Блюз от Бегемота
Когда Бегемот погружался в блюз –
он словно от страсти слегка рыжел,
тогда отстранялся от прочих дел:
краплёных картишек, бильярдных луз.
Он рвал шестиструнку, почти до ран,
присев на балкон, лапы свесив вниз.
Из банки под рыбку не пил до риз,
в закусках и блюзах он был гурман.
Он пел так надрывно, как все коты
поют по весне, в брачный месяц март.
И звуки трагичных почти что мантр
летели по следу его мечты.
Он грезил под блюз – уносился прочь
мечтой в тишину – всей душою ввысь!
Посмел бы ему кто-то: «Рыжий, брысь!..»
…На город спускалась фатою ночь.
В деревенском пятистенке
В деревенском пятистенке
вечер. Тени всех оттенков.
Нет давно хозяйки в доме,
крыша, словно решето.
Убежали в поле мыши.
Пусто, сумрачно и тише,
чем в мертвецкой.
Вещи в коме –
не тревожит их никто.
Запах горя и полыни.
Печь, озябшая до глины.
Рамы маются без стёкол,
и гуляют сквозняки.
Сеть паучья плотно свита.
Мурашей пройдётся свита.
Лунный свет потоком стёк бы –
щели пола широки.
Позабыт журавль колодца,
леший тенью не крадётся.
Раздирает ветер паклю,
во дворе – чертополох.
Не снуют к застрехе птицы.
Дом с крапивою роднится.
Жизнь к закату...
Вся иссякла.
Мелет времени
молох...
Волшебный трамвай
Трамвай катился меж домов
на склоне дня,
взлетал по радугам мостов,
нутром звеня.
Колеса выбивали дробь
на стыке рельс,
без керосина и без дров
справляя рейс.
Огней разбрызгивался свет,
стекал волной.
Был стар трамвай-кабриолет,
окрас – гнедой.
Он дребезжал, скулил, хрипел,
но рвался в бег.
Волшебный ты, трамвай-пострел –
поспел в наш век…
Вези меня, мой старый друг –
седьмой маршрут
(готов ещё пойти на круг –
не нужен кнут).
Вези меня по руслу грёз,
в мечту закинь,
ты верный друг, служивый пёс,
резвись!
– Дзинь-дзинь…
А в октябре у нас еще весна
В тех странах в октябре – ещё весна…
А. Городницкий. Деревянные города
А в октябре у нас ещё весна
и у смородин набухают почки.
В речушках хищник – упадёт блесна –
готов схватить – беспечен и порочен.
Летит по ветру паутинка-сеть,
сплетённая стратегом-бокоходом,
и хочется на солнышке присесть,
почувствовать, что ты отсюда родом.
Где каждую весну поёт капель,
где в осень торжествует Бабье лето!
…Холодный ветер окунёт в купель –
от декабря простуженным приветом.
О ветрах
В далё…, далёком прошлом
(Всё замело порошей)
У двух ветров на Севере
Родился ветерок.
Студёный папа-ветер
Ругался: «Доннерветтер!
Кого?.. Зачем посеял я?..
А, впрочем, буря – впрок!»
Он был буян из нордов,
Валы гонял по фьордам.
А мама, из зюйд-весточек,
Дождём сбивала пыль.
Крылом мальца ласкала,
Отогревала в скалах,
Сдувала с чада веточки
И усмиряла пыл.
И плод любви игривый,
С роскошной дивной гривой,
С раскосыми глазами рос
И был силен, как бес.
Поклоны слал зюйд-вестам,
Перенимал их жесты.
Его прозвали душка-Ост,
Он дул всегда на вест.
И забегал во фьорды,
Барашков пенных орды
Гонял в проливах между скал,
Горбатя водный вал.
Но стоило лишь Ньёрду
Взгляд бросить на фиорды,
Час тихий гладью заступал,
И ветер засыпал.
Странная поездка
События далёкой странной встречи с годами, словно пруд, покрылись ряской.
Садилось солнце. Опускался вечер…
Он ехал в будни на трамвае тряском, одетый не богато, даже просто, светловолос, ничем не выделялся – мужчина средних лет, отнюдь не толстый, с чертами тонкими и взглядом ясным.
Зачем сошёл на тёмной остановке, плутал по незнакомым переулкам?
Но город вмиг исчез…
На месте новом блуждал он, кровь в висках стучала гулко. Домина вдруг возник из мрака ветхий, похожий, как близнец, на замок старый. Колонка на углу торчала вехой, из окон дома лился свет неяркий.
Три древних бабки под окном сидели на старой провалившейся скамейке. Их тайн не ведая, шумели ели.
Вздохнув, одна бабуся, как бы мельком, сказала, чтоб купил стакан волшебный, напиться дал бы каждой бабке вволю – наградой будет чудный птичий щебет, исчезнут злое колдовство и боли – старушек бедных мучают столетья, мешая возвратиться к жизни вольной, летать стремительно под небом летним и наслаждаться дивной птичьей долей!
Стакан простой достав, (из рукава ли?), бабуся, чуть похожая на птицу: «Спаси нас, милый! Столько куковали! Воздаст за до'бро дело Бог сторицей!»
Решив помочь, наскреб остатки денег, купил стакан, истратив всю наличность.
Не сознавая, был ли вечер, день ли, и подносил ли воду бабкам лично.
Картина смазалась! Но замок ожил, вспорхнули в небо три волшебных птицы!
…Кондуктор – по плечу: «Проспать так можешь!»
Трамвай трясло, за окнами – зарницы.
Блуждала на губах его улыбка, стакан вертел, из «ниоткуда», лишний! – Мужчина ехал на трамвае хлипком, по крыше барабанил градом ливень.
37-ой
Сенокосная страда
у безносой, что с косой.
Арестантская орда.
Может, вынесет конвой
в путь далекий.
Предстоит
пролететь через тоннель.
Яркий свет в конце – магнит.
Мотыльками – точно в цель.
Все от рая ждут ключи
в очереди на постой.
Жертвы тут и палачи
в прошлой жизни непростой.
Обвинённый, тройка есть,
посредине вертухай.
Разотрут, размажут честь…
Лихом их не поминай.
Крови выльются моря.
Дремлет бог, молчит немой –
сенокосная пора:
год пошёл.
37-ой.
Бумажный ангел
Бумажный ангел на моем окне…
Дымок из труб закрасил лунный бубен.
Над Вифлеемом луч звезды во мгле,
волхвы спешат, их путь тернист и труден.
А за окном толкаются дома,
кружат в замысловатом хороводе –
нас разделила, что стеной, зима
да тайны, что ночами колобродят.
Едва-едва забрезжит Рождество,
как чудом ангел оживёт бумажный.
Я вновь услышу смех и голос твой.
Была стена?..
Теперь совсем неважно.
Последний вторник
Зима. Декабрь. Последний вторник.
Снег за окном сугробит впрок.
Стоит с лопатой Ваня-дворник,
Угрюмо глядя на восток.
Что скрыто там за плотной тучей?
О чём печалится душа?
– Эх, грамм бы сто, закуски жгучей, –
Да за душою – ни гроша.
За пеленой белесой видит:
В атаку повели «телят»…
Он не философ, не Овидий:
– А в тех ли прадед-то стрелял?
Отбросит мысли бесовские,
Лопату выставит как штык,
И, словно на бильярде кием,
Скоблит булыжник – «ширк-да-ширк».
Ещё чуть-чуть, буквально, днями
Семнадцатый нагрянет год.
И снова память облаками
Куда-то в прошлое несёт…
Тоска
И, поволокой рамы серебря...
Б. Пастернак. Сон
«И, поволокой рамы серебря»,
ложился иней в предрассветной рани.
Предвестником зимы и декабря
прибрежный тонкий лёд хрустел и ранил.
Туман стелился – липкая тоска –
стерню рваньём своим пытался кутать.
Понурый ветер жухлый лист таскал,
скрипела на ветру предсмертно рухлядь.
Давили серым гнётом облака,
пытаясь рассмотреть в стеклянных лужах,
что с ними станет завтра.
А пока
они с тоской в обнимку
кружат, кружат.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
Инна Крыжановская
24.01.2018 22:04:33
Сашенька, твои стихи прекрасны!
Спасибо тебе!
С теплом.
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »