***

Латунный блеск; в расплавленной волне

Тускнеет день, златя прохожим волос.

И амазонка древняя во мне

К неведомым богам возносит голос.

Латунный блеск. Как сабля на стене,

Нет! Колокол, расплавленный во мраке.

И, вспыхнув, пробуждаются во мне

Воспоминанья – огненные зраки.

Так глина, искуплённая в огне,

По краю расцветёт резьбою тонкой.

Не я ль была последней амазонкой

В далёком веке, будто бы во сне?

Не я ли в пробудившейся струне

Познала неуёмную природу?

Не я ли, упоенная, свободу

Несла в ладонях, будто бы во сне?

Умолкнул блеск. Свет дрогнул в тишине

Над гранью вод, таинственной и тонкой.

Была непокорённой амазонкой

Моя душа в том царстве, как во сне.

***

Пришёл, продрогший, словно мышь

(В каком убогом освещенье)!

Ты в мастерской моей. Дрожишь?

В моём родном уединенье.

Позволь познать твои черты,

А в них – посланника иль вора.

А, может, завтра, в рабстве взора,

Я уберу свои холсты.

Все до единого отдам –

Так расстаются с паутиной.

Быть может, я себя предам

С ещё не созданной картиной.

Так, падая, летела в пыль –

Кричали воины, ликуя,

Так падала у амазонки сбруя:

Тебе ль не ведать эту быль…

Ты болен. Выпей что-нибудь.

Как? Ты мечтал об океане!

Тогда прижмись к зажившей ране,

Там, где была когда-то грудь.

Я не отдам мои холсты.

Ещё побудь в моей пустыне.

Смотри, как выросли цветы

В ещё не созданной картине.

***

У врат в Харт – Нитр, задумавшись, сидел

Безмолвный жрец.

Он долго на воду глядел,

Земли беглец.

Садилось солнце, а вода –

Как чешуя.

И колыхнулась в ней тогда

Его ладья.

«Пора мне в тело, наконец», –

Подумал он.

«Сюда придет иной беглец –

Таков закон.

Я буду в Солнечном весле».

(Трепещет бязь).

«Но кто поддержит на земле

С тем миром связь?

Пройти сквозь облако дождей

Удастся как?

И кто воспримет из вождей

Мой тайный знак?

Открыта облачная тишь

И ветра сушь.

Ещё встречаешь ли, камыш

Пресветлых душ?»

На берегу у древних врат –

Последний жрец,

Беглец, идущий наугад –

Везде беглец.

***

Полубезумец, полужрец

Стоит на сумрачной твредыне.

Он над водою, как в пустыне

И свой предчувствует конец –

Полубезумец, полужрец.

По склону стелется чабрец,

Скала изъедена ветрами.

А он один, он меж мирами

И вопрошает, наконец

(Полубезумец, полужрец):

– Какой неведомою властью

В глубокий час полуночной

Зовёт меня, зовёт со страстью

Пройти над стонущей землёй?

Иду по небу, начат круг,

И кто-то ритм диктует чудно.

Держу в ладонях твой недуг,

Пока твоё дыханье трудно.

И небо смотрит на меня,

Как литургическая чаша.

Свершён обряд. Молитва наша –

В злотой обители огня.

Деревья в дымке после сна.

Их тьма покинула ночная.

Под ними твердь – ещё больная,

Но сил магических полна.

Какому богу я служу?

Какой враждебной силе внемлю,

Когда по небу обхожу

От боли стонущую землю?

***

Когда душа была ещё листвой,

Не ведала, что будет ей сторицей

Дана судьба, что путь её – живой:

Стать веткою, и деревом, и птицей.

И человеком быть с его тоской.

Приостановлен звонкою синицей,

Мой взор застыл. Он будто узнает,

Как воля спит под ягодною коркой,

Как мысль, непробужденная живет,

Таясь в крыле под темною оборкой.

Нас отделяет только пелена.

Она слаба, как колыханье вздоха.

И снова жизнь. И жизнь, как синекдóха –

В крыле и клюве – вся заключена.

Когда душа горит, возмущена,

Иль радость, исступленной силой хлещет,

То чувствую, как каждый лист трепещет,

И бессловесна гневная волна.

***

Был старый творец несговорчив

И глухо твердил лишь одно.

Был сумрак разлит, как вино

И был, словно почерк, разборчив.

В нём птиц упоённая «соль» –

Сквозь башни – молочные кринчи.

Твердил Леонардо да Винчи:

«Поэзии жалкая роль…»

Угрюмо стою на пиру

В немой мастерской живописца,

И хочет луна превратиться…,

(Пред тем, как уйти поутру)

Во что она хочет излиться?

Поэзии странная боль:

Белеют медовые кринчи,

Твердил Леонардо да Винчи:

«Поэзии жалкая роль…».

А сам, осторожен и тих,

Шёл в город, как в шёпот былого

И слышал не колокол – слово,

А в слове – встревоженный стих,

Летящий со стен городских.

***

Смотрю, как вы торгуете вином,

Ведёте счёт по заходящим лунам.

А рядом – я, во времени ином,

Я, трубадур, тоскующий по струнам.

И взглядами опять ласкаю лист,

Упавший бант с великолепных платьев,

Как он безвинен, лёгок и лучист,

Кусочек ветра в шёлковых объятьях.

Душа живёт, как на краю листа,

А рядом – хохот, клокотанье бредней.

Плывёт земля на острие холста

И не родной мне кажется. Соседней.

Земля пьяна. Во тьме не разберёшь,

Куда идти по волнам, по бурунам.

И, может быть, на камне ты прочтёшь:

«Я трубадур, отдавший сердце струнам».

Стихи, ранее не включённые мной в эту подборку.

Как Байрон воспевает сердолик,

Так азурит струит лазурь мне в душу,

Звезды он видит огненную сушу,

Которыми пестрит небесный лик.

И, говорят, кто носит азурит,

Достигнет совершенства неземного.

В иконах он – немеркнущее слово –

Несёт и отражает, словно щит.

О, камень – покровитель мастерства,

Рублёва вдохновивший чародейство!

Как творческое бросить мне бездейство,

Провидя в малом силу Божества?

Синеет камень в недрах мирозданья,

Из анфилад души торопится посланье.

***

Хочу поцеловать незримое крыло,

Твоё, Архангел, с полотна сошедший.

О, что тебя с твоих небес влекло,

Прийти в наш мир, опоры не нашедший?

Я Рафаэлем повергаюсь ниц,

И новой жизнью Данте умираю,

Ищу твои черты средь чуждых лиц,

И тень твою, как прежде, обнимаю.

Как в гробе не нашедшие Христа,

Как света не видавшие – в пещерах,

Так отблесков твоих нездешняя краса

Покоится в души моей пределах.

***

Моя полынная свобода!

Моя ликующая степь!

Из одурманенного свода

Нисходит облачная крепь.

И, птицей вещей осияна,

Сестра сарматского копья,

Хранит меня, балгоуханна,

Свобода дикая моя!

*** [Закат]

Шаман незримый одержимо

В далёких высях жжёт костёр.

Взметнулись искры нестерпимо,

Но чуден отблеск в лоне гор.

Поймали сосны алый пламень

Барочным облаком кудрей,

И горделиво дышит камень

В парче шамановых огней.

***

Округлый звук, ползущий из пещеры,

Меж всех миров, как колокол – за нить.

Не вам судить моей насущной веры,

А мне сквозь ветер всех просторов – жить.

Я – гулкий стон летящего удара,

Я шепотом пропетый океан.

Земное имя – гулкий голос дара:

Я дерево под пилами – шаман.

Шаман с кусочком зеркала. Осколок

Без продолженья. Острой гранью слов

Разрезал неба бархатистый полог

И брызжет кровь из тысячи миров.

Кричат мне духи, жалобы их свежи,

Кричат – не полонить на нотный стан.

И снова в небо опускаю мрѐжи,

Я, в шепоте ползущий змей – шаман.

***

Дерево – это застывший взмах,

Танец, лишенный силы.

Тёмная тяжесть у них в висках:

Вечно открыты жилы.

Просьба безмолвная к небесам:

Ветви – всегда молитвы.

Бой, не начавшийся по часам:

Стебель – осколок битвы.

Так и стоят, уронив платок,

Только поднять – не в силах.

Вот на гиганте – уже цветок,

И неподвижность – в жилах.

Так за грехи наказать могли,

Только – за что проклятья? –

Вас вопрошаем, гиганты земли,

Ваши меньшие братья.

***

Ушёл шаман. Смола запела

В дыму чужих костров.

Теперь душа его слетела

В который из миров?

И духи сумрачного леса

Всё топчутся во мгле,

А подпалённая завеса

Уже летит к земле.

Ушёл шаман. Какая сила

Его вела?

Меж разговорами уныло

Поёт смола.

И духи топчутся, столпились –

Все смущены.

И ветви в пламени все сбились –

Возмущены.

В костре не древо – будто руки

Взывают ввысь:

С душою, взятой на поруки,

Сны вознеслись.

И покорённая завеса

Летит к земле.

Невеста сумрачного леса –

Луна – во мгле.

Когда нищал мой дом, вопили стены

Рассохшимися трещинами губ.

Стонали в нем изношенные вены,

И ветхость на него точила зуб.

Фортуна в тишине вершила кражу,

Поспешную и пряталась в лесу.

Оценщику, как душу на продажу,

Я книгу драгоценную несу.

И кажется, древнее с каждым шагом

Я выцветших осколков и руин,

Луною освещенных над оврагом,

Где высился кровавый исполин,

Растоптанный... Стрелою ранит холод,

В одежду проникая, словно вор.

Иду в кофейню. Подавляя голод,

Веду последний с книгой разговор.

И чувствую: сидит со мною гений,

Невидимый. За столиком. Но взгляд

В меня направлен. Молвит: «Ты борений

Не терпишь силу: страхами измят

Твой вольный дух». И плакали мы оба,

И повесть сокровенная лилась,

В меня лилась, сжигая до озноба.

Надежда терпеливо улеглась

На дно души, согбенной и усталой,

И, будто стебель легкого цветка

Во мне пророс головкой запоздалой.

Упали дни в ладони дневника,

Как золото ветвей – в ладони книги,

Непроданной. И, будто сам собой

Распался узел. Сброшены вериги,

На исправленье данные судьбой.

***

Незримый плащ: как танцовщѝца

Рябина тянется к стеклу.

Не греет окон вереница.

Она же, будто бы в углу

Тихонько кружится…. Раскинут,

Как пёстрый невод, старый дом.

Его просушат и низринут

В глухую полночь за огнём.

Уже в янтарных дольках света

Поспела мякоть – брызжет тишь.

Порой оглянешься на это:

Иль в декорации стоишь?

Повёрнут мир картонным днищем –

Какой помилован судьбой?

Разгадка – задник голубой

И древо, что казалось нищим.

Каток

Пронзили мякоть апельсина –

Закапал свет, и потекла

По небу сладкая чужбина

Сквозь корку тонкую стекла.

Широкий противень под пудрой –

Над ним индиго рваный край,

Как будто взгляд хозяйки мудрой

Хранит незримо этот рай.

В нём отраженье – облик зыбкий,

Твой облик льётся в серебре,

Скользя в продрогшем янтаре

На снег – застенчивый и липкий.

К Данте

Паломник света – в тьму, и ты любил!

(Легчайший шарф, сожжённый сном лампады).

В людскую ночь невольно уносил

Скользящих глаз невидящие взгляды.

Ты странник был. Я пленник – прикоснись,

Свободою безмерной коронован.

Ты, взором отыскав однажды высь,

Был, крепче Прометея, к ней прикован.

Дай силы мне – касанием крыла,

Не в суетном служение Деметре –

Дай силы мне не задохнуться в ветре

Во области Вселенского орла.

***

Всегда чужая вашему напеву,

Я уличная песня у ворот.

Меня, в любви отверженную деву,

Ребёнок лишь иль странник назовёт.

Усталый путник, чуждый развлеченьям,

Уже для глаз не находящий снедь,

Сочтёт незримым ладанным куреньем –

Мой гулкий стон, струящуюся медь.

Так я служу дневную литургию,

Неся певцу презрение и грош.

Встречай мою нездешнюю стихию:

Возьми у солнца отнятую рожь.

О смерти

Уж солнце предпоследнюю хвалу

Лучами вознесло в лазури чистой.

Искрится шлейф на вытертом полу,

Упавший шлейф, изменчивый, златистый…

Душа, нагнись, возьми его края,

Тебя помчит, сестра, струёй волнистой,

По ветру риза лёгкая моя.

Ослепший день, ропща, роняет склянку

С лекарственным раствором бытия.

Разбудит паж, лобзаньем спозаранку,

Лишь Мимолётность – нежную беглянку.

***

Чужому солнцу преграждаю путь!

Мой щит сияет ярче небосвода.

Ты мне аркан нацелил прямо в грудь,

Пришедший, чтó тебе моя свобода?

Ты, разодевший жен своих в шелка,

Своих поддельных слов рассыпав блески,

Наложниц кличешь именем цветка,

Пришедший, чтó тебе морские всплески?

Я облачаюсь в алый бархат вод,

Когда вся тишь мне многолюдней града.

Отдать всё Солнце, брызги, небосвод?

Пришедший, ласк твоих фальшивых смрада

Я не стерплю. Смеешься: что, слаба?!

Бледнеешь ты, смолкает ропот конский.

Пришедый, виждь, душою не раба,

Ступившая на берег амазонский.

***

На тёмном небе – полынья,

И разомкнувшиеся льдины

Там, у бездонной середины,

Теряют талые края…

На тёмном небе полынья.

Смотрю и чувствую, как кто-то

Боится посмотреть сюда:

Здесь фонари, трава, дремота,

А там – смертельная вода.

И кто-то хочет, перегнувшись,

Глядеть со льдины в толщу вод.

Вскочить, отпрянуть, ужаснувшись,

Тому, над чем она плывёт.

И мне тревожно: в тьме безлюдной

Робеют жадные глаза.

И дышит верой изумрудной

В янтарном воздухе лоза.

Стареет вечер. Всё застыло.

И тишь распределилась в нём.

В моей душе одно мерило –

Звезда, которая расшила

Ночь незабудковым огнём.

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: