Пролог

Эту историю я слышала от своей прабабки. Да, удивительно по нынешним временам, но у меня была прабабка – и довольно активная и разговорчивая – а еще лучше то, что я была у нее. Я была ее единственной правнучкой целых девять лет, пока одна за другой не появились на свет пять моих кузин и не начали рвать ее на части… но к тому времени Пра уже утратила почти всю свою живость. А вот на мою долю ее хватило. Все это потому, что моя бабка рано вышла замуж и родила мою мать, и моя мать рано вышла замуж и родила меня, опередив своих сестер, и все это дало мне эти самые девять лет форы. Теперь я старшая в роду, и теперь сказки рассказываю я.

Прабабка не была такой уж выдающейся рассказчицей. Честно сказать, эта сказка – единственная длинная история, которую она знала. Длинная – в ее представлении, я имею в виду. Основа ее довольно проста – это рассказ о чуде, какой-то кусочек легенды, бог знает как задержавшийся в нашей семье. Я знаю, что и бабка, и мать, и все мои тетушки тоже слышали эту историю – но мне не пришло в голову узнать, откуда ее знала сама Пра, а теперь уже никого не спросишь. И конечно, я сама слышала ее от Пра с десяток раз, но я расскажу ее не так, как рассказывали мне. За годы, прошедшие с тех далеких времен, я столько раз вспоминала этот сюжет и представляла его, что он оброс множеством мелких подробностей… я думала, как все это могло бы быть, как выглядели герои, где они жили и как звучала их речь… Я вплела в историю десяток-другой своих собственных ниток – взамен тех, что потускнели и осыпались от беспощадного ветра времени. Но основа – та, что досталась нам от Пра – осталась, конечно же, неизменной. В описании чуда я не изменила ни одной буквы, и тут вы можете на меня положиться: я передам его ровно так, как оно было передано мне.

Все это случилось далеко на севере…

 

1

Да, все это случилось на севере, далеко от тела великой Реки, где-то в ее бесконечных мелких притоках, где случается всякое… всякие удивительные вещи. Случалось, говорят, и так, что люди роднились с деревьями. На вид это были обычные мужчины и женщины, но дух их был связан с деревом, и дерево было отчасти ими самими, оно питало их и давало им кров. Понятно, что при такой связи далеко им было не отойти – поэтому жили они оседло, селились купами или рощами – а то и поодиночке. Деревья эти вырастали огромными – куда больше обычных дубов и вязов – и жили долгие годы, и каждое из них было домом не только для своего хозяина или хозяйки, но и для многих других удивительных существ. Теперь принято думать, что мир стал совсем маленьким, и все, что в нем есть, хорошо известно, но кто знает, кто и что обитает до сих пор во мхах и в лесах, и в гиблых болотах, там, вдали от Реки, где все привычное принимает странные формы и где можно увидеть и потрогать руками то, что в нашем мире может быть только мечтой или страшным сном…

Эта история об одной из таких дриад – духов дерева – или, если сказать точнее, древесных людей. Ее дерево  - огромная Ольха - возвышалось на пригорке посреди большой топи, и поблизости не было никого из ее сородичей. Издалека трудно было понять – дерево ли это, опутанное густым подлеском, или дом, сплетенный из ветвей. Это был и вправду дом, и в центре его высился шершавый темный ствол – прохладный летом, теплый зимой – а вокруг кругами и ярусами было выстроено удивительное жилище, словно само дерево приняло невиданные формы для поддержания человеческой жизни. Были там комнаты и галереи, лестницы, закутки и залы, где с большими окнами, где вовсе без них – и все это словно бы струилось и росло вокруг ствола, изгибаясь вместе с ветвями и подчиняясь тайному ритму. Там, в сердце этого дома, и жила Дриада – а еще те, кто верно служил ей.

Что она делала целыми днями одна? Помню, в детстве этот вопрос очень занимал меня. Мне тоже приходилось порой целые дни проводить в одиночестве – и нельзя сказать, чтобы это было приятное время. Пра никак не проливала свет на это место: обычно она суховато отвечала, что Дриада была занята полезными делами и никогда не скучала. Поэтому я представляла, что ее важным делом было строительство этого удивительного дома. Подобно кораллу, дом рос вокруг дерева, возводимый волей и руками его хозяйки. А долгими северными зимами Дриада, должно быть, дремала в сердце своего дома, прижавшись щекой к шершавому теплому стволу, слушая тихий, медленный ток внутри и завывание вьюги снаружи.

Солнце ласкало крону ее дерева, подземные воды питали его корни, душа ее распускалась и замирала вместе с ним – и так шли годы и десятки лет, и Дриада находила радость в этом хлопотливом уединенном покое. Пока не начались перемены.

Вначале она уловила еле заметное замедление токов внутри дерева. Прежде радостные и бурные, звеневшие внутри ствола как туго натянутые нити, они стали тише и глуше. Звон все чаще сбивался на тишину и ленивый гул, как будто с трудом проталкивая сок по ветвям. Иногда все было как прежде, но чуткий слух Дриады уже не мог отвлечься от перебоев, и она ловила их, просыпаясь с замиранием сердца среди ночи или останавливаясь в дневных делах, не в силах иногда различить, правду ли говорит ей слух или ей уже мерещится от постоянного напряжения. Но когда чудесные резные листья, дарящие земле вокруг кружевную тень, стали там и здесь вянуть и желтеть – хотя до осени было еще далеко - изменения стали очевидны и глазу.

Все это происходило очень исподволь, постепенно, день за днем. И день за днем сердце Дриады наполнялось тоской и холодом – по капле, по тонкой ниточке. Ночью она лежала без сна и то вслушивалась в движение токов внутри ствола, то вглядывалась в темный редкий лес, проросший в топи – лес был глухой и угрюмый, и призрачные обитатели болот бродили там во тьме. Но и день не приносил облегчения. Даже и солнечный свет раннего лета, казалось, побледнел и померк, и в этом бледном свете кочки, болотная трава и чахлые деревья были серыми и унылыми. Не верилось, что когда-то болото могло дарить радость и что прежде глаз находил в нем очарование и красоту: изнеможение словно овладело всем окрестным миром.

Напрасно Дриада уговаривала себя встряхнуться и заняться делом. И дела теперь шли не так, и бывало, ей случалось очнуться в середине работы и обнаружить, что она уже долгое время стоит, праздно опустив руки, бездумно глядя перед собой. Ни замыслы, ни мечты больше не приходили к ней, и живое дерево то и дело осыпалось в руках дряхлой трухой. Нельзя было больше обманывать себя, что все это только кажется, только со страху мерещится ей. И Дриада, собравшись с силами, отправила с верными весть  - через топь, через лес, наудачу, в ближайший храм – о том, что с ней и с Ольхой приключилась беда и она ищет помощи. Иногда знания друидов оказывались способны противиться бедам – на это была ее надежда. Но прошла половина лета, и эта надежда почти истаяла, когда наконец на пригорок посреди топи, тяжело и с облегчением опираясь на крепкую палку, не поднялась Волшебница.

 

2

Ах, этот момент… Сколько раз я представляла его себе – и миг первой встречи, и саму Волшебницу. В моих детских воспоминаниях она, конечно, была молода и прекрасна, и непременно с золотыми волосами – не то волшебница, не то принцесса, какая разница, мы всё сыграем одной куклой… Но я вырастала, и вместе со мной росла она, и теперь, перепробовав, кажется, все, что можно, я представляю ее женщиной слегка за сорок – еще сильной, еще красивой – в том возрасте, в котором, если есть загробная жизнь, я хотела бы остаться вечно – дай мне, Боже! – в этом и ни в каком ином. Хотя моя вера в загробную жизнь сильно подточена жизнью по эту сторону: иногда я чувствую, как эта вера опасно трещит, грозя рухнуть и рассыпаться. Но я держусь ее, что мне еще остается.

В молодости мне казалось, что смерть страшит только юных, а к старикам приходит как лучший друг. Как же я была неправа. Это когда я была молода и полна сил, смерть казалась досадным препятствием – как будто ты падаешь на ровном месте, но потом непременно встаешь и с любопытством оглядываешься – а что же дальше? То был еще не страх. Потом, когда один за другим уходили близкие люди, я дерзала представлять смерть как дверь, за которой меня ждет - не дождется приятная компания. Но теперь, когда каждый день что-то умирает во мне, когда смерть уже, кажется, дышит за плечом, лишает ясности мои глаза, туманит мысли – теперь как никогда мне противны ее объятия. Мне хочется жить – и жить вечно, жить хорошо, пусть даже со всем багажом прошлого, только лучше бы без этой жалкой немощности – хотя и к ней со временем привыкаешь. И я веду свою битву с костлявой, не желаю сдаваться ей, даже несмотря на обещание вечной жизни, которая якобы ждет меня там, на другой стороне. Мне и на этой пока не надоело, я никуда не тороплюсь. Были времена, когда я призывала к себе смерть – но тогда она медлила явиться за мной. А теперь помедлю я…

Так вот, Волшебница, ее портрет. Когда-то я расспрашивала моих кузин – а потом их дочерей, своих племянниц, а затем и их дочерей – как они представляют себе Волшебницу. Ответы были, конечно, разные, но я заметила, что (если не считать тех общих для всех нас наивных златовласых фей) каждая из нас наделяла волшебницу своими собственными чертами. Так же поступлю теперь и я, пусть это будет мой автопортрет, молодая версия: в мои-то годы чего мне стесняться – да и к тому же кого мне стесняться в этих записках, которые я пишу неизвестно кому, протягивая нить в слепое будущее, в призрачные детские руки, тянущиеся ко мне оттуда… полно, есть ли они там? Будут ли? Так что не стоит кокетничать с самой собой – буду писать так, как пишется, наотмашь, не исправляя ни одного слова, если оно кажется мне правдивым.

Итак, Волшебница поднимается на пригорок и вытирает пот с лица пыльным рукавом своего одеяния…

 

3

На вид в ней не было ничего волшебного. Уж точно не был волшебным ее наряд. Меня всегда смущали картинки кузин, где Волшебница была нарисована в длинной юбке. Какая уж тут юбка – в лесу. Штаны на ней были, кожаные крепкие штаны и мягкие сапоги, всё изрядно поношенное и заляпанное болотной жижей. Сверху была надета темно-серая туника, а голова повязана платком, чтобы не лезли в лицо и не пачкались волосы. За спиной у Волшебницы была сумка, на поясе нож, а в руке крепкая суковатая палка. Стоя на пригорке, тяжело дыша и отгоняя от лица болотный гнус, она во все глаза смотрела на Ольху, снова и снова зачарованно обводя взглядом плавные линии древесного дома и пышную крону. Где вход в этот чудесный дом, ей ни за что бы не догадаться, если бы Дриада любезно не вышла ей навстречу.

Восхищенный взгляд Волшебницы перемещается с дома на хозяйку. Дриада, в своих зеленых шелковых одеждах, струящихся вокруг нее, словно листья, подхваченных там и здесь темными кожаными шнурами, переплетенными, словно гибкие ветви, скользит по траве неслышно и плавно. У нее худое смуглое лицо без румянца, обрамленное темными прохладными на вид кудрями, которые на солнце отдают как будто в зеленцу. Словом, Дриада красива на первый взгляд, да и на второй тоже. А пристальные взгляды друг на друга у них еще впереди.

Вежливо поприветствовав гостью, Дриада провожает ее под сень своего дома, в отведенные ей комнаты, распоряжается принести воды -  в общем, обычные хлопоты радушной хозяйки, о которых читать еще скучнее, чем заниматься ими. После того, как гостья наскоро помылась с дороги и переоделась в чистые одежды, вынутые из сумки, дело доходит наконец и до цели ее прихода.

Непохоже, однако, что хозяйке не терпится рассказать гостье о своей тревоге. Кажется, что она нарочно пытается оттянуть этот разговор, то предлагая Волшебнице отдохнуть с дороги, то распоряжаясь насчет обеда, то, извинившись, отлучаясь по неотложным хозяйским делам. Гостья наблюдает за ней спокойно, отказавшись от отдыха, но от обеда не отказываясь.

  -У вас поразительный дом, - от души говорит она. – Я никогда прежде не видела ничего подобного. Мне очень хотелось бы позже осмотреть его, если это возможно.

Против ожидания, похвала дому как будто совсем не радует его хозяйку. Нервно пожав плечами, она отвечает:

 - Дом как дом. Не лучше прочих. Наверное, вы мало таких видели.

 - Никогда не видела таких, - кивает гостья.  – Какая игра линий и света! Здесь все завораживает. Не представляю, сколько труда и искусства вы вложили, чтобы создать такую красоту.

Чем больше она говорит, тем больше ссутуливаются плечи Дриады, тем сумрачней становится ее лицо.

 - Здесь нет никакой красоты, - резко отвечает она. – Это просто жилище, не из самых удачных, но годится, чтобы укрыться от дождя и ветра. Не стоит расточать ему комплименты – вы можете не трудиться быть со мной любезной. Я все равно не поверю, а только разозлюсь на вас за это.

Волшебница смотрит на нее удивленно и качает головой. Теперь, умывшись и переодевшись, она смотрится мягче и старше, у нее стройное, но округлое тело, темные волнистые волосы, собранные в короткую косу, там и здесь прошиты серебряными нитями седины, ярко блестящими в солнечном свете, янтарные глаза смотрят внимательно, и взгляд их теплый и дружелюбный. Рядом с этой теплотой напряжение Дриады немного ослабевает, и она тоже опускается в кресло напротив гостьи.

 - Расскажите мне о вашей беде, - мягко предлагает Волшебница.

Дриада снова встает, подходит к стволу дерева, стоящему как колонна в центре комнаты, и прислоняется к нему всем телом.

 - Мне кажется, моя Ольха умирает, - с тоской говорит она.

Поднявшись с места, Волшебница тоже подходит к дереву и, прижавшись ухом к его шершавой коре, застывает на некоторое время, прикрыв глаза. Она ловит еле слышный звон и шепот в сердце дерева, вслушивается в шелест листьев у них над головой, ощущает щекой замедление и тихий гул, пробегающий по стволу. Внезапно на один миг все звуки замерли, словно запнувшись – по дереву как будто прошла дрожь – а потом всё потихоньку возвращается снова. Волшебница открывает глаза и посылает Дриаде озабоченный взгляд. Та отвечает взглядом, полным сдержанного страха.

 - Я не слышала раньше этой дрожи, - тихо призносит она. – Это новое. И это еще больше пугает.

Вместе с Волшебницей они обходят весь дом, осматривая кору везде, где могут до нее дотянуться. Дриада показывает Волшебнице пожелтевшие листья – и гостья внимательно рассматривает их, проводя пальцем по тонким прожилкам, словно читая неведомые письмена. В то время как Волшебница вглядывается в дерево, Дриада так же внимательно вглядывается в ее лицо, пытаясь прочесть на нем ее мысли. Но лицо гостьи сосредоточено – и только. Чего бы ни опасалась Волшебница – она ничем не выказывает своей тревоги.

Наконец, осмотрев все дерево, доступное взору, они возвращаются в залу, откуда начали свое путешествие.

 - Да, дерево болеет, - вздыхает Волшебница. – Оно сильное и не старое, но что-то подтачивает его силы день ото дня. Что-то тревожит его, так что оно вздрагивает, словно от боли.

 - Дерево – это я, - угрюмо говорит Дриада.  – Все, что происходит с ним, происходит и со мной тоже.

За окнами сгущаются сумерки, и длинные тени протягиваются от Ольхи в сторону топи.

 - Это должно быть под корнями, - задумчиво произносит Волшебница. – Что там, внизу?

 - Корни. Подвалы, - пожимает плечами Дриада.

 - Мы должны спуститься туда и посмотреть.

 - Я распоряжусь, чтобы вам дали лампу и проводили вниз, - говорит  Дриада, отрешенно глядя в окно.

Волшебница вновь удивленно смотрит на хозяйку.

 - Нет, так не годится, - мягко, но настойчиво говорит она. – Это ваше дерево. Пойти и посмотреть должны вы. А я пойду с вами.

 

4

Удивительно, какое большое пространство оказалось укрыто под корнями. Здесь повсюду кладовые и темные проходы, ведущие в неведомые закоулки. Высоко поднимая фонарь, Волшебница разглядывает переплетение арок в сводах: не все из них настоящие корни – часть арок, поддерживающих свод, корни лишь имитирует – это толстые побеги, уходящие в пол и в стены. Все вместе создает впечатление, что они оказались во чреве огромного зверя, окруженные могучими ребрами. Пламя в фонаре дрожит, и по стенам пляшут огромные тени: носатый профиль Волшебницы вытягивается, будто клюв огромной птицы, а Дриада в облаке своих волос и ниспадающих одеяниях тянет за собой тень, похожую на призрака, какими их рисует досужее воображение – темный силуэт колышется, изламываясь на ступенях и поворотах. В разбегающихся во все стороны темных проходах немудрено заблудиться, но Волшебница полагается на чутье хозяйки, и до сих пор они и впрямь шли уверенно, без колебаний выбирая нужные повороты. «Мы должны прийти туда, откуда идет дрожь», - сказала Волшебница, и Дриада, непрестанно прислушиваясь, ведет ее вглубь этого мрачного лабиринта.

 - Что здесь хранится? – вполголоса спрашивает Волшебница, заглядывая в одну из ниш, залитую плотной темнотой.

  - Не знаю, - сквозь зубы отвечает Дриада. – Я здесь никогда не бывала.

 - Как же вы понимаете, куда идти?

 - Я просто слушаю Дерево, - откликается та.

Ей явно нехорошо. Она тяжело дышит и двигается как будто через силу, на побледневшем лице блестят капельки пота, и само лицо стало землистым и резким, как будто вырезанным из дерева. Страх сковывает ее ноги и руки и вязким облаком окружает ее, так что Волшебнице самой трудно выносить его липкую тяжесть. В сердце ее против воли закрадывается темная жуть и тоска по солнцу и прикосновению ветра, которые кажутся здесь нереальными, как давний сон. Успокаивающим жестом она касается сзади плеча Дриады, отчего та вздрагивает всем телом и резко поворачивается, как будто ожидая нападения. Глаза ее на сером лице кажутся огромными и безумными, как у напуганной лошади.

 - Это я, я здесь, у меня есть оружие и свет, - тихо, размеренно говорит Волшебница, поднося поближе фонарь, чтобы осветить свое внимательное, сосредоточенное лицо. – Чего нам нужно опасаться, госпожа? Кого ты боишься?

 - Я не знаю, - стонет Дриада. – Я не могу шагнуть дальше. Мне страшно.

 - Возможно, это значит, что мы на месте – или почти на месте, - откликается Волшебница, поводя фонарем вокруг.

Они стоят в просторном коридоре на последней ступеньке шершавой узкой лестницы. Справа и слева темнеют проходы, сверху свешиваются лохматые веревки корней и их длинные змеистые тени, как будто стремящиеся дотянуться до фонаря и задушить его ясный желтый свет. Прямо перед ними корни спускаются вниз, образуя узловатую, опутанную мочалом мелких корней арку. Страх Дриады перед этой темной дверью так силен, что рядом с ней трудно дышать – а сама она дышит со свистом, изо всех сил пытаясь насытить легкие тяжелым воздухом. Собрав все силы, Дриада делает крошечный шаг по направлению к арке – и немедленно оттуда раздается тихое, жуткое рычание.

Обе женщины на миг обмирают от страха. А из арки к ним уже движется черная, еще чернее окружающей тьмы, тень с хищно горящими зелеными глазами. Рычание повторяется – и женщины словно наяву видят алую клыкастую пасть, издавшую его.

Дриада отшатывается всем телом, стремясь бежать, но ноги ее словно приросли к полу и отказываются служить хозяйке.

 - Стой спокойно. Не бойся. Я с тобой, - говорит ясный, мягкий голос за ее спиной. – Держись. -  И в руку Дриады ложится теплая, твердая, живая рука ее гостьи. Рука слегка тянет ее назад, к себе – и этого легкого усилия достаточно, чтобы Дриада сдвинулась с места и по плавной дуге отступила за спину Волшебницы. Напряженно вглядываясь в темноту и высоко подняв фонарь, Волшебница властно и громко приказывает черной зловещей тени:

 - Стой где ты есть! Замри!

Глухое низкое ворчание звучит ей в ответ – но черная тень затихает в черной двери.

Несколько ударов сердца они стоят в напряженной тишине, но ничто больше не двигается во мраке, коридор темен и пуст.

 - Я думаю, на сегодня мы увидели достаточно, - твердо и негромко говорит Волшебница. – Идем наверх.

С облегчением Дриада взлетает по лестнице и быстро ведет свою гостью назад по лабиринту коридоров, поднимаясь все выше, к живой звездной ночи, воцарившейся на поверхности.

 

 - Ты очень храбрая, моя госпожа, - тихо, уважительно произносит Волшебница, когда они обе оказываются в комнате наверху, окна которой открыты свету звезд и легкому летнему ветру.

Дриада все еще тяжело дышит после пережитого ужаса.

 - Что это? Кто это был? – шепчет она, прижимая руки к холодным щекам. Ее пробирает дрожь, и дурнота липкой слюной заполняет рот.

 - Мне нужно подумать, -  хмуро отвечает Волшебница.  – Давай предоставим загадки свету утра, а пока что пусть принесут побольше ламп и горячего питья. Я не оставлю тебя одну нынче ночью.

 

5

Женщины – я думаю о них… В моем роду всегда заправляли женщины – всегда, сколько я помню. У самых истоков моей жизни стоят мать, бабка и ее сестры и Пра – как мощные корни, питающие меня до сих пор. Я - старшая дочь старшей дочери, и у меня нет сестер, но мои кузины даже ближе мне от этого. Мужчины, мальчики в нашей семье тоже были – как без них – но они пролетают, словно кометы, проходят, словно тени – странные, недолговечные -  а мы остаемся. Женщины нашей семьи растили детей и провожали их во взрослую жизнь, расставались с мужьями, вдовели, и оставались вместе, обнимая и утешая друг друга. Сколько часов мы провели друг у друга на кухнях… то шепчась голова к голове, то возмущенно бранясь, то рыдая в теплые плечи и руки… Мы любили друг друга или злились, мыли кости друг у друга за спиной или говорили правду в лицо, одобряли и осуждали, вступали в альянсы с теми ли, этими – но мы всегда были вместе. Мы – бабки, матери, дочери, сестры, семейные или безбрачные - женщины нашей семьи –– ее живое тело.

Мужчины, их любовь – это другое. Это просто другое. Нельзя сказать, что я не ценю их. И мой собственный муж, которому я своей рукой закрыла когда-то глаза, надеюсь, не имел повода на меня жаловаться. Он был добрым мужем, а я была ему верной женой, и я любила его столько лет, сколько было нам отпущено. Пусть он ждет меня там, на том берегу… Однако если в том мире нет больше ни жен, ни мужей – я не особо расстроюсь. Есть вещи, которые должны крепко держаться при жизни, но длиться не дольше самой жизни. Брак – одна из таких вещей. Но вы, мои сестры, кузины мои, вы, мои племянницы– девочки – вы единственное, что примиряет меня с неизбежным концом. О, если бы вы и правда ждали меня там! Если бы наша связь могла пережить рубеж между этой жизнью и той! Пусть будут там же и наши матери, и бабки, и Пра как будто кивает мне из этого далека своей седой головой… Хотя отчего же она должна там быть седой? Пусть будет такой, какой я никогда не видела и не знала ее –такой, как на своих старых фотографиях. Пусть все они будут!

Сейчас, пока я пишу эти строки, мой трехлетний правнук стоит рядом, внимательно разглядывая мои руки. Он вытягивает свой розовый пальчик и задумчиво проводит им по моим пятнистым кистям, по набухшим венам. «Какие у тебя некрасивые перчатки, - говорит он, проглатывая половину букв. – Сними их». Ах, я и рада бы снять их, малыш, да только это и есть моя кожа… это и есть я. Он озадачен, он не верит, пощипывает мою руку, словно пытаясь добраться до настоящей, скрытой под ней … От всего огромного рода, от десятков людей осталась одна ниточка в будущее – вот этот маленький мальчик. Как горько. Он словно последний язычок огня, который мы бережно раздуваем и поддерживаем – но как он хрупок! как хрупок... Я всегда удивляюсь, как его бабка - моя дочь –– и его мать не боятся оставлять его со мной: рванись он куда-нибудь с обычной детской резвостью – я ведь даже не успею подняться… Но он что-то и не рвется никуда, он любит сидеть задумчиво подле меня, играя карандашами или разглядывая картинки в книгах, то и дело обращая ко мне свои янтарные глаза – наши глаза. Расти крепким, мой мальчик. Расти крепким и найди себе хорошую, крепкую подругу – чтобы наша кровь снова распустилась цветами на семейном дереве. Роди нам новых людей, правнук – много веселых, здоровых мальчиков и девочек… И девочек, прошу тебя! Не забудь!

Ты смотришь ясно и лепечешь о своем – что тебе мои заветы, что мои сказки. Даже если бы мне пришла в голову прихоть рассказать тебе эту девчачью историю – пройдут годы, пока ты сможешь понять ее и запомнить. Боюсь, у меня нет этих лет. Остается надеяться на твою бабку, но она, при всех своих добродетелях, никогда не была мечтательной и склонной рассказывать сказки.

Поэтому я продолжаю. Я создаю надежду своими руками – покуда в них еще сохраняются капли силы.

 

6

 - То, что живет под корнями, хочет моей смерти, - говорит Дриада.

Они с Волшебницей стоят рядом у окна ясным летним утром, глядя на освещенную солнцем поляну. Волшебница смотрит на сочную зелень и легких стрекоз, взмывающих в воздух там и сям в лучах солнца. Дриада видит пыльную листву деревьев и думает о бесконечной возне в траве, где все день и ночь поедают друг друга. Но лучи света, пронзающие листву и висящие над поляной, трогают и ее сердце, и она держится из последних сил за радость, скрытую в них.

 - Почему? – спрашивает Волшебница.

 - Я чувствую, - отвечает Дриада. – Каждый раз, когда я спускаюсь туда даже в мыслях, я хочу умереть. Найти нужное место было очень легко: я просто шла туда, где это желание возрастало.

 - Ты очень храбрая, - снова говорит Волшебница, задумчиво проводя рукой по изящно изогнутой раме окна.

 - Упрямая, - поправляет Дриада.

Она упирается лбом в оконный переплет и не мигая смотрит вниз, в траву.

 - Мне кажется, что и жить мне незачем, - скучным голосом говорит она. – Мне от всего этого тошно. Ничего я не хочу, ничего не могу. Очень соблазнительная мысль – прекратить все разом, зато успокоюсь. Но это тоже страшно. Приходится жить из трусости. А конец-то все равно один.

 - Конец-то да… - вздыхает Волшебница. – А середина - нет.

 - Я тут совсем одна, - монотонно продолжает Дриада. – Никого у меня нет. Никому я не нужна. Живу на отшибе – никто и не знает, что я здесь есть.

 - Добраться до тебя довольно трудно, - задумчиво замечает Волшебница, следя взглядом за гусеницей, взбирающейся по ветке. Та то бодро ползет вперед, то замирает, то рыскает передним концом из стороны в сторону.

 - А смысл мостить дорогу? Чтобы сюда вваливались все, кому не лень? – бурчит Дриада.

Волшебница с любопытством поворачивается к ней.

 - Так ты могла бы проложить сюда дорогу? – удивленно спрашивает она.

 - Сама – нет, - вяло отвечает та. – Но верные могли бы, если им приказать.

Она молчит, а потом бормочет себе под нос:

 - Но так, как есть, я буду знать, что тот, кто пришел сюда, пришел не случайно, а именно ко мне. И очень хотел меня видеть – раз не побоялся преодолеть топь.

 - Да уж, мне пришлось изрядно постараться, - качает головой Волшебница.  – И много нас таких?

Дриада вяло поводит рукой вокруг и кривит губы.

 - Как видишь,  - горько говорит она. – Мой дом просто переполнен гостями.

 - Н-да… - неопределенно откликается Волшебница.

 - Видно, я того не стою, - заключает Дриада.

От решетки окна у нее на лбу остаются белые отпечатки, но она упрямо давит лицом на раму. Сейчас она вовсе не кажется красивой: лицо у нее желтовато-бледное, она смотрит перед собой отрешенным, тупым взглядом. Но вот в ее глазах загорается мрачный огонек, и она поворачивается к Волшебнице.

 - Ты веришь, - спрашивает она, - что в нас есть сила, толкающая нас к смерти? Искушающая себя убить? Такой внутренний демон (или внутренний зверь)? - чуть слышно добавляет она.

Волшебница хмурится.

 - Нет, - отвечает она, и запинается. – То есть, не совсем.

Дриада приближает к ней мрачное лицо.

 - Что, если он стоит за левым плечом? – тихо и зловеще говорит она. – И ждет удобной минуты? Приходится бороться с ним – но иногда все же он побеждает?

Волшебница в ответ решительно сжимает губы и качает головой.

 - Нет, - твердо говорит она. – Что бы в тебе ни говорило, что хочет смерти, оно всегда на самом деле хочет чего-то другого. Я верю, что есть то, что похоже на такого демона, но нужно набраться и храбрости и посмотреть ему в лицо. Нужно понять, что он такое на самом деле.

Глаза Дриады с мрачной насмешкой смотрят на гостью.

 - А что же тогда мы видели там, внизу? – язвительно спрашивает она.

 Волшебница вздыхает.

 - Да, я тоже хотела бы это понять.

 - И как это сделать? – уточняет Дриада. – Посмотреть в твоей волшебной книге?

Волшебница смахивает невидимую паутинку со своего рукава и с мягкой печалью смотрит на хозяйку дерева.

 - Нет, - спокойно отвечает она. – Я думаю, нам нужно отдохнуть и вернуться туда снова.

 

7

Мой муж умер от аппендицита – слишком долго терпел и не обращался к врачам -  а потом было поздно.

Мой старший племянник покончил с собой, выбросившись из окна.

Другой из моих племянников разбился, прыгая с парашютом… зачем нужно прыгать с парашютом в мирное время, хотела бы я знать.

Да что говорить. Я знаю этот невыносимый шепот внутри. От этого ледяного шепота я сама вставала ночами, брала лезвие и, прижав его к левой руке, тянула, заставляя кожу расходиться, словно плотную ткань. Боль успокаивала, а кровь, выливаясь, позволяла вылиться и слезам. Я смотрю на свои руки – дряблые, в старческих бурых пятнах … старые шрамы, бледные и сморщенные, как веревки, не добавляют им красоты. Поэтому я ношу браслеты, много браслетов: лучше слыть престарелой кокеткой, чем отвечать на неудобные вопросы. Иногда руки казались недостаточной жертвой холодному голосу – и кровавые полосы появлялись на груди и на животе… эти зажили без шрамов, удивительно – я вижу в этом некое благословение. Был и такой момент, когда лезвие упиралось мне прямо в ямку на шее, ту, что между ключицами, и я уже чувствовала, как оно прокалывает кожу и погружается глубже – по счастью, чувствовала только в своем воображении.

Все это, понимаете, оттого, что нам всем казалось: жизнь так избыточна, ее так много в нас, что она не может вот так прекратиться. Что наша жизнь принадлежит только нам. Что мы можем распоряжаться ею как имуществом, которого у нас предостаточно. Господи, как же это глупо. Сейчас, когда жизни во мне осталось не больше столовой ложки, я завидую себе молодой, так небрежно выливающей капли этой жизни под ноги, в жадную грязь. Я злюсь на своего мужа, которому было невдомек, что его жизнь лишь наполовину его – на меньшую половину – что на большую половину она моя, она наша. Мне хочется догнать и высечь наглых юнцов, посмевших выдернуть себя из длинной цепи нашей семьи – цепи, скованной кровью и трудами матерей – не только тех, что родили этих мальчиков, но всех, кто был прежде до них. Жизнь никогда не наша. Она принадлежит чему-то большему, чем мы – чему, мы решаем сами, но это надо решить. И я, когда-то прижавшая острое лезвие к ямке между ключицами, остановилась от мысли, что женщинам нашей семьи так поступать не годится. Женщины – это тело семьи. Я не хочу его калечить, не хочу его резать – не ради своей, ради его красоты.

Теперь каждый раз, когда я прикасаюсь к своим шрамам, я плачу. Мне больше не нужна кровь, чтобы освободить слезы – и это мой тайный дар, приносящий мне облегчение. Нежность к собственным шрамам – это мой ответ холодному шепоту ночи. Я не знаю, что он такое – но я больше не позволяю ему говорить мне, что делать.

 

8

 - Ну, пойдем, - говорит Дриада.

 На вид она полна решимости. В руке у нее два фонаря – для себя и для Волшебницы, струящийся наряд сменился туникой и штанами – наверное, чтобы лучше было спускаться по лестницам. Волосы стянуты на затылке. Лицо суровое, хмурое. Волшебница сидит в своей комнате напротив окна в задумчивости.

 - Где твои книги? – требовательно спрашивает Дриада.

Волшебница легко касается рукой виска:

 - Они здесь.

Дриада, насупившись, качает головой, но от замечаний воздерживается. Волшебница встает и, связав волосы в косу, берет предложенный ей фонарь. День близится к вечеру, и предзакатный мягкий свет окутывает все вокруг и заливает комнату. Волшебница с сожалением оглядывается, словно не желая отрываться от своих мыслей и от красоты летнего дня. Тем не менее, она без лишних слов следует за хозяйкой дома вниз вокруг ствола, спускаясь к двери в подвалы.

Чем ближе они подходят ко входу в подземелья, тем больше решительности и злости проявляется в лице Дриады, как будто она специально вызывает гнев, чтобы справиться со страхом. Мелкие камешки и сор, попадающийся ей на лестницах, она раздраженно отшвыривает ногой, яростно выдыхая воздух. Рука, сжимающая кольцо фонаря, побелела от напряжения. Волшебница следует за ней тихо и кажется по-прежнему погруженной в свои мысли.

Дверь в подвал ничем не примечательна. Это деревянная некрашеная дверца нечетких округлых очертаний – как и все в этом доме. К ней спускается небольшая лесенка с резными перильцами. Шаги Дриады на этой лесенке замедляются, на каждую ступеньку она шагает словно через силу. Наконец, оказавшись прямо перед дверью, она протягивает руку к замку – и вместо того, чтобы открыть дверь, изо всех сил бьет по ней фонарем.

 - Я не могу! – кричит она, закрывая лицо руками. Брызги стекла и масла летят во все стороны. Счастье, что фонарь еще не зажжен. Ноги Дриады подкашиваются, и она опускается на лестницу, в гневе и отчаянии сжимая руки, сминая и разрывая ткань своей туники. Волшебница тихо садится рядом с ней.

 - Я не могу, - повторяет Дриада, запуская руки в волосы и вцепляясь в них, будто желая вырвать все с корнем. – Прости, у меня не получится. Я не пойду, я не могу пойти туда!

Волшебница ласково касается ее плеча, но Дриада яростно отталкивает ее руку.

 - Я просто жалкая трусиха! – с отвращением выдыхает она.

 - Видно, это неподходящий момент, - успокаивающе произносит Волшебница. – Есть время идти и время ждать. Не стоит торопить время. Не нужно тянуть его силой – оно придет само. Ты еще не готова, ничего, время у нас есть.

Она подвигается ближе к Дриаде и сидит с ней бок о бок, подперев подбородок рукой, не шевелясь, лишь время от времени вздыхая. Кажется, что ее теплое мягкое тело неслышно разговаривает с напряженным, скрюченным телом Дриады. Дриада сидит, уткнувшись лбом в колени, по спине ее пробегает дрожь, но постепенно это мягкое присутствие действует на нее, и она начинает дышать тише. Легкие руки Волшебницы отводят пряди волос от ее горячего лица, поглаживают по спине, поправляют косу. Когда Дриада поднимает голову, Волшебница встает на ноги и протягивает ей руку:

 - Пойдем, посидим наверху, - говорит она.

Они поднимаются на один пролет, и Дриада открывает дверь в маленькую комнату, в которой к стволу прижимаются два резных причудливых диванчика и низкий столик. Хозяйка и гостья опускаются на сидения. Дриада без сил лежит на боку, опираясь на ручку, словно тряпичная кукла. Глаза ее закрыты, с ресниц медленно капают слезы. Все молчит, даже звуки снаружи затихли. Вечереет.

Волшебница смотрит на хозяйку Ольхи. Ее тело выглядит тяжелым и все состоит из ниспадающих линий, всё стремится вниз. Вниз с дивана падают складки туники, вниз тянется распустившаяся коса, и пояс, почти не качаясь, свисает с края дивана к полу. И навстречу этим спадающим линиям, навстречу слезам сквозь пол медленно начинает сочиться вода. Волшебница удивленно моргает, стараясь понять, не снится ли ей это. Вода поднимается сквозь поры дерева, разливается под ногами и заливает пол, так что Волшебница поджимает ноги, не решаясь прикоснуться к ней. Вода вот-вот коснется края маленькой туфли, свисающей вниз с дивана. Она поднимается так быстро, что легко представить, как в считанные минуты она зальет комнату до самых потолочных балок. В испуге Волшебница зовет Дриаду по имени – та открывает глаза, и наваждение пропадает. Пол по-прежнему сух и светел, и Волшебница вновь гадает, наяву ли было все, что было.

 - О чем ты думаешь? – спрашивает Дриада, следя за ее взглядом.

 - Я боюсь за тебя, - честно отвечает Волшебница, помедлив. Она не уверена, что стоит делиться с Дриадой своим страхом, добавлять свой страх к ее. Но, к ее удивлению, в ответ на это признание лицо Дриады освещается.

 - Правда? – зачарованно говорит она. – Как это приятно…

 

9

Как я уже писала, Пра рассказывала эту историю гораздо короче. Но момент затопления комнаты водой она передавала очень внушительно, таинственно понижая голос и даже показывая руками, как вода поднимается по полу. Я чувствовала за всем этим загадку, которую я должна разгадать, но не могу. Однажды я прямо спросила у Пра, что это значит, откуда взялась вода? В ответ Пра покачала головой и вздохнула, а потом сказала вполголоса, как будто самой себе: «Объяли мя воды до души моей» - и перекрестилась. Больше ничего я от нее не добилась. Все это было до того странно, что я сохранила это в памяти, постановив вернуться к этому в будущем, когда стану умнее.

Со временем смысл картинки стал для меня ясней. И источник загадочных слов Пра я узнала тоже. Но я до сих пор не знаю, что Пра на самом деле имела в виду – про что это было для нее самой; а для меня это – про страх.

Если с детства привыкнуть быть самостоятельной, то заодно приобретаешь опыт постоянного одиночества. А вместе с ним в тебе поселяется страх. Когда-то я прочитала в своей служебной характеристике: «отличается компетентностью, в сложных ситуациях быстро принимает верные решения». Гордость и тревога настигли меня одновременно. Значит, вот чего от меня ждут? А если я приму неверное решение? Или верное, но недостаточно быстро? Перестану ли я в этом случае «отличаться компетентностью»? И что тогда со мной будет?

Когда ты полагаешься только на себя, это значит, что больше тебе не на кого опереться. Так это чувствуется внутри – вокруг люди, но рядом никого нет: коснись их рукой – и они рассыплются, растают, как мираж – или отвернутся и пойдут прочь. Большую часть своей жизни я провела в страхе – и никто об этом не догадывался. Я ненавидела страх настолько, что не выносила, когда боялся кто-то другой. Именно я была тем, кто всегда говорил «не бойся», кто говорил «сейчас все будет», кто готов был сравнять горы, лишь бы не чувствовать запаха страха рядом. О, я помню бесподобный случай, когда одной из кузин страшно было остаться одной с ребенком без своего угла – и я немедленно приняла решение ехать за границу в составе группы девушек… хм… ну, скажем, для танцев… чтобы заработать ей хоть на первый взнос. У меня не было сомнений в том, что это должна сделать я. Хорошо, что тетка, узнав об этом, вправила мне мозги.

Наверное, это от страха я старалась убедить себя, что я сделана из железной проволоки. Я не позволяла никому себя жалеть – и сама никого не жалела. Я ни за кого не боялась – а если боялась, то никогда не говорила об этом, чтобы не подорвать веру человека в собственные силы. Я искренне думала, что поддерживать означает – подбадривать. И да, в этом мне не было равных…

Но как-то раз младшая кузина сказала мне: «Я переживаю за тебя».

Моя жизнь трещала по швам, семья и работа катились в тартарары, я, что называется, «полюбила не того» и старалась выдернуть из себя это чувство как отравленную стрелу, меня шатало ветром и рвало от запаха пищи, и я пыталась взбодриться, пыталась смеяться над своей глупостью и «мыслить позитивно», как принято было тогда говорить, – а эта младшая кузина, выпекательница пирогов и вышивательница крестиком, это наше семейное недоразумение, вся в своих младенцах и романтичных кудряшках, сказала мне: «Я за тебя боюсь, что с тобой будет?»

И это было как будто – остановиться на бегу. Как будто внезапно я стала маленькой-маленькой, а она – большой и сильной – в общем, как будто все стало наоборот. И я впервые в жизни сама испугалась за себя – а после смогла понять, как много во мне этого страха. Может быть, стоит им делиться. Может быть, стоит позволять бояться за себя другим людям – а самой научиться бояться за них. Может быть, это и значит – быть не одной.

С тех пор мы так и делали. По большей части. Старые привычки уходят непросто.

 

10

 - Какое твое первое воспоминание? – спрашивает Волшебница.

Они сидят на длинном, выступающем из земли корне, изогнутом так, что получается скамья со спинкой. Дерево окружает и поддерживает их тела в удобных позах, теплая трава под ногами впитала летнее солнце, и медовый запах клевера поднимается от темно-розовых цветков.

Дриада поднимает голову и щурится на солнце.

 - Я помню свет, - рассеянно говорит она. – Мне, должно быть, года три, и меня принесли в храм. Я помню свое розовое платье с карманом спереди и линии света из всех окон. Это очень красивое воспоминание, но совсем короткое.

 - А как тогда ты ощущала свою связь с деревом? Где оно было?

Дриада медленно переводит взгляд на Волшебницу. В глазах ее от травы и солнца пляшут зеленые блики.

 - Но тогда еще не было никакого дерева, - приподнимая брови, говорит она.

 - Вот как? – удивляется Волшебница. – Значит, дерево и твоя жизнь связаны не с самого рождения? Как же это происходит? Ты нашла его?

Дриада хмурится и качает головой.

 - Я его не находила, - с раздражением говорит она. – Я вырастила его. Но позже, много позже. Когда была уже больше.

Волшебница медленно окидывает взглядом огромную Ольху – всю, от корней до кроны. Ей приходится задирать голову и поворачивать ее из стороны в сторону – дерево так велико, что его невозможно окинуть взглядом, особенно вблизи. Потом она переводит взгляд на Дриаду – рядом со своим деревом она кажется особенно хрупкой и юной.

 - Это… - нерешительно произносит Волшебница,  - впечатляет.

 И вновь комплимент не вызывает радости. Дриада втягивает голову в плечи и в глазах ее мелькают огоньки злости.

 - Никто не замечал меня, - сжимая руки, говорит она. – Попробуйте не заметить это. Мне говорили, что нужно расти над собой - вот, я выросла. Ты смотришь? Смотри внимательно. – Она поднимается на ноги и поводит рукой вокруг. – Все здесь создано мной. – Она, словно дирижер, взмахивает руками – так, будто повелевает дереву тянуться и подниматься ввысь. – Это, и это, и это! Это все я! Каждая ветка здесь, и каждая комната, и каждый завиток на стене, и эта скамья, и все, чем ты так восхищаешься, и все, чего ты не замечаешь – это все создала, вырастила я, день за днем и год за годом. Красиво? Величественно? Как еще? Вдохновенно? Безупречно, приятно глазу, гармонично, искусно… Что еще? Это все я! Да? Да?

Голос ее пресекается, она закрывает лицо руками, и слезы скатываются ей на пальцы.

 - Ты видишь Ее? – шепотом спрашивает она. – А меня ты видишь? Можно ли теперь разглядеть меня в Ее огромной тени? Я потратила годы на то, чтобы меня можно было увидеть… и добилась того, что все – и ты тоже – видят только Ее. А я ее… что? Я люблю ее, ненавижу, живу в ней и желаю ей смерти…

Она опускается в траву рядом с корнями Ольхи – маленькая белая фигурка на фоне темного дерева, корни которого в некоторых местах толще ее тела.

Волшебница потрясенно смотрит вновь на огромное дерево и на его хозяйку… создательницу… душу… она не знает, какими словами думать о ней. На миг она словно бы видит тысячи нитей, тянущихся от Дриады к ее дереву – тысячи тысяч тонких нитей, которыми они связаны между собой.

 - Но как ты смогла вырастить такое? – медленно спрашивает она. – Каким образом? Из чего?

Дриада вытирает лицо ладонью, бросает короткий взгляд на Ольху и отвечает устало:

 - Я вырастила ее из себя. Некоторым образом.

 - Каким именно?

Дриада пожимает плечами.

 - Своей волей, - неопределенно отвечает она.

 - Это поразительно, - вздыхает Волшебница.  – Не дерево, а ты поразительна – тем, что смогла вырастить его таким… прекрасным. В полном одиночестве… Подумать только - ведь ты была еще ребенком, когда взялась его создавать!

 - Да, - кивает Дриада.  – Хотя вернее будет сказать, это произошло в отрочестве. Тогда я вытянула первый росток.

Волшебница внимательно слушает ее.

 - Но как же именно это было? С чего все началось? Чем ты питала его? – настойчиво спрашивает она.

Дриада хочет ответить – кажется, ей приятно, что ей задают вопросы о ней самой – но сбивается и трет рукой лоб.

 - Я не помню, - неуверенно говорит она.  – Между своим решением и первым ростком я что-то не помню ничего…

 

11

 - Вот теперь, я думаю, пора, - негромко говорит Волшебница.

Дриада тревожно выпрямляется, но уже через минуту, прислушавшись к себе, с удивлением и пониманием кивает.

 - Почему бы и нет, - говорит она. – Сейчас время не хуже любого другого.

Она преувеличенно деловито отряхивает руки и подворачивает рукава:

 - Что нам понадобится? Оружие? Снаряжение?

 - Фонарей будет достаточно, - отвечает Волшебница, качая головой.

 - Но как мы будем побеждать это… то, что там? – в замешательстве напоминает ей Дриада. – Заклинаниями что ли?

 - Словами, да, - успокаивающе говорит Волшебница.  – Я скажу тебе их чуть позже, перед тем, как мы войдем в подземелья. Слова должна сказать ты – но я буду там с тобой все время, от начала до конца.

Дриада ежится, словно от холода.

 - Чем бы дело ни кончилось? – жалобно спрашивает она. – Даже если у меня ничего не выйдет? Ты меня не оставишь?

Волшебница стоит рядом с ней, привычными медленными движениями заплетая волосы и сворачивая их на затылке узлом. Ее лицо серьезно и слегка рассеянно, как будто она припоминает что-то важное, но глаза смотрят ободряюще.

 - Мы идем не для того, чтобы победить или проиграть, - говорит она. – Мы идем для того, чтобы жить. Чтобы ты могла жить, - уточняет она, прихватывая последнюю прядь гребнем.  – Все, что произойдет внизу, произойдет так, как решишь ты. И во всем, что ты решишь, я буду с тобой рядом. Но с чего начать – это я тебе подскажу, не бойся.

Вслед за Дриадой она идет внутрь древесного дома, сначала поднимаясь за фонарями, потом вновь спускаясь вниз. Оглядываясь на нее через плечо, Дриада говорит, не переставая.

 - Я ведь тоже догадалась кое-о-чем, - замечает она. – Это Зверь внизу подгрызает – или подтачивает - корни моего дерева. Вот в чем дело. Может быть, его впустила моя злость – когда я ненавижу мое дерево, злюсь на то, что связана с ним, я ведь желаю ему гибели. Вот я ее и накликала, на свою глупую голову. Понятно, что теперь мне и придется разобраться с этим чудовищем – это я хорошо понимаю, и не жду, что ты будешь делать это за меня, - ободряюще говорит она своей гостье, но голос ее против воли немного дрожит.

Волшебница не то кивает, не то качает головой на ее слова и тихонько сжимает ее плечо и поправляет ей выбившуюся из косы прядь.

 - Мы справимся, - только и отвечает она.

 - Ну почему мне так хочется все разрушить? – тоскливо вздыхает Дриада. – Себя, свое дерево, все, что создано моими руками? Что со мной такое? Как будто я должна бесконечно писать, и стирать, и все переписывать заново…

 - Ответы найдутся, - тихо подсказывает Волшебница. – Когда все будет позади.

Перед дверью в подвал они останавливаются, чтобы зажечь фонари.

 - Ну, - говорит Дриада, делая глубокий решительный вдох. – Говори, что нужно сказать.

Стоя вплотную к ней на тесном пятачке у двери, Волшебница приближает лицо к ее уху и очень тихо произносит несколько слов. Дриада отстраняется и смотрит на нее с недоумением.

 - Запомнила? – спрашивает Волшебница.

Дриада в ответ недоверчиво хмурится и, хмурясь, кивает. Она беззвучно шевелит губами, снова смотрит на гостью, как будто хочет что-то сказать, но только моргает и поворачивается к двери. По тому, как ловко и рассеянно она отпирает засов и делает шаг в темноту, кажется, что страх почти оставил ее, сменившись глубокой задумчивостью.

В этот раз нельзя точно сказать, кто кого ведет по темным подземным коридорам. Женщины то шагают бок о бок, то Дриада обгоняет гостью, то Волшебница идет впереди, а хозяйка следует за ней, погруженная в свои мысли, время от времени бормоча себе под нос. Машинально она запускает руку в волосы и медленно на ходу наматывает пряди на палец – снова и снова. К концу их пути от ее небрежно собранной косы почти ничего не остается, зато на плече у Дриады лежат кудельки свитых волос – она бездумно отбрасывает их за спину и закладывает за уши.

Перед ступенями, ведущими к темной арке корней, Волшебница останавливается. Женщины вместе спускаются вниз. Оглядевшись, Волшебница приподнимается на носки и вешает свой фонарь на выступающий из стены корень, а потом протягивает руку за фонарем Дриады и поднимает его повыше, чтобы создать круг света побольше. Дриада с замиранием сердца смотрит в черный провал арки. Там тихо, но эта тишина наполнена грозным и жутким присутствием – Дриада не слышит, а чувствует кожей, как там, во мраке, дышит нечто еще более темное, чем окружающая темнота. Руки ее дрожат. Она вытирает их об одежду.

 - Сейчас? – шепчет она, чуть поворачиваясь к Волшебнице, кося на нее глазом, не в силах отвернуться от темной двери.

 - Сейчас, - спокойно, буднично говорит та, твердо стоя рядом и чуть позади. – Сделай вдох. Убери руки за спину. И говори громко – не бойся – говори во весь голос, как можешь.

 - Ему? – уточняет Дриада, показывая глазами на арку.

 - Всем, - отвечает Волшебница.

Дриада глубоко вдыхает холодный подземный воздух и заводит за спину руки. Это дается ей непросто – руки сами тянутся вперед, прикрыться от черного зева двери, и Дриада сжимает правой рукой запястье левой. Она распрямляет спину, поднимает голову и вдруг кричит звонко, повелительно – не в арку, а вверх, во все стороны сразу, в сердце дерева, в саму себя:

 - Что мое – вернись ко мне!  

Под корнями нет эха – звон ее голоса, взлетев к потолку, замирает. И в новой тишине из арки доносится тяжкий скулящий вздох.

 - Выходи, - из-за спины Дриады велит Волшебница. Голос ее не звонкий, а гулкий и певучий, как струна, и хозяйке Ольхи в нем слышится тайная боль.

Мрак под корнями колышется – и из темной двери выступает лохматый Зверь.

 

Инстинктивно Дриада пятится назад – но твердая рука Волшебницы останавливает ее на месте. Зверь выходит из арки постепенно – тело его велико – и чем больше видит Дриада, тем тверже стоят на полу ее ноги, а сердце наполняется неведомой тяжестью.

Вблизи Зверь жалок. Он похож на крупного волка, но голова его клонится книзу, он тяжело со стонами дышит и вздрагивает всем телом. Шерсть торчит во все стороны клоками, и темные полосы покрывают его бока. Тяжелые, некогда мощные лапы спотыкаются и дрожат. Он медленно подходит к Дриаде и замирает, ткнувшись черным носом в ее колени.

Волшебница стоит молча и не шевелясь.

Дриада наклоняется ниже и касается загривка тонкой рукой.

 - Но ведь это не он, - растерянно произносит хозяйка Ольхи. – Это не он. Это она.

Зверь вздыхает, и по телу его вновь проходит крупная дрожь. Дриада жадно и тревожно всматривается в него в неверном свете фонаря.

 - Я тебя помню, - бормочет она, нерешительно касаясь пальцами черной шерсти. – Я тебя знаю. Только это было очень давно…

Она наклоняется ниже, а Волшебница сзади подсвечивает ей фонарем. Дриада склоняется к тощим бокам зверя, приглядываясь к темным полосам, там и сям пятнающим шкуру, и резко втягивает в себя воздух.

 - Смотри! – шепчет она дрожащим голосом. – Кто же это такое с ней сотворил?

 

12

Когда родилась моя младшая дочь, я потеряла стыд.

Первым ушел стыд тела. Я так жадно, так неистово кормила, тискала, грела ее, что мое тело перестало быть «для красоты» - как и «для пользы». Оно стало – «для жизни», «для удовольствия», «для любви». Мне было хорошо за тридцать, а ей несколько месяцев от роду, но она научила меня, что тело – это любовь и радость, и что вся радость тела – невинна. Я смотрела на себя новыми глазами. Я проводила пальцами по голубым рекам вен на своей набухшей груди, следила, как жемчужно-белая капля молока медленно собирается на соске и падает вниз, трогала свой живот - мягкий и пустой после родов, как бархатный мешочек – и чувствовала острую, до слез, благодарность телу за тайну и чудо, которое оно принесло в мир. Грудь, живот, бедра – все, что раньше составляло повод для самоедства и стыда, теперь завораживало меня своей красотой. Мне не нужно было зеркало – я могла разглядывать себя внутренними глазами – и делала это с наслаждением, целыми днями. Я просила прощения у своего бедного тела за то, что морила его голодом, ненавидела, старалась сжать и стиснуть, чтобы оно занимало как можно меньше места. Я восхищалась его щедростью и добротой – за то, что несмотря на все это, оно по-прежнему на моей стороне. В те годы я, кажется, легко могла раздеться где угодно – мне нечего было бояться. Быть живой – значило быть телесной, и я с тех пор не верю ни в какую особую «жизнь бесплотной души». Если воскресать – так целиком, вместе с этими руками и ногами, грудью, животом, пятками и волосами… Правда, меня в те годы всерьез занимал вопрос, перейдут ли в райскую жизнь мои волосатые ноги. Теперь смешно вспомнить. Были бы ноги. Пусть даже и волосатые. Пусть.

В ответ на мою бесстыжесть тело подарило мне фейерверки новых радостей. Радость дышать, двигаться, тянуться, танцевать, петь и кричать, чувствуя, как дрожит и напрягается горло, остро ощущать вкус пищи, радость прикасаться и переживать прикосновение, заниматься любовью и уставать от любви. До чего же банальные вещи – а пришлось, гляди-ка, почти полжизни до них доходить…

Потом во мне проснулась любовь к телу другого – или не потом, а сразу, вместе, потому что и это был урок от моей новорожденной дочери. Я смотрела, трогала, нюхала и пробовала ее на вкус. Я отсасывала ртом сопли из пуговичного носа и принюхивалась к грязным подгузникам – я на нюх различала десятки состояний ее крошечного организма: я знала, как она пахнет, когда болеет и даже как пахнет, когда только собирается заболеть. Я готова была вылизывать, выглаживать каждый сантиметр ее тела.

А после мне открылась красота женских тел. Что-то случилось тогда с моим зрением – с тех пор я больше не вижу вокруг некрасивых женщин, особенно если они раздеты. Я вижу живые тела – здоровые, радостные, или страдающие, сильные или слабые, счастливые или несчастные. Но все они завораживающе красивы – жизнью, заключенной в них. Переодеваясь вместе с кузинами и племянницами, я старалась не глазеть на них слишком откровенно – так жадно сперва мне хотелось видеть, созерцать эту новую явленную мне красоту. Если бы я была художницей… но мне не дано. Я могу только хранить эти пронзительные образы в своем сердце – весь этот ритм и текучесть плеч, бедер, локтей и коленей, тени и блики, родимые пятнышки, волоски и царапинки, выступающие косточки и мягкие овалы.

Мужское тело так и не стало для моих глаз подобным пиром. Мужские тела функциональны: если они здоровы и сильны, то навевают мне мысли о рычагах и блоках, о механике, о сложных инструментах, об анатомическом атласе и о набросках к картинам – но не о самих картинах. Увы, я осталась слепа к этой стороне красоты, научившись радоваться ей только на ощупь – мало это или много, не могу судить.

Вслед за телесным стыдом я утратила стыд за свои чувства.

Сначала – за нежность. За прилюдную, через край льющуюся нежность к детям, к сестрам, ко всем, кого я люблю. Потом – за ярость. За желание защищать тех, кто мне дорог – вместо того, чтобы стыдливо отступать, шепча «не обращай внимания, не опускайся до их уровня». Я – опускалась и поднималась, и делала все, что нужно, чтобы птенцы моего гнезда были в безопасности и покое. Тут мне хочется написать, что в этом я была права… нет. Я знаю, что бывала и неправа, и знаю, что перегибала палку – мне жаль, но не стыдно. В конце концов, если Творец создал меня сильной и яростной – то на что же еще, как не на это.

Потом я утратила стыд за свою грусть. За то, что не умею остро шутить, не душа компании, за то, что мне часто бывает грустно и хочется плакать и петь. За то, что я унываю, трушу, пытаюсь отбрыкаться от неприятного или страшного, или просто от трудного. Да, за лень и за трусость мне тоже теперь не стыдно. Жизнь на этом свете сама по себе требует большого мужества. Просыпаться навстречу новому дню и приниматься за дела, не зная, что он тебе готовит – это уже храбрость. Никто не может потребовать от меня большего.

И в самом конце меня отпустил стыд за стыд.

Конечно, все это произошло не разом и не навсегда. Старые раны ноют всю жизнь. Но я научилась узнавать их знакомую боль и говорить себе: «Это временно, это пройдет».

Когда я утратила стыд – на его место пришли любовь и чуткость.

К черту реверансы. Я могу позволить себе быть какой угодно – даже и пафосной, и сентиментальной: этого естественно ждать от старухи. В жизни многих однажды случается прикосновение чуда. Чудо, которое случилось со мной, произошло – точнее, происходило, день за днем – тогда, когда я перестала себя стыдиться. С тех пор меня наполнило чувство сострадания и нежности к людям – не ко всем на свете (к людям вообще я отношусь подозрительно), а к тем, кого я видела перед собой. Все они казались мне детьми, которым нужны материнские руки, и в те годы моей материнской любви хватало на всех. Это были долгие годы, счастливые годы.

Теперь и они позади.

 

13

Волшебница и Дриада голова к голове склоняются над черным лохматым звериным боком. Фонарь качается в руке, и в его неверном свете еще страшнее выглядят старые шрамы и кровавые раны, опоясавшие ее тело. Из ран свисают изжеванные, как мочало, лохмотья каких-то веревок – они торчат во все стороны, вросшие в кожу, покрытые струпьями и коростой.

 - Это корни. Корни, - глухо и сдавленно говорит Волшебница.

Она зажимает рот, делает шаг в сторону – и ее выворачивает под лестницу, как будто боль и ужас не могут больше удерживаться внутри нее. Дрожащими руками она вытирает рот, не в силах подойти ближе.

Дриада же наоборот, как будто не чувствует ни ужаса, ни отвращения. Ее белая фигура склоняется, опадает – она опускается на колени и прижимает к себе огромную голову, заливая ее слезами. Ее руки нежно трогают и гладят вздрагивающие бока – и в ответ волчица – или собака – тихо скулит, и в этих тоненьких стонах слышна не только жалоба боли, но и щенячье радостное повизгивание.

 - Вот чем оно питалось, - медленно и тихо, покачиваясь, как в трансе, говорит хозяйка Ольхи. – Вот из чего оно росло. Силы небесные! Мое дерево росло из живой плоти!

Черный горячий нос поднимается и ласково тычется ей в щеку. Дриада садится на пятки, берется за голову зверя пониже острых ушей и внимательно смотрит в черную морду, глаза на которой, несмотря ни на что, ясны и прозрачны, как дикий мед.

 - Я тебя помню, - шепчет она, и внезапно улыбка освещает ее лицо, как будто в подвал проникает тонкий луч солнца. – Ты же моя, ты моя. Ты была со мной в детстве – во всех моих играх, ты пряталась со мной в траве, ныряла в речке… ты бежала со мной, куда бы я ни отправилась. Ты – моя спутница… нет. Ты – моя часть! Еще одни глаза и уши.

 «И нос», - как будто отвечает нос, дыша ей в лицо.

Длинный свалявшийся хвост постукивает по полу – и вдруг, несмотря ни на что – ни на темноту, ни на боль, ни на страх – Дриада заливается счастливым смехом, а собака – или волчица - счастливым визгом, и они целуют и обнимают друг друга – руками и лапами, тонкое женское лицо и клыкастая звериная морда, старые знакомые, разлученные на много лет.

 - Так вот кто тут грыз! – ласково и с притворной строгостью протяжно говорит Дриада, хватая руками теплые уши и качая голову из стороны в сторону. – Вот кто это тут у нас грыз! Ах ты моя умница! Умница ты моя! Теперь ты свободна. Хорошая девочка, - упоенно тянет она, плача и смеясь одновременно, тиская мягкую шерсть. – Хо-ро-ша-я девочка!

Черное тело извивается от радости у ее ног.

Волшебница стоит над ними с фонарем, утирая рукавом слезы, что без остановки набегают и катятся из глаз по щекам и заливаются за ворот рубахи.

Дриада поворачивается к ней. Ее лицо счастливо и тревожно.

 - Что теперь? – спрашивает она.

Волшебница поводит руками – свет и тени разбегаются во все стороны.

 - Действуй. Делай как чувствуешь, - говорит она. – Это твоя… - она запинается, подбирая слово. История? Жизнь? – Это все твое, - заключает она, поднимая свет над головой.

Пятно желтого света ложится на стены, край его силится проникнуть в темный провал арки. Дриада медленно встает и, не отнимая руки от загривка своего чудовища, смотрит во мрак.

 - Надо посмотреть, что там, - решительно произносит она.

Она снимает со стены свой фонарь и шагает вперед. Собака – или волчица – держится рядом с ней.

Вместе они заходят под арку и попадают под темные своды, из которых, как змеи, свисают жадные корни. У стены на полу они сплетены особенно густо, но концы их изорваны и размочалены и обагрены темной кровью, на полу под обрывками – клочья шерсти. Зверь глухо рычит и поднимает шерсть на загривке.

 - Здесь все началось, - задумчиво шепчет Дриада, машинально поглаживая ее. – Здесь и закончится.

Волшебница молча качает головой и отводит рукой корни, светя перед собой фонарем.

Там, за корнями, открывается черный проход – дыра в стене. Вокруг нее – дикие корни, оплетающие вход и поддерживающие своды длинного круглого коридора, уходящего вниз, в глубину. Оттуда тянет прохладой и свежестью – и женщины, которых словно магнитом тянет войти, входят туда без страха, но охваченные странным трепетом. Зверь идет рядом, шумно дыша, задевая хвостом их ноги.

Путь вниз недолог, пол под ногами пружинит, скрадывая звуки шагов, но внезапно отзывается гулко, и свет фонарей рассыпается брызгами во все стороны.

Волшебница и Дриада  - и Зверь рядом с ними -  стоят в просторной пещере, на берегу подземного озера. В стенах пещеры там и здесь сверкают кристаллы, усиливая свет двух фонарей, так что пещера наполняется переливами бликов, и блики играют на темной воде. Вода темна, но прозрачна: если поднести к ней фонарь, видны камни на дне; там, вдалеке, в середине озера, бьет чистый ключ, и от него кругами расходятся по поверхности мелкие волны.

Корни дерева как колонны спускаются с потолка и купаются в воде – живые, толстые и крепкие, здесь они не выглядят жутко и жадно, а напоминают о мощи дерева, воздвигшегося наверху.

 - Не только живая плоть, - зачарованно шепчет Дриада, а Волшебница смотрит в ясные воды так, как будто вернулась из дальних странствий домой.

Хозяйка Ольхи бросает на нее взгляд, словно ждет подсказки, но отворачивается, не решаясь потревожить ее благоговейное молчание, и снова оглядывается вокруг.

Повинуясь наитию, она раздевается – тело ее дрожит и беззащитно белеет во тьме – и входит в воду.

 - Она теплая! – с удовольствием вздыхает она – и погружается с головой.

Собака ныряет рядом. Они плещутся и возятся в воде. Дриада поливает засохшие раны на боках зверя – и раны затягиваются, обрывки корней отпадают вместе с засохшей коркой, и на глазах тело животного наливается силой, а человеческое тело рядом светится и танцует в тенях и бликах.

Волшебница опускает в воду руку, набирает воды в пригоршню и медленно касается лба, глаз и губ – а потом прижимает руку к сердцу. Глаза ее закрыты, и она улыбается своим тайным мыслям.

 

Потом они вместе покидают подземный источник и начинают втроем подниматься назад, в тесную нору под корнями, где долгие годы лежала плененная пожираемая Волчица.

 - Закончим еще одно дело, - тихо и твердо говорит Дриада.

Она садится на пол рядом с оборванными и изжеванными корнями, рядом с шерстью и кровью на грязном полу, рядом с болью, вонью и страхом, пропитавшими стены норы. Она обнимает Волчицу и склоняется головой к ее голове.

 - Прости меня, - молча, без слов, шепчет она прямо в черную шерсть. – Это я связала тебя, это из тебя я вырастила первый росток, это я держала тебя здесь все эти годы. Это моя вина. Твоя боль и моя боль, наша разлука и наш страх – это моя вина.

Слезы заливают ее лицо и капают на пол. Она не сдерживает и не вытирает их, рыдая от всей души, баюкая в руках лохматую голову Волчицы. И снова – каплями, ручейками  -  сквозь пол начинает сочиться вода. Она поднимается тихо и стремительно – прохладная, пронзительно чистая – и омывает все. Она смывает с пола грязь и кровь, облизывает обрывки корней, плещет на стены. В считанные минуты она доходит вставшей Дриаде до пояса. Голова Волчицы торчит над ее темной поверхностью. Женщины стоят спокойно, подняв над головой фонари, лишь взволнованно дышат, да Дриада поводит головой, смахивая со щек последние слезы. Вода поднимается  - и начинает спадать, унося с собой грязь, боль и мусор. Остается только омытая ею нора и чистые, гладкие корни, уходящие в землю, как струны.

Не оглядываясь, все трое ступают на лестницу и начинают восхождение назад – к солнцу и ветру.

 

14

Несколько дней спустя солнечный свет заливает поляну под Ольхой, бликами играет на стрекозиных крыльях. Листья трепещут и шепчут над головой. Волшебница и Дриада стоят на краю пригорка. Волчица ныряет рядом в высокой густой траве, прячась и появляясь внезапно, прыгая за стрекозами, радуясь, как игривый щенок. Волшебница одета в дорогу – на поясе нож, за спиной сумка, волосы спрятаны под платок.

 - Кажется, все сделано? – спрашивает она с легкой улыбкой. – Ты нашла ответы?

Дриада кивает ей в ответ:

 - Мне кажется, что нашла. Но когда я хочу рассказать их тебе, мне не хватает слов.

 - Слов никогда не хватает, - подтверждает Волшебница. – Пусть твои ответы будут с тобой, а мои – со мной. Может быть, однажды они встретятся и сольются в один ответ.

 - Что ты будешь делать дальше? – спрашивает Дриада.

Волшебница пожимает плечами:

 - А что будешь делать ты? – спрашивает она.

Дриада оглядывается вокруг и вздыхает с улыбкой.

 - Все, что захочу, - лукаво говорит хозяйка Ольхи.  – Могу строить дальше свой дом. Могу вымостить дорогу, позвать людей. Что там, за топью? – с любопытством спрашивает она Волшебницу.

 - Дороги, - с веселой искрой в глазах отвечает та. – Города. Люди, деревья, реки и поля. Мир.

 - Как много всего… - зачарованно шепчет Дриада.

 - Ты можешь тоже отправиться в путь. – Волшебница наклоняется и, подняв что-то из травы, вкладывает в руку Дриады. Та смотрит на свою ладонь. На белой коже лежит темно-бронзовая ольховая шишка.

 - Вот. Твой дом.

 - Я могу вырастить его снова, где захочу, - задумчиво говорит Дриада.  – И мне не нужно для этого связывать её. – Она виновато кивает на Волчицу, подбежавшую, чтобы ткнуться в руку.  – Это с самого начала было лишнее.

 - Так бывает, - только и отвечает Волшебница.

Дриада тянется к ней и крепко обнимает ее, обвивая руками.

 - Какая ты маленькая! – удивленно восклицает она.

 - Не меньше тебя, - усмехается гостья.

Они стоят, обнявшись, прижавшись друг к другу. Если бы кто-то сейчас увидел их со стороны, он сказал бы, что у них на двоих – одно лицо, разделенное только прожитыми годами. Но на поляне нет никого, кто мог бы это заметить. Волчица сидит в траве, свесив из пасти красный язык, в ее янтарных глазах отражается солнце, по которому она так долго томилась.

 

15

В молодости мне казалось важным объяснить себе все события и фигуры этой истории. Что означает дерево, что за вода, в чем заключалась жертва, в чем смысл заклинания – и так далее. Очень самонадеянно: как будто можно до конца объяснить символ. Похоже на то, как если бы на картины в галереях лепили стрелочки и записки: «этот оттенок синего обозначает это», «эта увитая розами беседка символизирует то», «сюжет взят автором из античности»… Все это, конечно, можно найти в трудах искусствоведов – но редко такими глупостями занимается сам автор. Автор знает больше: краски остаются неизменными, а все же с каждым история говорит на его собственном языке.

Поэтому пусть у меня останутся мои ответы, а у других – другие.

И все же я не могу не заметить, как все мы при этом похожи – женщины одной семьи, выросшие на одной сказке. При всей нашей разности, при всей разности судеб, мне кажется, я смогла бы узнать своих и за сто лет до моего рождения, и через сто лет после. А может, мне просто хочется думать так ради острого, как нож, ощущения родства – не только кровного, - ради ощущения причастности к чему-то большему, чем моя жизнь. Может быть, я лишь распространяю в прошлое и будущее то, что было и есть между нами на моей памяти. Вдруг подумалось, что я ведь сама столько раз рассказывала эту историю кузинам и племянницам, и собственной дочери, столько раз выспрашивала их, что они думают о ней… Возможно, прежде она не казалась такой уж важной. Возможно, я вдохнула в нее новую жизнь – свою собственную, по большей части.

Забавно и странно думать, что я, в конечном итоге, оказалась новым оплотом семьи, новой Пра. Только без шестерых правнучек. Если эти записки сохранятся, их прочитают новые девочки нашей семьи. Может быть. Пусть бы, Господи. Но я этого уже не узнаю.

Хоть путь мой уже позади, я все еще медлю на пороге. Все мои девочки уже там, на той стороне – а они были лучше меня. Не потому ли я так задержалась, что мне нужно было больше всех времени на то, чтобы научиться жить на свете? И тогда – научилась ли я? Были ли верными мои решения, принятые быстро в сложных обстоятельствах? Чего ты ждешь от меня, Боже? Стала ли я такой, какой ты задумал меня? Не отвернешься ли ты от меня, как я сама не раз от тебя отворачивалась?

Что это – неужели это он, мой старый приятель – стыд? Неужели я и здесь сравниваю себя со своими девочками – и кажусь себе хуже всех? Ох, кажется, я не сомневаюсь в том, что они заслужили вечную жизнь – но у меня нет уверенности в том, что ее заслуживаю я. Что мы не встретимся – из-за моих ошибок. Что я недостойна.

Да… Старые раны ноют всегда…

Я смотрю на свою Зверюгу. На свою воображаемую Зверюгу, которую всегда теперь совершенно отчетливо чувствую рядом. Я сижу в саду со своим ноутбуком, а она, допустим, лежит под моим креслом, положив на лапы седую голову.

«Что, мать, стара?» - ехидно спрашиваю я ее, толкая слабой ногой.

Она лениво шевелит хвостом и зевает, успевая на лету схватить зубами мелькнувшую мимо муху:

«Это смотря для чего».

Я зарываюсь ногами в ее густую теплую шерсть.

Мы вместе.

А вместе мы достаточно хороши для чего угодно.

 

11 января 2016

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сестрицы Мэй.

Безделушка

 

Один студент по фамилии Ли переехал в наш уезд и снял в городе дом. Ли был из родовитой семьи, при деньгах, и собой пригожий. Все дни напролет размышлял усердно, сидел над книгами, затворясь, один как перст, не слыша человеческого голоса. Тут добрые люди, пожалев его, подсказали, что стоило бы ему жениться. Муж с женою, как говорится, что лук с тетивою – один гнется, другая звенит. Ли подумал – и согласился. Стал спрашивать по знакомым, нет ли где хорошей девушки на примете. Показали ему одну, другую – нет, не всколыхнулось сердце. Эта суха, а та неизящна, а третья всем хороша, но глупа, двух слов связать не может. Месяц, второй прошел – никто ему не люб. В сердцах сказали тогда: «видно, хочешь ты посвататься к сестрицам Мэй».

Ли, как услышал, удивился: что за сестрицы такие? Никогда о них прежде не слыхал. А есть, отвечают ему, такие девицы, живут в горах за рощей; собой, говорят, хороши, и воспитания тонкого, да только давным-давно никто  к ним сватов не засылает, бог знает почему. Нечисто, дескать, там. Впрочем, роду хорошего.

 

Студенту стало любопытно. Выбрал денек посолнечней и отправился в горы. Осень только-только разгорелась, клены в рощах так и алели. Ли шел и наслаждался тихой погодой, напевая себе под нос: «Алый лист на ладони держу – о цветах весны вспоминаю». Вдруг видит – у подножия горы и впрямь стоит дом с белыми стенами, красная черепица горит на солнце, ворота медью окованы. На стук вышел старый слуга, спросил, чего нужно. Ли, недолго думая, отвечал, что ищет своих родственников, хотел бы повидаться. Привратник стал спрашивать, как родственников зовут– студент ответил, что точно не помнит, но у двоюродной сестры его матушки фамилия была Мэй, она в эти края переехала – так вот не их ли это дом? Слуга подтвердил, что это точно дом семьи Мэй. Проводил гостя в парадную комнату, а сам взял его визитный листок и ушел в дом. В скором времени вернулся и подает записку: «Просим дорогого братца подождать». Студент посмотрел – письмена на бумаге выведены тонко-тонко, нежно-нежно, словно бабочкиным крылом. И аромат от записки, словно от белого пиона, чуть сердца касается.

Сел, стал ждать, в нетерпении улыбаясь.

 

Чуть погодя – через столько времени, что хватило бы сварить чашку риса – за узорным пологом послышалось движение, ткань откинулась и вошли три красавицы, из таких, что собою мир освещают. Студент как вскочил их поприветствовать – так и глаз не мог отвести, пораженный их красотой и прелестью. Они же, смущаясь не более, чем требуют приличия, поздоровались с ним, сели напротив и стали расспрашивать, как здоровье его родителей да что уважаемый братец делает в их краях. Про себя сказали, что живут здесь с матушкой, но она хворает сильно и к гостям уже не выходит. Поговорив так, сколько нужно для установления доброго знакомства, хлопнули в ладоши, и слуги стали вносить угощение – все в чашках и чашечках редкой красоты и изящества. Весь стол уставили, пустили по кругу чайник вина. Ли сидел и налюбоваться не мог.

Сестрица Мэй Первая годами уже приблизилась к тридцати. Прелести она была несказанной – кожа белая, словно снег в горах, губы как розовые лепестки, и ямочки смешливые на щеках так и играли. Мэй Вторая была стройна как ива, руки тонкие и каждое их движение исполнено грации. Вид у нее был чинный, а искусная речь выдавала большую ученость. Третья Мэй была с виду в том возрасте, когда девушки только начинают делать прическу. Она была меж сестер самая тихая, скромная, чувства лишь глаза выдавали: то грустили они, то улыбались навстречу гостю. Стоило тому сказать похвалу ее нежной красе – мило краснела, шелковым рукавом заслоняясь.

Только что чайник обошел раза два по кругу, Ли почувствовал, что захмелел, и от вина стал отказываться. Тотчас же внесли чаю. Сестрицы Мэй взяли музыкальные инструменты, стали играть и петь, и студент с ними. Так, в шутках и в приятной беседе вечер прошел – а показалось, будто целое радостное лето промелькнуло. Когда в окне гор от неба стало не отличить, студент начал прощаться. Девы стали его уговаривать остаться, не утруждать на ночь глядя своих уважаемых стоп, но он твердо решил вернуться домой. Дали ему в провожатые слугу с фонарем и ласково простились, наказав непременно еще прийти повидаться.

Шел он темною дорогой – и будто не видел, куда. Если бы не провожатый, не дойти бы ему в ту ночь до дома, так сердце в нем волновалось.

Как говорится, вот она, красота: сама ранит, сама лечит, сама надежду подает.

 

Во все дни после студент только и мог думать, что о сестрицах Мэй. Все в нем тянуло и томилось. Еле выждал три дня, и на праздник Осенней луны вновь собрался навестить новых знакомых. Накупил на базаре сладостей и других угощений – и отправился в горы. В городе же ничего никому не сказал – так все и думали, что он сидит за книгами.

Приняли его ласково. «Ах, - сказали, - вот и уважаемый братец снова к нам пожаловал, милости просим!» В этот раз Ли не выдержал и признался, что никакого родства меж ними нет, а он все это придумал, чтобы хоть одним глазком посмотреть на красавиц-сестриц. Девы развеселились, стали смеяться и шутить над ним.

 - То-то я не припомню сестер у нашей матушки, - сказала со смехом Вторая. – Что, думаю, за родственник такой, уж не из прошлой ли жизни?

 - И такое может быть, - не растерялся студент.

И так это им по душе пришлось, что и стали звать его: братец да братец. А сами усмешки в узорных рукавах прячут.

Стали его спрашивать, зачем хотел свести знакомство. Ли и рассказал, что ищет себе, так сказать, властительницу подушек и одеял, да ни к кому не мог до сих пор посвататься.

 - Такому ученому, талантливому человеку, как вы, и жена нужна под стать, - согласилась Мэй Вторая. – Нелегко в наших краях сыскать такую.

 - Чтобы сердце в вас веселила и на постели чтоб не давала зябнуть, - прибавила Первая, а смех у ней в ресницах так и дрожал.

 - Чтобы в час грусти вас обнимала и во всем была вам верна, - ласково промолвила Третья.

Дело было уже в сумерках. И вдруг все лампы в комнате разом мигнули и погасли. Позвали слуг зажечь снова.

 - Ах, это горный ветер, - небрежно обронила Мэй Вторая.

 - Так отчего же вам к любой из нас не посвататься, - потупилась Первая сестрица. – Мы – девушки свободные, ни за кого еще не сговорены, и сердца своего никому еще не обещали.

Третья же ничего не сказала.

И вновь огни в лампах закачались, заколебались, словно под сильным ветром.

Ли сильно смутился.

 - Прелесть ваша, - ответил он, - спорит с солнцем и затмевает луну – хоть и негоже такое говорить в праздник Прохладной госпожи. На которую бы из вас ни взглянул – сердце так и прыгает пойманной птицей. Как же мне, недостойному, выбрать?

 - Что ж, - сказала на это Вторая. – К чему спешить? Всему свой срок – взор поэта листья не торопит: кому опадать, кому остаться. Нынче праздник, будем же веселиться и пировать.

А луна в тот вечер висела белая, яркая, будто круг серебра. Стали все угощаться, петь и беседовать, чаши к луне поднимая. Засиделись до поздней ночи, и в этот раз уговорили студента остаться до утра погостить.

 

Только что в доме все стихло, и Ли улегся на постели, как слышит, будто дверь тихонько скрипнула. Он затаил дыхание, чувствует – в комнате кто-то есть. Пошарил рукой – нащупал что-то мягкое, нежное. Тут кремень стукнул, лампа вспыхнула – Ли видит, перед ним стоит Первая сестрица, розовея, как говорится, телом. Платье с круглого плеча упало, и рука, и грудь так и светятся, а губы так и смеются. Студент схватил ее за руки и тут же радостно с нею сплелся и свился.

Так в полном довольстве друг другом пробыли они до зари. Только первые петухи пропели, Первая Мэй сошла с постели и, собрав платье, ускользнула прочь. Хотела дверь придержать, а дверь возьми да и хлопни – и оторвала у ней кусок шелковой накидки. Первая сестрица только ахнула с испугу.

Студент же, увидев все это, задумался.

 

Наутро, за завтраком, Первая все жмурилась, словно кошка, и зевала. Мэй Вторая бросила на нее досадливый взгляд и промолвила:

 - Что, сестрица, не спалось тебе? Видно, с кем-то узорную свечу справляла?

Ли застыдился и засобирался домой, но девы стали его ласково упрашивать еще погостить.

 - Останьтесь, братец, посмотрите книги, что от батюшки остались, - говорит Вторая.

Студент перед таким приглашением не мог устоять. Привели его в комнату, где все было в свитках, все в книгах и картинах, и лежали кисти и тушечница. Ли как взялся читать – так и оторваться не мог: чего там только не было, даже то, чего, думал он, вовсе не бывает! Так дотемна и просидел. Как стемнело, лампу зажег и снова за книгу взялся.

Только в доме все стихло, пришла Вторая сестрица. Села напротив, поставила посередине шахматы. Ли выиграл дважды, и дважды проиграл. Стали они беседовать. Вторая на все отвечала с таким изяществом, что у студента душа к небесам взмывала. Стали стихи складывать – дева искусно вторила. Студент напишет две строки – а она свои две прибавит, да так, что лучше не скажешь. Потом взяла цитру, стала играть и петь – руки тонкие так и порхали, так и плескали.

Так до зари они просидели – Ли и не поверил, что ночь промелькнула. Чуть первые петухи запели, Мэй Вторая собралась уходить. Провожая, в дверях Ли не удержался – и поцеловал ее. Красавица на это ничего не сказала, только жемчужные ушки нежно заалели.

Когда повернулась, чтобы уходить, огонь в ее лампе вдруг вспыхнул и руки ей опалил – дева от боли вскрикнула.

Ли и это про себя заметил.

 

После двух подряд бессонных ночей студент весь день напролет проспал. Проснулся к вечеру – сестрицы зовут ужинать, где уж тут домой собираться. Снова в беседах и шутках время пролетело. После ужина все разошлись, а Ли пригрелся у камелька и снова задремал. Дремлет и будто бы видит сон, как входит к нему Мэй Третья, садится рядом, за руку берет и с улыбкой на него смотрит. Открыл глаза – и правда, рядом она. Стала его ласково расспрашивать обо всем, что он видел, да где бывал, да о чем передумал. Студент сам не заметил, как разошелся и стал, как говорится, сыпать мелким бисером. Всю, кажется, жизнь свою ей рассказал. А Третья сестрица слушает и не перебивает – только глаза из-под темных бровей так и сияют. И странная же материя – время: то, бывало, дни у студента тянулись как годы, а тут, не успел он оглянуться – а за окном первые петухи поют. И печка давно погасла – а тепло, как летом после дождя, когда пар от земли поднимается.

Третья сестрица подхватила рукава: «Ах, задержала я вас, братец! Пора и честь знать». Поспешила к выходу. Ли ее за шелковый пояс поймал, нежно-нежно к себе привлек. Сердце под рукой так и билось, словно воробышек.

Только Третья в дверь, а в комнате все чашки, сколько их было, вдруг сами собой перевернулись и кверху дном стали. Дева взглянула – заметил ли студент, а слезы в очах так росою и задрожали.

Ли на это ничего не сказал. К себе спать пошел.

 

Как день разгорелся, студент засобирался домой. Сестрицы Мэй вышли к нему, стоят, как лилии на воде, как облака в небе. Ли им почтительно поклонился и сказал:

 - Прекрасные девы, ваш ничтожный гость -  человек скромных достоинств. Не ждал и не гадал встретиться с такой красотой – а теперь расстаться с нею не могу. Каждая из вас – изящество и прелесть. Хочу ко всем трем посвататься, не сочтите за дерзость.

Девы на это развеселились, усмешки между ними так и запорхали, узорные рукава так и заколыхались.

 - А не жадность ли вас разбирает, уважаемый братец? – говорит Первая.

Ли, не теряя присутствия духа, отвечал:

 - Не жадность и не корысть, а только восторг и восхищение вашим совершенством. Никакую из вас не решусь обидеть отказом – да и выбирать душа не желает.

Только Вторая собралась ему на это ответить, как по дому будто стон прошел, и с потолочных балок посыпалась пыль и всякий сор. Рамы в окнах хрустнули, и занавеси на дверях закачались.

Тут Ли обратился к девам с учтивой прямотой:

 - Дорогие сестрицы, вижу я, что у вас в доме – бес.

Вторая Мэй недовольно шелковые брови нахмурила.

 - Ах, нет, братец, это вам кажется. Все это – лишь проделки горного ветра.

Но студент был тверд и непреклонен.

 - Я, - говорит, - много лет книги изучал и в заклинании бесов сведущ. Дозвольте мне вам помочь, прогнать его.

Но красавицы-сестрицы и слышать об этом не хотели. Стоят на своем: «Показалось вам, братец». Так Ли и простился с ними, и отправился восвояси, со сватовством в тот раз дела не решив.

 

Вернувшись домой, затворился и засел за книги. Все трактаты перечитал, все заклинательные свитки – по всему выходит, что в доме у Мэй бесчинствует неупокоенный дух. Писал красной киноварью талисманы при ясной луне – а из головы все не идут красавицы-сестры. Лишь вспомнятся кисточки узорных поясов, или нежное запястье, из рукава сверкнувшее, или ножка в атласном башмачке – вся душа так и вздохнет. Не ел, не спал – неделю так промаялся и снова в горы собрался.

Перешел через мостик, смотрит – Мэй Третья стоит у восточной стены, среди пышных хризантем, в косы их вплетая.

 - Скажи, кудрявый цветок, о моей судьбе – ждать ли осенью счастья? – приветствовал ее Ли.

Третья в ответ опустила ресницы:

 - Кедр весь год на горе зеленеет, счастье прийти в каждый день может.

Студент от ее слов приободрился. Третья проводила его в дом, сама за сестрами ушла – вскоре все они к нему вышли, выказывая радость.

 - Что так долго не показывались, милый братец? – говорит Первая.

 - Дух укреплял для изгнания беса, - ответил студент. – И теперь совсем готов.

Вторая Мэй досадливо вздохнула:

 - Снова вы, братец, за свое.

Ли стал их уговаривать не подвергать себя опасности, в одном доме с духом оставаясь, но Вторая лишь головой качала.

 - Что ж свататься-то, передумали теперь? – с усмешкой спросила Мэй Первая.

Взяла расписной чайник, тонкий рукав отвернула, над чашкой его наклоняя, а рука под шелком – мягкая, белая, жилки голубые под кожей так и струятся, так и манят. Студент глянул – и, как говорится, позабыл, где юг, где север.

 - Только о том, - говорит, - и думаю. День и ночь, недостойный, мечтаю. Не смею просить вас дать мне ответ – или воспарит душа от радости, или разобьется.

 Мэй Вторая ему ободряюще улыбнулась.

 - Не запятнаем себя такой жестокостью, хоть ваших надежд и чаяний нимало не стоим, - ответила она.

А Третья прибавила:

 - Милостивица наша, матушка, дает свое дозволение.

Студент на это рассыпался в радостных возгласах, а сестрицы Мэй ему вторили, и пошли у них опять до самой ночи шутки и смех.

Поздно заполночь гостя проводили в его комнату, простились и разошлись, и все стихло – лишь сверчок за печкой время отсчитывал. Ли лежал, весь в своих думах, расширив глаза, вместе с растущей ночью укрепляясь душой.

 

Вот, на исходе второй стражи, он услыхал как будто далекий вой. Ли прислушался – чуть погодя звук повторился. По стенам дрожь прошла, над головой зашуршало.

Студент чуть лампу засветил, вышел из комнаты, оглядывается – куда идти. В доме все тихо, занавески в дверях чуть колышутся, и слышно, как под горой река бежит. Только Ли решил к себе вернуться – снова слышит, стонет кто-то, да так отчаянно, что у студента по всему телу волоски поднялись, как иглы у дикобраза. Нащупал в кармане заготовленный талисман, поднял повыше лампу – и двинулся на звук.

Храбрится, а ног не чует, словно по льду ступает.

Шел так, замирая и прислушиваясь, пока не забрел в западное крыло. Идет, занавеси одну за другой отводя - от лампы по стенам тени ходят. Стон то яростей, то жалобней звучит. То студенту слышится: «выпустите, выпустите», а то будто «убейте, убейте». Сердце в груди замирало, однако шел упрямо. Наконец дошел до двери – дверь прочная, с медными засовами. Только шагнул вперед - и словно жаром его опалило, душа сухим листом скрутилась. Лампа из рук выпала, талисман за карман зацепился – остался Ли один, а вокруг него мрак, буря и плач:

 - Не могу больше!

Вдруг стихло все. Ли лампу нащупал, чиркнул креcалом, засветил огонь – и чуть опять ее из рук не выронил: стоит рядом с ним Мэй Вторая, лицо как туча, брови орлиными крыльями сошлись.

 - Что, братец, не спите? Что в старом крыле делаете?

 - Хочу неупокоенный дух усмирить, - отвечает Ли. – Не то беда будет.

Вторая вздохнула и говорит:

 - Вся беда, что могла быть, уже случилась.

Студент ее речи не слишком уразумел. Вынул из кармана талисман и говорит:

 - Дозвольте это на дверь приклеить. Дух, который там есть, смирится и выйдет.

Тут за спиной словно птица крыльями прошумела. Ли обернулся, видит – выходит из мрака Третья Мэй, шелковая накидка за ней туманом стелется. Подошла к двери, прикоснулась к засову, вздыхает.

 - Мы знаем, кто там.

 - Четвертая сестрица здесь заперта, - говорит, белым лицом из тьмы выступая, Мэй Первая.

 - Живая она или мертвая? – спрашивает Ли.

Мэй Вторая только плечами пожала.

 

Вернулись в гостевые покои, засветили лампы, затопили жаровни. Луна над горами за тучи ушла, зашумел в соснах ветер.

 - Четвертую сестрицу мы уже десять лет как не видели, - сказала Мэй Первая. – С тех пор, как она за той дверью заперта.

 - Кто же ее запер? – спросил Ли.

Первая и Третья взглянули на Вторую сестрицу.

 - Мы вместе и затворили, - отвечает та, глядя в темное окно, как ветки под ветром плещут. – Чтобы не натворила бед.

 - Она хотела себя убить, - сказала Третья Мэй. – И нас с собою вместе.

 - Дом спалить порывалась, - вздохнула Мэй Первая.

 - Связалась с горным оборотнем, - процедила Вторая сестрица. – Дала ему себя увлечь, покинула дом. Он и переломал ей руки и ноги, слуги ее в реке нашли. Что с ней было делать, если она на всех точно зверь кидалась?

 - Неистовая душа, - вздохнула Первая.

 - Позор семьи, - обронила Мэй Вторая.

А Третья ничего не сказала.

 

 - Десять лет? – только и спросил Ли.

Вспомнил крик в ночи – и сердце в нем перевернулось.

 - С тех пор неспокойно в доме, - сказала Мэй Третья.

 - Человек или дух, - сказал Ли, - освободить ее надо. Наказание не слишком ли затянулось?

Сестрицы Мэй меж собой переглянулись – будто ивы кронами качнули. Глаза долу опустили – шелковых ресниц на студента не поднимают.

 - Страшно, - прошептала Мэй Третья. – Десять лет взаперти сидя, Четвертая сестрица много обиды на нас накопила. Никто из нас засов отворить не может. Гнева ее боимся.

Студент на руки Второй сестрицы глянул – вспомнил, как лампа в них вспыхнула и пальцы опалила – и нахмурился.

 - Надо, - промолвил, наконец, - подумать, как тут быть. Ночь уму плохой советчик. Подождем до утра.

Так и разошлись.

 

Утром река из берегов вышла. К самым воротам подступила, катает под стенами камни, ворчит. И захочешь уйти – не уйдешь: дороги нет.

Девы оставили шутки и смех, смотрят печально, широкие рукава не плещут, висят уныло. Плошки с завтраком стоят на столе нетронутые.

 - Утешение нужно, - сказал им Ли. – Сердце гневливое усмиряется любовью. Если сестрица ваша жива – обнять ее надо. Мертвую – оплакать. Кто из вас готов это сделать?

Девы глаза отводят.

 - Никого из нас, - говорит Первая, - сестрица и близко не подпустит.

 - И то правда, - вздохнул Ли.

В тонкой чашечке с чаем желтые лепестки плавают, словно воспоминания о солнце. Третья Мэй студенту чашечку передала, рукой руки невзначай коснувшись.

 - Разве нет у вас, - говорит студент, - родной матери? Может, мать свое дитя утешит?

Пошли на женскую половину. Там встретила их сухонькая старушка – сидит у окна, ноги вышитым одеялом укрыты. Ли ее почтительно приветствовал. Матушка Мэй ему головой кивнула:

 - Здравствуйте, дорогой гость! Я гадала по птицам и смотрела по облакам – по всему выходит, что в прежних жизнях вы с моими девочками были крепко связаны. Спасибо, что не оставляете нас, недостойных.

 - Ваш невежественный гость в затруднении, - отвечает ей студент. – Помогите слабому уму понять, что здесь происходит.

Девы малыми пташками к матери порхнули, рядом опустились, зашептали ей в оба уха. Матушка Мэй слушает и вздыхает, головой качая.

 - Сердце болит за эту дочку, - сказала она студенту. – Но что делать, немощная, не знаю. Чтобы сладить с нею, много силы нужно, а я ослабела, хвораючи, бури мне не выдержать. Вот был бы здесь их отец – он бы придумал, как быть.

 - А он, - вздыхает Первая Мэй, - давно преставился.

 - А что он был за человек? – спрашивает Ли.

Первая сказала:

 - Когда я росла, строгий наш был все время в разъездах. Я выросла в разлуке с ним и в тоске по нему.

Вторая задумалась:

 - Когда я росла, отец с меня глаз не спускал. Учил и грамоте, и нотам, за любую ошибку спрашивал строго. Говорил, что гордиться своими чадами хочет.

Третья руки на коленях сложила:

 - Когда я росла, батюшка уже болел сильно. Никому в доме покоя не было, все ему угодить старались, чтобы он меньше страдал и свирепствовал. Я часто у его постели сидела.

 - Пусть нет его с вами, - сказал Ли, - можно, однако, представить, что бы он сказал, будь он здесь?

 - Делайте что хотите, - ответила Первая Мэй.

 - Лучше умереть, чем семью опозорить, - сказала Вторая.

 - У вас что, нет дела поважнее? – нахмурилась Третья.

Студент только руками развел.

 - Да, стало быть, и отец ваш в этой беде не помощник…

Сестрицы Мэй пригорюнились, головы опустив – сквозняк из окошка занавеси тронул, и тонкие цепочки на них чуть слышно зазвенели: дилинь-дилинь.

 - А что, если святого Фэна спросить? – сказала вдруг Мэй Вторая. – Может, он поможет.

 

Святой Фэн был даос и жил в хижине на горе. Сестрицам Мэй он был вместо наставника, особенно отличал Вторую, с которой подолгу беседовал. Хижина его была снаружи вся в щелях, ветру открытая – а зайдешь внутрь, там тихо и чисто. В западной стене окно настоящее, а в восточной – нарисованное. Когда Фэн его открывал, то видно было дальние страны и всякие чудеса. Дни свои даос проводил в трудах, собирая в горах травы и камни, чтобы выплавить пилюлю бессмертия. Иногда его звали в долину, чтобы изгнать лисицу или исцелить больного. Он ходил, не отказывал.

Был у него волшебный чайник. Чай в нем никогда не иссякал, и был всегда разный, как захочется хозяину.

Вина же совсем не пил.

Как и положено святому отшельнику, жил он на горе совсем один, но порой приставлял к луне длинную лестницу, и по ней к нему спускалась лунная фея. С ней он уединялся и проводил время, как – никто не знает. О фее даос никогда подробно не рассказывал, а если сестрицы приставали к нему с расспросами, отвечал лишь, что она подобна ветке сливы, усыпанной белыми цветами.

Девы на лестницу дивились. Трогали пальцами, пытались снять лунную пыль, с нежных башмачков упавшую. В полнолуние выходили из дома, глядели вверх на гору, на луну, над вершиной стоящую – не мелькнет ли чудесный облик.

Нет, не видали.

 

 

 - Пойдемте к даосу, - сказал студент.

Пошли по тропинке на вершину горы. Святой Фэн был у себя, толок в медной ступке снадобья. Завидев Ли вместе с сестрицами, набросил на все отрез киноварного шелка. Гости его почтительно приветствовали, а он им рукой махнул – заходите, мол. Девы стали ему наперебой рассказывать о сватовстве студента и о том, что поискать бы вот путь четвертую сестрицу освободить, чтобы в доме мир настал и чтобы она сестрам не навредила.

 - К матушке ходили просить – не в силах она. А отец наш, сам знаешь, нас покинул. Так не мог бы ты к ней пойти? Тебе все подвластно, все ведомо, может, она тебя послушает.

Даос слушал их, в чайник свой глядя. Потом руки сложил, поклонился им и говорит:

 - Не пойду. Чтобы дух мятежной Мэй утешить, ее любить нужно. А я не люблю. Для меня в ее чи слишком много огня, чужие мы друг другу.

Первая и Третья стали его уговаривать и упрашивать, но он только морщился. Мэй Вторая к окну отошла и стояла там, прямая, как копье, руки белые в рукава спрятав – знала, что Святой Фэн от своих слов не отступится. Студент же до поры до времени голоса не подавал, только слушал.

Наконец Мэй Первая в отчаянии воскликнула:

 - Злосчастные мы, что же нам делать? Некому за нас заступиться, некому эту бесовку усмирить! Так и будем, горемычные, мучиться! Не даст она нам покоя – а ну как вырвется на волю, прощай тогда и жених, и дом, и сама жизнь!

Слезы из глаз так и брызнули.

Вторая сестрица тихо сказала, глаз не поднимая:

 - Может, поможешь хоть мудрым словом? Как нам быть?

Даос чайник свой взболтал, посмотрел, как листья, словно облака, в нем плывут, и говорит:

-- Выходит, нет у мятежной Мэй ни отца, ни матери, ни сестры, что за ней пойдет. Один лишь путь вижу: если кто захочет ее в жены взять.

 - Кто же, - поразилась Мэй Вторая, - захочет на такой жениться?

Тут Ли и сказал:

 - Я готов.

Девы окружили его и заплакали: слезы словно жемчужные нити повисли.

 - На что вы себя обречь хотите? Как можно свою жизнь с этакой связать? Один вид ее дыхание отнимет, гнев огнем обожжет, позор камнем на шею ляжет.

 - Я, - говорит им Ли, - трех сестер увидев, о четвертой плохого думать не могу. Гнева ее не боюсь – я перед нею ни в чем не повинен. Что же до огня в ее чи – я хочу его коснуться. Сдается мне, именно огня нам с вами и не хватает.

Сестры ужаснулись. А Ли стоит на своем твердо.

 - Хочу, - говорит, - увидеть Огненную Мэй. Хочу ее своей сделать.

 

В западное крыло студент один пошел. Не взял ни талисманов, ни красных ниток. Долго шел длинными коридорами, занавеси раздвигая – даже удивился, что дом все не кончается. Будто бы ночью меньше шел.

Достиг двери, остановился. По дому сквозняк гуляет, холодными пальцами за шею трогает. Волоски у Ли на шее дыбом встали. Откашлялся и говорит:

 - Вот я, ничтожный, войти хочу. Не сочтите за дерзость.

Взялся крепко, отодвинул три медных засова, потянул дверь – а дверь не поддается.

С той стороны заперта.

 

 - Вот ведь чуднОе дело, - думает Ли.

Отступил на два шага, поклонился, руки сложив, и сказал громко:

 - Госпожа Мэй! Я с миром пришел. Пустите меня на порог.

Нет ответа. Даже ветер стих.

Студент к двери подошел, лбом к ней прижался и зовет:

 - Мэй уважаемая! Отворите! Я не враг вам. Поговорить пришел.

Внутри тихо-тихо. Ли дыхание затаил, слышит – будто с той стороны тоже дышит кто-то. Ненароком коснулся засова – а засов жжет как уголь: студент руку отдернул, пальцы в рот сунул. Задумался.

Сел перед дверью, ладонями в колени уперся, вздохнул.

 - Если, - говорит, - слышите вы, что в доме делается, то и про меня, стало быть, знаете. А если не знаете, то скажу вам, что зовут меня Ли Ляньсай, я человек книжный, пальцы по локоть в туши. Но красота пленяет и манит меня, и никогда не мог я устоять перед нею. Также манят меня и загадки. Вы – тайна этого дома и его узница. Хочу вас на волю выпустить, узнать вас хочу.

Прислушался – в ответ ни вздоха, ни шороха. Словно и нет никого. Тронул дверь – дерево теплое.

 - А мы к даосу ходили, - продолжает Ли. – К святому Фэну, на гору. Спрашивали, как вам помочь.

И дождался-таки. За дверью вроде как фыркнули.

Ли, ободрившись, пустился дальше.

 - И что сказал даос. Замуж, говорит, вам надо. За такой совет я ему очень признателен, потому что и сам о том же думал. Хочу свою судьбу с вашей соединить.

Тут из-за двери спрашивают:

 - А тебе-то это зачем?

Голос был… Вот, бывает, гроза за горами ходит. Вроде и далеко, а молнии видно, и ветер нет-нет да налетит, положит камыш на воду. Такой был голос.

 - Справедливый вопрос, - говорит студент. – Задать его легко, а ответить трудно. Разве ты не говорила со мной пламенем светильников? Порывами ветра? Дверями и утварью этого дома? Я все это видел и слышал, и вот – пришел тебе ответить, что хочу увидеть и услышать больше. Кем бы ты ни была – впусти меня.

 - Что ты обо мне знаешь? – спросили из-за двери – словно зарница полыхнула.

 - Только то, что рассказывают другие, - ответил Ли. – А могут ли они знать всю правду? Кто ты, какова ты из себя – это мне неведомо, знаю лишь, что в тебе есть огонь. Я твоего огня не боюсь, хоть и верю, что ты можешь меня опалить. Твоя боль переполнила этот дом, Огненная Мэй. Я хочу разделить ее с тобой.

Медные заклепки в двери раскалились как в кузнечном горне, дерево вокруг них почернело. Справа и слева от Ли стены и рамы заскрипели, словно грозя обрушиться.

 - Зачем тебе такая?

Ли кашлянул деликатно.

 - Видишь ли, - сказал тихо-тихо, головой к самой двери склонившись, - я не только тебя. Я всех вас четверых хочу в жены взять. Ни одну потерять не хочу – каждой сестрицей дорожу.

Все смолкло. Пыль – и та к ногам Ли песчинками попадала. Студент даже дышать перестал. Ждет, что будет.

А за дверью пламенная сестрица вдруг как захохочет. Будто сполохи в темноте зажглись.

 - Ох и жаден же ты, женишок!

Студент глаза прикрыл. Чуть-чуть улыбнулся.

 - Отвори мне, Огненная Мэй.

Дверь дрогнула – и снова повсюду тишина. Ли потянул за ручку – приоткрылась темная щель. Сумерки сгустились там и тут, светлый вечер стал темно-синим, а за дверью мрак был темным и плотным – хоть ножом его режь. У студента с собой ни лампы, ни свечи – ничего нет. Поддернул пояс – и шагнул вперед, словно в темную воду.

Смотрит – комната без окон, как чулан, темнотой до краев налита, а в этой тьме в углу – черное и белое. Белое – лицо девы и одежды на ней. Черное – туча волос над головой и глаза, как угли.

Ли деве поклонился, сел на пороге.

 - Здравствуй, Мэй Четвертая. Вот и увиделись.

Дева молчит, на него смотрит. Глядит на нее и студент. Видит лицо тонкое, овальное, словно рисовое зерно, стройную шею, руки белые к груди прижаты.

 - Не бойся меня, - говорит Ли. – Скажешь уйти – уйду.

Бледные губы молчат, не дрогнут. Студент одежды поправил, вздохнул:

 - Скажи хоть словечко?

Та смотрит пристально, глаз с него не сводя.

 - Не горазда я говорить.

 - Что с тобой случилось? – спрашивает Ли.

 - Подойди и посмотри, - отвечает Четвертая Мэй.

Ли встал, сделал шаг – а воздух вокруг как перед бурей, дрожит. Того и гляди, искры проскакивать начнут. У студента все волоски на теле поднялись, но шагал хоть медленно, но твердо. Долго шел – столько и места не было в чулане, сколько он сделал шагов. Шепнул тихо:

 - Не морочь меня, Мэй.

И следующим шагом стал с нею рядом.

Склонился над ней, вгляделся. Одежда на Мэй Четвертой – не халат и не платье, а будто длинные лоскуты намотаны. Тела под ними и не видно. Дева руки из-под ткани освободила, Ли видит – они до самых плеч в шрамах. Шрамы старые, белые – то словно змеи тянутся, то будто звезды – там, где кости когда-то кожу пробили. Ли тихонько пальцами коснулся – рука горячая, живая.

 - Как же ты здесь жила? – тихо спросил.

Четвертая только плечами повела.

 - Пойдем отсюда, - говорит Ли. – Нечего тебе здесь больше делать. Да и сестры ждут.

Огненная Мэй на него глянула – словно молния сверкнула.

 - Ждут, говоришь? Ну, веди.

 - Идти-то можешь? – только и успел спросить Ли, глядь – а она уже рядом с ним стоит, прямая, как пламя свечи.

Ли двинулся из чулана прочь – а она следом. Идет на шаг позади – бесшумно, молча, ничего не касаясь. У студента сердце не на месте: сам не знает, человека он за собой ведет или голодный дух. Однако, решил – будь что будет.

Так, в молчании дошли до жилых комнат. В той, где студент с сестрицами Мэй шутил и веселился, ждут все трое. Первая сестрица сидит на подушках за столиком с чаем. Вторая стоит напротив дверей. А Третья к окну отошла.

Ли как зашел, отступил в сторону, стал возле шелкового полога, что дверь закрывал. Полог словно от ветра взлетел – вошла Четвертая Мэй. Остановилась посреди комнаты. Сестры так и впились в нее глазами. Узорные подолы и рукава в свете ламп сияют, а Четвертая сестрица в грязных лохмотьях перед ними застыла, не шевелится. У тех золотые заколки в гладких волосах блестят – у Четвертой Мэй черные космы тучей над головой стоят. Молчат все – а тишина между ними звенит грозной медью.

Мэй Третья у окна шевельнулась. Руки сложила, поклонилась:

 - Ну, вот и ты, сестрица.

 - Что? – отвечает Огненная Мэй. – Соскучились? Заждались?

 

 - Соскучились, - говорит Мэй Первая.

 - Что ж раньше не позвали?

Мэй Вторая сестрам рукой махнула – молчите, мол. К Четвертой повернулась:

 - Ждешь, что каяться перед тобой будем?

Голос – что вода подо льдом: у Ли аж зубы заныли.

Четвертая вспыхнула костром в ночи:

 - Жду! – говорит. – Да только на свете и слов-то таких нет, чтобы я их от вас приняла. На коленях меня встречать должны!

 - Ох, и горяча ты, - вздыхает Первая сестрица. – Нет тебе удержу. За что зацепишься – не отпустишь.

 - Да уж не как ты, бесстыдница, - фыркнула на нее Четвертая. – Сегодня с одним зацепишься, завтра с другим. Не тебе меня учить.

 - Держи себя достойно, - говорит ей Вторая. – Противно смотреть.

Огненная Мэй так смехом и зашлась.

 - А давай, - говорит, - с тобой обменяемся? Ты десять лет в грязи и во мраке просидишь – а я буду гостей принимать и беседами учеными услаждаться. Посмотрим, сколько останется в тебе достоинства.

 - Я бы лучше умерла, - отвечает Вторая.

 - Я бы тоже! - кричит ей Четвертая.

 - Жалкая, недостойная, - цедит Вторая Мэй. – Надо было и впрямь тебя убить – хоть бы из милосердия.

 - Ты же наша, - плачет Мэй Третья. – Как ты можешь такое говорить? Никто тебя убивать не хотел – но и жить рядом с тобой невозможно было. Ты сама всем смертью грозила. Мы же добра тебе хотели.

 - И заперли? – подхватила Огненная Мэй. – Вот спасибо, сестрица. Хорошее у вас добро. Мягко спали без меня? Сладко ели? Часто ли думали, как мне в том чулане, где вы меня оставили? Или и думать обо мне забыли?

 - Я, - говорит Вторая Мэй, - ни на миг не забывала. Ты – мой ад.

 - А ты - мой! – бьет наотмашь Четвертая.

Стоят лицом к лицу. Очи сверкают гневом, словно клинки скрещиваются.

 - Что же вы так сердиты друг на друга? – мирно спрашивает Ли.

Все сестры к нему повернулись. Будто бы не было его в комнате – и тут появился.

А студент продолжает, как ни в чем ни бывало:

 - На того ли вы гневаетесь, красавицы? Тех ли вините? Разве, - повернулся он к Четвертой, - это сестрицы тебя искалечили? Разве, - поклонился он Второй, - Четвертая сестрица сама себе такой доли захотела? Сама себя соблазнила, похитила и в реку бросила – не иначе как вам назло?

 - Думать нужно прежде, чем что-то делаешь, - гневно отвечает Мэй Вторая.

Ли ей вновь поклонился.

 - Тысячу раз вы правы, - отвечает. – Но мысли людские ходят во тьме, потому что никто не знает будущего, даже гадатели. Если один человек вверяет себя другому, а тот его предает – на ком лежит вина?

 - Это все он, - воскликнула Третья сестрица. – Горный оборотень!

 - Верно, - кивнул студент. – Так отчего же ему и сотой доли вашего гнева не достается?

 - А ведь и правда! – говорит Третья. – Сестрица перед нами ни в чем не виновата. Не повинна она и в зле, которое ей причинили. А тот, кто повинен, наказания избежал.

Только сказала – Ли чувствует, будто в комнате теплее стало.

 - А в том, что они меня столько лет мучили – разве нет их вины? – гневно спрашивает Четвертая.

Студент и ей поклонился.

 - Мы с тобой правду знаем, - говорит тихонько. – Дверь с твоей стороны заперта была. Захоти ты выйти – никакие засовы не удержали бы. Кто может удержать пламя?

Первая сестрица рукавами всплеснула:

 - Да где же его взять, злодея этого? Ищи теперь ветра в поле.

 - Что о нем говорить, - поддержала Вторая.

Ли нахмурился – брови грозно сошлись, руки на поясе сжались.

 - А что, нечего о нем сказать? Забыть о нем? Обидчик с вашей сестрицей обошелся жестоко – и от этого зла родились годы страданий. Дао непостижимо, и, если беде суждено прийти, она придет – но горе тому, через кого она приходит.

 - Что толку переливать из пустого в порожнее, - вздохнула Мэй Вторая. – Чего нет, того негде взять. Мы о горном оборотне ничего не знаем, никогда его не видели, и здесь его нет.

 - История ваша вся здесь, - говорит Ли. – И все участники ее – тоже здесь.

 - В этой комнате? – удивилась Первая Мэй.

 - Братец, - говорит Вторая, - вы говорите загадками.

А студент не отвечает. Смотрит на Четвертую Мэй. Долго смотрел, думал. Потом сказал:

 - В заклинании духов я не особо силен, но кое-что знаю. И человека чувствую здесь – но и присутствие беса чувствую тоже.

Мэй Четвертая к нему обернулась, глазами сверкнула.

 - А это, - говорит, - я и есть. Что, страшно?

И стал тут свет в комнате меркнуть. Пламя в светильниках затрепетало, по полу дрожь прошла, и всем, кто был там, уши заложило, словно рядом беззвучный гром грянул.

 - Что, женишок, - кривится Четвертая Мэй. – Струсишь со мной обняться? Вот я какая!

Стоит посреди, как дерево в огне.

Ли к ней близко-близко подошел. За рукав ее взял – все так и замерли.

 - Не ты это, Мэй, - говорит студент. – Не ты.

И вдруг как дернет за рукав, за белые лохмотья. И стал круг за кругом лохмотья с нее снимать – словно кокон сматывал. Четвертая ухватилась за них руками – да где там: у студента силы вдесятеро больше, завертел ее, словно веретено. Ленты белые, грязные виток за витком к ногам ее бросает. Все глядят – а они шевелятся. Рвутся из его рук, словно живые.

 - Что это? – в страхе говорит Вторая.

Ли Четвертой сестрице уже и руки, и плечи размотал, дальше снимает, наготы ее не стыдясь. А на полу у ее ног ложится огромный червь, вроде тех, что в бычьих кишках заводятся, только много длинней. Хвост по полу извивается, а шея у Четвертой стан кольцом обвила, голова в тело ушла. Огненная Мэй молчит, только дышит тяжело, как в горячке. Ли стряхнул последние кольца с ног, за шею червя ухватил, сжал и командует:

 - Как вытащу – хватайте.

Дернул, потянул – вырвал гада вместе с волной черной крови. Тот, волю почуяв, рванулся из рук, свился в кольца, взвился к потолку. Бьется в потолок и стены, хочет вон вырваться.

Третья Мэй ему ногой на хвост наступила. Первая посередине руками сжала, сдернула пониже. А Вторая сестрица длинную шпильку из волос выхватила – никто и не заметил как – и голову червя в один взмах к полу приколола.

Тут Ли вынул из рукава нож и Четвертой сестрице передал. Та пришла в себя, размахнулась – и рассекла червя надвое. Он сразу и издох.

 

Семь шелковых халатов было на Первой Мэй. Верхний она сняла и сестрицу прикрыла. Третья, дрожа от гнева, останки червя за окно перевалила – только река и плеснула, его унося.

 - Пойдем, - говорит Мэй Вторая. – Отведу тебя к нашей матушке.

 

Пошли все, и студент следом. Матушка Мэй в своей комнате у очага сидит, шелковую пряжу перебирает. Которую нить налево кладет, та рвется, которую направо – та паутинкой осенней тянется. Четвертая Мэй вошла - и стала на пороге, с матушкиных рук глаз не сводит. Молчит Огненная сестрица – и другие молчат, только и слышно, как угольки в очаге потрескивают.

За окном давным-давно ночь сгустилась, луна совиным желтым глазом из-за туч глядит. Не идет от нее хрустальная лестница, не танцует на ней небесная фея – сумрачно в небе.

Не выдержала Четвертая, дрогнуло в ней сердце. Ступила через порог – шажок-то крошечный, будто стежок на полотне. Жалобным голосом позвала:

 - Матушка!

Старушка голову от пряжи подняла, руки к дочери протянула.

 - Дитя мое!

Мэй Четвертая и пала ей в ноги. Слезы рекой из глаз заструились, непокорная голова матушке на колени легла. Плачет Огненная Мэй.

Сестрицы, слушая ее плач, лица пестрыми рукавами закрыли, головы опустили – словно пионы в саду поникли. А матушка Мэй взяла частый гребень: вздыхает – и волосы дочери расчесывает, а те из-под гребня шелковым дождем струятся. Как последняя прядь под костяным гребнем разгладилась – так и кончились рыдания.

 - Вот и ты, дочка, - говорит матушка Мэй.

Четвертая встала с ней рядом – узорный пояс завязала. Лицо румянцем горит, на тонкой шее жилка бьется. Мэй Вторая напротив нее стоит – словно лотос в озере в свое отражение смотрится.

 - Ты ведь могла меня убить, - говорит ей Четвертая.

 - И хотела, не скрою, - отвечает красавица-сестра.

А плечи под пестрым шелком вздрагивают.

 - Я по тебе скучала, - говорит Четвертая. – Там, во тьме сидя, я горше всех по тебе скучала. Жарче всех на тебя злилась.

 - Я тебя спасти хотела, - отвечает ей Вторая. – Запереть от чужих глаз, спрятать – и сохранить. Вместе с тобой сердце свое заперла и спрятала.

 - В разлуке с тобой голос свой потеряла, - вторит ей Четвертая.

 - Прости меня, сестрица, - словно волна плеснула.

 - И ты меня прости, - словно пламя качнулось.

Белые руки из широких рукавов протянулись, пальцы друг с другом сплелись, головы навстречу склонились. Лотос отражения своего коснулся, круги по воде пошли – не видно ничего. Ли очнулся – а это слезы у него из глаз катятся, смотреть мешают.

Тут кто-то его за рукав тронул. Студент повернулся – рядом стоит Мэй Третья, почтительно руки сложив.

 - Вы, - говорит, - человек великой учености. Видите все, как оно есть. Не откажите малознающей, проясните хоть словечком – с кем мы боролись и кого одолели? Что за проклятье над нашим домом?

Ли ей протянул обрывок рисовой бумаги. На нем начертано:

«Унижение страстной души нередко делает ее одержимой своим обидчиком»[1].

 - Откуда это у вас? – спрашивает Третья.

 - Нашел у даоса в чайнике .

Дева еще раз перечитала и качает головой.

 - Не могу в суть мудрых слов проникнуть. «Страстная душа» - это про сестрицу, конечно. Но что за демон ею владел – или она владела им? Почему вы сказали, что участники истории все здесь? Возможно ли, что то был сам горный оборотень, и что все эти годы он был под нашей крышей?

 - Оказавшись гостем вашего дома, - отвечает ей Ли, -- я держал глаза открытыми и увидел много странного. Я видел лампы, гаснущие и загорающиеся сами собой, и чашки, перевернутые как будто незримой рукой, и двери, наделенные как бы собственной волей. Все это подсказало мне, что есть нечто скрытое, что лишь таким образом может себя проявить. Я стал смотреть дальше – и увидел тайну, которую хранят и коснуться которой ни у кого не хватает духу. Я задал вопрос – и нашел ключ к ответу в чайнике у даоса. Но больше всего я уверился в своей правоте, когда увидел дверь.

 - Что же в ней было такого? – спросила Мэй Третья.

Ли наклонился и шепнул ей:

 - Она была заперта с обеих сторон. Зачем?

 - Зачем? – эхом повторила дева.

 - Стыд, страх и отчаяние могут питать демона, но сами они – сущности вполне человеческие, - сказал ей Ли. – Бесу же сопутствует запах лжи. Ложь – его плоть и кости. Во всем вокруг Четвертой сестрицы я чувствую этот тяжелый дух. Насколько дано мне малоумному видеть спрятанное и постигать скрытое, настолько я вижу, что история о горном оборотне вся, от первого до последнего слова, – ложь.

Сказал – и в тишине слова как осенний гром прокатились.

Все сестрицы к нему обернулись. Вторая с Четвертой стоят, руки соединив, на студента гневные очи устремили.

 - За что ты, Речная Мэй, у сестры прощения просила? – спрашивает Ли. – А ты, пламенная душа, в чем перед ней каялась?

Молчат девы.

Студент попрощался с ними - и к себе спать пошел.

 

Осенние ночи темны и тихи. Не поют ночные птицы, не шумят лягушки. Только и слышно, как река журчит, в свое каменное ложе возвращаясь, да как сухой лист, сорвавшись с ветки, царапнет окно. Осенний рассвет бледный, льется в окна вместе с молочным туманом. Сыростью пахнет.

Солнце еще не встало над горами, когда в комнате у Ли дверь скрипнула и вошли все четыре сестрицы. На ложе к нему опустились, словно перышки на воду. Вторая села в головах, в ногах - Мэй Четвертая, а Первая и Третья по бокам. Словно на сером листе черной тушью нарисованы - брови, сомкнутые губы, волны волос, и ресницы влажные - видно, не просохла еще тушь.

 Ли глаза прикрыл и сказал им нараспев тихо-тихо:

     - На северо-западе

      высится дом большой.

      Он кровлей своей

      с проплывающим облаком вровень.

 

      Цветами узоров

      в нем окна оплетены,

      Он башней увенчан

      в три яруса вышиною.

 

      Из башни доносится

      пенье и звуки струн.

      И голос и музыка,

      ах, до чего печальны!

 

      От песен не жалость

      к певице за горечь мук,

      А боль за нее -

      так друзья и ценители редки, -

 

      И хочется стать

      лебедей неразлучной четой

      И, крылья расправив,

      взлететь и подняться в небо![2]

 

У красавиц на глазах слезы. Мэй Первая руку студента под одеялом нашла - и сжала тихонько.

 - Похитительницы сердца моего, - говорит им Ли. - Что же у вас тут приключилось?

 - Я начну, - сказала Вторая.

 

Молодой чиновник по фамилии Ван - из восточных Ванов - приезжал раз с визитом в дом семьи Мэй, когда был еще жив отец. Спустя несколько лет он вновь оказался под их крышей - заехал по пути через наш уезд почтить, как он сказал, семью старого наставника. Привез щедрые подарки. Сестрицы и матушка обрадовались. Слуги с ног сбились, желая угодить хозяйкам и перед гостем и его свитой не ударить в грязь лицом. Ваны были в столице не последними людьми.

Чиновнику приглянулась Мэй Вторая, и той его внимание было лестно. Раз он, улучив время, застал ее одну в саду и осыпал страстными признаниями. Но, поскольку был он по велению родителей уже женат на женщине из влиятельной семьи, то предложил Второй быть его "запасной женушкой", "госпожой весеннего павильона". Красавица выслушала его, не дрогнув, как говорится, бровью, и, в самых учтивых выражениях поблагодарив, смиренно отказалась. Какие же слова были у нее на уме, того никто не знает. Уладили они дело меж собой тихо, без чужих ушей.

Четвертая же сестрица, как гость приехал, сердце свое потеряла. День и ночь пылала и томилась, на него глядя, взор его ловила и, как в песне поется, пересчитала все нитки в его халате. Гость все видел и в усы посмеивался. Посмеиваясь, взял ее к себе на ложе и ночи напролет с нею тайно утешался. Прощаясь, подарил ей драгоценные серьги и заверил, что будет безутешен, ее вспоминая.

Один день миновал и одна ночь - на второй день Четвертая Мэй пропала.

Выждав сутки - не вернут ли беглянку - Вторая сестрица, кипя тревогой и гневом, запрягла лошадь в малую повозку и отправилась за ней в погоню.

Злоключения же Четвертой тем временем были таковы. Настигнув в дороге Вана с его свитой, она явилась к чиновнику, рассчитывая его приятно удивить. Однако он, поначалу встретив ее вежливо, велел ей оставить его и возвращаться домой. Огненная Мэй прибегла к мольбам, на которые Ван ответил холодно и грубо. Тогда, вспыхнув как сухая солома, Четвертая принялась грозить ему, что молчать не станет, и слух о ее бесчестье дойдет до ушей князя. Пыталась и с ножом броситься на обидчика. На это Ван лишь отмахнулся от нее и велел слугам схватить ее и сбросить в ущелье.

Там, идя вслед за рекой, и нашла ее Вторая Мэй.

Четвертая была чуть жива. Чудом, цепляясь за ветки, она не разбилась насмерть, но жизнь в ней едва теплилась, сохраняемая лишь жаждой мести. Мэй Вторая, выслушав рассказ сестры, похолодела. Ван нанес дому Мэй тяжкое оскорбление - но призвать его к ответу означало навлечь беду на всю семью. Живая Мэй опаснее, чем мертвая. Перед Ваном семья беззащитна.

 - Если в тебе есть хоть капля великодушия, ты должна умереть, - сказала Вторая Мэй.

Но неразумная Четвертая умирать не хотела.

 - Хочешь жить, - сказала Вторая, - молчи и слушай меня.

Так, сидя рядом с искалеченной сестрой, слово за словом, она сплела историю о побеге вслед за горным оборотнем. Нет никакого Вана. Нет и не было. А с оборотня какой спрос. Четвертая слушала, временами впадая в забытье. Семенам лжи, посеянным в тот день, еще предстояло прорасти.

 - Все, что было, - сказала Вторая, - останется между нами.

Дома, в бреду и в горячке, Огненная Мэй кричала по ночам.

 - Молчи, - повторяла Вторая, оборачивая ее мокрыми простынями. - Ты всех погубишь.

Ложь запечатала рот Четвертой Мэй, обида и гнев кольцами сжимали сердце. Воздух над нею дрожал, словно над костром. Никто не мог долго оставаться с ней рядом. Стоило сестрам переступить порог ее спальни, она начинала кричать, как безумная.

 - Скоро пойдут слухи, - сказала Мэй Вторая. - Ради семьи ты должна исчезнуть.

Три медных засова лязгнули, запирая огненную сестрицу. Стук четвертого засова никто не услышал.

Для людей осталось три сестрицы Мэй.

 

 - Беспощадная история, - сказал Ли. -

 - Так было, - ответила Мэй Вторая, прямая, как тростник.

 - Нежная Мэй, - сказал ей Ли. - Любая повесть состоит из сказанного и несказанного - что же осталось в тени?

Вторая только плечами повела.

 - Ты единственная отправилась на поиски, - вздохнула Первая Мэй. - Нашла сестрицу, раны перевязала и домой вернула. Ты день и ночь от нее не отходила, дольше всех с ней рядом была.

- Мы всегда и во всем тебя слушались, - подхватила Третья. - Вопросов не задавали.

 - Сестрица, - сказала Мэй Четвертая, - из-за моего безрассудства ты возложила на себя непосильное бремя.

- Не оправдывайте меня! - рассердилась Вторая.

- Мы не оправдываем, - шепнула Третья. - Мы сожалеем...

 

 - Чайник новый, -  сказал студент, садясь на постели. - А вино все то же. Разве здесь вся вина ваша? Разве вы сами - причина бед?

 - Несомненно, - сдержанно ответила ему Вторая, - наши поступки создали нашу судьбу.

Студент вздохнул.

 - Ты что же, - хмуро спросила Четвертая Мэй, - до сих пор боишься вслух обвинить Вана?

 - А какой в этом прок? - откликнулась Вторая. – Что, будем теперь взывать к справедливости? Требовать возмездия?

- В том, что касается возмездия, жалкий студент, конечно, вам не помощник, - сказал Ли. - Но сдается мне, обвинить Вана – значит снять вину с себя. И в этом тоже есть своя справедливость. Почему вы о нем вовсе не вспоминаете?

 Вторая Мэй горестно головой покачала.

 - Правду сказать, вспоминать о нем - значит признать, что все это случилось на самом деле.

 - Это и в самом деле было! - жалобно воскликнула Четвертая Мэй. - Посмотри на меня. Это же я там была! Это меня схватили за локти, и потащили по камням, и бросили с обрыва. Ты видишь эти шрамы? - это мои кости сломались и жилы порвались. Утром я любила и надеялась на счастье – а к вечеру охрипла от крика и сошла с ума от боли и страха. Небо надо мной утешало меня – но ворон спустился, чтобы выклевать мне глаза, и я отвернулась лицом в землю и камни. Все это было со мной!

 - Если бы ты лучше владела собой, если бы в тебе было хоть немного рассудка, ничего этого не случилось бы! – кипя холодным гневом, ответила вторая сестрица.

 - Что же мне делать, если я такая на свет родилась?! - в отчаянии крикнула Огненная Мэй, ударяя себя в грудь.

А бледная тень, призрачный червь, уже обвила ей горло. Блеснули белки глаз и острые зубы - лицо стало точно маска демона.

 - Хватит! - властно сказал Ли. Солнце поднялось за его спиной и лучи его пронзили призрака, словно огненные копья. - Довольно вам множить ложь!

 

 - Но в чем же ложь, братец? – робко спросила Третья. – Разве теперь вы не знаете всей правды?

 - Мы доверяем своим глазам – но им нельзя верить; мы полагаемся на свое сердце – но и на него не стоит полагаться. Запомните же: поистине, нелегко познать человека![3] – ответил на это Ли.

 - Я тоже умею цитировать мудрецов! – холодно сказала Вторая. – «Благородный муж винит себя, малый человек винит других».

 - Что ж ты так неблагородно винишь во всем сестру?

Вторая так и ахнула.

 - Так ли ужасно ты поступила? – обратился Ли к Огненной Мэй. – Что, ты была первой девушкой, обманувшейся в своем возлюбленном? Что, разве юные девы не бывают доверчивы и безрассудны? Не в этом ли их главная прелесть? Долг умудренного опытом – с учтивостью отправить пылкую деву домой… Пусть бы даже засунув в мешок.

Четвертая против воли фыркнула.

 - Ты поступила так, как велело тебе сердце, - рассудил Ли.

 - Глупое сердце! – горько сказала Вторая.

 - Ну а ты, - повернулся к ней студент, - разве выдумала опасность от Вана? Разве ты, увидев сестру, не поняла, что он за человек? Нет, ты все поняла верно, и страх твой был не напрасен. Ты защищала и сестру, и семью – как велел тебе долг, страх и рассудок.

 - Не могут же они обе быть правы! – воскликнула Первая Мэй.

 - Могут, - сказал студент.

 - Так в чем же ложь? – вновь спросила Третья.

 - Ложь – в том, что Четвертая сестрица виновата в своем несчастье, – почтительно ответил ей Ли. - А горе – в том, что она всей душой поверила в эту ложь. В этой истории юная дева вела себя как положено юной деве, старшая сестра – как положено старшей сестре, и только Ван поступил несообразно достоинству и положению. Стало быть, вина лежит на нем – вот как я понимаю справедливость.

 - Можно еще разок? - напряженно спросила Четвертая Мэй.

 - Пожалуйста, - спокойно откликнулся Ли. - Ты можешь без боязни злиться на Вана. В том, что случилось, нет твоей вины. Беда заключается не в том, что ты сделала. Она - в том, что сделали с тобой.

Тут сразу, одновременно, произошло вот что.

Мэй Четвертая обняла студента и пылко поцеловала его, сказав: "Спасибо тебе!" И в тот же миг Мэй Вторая, побледнев, тихо воскликнула: "Но ведь это страшнее всего!"

 - Да, - промолвил студент, поклонившись четвертой сестрице.

 - И - да, - кивнул он, повернувшись ко второй.

 

 - Есть ли еще то, что осталось невысказанным? - спросил Ли, подойдя к широкому окну и обратив взор на восток. Там, между гор, река делала изгиб и терялась, там виден был горбатый мостик и дорога, ведущая к дому Мэй. Там солнце, вступив в свои права, согревало седую от росы осеннюю траву и осушало слезы на красных листьях кленов. За спиной у студента был шелест шелка и вздохи - словно листья в саду перебирало ветром.

 Голос Второй шепнул справа: "Мне было тебя очень жаль. Очень жаль, сестрица. Видеть тебя было так тяжело... что я предпочла не видеть".

А голос Четвертой ответил слева: "Сидя взаперти, я тысячу раз тебя ненавидела и тысячу раз прощала. А поблагодарить - не поблагодарила ни разу".

 - Я рада, что ты снова здесь, - сказала Мэй Вторая.

Шелест усилился - словно ветер снова прошелся по саду. Глянув через плечо, студент увидел, что Четвертая Мэй обнимает сестру, крепко головой к ней прижавшись, Мэй Вторая улыбается, и лицо у нее пылает, а первая и третья сестрицы в радостном смущении стоят рядом, и солнце горит в золотых нитях широких одежд.

Ли, глядя на дальние утесы, тоже улыбнулся тихонько...

 

В тот же день студент простился с сестрицами Мэй и отправился домой, потому что и так уж загостился. Семь дней провел у себя - и потянуло обратно. Было так: во дворе слуги жгли листья, и белый дым курился над бледными языками пламени. Ли взглянет - пламя словно танцует - и вспомнит о Мэй. Выйдет ли утром умыться к бадье - хрусткий тонкий ледок разобьет ковшом - и вспомнит о Мэй. На закате на небо глянет - там тучи над горами клубятся - и снова Мэй вспоминает. Как говорится, покажешь влюбленному полоску холста - он видит шелковый пояс.

Собрался, отправился.

Перешел мостик, белые ворота миновал, по дорожке двинулся к дому, и краем глаза видит - за деревьями кто-то есть. Обошел дом и оказался в саду. Ветер в вышине ходит, роняет на землю сухие листья - а в саду под стеной тихо-тихо. Перед ним между рябиной и кленом стоит Мэй Четвертая - алые листья в волосах запутались, гроздь огненных ягод в руке. Смотрит на дальние вершины, на снежные шапки.

Кивнула студенту смущенно. Ли ее сердечно приветствовал.

 - Что, - говорит Четвертая, - так нескоро вернулись? Мы уж вас потеряли.

 - Письма писал родным, - отвечает ей Ли. - О грядущей женитьбе.

Четвертая усмехнулась краешком губ. Пальцы рябину отщипнули и уронили на землю.

 - Не передумали, значит? – спрашивает.

 - Не передумал, - говорит Ли.

Красавица отвернулась, руки опустила – рукава до земли упали.

 - Я, - говорит, - всей душой вам благодарна за свое спасение. На всю жизнь вас собой обременить не смею и думать. Не стоит вам меня, недостойную, жалеть. Никто бы такой жены себе не пожелал - кому нужен сорванный цветок, да еще и со шрамами...

У студента сердце упало.

 - Неужто, - спросил, - я тебе настолько противен?

Дева молчит. Только и видит Ли, как краешки ушей от осенней прохлады горят, как бьется на белой шее тонкая жилка, как позвонков дорожка под широкий ворот убегает.

- Гордячка Мэй, - говорит ей Ли. - Сама ты себя судишь, сама себя наказываешь. У меня же такого и в мыслях нет.

Молчит - и даже как будто не дышит.

 - Ну посмотри же на меня, - говорит ей Ли.

Та повернулась, взглянула - словно нарциссы в осеннем саду раскрылись.

Что за темные нарциссы

Расцвели на горном склоне -

То моей любимой очи,

В них всегда весна сияет, -- шепнул ей Ли.

Красавица хмурится, а глаза против воли усмешкой горят.

 - Ничего, - говорит, - не могу в ответ припомнить умного. Отвыкла.

Студент и сам усмехнулся.

 - Скажи еще, - говорит дева.

Студент лукаво поклонился и прочел:

 - Среди цветов поставил я

Кувшин в тиши ночной.

И одиноко пью вино,

И друга нет со мной.

 

Но в собутыльники луну

Позвал я в добрый час,

И тень свою я пригласил,

И трое стало нас.

 

 - Это я знаю, - рассмеялась Четвертая Мэй. И продолжила радостно:

 - "Но разве, - спрашиваю я, -

      Умеет пить луна?

      И тень, хотя всегда за мной

      Последует она?"

 

      А тень с луной не разделить,

      И я в тиши ночной

      Согласен с ними пировать

      Хоть до весны самой.[4]

 

Щеки у нее раскраснелись, губы раскрылись, а в глазах словно по свечке зажглось. Ли подошел ближе - стоит и взор оторвать не силах.

 - Разве не видишь? - говорит. - Я ранен тобою, Мэй. Немею, глупею, слов подобрать не могу. Душа умирает от мысли, что ты со мной быть не хочешь.

Огненная Мэй смеется. Руки студенту на грудь положила, он их накрыл своими – думал, замерзли, а они горячие, через плотный халат сердце греют.

 - Люблю тебя, - отвечает. - Как увидела, в тот же миг полюбила. Боюсь тебя - ты мое сердце в ладонях держишь. И за тебя боюсь, глядя, как ты передо мною открыт.

Прижалась к нему вся – от башмачков до пылающих щек – рукава с рукавами словно речные струи перемешались.

 - Власть твоя надо мной велика, - шепнул Ли в розовое ухо. - Но я тебя не боюсь.

Холод не холод, ветер не ветер, прямо в осеннем саду слились с нею в страсти. После, ресницы раскрыв, красавица спохватилась:

 - А как же сестрицы?

 - Ну, как без них, - смеется студент. - Куда же мы без них...

 

 

И они отпраздновали разделение чаши и заключили брак – все пятеро. Это известно доподлинно. Что же вышло потом – об этом ходят лишь толки.

Кто говорит, что студент и сестрицы Мэй переехали в родные места семьи Ли, чтобы жить в богатстве и неге. Что студента даже видели в столице на экзаменах, где он снискал похвалы и награды.

Кто говорит, что их всех унесло моровое поветрие - это, конечно, завистники, их всегда с лихвою на свете.

Судачат также, что однажды спустился с горы святой Фэн, принес сестрицам письмо от Владычицы запада. В письме говорилось, что дело их пересмотрено, срок наказания на земле подошел к концу, и сестрицы Мэй могут вернуться в Небесные чертоги. Потому что были они, конечно же, небесные феи, по-другому и быть не могло. Говорят, что Ли наотрез отказался покидать возлюбленных - как ни упрашивали они, как ни сулили найти ему подходящую земную супругу, он остался непреклонен и согласился завершить свое присутствие в этой жизни и рискнуть просить у Владычицы позволения пребывать с ними в жизни вечной. С неба спустилась высокая повозка, все пятеро поднялись в нее – и больше никто их не видел.

Поэтическая история. Многие готовы ей верить – почему нет, всякое случается в жизни.

Сам я все это знаю от своего племянника, а тот - от служанки из дома Мэй, с которой водил шашни. Но после того, как дом опустел, девица подалась на юг, и след ее затерялся, так что уже никого не спросишь, как оно было.

Ходили в горы смотреть, что сталось с домом. Стоит сиротливо, крыша просела, окна заросли диким хмелем. Пытались добраться и до хижины отшельника Фэна - но и там никого не нашли: видно, святой человек ушел куда-то. В доме его вьют гнезда совы да тявкают дикие лисы.

И только луна по-прежнему светит ясно.

 

 

[1] Выражение, приписываемое Конфуцию.

[2] Ли цитирует китайскую древнюю поэзию из цикла «Девятнадцать древних стихотворений»

[3] Ли и Вторая сестрица цитируют изречения Конфуция.

[4] Стихотворение Ли Бо в переводе А.И. Гитовича

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: