неужели это не поразительно?

 

 — В моем войске было почти так же, — отозвался Жижка. — У нас было общее дело, оно сливало в единый кулак и чехов, и моравов, и словаков, и силезцев…

 

Вацлав покачал головой:

 

 — Я не об этом. Посмотри: из внешне-общего у всех этих людей только место, географическая точка, в которой они находятся. Когда-то мне хотелось именно этого.

 

 — Что, вечно стоять на площади с конем под задницей, и чтобы птицы срали тебе на голову? — грубо спросил таборит.

 

Король рассмеялся.

 

 — Мы в абсолютно одинаковом положении, — заметил он.

 

 — Да, но я не могу сказать, что это являлось моей заветной мечтой! — отрезал Жижка и сам налил себе пива.

 

Помолчали.

 

 — Иногда тяжко бывает безмолвно стоять на одном месте, — нарушил затянувшуюся паузу Вацлав. —  Особенно когда рядом с тобой юноша и девушка упрекают друг друга в какой-нибудь совершеннейшей глупости. Или ребенок вдруг вырывает ручку из ладони матери и бежит, сломя голову туда, куда не следует. Однако больше всего я люблю слушать истории о моей жизни. Приходит группа туристов, и экскурсовод начинает рассказывать: родился, крестился, женился, правил… Был убит собственным братом. А мне невыносимо хочется добавить каких-нибудь подробностей: например, как потрясающе пахли липы, когда в детстве бабушка водила меня гулять и наставляла в вере… Каким тонким и прозрачным казался сентябрьский воздух тем самым утром…

 

 — Только не говори мне, что ты простил своему брату! — вновь распаляясь, рыкнул Жижка.

 

 — Пусть и не сразу, но простил, — мирно улыбнулся король, — отчего бы и не простить. Нынче нам с ним делить нечего.

 

 — Ну да, ты же у нас святой! — последнее слово таборит буквально выплюнул.

 

 — Я —это я. А святой или нет — уже вопросы не ко мне. К потомкам.

 

 — У меня к потомкам тоже много вопросов, - Жижка снова раскалялся прямо на глазах. Капли пива, попавшие на лицо статуи, раздраженно шипели.

 

 — Успокойся, друг Жижка, — попросил Вацлав. — Отпусти. Все в прошлом.

 

 — Ты говоришь, что тебе нравится слушать рассказы о себе, — глухо сказал таборит, спрятав потемневшее лицо в ладонях.  — Ко мне тоже, пусть и редко, приходят экскурсии. «Ян Жижка — великий герой Чехии», — передразнил он.  — А вот я так и не знаю…

 

 — Я так и не знаю, друг Вацлав, герой я или еретик, — после паузы едва слышно пробормотал Жижка. — Воин или убийца, — голос его окреп. — Созидатель или разрушитель. Скажи мне, ты же… святой? — на этот раз слово прозвучало мягко и как-то растерянно.

 

Король молчал.

 

 — Я —  это я, — наконец, повторил он. — А ты — это ты.

 

 — Ты — покровитель Чехии, защитник ее и опора, — проворчал Жижка. — Что-то я ни разу не слышал, что в лихую годину меч Брунсвика может достаться мне. Тебе — да.

 

 — Это ни о чем не говорит, — пожал плечами Вацлав и сменил тему. — Давай лучше пиво допьем. Скоро рассветет, и нам пора возвращаться.

 

 — Пора, — согласился таборит.

 

…Следующее утро, что является большой редкостью для Праги, было ясным. Пестрая группка туристов стояла на вершине Витковского холма у памятника, готовая внимать экскурсоводу. Тот откашлялся и начал:

 

 — Ян Жижка — великий герой Чехии…

 

Лицо статуи едва заметно скривилось.

 

 

 

Наливай полней…

 

Клац-клац… Чок-чок…Сухой стук костей на узких извилистых улочках. Камни, по которым идут два веселых скелета, когда-то бывших вполне живыми, но столь же веселыми студентами Каролинума, звучат то глухо, то звонко.

 

 — На хромающей лошадке

Я к родителям прибуду!

Пил, и ел, и спал я сладко,

А про лекции забуду!

 

Молодой тенор совсем не сочетается с оскаленными в вечной улыбке челюстями, но кому до этого есть дело?

 

 — Наш декан ученый малый,

Он расскажет о приливах,

Но учености мне мало —

Подавай хмельное пиво!

 

Второй скелет подхватывает песню, дробно стуча тем местом, где когда-то были каблуки, по мостовой.

 

 — Мне поведала подружка,

Что от знаний мухи дохнут!

Выпьем с горя — где же кружка?*

И споем, чтоб все оглохли!

 

Да-с, когда-то мирные жители со стуком закрывали ставни, слыша разудалый мотив, который горланили студенты, возвращающиеся из окрестных кабаков.

 

 — В этом мире все пустое:

Философия лишь вечна.

Наливайте золотое

И пурпурное, конечно!

 

Говорят, что однажды пути-дорожки веселых гуляк пересеклись с самим дьяволом. Рогатый спросил, за что они готовы продать такую безделицу, как душу? Эх, неужели раньше не встречался нечистый с бравыми студентами Каролинума? После пятой кружки, рассказывают, он сам готов был отдать все на свете, лишь бы только перестали юнцы дискутировать о конечности бытия!

 

 — Проплывем по Влтаве сонной

На прекрасной-красной лодке!

Все сюда скорей: матроны

И невинные красотки!

 

Дьявол не смог одолеть их, зато на беду повстречалась дочь сапожника, девица, видная собой, с колдовством на короткой ноге.

 

 — Девушки красивей нету,

Чем моя Дануше-крошка,

Но, бродя по белу свету,

И других люблю немножко!

 

Не Данушей ее звали, а Барборой. То ли приворожила она одного из студентов, улыбчивого Йиржика, то ли красой взяла, но с тех пор околачивался он возле мастерской отца девушки, ни о чем другом слышать не желал. Барбора же вела себя со свойственным некоторым представительницам ее пола легкомыслием: то приблизит влюбленного юношу, то оттолкнет.

 

 — Ведьма старая скупая

Дома моего хозяйка!

Ах, долги мои без края…

Друг сердечный, наливай-ка!

 

Приятель Йиржика Томаш, обеспокоенный тем, что лишился веселого напарника как по лекциям, так и по вольному времяпрепровождению, уговаривал товарища забыть ветреную красавицу. Тщетно звал он Йиржика то на дружескую попойку, то на шальное сборище, а то и просто порыбачить.

 

 — Под окном твоим, влюбленный,

Я стою и днем, и ночью.

Ты спустись ко мне с балкона,

Будет все, как ты захочешь!**

 

Чах Йиржик, бледнел. Однако улыбнулась удача: назначила Барбора ему свидание — в полночь. Дрожа, заклинала юношу придти, говорила, что тем спасет он душу ее.

 

 — Расскажи, пивной бочонок,

Сколько пива в недрах прячешь?

Сдвинем чарки! Будет звонок

Стук их — и никак иначе!

 

В этот же вечер студенты собирались в одной из пивных отметить отбытие Томаша: выходил он из университета. Никак нельзя было Йиржику пропустить прощальную попойку в честь лучшего друга. Решил он: до ночи времени много. Однако вышло все не так.

 

 — Ректору виват и слава!

Альма-матери почтенье!

Вечно пусть струится Влтава

Вместе с пивом и весельем!

 

Загуляли студенты. Вот уже одиннадцать бьет, вот и полночь пробило. Наконец разошлись все. Только Томаш другу все подливает. Как завели колокола три пополуночи, вспомнил Йиржик про обещание свое, шапку схватил — и ходу! Томаш за ним. Запыхались друзья, прибежали в условленное место, смотрят: стоит Барбора в белоснежном платье, сверкающем даже ночью, а из глаз слезы капают: «Погубил ты меня, Йиржик!» Попытался вымолить студент прощение, берет девицу за руку, а рука ледяная. «Нет больше жизни во мне!», — закричала Барбора.

 

 — Ты не плачь, моя голубка,

Что тебя я покидаю!

Пригублю вина из кубка

И в дорогу! До свиданья!

 

Там же, не сходя с места, как говорят, прокляла студентов Барбора. Именем темных сил велела им вечно ходить по улицам Праги, пиво пить да песни горланить. А когда плоть истлеет — то пусть скелеты продолжат этот путь!

 

 — Зачерпни побольше пива,

Брат мой, и айда пошляться!

Если не жили красиво,

Так не стоит и пытаться!

 

Единственный дар вручила студентам разгневанная Барбора вместе с проклятием: забвение. Каждую ночь встают они, не помня, что произошло, и что гонит их бродить по изменившемуся городу.

 

Слышите? Клац-клац… Чок-чок…

 

- Ни надежды, ни упрека,

Ни покрышки и ни дна нам!

Жизнь ли, смерть ли крутобока –

Наливай полней, родная!

 

 

 

Примечания:

*- спасибо за строчку А.С.Пушкину

**- спасибо за строчку группе «СерьГа»

 

 

 

Почти Вечный Жид

 

Прибывших в Прагу впервые я отличаю по глазам. Предвкушение, предчувствие, предугадывание и еще несколько «пред-». В зале, где продают проездные билеты, меняют деньги и кормят втридорога, таких людей достаточно много, но мне нужны особенные. Такие, которые не будут дотошно и настороженно спрашивать, кто я и откуда, а дружелюбно поведутся на мою небольшую просьбу.

 

 — Простите, Вы не поменяете сто крон на рубли, я по обычному курсу возьму... — неловко, но обаятельно улыбаюсь.  — Улетаю через час, зачем мне местные деньги…

 

Тертые туристы могли бы сказать — зачем. Затем, что это может быть не последний визит, например. Или затем, что сумма небольшая, и почему бы не увезти купюру с собой в качестве сувенира. Наконец, просто оставить в кармане, тоже невелика потеря. Однако те, кого я выбираю, соглашаются. Не все и не всегда, но в последнее время осечек практически не бывает.

 

Бумажки в сто крон, которые я меняю, каждый раз разные — новенькие или потертые, сложенные дважды, с пометками или пятнами — но их объединяют слова, в момент передачи денег мелькающие у меня в голове. Все, дело сделано! Глаза у миниатюрной блондинки с неудобным даже не вид чемоданом становятся спокойными, словно дачный пруд в тихую погоду, и такими же мутными. Я оставляю ее стоять, глядя на табло, благодарю и выскальзываю в бесшумно расходящуюся передо мной дверь.

 

Не спрашивайте, откуда я узнаю, сколько мне причитается. Этот таймер с обратным отчетом, кажется, выгравирован в мозгу: разбуди меня среди ночи после хорошей чешской попойки с половиной пивницы, и я смогу назвать до секунды все, что осталось.

 

На этот раз я выручил четырнадцать дней — стандартный, в сущности, тур, две бесплатных экскурсии, три выезда (Крумлов, Дрезден и Вена), отель три звезды в Праге-3. Неплохо, но могло быть и лучше. Как-то раз получил полгода, а потом решил, что слишком, предпочтительнее брать по мелочи.

 

***

 

Это получилось случайно. Стоял январь, рождественские праздники уже закончились, и холодный воздух был наполнен вчерашней кутерьмой, что, согласитесь, приводит душу в какое-то непонятное состояние. Она готова порваться от всхлипа одинокой скрипки на Карловом мосту, смешных детских ботиков, кусочка фольги на тротуаре или тоненькой струйки дыма, уходящей ввысь.

 

Я приехал впервые, и, конечно, был таким же, как все, с теми же «пред-», с теми же «хочу» и с теми же «боюсь». И внезапно мне стало понятно: если я уеду отсюда, то умру. Просто отойду в мир иной, спокойно глядя на непрокрашенные доски пола в своей унылой квартире в маленьком городке. Шляясь по темнеющим улицам, я был захвачен одной-единственной мыслью: не уезжать. Конечно, можно было бы вернуться — и возвращаться - но хотелось именно остаться, если вы понимаете, о чем я.

 

Будучи охвачен этими мыслями, я заметил фигуру: старик в рваном пальто приближался ко мне, протягивая руку.

 

 — Вы не разменяете сто крон? — обратился он ко мне по-русски. Я достал кошелек.

 

 — Последний вечер? — хмыкнул прохожий.

 

 — Да, - ответил я. — Завтра самолет.

 

 — Мало, да что поделаешь, — пробормотал старик. — Поздно уже, кого тут встретишь…

 

Я рылся в кошельке. Он пристально смотрел на меня.

 

 — Ладно, иди, не нужно мне твоего вечера. Наслаждайся, пока есть время, — старик спрятал купюру и поковылял вдоль по улице.

 

Я пожал плечами и продолжил свой путь. Шаги за спиной раздались не сразу. Я обернулся: тот самый прохожий ухватил меня за рукав.

 

 — Подожди. Последний вечер, говоришь? — он прищурился. — Я расскажу тебе, как превратить его в очередной.

 

 — Тут где-то души принимают? — усмехнулся я. Старик выглядел совершенно сумасшедшим, и это показалось странным: несколько минут назад впечатление было совсем иным.

 

 — Я не знаю, чем мы платим за это, — после паузы наконец вымолвил он. — Но что платим — факт.

 

Через некоторое время я ушел в гостиницу, обогащенный потрясающим знанием и простой, но, как оказалось, магической фразой «Что твое — то мое!».

 

***

 

Автобус двигался по привычному маршруту. Я снова открывал для себя Прагу: дома и домики, улочки и улицы, трамваи, мягкость чешской речи и возвышающиеся вдалеке шпили. Приятный бонус: меняясь с теми, кто здесь впервые, я как будто получал остроту и незамыленность их восприятия.

 

На сиденье рядом со мной скользнула девушка. В ней не было ничего особенного: тоненькие руки, острый носик и ярко-голубые глаза с белесыми ресницами. Однако во мне поднялась волна паники, на секунду сдавило горло и пришло очень отчетливое ощущение конца.

 

Соседка покосилась на меня, потом вгляделась в мое лицо внимательнее, но ничего не сказала. Отвернулась. Стало немного легче, я с шумом вдохнул теплый воздух. Тем не менее, всю дорогу тревожное предчувствие не покидало меня, и присутствие этой худенькой девушки его лишь усугубило.

 

Оно оправдалось, когда автобус остановился у станции метро и пассажиры хлынули к выходу. Перед тем, как уйти, попутчица взглянула мне в глаза и отчетливо прошептала: «Вор!».

 

***

Я не считаю себя вором. Ну что такое в среднем две недели и одна из европейских столиц в жизни отдельно взятого человека? Тем более, я никогда не менялся с теми, кто выглядел так, будто эта поездка — луч света в непроглядной рутине и нищете бытия. В конце концов, когда-то для меня было именно так.

 

Я выбирал и выбираю молодежь: у них впереди вся жизнь и весь мир. Когда-нибудь, возможно, они сюда еще вернутся. Мне же это время нужнее, чем им — юным балбесам, путешествующим, в основном, на родительские средства. Я точно знаю, что умру, если буду вне этого города, а они — нет. Я не ворую, а заимствую.

 

Если бы девушка не ускользнула, то получила бы в ответ именно это. Однако сердце мое продолжало биться, как сумасшедшее, будто меня схватили за руку на чем-то очень неприглядном.

 

***

Вновь я встретил ее на Златой улочке. Надо сказать, что на жизнь я себе зарабатываю стихийным гидством, так и в этот раз вел разношерстную группу по узенькому проходу, не забывая выдавать на гора в общем-то известные факты. Остановившись у дома Кафки, я говорил, поджидая трех толстух, которые едва плелись, отставая от остальных.

 

Трудно не обернуться, почувствовав на себе такой взгляд. Он, казалось, если не прожигал насквозь, то оставлял заметные повреждения. Девушка, опустив руки, в которых ее «Кэнон» казался особенно огромным, смотрела на меня в упор, и толпа туристов обтекала тоненькую фигурку, словно все они боялись прикоснуться к хлопчатобумажному платьицу и едва загоревшей коже.

 

«Вор!» — прочел я по губам. Голова закружилась, дома пустились в разухабистый пляс, а мостовая вдруг начала приближаться. Меня подхватили под локти, и все-таки удалось не упасть, но, посмотрев в ту сторону, я увидел, что девушки уже нет. Удивительно, как быстро она смогла смешаться со множеством людей, которые мгновения назад ее безотчетно избегали.

 

С тех пор я, как ни смешно это звучит, стал плохо спать. Мне не снились люди, у которых я забрал пражское время, их голоса не звучали у меня в голове — вовсе нет, ничего подобного. Просто мне было неуютно. Как будто за мной кто-то наблюдает, и наблюдает недружелюбно: смотрящий в окно моей крохотной квартирки вечерний фонарь был соглядатаем, и пробегающая мимо собака, и даже дно пивной кружки, обнажающееся с каждым новым глотком, всматривалось в меня. Я стал недоверчивым и дерганным психом, мои руки тряслись, мне с трудом удавалось не порезаться во время бритья и, уж поверьте, совершенно не хотелось выходить из дома.

 

Две выменянные у блондинки недели подходили к концу, и надо было снова ехать в аэропорт. Я не знал, что со мной будет, если не получить еще одну отсрочку. Виза моя уже давно была недействительна, но, очевидно, в контракт с неизвестным входило и это. Меня никогда не трогали, я фактически был невидимкой: вроде есть, а присмотришься — нет, облачко, дымка, пустое место. Думаю, туристы, с которыми я исходил город вдоль и поперек, тоже забывали меня, в их памяти не всплывали ни лицо, ни цвет волос, ни выговор, словом, ничего.

 

Мне было страшно. Страх — безотчетный, иррациональный — захватывал всего меня целиком, не оставляя даже жалкого клочка для города. Я много думал: чьи интересы, скажем так, представляет та девушка? Тех, с кем подписан мой своеобразный контракт? Или противоположную сторону? Но кто они все, и где в этой системе место для меня? «Я не вор, — кричал я в краткие периоды, когда мне удавалось уйти в тяжелый, душный сон. — Не вор!!!» Однако достаточно было вспомнить легкое движение губ незнакомки, и меня снова скручивало и давило.

 

***

К воздушным вратам Праги я устремился, дотянув практически до последнего. Впервые не было сладкого, замирающего ожидания новых дней и ночей, подаренных мне тем стариком на темной улице. Он стал первым, у кого я забрал время: этого времени оказалось всего полтора часа, но тогда меня просто распирало от ощущения всемогущества и собственной дьявольской хитрости, а выражение его лица потом многократно повторялось в новых и новых людях.

 

 — Простите, Вы не поменяете мне сто крон на рубли, по хорошему курсу, — произнес я, обратившись буквально к первому встречному и ожидая немедленного явления девушки, которая принесет с собой все возможные кары. Однако потолок не обвалился, гром не грянул, небо не потемнело, и очередной «турик» доверчиво протянул мне две купюры и мелочь. «Что твое — то мое», — пробормотал я про себя, и обмен снова состоялся.

 

В автобус я садился с опаской, но и там меня никто не ждал. Соседкой моей оказалась корпулентная дама постбальзаковского возраста, с интересом оглядывавшая других пассажиров. На этот раз у меня в руках имелся почти месяц — двадцать девять дней в благословенной Праге, и, признаюсь, настроение резко поползло вверх, практически моментально достигнув отметки «эйфория».

 

***

Это был совершенно чудесный день. На небе не висело ни облачка, и я отправился сначала в Летенские сады, потом — на холм Петршин, а закончил путь в маленьком и почти нетуристическом кабачке Пражского града, притаившемся буквально за углом шумной улицы, но мало с нее заметным.

 

Я чувствовал себя внезапно освобожденным: мне удалось продлить время и избавиться от наваждения, девушка, кажется, канула в прошлое вместе с двумя муторными неделями блондинки, и теперь можно опять наслаждаться каждой секундой.

 

«Я не знаю, чем мы платим за это. Но что платим — факт», — внезапно всплыли в памяти слова старика. Впрочем, даже они не показались мне угрожающими моему благополучию. Пока стоит Прага, в нее всегда будут приезжать. Значит, на мой век чужого времени хватит с лихвой, и даже еще останется.

 

 — Ты никогда не думал, что становится с твоим временем, вор? — девушка появилась напротив резко, будто вспышка. Впрочем, нет — вспышка бы исчезла, а гостья обосновалась, судя по щелчку пальцев и взгляду в сторону официанта, надолго.

 

 — Я не вор, — ответил я и выдал подготовленную еще несколько лет назад тираду. Она выслушала, внимательно кивая головой, а потом спокойно сказала:

 

 — Ты — вор. Ты крадешь у этого места людей и упорствуешь в своей ереси.

 

От последнего оборота пахнуло чем-то инквизиторским, и я попытался сосредоточиться.

 

 — Понимаю, — мягко продолжила девушка, — ты никогда не задумывался, что работаешь на обе стороны. У тех, кто сюда приезжает, отнимаешь их время, а у той, которую, по твоим словам, любишь больше жизни, забираешь друзей. Чем ты для нее лучше учительницы из июля позапрошлого года? Перечитав все, что было в городской библиотеке, эта женщина приехала сюда, и ее частичка могла бы остаться. Ты же подсунул себя — уже не в первый десяток раз.

 

Собираясь с мыслями, я молчал. Девушка тоже.

 

 — Чем мы платим? — получилось хрипло, но именно этот вопрос интересовал меня сейчас больше всего.

 

 — Собой, — ответила моя визави. — Всегда и только собой. Дело в том, что с каждой проведенной здесь минутой, ты становишься ей все менее и менее интересен. Любя ее назойливой и душной любовью, воруя время и людей, ты растворяешься. Хоп! — она хлопнула в ладоши, — и тебя уже нет!

 

 — Я не понимаю.

 

 — Впрочем, тебя и так нет, — пробежавшись по мне взглядом, сообщила девушка ласково. — Есть оболочка, которая не отлучается ни на минуту, не занимается, по сути, ничем, не общается с людьми, кроме как задавая сакраментальный вопрос про сто крон или штампуя одинаковые рассказы. Ты не только вор, но и раб — а рабство ей противно.

 

Я открыл рот, чтобы ответить, чтобы сказать: я не раб и не вор, а просто человек, не представляющий другой жизни, кроме как вечно бродить по здешним улицам. Я не делаю ничего плохого, просто перераспределяю временной поток, отгрызая себе кусочки. Девушка смотрела на меня очень внимательно, словно читая мысли.

 

 — Ты упорствуешь, — грустно сказала она. — Вот представь: если бы ты был вынужден вечно стоять на одном и том же месте, разве бы не ценил постоянно меняющийся, или же постоянно живущий, но куда-то уезжающий и вновь возвращающийся из дальних стран народ, который привозит с собой частичку других городов? Неужели тебе бы хотелось остаться с теми, кто не бывает дальше своего двора, в ком не осталось ни крупинки чего-то нового?

 

 — Я умру, если уеду, — пересохшими губами сказал я. — Я не представляю себе остального мира, мне не нужно ничего другого. Я всего лишь беру чье-то время, которое, в сущности, можно легко заменить другим.

 

 — Заменить! — девушка нахмурилась.

 

 — Кто-то один раз в две-три-четыре недели…

 

 — Ты повторяешься. Поэтому ты ей надоел. Ты мне надоел.

 

Она бросила на стол пару монеток и ушла. На этот раз вполне нормально — не растворилась, не исчезла, а просто открыла тяжелую дверь и выпорхнула на улицу.

 

Я подумал, что, в сущности, ничего страшного не случилось. Да, пусть я привычен, как камень в жижковской мостовой, обычен, словно ярко-красные трамваи, знаком до последней капли себя.

 

Потом зачем-то полез в карман пиджака и достал паспорт. С фотографии, сделанной почти пять лет назад, на меня смотрел едва сдерживающий пузырящуюся радость по поводу намеченной настоящей заграничной поездки я. Я, живущий в унылой «хрущевке» и любящий свою работу один раз в месяц. Я, до одури обожающий Лену из соседнего отдела. Я, с нежностью треплющий плюшевые уши своей таксы. («Кстати, как там она?» — обожгла доселе не появлявшаяся мысль). Не может быть, чтобы тот я был ей дороже, чем я сегодняшний, знающий ее вдоль и поперек, каждую щербинку, каждую крохотную деталь, каждую пивницу и каждого хоть чем-то знаменитого жителя.

 

 — Я люблю тебя, глупая, — сказал я вслух. — Это важнее!

 

***

 

 — Простите, Вы не поменяете мне сто крон на рубли, у меня самолет через час, зачем мне здешние деньги… — я был сама любезность.

 

Принимая еще семь дней (не повезло, эх!), увидел знакомое ситцевое платье, на этот раз, по причине дождя, прикрытое прозрачным дождевиком.

 

 — Вор! — прошептала девушка.

 

Я показал ей два больших пальца и вышел за дверь.

 

 

 

 

Пражская лирика

 

***

За шагом – шаг. За остановкой – остановка.

Бежит трамвай, краснея спелым боком,

И я, немного странно и неловко,

На мостовую выбираюсь. Взгляды окон

Не то что равнодушно, но – увы –

Не слишком мной такой интересуясь,

Стремительно скользят по склонам улиц,

А я, не опуская головы,

Смотрю на века давнего лепнину,

Отчетливее ощущая глину

Частиц мельчайших, из которых я,

И Виноградска, и асфальт, и Прага,

И эта электронная бумага,

И все, что в данном срезе бытия

Находится, составлено, как паззл.

Всего одна частица из меня –

Смех, прядь волос, пустая болтовня –

Заменена на что-либо, и сразу

Я превращусь в нетленный ствол каштана,

Застывшего в подножье Петржина,

И все вокруг так быстро и так странно

Летит, летит, летит неудержимо:

Собаки, дети, холм, останки пня

И листья, и склонившиеся ветки,

Корзинки с пикников, салфетки в клетку,

И шорох ускользающего дня.

Священный город готики, костров

Гуситских, праздного модерна!

Как правильно, пронзительно и верно

Причудливых и узких улиц-строк

Струится вязь, и, повторяя Влтаву,

Она ныряет в кущи и дубравы.

Нерукотворный мир грядою крыш –

И ты, как в первый раз, над ним стоишь,

И выровнять дыхание непросто.

А ноги сами вниз несут, к мосту –

Летишь, паришь и думаешь: «Расту!» -

И снова на знакомый перекресток,

Где улочек запутанных кольцо,

«Две кошки», кружка пива и сосиска,

Где думы и былое слишком близко,

Чтоб не дышать в затылок и в лицо.

 

***

Вышвыривая себя из того места, где

Ты бы рад находиться, как плуг в борозде,

Считаешь каждую каплю внутри –

Хочется говорить (или не говорить)

О том, что какую-то вечность назад

Составляло твой храм в перекрестии улиц,

Золотейший город, вишневейший сад,

Откуда все части тебя еще не вернулись –

И не вернутся, наверное, никогда.

Будут передавать, отстукивая морзянкой:

Вот поворот. Переулок. Кусочек льда.

Зеленина. Трамваи. Выброшенная жестянка.

Шпили. Крыши. Мосты. Автобус на Вену.

Звон трамваев и шапка пушистой пены.

Хоть подавай документы в посольство для

Воссоединения твоей мачты и корабля,

Иня и яна, дня и осенней ночи.

Кричи: «Без кусочков себя я становлюсь короче!

Тихой, неполной, грустнеющей день ото дня,

Ждущей слияния оставшейся там меня и меня!» -

Впрочем, это бессмысленно. И не изменить ничего:

Это – фрагментами витражей! – волшебство

Тоже необходимо. Поэтому - смысл кричать?

Не понимаешь элементарного – что же, учи матчасть.

Именно так ты сможешь вернуться. Смотри:

Именно это бьется где-то внутри,

Чтобы на несколько вечностей или дней

Снова придти за своими кусочками к ней.

Снова бродить по вишневейшей и золотой,

Шпилями, крышами, черепицей, мостами,

Снова собрать все, оставленное на постой –

Снова проститься со всем этим, снова оставив. 

 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: