Евгения Авдеева «Вниз по реке»

 

 1

****

 

Это было в те времена, когда Флориан Симон странствовал по Реке. Его плавучий дом был вполне приличный, так что путешествовал он со всеми удобствами, пустившись в путь от начала судоходного русла и планируя добраться до самого устья, к морю.

Река, по которой он плыл, текла через множество миров, и люди в них говорили на разных языках, но во всех языках она носила одно имя, и имя это означало - Река. Так она была велика и так полноводна.

Денег у Симона было немного, но и не так чтобы мало, он зарабатывал по пути искусством врачевания, и молва бежала впереди него, а кроме того кое-что он накопил еще при оседлой жизни. Однако необходимость ремонта, назревшая к осени, его не обрадовала. Флориан не знал, замерзает ли Река в этих краях зимой, но осенние штормы и холодные дожди давали понять, что радости плыть будет мало. Нужно было выбрать место, где можно было бы приятно перезимовать и где лес был бы не слишком дорог. И на этот случай у него было припасено письмо от старого приятеля, который давно и прочно обосновался в городе ниже по реке и сердечно звал его в гости еще в самом начале странствия. Вот кстати и выпал случай. Места, как приметил Симон, были лесистые, дерева на строительство не жалели, корабли на реке выглядели красиво и крепко, так что можно было надеяться на удачный контракт.

Поэтому Флориан доплыл до города, пришвартовался в порту и оставил мэтру Лукео весточку в трактире «Стрела и камень», где заодно и очень славно поужинал.

 

2

****

 

Мэтр Евмений Лукео, аптекарь, был человек уютный. Придя к вечеру следующего дня, он в два счета освоился в плавучем доме, одобрил его, погрузился с Флорианом в хозяйственные расчеты касательно ремонта и, когда, наконец, словно большой кот, устроился в кресле с бокалом подогретого вина, было уже заполночь, но прерывать неспешную беседу приятели и не думали.

- Что это за город и что за место? – спросил Симон, глядя на качающиеся за окном огни ближайших судов и на яркую линию фонарей, поднимающуюся от причалов на холм.

 - Могу тебя удивить, - улыбаясь, ответил Лукео, - но это ни много ни мало, а целое королевство, а ты сейчас в его столице.

 - Столице – и единственном городе? – хмыкнул Флориан.

 - Единственном крупном городе, - с лукавым видом кивнул аптекарь. - Есть еще четыре некрупных и сотня селений разной степени малости.

 - Негусто. Похоже, название больше отражает гордыню правителей, чем масштаб их владений.

 - Маленьким государствам тоже хочется чем-то гордиться, у нас есть свой местечковый форс. Королевство удачно торгует, со вкусом кормится, добротно строится и потихоньку расширяет свои границы, так что я бы не спешил с выводами, мой дорогой мэтр Симон.

Флориан слушал эту патриотическую тираду с удивленной улыбкой.

 - Я вижу, что для иностранца ты здесь неплохо освоился, - заметил он. – И даже, кажется, полюбил это место?

Кругленький аптекарь мечтательно и отрешенно устремил взгляд за окно, на те же огни и те же холмы, шумевшие в темноте под речным ветром.

 - Полюбил? – задумчиво сказал он. – Может быть, и полюбил… Ты знаешь, Фло, что здешняя королевская линия правит больше пятисот лет? Подумай. Полтыщи лет – и никаких революций, смены династий, чумы и моровой язвы, никаких трудностей с отсутствием наследников… Одна прямая линия, от отцов к детям, сыновьям и дочерям, и от них – дальше. Они здесь поклоняются Реке, с почтением относятся ко всему, что она им приносит, и Река питает их и – бог знает – дает им всем какое-то благословение, так они верят. Моя жена говорит, что меня принесла ей Река, и встретила она меня на реке, а здесь не принято отказываться от речных подарков. Вот она и не отказалась. Так что, пожалуй, ты прав – я действительно освоился и действительно полюбил. Вот только не знаю что: свою жену, спокойную жизнь или внешнюю основательность этого места, под которой мне все время мерещится какая-то поэзия и какая-то хрупкость.

 - Поэзия… - протянул Флориан, покачивая вино в бокале. – Тебе виднее насчет поэзии… А слушай,  - прибавил он, помолчав - Меня тоже принесла река. Значит ли это, что ко мне нужно относиться с почтением? Или что во мне есть что-то судьбоносное?

 - Как знать, Фло, как знать. Все может быть, - ответил на это мэтр Лукео.

Приятели посидели молча, прислушиваясь к плеску воды за бортом и шелестению листьев. Тучи на небе рассеялись, и в окне стало видно звезды. После горячего вина клонило в сон, и разговор догорал, как огонь в камине, оставляя после себя приятное тепло и тишину.

 - Так что? – попытался встряхнуться Флориан. – Ты говоришь, королевская династия? И кто у нас нынче король, и как поживают его супруга и венценосные детки?

 - Королева, - сонно и не очень внятно ответил Евмений. – У нас сейчас королева, старина. И она еще очень молода.

 

Ночь, ясная и звездная, заглядывала в окна. В темноте, постукиваясь бортами, спали барки, спали рыбацкие лодки, сбившись теснее друг к другу, спали деревья и темные дома на берегу, ветер тоже уснул, и только река неутомимо катила свои волны все вперед и вперед – к неведомому морю.

 

3

****

 

Следующий вечер выдался темный и ветреный. Густые тучи нависли над водой и над городом, рассыпая холодный мелкий дождь. Прохожие ежились в своих плащах, стремясь поскорей попасть в тепло, под крышу. Плавучий дом Флориана подпрыгивал на волнах, покряхтывая боками и позванивая медной утварью на кухне, а его хозяин силился читать при мечущемся свете лампы. Шаги на сходнях и негромкий стук в дверь стали для Симона полной неожиданностью. «Кто здесь?» - громко спросил он, подходя с лампой к двери. Вместо ответа стук повторился снова – настойчивый, быстрый и тихий.

Приоткрыв дверь, Симон увидел невысокого человека в темном плаще с капюшоном. Не дожидаясь приглашения, незнакомец одним быстрым и плавным движением скользнул в дом, потеснив опешившего хозяина, и бесшумно прикрыл за собой дверь. Здесь он откинул капюшон и повернулся к свету, дав Симону себя рассмотреть. Лицо незнакомца было невыразительным и неприметным, словно стертая монета, глаза – светлые и цепкие – быстро оглядели Флориана и дом, без дружелюбия, но и без явной враждебности. Выпростав руку из-под просторного плаща, ночной гость молча подал Симону конверт, подписанный знакомым почерком. «Прошу тебя, Фло, - писал мэтр Лукео. – Ничего не опасайся и следуй за человеком, доставившим это письмо. Клянусь, тебе ничто не угрожает, но с твоей помощью мы надеемся избежать большой беды».

«Клянусь, тебе ничто не угрожает», - раздраженно проворчал Симон себе под нос. «Не многовато ли пафоса».

 - Я так понял, вы нуждаетесь в моих профессиональных услугах? – сухо обратился он к незваному гостю.

Не смутившись и не отведя своих колючих глаз от лица Симона, тот лишь коротко сказал, слегка поклонившись:

 - Прошу вас следовать за мной, мэтр доктор.

Неожиданно это почтительное обращение успокоило и даже слегка развеселило Симона. Эта странная смесь приказного отрывистого тона и вежливости, пристальный и вместе беспокойный взгляд навели его на мысль, что ночной гость волнуется не меньше его самого.

Флориан не питал никакой любви к тайнам, заговорщикам и интригам – в силу профессии ему и так приходилось хранить немало чужих секретов, и он не горел желанием увеличивать их число. Если что-то и побудило его быстро и не задавая вопросов собрать свой саквояж, принять молча поданный незнакомцем такой же темный и объемистый плащ, погасить свет и выйти следом за провожатым в холодную ночную морось, это торопливый и тревожный тон письма мэтра Лукео.

Евмений Лукео был, несомненно, поэтом, бывал он порою и до тошноты пафосным, но что отличало его во все поры его жизни и за что любил его Флориан, это неизменная хлопотливая доброта к пациентам и, как ни странно, точность в прогнозах.

 

4

****

 

Двуколка ожидала их на соседней улице, и править ею спутник Симона взялся сам – видимо, из соображений секретности. Очевидно, из тех же соображений он спустя полчаса остановил лошадей под деревьями, в месте без признаков жилья, и так же отрывисто и тихо призвал Флориана следовать за ним пешком. Ночь была темной, словно чернила, но незнакомец не зажигал фонаря. Двигаясь впереди уверенно и бесшумно, он время от времени останавливался, чтобы дать Симону время нагнать его. Флориан неважно видел в темноте и тосковал при мысли о корнях, за которые можно запнуться, или ветках, на которые можно напороться. К его облегчению, все время пути под ногами была ровная тропа. Вскоре Флориан услышал шум воды, и спутники перешли по мосту небольшой быстрый поток. Сразу от реки тропа пошла в гору, и спустя несколько минут уперлась в высокую каменную стену. Стало быть, прикинул Флориан, они оказались в окрестностях замка на горе, стены и башни которого он приметил во время своей единственной прогулки по городу.

Отворив в крепостной стене небольшую калитку, спутник пропустил Симона внутрь, вошел сам и запер за собою засов. За стеной лежал темный парк или сад – деревья стояли густо вдоль узкой дорожки, шлепая листьями под ветром и бросая в лицо Флориану холодные брызги дождя. За парком открылся двор с постройками, огромной башней справа и длинным домом слева. В окнах дома там и сям приветливо мерцал свет. Дорожка вела прямо к нему, но провожатый и тут предпочел окольный путь, свернув на узкую тропу и подведя Флориана к небольшой двери в левом крыле здания.

Тепло и приглушенный свет газовых рожков были такими долгожданными, что Флориан плохо следил, куда ведет его проводник, наслаждаясь возможностью вытереть лицо и расслабить продрогшее тело. Тем временем они оказались в маленьком кабинете, где спутник Симона снял плащ и остался в мундире, сидевшем на нем так, словно рос прямо из кожи.

«Это, конечно, многое объясняет», - с мрачноватой иронией подумал Флориан, снимая и свой плащ и пристраивая его на спинку ближайшего стула.

 - Чем могу служить? – вслух спокойно спросил он.

Человек в мундире сел за стол и жестом велел Флориану занять свободный стул напротив.

 - Перед тем, как вас введут в курс дела, - сухо сказал он, - вы должны поклясться, что все, что вы услышите и увидите, вы сохраните в строжайшей тайне и ни при каких обстоятельствах не откроете никому.

Флориан, озябший, чуть отогревшийся, мокрый и раздраженный, был сыт по горло этим загадочным вечером, поэтому ответил резче, чем собирался.

- Я умею хранить тайны по долгу своего ремесла и не нуждаюсь в напоминаниях об этом. Вам угодно, чтобы я подписал письменное обязательство?

Человек в мундире смотрел Симону прямо в лицо, не отводя глаз.

 - Я предупредил вас о том, что в этом случае к сохранению тайны нужно отнестись со всей серьезностью,  - сказал он. – Мне довольно вашего слова. Письменные обязательства мне не нужны, потому что, реши вы нарушить слово, разбираться мы с вами будем не в суде.

 - Ох, - вздохнул Флориан, убирая со лба волосы и устало глядя на своего ночного визитера. – Я понял, понял. Если я проболтаюсь, вы найдете меня и убьете. Лично. Сами. Не доверяя это другим из соображений секретности. Послушайте меня, - продолжил он, жестом прервав попытку мундира ответить. – Я врач и я занимаюсь этим двадцать с лишним лет. Я храню немыслимое количество самых разных тайн. И, как видите, я до сих пор жив. Это должно навести вас на мысль, что молчание неплохо мне удается. Если же вам так трудно мне доверять, почему бы мне не уйти тем же путем, пока еще я не узнал ничего такого, что стоило бы мне головы?

«Ну, подожди, Евмений, дай только добраться до тебя, объяснениями ты не отделаешься» - клялся он про себя.

- Прошу прощения, мэтр Симон, - серьезно ответил ночной провожатый, и, кажется в его глазах мелькнуло что-то человеческое. – Иногда забота о безопасности заставляет немного… гм… перестраховываться.

Флориан кивнул в знак того, что извинения приняты.

Человек в мундире вздохнул, опустил глаза на свои руки и снова поднял их на Симона. Его новый взгляд был твердым и деловитым.

- Мэтр Симон, сейчас вас примет королева. Неофициально. Обращаться к королеве следует «Ваше величество». В присутствии Ее величества вы не можете сесть раньше, чем вам это будет предложено, также не можете вы первым начать или прекратить разговор. После окончания приема я буду ждать вас здесь и провожу вас домой, если только мне не будет приказано иное. Если у вас есть при себе оружие любого рода, оставьте его здесь.

 - Вот тут, - кротко сказал Флориан, приподнимая с пола свой саквояж, - находятся колющие и режущие предметы разного рода, а также всевозможные яды. Что будем делать?

Его собеседник устало потер лицо ладонями.

 - Да, само собой, мэтр, - вздохнул он, - ваши вещи останутся при вас.

Помолчав немного, он добавил.

 - Если вам все понятно и вы готовы войти, я предпочел бы не затягивать с этим.

«Мне ничего не понятно. Спасибо тебе, друг Лукео, - грустно подумал Флориан. – Твоими стараниями я, похоже, удостоился государственной тайны». Он поправил одежду, пригладил влажные волосы и просто сказал:

 - Я готов.

Человек в мундире подвел его к узкой дверце в стене и, отворив ее, пропустил его внутрь.

 

5

****

 

Если бы у Флориана спросили, какое впечатление осталось у него от первых минут встречи с королевой, он сказал бы: «тепло и свет». В теплой и ярко освещенной круглой комнате сидели за столом две женщины. Перед младшей на столе лежали книги и бумаги. Старшая держала в руках вышивание. Комната была маленькой и вся – лазурной и золотой, свет ламп золотыми искрами играл на стенах и потолке. Тяжелые портьеры закрывали высокие окна. На столе между женщинами стоял чайник и чашки, исходящие уютным парком.

- Добрый вечер, мэтр Симон, - приветствовал Флориана тихий молодой голос прежде, чем он ощутил замешательство, как ему следует о себе заявить. –  Вы ведь не откажетесь присесть с нами.

 - Добрый вечер, Ваше величество, спасибо, - не очень ловко откликнулся Флориан, занимая предложенное ему резное кресло у стола.

 - Я прошу прощения за то, что вы вынуждены были совершить неожиданную прогулку в столь поздний и такой ненастный час, - вежливо продолжила младшая из женщин. – Не откажите нам в удовольствии разделить с вами чашечку чаю. С нами будет госпожа Гироккин, статс-дама и мой добрый друг, когда-то она была моей няней. – Тут старшая женщина коротко кивнула, блеснув на Симона взглядом из-под очков. – Так что, как видите, кружок у нас будет самый тесный, почти семейный.

 - Сделай нам чаю, няня, - с улыбкой обратилась она к старшей даме.

Речь королевы была плавной, отчетливой и неторопливой, голос был мягким и приглушенным и звучал стесненно, словно она не могла набрать полную грудь воздуха. Пока няня Гироккин хлопотала у стола, Флориан, помня о том, что не может первым начать разговор, задумчиво смотрел на королеву.

Даже в сидящей в ней угадывался хороший рост. Она была стройной и держалась очень прямо, лицо ее было бледным, и бледность оттенялась короной очень темных волос, забранных назад в простую прическу. Ярко-черными были брови и ресницы, а глаза – неожиданно светлыми, дымчато-синими. Смотрела она открыто и приветливо, но рот был сдержанный, твердый, очерченный с двух сторон, словно тонкими скобками, двумя складочками. И тонкая вертикальная морщинка залегла между бровей. Это было действительно очень молодое, но сложное лицо, с историей, и Флориан гадал, сколько этой истории ему предстоит узнать.

Королева отвечала ему ясным взглядом и тоже, кажется, изучала его.

 - Вы выглядите утомленным, мэтр Симон, - мягко сказала она.

 - Это все Сеймур, он умеет нагнать жути - фыркнула госпожа Гироккин, успевшая снова вернуться на свое место и к своему вышиванию.

- Сеймур – начальник моей личной охраны, тот, кто привел вас сюда, - пояснила королева. – Я знаю, он может держать в напряжении. Не беспокойтесь, мэтр Симон, вы находитесь здесь по моему приглашению и под моим покровительством: покуда это так, вашему благополучию ничто не угрожает. Сеймур очень преданный человек и воспринимает свою службу чрезвычайно серьезно. Мне кажется, он платит за это довольно высокую цену – не хотела бы я жить в его мире, опасностей в нем больше, чем я могла бы себе вообразить.

 - Да, возможно, я не в полной мере познакомился с его рвением, - с легкой усмешкой откликнулся Флориан. – Но и то, что досталось на мою долю, впечатляет.

Гироккин снова фыркнула у себя над пяльцами, а королева ответила Флориану сочувственной улыбкой.

 - Мэтр Симон, - заговорила она. – Мне рекомендовали вас как опытного лекаря… честно сказать, это будет даже преуменьшением… скорее как выдающегося лекаря. Человек, рассказавший мне это, пользуется моим полным доверием, и вам он тоже известен, это мэтр Евмений, наш травник.

«Ах, вот оно что!» - подумал Флориан.

 - Поэтому я считаю излишним просить вас подтвердить ваше мастерство… да и, правду сказать, мне трудно представить, каких доказательств я могла бы у вас потребовать. Я знаю, что вы посвятили вашему искусству всю жизнь  - и это тоже о многом мне говорит. До меня даже доходили некоторые истории о вас – по большей части от нашего доброго Евмения. Я верю, что по части болезней или ранений, приключающихся с людьми обыкновенно, вам трудно найти равного. Но позвольте спросить вас... – тут она остановилась и нахмурилась в замешательстве, но, преодолев себя, продолжила. – Позвольте спросить… доводилось ли вам иметь дело с недугами волшебной, иначе сказать сверхъестественной природы? Верите ли вы в темную магию, мэтр Симон? И есть ли у вас средства от нее?

Сперва Флориан, подозрительный ко всякого рода мистике, хотел ответить резко. Но тон молодой женщины был таким серьезным и грустным, а в лице ее он видел такое волнение и смущение, что Симон сдержался и ответил так же серьезно и обстоятельно:

 - Я верю, что мир создан таким, что его возможно познать, Ваше величество. И что человек наделен силой познавать его, а также и себя самого. Не все на свете легко объяснить и понять, но часть моего искусства – проникать в скрытую суть вещей и изменять их течение. Я не могу сказать, что верю в темное волшебство, но я верю в то, что человеческое разумение может исцелять то, что кажется нам таковым. В этом я твердо убежден и этому видел множество примеров.

 - Иными словами, вы не волшебник, а скорее ученый, - резюмировала госпожа Гироккин.

 - Я полагаю, что искусство врачевания находится где-то посередине, - с усмешкой откликнулся Флориан.

Королева слушала его молча, склонив голову, погрузившись в свои мысли. Трудно было догадаться, соглашается ли она со словами Флориана или внутренне спорит с ними. Глядя на ее склоненный профиль, Флориан вдруг увидел, как много в ней еще детского – мягкие, еще округлые линии щек и скул, нежные веки, трогательная беззащитная шея и завитки волос за ушами… Подавшись к ней, он сказал так просто и ровно, как мог:

 - Ваше величество. Ведь не для философских же бесед вы призвали меня сюда. Я лекарь, и мое ремесло - облегчать страдания. Я хочу и готов вам помочь и надеюсь, что смогу это сделать, но для этого вам нужно решиться открыться мне. С чего-то нам нужно начать.

Королева подняла голову и несколько мгновений сидела молча, вглядываясь потемневшими глазами ему в лицо. Затем, обернувшись к Гироккин, медленно кивнула ей:

 - Покажи ему, няня.

 

6

****

 

Гироккин встала у королевы за спиной и жестом велела Флориану подойти к ней. Королева сидела со склоненной головой, сложив руки на коленях. Дыхание ее стало совсем неслышным и плечи как будто окаменели. Гироккин взялась за ворот ее платья, ловко расстегнула крючки от шеи до талии и стянула вниз по спине широкий ворот нижней рубашки. Под рубашкой спина оказалась закрыта тугой белой повязкой. В руках у Гироккин блеснули ножнички и она пробормотала, наклонившись к своей госпоже:

 - Я тихонечко разрежу, потом сделаем новую. Это будет лучше, чем разматывать все до конца.

Королева чуть кивнула. Веки ее были опущены, ресницы подрагивали, а бледные щеки и шею мучительно заливал розовый румянец.

Ножницами Гироккин аккуратно и быстро надрезала повязку, отогнула ее в стороны и мягким движением вынула из нее слой влажной корпии. Флориан ощутил терпкий запах тысячелистника. Проделав все это, Гироккин отступила, открывая спину свету лампы и позволив Флориану подойти ближе и осмотреть то, что скрывала повязка.

На спине, чуть ниже левой лопатки, темнела рана – небольшая и округлая, довольно глубокая на вид, с чуть воспаленными краями, но чистая. Принюхавшись, Флориан не различил противного душка гноя или омертвевшей кожи – только аптечный травяной запах, металлические нотки крови и словно тень – нежный, луговой аромат молодой кожи. Слегка коснувшись кончиками пальцев кожи вокруг раны, Флориан ощутил легкий жар.

Выпрямившись и немного отступив, он сказал, обращаясь к Гироккин:

 - Похоже на рану от пули.

Гироккин быстро кивнула, поджав губы.

 - Так и есть, - подтвердила она. - Пуля была уже на излете, поэтому ударила несильно и застряла в ребре. Ее извлекли сразу же.

- Ну что ж,  - рассудил Флориан. – Рана выглядит чистой, я вижу, что лечение выбрано правильно, и по всему видно, что идет процесс заживления. Я бы сказал, что рана не слишком свежая, возможно несколько дней, неделя? При должном уходе – а он, повторюсь, не вызывает никаких нареканий – можно ожидать выздоровления в течение скорейшего времени.

В комнате повисла неожиданная тишина. Затем королева тихо вздохнула. Эхом вздохнула и няня.

 - Она не заживает уже больше полутора лет, - глухо сказала Гироккин.

 

7

****

 

 - То есть как это – больше полутора лет? – потрясенно спросил Флориан, вновь приглядываясь к ране. Ничего нового его взгляду не открылось  - он мог бы поклясться, что это была самая обыкновенная подживающая огнестрельная рана, каких он перевидал сотни.

 - Чуть лучше, чуть хуже, - горько сказала Гироккин, нежно и осторожно вновь укладывая на рану корпию и прикрывая ее остатками повязки. – Иногда гораздо хуже. Но заживать – нет, не заживает. Ничто не помогает, ничто ее не берет!

 – Но ведь это должно довольно сильно болеть, - вырвалось у Симона. -  Как же вы держитесь? – а должен признать, держитесь вы отлично!

Слезы, давно уже сдерживаемые, побежали по щекам королевы, и она закрыла лицо руками.

 - Она болит, мэтр доктор, Река знает, как она болит и как мучает мою птичку! - печально откликнулась няня. – Иногда, бывает, и не уснуть, и не двинуться без сонной настойки. Но даже когда дела идут получше, ей все равно не вдохнуть, не попрыгать, моей бедной козочке! Я всегда с ней, я рядом, и я уж вижу, чего это стоит.

Взволнованный Флориан вернулся на свое место напротив королевы и некоторое время сидел молча, печально и хмуро глядя на нее. Гироккин тем временем привела в порядок одежду своей госпожи и тоже присела на свое место.

 - Теперь вы видите, мэтр Симон – твердо сказала она. – Это не простая рана, и нанесло ее не человеческое оружие: будь это так, тело давно бы исцелилось. Здесь не помогут обычные средства, а необычных мы не знаем. Знаете ли их вы, добрый мэтр?

Королева отняла руки от лица и подняла на Флориана глаза – наполненные слезами и надеждой, они сделались совсем морской синевы.

 - Я редко видел подобные вещи, - задумчиво сказал Флориан. – Но слышал и читал о них. Вы правы, госпожа Гироккин, так не болеет тело. Будь я поэтом, я бы сказал, что это болит душа.

 

8

****

 

 - Так вы можете это вылечить? – требовательно спросила Гироккин. – От таких болезней есть средство?

- Не то, что можно выпить или приложить к ране, - усмехнулся Флориан. – Но да, говорят, такие раны можно лечить.

Поощренный взглядом королевы, он продолжил.

 - Если что-то происходит и длится с лишним год, это происходит не случайно. Прежде всего нужно понять закономерности, стоящие за этим. Увидеть те силы внутри вас, которые приводят к тому, что рана открывается. И конечно же, найти те силы, которые могут ее исцелить, и помочь им сделать свою работу. Всё как обычно, в сущности.

 - Силы внутри меня? – озадаченно спросила королева.

 - Несомненно, - откликнулся Флориан. – В душе, как и в теле, есть свои силы и способы поддерживать жизнь. Все ответы находятся в вас… в том, какая вы есть. Пока не могу сказать точнее, потому что именно это нам и придется выяснить.

 - Звучит одновременно буднично и загадочно, - улыбнулась королева.

 - А это так и есть, - ответил Симон. - Мы с вами погрузимся в рутину, чтобы разрешить загадку.

- Мы с вами? – переспросила королева? – Что вы имеете в виду?

 - Лишь то, что в исцелении этой болезни вы будете таким же врачом, как и я. На такие раны нельзя наложить повязку или поить вас отварами, пока вы будете заниматься своими делами. Я даже не могу сказать, что как врач лучше знаю, что вам полезно. Очевидно, что ответы внутри вас, и нам вместе предстоит их найти. Я – со всеми моими знаниями – могу быть лишь вашим проводником. Боюсь, что пока я не имею ни малейшего представления, что мы найдем. У меня есть только предположения.

 - В таком случае, вы уже богаче, чем я, - ответила королева.

Помолчав, она задумчиво добавила:

 - В том, что вы говорите, для меня очень мало смысла. Не буду притворяться, что хорошо понимаю вас. И все же отчасти ваши слова меня успокаивают. Может быть, я просто хочу верить вам, но в них есть надежда, и мне нравится, что в вашем лечении я больше не буду безвольным телом, которое лишь мажут, режут и зашивают… без всякого толка. Я была бы очень рада сделать что-то сама. Если бы знала, что.

Флориан, слушая ее, согласно кивал.

 - Так все-таки это болезнь сверхъестественной природы? – вмешалась Гироккин.

 - Нет, вполне естественной, - возразил Симон. – Если признать, что чувства естественны – ведь они происходят в теле. Не секрет, что меланхолия связана с разлитием черной желчи, а радость  - с полнокровием. В этом смысле и душа не так уж сверхъестественна, коль скоро она так тесно связана с плотью. Душа и плоть – это не то, что вино в стакане – налил, вылил. Они проникают друг в друга.

 - Душа принадлежит Реке, а тело умирает, - не сдавалась Гироккин.  – Как бессмертная душа может быть связана с бренной плотью?

 Флориан лишь развел руками.

 - Этого я не знаю, я не богослов и не мудрец. Я говорю лишь о том, что доступно моему рассудку, о том, что видел сам или узнал от врачевателей прошлого – от тех, которым я склонен верить. Отчасти вы и сами это знаете – разве нельзя заболеть от горя? Или умереть от тоски? Или, напротив, разве радость сама по себе не врачует?

 - Немного радостей нам бы не помешало, это верно, - вздохнула Гироккин.

 - Мы думали, есть что-то вроде эликсиров или заклинаний против болезней магической природы, - вступила в разговор королева.  – Хотя, признаюсь, я не особенно верю в подобные вещи.

 - Я не верю в них вовсе, - твердо сказал Флориан. – Но даже если они и существуют, я верю в то, что ваша рана имеет другую природу, и с этой природой можно иметь дело. Боюсь лишь, что в отличие от эликсиров и заклинаний, лечение, как всё естественное, требует разумения, труда и времени – а стало быть, и нашего терпения. Болезнь держится в теле давно - и путь к выздоровлению тоже может быть не скорым.

 - Прошу прощения, добрый мэтр, - вставила Гироккин. – Но если без экивоков, то все, что мы сегодня от вас услышали, можно свести к тому, что вы с подобными хворями не встречались, путь лечения вам покамест не ясен и на хороший исход мы можем лишь надеяться.

Флориан вздохнул и развел руками.

 - Я не хочу вас обманывать, Ваше величество, - обратился он к королеве. – Все это так и есть. Я верю в то, что вам можно помочь, и у меня есть некоторое представление, как это сделать. Но как это сработает – и как скоро – я не могу сказать. И это меня печалит – видит бог, я хотел бы дать вам более крепкую опору.

 -  И я не скрою, что меня страшит то, что вы говорите, - ответила королева. – Все это так туманно… Я могу полагаться только на веру. Однако Река не лжет. Она принесла вас – и это что-нибудь да значит. Мне нравится и то, что вы не лжете и не пытаетесь быть больше, чем вы есть. Это дает мне надежду.

 - Я думаю, нам обоим нужно все хорошенько обдумать, - честно сказал Симон. – И встретиться снова, чтобы принять решение.

 

Часы над камином мелодично пробили час пополуночи. Королева и няня переглянулись и обе повернулись к Флориану.

 - Час и впрямь поздний, - сказала Гироккин. – Утро вечера мудренее, а ночью все кажется хуже, чем есть.

 - Давайте и правда вернемся к нашему разговору при свете дня, - согласилась королева.

 - Так и сделаем, - сказал Флориан.

 - Тогда мы не смеем вас больше задерживать, мэтр Симон, - вежливо промолвила королева. – Если желаете, вы можете провести ночь в замке, вам приготовят комнаты.

- Спасибо, Ваше величество, я предпочту вернуться к себе, - ответил Флориан.

 - В таком случае Сеймур вас проводит, - кивнула королева. – Я буду ждать вас завтра, к пяти часам пополудни. В это время у меня выдается пара часов отдыха, и нашей беседе никто не помешает.

Она подошла к секретеру, достала из ящичка крупный золотой перстень с узором из ляпис-лазури и передала его Симону.

 - Это – знак того, что вы наш гость и можете входить в замок и покидать его, когда захотите. Покажите его охране – и вас пропустят. Входите через главные ворота – к ним ведет дорога из города. Оставим Сеймуру его извилистые пути. Я буду ждать вас в Синем кабинете – это здесь, где мы сейчас. Если заблудитесь – просто покажите кольцо любому из слуг, вас проводят.

 - Спасибо, - несколько невпопад ответил Флориан.

 - До завтра, мэтр Симон, - сказала королева, и Гироккин отворила перед ним дверь в уже знакомую каморку начальника охраны.

 

9

****

 

Поднимаясь на следующий день к замку, Флориан был погружен в свои мысли, не оставлявшие его со вчерашней ночи. Чтобы развеяться и дать уму отдохнуть, он решил пройти от порта до замка пешком и вышел пораньше, потому что путь ему предстоял изрядный. Симон рассудил, что необходимость найти путь в незнакомом городе волей-неволей заставит его сосредоточиться на дороге – но вышло не так. Город был так ясно выстроен, а замок на горе был такой видной целью, что заблудиться при всем желании было невозможно. Флориан выбирал дорогу и сворачивал, почти не размышляя. Вернее, размышляя совсем о другом.

Чего же он хочет? Чтобы королева отказалась – и избавила его от этой странной загадки с неясным прогнозом? («А что если рана ее доконает, прямо под моим присмотром? Организм-то не железный…» - мрачно думал Симон – и тут же почему-то неуютно вспоминался Сеймур). Если королева откажется, можно будет просто отправиться дальше. Жили они раньше без мэтра Симона – и будут жить-поживать. Или не будут… Как бог даст.

Или чтобы она согласилась? «Пусть она согласится!» – подзуживал вечный моторчик внутри, предчувствуя вдохновение, с которым Флориан входил к самым сложным больным -  бессонные ночи, поиск ответов, наблюдения, анализ, риск - и в конце победу сил жизни и законное торжество их союзника. Королева загадала ему загадку, и он хотел ее разгадать. Загадка была сложная – раньше он не встречался с такими, а то, что читал в книгах, было больше похоже на врачебные новеллы, чем на отчеты. Тем больше чести в том, чтобы самому разгрызть такой орешек…

«Но что если ничего не получится? - спрашивал себя Симон. – Кто сказал, что именно ты можешь справиться с этим?»

«А кто сказал, что нет?» - возражал он сам себе.

И заходил на новый круг.

Между тем его ноги шли вперед и вперед в гору, мимо домов, скверов и пустырей, по пыльной дороге, взбирающейся все выше и выше. Внезапно Флориан оказался на открытом месте перед узким и бурным потоком, сбегающим вниз с горы. Там, куда вела дорога, дно его было углублено и расчищено, так что он замедлялся как будто для того, чтобы поприветствовать красивый резной мостик, а затем снова вприпрыжку устремлялся по камням вниз. Поток и мостик напомнили Флориану его ночное путешествие – хотя место, похоже, было другое. Перейдя мост, Симон оказался на площадке с парой скамей – отсюда открывался прекрасный вид на город внизу. Флориан бросил взгляд на крыши домов, на широкие и узкие улочки, нашел глазами порт и даже разглядел свой плавучий дом – а дальше его взгляд потерялся в огромном синем полотне Реки. Все видимые отсюда куски земли были лишь островами на ее теле, а далекий берег скрывался в тумане, неразличимый глазу. Бурный поток, который Флориан только что оставил за спиной, мчался к ней и далеко внизу вливался, словно соскучившись, в ее спокойные воды.

«Река не лжет», - вспомнил Флориан присловье королевы. «Что бы это значило…» И тут же Симон припомнил и саму королеву, какой она явилась ему вчера. Сдержанность, терпение и надежда, - определил он. Но и быстрая усмешка, свидетель другой жизни, мерцающая то и дело в уголках губ и глаз. И легкий поворот головы к няне – словно беззащитная память о детстве.

«А жалко будет, если она умрет», - внезапно подумалось Симону.

Он смотрел на реку, вспоминая слова Евмения о местных верованиях, и ему вдруг пришла мысль, что может быть он и в самом деле не случайно оказался здесь. Пожалуй, в нем нет ничего уникального – или, тем более, волшебного – и на его месте мог бы оказаться любой врач – но оказался именно он и, так или иначе, именно он может попытаться сделать все, что в его силах. Он может отказаться, может не справиться – на его место, наверное, придет кто-то другой. Если успеет. Но пока он здесь, со своими умениями, опытом и догадками, он может делать то, что делал всю жизнь. Лечить. Не то чтобы в этом был его долг… скорее, желание и привычка всей его жизни.

Флориан почувствовал, что здесь и сейчас, на этом месте, он совершенно свободен. Он, словно остров, стоит посередине потока, разделяя его на рукава. Но стоит ему сделать шаг – и поток подхватит его и повлечет за собой, но не как жертву, а как корабль, у которого есть с течением общая цель.

 

И тогда Флориан принял решение и, насвистывая, направился по дороге дальше, в гору.

 

10

****

 

Замок, стоящий на отроге горы, был когда-то суровой крепостью, и сохранил в память об этом толстые серые стены и мощную угловатую башню за ними. Но видно было, что все в нем давно перестроено для более мирной и веселой жизни. В башне уже не жили, ее пустые покои стали складом для множества разных вещей. Зато слева от башни был выстроен яркий и радостный новый дворец, сиявший белой и голубой штукатуркой. Ярко-синяя черепица повторяла цветом ясное осеннее небо. По обеим сторонам от дворца разбегались в стороны флигели и хозяйственные постройки. А в середине, от главных ворот и до дворца, был разбит сад.

Прошлой ночью сад представлялся Флориану запутанным, сырым и мрачным – а теперь он остановился, любуясь на открывшуюся ему при свете дня красоту. Сад был словно волшебный лес – с манящими тропинками, приветливыми тенистыми купами деревьев, листья которых были уже тронуты золотом осени, резными скамейками в уютных уголках, аллеями и арками, и, конечно же, множеством цветников. Золотые, алые, пурпурные и огненные цветы тянулись к осеннему солнцу. И горделиво цвели последние розы, нехотя роняя на траву бархатные лепестки.

Солнце царило в саду, наполняя его золотистым светом, играя бликами в кружевной тени, пронзая лучами кроны деревьев.

Флориан прошел сад насквозь по главной аллее, дав себе слово как-нибудь обойти его весь и заглянуть в каждый любовно спланированный уголок. Уже готовясь выйти к лужайке перед главным входом, он заметил вдалеке среди деревьев небольшую поляну. Вместо клумб ее украшали ровные грядки, а под деревьями прятался сарайчик, в дверях которого мелькал хорошо знакомый Симону жилет, натянутый на округлые бочка. Свернув с дороги, Флориан решительно двинулся туда.

 - Валериана! – радостно приветствовал его Евмений, - и дягиль лекарственный! Должны собираться в первый месяц осени!

В руках у него и впрямь были пучки душистых трав и моток суровой нитки. Он стоял в фартуке среди своих грядок, сияя улыбкой Симону навстречу.

 - Я так рад тебя видеть здесь, Фло! Так рад, - сказал он, потрясая своей травой, как будто ему не хватало слов.

Флориан шутя двинул его в плечо, заражаясь бессловесной радостью, разлитой по всему саду и словно сгустившейся здесь.

Евмений нырнул в сарай и вернулся оттуда уже без своих растений, вытирая руки о фартук. Он подошел поближе к Флориану и тихо спросил, с улыбкой вглядываясь ему в лицо:

 - Значит, ты берешься? Ты согласен?

 - Любопытство – порок всех аптекарей, - хмыкнул Симон. –  Валериана могла бы помочь.

Евмений прихлопнул рот рукой. Глаза его смеялись.

 - Ты знаешь, как найти Синий кабинет?  - спросил Флориан. - Не хочу заблудиться в коридорах и вспугнуть каких-нибудь занятых дам.

 - Я провожу тебя, - сказал Лукео.

 

Вместе они прошли по коридорам, миновали комнату начальника охраны и снова оказались в знакомом Флориану золотом и лазурном кабинете. У стола сидела одна Гироккин с неизменным вышиванием. Евмений при виде ее приосанился и сказал, обернувшись к Симону:

 - Вот моя дорогая жена, Флориан! Я знаю, что вы уже встречались, но не откажу себе в удовольствии представить ее тебе еще раз. 

Гироккин сдержанно кивнула. Флориан покачал головой, переводя взгляд с одного на другую.

 - Ну что ж, хоть что-то проясняется, - заметил он.  – Дело это действительно почти семейное. И твоя роль, Евмений, теперь становится мне понятней.

Евмений еще немного повздыхал, расцеловал супруге ручки и откланялся, а Флориан остался с Гироккин ждать королеву.

Теперь у него было время рассмотреть няню получше.

Гироккин была тех же лет, что Евмений и Флориан, не толстая и не сухая, а скорее статная. Она умела так спокойно и сосредоточенно сидеть в своем кресле, склонившись над работой, завернувшись в шаль, что казалась некрупной и незаметной. Встав же, она оказывалась почти вровень с высоким Симоном и на голову выше своего супруга. На первый взгляд они были странной парой: румяный и добродушный аптекарь и суровая, острая на язык статс-дама. Но стоило приглядеться внимательней, и становилось заметно, что их черты и манеры поддерживают друг друга, как будто они поют на два голоса одну песню. Острые голубые глаза Гироккин смягчались и теплели, когда она смотрела на мэтра Лукео, а в его благодушии рядом с ней появлялись нотки свойского ехидства и беззлобной насмешки. Супруги словно бы подталкивали друг друга локтями, испытывая от этого невинную радость.

Гироккин отлично умела молчать – уверенно и без всякой неловкости, как будто наполняя пространство своим деловитым присутствием, не требующим лишних слов. С тех пор, как она благосклонно кивнула расположившемуся в кресле Флориану и вернулась к работе, она не проронила ни слова, но Симон не испытывал ни желания нарушить молчание, ни смущения от того, что разглядывает няню и думает о ней – видимо, от того, что и сама она не испытывала никакого смущения. Пожалуй, она напоминала большую внимательную чопорную птицу, восседающую в кресле в полном сознании своего права быть здесь и быть собою.

И это больше всего роднило ее с Евмением.

 

Так они сидели, каждый в своих мыслях, коротая время, пока не отворилась дверь и королева не появилась наконец на пороге.

 

11

****

 

 - Не впускай никого, Сеймур, - сказала королева через плечо и прикрыла за собой дверь.

 

Она вошла – и кабинет неуловимо изменился. Сидя с Гироккин, Флориан рассматривал его убранство и находил его спокойным и пустоватым: несмотря на малые размеры, в нем было много свободного места. Небольшой стол у окна, секретер и камин были простыми, без лишних украшений. Украшенными были только кресла с вырезанными причудливыми узорами из трав и листьев.

С приходом королевы все в кабинете словно бы устремилось к ней. Ярче блеснули золотые нити в ткани на стенах, колыхнулись портьеры, впуская лучи света, и когда она опустилась в кресло, знаком разрешая Флориану сесть, кабинет больше не выглядел пустым - он был продолжением ее темно-синего строгого платья, словно она, как платье, надела его на себя.

Королева посмотрела в лицо Симону и по ее прямому пытливому взгляду, по нетерпению в нем Флориан догадался, что и она приняла решение.

 - Что вы надумали, мэтр Симон? – спросила она.

 - Я хочу помочь вам и приложу для этого все силы, - просто ответил Флориан.

 - Я позволяю вам это сделать, - кивнула королева. И тут же, смутившись, поправилась:

 - Я прошу вас помочь мне, мэтр Симон.

Флориан слегка поклонился.

- С чего же мы начнем? – спросила королева.

- Полагаю, для начала нам нужно познакомиться, - серьезно сказал Флориан. – Вы знаете, что я – Флориан Симон, странствующий лекарь, а я еще ни разу не слышал вашего имени.

 - Меня зовут Мавис, - тихо ответила королева, словно прислушиваясь к звучанию.

 - Это означает «радость», - добавила со своего места Гироккин.

 - Красивое имя, - задумчиво сказал Флориан. – Хотя я вижу вас в грустные времена, у меня есть чувство, что оно вам очень подходит.

Королева ответила сдержанной улыбкой.

 - Потом я хотел бы узнать, - продолжал Симон, - как вы тут управляетесь с «вы» и «ты». Я слышал, что госпожу Гироккин и начальника вашей охраны вы зовете на «ты», ко мне же обращаетесь иначе. Что это значит?

 - Я могу говорить «ты» всем своим подданым, - ответила королева. – Но обычно я так не делаю, в знак уважения. Вы, мэтр Симон, не мой подданный, и с вами я следую общему этикету. А «ты» я говорю своим приближенным. И слугам, конечно.

 - Ну что ж, на время лечения я стану немного и тем, и другим, - улыбнулся Флориан. – И мне было бы проще, если бы между нами не было лишних формальностей. Нам обоим было бы проще. Реверансы хороши, когда нужно держать человека подальше, врачу же приходится подходить очень близко.

Королева молчала в замешательстве.

 - Я понимаю, обычно это происходит со временем и естественно, - сказал Флориан. – Но можно и немного поторопить события для пользы дела. Мы будем друг для друга в первую очередь людьми – равными в поисках ответов, помните? Дворцовый протокол тут не очень поможет. Как вы называете нашего общего друга мэтра Лукео?

 - По имени, - неуверенно ответила королева. – Евмений. Или мэтр Евмений. На ты.

 - Я был бы рад, если бы вы могли называть меня так же. А как мне позволено будет обращаться к вам?

 - Вы можете называть меня Мавис, - подумав, ответила королева. – Хоть все это очень странно, я попробую привыкнуть.

 - Поупражняемся? – предложил Флориан.

Королева, помолчав, смущенно произнесла:

 - Добрый день, мэтр Флориан, я рада тебя видеть.

 - Добрый день и тебе, о Мавис, - поклонился он. – Так хорошо?

 - О да, - усмехнулась она. – Как в старых балладах. Буду думать о них, чтоб привыкнуть.

Согласно кивнув, Флориан продолжил.

 - Мне хотелось бы знать, болит ли сегодня твоя рана.

 - Болит, - вздохнув, ответила Мавис. – Не слишком сильно, но непрестанно.

 - Однако ничто в твоем виде не выдает этого. Как у тебя получается скрывать боль?

 - Я привыкла, - грустно сказала королева.

 - Нет-нет, - возразил Симон. – Я хочу знать, что именно ты делаешь, чтобы не показывать ее. Что помогает тебе с ней справляться.

 - Ах, вот что… - задумалась Мавис. – По большей части… - Она помолчала немного, хмурясь своим мыслям, - Да, как правило, я стараюсь как можно больше работать.

 - Я хотел бы увидеть тебя за работой, - задумчиво сказал Флориан.

 - Это можно устроить, - подумав, ответила королева. – Там, где присутствие нового человека не вызовет лишних вопросов. На общих аудиенциях, больших приемах. Я распоряжусь, чтобы тебя принимали как нашего нового врача. Ты можешь располагаться рядом с няней и задавать ей вопросы.

 - Будете держать мои нитки и строить мне глазки, - вставила Гироккин. – Пусть думают, что вы волочитесь за мной, это будет смешно, зато не подозрительно.

 - А зачем тебе нужно увидеть меня за работой? – спросила Мавис.

 - Наблюдение, - ответил Флориан, - первая часть дела. Я смогу узнать тебя чуть лучше, пока ты будешь занята. Надеюсь, это позволит нам сберечь время. Но кроме того нам нужно встречаться и разговаривать – у меня есть вопросы, на которые нужно узнать ответ, и со временем будут появляться новые. У тебя они тоже появятся. Нет другого способа узнать друг друга, кроме как задавать вопросы… и нет другого способа узнать о твоей болезни.

 - И вылечить ее? – спросила Мавис.

 - Да, надеюсь.

 - Разговорами? – хмыкнула Гироккин.

 - Я помню, вы начали с предложения лечить рану заклинаниями, - парировал Флориан. – Значит, лечение разговорами не должно вас удивлять.

Гироккин фыркнула, а королева рассмеялась.

 - Вы с Евмением очень разные, мэтр Флориан, - заметила она. – Но рядом с вами обоими у меня легче на сердце. Отчего это так?

 - Не знаю, Мавис, - улыбнулся Флориан. – Тебе видней. Но я рад, что это так. Это хорошее начало лечения.

Помолчав немного, он сказал:

 - Если у нас есть время, я хотел бы узнать историю твоей раны. Начнем сначала: как это произошло?

 

12

****

 

 - Это было во время приграничного конфликта, - начала Мавис, как выученный урок. – По поводу Верхнебыстринского удела, который был дан в приданое… неважно… который до сих пор оспаривает наш ближайший сосед. К счастью, большой крови удалось избежать, дипломатическое давление возымело успех, и было решено провести переговоры в спорном уделе, у межевых столбов. Сторговались, к слову, удачно, - мимоходом заметила она. – Я находилась там с войском и охраной, но это не уберегло меня от пули фанатика…

 - Покушение? – уточнил Флориан.

 - Да, - кисло усмехнулась королева. – Только не на меня. Это был дружеский огонь, если можно так сказать. Один из наших людей решил прикончить моего визави во время переговоров – это была личная месть. К счастью, он стрелял издалека, надеясь поскорее скрыться, поэтому пуля потеряла большую часть ударной силы. К несчастью, стрелком он оказался неважным и в цель не попал… Впрочем, это тоже скорее к счастью – потому что окажись покушение удачным, последствия были бы для нас очень невыгодные. А так... дыра у меня в спине и один расстрелянный – в политическом масштабе это пустяки, - горько сказала она.

 - Твоя рана – это не пустяки ни в каком масштабе, - сердито возразила Гироккин. – Я не хотела бы, чтобы дело казалось хуже, чем есть, но вы должны понимать, мэтр Флориан, что Мавис – последняя прямая наследница в роду, и в случае чего нас ждет некоторая чехарда с наследованием.

Она яростно поджала губы и добавила:

 - Не то чтобы судьба престола сильно меня заботит. По крайней мере, я с радостью отдала бы его за твое счастье и здоровье, моя птичка. Но так уж вышло, что эти вещи у нас связаны.

 - Так или иначе, - ответила Мавис, - тем дело и кончилось.

 - Я понял, как это было снаружи, - сказал Флориан. – Расскажи мне, как это было для тебя. Для самой тебя.

Королева надолго задумалась, глядя в окно, как будто уносясь взглядом к месту давних событий.

 - Я была так взбудоражена… - медленно сказала Мавис. – Это была моя первая военная вылазка… почти военная, - поправилась она. – Походная жизнь, важность момента, военный лагерь – все это вскружило мне голову. Это такое чувство, мэтр Флориан… как будто стоит мне махнуть платком, и войско двинется в наступление... Это власть и свобода. Да, пожалуй. Знаешь, как водил войско мой отец? Как он скакал со своими людьми, веселый и яростный? Это не передать словами, все люди были как будто продолжением его рук, они срывались от взмахов его рук, как соколы. А какой у него был голос… словно труба. Он и мертвых мог поднять… Я, конечно, не видела его в битве, только в учениях и на охоте. Ох, как же я любила охоту, какие это были счастливые дни! Охота ударяет в голову, это совсем другая жизнь  - после уроков этикета, милой сдержанности, терпения и послушания – вот этот лес, свист, скачка, и ты заодно со всеми, и у тебя есть маленькая армия, и ты прикрыт своими людьми и знаешь свое место… И все так ясно, так понятно – и совершенно неизвестно, как это будет, но кончится, конечно, торжеством и пиром. И кровь, от вида которой становится дурно дома, здесь просто вытираешь и радуешься, что она не твоя, и это пугает, конечно, но и волнует тоже. И это опасно, но об этом и вовсе не думаешь, и пока ты скачешь с криком по лесу – ты бессмертен…

Да, власть и свобода – в самом чистом виде, - заключила Мавис, и перевела дух. Румянец, заливший ее щеки, потихоньку стал пропадать, а голос опять ослабел:

 - Ведь и война-то была игрушечная, мэтр Флориан, кто бы позволил мне сунуться в настоящий бой. Просто дипломатия в доспехах. Конечно, все это был театр, но я была так захвачена им – ведь это было в первый раз в моей жизни, - грустно добавила она.

 - И что же случилось? – тихо спросил Флориан.

 - Я почувствовала удар в спину и потеряла сознание. Вот и все, - горько отозвалась Мавис. – Договор к тому моменту был уже подписан. Сеймур постарался, чтобы правда о покушении не вышла наружу – для всех покушение было на меня, рана оказалась незначительной, а виновный казнен.

Королева помолчала еще немного, глядя на свои руки.

 - Это все, - наконец сказала она, точно крышку закрыла.

Флориан остро чувствовал, что это далеко не все, ему хотелось задать множество вопросов, но он опасался нажать слишком сильно. Что же важнее, - колебался он. – Узнать как можно больше, пока она разговорилась? докопаться до чего-то важного? ковать, пока горячо? Или следовать за ней, беречь, не спугнуть, дать понять, что ему можно довериться? Но не упустим ли мы так драгоценное время…

Прислушавшись к этим мыслям, он внутренне усмехнулся своему порыву быстрее добраться до правды. Пожалуй, это больше пристало Сеймуру – оставим допросы по его ведомству. «Мы так открыто говорим в первый раз, - напомнил он себе. – Пусть будет как будет. Я увижу лишь то, что ты мне покажешь, Мавис, а ты не сможешь ничего открыть, если будешь бояться». А время? Что ж, все время наше, будем вести себя так, будто у нас его более чем достаточно. «В некотором смысле, - мрачновато подумал Симон, – при любом исходе у нее впереди вся жизнь».

 

 - А дальше? – спросил он наконец.

 - А дальше – будни. Лечение, дела, расписание, протокол… мы не сразу поняли, что все идет не так, как нужно. Сказать по правде, я старалась не думать о ране и как можно скорее забыть о ней.

 - Похоже, ты старалась очень сильно, - задумчиво сказал Флориан. – Так сильно, что она стала так же сильно стараться о себе напомнить.

 - Она не живая, - резко сказала королева. – Это просто изъян в теле.

 - Да-да, - рассеянно откликнулся Симон, погруженный в свои мысли. – Я выразился не совсем верно. Не рана хочет напомнить о себе. Может быть, ты сама хочешь что-то помнить так же сильно, как стараешься это забыть…

 - Но какой в этом смысл? – нетерпеливо воскликнула Гироккин.

Но Флориан не стал в этот раз отвечать ей. Он смотрел на Мавис, а Мавис смотрела на него. Ее лицо было очень спокойным, а взгляд бесстрастным, Флориан не мог угадать за этой маской ни ее мыслей, ни чувств.

 - Все это довольно сложно для меня, - ровным голосом сказала королева. – Мне нужно подумать об этом.

 - Эта мысль может тревожить, - признал Симон. – Как известие о предателе в собственных стенах. Но ведь идея совсем не нова: разве не бывает так, что мы, думая, что хотим одного, на самом деле желаем другого? Не будем торопиться. Я чувствую, что мы можем найти ответы в том злополучном дне. А средство для исцеления мы будем искать здесь, в дне сегодняшнем.

 - А мы могли бы больше не говорить о том дне? – спросила королева. – Теперь, когда я все рассказала, есть ли необходимость вспоминать это снова? Мне бы этого не хотелось.

 - Боюсь, что мы только начали, - вздохнул Флориан. – Я вижу, что воспоминания тебя расстраивают, но нужно набраться смелости и рассмотреть их. Ты будешь вспоминать не одна: я буду рядом. Поверь, вдвоем это не так страшно. Возможно, мы ищем не там, но с чего-то же надо начать.

Королева тоже вздохнула – как показалось Симону, с досадой.

 - Пусть будет, как ты говоришь, - сказала она и, чуть отвернувшись, добавила: - Я удивилась, когда ты попросил меня рассказать историю «изнутри». Кажется, я все это время думала о себе только «снаружи».

Флориан внимательно посмотрел на нее – и увидел хмурое и встревоженное лицо.

 - Это уже шаг вперед, - тихо, ободряюще произнес он. 

 

13

*****

 

Но на том все и застопорилось.

В следующие несколько недель Флориан, сидя подле Гироккин, наблюдал за королевой в разных делах. Но это дало ему не слишком много – Мавис была сдержана, спокойна и деловита, распоряжаясь будничными делами своего маленького королевства. С людьми она была неизменно ровной и вежливой, и, кажется, достигла небывалых высот в искусстве владеть собой. Только изредка Флориан видел в ее глазах отсветы гнева, только в минуты отдыха Мавис выглядела печальной и утомленной. Флориан вспоминал ее экстатический рассказ об охоте, о другой жизни – но не мог угадать этой жизни в приветливом и спокойном, ясном лице.

И встречи, для которых она послушно отводила время своего послеполуденного отдыха, не насыщали сердца. Флориан узнал множество мелких подробностей злополучного похода, выслушал сдержанные рассказы о детских годах, отчет обо всех немногочисленных болезнях, перенесенных Мавис за ее недолгую жизнь, попытался поделиться своими догадками – и не встретил в ней отклика. Мавис обстоятельно отвечала на все вопросы, но из ее ответов Флориан никак не мог сложить ни картину ее жизни, ни хотя бы картину несчастья, постигшего ее. Она была словно под стеклянным колпаком – прекрасная, но недосягаемая, и Симон с грустью вспоминал свой трепет и замирание сердца, которые испытал при первых встречах с ней – все это словно пылью подернулось.

От всего этого Флориан начал впадать в уныние. Надежда, питавшая его, и любопытство, толкавшее на поиски новых вопросов, мало-помалу угасали. Он часами сидел в саду, глядя на желтые листья, недвижно лежащие на зеркальной серой воде пруда и ловил себя на том, что не думает ни о Мавис, ни о загадках ее болезни – что он вообще ни о чем не думает и ничего не чувствует, кроме печали и разочарования. Единственная мысль, которая держала его на плаву, была та, что, хотя королеве не становилось лучше, хуже ей тоже не становилось. Флориан старался убедить себя, что это что-нибудь да значит – и это немного приободряло его. Поэтому когда однажды утром Мавис сообщила, что будет весь день и весь вечер занята, потому что прибывает дозор из приграничья и ей нужно принять их на закрытом совете, который бог весть на сколько затянется, в зависимости от новостей – Флориан неприлично обрадовался. Все это время он оставался на ночь в замке, чтобы не переезжать туда-сюда каждое утро и вечер, и сильно соскучился по своему плавучему дому. К тому же там остались его книги и записи, к которым он стремился в надежде найти там подсказки или утешение в его тревоге. Так что Симон известил королеву о своих намерениях, получил в конюшне симпатичную смирную лошадь и порысил вниз с горы, прочь от тоски, уныния и тайной скуки.

 

В дом свой он вошел чуть ли не со стоном облегчения. Веселый и уютный, плавучий дом подпрыгивал себе на мелкой волне, словно приветствуя хозяина дрожью радости. Флориан сбросил куртку, засучил рукава и провел полдня за уборкой и натиркой медяшки: он драил, скреб и тер, пока снаружи и внутри дом не засиял как новенький. После этого Симон отправился на прибрежный базарчик и долго, придирчиво выбирал там рыбу, овощи и зелень. Засунув припасы в походную печь, он натаскал в лохань нагретой воды и как следует вымылся – и вот уже, моясь, поймал себя на том, что мурлычет под нос разудалую песенку, в которой жили-поживали шустрый менестрель, аппетитная хозяйка трактира и ее муж, будущий обладатель ветвистых украшений. Легкость и покой, с которыми он, переодетый в чистое и свежее белье, ел свой ужин и потягивал кисловатое вино, охватили его как теплая ванна. Он сложил стопкой нужные книги и тетради, но не притронулся к ним, наслаждаясь накатывающими на реку сумерками, уединением, речной сыростью, заставлявшей уютно кутаться в плед, мягким светом лампы и неспешным течением прозаических будничных мыслей.

С этими мыслями – о починке оконных рам, о закупке леса, о картах, мелях и островах – он уснул в своем кресле, и разбужен был глубокой ночью ворвавшимся Сеймуром.

 

14

****

 

«Ворвавшимся», впрочем, можно считать преувеличением. Флориан не сомневался, что при необходимости начальник охраны мог бы и дверь высадить, но в этот раз он просто очень громко стучал. Привыкший к внезапным ночным побудкам, Флориан отпер дверь и испытал острое чувство дежавю. Сеймур снова ввинтился мимо него в комнату, правда в этот раз он был менее вежлив.

 - Меня послали за вами, - сказал он. – Собирайтесь.

 - Что случилось? - спросил Флориан, поспешно одеваясь. Сеймур нетерпеливо подавал ему вещи.

 - Какого… - раздраженно начал он, - зачем вы вообще уехали на ночь?

Флориан вопросительно посмотрел на него. Сеймур был, как обычно, предельно сосредоточен, но казался напряженным больше обычного – и сильно недовольным. «Видно, на горе неладно», - встревожился Симон, и Сеймур тут же подтвердил его опасения коротким сообщением.

 - Состояние ухудшилось. Едем.

Посопев, он добавил:

 - Я был бы вам крайне признателен, если бы вы в дальнейшем не осложняли ситуацию поисками вас.

«Ого, - озабоченно подумал Флориан,   Насколько все плохо?»

 - Что произошло? – попробовал выяснить он, но немногого добился.

 - Вам все расскажут на месте, - отрезал Сеймур.

Все это время он потихоньку теснил Флориана к выходу, словно пастушья собака, загоняющая строптивого барана. Едва успев ухватить куртку и застегиваясь на ходу, взъерошенный Симон выскочил с начальником охраны на улицу, где их ждали лошади.

 - Ваша знает дорогу, - отрывисто сказал Сеймур. – Просто погоняйте.

 

Ночь, по счастью, была лунная, светлая, лошадь и правда знала дорогу домой, и спутники быстро добрались до замка. Спешившись во дворе, они поспешили в дом. На этот раз Сеймур повел Флориана через анфиладу комнат вглубь, в ту часть дома, где находились личные покои королевы. В маленькой комнате, похожей на знакомую Флориану прихожую Синего кабинета, они остановились перед дверью, охраняемой двумя дюжими гвардейцами.

 - Это врач, - коротко бросил Сеймур, и охрана посторонилась.

В эту минуту дверь распахнулась с другой стороны, и из нее стремительно, чуть не столкнувшись с Сеймуром, вышел высокий молодой человек в сине-красном мундире королевской гвардии. Флориан успел заметить взволнованное, хмурое лицо незнакомца – оно было похоже на грозовую тучу. Гвардейцы при виде его вытянулись во фрунт, но незнакомец, казалось, не заметил ни их, ни Сеймура – одному только Флориану он быстро кивнул, посторонившись, чтобы дать ему пройти. После этого он в три быстрых шага пересек прихожую, и словно порыв ветра захлопнул за ним противоположную дверь. Флориан, оглянувшись ему вслед, успел заметить яростный взгляд Сеймура – но думать о значении этого взгляда было не время. Симон поспешил войти к Мавис.

В маленькой спальне окно было приоткрыто, чтобы впустить больше свежего воздуха, резко пахло лекарствами, и горел приглушенный свет. У постели хлопотали Гироккин и Евмений, и Флориан не видел Мавис за их спинами. Подойдя ближе, он увидел на подушке несчастное, осунувшееся лицо с дорожками от слез на щеках.

- Рана открылась. Горячка, - тихой скороговоркой сообщил Лукео. – Промыли, перевязали. Я дал сонной настойки. Думаю, она вне опасности, но утро покажет.

Кивая в такт его словам, Флориан взял Мавис за руку. Рука была маленькой, нежной и горячей, но пульс на запястье бился сильно и ровно, наводя на мысли о здоровом сердце, спрятанном под всем этим ворохом одеял и одежд, работающем деловито и упорно, не отвлекаясь ни на что.

 «Вот она, другая жизнь, - мельком пронеслось в голове у Симона. – Это не чахнущее болезненное создание, вовсе нет; это – здоровая, крепкая девушка, с которой что-то произошло, и эта живость ушла в глубину и течет там, словно река подо льдом».

 - К чему ты прислушиваешься? – шепнула королева.

 - Я слушаю твое сердце, - ответил Флориан, и, поймав ее взгляд, улыбнулся. – Оно говорит мне, что ты доживешь до утра. И до ста лет, пожалуй, тоже доживешь.

Мавис улыбнулась, вздохнула – испуг ушел из ее глаз, и веки устало опустились.

 - Хорошо, что Сеймур так быстро нашел тебя, - застенчиво сказала она.

Лицо ее разрумянилось от лихорадки, волосы были в беспорядке – и от этого в лице снова проступило что-то нежное, детское. Вместе с румянцем на щеках и на ключицах вдруг показались трогательные веснушки, странно вызывавшие в памяти пятнышки олененка.

Флориан отвел глаза, взял со столика рядом с кроватью чашку, принюхался к ее содержимому.

 - Ивовая кора, - быстро подсказал Евмений.

Флориан одобрительно кивнул.

 - Противовоспалительное, жаропонижающее, успокоительное – я все сделал, - вполголоса скороговоркой отчитался мэтр Лукео.

Флориан снова покивал, задумчиво глядя на приятеля. Круглое лицо Лукео было взволнованным, огорченным, но Симон не увидел в нем ни растерянности, ни страха. Видно было, что Евмений заметно успокоился, когда Флориан вошел в дверь но это было, пожалуй, облегчение полководца при виде подкрепления, а не стыдливая радость труса. Флориан быстрым, теплым движением слегка сжал плечо Лукео, благодарный ему за его храброе и толковое присутствие. Евмений и на него действовал ободряюще.

Няня тем временем, как большая мышь, сновала туда и сюда, проворно убирая таз, корпию, бинты, придвигала столик, поправляла занавески и подушки – и комната на глазах возвращала себе уютный домашний, а не лазаретный вид.

Мавис зашевелилась в своем гнезде, и когда Флориан посмотрел на нее, взглядом велела ему подойти снова.

 - Я все время старалась думать «изнутри», - тихонько, словно по секрету шепнула она, когда он наклонился поближе. – И додумалась только до того, что моя жизнь совершенно никчемная…

 - А может, это потому что ты пыталась думать в одиночку, - так же по секрету ответил ей Флориан.

 - Дорого бы я отдал за то, чтобы узнать твои мысли, - добавил он серьезно. – Поделишься?

 - Сейчас? – сосредоточилась Мавис.

 - Боже сохрани! – ужаснулся Флориан. – После, утром. Все успеется.

 - Спать, теперь только спать, - непреклонно сказала Гироккин, подтыкая одеяло.

Мавис кивнула глазами и зевнула.

 - Я сейчас усну, - сонным голосом сказала она. – Няня побудет со мной. Не смею больше вас задерживать, спокойной ночи.

 - Я буду у Евмения, - сказал Флориан. – А утром приду тебя проведать.  

 

15

****

 

 - Ты сразу настроен спать? – спросил Флориан мэтра Лукео по пути в его комнаты. – Давай, может, посовещаемся?

 - Давай, - легко согласился Евмений. – Я все равно сразу не усну. Только не очень долго, пока не сморит.

Приятели добрались до покоев, отведенных травнику и няне, и расположились в удобных креслах в опрятной, добропорядочной на вид гостиной, где во всем чувствовалась твердая рука Гироккин.

 - А кресла мягкие – это я отвоевал, - простодушно сказал Евмений, наблюдая, как Флориан оглядывает комнату. – Не люблю жестко сидеть. А жене дай волю – все будут сидеть без подушек и держать спину ровно.

Он позвонил, чтоб затопили камин, снял жилет, расстегнул воротник и устало откинулся в кресле. Взгляду Симона открылись его подтяжки, украшенные искусно вышитыми синими языками пламени в обрамлении надписей, прочесть которые Флориан со своего места не мог.

- Что это у тебя за иероглифы? – со смешком спросил он.

 Евмений проследил его взгляд и комично смутился.

 - Подтяжки, - сказал он, - это предмет интимный, видимый только благородному мужу и его супруге. Поэтому жены часто украшают их изысканной вышивкой с тайными посланиями.

 - Что, и твои с посланием? – заинтересовался Флориан. – И что же оно гласит?

 - Что подлые изменщики будут гореть синим пламенем.

Облик Евмения был настолько далек от подлого изменщика, а от Гироккин это было настолько неожиданно, что Симон рассмеялся, ему вторил и Лукео. Громкий, разделенный на двоих смех как будто умыл их, приятели почувствовали себя бодрее, тревога отступила, и, затихая время от времени, чтобы послушать, как потрескивают угли в камине, они заговорили о ранах, о выбранном Лукео лечении, о том, что было сделано и о том, что может быть сделано.

 - Ладно, с телесными явлениями все непонятно, - подвел итог Флориан. – Но хотя бы довольно стабильно. Было до сей поры. Но что за этим кроется? У меня есть идея, что дело в чувствах, что ранены чувства, а не только тело. Но как это можно пронаблюдать?

Он устало потер лицо и признался:

 - Я сильно расстроен, старина, что пропустил какую-то важную внутреннюю работу. Мавис сказала, что все время после нашего первого разговора думала – и, видно, мысли эти были не из легких – но я совсем не видел этого в ней. Как, во имя всего святого, я должен взойти к чувствам, если она так ревностно их скрывает! Их не измеришь термометром, не нащупаешь – о них можно только спросить, но у меня нет пока ни малейшей идеи, о чем я должен спрашивать. Мы говорили обо всем на свете, но я ни на шаг не приблизился к разгадке…

Евмений помолчал, глядя в огонь, и, искоса взглянув на Флориана, улыбнулся.

 - Я вспоминал, - начал он, - как в Университете ты затеял спор с Маркусом и Дамианом о том, всё ли врут больные. Те, помнится, напирали на то, что пациент не может ничего понимать о своей болезни, потому что не обладает знаниями. А ты стоял на тех позициях, что человек лучше всех знает о своих страданиях, и нужно верить ему, даже если это противоречит тому, что говорят тебе глаза и опыт. Нужно верить, нужно слушать… Никто не может влезть в шкуру другого, пока тот не расскажет, каково ему в этой шкуре…

Он задумчиво покачал головой.

 - Долгие годы меня очень поддерживали эти твои слова. Потом я их позабыл. А теперь вот снова вспомнил.

 - Я так говорил? – удивился Флориан, подумав с теплой насмешкой, что Евмений в своей доброте приписал ему собственные мысли.

 - Говорил, говорил, - уверенно откликнулся Лукео. – Их ты не убедил. А меня – да.

 - Так ты полагаешь, стоит прямо спросить, в чем причина страданий и каково это – быть внутри них? – задумчиво спросил Симон. – И послушать, какой будет ответ? Пожалуй, в этом что-то есть…

 - А почему ты сам не спросил? – спохватился он.

 - А я только что сейчас об этом вспомнил, - кротко сказал Евмений. – А пока тебя не было, я мог думать только о противодействии нагноению. Я, старина, очень опасаюсь нагноения…

 - Кстати, - полюбопытствовал Флориан, - а почему ты не придворный врач? И где в любом случае местный доктор?

 - Ну что ты, - махнул рукой Евмений. – Какой из меня придворный медик, я всего лишь травник. А медик, конечно, был, но погиб прошлой зимой. Замерз. Сильно пил под конец жизни, - скорбно вздохнул он.  – Пил и шатался по трактирам.

 - Болтал, наверное, много спьяну… - мрачно пробормотал Флориан.

Лукео ничего не ответил, а может быть, не расслышал, зевая.

 - Ну а как привлекать чужого, - заключил он. – Государственная тайна, страшно доверить. Пришлось мне. Но я так рад, Фло, что ты объявился!

 

 - А, к слову сказать, о государственных тайнах, - вдруг вспомнил Флориан. – Скажи мне, что это за красавец военный выходил ночью из спальни королевы?

Евмений смутился, замялся и улыбнулся.

 - Ох нет, это вовсе не то, что ты думаешь, Фло! – воскликнул он. – Это мы сами его выгнали, чтобы ты не задавал таких вот вопросов.

 - Ну, вы не успели его выгнать вовремя, и вопросы я все же задам, - усмехнулся Симон.

 - Это Тео. Тиальфи, королевский Грифон.

 - Это должность или звание? – хмыкнул Флориан.

 - Эт-то... пожалуй, звание, - неуверенно ответил Евмений. – Вроде генерала. Или должность… вроде военного советника. Грифон – военная опора трона, а во времена, когда правят королевы он – буквально правая рука во всех военных делах, ведь королевы не командуют армией напрямую.

 - Похоже, у него довольно много власти, - заметил Флориан.

 - Тео – отличный парень! – запротестовал Лукео. – Не помню, чтобы он злоупотреблял своей властью. И верный друг Мавис – они, как я слышал, с детства знакомы.

 - Верный, говоришь, друг, - протянул Симон. – Даже и ночью в спальню допускается…

 - Мы с тобой тоже там были, - резонно возразил Евмений. – Тео привел вчера отряд из приграничья, после совета задержался с Мавис и, когда ей стало плохо, Тео был с ней. Он ее и проводил к себе, и за мной послал… то есть за тобой, но тебя не было.

Да, между нами говоря, Тео для Мавис луну с неба снимет, а она ему доверяет как никому, но я не видел, чтобы эти двое переходили границы приличий… не считая таких вот условностей, что и понятно между друзьями. Конечно, одно время я и сам поддался мысли, что между ними что-то такое есть (и я был бы рад за обоих, откровенно говоря… хотя не знаю, насколько это политически возможно, все же они не ровня) – добавил он вскользь.  - Но с тех пор прошло много времени, а они держатся так же дружески. Так что, боюсь, твои подозрения беспочвенны, - заключил он.

 - Стало быть, Тиальфи-Грифон проводил Мавис в покои, - сказал Флориан. – А почему он там остался?

 - Помочь. Он с ней разговаривал, подбадривал как-то. Мне кажется, ей не хотелось, чтобы он уходил.

 - Послушай,  - перебил Флориан. – Я как-то странно себе это представляю. Бинты, компрессы, перевязка – все это довольно много тела. И не в парадном виде. Ладно, ты врач, но он-то нет! Что бы ему там делать, хоть с точки зрения приличий, хоть с любой другой?

Лукео хотел было что-то возразить, но запнулся и задумался.

 - Наверное, об этом тоже лучше всего спросить у Мавис, - ответил он.

 - Пожалуй, - согласился Симон.

 

Приятели, потягиваясь, пожелали друг другу приятных снов и разошлись спать в бледном свете наступающего утра.

 

16

****

 

Проснувшись через несколько часов, Флориан на скорую руку умылся и привел себя в порядок, а затем отправился сменить Гироккин на ее посту.

Он ожидал увидеть в спальне опущенные шторы и полумрак, но вместо этого с удивлением вступил в яркий свет позднего утра: шторы были подхвачены, в хорошо проветренной прохладной комнате пахло свежестью осеннего дня и свежими булочками, Мавис по-прежнему полусидела в подушках, но уже аккуратно одетая, с прибранными волосами. Все еще бледная и слабая на вид, она все-таки смотрелась лучше, чем минувшей ночью. На коленях она держала бумаги, за которые с другой стороны ухватилась Гироккин.

 - Нечего сегодня изнурять себя работой, - выговаривала няня. – Вот и мэтр Флориан тебе то же скажет, - обрадовалась она, увидев вошедшего союзника.

 - Доброе утро, мэтр Флориан – приветливо сказала Мавис. – Ты пришел посидеть со мной?

 - Посидеть и поговорить, - с улыбкой поклонился Флориан. – Доброго утра тебе, о Мавис. Сегодня прекрасный день, чтобы оставить дела и посвятить время задушевным беседам.

 - Иди спать, нянюшка,- обратилась королева к Гироккин. – Со мной все в порядке, ты можешь отдохнуть, пока я буду беседовать с мэтром Симоном. Спасибо тебе!

 - Не за что, птичка, смотри поправляйся к моему приходу - вздохнула Гироккин. Она собрала свое шитье, прихватила поднос с чашками и вышла. Флориан и королева впервые остались вдвоем, без ее бдительных глаз и ушей.

 - Как ты себя чувствуешь? – ласково спросил он, присаживаясь в круглое кресло рядом с кроватью.

 - Гораздо лучше, - ответила Мавис. – Боль отступила, но я чувствую себя немного слабой. Хочется весь день провести в постели.

 - Никто не может тебе этого запретить, - улыбнулся Симон.

Мавис кивнула.

Флориану хотелось немедленно начать разговор обо всем, что пришло ему в голову ночью, во время совета с Лукео, и после, перед сном. Но прежде, чем он собрался с мыслями, королева первая начала разговор.

 - Расскажи мне, куда ты направляешься в своем плавучем доме, - попросила она.

Симон, хоть и был слегка раздосадован тем, что исследование гипотез откладывается, не мог не отметить, что это был первый вопрос о его жизни, заданный Мавис. Он оценил этот интерес как добрый знак и был готов поддерживать понемногу крепнущее любопытство и доверие.

 - Я путешествую с верховьев, с Севера, где провел многие годы, вниз по Реке, на Юг. Оттуда я родом, там учился в Университете, оттуда в свое время начал свой путь, а теперь хочу вернуться домой.

 - К морю?  - спросила Мавис.

 - Да, к морю, - мечтательно ответил Симон, глядя в окно на летящие по ветру листья и невольно уносясь мыслями к вечнозеленым кипарисовым рощам родных мест. – Мои дети разлетелись кто куда, но один ждет меня там.

 - Странствие по Реке – удивительное дело, - тихо сказала Мавис. – Река течет во всех мирах. Никто не знает, сколько времени пройдет, пока ты достигнешь ее устья.

 - Я не тороплюсь, - просто ответил Симон. – Пусть будет как будет.

 - А я никогда не покидала пределы своего королевства, - печально проговорила Мавис. – Я выросла здесь, здесь же училась, и вряд ли мне удастся хоть раз в жизни вырваться отсюда… Это слишком большой риск.

Иногда, когда мне очень хочется повидать другие края, я утешаюсь тем, что после смерти, когда моя душа сольется с Рекой, я смогу наконец странствовать сколько захочу, - вздохнула она.

 - Если это надежда, то довольно грустная, - сочувственно заметил Флориан. – Неужели нужно ждать смерти, чтобы повидать мир?

 - А как иначе? – взгляд королевы тоже был устремлен в окно и тоже как будто пытался увидеть что-то далеко за пределами осыпающегося сада и окрестных холмов. – Мой отец принцем объездил все соседние края, плавал по Реке к северу и к югу, дед бывал на самом Юге, у моря. А девочки не путешествуют, пока они девочки. Не странствуют они и став королевами. А после замужества об этом и речи быть не может… Поэтому мысли о смерти не только пугают, но и утешают меня.

 - Так может быть твоя рана – это твой способ расстаться с этим миром? – задумчиво спросил Флориан.

 - Пока что она только больше меня к нему привязывает, - с досадой сказала королева. – Я больше не могу выезжать на охоту, не могу скакать на лошади, мне невозможно путешествовать даже в пределах моей страны… Все, что у меня осталось, это мой замок и моя столица, а это так мало, мэтр Флориан…

 - Это то, от чего ты больше всего страдаешь? – спросил Симон. – Что для тебя твоя рана? Клетка?

 - Мое тело – это клетка, - с тоской вырвалось у Мавис. – А самое большое страдание… Слабость. Рана делает меня слабой. Я и так всю жизнь чувствую себя никчемным созданием. А эта постоянная боль и угроза заставляют еще острее чувствовать свою ущербность. Я заперта в теле, а тело заперто в замке, и я не знаю, есть ли кто-нибудь, кто сможет меня освободить.

Мой отец, - заговорила она после небольшой паузы. – Он был великим королем… насколько можно быть великим в таком маленьком мире. Он расширял границы, отправлял послов, приглашал ученых, купцов и поэтов, чтобы они бросили семена в нашу северную почву. Он нанимал мне лучших учителей… Если бы ты мог его видеть… Когда отец просто входил в зал, все взоры обращались к нему, хотя он не сказал еще ни слова. Если он говорил, никто не смел его перебить. Армия была готова носить его на руках – все его люди были влюблены в него. Он мог говорить с кем угодно – от короля до рыбака – с простецами был прост, с мудрецами – причудлив. Он пировал, воевал, странствовал  - он жил! А я? Я как будто выпала у него из рукава и осталась тут лишь слабым напоминанием, что он когда-то был и правил нами.

 - Но ты королева, - возразил Флориан. – У тебя есть власть. Ты правишь целым народом.

 - А что такое власть, мэтр Флориан? – горько сказала Мавис. – Ты думаешь, в ней есть свобода? Правитель правит, покуда ему позволено править. Он опирается на верных и блюдет интересы верных, а они взамен поддерживают его, и есть еще чаяния тысяч низших, и тысячи мелких воль, которые тоже, как река, несут на себе троны. Начни я творить свою волю – что останется от моей власти? Папа научил меня еще в детстве, что только те приказы хороши, о которых ты точно знаешь, что они будут исполнены – и эту максиму я усвоила твердо. Но по большому счету она означает, что моя работа – угадывать благо других… а кто угадает, в чем мое благо? По сути, я всего лишь экономка в большом поместье, сохраняю и приумножаю то, что оставили предки – в этом мой долг, но радости в этом мало.

Голос ее затих и прервался, а на глазах выступили слезы. Флориан же смотрел на нее и вспоминал, как наполняются светом комнаты, в которые она входит. Как безошибочно глаз определяет центр любого зала по тому месту, где сидит или стоит она. Как тихо, но непреклонно проявляется ее властность – в словах, в голосе, в кивке головы, в ее небрежном «мы», заставляющем думать, что она действительно говорит голосом многих людей. Как люди повинуются изящному мановению ее руки, движению ее глаз – как он сам уже не раз повиновался им.

 - Знаешь что, Мавис, - медленно проговорил он, вдруг глянув на нее с лукавой усмешкой. – Я скажу, что ты – достойный сын своего отца.

 - Только вот я дочь, - желчно сказала Мавис.

Флориан молчал и, опустив подбородок в ладонь, молча смотрел на нее.

 - Что? – завозилась она в подушках под его взглядом. – Что ты молчишь? Я должна подумать о том, что ты сказал? Ты хочешь сказать, что я стараюсь быть достойным сыном? Вместо того, чтобы быть дочерью? Что я берусь не за свое дело? Ну что ты улыбаешься? – раздраженно воскликнула она. – Дай мне подумать…

Она нахмурилась, глядя мимо Симона, и некоторое время сидела молча, а затем лицо ее вдруг просветлело.

 - Но в сущности – какая разница! – удивленно протянула она. – Если бы у отца был сын, он делал бы то же самое! Он бы не смог путешествовать, потому что папа так рано ушел, ему пришлось бы принять все те же дела, и он так же чувствовал бы себя экономкой, потому что папу ему не переплюнуть…

 - Учитывая, что он был бы совсем еще молодой, - вставил Флориан.

 - Да… - задумалась Мавис.  – На великие дела ведь тоже нужно время и обстоятельства…

Флориан подвинулся к ней поближе и тихо сказал, глядя в самую глубину ее глаз:

 - И отец так же гордился бы им, если бы был жив…

 - Гордился бы? – переспросила Мавис. – Ты хочешь сказать, что папа гордился бы… мной? Что отцу все равно, кем гордиться, сыном или дочерью? – потрясенно сказала она.

 - Да, именно так я и думаю, - ответил Симон, в душе искренне надеясь, что незнакомый ему великий правитель тоже разделял его мнение.

Мавис недоверчиво покачала головой, вид у нее был одновременно радостный и встревоженный.

- Это какой-то совершенно новый для меня взгляд на вещи, - призналась она. – Мне нужно подумать об этом. Но даже пока я только готовлюсь думать, мне отчего-то радостно.

 - Прекрасно, - ответил Флориан. – Наверное, твой отец нечасто говорил тебе, как он тобой доволен – возможно, он просто не успел. Но раз ты так усердно сохраняешь все, чего он достиг и продолжаешь делать ту же работу, мы можем уверенно сказать, что у тебя нет причин сомневаться в том, хорошая ли ты наследница. Во всяком случае, дочь ты послушная.

 Мавис нахмурила брови, резко обозначив морщинку между ними.

 - Послушание, - сказала она, - это отдельный сложный для меня вопрос. И я хотела бы с тобой к нему еще вернуться.

 - Значит, поговорим о послушании, - легко согласился Флориан.

 - Но не теперь, - продолжила королева, глядя на часы. – Сейчас придет Тео со сводками – и я, пожалуй, все же поизнуряю себя работой. Ты можешь быть свободен до вечера, мэтр Флориан. Отдохни. Но прошу тебя, не пропадай далеко. Я велю послать за тобой, как только освобожусь.

 

17

****

 

Флориан не очень-то привык, чтобы его временем распоряжались другие. Конечно, жизнь лекаря не назовешь предсказуемой – в ней есть и внезапные пробуждения, и неожиданные поездки, и ночные бдения – но с тех пор, как он получал прямые распоряжения, где ему быть и что делать, прошли многие годы. Поэтому, направляясь в свои комнаты, он ворчал себе под нос, что именно он думает о разрешениях царственных особ и их представлениях о свободе.

Лишь только он взялся за ручку двери и повернул ее, из его гостиной послышался звон и шорох. Флориан заглянул в комнату и увидел двух девиц в форме прислуги. Одна из них быстро ставила на место каминные щипцы, другая делала вид, что смахивает пыль с каминной полки. Лица у девиц были смешливые и заговорщицкие. При виде Симона обе чинно присели, переглянулись друг с другом и прыснули.

 - Доброго вам дня, добрый мэтр, - поздоровалась та, что выглядела чуть старше. – На дворе холодает. Нужен ли вам будет вечером камин или горячая ванна?

При слове «ванна» обе опустили глаза и покраснели – но вовсе не от смущения, а от старательно подавляемого смеха: казалось, еще немного, и они лопнут, а смех покатится у них из носов и ртов, как стеклянные шарики.

 - Полагаю, и камин, и ванна не будут лишними, - ответил Флориан, гадая, как расценить это неожиданное веселье.

Девицы были молоденькими, с подобранными светло-пшеничными косами и лицами свеженькими и конопатыми, как воробьиное яичко. Обе были пухленькими и аппетитными, в ладно сидящих форменных платьях. Они стояли перед Флорианом, сложив руки поверх белых передников, и бросали на него и друг на дружку лукавые и озорные взгляды. Флориан мог бы поклясться, что одна потихоньку пихнула другую в бок.

 - А-а, - начала та, которую пихнули, - а вы же доктор, добрый мэтр?

 - Доктор, да, - сказал Симон.

 - А вы могли бы, например, осмотреть меня?

 - А что тебя беспокоит? – спросил Симон, заражаясь их весельем.

 - Всё! – выдохнула девица, сияя глазами. Ее подруга, стоя рядом, кисла от смеха.  – Прямо-таки все везде болит, доктор. Вы могли бы осмотреть меня всю?

 - Даже не знаю, - задумчиво сказал Флориан. – Это очень сложный случай, мне нужно подготовиться, книги почитать… Всё болит, в таком юном возрасте, это надо же.

 - А можно вас спросить, ну как врача - продолжила девица, одним плавным движением оказываясь гораздо ближе к Симону. – Вот если, предположим, девушка и мужчина…

Но чем увенчалось это многообещающее начало, Симону не довелось узнать, потому что в эту минуту в гостиную вошел Евмений и с удивлением воззрился на девиц.

 - Что это вы здесь делаете? А ну-ка брысь отсюда, - добродушно фыркнул он. – Я вот передам госпоже Гироккин, где вы болтаетесь.

Девиц словно ветром вынесло, но Флориан успел услышать за дверью двухголосый приглушенный хохот.

 - Свиристелки, - покачал головой мэтр Лукео. – Ты что, поверил, что они тут порядок наводили? Тебе в услужение приставлены два парня, как ты помнишь. Это они нарочно сюда забрались, чтобы позубоскалить и построить тебе глазки, фреины пеструшки. Какова хозяйка, таковы и служанки, - сказал он задумчиво, но без осуждения. – А ты видный кавалер, и, главное, новый.

 - А кто и какова хозяйка? – полюбопытствовал Симон.

 - Фрея, кузина Мавис, - ответил Евмений. – Она с семейством занимает западное крыло. Ты еще не видел ее, потому как она была в отъезде, но теперь и она, и ее свита здесь. У них есть дом и в городе, так что госпожа Фрея делит свое время между двумя домами, и живет здесь подолгу, когда пребывает в ссоре с супругом. Супруг ее – казначей и советник Мавис, человек редкой добродетели: который год держит супругу вдали от государственной казны. А госпожа Фрея – дама прихотливая и свободных нравов. И девицы ее на тот же манер,  – усмехнулся он.

Флориан понимающе покивал, думая о том, что, какова бы ни была эта неизвестная госпожа Фрея, она сама и ее свита должны вносить немалое оживление в суровую и чопорную атмосферу замка.

 - Не всё здесь, оказывается, подчинено труду и размышлениям, - с улыбкой сказал он.

 - Нет, не всё, - подхватил Евмений. – И не сказать, что это так уж плохо.

 - Но мы с тобой займемся нынче именно этим, - сказал Симон.  – У меня был очень любопытный разговор с Мавис, и, раз ты так удачно посвящен в проблему, я хотел бы обсудить с тобой мысли, которые бродят у меня в голове.

 - Погоди минутку, я только позову людей подать чаю, - ответил Евмений.

 

Флориан быстро пересказал приятелю утренний разговор. Мэтр Лукео слушал внимательно и по окончании рассказа удивленно покачал головой.

  - Ты думаешь, дело в этом? В том, что Мавис старается быть достойной своего отца и жаждет одобрения? Как странно, что она томится здесь, - грустно сказал он. – Она кажется такой собранной, такой преданной делам королевства… Я думал, она так усердно трудится, потому что связывает с этим свою судьбу.

 - В этом как раз нет сомнений, - ответил Флориан. – Вопрос в том, насколько она довольна своей судьбой.

 - У меня появились странные мысли, - промолвил он, помолчав немного. – Я думаю, что рана Мавис – это своего рода «зарубка на память». Что тело обладает способностью помнить и напоминать.

 - Напоминать о чем?

 - Вот что пришло мне в голову, - продолжал Симон. – Боль или болезнь не существуют отдельно от всей остальной жизни. Они происходят на фоне каких-то событий и, может быть, главное не в том, как это произошло, а в том, что происходит потом. Ты следишь? Болезнь начинает влиять на всю дальнейшую жизнь, перестраивает ее на новый лад… А что, если цель именно в этом? Что если болезнь помогает что-то приобрести – или от чего-то избавиться? Что если чувства не могут явиться иначе, чем через боль тела?

 - Что же приобретает или теряет Мавис? – напряженно спросил Евмений.

 - Пока не знаю, - вздохнул Симон. – Одни догадки. Что Мавис не может делать, пока она ранена? Она говорила о слабости… но она и раньше ощущала себя слабой. Не может покинуть пределы страны – но она и раньше не могла. Не может трудиться… нет, не то – работает она всегда. Не может жить… она сказала, что не живет. Но так-то, она и раньше не жила – в том смысле, какой она вкладывает в это слово. Болезнь скорее делает ее страдание зримым, наглядным. Но не может же быть, чтобы она заболела назло, чтобы показать, как она страдает?... Или может?

 - Она не может вступить в брак, - задумчиво пробормотал Лукео.

 - Хм?

 - Она отвергает предложения о сватовстве, - пояснил Евмений. – Под разными благовидными предлогами. Но мы с Гироккин думаем, что это из-за раны.

 - Не поправляется, чтобы оставаться безбрачной? – нахмурился Флориан. – Но какой в этом смысл?

 - С другой стороны, можно попробовать связать тело и чувства, - вздохнул он, размышляя. – Я нашел у себя в записях мысль, что чувства придают телу форму. В этом что-то есть… Если посмотреть с этой стороны, то что хочет сказать тело Мавис? Рана у нее на спине. Что это может означать?

 - Что не надо поворачиваться спиной? – предположил Лукео. – Мы ведь бережем место, которое болит. Не открывать тыл?... Не доверять? – озабоченно закончил он.

 - Не поворачиваться спиной, не доверять… и не вступать в брак… - медленно произнес Флориан. – Мы что-то нащупали, старина, и сегодня вечером я хочу это проверить.

 

18

****

 

Вечером, получив приглашение – или распоряжение – Мавис навестить ее, Флориан шел в ее спальню в полной готовности огласить список вопросов, выстроенных у него в голове, и даже в нетерпении это сделать. Он представлял, как внезапно скажет «Расскажи-ка мне о Тео» или «Я хочу знать о ваших отношениях с Тиальфи» или «Какую роль Тео играет в этой истории». Он представлял, как Мавис смутится… и расскажет… что-нибудь. Что-нибудь, что немедленно прольет свет на ее болезнь.

Вот только он пока что не представлял, в чем может заключаться лечение.

Но стоило ему оказаться в комнате и увидеть уставшее, осунувшееся лицо Мавис, как он устыдился и снова спросил себя, как это случилось, что вместо исцеления он готовится к допросу, и насколько тут уместен исследовательский азарт, и как этот азарт характеризует его самого.

 - Болит твоя рана? – вместо всех заготовленных слов мягко спросил Симон.

И Мавис коротко ответила:

 - Болит.

Между тем к ней опять вернулись спокойствие и сдержанность. Ни один волосок не выбивался из прически, всё, от платья до синих бархатных туфелек, было строгим и аккуратным, и сидела она в кресле, ровно держа спину и примерно сложив на коленях руки.

 - И все-таки – как тебе удается так хорошо скрывать боль? – снова поразился Флориан. – Где ты этому научилась?

- Я никогда не жалуюсь, - ответила Мавис. – Даже и вспомнить не могу такого. В детстве, когда я болела или испытывала сильную боль, за мной ухаживали и лечили, но мама всегда мягко и непреклонно напоминала мне, что женщине не годится плакать и стонать. «Ни слова жалобы, - говорила она. – Женщины созданы, чтобы терпеть и сильнейшую боль».

Эти приемы были Симону знакомы.

 - А я думал, девочкам живется полегче, - признался он.

Мавис пожала плечами:

 - Может быть, некоторым…

 - Ох, - вздохнул Флориан. – Пожалуйся мне, Мавис, сделай милость.

 - А это поможет? - с сомнением спросила королева.

 - Я не знаю, - грустно ответил Симон. – Я просто хочу услышать твой живой голос. Как оно болит, Мавис? Как ты чувствуешь это?

 Веки королевы задрожали, а руки на коленях сжались.

 - Болит, - неуверенным шепотом начала она, - всегда, каждый день, при каждом моем движении. Иногда почти неощутимо – а иногда я готова сойти с ума. Когда я сижу на совете или разговариваю с людьми, мне хочется свернуться, обхватить себя руками и плакать от боли – но это невозможно даже представить. К концу дня я мечтаю только дойти до постели, чтобы снять платье и позволить няне промыть и перевязать рану и дать мне сонной настойки. Мне кажется, что я ношу на спине раскаленный уголь – и должна носить его незаметно. Я не знаю, что со мной, не знаю, сколько этому еще быть… я просто хочу, чтобы это закончилось!

Ее голос прервался, и она заплакала навзрыд, как ребенок: слезы текли между пальцев и капали на платье. Темнота сгустилась в комнате, словно пряча хозяйку от чужих глаз: язычки пламени в тускло горящих светильниках чуть подрагивали, тени смотрели из всех углов.

Флориан не мог усидеть на месте: сердце его сжалось от острого чувства нежности и жалости к ней, и он, не думая ни о чем, дотронулся до ее руки, а потом встал над ней, обнял и прижал к себе.

 - Дружочек мой, - нечаянно сказал он так, как говорил собственным детям, когда они были еще маленькими. – Храбрый, одинокий дружочек.

Мавис, плача, закивала. Слезы как будто размягчали ее тело: Флориан чувствовал, как под его руками расслабились плечи, согнулась спина, вся она стала мягкой и тяжелой, и даже волосы как будто расслабились и завились колечками на шее и за ушами. Тело ее лежало в руках Флориана неловко, словно не привыкло к объятиям, и даже в этот теплый миг доверия в ней чувствовалась готовность отстраниться и принести извинения за невольное обнажение чувств. Симон боялся спугнуть ее и, не зная, как дать понять, что он принимает ее порыв, просто молчал и старался не прижимать ее слишком уж сильно.

Вскоре ее дыхание стало ровнее, голова устало привалилась к его боку, а через минуту Мавис отстранилась и, смахнув последние слезы платком, хрипло сказала:

 - Спасибо. Я давно так не плакала. Мне легко плакать, когда ты меня обнимаешь. Я уже отвыкла от этого.

 - А раньше? – спросил Симон. – Ты могла себе это позволить?

 - Да, с няней. И с Тео, - прерывисто вздохнула Мавис.

 - Давай поговорим о Тео - мягко сказал Флориан. – Расскажи мне про него.

 

 - Тео и я не всегда были друзьями, - начала Мавис, вздохнув и промокнув нос платком. Флориан с радостью отметил, что она устроилась в кресле удобней, откинувшись на спинку, и больше не сидела как деревянная. – Хотя все вокруг думают, что мы дружим с детства – не представляю, что могло бы нас связывать в детстве. Скорее мы были просто знакомы, потому что отец Тео был Грифоном моего отца и его другом.

 - Почему Тео? – не удержавшись, полюбопытствовал Симон. – Я слышал, его зовут Тиальфи, и это ваше, северное имя, а Тео – скорее южное. Сначала я думал, что это Евмений так его «опривычил», но вижу, что и ты зовешь его так.

 - Так звала его мать, она была с Юга. Он и сам, если ты видел, такой немного южный. Золотистый…

И тут она улыбнулась – такой улыбкой, какой Симон еще у нее не видел. Улыбнулись глаза, щеки, нос, розовые губы… даже маленькие уши, казалось, засияли смущенной улыбкой. Она осветила лицо лишь на миг и снова спряталась, словно на светильник набросили колпак. И Флориан подумал, что любовь, как кашель, трудно скрыть, особенно эту ее разновидность.

 - Титул Грифона не наследственный, он назначается королем  - или королевой, продолжила Мавис. -  Так, чтобы сын Грифона тоже стал им, это большая редкость. И многие говорят, что Тео слишком молод для этого поста – но это мне решать, и я решила, - упрямо нахмурившись, проговорила она, как будто продолжая старый спор. – Я сделала Тео командующим своей волей  - раз уж моя воля здесь что-то значит, - потому что я верю ему и потому что я привыкла опираться на его силу еще во времена, когда он был капитаном в моей охотничьей команде. Он ни разу не дал мне повода усомниться в своей преданности. И еще он вырос при наших отцах, у них учился воинской науке – и это само по себе достаточно веский аргумент.

 - Я же и не спорю, - кротко сказал Симон.

 - А почему ты заговорил о нем? – спохватилась она.

 - Ведь ты его любишь, - просто ответил Флориан.

По лицу Мавис пробежала тень, как будто она сделала над собой усилие, желая сказать что-то и запрещая себе говорить.

 - Как брата, - быстро проговорила она и замолчала.

Флориан не торопил ее.

 - Чувства – это просто чувства, - наконец как бы нехотя сказала королева.

 - Что это значит? – озадаченно спросил Симон.

 - Чувства приходят и уходят, они мимолетны. Да даже если и нет, это просто фантазии, которые мешают смотреть на мир трезво. Чувства – это дело личное, внутреннее, они никого не касаются.

 - Я привык относиться к чувствам серьезно, - заметил Флориан.

 - Мои чувства принадлежат только мне. А принадлежит ли мне моя жизнь – это большой вопрос. Должна же я хоть что-то сохранить для себя, - горько сказала Мавис.

 - А что думает на этот счет Тео? – осторожно спросил Симон.

Королева выпрямилась, и в ее лице проступила холодная властность, заставив тени собраться вокруг глаз и под скулами, превратив лицо в застывшую маску.

 - Тео  - при всей своей верности – человек с честолюбием, - жестко сказала она. – Он никогда не согласится на роль консорта, ему нужно править, ему самому нужна власть. Если бы он вступил со мной в брак, он захотел бы быть королем – настоящим, а не бумажным. И он бы стал им – народ его примет. А чем бы стала я? Что останется от меня, если я лишусь и той малости, что у меня есть – моей власти? моего труда? Что останется от моей жизни? На что похожа жизнь замужней королевы?

 - А на что была похожа жизнь твоей матери? – тихо спросил Флориан.

 - На ничто, - резко сказала королева. – Ее было не видно и не слышно, ее все равно, что не было. Я бьюсь об заклад, никто не помнит даже, как ее звали. Отец, кажется, не всегда помнил, что она есть. Он отвел ей западное крыло – и вся ее жизнь проходила там. «Послушание, кротость, терпение» - вот и все, что я слышала от нее день за днем – как будто это незнамо какие сокровища! Я сто раз обещала себе не быть такой, как она.

Щеки Мавис раскраснелись, глаза расширились, она вглядывалась во тьму мимо Флориана, словно видела там, в тенях, знакомые лица. Голос ее чуть ли не впервые за все время их знакомства набрал силу и звучность, и звенел, как клинок – она больше не сдерживала дыхание.

 - Мать была моложе отца на десять лет, а пережила его на два года – и я не помню ничего о том, какой она была королевой. О нет, она что-то делала… что-то скучное и добродетельное… организация помощи голодным, призрение сирот… И все это так робко и вяло… как будто сил у нее уже ни на что не осталось. Если это жизнь в браке – я не хочу такой жизни! Но боюсь, что другой она не бывает.

Больше всего Симону хотелось сказать «Все это глупости!». Усилием воли он сдержал этот первый порыв, и всегда, рассказывая об этом, с благодарностью вспоминал своего старого друга Лукео. Симона удержали лишь его слова о том, что человек лучше всех знает правду о своем страдании – и мысль, что как бы ни были иллюзорны причины, страдание всегда подлинно. Поэтому он лишь в замешательстве смотрел на королеву, не зная, что ей сказать.

Королева истолковала его молчание по-своему.

 - Отчего ты молчишь? – звенящим голосом сказала она. – Ты меня осуждаешь? Думаешь, что я слишком себялюбива?

И, видя, как Флориан отрицательно качает головой, продолжила:

 - Разве не так обстоят дела на самом деле? Разве ты видел другие примеры? У тебя есть жена? Кто она для тебя?

Ошеломленный ее напором, Симон растерянно ответил:

 - Она была моим другом. Моим дорогим помощником – всю жизнь, до самой своей смерти.

 - До смерти, вот как? Вряд ли она была старше тебя? – подалась вперед Мавис, глаза ее сверкали. – А кем она стала бы, не будь она твоим дорогим помощником? И сколько бы прожила на свете?

Флориан потрясенно вдохнул – и Мавис осеклась и закрыла рот рукой.

 - Прости меня! – приглушенно воскликнула она. – Это ужасно. Не знаю, что на меня нашло, мне очень жаль, - повинилась она, быстро опуская голову. Плечи ее дрожали.

Флориан был растерян, оглушен и одновременно встревожен тем, что происходит нечто важное, и он никак не может ухватить суть. Он боялся сказать что-нибудь лишнее – но никакие уместные слова не шли ему на ум.

 - Я думаю, нам стоит прерваться, - наконец сказал он. – Мне кажется, наш разговор очень важен – и я не хочу испортить его поспешными словами. Мне нужно подумать обо всем, что ты говоришь – я чувствую, что это серьезные вещи, и признаю, что я не вижу их так, как видишь ты. Прости меня, если тебе показалось, что я осуждаю тебя – у меня и в мыслях этого не было. Я…

«Я несу околесицу»  - в отчаянии подумал он. Он хотел сказать о том, что чувствует за ее словами боль и страх, что ему хочется защитить или успокоить ее – но нужные слова никак не находились. Он ощущал и нежность, и раздражение, и сочувствие, и тревогу – и все это разом не могло найти выход. Поэтому Флориан почел за лучшее молча пожать ее холодную руку и выйти вон, унося с собой свои смятенные чувства.

 

19

****

 

Он вышел в сад, не в силах оставаться под крышей. В темном небе теснились тучи, ветер был сырой и холодный, в воздухе пахло зимой. После ветреного дня многие деревья недосчитались листьев и сквозили в темноте резкими линиями обнаженных ветвей. Купы берез вдалеке, такие веселые и приветливые днем, белели во мраке словно скелеты. Цветники давно были убраны, и вместо клумб там и здесь чернели кучи вскопанной земли, покрытой ковром из опавших листьев. Флориан быстро озяб в своей суконной куртке и его пробрала дрожь. «Надо забрать из дома теплые вещи, - рассеянно подумал он. – Съездить за ними. До весны я здесь застрял, нужно как-то позаботиться о доме, поставить его в сухой док… Как и когда всем этим заняться… или послать людей? Раз уж я такая важная нынче персона». Он еще раз втянул носом морозную сырость и пожалел, что не приобрел привычки курить табак: сейчас оно было бы в самый раз. «Не закурить, так хоть выпить», - усмехнувшись, подбодрил он сам себя и отправился к Лукео.

 

Но и с этим у него не вышло: Евмения он не застал, тот уехал еще днем в город к меднику за утварью для приготовления своих зелий, да так и остался там на ночь. В гостиной сидела со своим шитьем Гироккин. Флориан и ей был рад. Гироккин усадила его поближе к камину, налила ему горячего чаю и подала холодного мяса с хлебом. Все было добротным, домашним: толстые ломти ржаного хлеба, посуда из глазированной глины, кресла, стол, резные дубовые панели на стенах, придающие комнате мрачноватый, но основательный вид. Подушки на креслах были неожиданно ярко-зелеными, цвета молодых яблок, и такими же были портьеры. Флориан отдыхал взглядом на этой зелени, со смешком заметив, что слегка подустал от вездесущих оттенков синего, царящих на половине Мавис.

 - Синий – королевский цвет, - кивнула Гироккин. Флориан уже убедился, что у нее было в запасе множество кивков – от мелких и чопорных до мерных задумчивых, от раздраженных до умиленных – этот был, пожалуй, «меланхоличным». – Первых королей принесла нам Река, и все они связаны с ней. И нашей Мавис он к лицу, оттеняет глаза … а глаза у нее точь-в-точь как у покойной матери, пусть будет Река ей домом.

 - Вот как? – откликнулся Симон. – А я думал, что она больше похожа на своего отца, и глаза тоже.

 - Нет, у Бранда глаза были… да кому есть дело, какие у него были глаза, - сердито ответила статс-дама. – А вот у нее, у Улы, они были синие, словно васильки, и такие большие, кроткие – вся душа как на ладони.

 - Не совсем похоже на Мавис, а? – хмыкнул Симон.

 - Да, кротость – это не про нее, - няня села поудобнее и с улыбкой покачала головой. – Наша Мавис была сорванцом, что уж говорить. Ни я, ни мать сладить с ней не могли – огонь, егоза, с самого рождения! Я тогда была молоденькой, королева тоже, и мы уж вдвоем намучились с нею. Ула, королева, была маленькой, хрупкой, будто птичка, а Бранд, как и все в роду, крупный, статный мужчина – и девочка родилась сильная, крепкая, как дикая лошадка – мать ее и удержать-то не могла, как стала она подрастать. У меня-то, конечно, особо не забалуешь, но и мне доставалось. Я слышала, на Юге носят под платьями такие… корсеты… утягиваешь шнурками – и сразу и фигура, и стать. И девочки дескать с детства учатся в таких ходить – правда ли? Вот бы в те годы и нашей Мавис такой корсет – может, удалось бы ушнуровать ее хорошенько, чтобы была посмирней.

 - Да Мавис и так. Отлично ушнурована, - пробормотал Флориан.

 - Вот и Ула-покойница тоже так говорила, - вздохнула няня. – «Дай ей побегать, Гироккин, - говорила она мне. – Пусть скачет, пока дитя». А я говорю, да какое там дитя, девица уже, что же дальше-то будет! Надо привыкать, приучать потихоньку, как вести себя подобающе, она будущая королева, будущая мать. Замуж как егозу такую выдавать будем? Кто ж ее возьмет? Ула, конечно, соглашается – она-то уж была королева, будто из сказки: нежная, воздушная, облачко летнее, а не женщина… жаль, рано унесла ее Река, вот бы вы посмотрели на нее, мэтр Флориан! Рядом с ней и мое сердце отдыхало, и для любого она могла найти ласковое слово, и даже Бранд рядом с ней делался тише и точно кот к ней ластился… только не часто он к ней снисходил, королевское его величество, - посетовала она, сурово поджав губы. – А она по нему скучала. Плакала даже. Но что делать? Скакать с ним как коза, охоты эти его, походы – это же немыслимо что такое. Она бы, бедняжечка, и дня бы так не протянула.

Гироккин тяжело вздохнула и смахнула с глаз крупные слезы.

 - Вот она и соглашалась со мной, а все-таки как прибежит наша Мавис – вся красная, косы дыбом, лоб в испарине – ну, ёж лесной, а не девочка! – я начну ее распекать, а Ула прижмет ее к себе, обнимет и говорит мне: «Послушай, Гироккин, как у нее сердечко бьется! Словно песенку поет. Оно всех переупрямит, оно всё переживет!»… Такие как будто стихи. Она их частенько приговаривала, над девочкой. Ее-то бедное сердечко было совсем слабенькое, - пригорюнилась она. -  Хоть бы наша Мавис послушалась ее разочек да поправилась бы, матери на радость. Да и мне тоже. Если б знать, что с ней все будет хорошо, я бы уже и умерла спокойно.

 - Ну, умирать-то вам рановато, - заметил Флориан. – Вы дама в самом расцвете лет.

Гироккин на это тихонько фыркнула.

 - А когда же Мавис стала такой… - он пытался подобрать слово, но кроме как «ушнурованной», ничего не шло на ум. – Сдержанной - (наконец нашелся он) - Не могу представить ее, как вы говорите, сорванцом.

 - Да это все в ней, просто болезнь… - запротестовала Гироккин, но Флориан невежливо ее перебил:

 - Да полно вам, няня Гироккин, Мавис образец благопристойности. Совершенно непроницаемая девушка, воды не замутит. Вспомните, когда вы в последний раз делали ей замечание?

 - А и вправду, - задумалась няня. – Давненько это было… С тех пор, как умер Бранд?... Нет, тогда она еще чудесила, я помню, как отчитывала ее за невнимание к матери… Когда Улы не стало? Да вот, пожалуй, как не стало ее, да потом еще как нашу бедняжку ранили в том проклятом походе – так с тех пор я и думаю все чаще: как она похожа на мать-покойницу! Только знаете что, мэтр Флориан, - шепотом сказала она. – Вот уж и не знаю, хорошо ли это… Может быть, и вовсе нехорошо.

 

20

****

 

Время было уже заполночь, но Флориану не спалось. Он пришел в свои комнаты, посидел перед огнем, умылся, попытался читать – но ни чтение, ни мысли, ни сон не давались ему. Даже в постель он лечь не мог – смутное беспокойство не давало ему расслабить и вытянуть тело. Он присел в кресло напротив окна и уставился в густую темноту осенней ночи. В груди теснило, так что каждый вдох давался с трудом. За окном был все тот же сад, почти неразличимый во мраке. От деревьев, беседок остались одни тени, небо было черным – ни лунный, ни звездный свет не пробивались сквозь тучи. Лишь ветер вздыхал за окном, качая призрачные ветви.

«Что же это со мной такое?» - спросил себя Флориан, пристально вслушиваясь в грусть и тревогу внутри. Он отпустил мысли на волю и позволил им течь куда угодно, надеясь, что они наведут его на причину тоски. Покружившись вокруг рассказа Гироккин, осенней хандры и печали по вольной речной жизни, мысли настойчиво возвращались к Мавис, к ее горящему лицу и резкому голосу, произносящему нелепые и невежливые фразы. «Кем была бы твоя жена, если бы она не была твоим дорогим помощником? И сколько бы она прожила на свете?»

Флориан вздохнул, глядя в темное стекло. В нем слабым, призрачным отсветом мерцало пламя камина, и виднелся, словно тень, абрис его собственной длинной фигуры в широком кресле. Так легко было представить, что он снова в своем доме на севере и что в темном стекле вот-вот появится еще одна знакомая тень, плавная и стремительная, как форель в ручье, что вот-вот она подойдет к креслу сзади и склонится над ним… Флориан подавил в себе невольный порыв обернуться и посмотреть за спину – там была лишь расстеленная постель, и ничего больше…

«Моя жена могла бы быть лекарем, - мысленно ответил он гневной Мавис. – И она была им, наравне со мной». Это был достойный и красивый ответ, но тут же будто юркий бесенок дернул крючочек у него внутри: «А точно ли наравне? Быть помощницей – это одно, но разве у нее было столько же знаний, опыта и чутья? Точно ли не от великодушия перед ушедшей ты напыщенно подарил ей это «наравне»? Мог ли ты от всей души сказать то же самое, пока вы были вместе?» «Но зато она была много кем еще», - молчаливо вступил он в спор. Она была хозяйкой их дома, матерью их детей, верными руками у него на подхвате, экономкой, а также, в те годы, пока они были бедны и не могли позволить себе прислугу, кухаркой, прачкой и всем остальным, на чем держался дом и что Симон до сих пор представлял себе смутно. Он был лекарем, всегда лекарем, только им – ну разве что немножко мужем и отцом, а она была всем прочим, всем на свете, на маленьком свете их общего дома… точнее, домов, краев и городов, которые они сменили за двадцать с лишним лет… «А ведь сперва это, пожалуй, были самые тяжелые годы, - коварно шепнул бесенок. – Она была такой юной, такой неопытной – младше Мавис - и как раз тогда один за другим рождались ваши дети». Флориан вспомнил, как храбро, весело она выпускала их в мир, не нуждаясь ни в какой его помощи, кроме молчаливого присутствия, как, напевая, растила их у своей груди. Четырех сыновей подарила она ему, и все выжили, все выросли и окрепли в ее мягких неутомимых руках. «Она никогда не жаловалась», - попытался оправдаться он. Но эти слова упали словно в темную воду.

«Моя жена, Анна, была моим лучшим другом», - снова упрямо начал он, отвечая Мавис. Он вспомнил, как любил проводить с ней каждый свободный час, как нарочно придумывал порой посещение дальних больных и брал ее с собой для помощи, чтобы, улучив момент, остаться с ней наедине и идти под руку, прижавшись боками, по весеннему лугу, по веселой летней дороге, или сидеть, обнявшись, зимой в санях. Вспомнил, как они, бывало, отплясывали вдвоем на сельских праздниках, как вместе честили на все корки лютые северные зимы, поминая родное солнце юга, как в четыре руки управлялись с тяжелой работой, как ее ловкие маленькие руки шили, перевязывали, промывали, придерживали, поворачивали к свету все, что нужно было для того, чтобы его работа – их работа – получилась как надо.

Она не была ни безропотной, ни кроткой. Флориан вспомнил вдруг со смущенной улыбкой, как временами она, вооружившись толстой конторской книгой, шла обходить должников и напоминать им о долге – его личный суровый сборщик податей. Сам он никогда не мог с этим управиться, и стоило ей подступиться к нему, махал рукой: дескать, бог с ними! В ответ она награждала его мрачным взглядом черных горячих глаз и, воздевая руки, обрушивала на него громы и молнии.

 - А что, может люди думают, всё это падает нам на головы с неба? – восклицала она. – Может быть, и ты так думаешь, а?! Так я тебя сейчас удивлю. Не далее как в прошлом месяце одних только дров… - и он бежал, бежал, трусливо прижимая уши, прочь от ее обвиняющих глаз, от кончика пера, которым она, словно кинжалом, целилась в него.

…И как она ругательски ругала его, когда он попусту (как считала она) рисковал собой, отправляясь в путь в метель или в бурю или погоняя лошадь глубокой ночью. Флориан всю жизнь снисходительно принимал это противодействие его геройству, а сейчас впервые спросил себя, а что стало бы с ней и с детьми, если бы ее страхи сбылись?

…И как она ласково ущипывала его за бок, забираясь к нему под одеяло ненастной осенней ночью, когда так хорошо слушать потрескивание дров в печке и нежиться дома в тепле.

…И как она деловито сновала вокруг него, когда он сидел с книгой вечерами при свете очага или писал свои заметки, как занимала и развлекала детей, чтобы они не мешали отцу или, позже, усаживала их рядом и заставляла читать им вслух или разговаривать с ними.

…И как она требовала, чтобы он пересказывал ей все, чему учился в Университете, о чем читал, что видел и делал в своих врачебных странствиях – потом вспоминая к случаю то, что сам он успел забыть. Он шутил, что она стала его запасной памятью – но много ли в том было шутки?

Волна за волной эти теплые воспоминания накатывали на него, но вместе с теплом и счастьем он чувствовал тревогу, которая никак не проходила. «Да, Анна была твоим лучшим другом, - не отставал бесенок с глазами Мавис. – А был ли лучшим другом ей ты? Чего она хотела? К чему стремилась? Выбирала ли она свою жизнь так, как ты выбирал свою?» И – горечью во рту – «была ли она счастлива?»

«Анна, была ли ты счастлива со мной так, как я был с тобой счастлив?» - с тоской спрашивал он у теней в стекле – и не находил ответа. Ответ могла бы дать только она. Флориан мельком припомнил мечты Мавис о посмертном путешествии вместе с Рекой. «В Реке, на небесах, на лугах блаженных – где бы ты ни была, как бы я хотел догнать тебя и спросить», - в отчаянии думал он. Он вспоминал множество милых минут, которые вроде бы подтверждали взаимность их счастья… но отчего же она позволила болезни так легко справиться с собой, почему же так быстро угасла – не для того ли, чтобы найти отдых и покой где-то в иных краях?

Сердце его сжалось, он едва мог дышать, согнувшись в кресле, почти прижавшись головой к коленям. Что он мог ответить обвиняющей Мавис? Чем мог он развеять ее страх? Было ли у него право возразить ей хотя бы одним словом?

Он вспомнил окруженную тихо шумящими соснами маленькую простую могилу, навсегда оставшуюся там, на суровом и бесприютном Севере – и горячие, давно забытые слезы, поднявшись от самого сердца, обожгли ему щеки.

 

21

****

 

Флориан не заметил, как уснул в том же кресле напротив окна. Кажется, он не проспал и двух часов, когда почувствовал, как кто-то осторожно трясет его за плечо. Симон открыл глаза – над ним стояла Гироккин с лампой в руке. В комнате разливался белый бледный свет –  за окном все было покрыто первым снегом.

 - Что стряслось? – спросил Флориан, поспешно вытирая лицо – оно было сухим и озябшим.

 - Мавис зовет вас, мэтр Флориан, - тихо сказала няня. – Ничего страшного, просто зовет. Сейчас. Я была с ней всю ночь, теперь пойду к себе, - добавила она, подавляя зевоту.

Флориан был весь разбит, голова болела и шумела, словно с похмелья, его противно знобило и больше всего хотелось лечь и завернуться в одеяло, но он заставил себя подняться, поплескал в лицо давно остывшей водой, переменил рубашку и отправился «на синюю половину». Квелые гвардейцы у двери королевской спальни проводили его глазами. Было несусветно раннее утро, заря еще даже не занялась, и до первых петухов, как подозревал Симон, тоже оставалось прилично времени.

Мавис ждала его, сидя в подушках, бледная, даже какая-то бледно-зеленая, как будто ее мутило. При виде Флориана лицо ее стало совсем страдальческим.

 - Прости меня за этот ранний подъем, - умоляюще сказала она, прикладывая руки к щекам.  – Я всю ночь промучилась, мне так хотелось перед тобой извиниться, что я не могла спать. Гироккин обещала, что будет тут и пойдет за тобой как только наступит утро, и лишь тогда я смогла заснуть, но проспала слишком мало. Это все из-за снега – светло, я приняла его за рассвет. И Гироккин, должно быть, спросонья не сообразила.

Флориан что-то неопределенно промычал, взглянув на часы. Лучше ему от этого не стало. Он тяжело опустился в кресло рядом с кроватью Мавис, в котором, должно быть, ночью дежурила Гироккин. На удивление, кресло было покойным, мягким – оно приняло Симона в свои объятия, отчасти примирив его с необходимостью держать глаза открытыми. Мавис напряженно смотрела на него, и Флориан постарался сосредоточиться на ее словах.

 - Ты говорила, что не могла уснуть, - напомнил он.

 - Да,  - с усилием сказала Мавис. – Я вела себя с тобой отвратительно. Как только ты ушел, я не находила себе места. Не знаю, что на меня нашло, почему я наговорила тебе все эти ужасные вещи. Я прошу у тебя прощения, мэтр Флориан, за то, что так грубо и бестактно задела память твоей покойной жены, пусть Река будет ей домом. У тебя стало такое лицо… Как только я пришла в себя, я хотела послать за тобой и немедленно извиниться, но был уже слишком поздний час, и я ждала, сколько могла… И вот, получилось опять нелепо.

 - Я тоже не спал, - глухо ответил Флориан. – Но меня совсем не утешает, что ты так мучилась из-за меня. Я нисколько на тебя не сержусь, понимаю, что у тебя были причины так сказать. Я рад тебя простить… да и прощать-то тут нечего. И еще я очень устал и очень плохо соображаю…  - он вздохнул. - Ну что – мир?

 - Мир, - облегченно сказала Мавис, подавая ему руку. Флориан пожал ее, а потом опустил поверх одеяла, бережно прикрыв сверху своей.

 - Тебе нужно еще поспать, - сказал он. «Да и мне бы не помешало».

После бессонной ночи он чувствовал себя слабым и обессиленным, в груди билась противная дрожь. На все чувства словно набросили ватное одеяло. Симон откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Мавис осторожно легла на бок, лицом к нему, не отнимая своей руки, и пристроила голову на подушку.

 - Поговори со мной, - жалобно попросила она.

 - Давай, - устало согласился он. – Только вот не придумаю, о чем.

 - Расскажи мне, по чему ты больше всего скучаешь? Из того, что оставил на Юге.

Флориан задумался, потянувшись памятью в дни своей юности. Он не открывал глаз, позволив внутреннему взгляду вести его.

 - Светлячки, - наконец сказал он. – Там, где я рос, ночи очень темные. Солнце садится быстро, заката почти что нет: вот только что были легкие сумерки и вдруг на город падает темнота, словно кто-то задул светильник… И вот тут в саду, там и сям, загораются зеленые огоньки. Они мерцают, то разгораются, то гаснут, появляясь со всех сторон – бесшумно, бестелесно, как будто звезды решили спуститься на землю. Я люблю их с детства. Сначала они манили меня в мир сказок, потом я поверял им тайные мысли юности, а после они были молчаливыми свидетелями моей любви… Северными ночами мне больше всего не хватало их. Я видел их так давно, что сейчас даже не могу до конца поверить себе – были ли они наяву или то был волшебный сон…

 - Светлячки… - очарованно прошептала Мавис. – А по чему ты будешь скучать на Юге? Что привезешь с собой с Севера?

 - Я так и не смог полюбить Север, - медленно ответил Флориан. – Я привык к нему, научился видеть его красоту и силу, но скучать по нему…

Он помолчал, вглядываясь в свою память. В памяти было все то же, что не давало ему покоя минувшей ночью.

 - Анна, - начал он внезапно охрипшим голосом, - моя жена, восхищалась закатами. Выше по реке, на севере, в конце лета они заливают все небо золотым светом, и заря горит долго, долго, бросая блики на все вокруг. Кажется, сам воздух золотится вместе с полями, рекой, деревьями… В такие вечера она любила сидеть на скамейке перед домом и не хотела уходить, пока не угасал последний луч. Если я что и буду помнить о Севере, это ее силуэт с мечтательно закинутой головой, облитый этим прозрачным золотом…

 - Она была красивой? – спросила Мавис.

 - Она была… - начал Симон… И неожиданно, слово за словом, рассказал ей свои ночные сомнения и мучительные нежные образы прошлого, теснившие ему сердце.

 - О… - тихо сказала Мавис. – Я понимаю…

 - А как вы встретились? – помолчав, спросила она, тихонько кладя теперь свою руку поверх его руки.

Флориан вспомнил и улыбнулся, снова прикрыв глаза.

 - Я впервые увидел ее в доме ее родителей, в полдень, на исходе лета, - прошептал он.  – Я увидел ее издалека – она стояла на крыльце, а я подходил по дорожке сада. На ней было голубое платье, и коса… длинная, пушистая, змеилась по спине. Волосы под солнцем горели как медь – у нее были темные волосы, но солнце зажигало в них огонь. Собственно, все, что я увидел, были очертания фигуры и это легкое пламя над головой… И тогда я подумал: вот стоит моя жена. Клянусь тебе, подумал этими самыми словами. Не услышав ни разу ее голоса, не увидев даже ее глаз, ничего о ней не зная, я как-то почувствовал, что со всем, что в ней есть, я буду отныне жить до самой смерти… Только вот я думал, что до собственной, а вышло – что до ее, - добавил он горько, и слезы снова показались у него на глазах.

 Рука Мавис сжала его руку и осторожно потрясла ее, побуждая Флориана открыть глаза и посмотреть ей в лицо.

 - Она не могла быть несчастна, - твердо сказала она, глядя прямо ему в глаза. – Рядом с таким тобой, как ты говоришь – это было бы просто немыслимо.

Она отмела слабым жестом возражения Симона и упрямо продолжила, приподнявшись на локте:

 - Ты сам должен это чувствовать. Можно не спрашивать ее – спроси себя. Я не верю, что ты не помнишь, что она любила, к чему стремилась. Ты просто растерялся, от того, что я своими упреками смутила тебя. Давай, вспомни, - настойчиво тряхнула она его руку.

Ее брови хмурились, глазами она упрямо сверлила Симона, словно ожидая, что он немедленно выполнит ее приказ, и иначе и быть не может. Это было забавно, и раздражало, и подталкивало его…

И Флориан вспомнил. Он вспомнил так ясно, что вдруг рассмеялся от облегчения, раскрыв глаза и выпрямившись в кресле. Он вспомнил сразу много всего, множество жестов и слов, но поделился с Мавис лишь тем, что пришло к нему первым:

 - Ты знаешь, она была отличной повитухой. Как странно… я об этом совсем забыл. Она почти никогда не говорила об этом, но я видел в ее лице тайную радость каждый раз, когда она возвращалась… Честно сказать, она была в этом куда лучше меня, - радостно сказал он, отвечая, наконец, своим ночным мыслям. – Умнее, тоньше. Когда не справлялась она (а, к сожалению, и такое бывало), мне там тоже делать было нечего. И как это я мог забыть… - потрясенно добавил он. – В последние десять лет все места, в которых мы жили, так и кишели принятыми ею младенцами… то есть уже давно не младенцами, конечно.

Он снова тихо рассмеялся.

 - Анна сеяла вокруг себя жизнь, как заразу, - поделился он с Мавис. – В ней было столько этой жизни, что рядом с ней все перло ввысь и вширь, как будто она светила на все южным солнцем.

Мавис удовлетворенно с улыбкой снова устроилась в подушках.

 - Ну вот,  - довольным голосом сказала она. – Я так и знала. Это счастливая история про счастливую женщину, у которой были муж, дети, приключения и дело, которое она любила. А ночью… - внезапно, как кошка, зевнула она. – Ночью все кажется хуже, чем есть.

 - Да, ночь приводит страхи… - задумчиво откликнулся Флориан. – А утро их развеивает.

Он посмотрел на Мавис, сонно опустившую ресницы на щеки, порозовевшие в розовом свете ранней зари.

 - Спасибо тебе, Мавис, - с нежностью сказал он. – Сегодня я даже и не знаю, кто из нас тут был лекарем…

Мавис довольно усмехнулась, не открывая глаз и не отпуская его руки, и Флориан, снова откинувшись в мягкое тело кресла, позволил себе уплыть в теплые, мирные грезы.

 

22

****

 

Когда они проснулись вновь, было уже позднее утро. Солнце за окном топило снег, на глазах возвращая краски мокрому саду. Их снова разбудила Гироккин – на этот раз с подносом, на котором она принесла завтрак для королевы. Мавис, взглянув на часы, ужаснулась позднему времени и, кажется, готова была выскочить из постели и начать срочно приводить себя в порядок, но смущалась присутствием Симона. Флориан распрощался с дамами и отправился к себе, чтобы освежиться и позавтракать. Он решил в течение дня хорошенько подумать обо всем, что произошло за ночь и утро, но благоразумно отложил размышления на потом, позволив себе расслабиться, хорошенько закусить и, может быть, прогуляться для бодрости.

Выйдя в свежую сырость сада, он отправился бесцельно бродить по тропинкам и почти сразу наткнулся на Евмения, веселого и румяного, как будто вместе со всем вокруг умытого первым снегом. Вспомнив, что собирался позаботиться о своем плавучем доме, Флориан расспросил приятеля, как бы это устроить, и мэтр Лукео с готовностью отправился с ним вдвоем к эконому, чтобы дать тому задание найти человека, способного уладить дела в порту. Симону было жалко поручать свой дом чужим рукам, он соскучился по его уединению и покою и чувствовал себя отчасти виноватым перед своим плавучим жилищем. Но эконом и Евмений в два голоса убедили его, что поручат его домик самому расторопному и толковому малому и потребуют личного подробного отчета - и Симон сдался.

Выйдя снова во двор, приятели вдохнули сырой ветер с реки. В воздухе несмотря на солнце чувствовался морозный запах зимы, и Флориан запоздало спросил, на какой срок становится река. К его радости, Лукео ответил, что зимы здесь не суровые, а Река несет такую огромную массу воды, что вскрывается к весеннему равноденствию. Это существенно сокращало время, которое Флориан планировал зимовать. «Если все получится», - заметил себе Симон и впервые озабочено подумал, что они еще ни разу не обговаривали срок его пребывания в замке. Пока впереди была целая зима и большая часть весны (как пессимистично прикидывал привыкший к северным зимам Флориан), вопрос отбытия не занимал его, но теперь, когда срок сократился, Симон призадумался. Оставалось надеяться, что Мавис поправится до весны – прошедшие дни, казалось, дали Симону подсказку, как ей помочь, и ее бодрый вид с утра внушал ему надежду. Но что если нет? Флориану очень не хотелось об этом думать, и не хотелось представлять, как он отправится дальше, оставив здесь нерешенную загадку и угасающую Мавис – мысли об этом были тревожными и досадными, и легкое настроение утра стало покидать его.

Почувствовав перемену в настроении приятеля, Евмений встал и с загадочным видом позвал его идти за собой.

 - Я давно хотел показать тебе кое-что, старина, - сказал он, улыбаясь. – Да все было как-то недосуг. Сегодня, конечно, не самая подходящая погода, но все равно я надеюсь тебя порадовать.

Прихватив Симона за рукав где-то рядом с локтем, Лукео почти потащил его за собой, петляя в лабиринте дорожек, увлекая приятеля в ту часть сада, где тот прежде не бывал. Сад, уже почти лишившийся листвы, был прозрачным, и Флориан издалека угадал, куда ведет его Евмений (конечно, подумал он, ранней осенью, когда все за поворотом скрыто пышными деревьями и кустами, предъявить ему находку Лукео вышло бы эффектнее).

Она стояла в окружении убранных цветников – статуя из потемневшего от времени и непогоды мрамора, невысокая, изящная, всколыхнувшая в груди Симона теплую волну, южная, южная – здесь, под этим холодным небом, как привет из дома. Это была девушка под покрывалом – мрамор словно струился и стекал с нее, ниспадая складками до самых кончиков пальцев ног. Склоненное лицо было не радостно и не печально, а хранило ту отрешенную молчаливую грезу, которую Флориан так любил. Он подошел поближе и зачарованно вгляделся в изгибы мраморных кудрей, в изгиб полных губ, чуть приметно таивших улыбку, в прикрытые веки, в очертания нежного профиля с маленьким прямым носом, во все ее спокойные и плавные очертания… Одна рука держала у сердца розу, в другой, расслабленно опущенной вдоль тела, была книга.

 - Разум и чувства! – весело воскликнул Евмений. – Как живая! То есть как положено!

Флориан с улыбкой кивнул, не отрывая глаз от статуи. Да, то был привычный, знакомый с детства образ «Гармония чувств и разума», безошибочно узнаваемый, встречавший их всех сначала у ворот школы, потом во дворике Университета. Радость Евмения согревала его как знак тайного братства: здесь, в этом городе, только они двое могли понять молчаливое послание этой фигуры, ее тихий привет. Привычным, но давно забытым жестом он потер уголок книги – на удачу в учебе. Евмений рассмеялся.

 - Ты тер книжку? – удивленно фыркнул он. – Вот никогда бы не подумал, что ты переживал за отметки! Я, признаюсь, натирал розу – и довольно усердно.

Флориан, усмехнувшись, покачал головой:

 - В любви мне и так везло.

 - Ну да, ну да, - согласился Евмений, ласково дотрагиваясь до розы. – Ты у нас красавчик и краснобай, к чему тебе.

Он сделал перед статуей округлое движение руками, словно желая ее обнять, и с веселой самодовольной миной посмотрел на приятеля:

 - А? Молодец я, что ее нашел?

 - Ты так радуешься, как будто сам ее сюда поставил, - поддел его Флориан, на самом деле искренне благодарный Лукео за этот сюрприз.

 - Поставил, должно быть, старый король, - откликнулся Евмений. – Думаю, для Мавис. Он был одержим идеей хорошего образования.

 - К слову сказать, о Мавис, - решительно вздохнул Флориан. – Пойдем-ка с тобой потолкуем.

 

И друзья, оставив тихий уголок сада, бок о бок двинулись к дому.

 

23

****

 

Осень бледнела, мрачнела, готовясь смениться зимой. Все чаще пробрызгивали ледяные дожди, переходящие в мелкий, быстро тающий снег. Темнело все раньше, солнце проглядывало все реже. Но, странное дело, чем мрачнее и темнее становилось вокруг, тем легче, светлее и праздничнее жилось в замке. Все в нем как будто пробуждалось ото сна, весело светились окна, уютно топились печи. В комнатах и коридорах сновали слуги, на кухне пекли и стряпали. Мавис снова слегка окрепла и держалась уже много дней без своей настойки, рана больше не воспалялась, и Флориан с удивлением вспоминал свое нетерпение и разочарование в начале осени от того, что состояние королевы не спешит улучшаться – теперь он радовался, что оно не ухудшается.

Его план после памятного разговора заключался в том, чтобы развернуть Мавис лицом к возможности счастья, в том числе и семейного, раз уж именно мысль о семейных узах внушала ей столько страха. Тут к месту пришлись его воспоминания об их странствиях с женой и жизни на севере, которые Мавис слушала как увлекательный роман и которые успокаивали и согревали самого Симона: впервые за много лет (а может быть, и за всю жизнь) у него была возможность говорить о своей семье и об Анне, и о своей любви к ней.

Время от времени его осеняли и другие примеры, и он небрежно говорил Мавис:

 - А вот посмотри, скажем, на Гироккин и Евмения. Можешь ли ты представить, чтобы их отношения были клеткой для нее?

 - О… - задумчиво отвечала Мавис, и Флориан беззастенчиво рассказывал ей о подтяжках Лукео, коллекция которых – с разнообразными символами и изречениями – продолжала пополняться.

Мавис смеялась – и на ее бледных щеках вновь появлялся румянец.

Или он говорил:

 - Если же взять для примера твою кузину…, - и лицо Мавис становилось строгим, а глаза наполнялись и ужасом, и смехом. – Нет-нет, кроме шуток. Я слышал, она не привыкла сильно себя стеснять.

 - Мне говорили, что она дала мужу обещание, что все их дети будут только его, - не выдержав, сплетничала Мавис, смеша Симона сочетанием чопорности и простодушия.

Окрепнув и воспрянув духом, Мавис вновь энергично погрузилась в дела и – что приятнее – восстановила обыкновение ужинать в ближнем кругу, и на эти ужины, как личный врач, теперь допускался и Флориан. Это были домашние, мирные трапезы, во время которых Симон познакомился и пригляделся ко всему тесному кружку королевы. Был там Тиальфи – то сдержанный и хмурый, то легкий и остроумный, в зависимости от состояния дел – темный, с кожей, как будто тронутой солнцем, с упрямыми завитками коротких волос надо лбом, со светло-карими яркими глазами – действительно «золотистыми», подумал Флориан, впервые разглядев его вблизи.

Была и Фрея, статная, стройная, весьма сдержанная на первый взгляд особа – тем пронзительней было впечатление от внезапно освещавшей ее лицо лукавой и томной улыбки: сверкали ярко-голубые глаза, сверкали белые ровные зубы, и золотисто-рыжие волосы, казалось, вспыхивали язычками пламени. Когда ее глаза останавливались надолго на Симоне, он чувствовал смущение и воодушевление – и как все, на кого падал ее взгляд, становился внезапно красноречив и самодоволен, и после не мог иногда понять, с чего это так разболтался.

(Девушки госпожи Фреи, ее «пеструшки», продолжали время от времени невзначай попадаться Симону в самых неожиданных местах с предложениями и вопросами, звучавшими неизменно двусмысленно и неизменно забавно. Флориан уворачивался, как мог, и каждая такая встреча смешила его и оставляла надолго в благодушном и веселом настроении. … «Пеструшки», кажется, тоже были на него не в обиде).

Бывал на ужинах и супруг Фреи – серьезный, сухой и желчный, с острыми проницательными глазами -  он все норовил пристроиться к Мавис со счетами и сметами и, не встретив отклика, с видимым удовольствием коротал время в обществе Гироккин – там он всегда находил полное понимание.

Сеймур, если появлялся, ел молча, пил мало и держался хмуро – и только приветливые взгляды Мавис и лукавые шпильки Фреи способны были на короткое время придать его стертым чертам человеческое выражение. Изредка после ужина он мог присесть за карты – и всегда выигрывал – но чаще предпочитал откланяться, сославшись на дела. Флориан заметил, что начальник охраны избегает находиться рядом с Тео и никогда не обращается к нему напрямую.

Самому Симону было уютно на своем месте рядом с Евмением, напротив няни. Он был достаточно далеко от Мавис, Тео и Сеймура, чтобы не тяготиться напряжением, порой охватывающем их троих – странно, но это напряжение все как будто предпочитали не замечать. Общество Лукео было ему приятно, и часто после ужина друзья продолжали беседы в гостиной Гироккин.

 - Возможно, идея лечить только тело с самого начала была не так уж хороша, - говорил Симон.

 - С чего-то же нужно было начинать, - рассудительно парировал Лукео.

 - Нет-нет, старина, я не про тебя и не про Мавис! Я про саму идею врачевания недугов, как она сложилась на настоящий момент.

 - В таком случае я должен сказать, что «с самого начала» идеи лечить тело как раз-таки и не было, - добродушно поддевал его Евмений, и Флориан спокойно соглашался:

 - Вот об этом-то я и думал. Как ни странно, в последнее время я меньше вспоминал медицину и больше – теологию. Там много есть такого, о чем я прежде редко задумывался. К несчастью, в здешней библиотеке богословских книг негусто – видно, вкусы прежних монархов были от него далеки, что и понятно – так что мне приходится, по большей части, полагаться на свою память. А она такими трудами тоже не очень наполнена. Но кое-что я все-таки помню.

Евмений вопросительно хмыкал, и Флориан продолжал.

 - Древние не разделяли тело и душу – даже удивительно, насколько. Что происходит с телом – то же происходит и с душой, поэтому так важны были ритуалы омовения: омывая тело, они очищали и душу, и отнюдь не в символическом смысле…

 - Ну, это, допустим, чересчур буквально, - возражал Лукео. – Здоровый дух в здоровом теле – явленье очень редкое, как с древности известно.

 - Да, но с этого все начиналось. С представления о том, что душа и тело – одно. Не было никакой «бессмертной души»… точнее, весь человек был этой самой душой – и этим самым телом одновременно. Конечно, потом это ушло, и нам сейчас и в голову не придет, что человек некрасивый или больной и внутри таков. И вообще мы ловко научились разделять это «внутри» и «снаружи»… Но что если граница вовсе не там? В конце концов, внутри человек такой же телесный, как и на поверхности: сколько его не режь, а души не увидишь. Что если тело – это все-таки не только одежда души, но и ее орудие?

 - Не надо тебе библиотек, - замечал Лукео. – Ты и без них куда-то закопался. А можешь по-человечески объяснить?

 - По-человечески – все, что мы чувствуем, мы переживаем телесно. То же и с нашими привычками. Печаль печет, тоска стискивает, горе горчит. Ну, это я так, для наглядности, - усмехался Симон. – Если воздействовать только на тело, минуя привычки и чувства, то душа вновь будет придавать ему форму страдания, как его ни лечи. Чувства рождаются в теле, и если они не могут быть выражены свободно, то они остаются в теле – мы с тобой уже говорили об этом. А Мавис со своими чувствами обращается очень сурово…

 - И если идея мыть душу чистой водой – это наивность, то выправить тело, поправив душу, уже любопытная мысль… - бормотал Лукео.

 - Да, любопытная, - эхом отзывался Симон. – Чуточку чересчур поэтическая, правда. И даже странно, что это я тебя убеждаю, а не наоборот. И все-таки здесь есть закономерности, подмеченные давно и не нами. Если больному легче от разговора – значит, разговор это лекарство. Но не в нос же мы его капаем…

 - Скорее, в уши, - фыркал Лукео.

 - Так что мы лечим? И чем мы лечим?

 - Но богословы толкуют все это в смысле праведной и неправедной жизни, - сомневался Лукео. – Суть в том, что душа исцеляется добродетелью… а этого у нашей Мавис и так хоть отбавляй.

 - Но что если в фокусе держать другие вещи? Например, счастье и несчастье?

 - И чем же ты лечишь Мавис?

И Симон задумчиво отвечал:

 - Пока что я хочу подольше видеть ее счастливой… и посмотреть, что из этого выйдет.

 

24

****

 

Однажды, зайдя в Синий кабинет, где у них с Мавис была назначена встреча, Флориан не застал королеву на месте. Он побродил по кабинету, посмотрел в окно на хмурый сад и, повернувшись, заметил на маленьком столике перед окном лист бумаги со строчками, написанными твердым почерком Мавис. Там были стихи, и он взял лист в руки, чтобы поднести к свету. Мавис, вошедшая в эту минуту, хотя заметно смутилась, знаком позволила Симону закончить чтение. Вот что он успел увидеть.

 

Душа

Податлива как волна

И словно река, сильна.

Печаль

Как будто в реке луна

Прозрачна и холодна,

И вся до камешка наша жизнь

При свете ее видна.

 

Какая колышется тишина…

Душе не нужны слова.

Она, словно рябь на речной воде,

Дыханьем одним жива.

Лишь ветер знает, о чем поёт

Ему при луне листва.

 

Все реки мира – одна Река,

И значит, издалека

Струятся предчувствия и мечты,

Надежды, любовь, тоска…

 

И если ты думаешь обо мне –

Я знаю наверняка.

 

 - Это совсем неплохо! – поднимая глаза на Мавис, сказал Флориан с улыбкой. – Твои?

Королева застенчиво кивнула и, подойдя к Симону, осторожно взяла из его рук листок и убрала в бювар.

 - Все это глупости, - сдержанно сказала она.

 - Это хорошие стихи, - возразил Симон. – У них должны быть ценители.

 - Как-то мне не очень пристало баловаться лирикой, - поджала губы королева.

И тут Флориан вспылил.

Раздражение, невесть как долго копившееся, поднялось в нем, как пена в кастрюле, и он решил себя не сдерживать.

 - Мавис! – сердито сказал он. – Тебе не кажется, что это уже чересчур? Мне не пристало то, мне не пристало это… - передразнил он. - Кажется, тебе не пристало ничто человеческое! Допустим, я могу понять, почему нужно соблюдать этикет или проявлять вежливость. Но стихи! Где, в каком протоколе указано, что королева не может писать стихи? Кто может тебе это запретить? Да я бьюсь об заклад, стоит тебе только их открыть, у тебя найдутся десятки подражателей среди столичной молодежи, они все будут томно вздыхать и носить синее! Что ты пытаешься замуровать себя наглухо, когда этого никто от тебя не ждет?

Ошарашенная его речью, Мавис отступила назад и часто заморгала. Она быстро опустила голову, и Симон увидел, как краска залила ее лицо и шею.

 - Не реветь! – прихлопнул он ладонью по столу. – Посмотри на меня!

И с радостью увидел, как поднявшиеся на него глаза вспыхнули злыми синими искрами.

Мавис набрала в грудь воздуха.

 - Ты… ты… - начала она.

 - Давай, смелее, - подзадорил ее Симон.

 - Как ты смеешь меня судить? – наконец возмущенно выговорила Мавис. – Что ты вообще обо мне знаешь?! Чего ты от меня хочешь? Чтобы я выставила себя на посмешище и потеряла даже то малое, что у меня есть? Мое достоинство?

 - Не помню, чтобы кто-то терял достоинство, публикуя стихи, - парировал Флориан. – И готов съесть собственную шляпу, что твой отец не стеснялся выражать свои чувства к тем, кто их задевал.

 - Как ты можешь сравнивать? – всплеснула руками Мавис.

 - А почему нет? Разве ты сама не сравниваешь себя с ним постоянно? Разве ты не давала себе слово не вести себя как твоя мать? В чьем это духе – скрывать все свои чувства, как будто быть живой это невесть как неприлично – в его или в ее? Или это твой собственный стиль?

 - Это мой долг! – шепотом крикнула Мавис. – Не тебе учить меня, как себя вести! Что будет, если я перестану владеть собой? Стану игрушкой своих чувств?

 - Да, что тогда будет? – полюбопытствовал Симон.

 - Что за дурацкий вопрос! Что за н-невозможный разговор! И, коль уж у нас вечер откровений, позволь спросить, что ты намерен делать, чтобы мне помочь? Я не вижу никакого результата твоего лечения и хочу знать, делаешь ли ты вообще что-нибудь? – гневно вскричала она.

В дверь сунулся встревоженный шумом начальник охраны.

 - Выйди вон, Сеймур! – рявкнула королева, вне себя от ярости. – Меня здесь никто не убивает!

Того словно ветром вынесло.

Флориан опустился в кресло.

- Как же мне нравится, как ты злишься! – зачарованно сказал он.

 - Все это глупости, глупости! – задохнулась Мавис, бессильно сжимая и разжимая пальцы. – Ты нарочно это делаешь! Ты нарочно хочешь, чтобы я злилась, хочешь, чтобы я страдала, чтобы я выходила из себя! Тебе безразлично, что мне будет больно, что я от этого могу умереть!

Она начала кашлять, как будто слова душили ее, из глаз ее брызнули злые слезы, она хотела смахнуть их, но не могла разжать руки и терла глаза и нос кулаками, как маленькая.

Флориана не напугал ее гнев, и он в этот момент и впрямь не очень беспокоился за ее здоровье. После вспышки раздражения он успокоился и почувствовал прилив сил. Ему даже не хотелось, чтобы Мавис перестала плакать – скорей, он хотел помочь ей вылить эти слезы. Поэтому он подошел к ней и молча встал рядом, протягивая ей платок.

 - Не смотри на меня! – топнула ногой Мавис, закрывая лицо руками.

 - Можно мне помочь тебе? – тихо спросил он.

 - Нет! Да! Ничего мне не нужно! Уходи! – глухо прорыдала она из-под рук. – Ты ничего не понимаешь! Ты ничего обо мне не знаешь! Ты чужой человек – побудешь и двинешься дальше, тебе все равно, что со мной будет! – она снова тяжело раскашлялась, словно пытаясь избавиться от чего-то в груди. – Тебе все равно! - тихо и яростно повторила она, обхватив себя руками за плечи и опустив голову.

Флориан протянул руку и осторожно, легко погладил ее по плечу. Ее слова ранили его, и он не сдержал вздох. Что он мог ответить? Только то, что прямо сейчас он не чувствовал себя посторонним и не собирался двигаться дальше – не только из жизни Мавис, но даже из этой комнаты и с этого места. Он снова вздохнул.

 - Ну, Мавис… - беспомощно сказал он.

Медленно, как бы через силу, нехотя, крошечными шажками она придвинулась к нему и уткнулась лицом в его плечо. Флориан обнял ее поверх каменных плеч, поверх упрямо сложенных на груди рук, слушая ее судорожные всхлипы рядом со своим ухом, отрешенно глядя на золотые волны узора на стене. Мысли о том, что сказать ей, о чем с ней нужно поговорить, что означает происходящее, не занимали его. Он ощущал себя целиком и полностью здесь, не убегая никуда ни мыслью, ни чувством. Он вдыхал и выдыхал, чувствуя, как поднимается его грудь, как бьется его сердце, как струя выдыхаемого воздуха шевелит завитки на затылке Мавис – и чувствовал, что Мавис тоже чувствует это. Он дышал ровно, она неровно, он был спокоен, ее пробирала дрожь  – и это все, что существовало в этот миг в этой комнате между ними двумя. Постепенно, как бы следуя ритму его дыхания, всхлипы Мавис стали реже и тише, она задышала глубже и плечи ее расслабились. Флориан нашел ее руку и, потянув за собой, усадил в кресло почти бок о бок со своим. Мавис сидела без сил, постепенно приходя в себя.

 

 - Так вот, ты спросила, что я намерен делать для твоего лечения, - начал он.

Мавис слабо шевельнула рукой, протестуя, но Флориан остановил ее.

 - Это важный вопрос, - сказал он. – И кому, как не тебе, его задавать. Мой ответ  - я помогаю тебе открывать то, что было спрятано. Сейчас ты открыла свои чувства – гнев, обиду и разочарование во мне. Все они были внутри тебя – и там причиняли больше вреда, чем когда ты выплеснула их наружу. Посмотри на меня, - настойчиво сказал он. – Разве ты причинила мне вред? Я что, рассыпался, сломался от того, что ты злилась на меня? Я даже не в обиде. Мне грустно – это верно, но грусть – не страшное чувство. И часть меня любовалась тобой в гневе – ты очень хороша, когда злишься, тебе это говорили?

Мавис медленно кивнула.

 - А что с тобой? – продолжил Симон. – Тебя разрушила эта вспышка гнева? Непохоже на то. Тебе пришлось в ней несладко, это верно, - успокаивающе добавил он. – Но ты ее пережила, как бурю, и теперь море постепенно стихает. А в глубине оно всегда спокойно. Прислушайся к себе. Что с тобой происходит?

 - Я чувствую себя обессиленной, как после тяжелой работы, - подумав, ответила Мавис. – Мне стыдно за себя, но в остальном неплохо.

Флориан задумался, подбирая слова.

 - Скажи мне, откуда у тебя идея, что чувства могут тебя убить? – наконец спросил он.

Она пожала плечами.

 - Ты знаешь кого-то, кто умер бы от избытка чувств?

 - Отец, - не задумываясь, ответила она. – Его хватил удар, когда он распекал конюшего. Он умер на месте, вне себя от ярости. На него было страшно смотреть.

Мавис помолчала немного.

 - И мать, - нехотя проговорила она. – Несчастная любовь и тоска свели ее в могилу раньше времени. Я говорила на днях о ней с Гироккин и поняла, что многого про нее не знаю…

 - Кажется, ты жила между двумя полюсами, - заметил Симон, быстро соображая, как бы повернуть это на пользу делу. – Твой отец не стеснялся выражать досаду и гнев – наверное, как и многое другое – а мать таила все чувства в себе, не позволяя им проявиться. Ты любила обоих и ты дитя обоих… и для обоих это плохо кончилось. Да… - вздохнул он. – Могу понять, почему тебе так страшно.

 - Но, - добавил он рассудительно. – Разве это не означает, что ты можешь выбрать золотую середину? Позволить себе чувствовать и позволить другим видеть некоторые чувства?

 - А нельзя ли выбрать другое? – спросила Мавис. – Можно сделать что-то, чтобы не чувствовать так остро? Чтобы просто жить, просто работать и не впадать ни в ярость, ни в отчаяние? Не влюбляться в неподходящих людей? Не терзаться воспоминаниями? Есть же люди, которым все нипочем. Как стать такой же?

«Сколько раз я это слышал, - подумал Симон. – Что ж за напасть такая…»

 - На юге, - сказал он вслух, – я видел удивительное животное. Это маленькая землеройка, обычная на вид, похожа на мышь. Как всегда у грызунов, их быстро становится довольно много. Но штука в том, что, впадая в брачное настроение, они становятся нечувствительны к боли. Совсем. С них можно шкуру сдирать – они и не пикнут. Укусы, раны, переломы, нарывы – ничего этого они не чувствуют и продолжают двигаться и заниматься своими делами, как ни в чем не бывало… пока не упадут и не издохнут. У них даже черви под кожей могут жить – а им хоть бы хны.

 - Какая гадость! – поежилась королева.

 - Можешь представить, что при таких способностях живут они очень недолго… Ты улавливаешь мою мысль?

 - Да, - неохотно признала Мавис.

Флориан вопросительно посмотрел на нее.

 - В боли есть смысл, - как послушная ученица ответила она.

 - И надо понять, какой. Человек, которому больно, всегда просит то, о чем ты говоришь. Не чувствовать совсем. И понятно, почему: кажется, лучше ничего не ощущать, чем непрерывно страдать.

Мавис согласно кивнула.

 - Когда страдания запредельны, это имеет смысл. Но если убрать боль совсем и навсегда, то жизнь тоже закончится. Боль – это чувствительность к жизни. Все, что было у тебя в жизни – добрые люди, хорошие книги, мысли, фантазии – сделало тебя способной чувствовать тонко. Это значит, что тебе доступно больше радостей – но это делает тебя чувствительней и к боли. И ты прекрасна именно такой, какая ты есть.

 - Я вела себя безобразно, - упрямо сказала Мавис. – Я на тебя накричала, обвинила невесть в чем. Теперь мне за это стыдно.

Флориан улыбнулся и повозился в кресле, наблюдая за ней.

 - Извинения приняты, - добродушно сказал он. – И всё на этом. Ты знаешь, пока росли мои дети, я усвоил одну вещь. Вообще-то большую часть того, что я знаю о детях, я узнал от своей жены, но до этой штуки дошел сам. Я полюбил их припадки гнева. Иногда нет другого способа смириться с тем, что все идет не по-твоему, кроме как позлиться, покричать и поплакать. И выпустить пар тоже сложно по-другому, если ты еще дитя. Так что я знаю, что все, что я должен делать – это пережидать непогоду и оставаться рядом.

 - Но я-то не ребенок, - с досадой сказала Мавис. – Что ты ко мне относишься как к неразумной?

Симон покачал головой, думая, что вряд ли сможет ей объяснить, что для него она действительно ребенок – упрямый, прилежный, рассудительный и наивный, у которого всё впереди, и что все чувства, которые она в нем будит, он уже испытывал раньше к собственным детям. И что, пожалуй, он соскучился по этим чувствам. Он опасался обидеть ее, сказав об этом прямо, потому что его сыновья обычно обижались на это. Он помнил, как нужно бывает уважение. Поэтому он сказал примирительно:

 - Мне и в голову не придет считать тебя неразумной. Ты взрослая уже хотя бы потому, что ответственность, которая на тебя возложена, требует взрослеть быстро. И вместе с тем ты не знаешь, кто ты и какая ты. Ты только пытаешься это выяснить и, я бы сказал, бросаешься при этом в крайности. Так делают дети. И я думаю, что это хорошо – ведь изучая себя, ты растешь.

 - Когда мне было двенадцать, я залезла на папиного иноходца, чтобы узнать, могу ли я командовать им, - усмехнулась Мавис.

 - И как? – заинтересовался Симон.

 - Я держалась, пока меня не сняли. Хотя это было нелегко – он брыкался, как бес. У меня ничего не вышло бы, не будь на мне штанов.

 - Представляю, что сказала Гироккин, - пробормотал Симон.

Мавис рассмеялась, махнув рукой.

 - Наказали меня примерно, - признала она. – Я целый день просидела на стуле в своей комнате.

 - И с этим тоже ты справилась, - отметил Флориан.

 - Да.

 - На чистом упрямстве, надо полагать.

Она торжествующе улыбнулась.

 - Так и теперь, - продолжил Симон. – Ты словно проверяешь, насколько далеко ты можешь зайти, скрывая и изгоняя свои чувства. Ты учишься владеть собой – и злоупотребляешь властью. Я бы сказал, что для самой себя ты не очень мудрый правитель…

Мавис тяжело вздохнула.

 - Ты не всё знаешь, - мрачно сказала она.

 - Так ведь за этим я и здесь, - воскликнул Симон. – Я буду знать только то, что ты мне расскажешь или покажешь – и я готов терпеливо ждать. Сегодня ты позволила мне увидеть твой гнев – и я вижу в этом знак доверия. Я все сделаю, чтобы оно не нарушилось. Коротко говоря, ты можешь доверить мне все, что захочешь.

Мавис сидела молча, опустив голову, разглаживая складки на юбке. До Симона донесся еще один вздох. В комнате стало тихо, слышно было лишь как потрескивают дрова в печи и тикают на стене часы. Флориан очень устал и позволил себе откинуться в кресле и опереться головой на руку. Он вдруг представил, как Сеймур с той стороны двери напрягает слух – и легкая дрожь прошла у него по спине.

Наконец королева подняла голову и посмотрела на него.

 - Я расскажу тебе, - сказала она. – Но не теперь. Сейчас у меня нет сил, и я хочу отдохнуть. Наверное, и ты тоже. Спокойной ночи, мэтр Флориан. Я тебе верю. Мы непременно поговорим – после. Спасибо тебе.

 

Легким жестом она отпустила его, и он ушел.

 

25

****

 

Уже привычным маршрутом он двинулся в гостиную Гироккин и застал Евмения сидящим перед женой на низкой скамеечке с воздетыми вверх руками. На руках был растянут большой моток шерсти.

 - А вот и наш длиннорукий друг, очень кстати! - с ехидной радостью приветствовала его Гироккин.

 – Радуйся, душа моя, ты свободен, - обратилась она к супругу, и, повернувшись к Симону, уточнила: - Вы ведь не откажете мне в небольшой услуге?

  - Прошу тебя, Фло! – жалобно поддержал ее Евмений.  – Я ненавижу эту шерсть, у меня от нее руки чешутся!

Он осторожно стряхнул моток с рук и теперь поправлял манжеты, которыми прежде без большого успеха пытался защитить кисти.

 - Как? – воздела бровь няня. – Разве ты не ценишь эти тихие супружеские вечера, этот общий кропотливый труд и возможность побыть со мной?

 - Я ценю, ценю, - поспешно ответил Евмений, отходя к буфету и приглядываясь к стоящему там мясному пирогу и винным бутылкам. – Я ценил бы их и того больше, кабы не проклятая шерсть, - пробормотал он.

Гироккин только фыркнула.

 - Прошу вас, - повернулась она к Флориану, властным жестом протягивая ему моток.

Симон послушно расставил руки, принял в них мягкую шершавую шерсть и расположился на месте приятеля, постаравшись поудобнее пристроить свои длинные ноги.

Евмений за его спиной заманчиво звенел посудой.

 - Я бы предложил и тебе, старина, - повинился он. – Да боюсь, жена не одобрит, если в шерсть попадут крошки или вино. Ты уж потерпи.

 - Да, вы уж потерпите, - откликнулась Гироккин. – Зато потом сможете и наесться, и напиться, и вести свои высокоумные беседы, сколько вам будет угодно. И ты не ешь, - метнула она взгляд на супруга. – Яви любовь к другу, не искушай его. К тому же я тебя знаю – ты закусишь сейчас, а потом еще раз закусишь за компанию с мэтром доктором – а новый жилет тебе и теперь уже тесноват.

Евмений только посмеивался, побрякивал и побулькивал.

Гироккин быстрыми движениями сматывала шерсть в аккуратный клубок.

 - Ну, как там наша Мавис? – спросила она, пронзая Симона острым взглядом.

«Если новости плохие, я все увижу по твоему лицу», - говорил этот взгляд.

«Новости хорошие», - взглядом передал ей Симон, а вслух сказал:

 - Боюсь, я не могу это обсуждать. Как и вы, я надеюсь, что она поправится, и делаю для этого все, что могу.

 - Ну что ж, будем надеяться на лучшее, - проворчала Гироккин. – Река сама знает, куда ей течь.

Она немного помолчала, мотая шерсть, и вздохнула.

 - Хоть я и вырастила ее на своих руках, все же иногда я жалею, что я не ее родная мать и что у меня нет своих детей, которые помогли бы мне понять ее… А у вас есть дочери, мэтр Флориан?

 - Нет, только сыновья, - ответил он.

 - Иногда только опыт может помочь, - покачала головой няня. – Как мне иногда жаль, что вы не женщина, мэтр Флориан! Мне кажется, будь вы женщиной – с теми же знаниями и опытом – дело пошло бы веселей.

Флориан был задет, но виду не подал.

 - Возможно. Если бы вы нашли такую даму, я бы даже не возражал, - смиренно ответил он.

Но Гироккин его маневры не обманули.

 - Э-э-э, да вы гордец, мэтр доктор, - усмехнулась она, глядя на него сверху вниз. – Полагаете, женщинам это недоступно?

 - Полагаю, никто от них этого не ждет, - парировал Симон.

 - И напрасно, - припечатала Гироккин.

Флориан рассмеялся и покачал головой.

 - А вы, дорогая госпожа няня, суровая дама, - сказал он. – И знаете что? Как вы ни старались причесать и пригладить бунтарку Мавис, растили-то ее вы, как сами признались, на своих руках. И я гадаю, какая часть ее норова выпестована вами. Огонь зажигается от огня, а характер – от характера. В вас его достанет на двоих.

 - Это верно! – поддержал Евмений, салютуя из кресла бокалом.

 - Нечего меня улещивать, - фыркнула Гироккин, опуская на колени клубок. – Все готовы быть обходительными, когда ты знаешь свое место… и держишь свои соображения при себе. Что до Мавис – в юности и дОлжно быть послушной и смирной. А то ведь до зрелости можно и не дожить. Ну а я в мои годы уже могу позволить себе говорить то, что думаю!

Она вновь подняла клубок и принялась яростно его сматывать.

 - И что же вы думаете? – полюбопытствовал Флориан.

 - Думаю, что вы сильно недооцениваете нас. Относитесь как к детям или как к немощным. Не цените того, что мы умеем, зато очень уж гордитесь тем, что умеете вы.

Симон протестующе замотал головой – руки у него были заняты.

 - Ладно, допустим, это про не вас лично, - желчно сказала няня. – И не про тебя, душа моя – ты удивительный человек, - обратилась она к мужу. – Но даже вы, мэтр доктор, легко впадаете в этот ваш снисходительный тон и видите в нашей Мавис глупую девочку.

 - Я не… - протестующе начал Флориан, но Гироккин решительно перебила его.

 - Ну, даже, положим, умную девочку. И где-то вы, конечно же, правы. В чем-то такая она и есть. Чего вы не видите – так это ее величины. Вы не видите в ней равную, вот в чем беда.

 - Ого! – только и мог сказать Симон. – Ну и отповедь! Чем же я это заслужил?

Гироккин снова положила клубок на колени и пристально посмотрела на него. Флориан тоже опустил руки.

 - Поднимите! – велела Гироккин. – Шерсть спутается.

Флориан послушно, вздохнув, поднял руки. Гироккин взялась за клубок.

 - Послушайте меня, - сказала она мягче. – Я знаю, что вы лекарь, что вы многое повидали, и что в вашей жизни всякое бывало. А приходилось вам когда-нибудь командовать большим количеством людей?

 - Нет, не довелось, - усмехнулся Симон, соображая, к чему она ведет.

 - Как вы полагаете, что в этом самое трудное?

 - Полагаю, заставить их действовать так, как ты считаешь нужным, - подумав, ответил Симон.

Гироккин кивнула.

 - Заставить, убедить, соблазнить – как угодно, лишь бы они признавали твое право отдавать приказы. А ведь право это, если вдуматься, очень шаткое и держится порой на эфемерных вещах… Вам легко было добиться послушания от ваших детей? – неожиданно спросила она.

 - Не всегда, - хмыкнул Симон. – Хорошо, если в двух случаях из трех… хотя это я себе польстил…

 - А ведь они хотя бы любят вас, - сказала Гироккин.  – И не хотят огорчать. Дети не строят заговоры за вашей спиной, не плетут интриг и не расхищают вашу казну… Ну, не особенно, по крайней мере. И даже родителей порой терзает вопрос, что делать, если они не подчиняются.

 - Это уж точно, - вздохнул Симон, припоминая неприятные моменты из своей отцовской жизни.

 - А скажите, мэтр доктор, - мрачно сказала няня. – Доводилось ли вам, в вашем богатом опыте, отдавать приказ, скажем, кого-нибудь повесить?

 - Бог миловал, - содрогнувшись, ответил Флориан, и снова непроизвольно опустил руки на колени. На этот раз Гироккин не стала поправлять его – она сама сидела, оставив работу, глядя неподвижным взглядом в темное окно.

 - Наша Мавис, - сказала она тихо, - дочь королей. Королевство у нас маленькое, тут все почти по-семейному. Почитай, полстолицы приносят личную присягу монарху. И если правитель подтверждает смертный приговор, он всегда сам провожает обреченного, чтобы последнее, что видит человек, были глаза его короля. Этим он возвращает казнимому его честь… Никто не ждет этого от женщины. У Мавис есть возможность не касаться этого. И она крайне редко соглашается с решением о казни… Но она всегда бывает там, мэтр доктор, всегда на своем месте, стоит не дрогнув и не отворачиваясь, пока все не кончено.

Гироккин тяжело вздохнула и перевела взгляд на Симона.

 - И каждый раз, мэтр доктор, - мягко сказала она, - когда мне хочется пожурить Ее величество или сказать, какая она еще дурочка, или еще как-нибудь дать ей почувствовать мое старшинство – я вспоминаю, как она стоит там – прямая, строгая – и смотрит… И глаза ее вспоминаю. Я, старуха, не хотела бы там стоять, но я готова бы стать там вместо нее – и не могу. А она – может и делает… И я язык-то свой прикусываю, мэтр доктор, - грустно покивала она головой. – Не то чтобы кроме этого мне нечего вспомнить о ее крепости. Но это, пожалуй, самое яркое, чтоб вас пробрать.

 - Пробрали, - через силу выговорил Флориан.

 - А я так и хотела, - невозмутимо призналась Гироккин, доматывая остатки нити. – И в другой раз, когда вы захотите побыть старшим и знающим – хоть с Мавис, хоть с одной из нас, малых сих – вы подумайте, добрый мэтр, о том, что у каждой из нас есть что-то такое, чего нет в вашем опыте и что вам и не снилось… хоть ваш опыт никто не обесценивает, и вы, конечно, тоже повидали такого, что мы себе и вообразить не можем.

Она поднялась и потянулась, как большая кошка, уже ласково и дружелюбно глядя и на Симона, и на пригорюнившегося в кресле Евмения.

 - Эх, ну вот и смотали клубочек, - с улыбкой сказала она. – Спасибо вам, мэтр Флориан. И не хотите ли, наконец, закусить?

 

26

****

 

И то ли плотная закуска была тому виной, то ли пылкая речь Гироккин, но немало времени прошло, пока Флориан, вернувшись к себе, смог уснуть. Сначала он несколько раз ловил себя на том, что мысленно доказывает Гироккин, что он тоже не лыком шит и случалось не раз и ему принимать трудные решения и видеть смерть в лицо. «Не раз… хм… и даже очень много раз… чаще, чем хотелось бы», - мрачно думал он. Поймав себя на этих мыслях, он усмехнулся с удивлением и легким отвращением. «Никто ведь и не оспаривал твоего опыта, дурачина, - попенял он сам себе. – Речь-то шла совсем о другом». Он поворочался в постели и зашел на новый круг спора с няней. Теперь он принялся доказывать ей, что в его отношении к Мавис нет ничего высокомерного или снисходительного, и что ведь действительно это обычные чувства зрелого, пожившего человека к существу юному и неопытному. «Существу, хм…» - устыдился он сам себя. А не проще ли ему и впрямь думать о Мавис как о «существе», чтобы не ощущать на себе власти ее обаяния, не тревожиться о ней и не воспринимать всерьез ее страдания.

От этой мысли он даже сел.

Никогда прежде ему не приходило в голову, что он слишком легко относится к ее болезни. Подумав, он решил, что все же не стоит так на себя наговаривать – и страдания Мавис, и их неясная пока причина представлялись ему серьезными и вызывали сочувствие и беспокойство. И все же их неравное положение позволяло ему большую часть времени держать эти чувства подальше, как бы на расстоянии вытянутой руки. «Мне не хочется их касаться», - с грустью признал он. Чего он никак не мог достоверно уловить, это того, боится ли он причинить боль Мавис или сам боится очутиться в ее боли. «Хрен редьки не слаще», - вздохнул он, ложась снова. Как жаль, что нельзя просто где-нибудь отрезать, чем-нибудь помазать – и, помолясь, ждать выздоровления… Подумав об этом, он невольно вспомнил, как Евмений рассказывал ему о попытке наложить на рану швы: вскоре рана начала гноиться, и Лукео почел за лучшее швы спешно снять.

«И это все неспроста… Это тоже о чем-то говорит…»

Мысли его обратились снова к Мавис и к их разговорам, и в свете рассказа Гироккин слова королевы о том, что он не всё знает о ней, обрели вдруг зловещее звучание. Что может скрываться в ее прошлом? Одни ли только детские шалости и девические переживания? Как видно из речи Гироккин, это далеко не так… Побывав в разных местах и узнав разных людей, Симон, к несчастью, хорошо знал, и какие беды случаются с девочками, и что для этих бед нет ни сословных, ни земельных границ. Что, если и Мавис…

Он снова сел. Его замутило.

«Тихо-тихо-тихо, - сказал он себе, сделав пару глубоких вдохов. – У всего есть следы. И такая беда оставляет след. Ты можешь себе верить, ты бы заметил, почувствовал бы, таких знаков ты бы не пропустил». На несколько минут он погрузился в свои воспоминания о Мавис и ощутил облегчение, не найдя в них подтверждения своим страхам. «Это всё угрызения совести после речи Гироккин», - приободрившись, подумал Флориан. «Я почувствовал себя невнимательным, небрежным – и сразу испугался, что упустил что-то важное. Но я скорее действительно не знаю чего-то важного, чем уже встретился с ним и не заметил». И все же, он чувствовал, что верный путь был где-то рядом с его тревожными мыслями.

Наконец, вздохнув, он снова устроился на подушке. «Пусть новый день все расставит по местам, - загадал он. – Что бы это ни было, это все в прошлом, а Мавис и я здесь. И здесь и теперь у нас есть силы справиться с любой тайной». Он припомнил любимую поговорку Гироккин: Река сама знает, куда ей течь – и усмехнулся в темноте.

 

Утром, лишь только Флориан встал, умылся и выпил чаю, ему доставили записку, в которой Мавис просила его быть в скорейшем времени на главной аллее сада, одевшись по возможности теплее. Симон надел пальто, обмотал шею шарфом, нашел перчатки и вышел в ясное, холодное утро.

Хотя солнце светило ярко, тепла от него было уже мало, и пар от дыхания легким облачком окутывал лицо. Трава кое-где поседела от инея, а редкие лужицы подернулись тоненькой корочкой льда. Чему Симон от души радовался, так это своим башмакам: сшитые на заказ еще на севере, они легко выдерживали мороз и не парили ногу в оттепель, и теперь он шагал в них через лужицы, чувствуя веселое сухое тепло в ногах.

Мавис ждала его в начале главной аллеи, очень красивая в своем длинном пальто, с маленькой меховой муфтой на шнурке, в которую она прятала руки. Высокий отделанный мехом воротник закрывал ее шею до самых порозовевших от морозца маленьких ушей. Увидев Флориана, она приветливо улыбнулась.

 - Я вижу, ты не пренебрег моей просьбой одеться теплее, - поприветствовала она Симона. – Прогулка может оказаться долгой. Я бы с радостью предложила тебе прогуляться верхом, но тогда мне пришлось бы брать охрану. А я хотела бы поговорить с тобой вдалеке от всяческих ушей.

 - Очень разумно, - согласился Флориан, предлагая ей опереться на свою руку.

Бок о бок они направились вглубь сада. Мавис слегка потянула его за локоть, и они свернули с главной аллеи на боковую тропинку и вскоре очутились в лабиринте дорожек, петлявших между деревьями.

Они чинно поговорили о погоде, о наступающей зиме, о том, как будет зимовать плавучий дом и о прочих пустяках. В конце концов Флориан насмешливо предложил обсудить цены на пшеницу – эта деликатная тема, заметил он, необычайно чувствительна к наличию чужих ушей.

Мавис, сразу замкнувшись, сосредоточенно смотрела вперед, как будто собираясь с мыслями. Симон не торопил ее, рассеянно поглядывая по сторонам. Наконец она вздохнула и начала:

 - Вот что я хотела тебе рассказать, мэтр Флориан.

Он ободряюще хмыкнул.

 - Это касается того похода. Хотя началось раньше, - робко продолжила она, убыстряя шаг, словно пытаясь поскорей достичь какой-то ей известной цели. – Это про меня и… и Тео.

 - Хм? – сказал Симон.

 - Я говорила тебе, что мы познакомились на охоте. Потом… после смерти отца, пока я еще была свободна от всего этого, - она обвела рукой замок, - он был моим главным собеседником и спутником. Мы часто виделись. Сначала он просто напоминал мне о прежних веселых днях, о папе и об охотах – но со временем я научилась ценить его за него самого. А когда я осталась одна, он как-то незаметно стал моей правой рукой во всем, что касается дел за пределами замка. И мне казалось, у нас были чувства друг к другу, - застенчиво призналась она.

Флориан не перебивал.

Мавис шла все тише и наконец остановилась в замешательстве.

 - Я не знаю, как об этом рассказывать, - нервно сказала она.

 - Постепенно, - успокоил ее Симон. – Часть за частью. Итак, ты думала, что у вас были чувства друг к другу – какие же? Взаимная симпатия? Любовь, может быть?

Она молча кивнула.

 - Но что-то случилось?

 - И, - сказала Мавис. – Не «но», а «и» что-то случилось.

 - Как это понять?

Мавис вынула руки из муфты и смешно всплеснула ими. Она беспокойно топталась на одном месте, как испуганная лошадка.

 - Это невозможно! – наконец решительно выдохнула она. – Я погорячилась, Флориан, я не могу ничего тебе рассказать. Это решительно, решительно невозможно! Давай просто вернемся домой, всё.

И она порывисто повернулась, чтобы идти в обратную сторону.

 - Да постой ты, тихо! Спокойно, - сказал Симон, крепко хватая ее за руку и усаживая рядом с собой на резную скамейку. Он разрывался одновременно от сочувствия и облегчения, подозревая, к чему она ведет, и чувствуя себя довольно глупо. – Не бойся, Мавис. Рассказывай. Все можно рассказать. Я тебе помогу.

«Гармония чувств и разума» замерла в двух шагах от них. Флориану показалось, что сегодня она держит свою розу с особенной нежностью. «Видишь, что делается, - мысленно обратился он к ней. – Что тут вообще у нас происходит?»

Мавис глубоко вдохнула – и снова ничего не сказала.

 - Так, - начал за нее Флориан. – Попробую понять. Вы двое встретились и полюбили друг друга, но решительного объяснения у вас пока что не было? Или было?

Мавис беспомощно пожала плечами:

 - Смотря что ты считаешь решительным объяснением, - уклончиво ответила она.

Снова вздохнув, она быстро выпалила:

 - Это все поход. Помнишь, я тебе говорила? Про мои чувства, про свободу, про то, что весь этот «театр военных действий» вскружил мне голову? Тео тоже был там. Мы оба там были. И мы… И нам… Ой, нет, я не могу об этом говорить…

«О Господи!» - подумал Симон, страдая вместе с ней.

 - И между вами там что-то произошло, - подсказал он. – Но что же?

 - Всё! – шепнула Мавис.

 - Что же это «всё», Мавис? – мягко спросил Симон.

Она отвела глаза и ответила очень ровным голосом, глядя ему за плечо:

 - Все, что происходит между мужем и женой, все произошло.

- По твоей доброй воле? – спросил Флориан, чувствуя себя заплечных дел мастером.

Она молча кивнула, отвернув от него пылающее лицо.

 - Я сама его позвала, - торопливо сказала она. – И знала, зачем. Я чувствовала, что это верно, что все идет куда нужно… Нет, скорей я была захвачена своей свободой и чувствовала так остро, что я живая, что живым всё можно… Я делала ровно то, что мне хотелось делать. И верила, что он чувствует то же самое.

Губы ее задрожали.

 - А потом… потом… - несчастным голосом сказала она и, махнув рукой, замолчала.

 - Спокойно, - опять сказал Флориан. – Самая трудная часть позади. Дальше все будет легче. Что случилось потом?

 - А потом он ушел – и больше не возвращался к этому, - заплакала Мавис. – Не пришел наутро. Не подал никакого знака. А после была эта несчастная пуля, и я вернулась домой, и заболела – и что же я наделала, мэтр Флориан, и как же я могла так обмануться!

Она обхватила щеки руками.

 - Какой позор! – горестно воскликнула она.

 - Так вот же в чем дело! – радостно воскликнул Симон, у которого гора упала с плеч. – Господи, ну наконец-то ясность! Вот же что случилось, вот откуда эта рана, вот что за удар в спину ты поклялась помнить и не забывать, - несколько бессвязно от радости запричитал он. – Вот почему ты так сдерживаешь все чувства – ну, теперь я должен признать, там есть что сдерживать и есть от чего обессилеть. Ведь все это теперь понятно! Какое счастье!

Он повернулся к ней лицом и встретил ее обиженный холодный взгляд.

 - Я очень рада, - ледяным тоном сказала Мавис. – Что мои ничтожные печали послужили поводом для такой радости.

 - Да брось, Мавис, да ну перестань! – вскричал Симон. «К бесу твои речи, Гироккин, - подумал он, - запугала меня совсем». – Если бы ты знала, как я рад, что слышу вот такую историю! Если бы ты знала, каких ужасов я успел себе напридумать и как я волновался о том, что скрывается в твоем прошлом!

Кончиком перчатки он смахнул слезу с ее щеки и продолжил, весело и тепло глядя ей в глаза:

 - Я нисколько не сомневаюсь в том, что ты страдаешь. И что твои страдания настоящие. И мы о них наконец-то поговорим так, как они того заслуживают, и все выясним, и все расставим по местам. Но вот что я хочу тебе сказать, и ты уж мне поверь: я страданий и боли повидал немало, и любым прочим я всегда предпочту страдания от несчастной любви. Это, конечно, и больно, и трудно, однако прогноз у них обычно благоприятный. Понимаешь? Мы с этим справимся, Мавис, - настойчиво сказал он в ее упрямое лицо и, не выдержав, снова тихо рассмеялся.

 - Как все это невинно и прекрасно, если б ты только знала, - от всей души сказал он. – Ну, видела бы ты свои глаза, когда ты сказала «всё!», как будто, я не знаю, ты замок подожгла! Ведь это любовь, Мавис, это все про нее, и все твои страдания, и все радости тоже. Ну, подумай же, как это выглядит со стороны – у тебя и возраст самый подходящий, чтобы быть героиней такой баллады… поверь, на старости лет такое трудно изобразить.

Он уговаривал ее, смешил, тормошил своими словами – и видел, как постепенно ее лицо оживает, как оттаивает ледяная маска, а глаза наполняются облегчением и смехом. Внезапно они сверкнули от неожиданной мысли, и Мавис, прижав муфту к груди, фыркнула:

 - Так что же, выходит, я умираю от любви? Ранена стрелой любви, как в старинных романах?

 - Я бы сказал, пулей, - хмыкнул Симон, и Мавис рассмеялась, сначала тихонько, а потом, словно дав себе волю, заливисто захохотала в голос. Смех, конечно, был нервный, такой, от которого слезы брызжут из глаз, но в нем было столько облегчения, как будто туго натянутую нить наконец перерезали или пленник вырвался на волю, что Флориан и сам присоединился к нему, и их двойной смех облаком поднялся над хрустальной свежестью сада.

Выдохнув весь смех и отдышавшись, Мавис вопросительно посмотрела на Симона.

 - А еще, ты знаешь, я очень замерз, - жалобно сказал он. – Так и не привык легко переносить холод. Не могли бы мы двинуться к дому? Обещаю, что у нас будет еще время поговорить, и разговоры нам предстоят до-олгие. Я бы не хотел вести их, подвергая нас опасности подхватить простуду.

Они поднялись со скамьи и отправились в обратный путь. «Чувства и разум» со своего постамента провожала их ласковым и отрешенным взглядом.

 

Уже недалеко от главной аллеи Мавис, хранившая почти весь путь задумчивое молчание, остановилась и печально сказала:

 - И все же, я думаю, ты, может быть, единственный, кто может увидеть в моей истории нечто прекрасное. Любой другой сказал бы, что я вела себя недостойно… непристойно. И Тео, наверное, думает об этом так же. Вот что он будет обо мне помнить: как я потеряла всякий стыд ради… не знаю, ради чего…

Она тяжело вздохнула и поникла головой - в фигуре проступило что-то подавленное и жалкое.

Флориан локтем прижал ее руку к своему боку, накрыл ее сверху второй и сказал мечтательно поверх ее пушистой макушки:

 - Я не знаю, что там думает или не думает Тео. Но если бы я был на его месте и если бы все было так, как я представляю из твоего крайне сдержанного рассказа… то я бы на его месте помнил это всю жизнь. Всю свою оставшуюся жизнь. И хранил бы это в сердце как драгоценный дар. Честное слово.

Он не увидел, но почувствовал тихую улыбку, осветившую ее склоненное лицо.

 

И они двинулись к дому.

 

27

****

 

Тот день прошел быстро – большую часть его Флориан провел в библиотеке, то читая, то размышляя о том о сем, глядя в окно. Никто его не тревожил, и он предался блаженной лени. Когда за окном стало темнеть, пришел слуга зажечь лампы, и Симон пересел поближе к свету. Ему не хотелось спускаться вниз, не хотелось ужинать в большой компании, и он попросил подать ему что-нибудь закусить. Вскоре расторопный малый принес вино, хлеб, мясо и сыр и душистые крепкие яблоки. Симон с удовольствием перекусил и просидел над книгами, пока веки не начали тяжелеть. Тогда он, потянувшись, отправился к себе и с удовольствием вытянулся на свежих простынях, слушая, как потрескивают дрова в камине. Он заснул быстро и спал легким, спокойным сном без сновидений, когда почувствовал быстрое прикосновение к плечу.

Флориан открыл глаза и зажмурился от яркого огонька свечи. Над ним белело напряженное лицо.

 - Вы! – обреченно сказал Симон.

 - Проснитесь, - сухо ответил Сеймур. – Ее величество велела послать за вами.

 - Что случилось?

Сеймур пожал плечами.

 - Узнаете, когда придете.

Быстро глянув на часы, Флориан отметил, что успел проспать совсем недолго. Тихонько вздыхая, он оделся и отправился вслед за Сеймуром по коридорам на королевскую половину. Глядя в спину своего провожатого, Симон задумался о его жизни: есть ли у него вообще какая-то жизнь за пределами его обязанностей? Сеймур тенью следовал за королевой везде, где мог, или приставлял к ней своих людей – и следил за ними. Флориан ни разу не видел его расслабленным или, тем более, спящим. Не видел он и его смеха – разве что слабую улыбку, мельком пробегающую в углах рта. Любопытно – подумал Симон – что начальник охраны был бы привлекательным мужчиной, если бы не вечная угрюмая скованность и привычка держаться как можно незаметней. Есть ли у него друзья? Есть ли женщина? Ничего подобного нельзя было предположить, глядя на него. Он всегда был на службе, а служба всегда была в нем, и даже странно было подумать, что когда-то Сеймур был ребенком – наверное, тихим, угрюмым маленьким мальчиком – или мрачным юнцом… трудно было представить его отцом или мужем – он словно родился в своем мундире и не снимал его даже на время сна. «Но это же невозможно, - размышлял Флориан, - и там, под своим мундиром, он такой же как и все, из мяса и костей, желаний и тревог… Уж из тревог-то точно…». Внезапно он вспомнил их первую встречу и ночную тайную прогулку, вспомнил, как точно и бесшумно начальник охраны двигался впереди него в темноте, отводя в сторону ветки, и как плащ вился за ним, как темное облако. Пожалуй, то был совсем другой Сеймур – свободный и опасный, ничуть не похожий на мрачного и нелепого сторожа, каким он выглядел в свите королевы. Там, в ночном мраке, в окружении тайны, он был в своей стихии. «Ему не хватает настоящей опасности, - печально подумал Симон. – Только в ней он счастлив. Но именно в предотвращении этой опасности и заключается его служба. Какая грустная ирония… Наверное, он, как и Мавис, должен завидовать Тео с его вольной приграничной жизнью, полной простора и риска – но, как и она, Сеймур теперь заперт в замке…»

Начальник охраны посторонился, открывая перед Симоном дверь маленькой гостиной, граничащей со спальней королевы, в которой Мавис обычно принимала свой ближний круг. Королева была там – видно было, что она еще не ложилась, и что ей стоило бы лечь: она выглядела усталой и взвинченной. Сейчас ее любимое глухое темно-синее платье не красило ее, делая лицо еще бледнее, а тени под глазами – еще темнее.

Королева кивком приветствовала Флориана.

 - Благодарю вас, Сеймур, - сказала она начальнику охраны. – Вы можете быть свободны, отдохните.

 - Мне послать за госпожой Гироккин? – напряженно спросил Сеймур.

 - Нет, - ответила Мавис. – Не нужно.

Сеймур в замешательстве посмотрел на нее и на Флориана.

 - Но… - нерешительно начал он.

 - Но… что? – спокойно, но со сдержанной угрозой спросила Мавис, и Сеймур, смешавшись, угрюмо поклонился и вышел. У Флориана мелькнуло желание досчитать до десяти и выглянуть, проверяя, ушел ли он или затаился под дверью.

 - Правила приличия, - иронично приподняв бровь, заметила Мавис, - это наша вторая одежда. К счастью, твоя профессия позволяет их обходить. Ты можешь оставаться со мной наедине – и это всего лишь «продиктовано обстоятельствами», а не «абсолютно недопустимо».

 - Сеймур старается беречь твою честь так же, как бережет твою жизнь, - мягко сказал Флориан, и Мавис смутилась.

 - Не думай, что я не признательна ему за это, - сердито сказала она. – Но порой это утомляет. Да и мою «честь» он понимает довольно узко.

 - Соглашусь, - не стал спорить Симон.

Мавис опустилась в кресло и знаком пригласила Флориана сесть напротив.

 - Что случилось? – спросил наконец Симон. – Как ты себя чувствуешь?

 - Плохо, - ответила Мавис. – Я в смятении, мне стыдно за то, что я тебе рассказала, мне стыдно от того, что я вообще это вспомнила, и страшно от того, что я не могу перестать об этом думать. Я не могу спать… да что там, я даже не могу лечь. Честно сказать, я и сижу-то лишь усилием воли – пока ты не пришел, я ходила тут кругами. Весь день я старалась занять себя работой или разговорами, но стоит мне остаться одной – и на меня обрушивается буря чувств.

 - А как твоя рана? – осторожно спросил Симон.

 - Рана? – переспросила Мавис. – Ой. Я про нее забыла…

Она замолчала, прислушиваясь к себе.

 - Как обычно. Не хуже обычного, по крайней мере.

 - Позволь, я взгляну?

 - Нет, - решительно отрезала Мавис. – Поверь, я хорошо ее ощущаю и знаю, как обстоят дела. Я не хочу отвлекаться сейчас… И не хочу, чтобы ты меня осматривал, - прямодушно и застенчиво сказала она. – Этого я не перенесу без Гироккин.

 - Вот как? – удивился Симон.

 - Да, - твердо сказала она.  – Умру от смущения. А я хочу с тобой поговорить. Хочу, чтобы ты помог мне прийти в себя. Все остальное может подождать до утра.

 - Хорошо, - кротко сказал Флориан. – Давай поговорим.

Королева поднялась, подошла к темному окну, некоторое время молча смотрела в него, сложив руки на груди, потом прошла к двери и, тихонько приотворив ее, выглянула в коридор, потом вернулась на место и вздохнула.

 - Забавно, - напряженно сказала она. – Целый день я думала о том, что хочу тебе сказать, подбирала слова. Когда я ждала тебя, я была уверена, что обрушу на тебя целую речь. А сейчас я даже не знаю, с чего начать.

 - Давай пропустим начало, - предложил Флориан. – Выкладывай сразу суть.

 - Какая милая мысль… - рассеянно заметила Мавис, глядя мимо него. – Суть в том, что мне безумно стыдно, это просто жжет меня изнутри. Не только перед тобой – хотя и это тоже. Перед всеми - перед родителями, перед Гироккин… Тео… даже перед Сеймуром. В общем, перед целым миром. И перед самой собой, я полагаю… - тихо закончила она.

 - Что же вызывает такой жестокий стыд? – спросил Флориан. – Что из всего, чего ты стыдишься, самое болезненное?

Мавис задумалась.

 - Это должна быть какая-то мысль? – озадаченно спросила она. – Или действие?

 - Ну, это уж тебе решать.

Она еще подумала и нахмурилась, закусив губу.

 - Ну же, - подбодрил ее Симон. – Я вижу, что ты нашла. Скажи мне.

Еще больше нахмурившись, она отвернулась.

 - Да, да, я вижу, что это так тебя смущает, что тебе даже трудно говорить, - сказал Флориан. – Значит, это точно что-то важное.

 - Как, - начала Мавис, по-прежнему не глядя на него. – Как я могла так глупо ошибиться? Так размечтаться? Так понадеяться непонятно, на что – как круглая дура! – сердито и горько воскликнула она.

 - А что это было? На что ты надеялась? – уточнил Симон.

 - Ну, на… Ох, как же это сказать, это так глупо… Я думала…  - она замолчала, а потом, решившись, быстро проговорила, почти зажмурившись. – Я думала, что то, что мы сделали, это подтверждение нашей любви, и что дальше все ясно, что я знаю, что будет… Я так радовалась и предвкушала это, но ничего не случилось, он не пришел… Ну, потом, наутро… ты понимаешь?

 - Не пришел просить твоей руки? – подсказал Флориан.

 - Да! Видишь, какая я дура! – шепотом воскликнула Мавис, краснея от стыда и от гнева.  – Ни тогда! Ни потом!

 - Да, это должно было сильно ранить твою гордость, - признал Симон. – И я думаю, ты очень зла на Тео.

 - Нет, я не держу на него зла, - холодно ответила королева. – Возможно, для него это просто мало значило. Имею ли я права требовать от него того, чего он не чувствует? Он верно служит – и этого довольно.

 - Да брось, Мавис, перед кем и зачем ты притворяешься, - добродушно возразил Флориан

 - Да с чего ты взял, что я на него злюсь! – гневно воскликнула Мавис. Сорвавшись с места, она заходила по комнате. – Больно много чести – на него злиться! Презрение – вот и все, чего он достоин. Он просто трус – мог бы сказать хоть что-то, на что я могла бы опереться – и выбрал молчать и делать вид, что ничего не произошло!

Я чувствую себя униженной, жалкой, я теряюсь и не знаю, что мне и думать – и он ни словом не дает мне понять, что! Да что он о себе возомнил? – вполголоса вскричала она, поворачиваясь к Симону. – Ты сказал, это был дар? Да так оно и было. Как мог он отвернуться, как он мог меня оттолкнуть – меня! – как будто у него есть что-то лучше! Он мог бы получить все, о чем можно только мечтать – и предпочел отступить… А я, по здравом размышлении, думаю, что и отлично, - запальчиво сказала она, садясь опять в свое кресло и сверля Симона яростным взглядом. – И правильно. И, как говорится, пронеси Река. Ну какой из него правитель?  - она снова вскочила. - Ничтожество, ничтожество! Просто жалкий трус! – Мавис топнула ногой, и слезы брызнули у нее из глаз.

Флориан тоже вскочил, и она уткнулась ему в жилет, гневно рыдая.

 - Это нечестно! Нечестно! – шепотом повторяла она.

 - Да, это нечестно по отношению к тебе, - вздохнул Симон. – И мне так жаль, что все так непросто!

Мавис сердито фыркнула ему в воротник.

 - Давай сядем, - махнула рукой она.

Вынув из рукава платок, она вытерла лицо.

 - И ты не подумай, что он какой-нибудь слизняк! – непоследовательно продолжила она. – Я не могла бы полюбить слизняка… да? Тео честный, умный, он верный друг, и несмотря ни на что, он всегда на моей стороне. Ни разу он не предал моего доверия… кроме этой вот истории. И из-за этого тоже я не знаю, что мне думать. Может ли честный в одном быть бесчестным в другом? Возможно, это я что-то неправильно поняла? Возможно, я все себе придумала? Может быть, он вовсе и не любил меня, а я своим письмом заставила его прийти? Но он же говорил… там, в шатре… говорил, что любит. Я хожу по кругу, и ни к чему не могу прийти, - уныло призналась она.

 - Выходит, Тео верен тебе как своей королеве, - заметил Флориан. – Но ты думаешь, что он отверг тебя как женщину. И это приводит тебя в отчаяние.

 - Никому я не нужна, - грустно сказала Мавис.

Флориан улыбнулся ей.

 - Это, - сказал он, - чрезмерно широкое обобщение.

Мавис только вздохнула.

 - Значит, - продолжил он, - с тех пор вы ни разу не разговаривали о том, что произошло в ту ночь?

 - Нет,  - ответила Мавис.

 - Ни разу за полтора года?

– Он никогда не заговаривал об этом.

 - А ты?

 - Я? – поразилась королева. – Как ты себе это представляешь?

 - Ну, как, - пожал плечами Симон. – Как обычно. Почему нет.

Мавис возмущенно покачала головой.

 - Ну, уж настолько-то я не унижусь, - медленно сказала она. – Ну, нет… Выпрашивать объяснения? Выпытывать причины? А может, мне еще спросить, что ему не понравилось? Чего бы ради?

 - Ради ясности, - спокойно ответил Симон. – Унижаться при этом вовсе не обязательно.

 Мавис упрямо закусила губу.

 - Если я первая заговорю об этом, станет понятно, что мне это важнее, чем ему.

 - Может быть, так оно и есть, - согласился Симон. – А может быть, и нет. Узнать можно только одним способом.

 - У этого способа слишком высокая цена, - возразила Мавис. – Не представляю, как я начну такой разговор. С чего. И боюсь, что не знаю, что я буду делать с его ответом. А теперь, когда прошло столько времени, вдруг заговорить как-то даже глупо.

 - Пожалуй, - не стал спорить Флориан.  – Это тебе решать. Хотя страх показаться глупой мне кажется смехотворным.

 - Ну а что скажешь ты? – спросила Мавис. – Ты ведь много что повидал, ты можешь мне объяснить, почему так произошло? Почему он молчит? Что это означает?

 Флориан лишь развел руками:

 - Как понять, что на уме у другого? Спросить. Или гадать.

 - Гадай, - потребовала королева. – Выскажи свое предположение.

 - Слушаюсь!

Флориан отвесил ей шуточный полупоклон.

 - Расскажи мне, что ты делала, когда поняла, что Тео не придет? – попросил он.

 - Ждала, - ответила Мавис. – Надеялась. Я дала ему время. И старалась не показать своего нетерпения, чтобы он не видел, насколько мне это мучительно.

 - То есть вела себя так, будто ничего не случилось? – понимающе покивав, уточнил Флориан.

 - Да, со стороны это, наверное, так и выглядело.

 - Стало быть, Тео не мог знать, насколько тебе это важно? – коварно спросил Симон.

 - Как это может быть? – возмутилась Мавис. – Этого нельзя не понять. Не всё говорится впрямую – но всем известно, что женщине важны такие вещи, для нас это не пустяк!

 - Это верно, - согласился Флориан. – Однако ты ведь не просто юная дева, ты правительница целого королевства. И у Тео могли быть свои трудности с этим. Когда он видел, что ты ведешь себя так, будто ничего не было, что он мог бы подумать?

Мавис, нахмурившись, уставилась на него.

 - Например, что мы не ровня, - медленно, ошеломленно сказала она. – Что я могу стыдиться своей связи с человеком ниже по положению… Что я подаю ему знак все забыть… Что я не могу ответить на его чувства… Или что для меня все это мало значит. Что я вообще мало значения придаю таким поступкам…

 - Ну, зная тебя, в последнее трудно поверить, - справедливости ради заметил Симон.

 - Ты хочешь сказать, что Тео может быть таким же заложником собственной гордости, как и я? – усмехнулась Мавис. – Боюсь, это тоже его не красит… Почему у него не хватило смелости поговорить со мной напрямую?

 - Потому что цена высока, - ответил Симон.

 - Это мои слова!

 - Да. Даже у королей не всегда хватает смелости, когда речь идет о сердечных делах.

Мавис вздохнула и с сомнением покачала головой.

 - Не знаю, что мне со всем этим делать, - уклончиво сказала она. – Пожалуй, мне нужно хорошенько подумать.

 - Я и не говорю, что ты должна что-то делать, - ответил Симон. – Я лишь высказал свою догадку, как ты просила.

Мавис задумалась, рассеянно постукивая пальцами по ручке кресла. Флориан подождал, не скажет ли она чего-нибудь, и спросил сам:

 - А кто знает о том, что произошло между вами?

 - Никто, - быстро ответила королева. – Только я и Тео – и теперь еще ты. Я никому не сказала.

 - Ни Гироккин?

 - Нет.

 - Ни Сеймур?

 - Нет, нет.

 - Как это может быть? – удивился Флориан. – Разве не он охранял тебя в походе?

 - Он, конечно,  - ответила Мавис. – Но он ничего не знает. Я написала Тео, чтобы он пришел тайно. И когда я спросила, он сказал, что Сеймура не было на месте, так что ему не пришлось думать, как проникнуть в шатер.

 - Ах, вот как, - пробормотал Флориан, решив не развивать эту тему, но гадая про себя, что могло случиться, чтобы начальник охраны оставил свой пост в такой небезопасный – с его точки зрения – момент. Не спать же он пошел, в самом деле… Да, загадка…

 - Тайны делают человека одиноким, - вслух сказал он. – Я рад, что ты поделилась со мной. Теперь у тебя всегда есть с кем поговорить обо всем, что случилось.

 - Я вообще не думаю, что об этом стоило говорить, - сумрачно ответила она. – Не могу отделаться от мысли, что ты разочарован во мне… То ли в том, как я поступила, то ли в том, что видела в этой истории только свою правду…

 - Бог с тобой, - отмахнулся Симон, - Для меня тут и есть только твоя правда и только твои чувства. Чьи же еще? И разве тебе не легче, когда ты можешь говорить обо всем, что тебя тревожит?

 - Легче, когда я вижу, что ты не осуждаешь меня, - призналась Мавис. – Мне хочется пожаловаться тебе, чтобы ты мог…помочь? Или, может быть, пожалеть?

  - Это, - от всей души сказал Симон, - было бы очень даже хорошо!

Мавис посидела немного молча, обессиленно уронив руки на колени.

. – Ну, что ж, - наконец сказала она. - Я призвала тебя, чтобы ты помог мне успокоиться – и ты помог. Не могу сказать, что у меня не осталось вопросов – скорее, их стало больше. Или что я могу теперь спокойно уснуть – может быть, спать я буду очень даже плохо, потому что мне есть о чем подумать. Но пока что мне не так страшно… и не так одиноко, ты прав.

Флориан молча поклонился.

 - Иди спать, мэтр Флориан, - отпустила его королева. – Надеюсь увидеть тебя завтра. Спокойной тебе ночи – от нее еще немного осталось.

 

Выйдя в коридор, Флориан увидел вдалеке неподвижную фигуру Сеймура – тот сидел на жестком стуле, глядя прямо перед собой. Завидя Флориана, он поднялся, взял свечу и, окинув Симона быстрым взглядом, тихо предложил проводить его до его комнат. Флориан согласился, потому что не был уверен в своей способности не заблудиться ночью в переходах. Снова идя вслед за ночным провожатым, Флориан подумал о том, какие чувства должны бороться в душе человека, охраняющего жизнь своей королевы, доверенную ему, и не способного уберечь ее от нее самой.

«Он всё знал, - вдруг с замиранием сердца понял Симон. – И именно поэтому его не было на месте, другого объяснения быть не может. Он не мог остаться на посту – и вступить в открытый конфликт с Тео – или молча пропустить его. Так он поставил бы Мавис в двусмысленное положение. Он не хотел, чтобы она знала, что он знает. Поэтому он отступил в тень, позволив ей думать, что он забыл о своем долге…» Флориан вспомнил тяжелые взгляды, которыми начальник охраны провожал Тиальфи, вспомнил его грозное предупреждение при их собственной первой встрече – и еще больше уверился в своем открытии. И, когда оба они добрались до его дверей, Флориан простился со своим провожатым, постаравшись вложить в свой короткий поклон теплоту и уважение к этому бесконечно преданному стражу.

 

28

****

 

Вскоре выпал снег, уже настоящий, зимний, и окутал сад мягким белым одеялом. Пушистые холмики выросли на дорожках, на ветках деревьев, легли подушками на крыши дворовых построек. Ветер, налетая порывами, взбивал этот легкий снежный пух и рассыпал его в воздухе пригоршнями ярко блестящих на солнце искр. Флориан, завернувший к другу на чашечку чая, стоял возле окна вместе с Лукео и смотрел на главную аллею, прозрачную и четкую, словно нарисованную тушью на белом листе. По аллее к дому быстро шел человек – ветер взвивал снег вихрями вокруг его высокой фигуры, широкий плащ хлопал на ветру, как темные крылья, и от всего этого его движение казалось стремительным и невесомым, будто он летел вместе с ветром.

 - А вот и Тео, - одобрительно заметил Евмений, издали любуясь им. – Где он, там ветер, и где ветер – там он. Иногда я думаю, а не призывает ли он ветер нарочно… я бы не удивился. Очень способный молодой человек.

 - А ты хорошо его знаешь? – с любопытством спросил Флориан.

 - Мы с ним довольно много времени провели вместе, - откликнулся словоохотливый Евмений. – Ему нравится врачебное дело – на свой, военный манер. Я так понял, в юности он даже хотел стать лекарем, но потом его сманила другая стезя. А тяга осталась. Он неплохо разбирается в ранениях и в помощи раненым – а со мной он путешествовал по окрестностям, когда я собирал лекарственные травы. Хотел узнать, что здесь растет и как это можно использовать на месте. Вдумчивый юноша. Есть у него идея, что лекари в маленьких селениях должны поддерживаться за счет казны. Совет, конечно, упирается и рекомендует ему лечить голову от мечтаний, но, вот увидишь, он их победит. А пока – знаешь, что он придумал? – Лукео с довольным видом засунул большие пальцы в карманы жилета и повернулся к другу. – Учит самых способных из каждого гарнизона оказывать медицинскую помощь. Ничего сложного, так, полевая работа  - кровь остановить, очистить рану, наложить повязку, сбить лихорадку… вывихи, переломы… такого рода вещи. Но порой это дорогого стоит. С первыми молодцами занимались мы с ним вместе. А дальше пошло по принципу «бывалые учат новичков». Совет только глазами вращает: армия – это грифонова вотчина, и только Мавис может его окоротить, а она не спешит это делать, ей любопытно и она ему верит. А служивый люд быстро почуял свою выгоду: там, где стоят гарнизоны, порой не то что лекаря нет– мытаря и то не заносит, такая глушь, и народ относится к нашим медикусам с большим почтением – и выражает это во вполне вещественной благодарности, что бывает в тяготах службы нелишним. Так что поток добровольцев на обучение не иссякает, а даже растет. Если же им повезет осесть, выйти из службы – то у них будет хорошее ремесло. И опыт будет, заметь!

Евмений зашелся жизнерадостным смехом.

 - Народ здешний армию уважает, юнцов поставляет исправно. Получается, что Тео самым что ни на есть ползучим образом сеет здесь просвещение. Каков дальний прицел, а?

 - При такой системе обучения знание неизбежно смешивается с самыми причудливыми предрассудками, - заметил Симон.

 - Не спорю, - согласился Лукео. – Но Тео считает, что даже так дело того стоит.

 - Действительно, любопытный план, - признал Флориан. – И как будто действенный. Мне нравится его настойчивость – за ней чувствуется искренний интерес. Почему он и правда не стал лекарем?

Евмений усмехнулся.

 - Хотел славы, я полагаю, - хмыкнул он. – Что такое скромный лекарь, или аптекарь, вот как ты да я? Тео мыслит другими масштабами. Он честолюбец, наш Тео, но я не поспешу осудить его за это… Хотя с возрастом этого в нем все меньше.

 - А ты, похоже, его полюбил, - поддел друга Симон.

 - Пока работал с ним – да, как родного! – с грустной улыбкой вздохнул Евмений, покачивая головой, глядя, как ветер заметает на дорожке след. – Он простой, наш Тео – не в том смысле, что глуповат, конечно, нет, а в том, что с ним рядом просто. Он везде уместен, со всеми дружен, все его любят, потому что он добр с людьми. И я потихоньку надеялся, что мы будем видеться чаще, что я смогу стать ему другом… Мне бы этого хотелось, Фло, - признался он. – Детей у меня нет, и мне радостно, когда рядом заводятся молодые люди.

 - И что же – неужели не получилось? – спросил Симон, с удивлением и нежностью глядя на старого приятеля.

Лукео не удержался и тяжело вздохнул  - и тут же, как бы извиняясь, улыбнулся ему.

 - Поначалу как будто дело пошло на лад, - сказал он.  – И Тео частенько бывал у нас, заходил поболтать – вот совсем как ты. А потом как-то притих, остыл. И в последнее время над ним словно туча висит. Грех жаловаться – он не только к нам почти не приходит, он и вообще отошел от радостей жизни, держится все больше один. Ума не приложу, что с мальчиком – а спросить неловко.

Он снова вздохнул и успокаивающе сам себя похлопал по жилету напротив сердца.

 - Ну, ничего, ничего, старина - жалобно промолвил он. – Время все управит. Река сама знает, куда течь.

 - И все это после того похода? – задумчиво спросил Флориан.

 - Пожалуй, да. Будь он неладен. Все после него пошло вкривь и вкось, - с досадой ответил Евмений.

Он помолчал и робко спросил:

 - А ты что-то знаешь, Фло? Ты знаешь, что случилось? Ты мне скажешь?

Флориан вздохнул и покачал головой, улыбаясь и морщась одновременно.

Лукео грустно покивал в ответ.

 - Ну, что ж, - пробормотал он. – Пусть будет как будет.

 

29

****

 

Зима покатилась стремительно, как сани под гору, все набирая ход. Река стала. Жизнь в замке замедлилась: по мере того, как все короче становился день, все тише становилось в доме, но это не угнетало, а как будто давало передышку - впереди был шумный праздник Зимнего солнцеворота, который на севере отмечали с размахом. В общем затишье успокоилась и хозяйственная, и политическая жизнь – большой Совет не собирался, у Мавис было меньше обязанностей, и они с Симоном виделись чаще и разговаривали дольше. Флориан пытался навести ее на разговоры о том, что казалось ему важным, что стоило вытряхнуть наружу – о Тео, о прежних днях, о страхе и о гордости, о разочаровании и злости. Иногда это выходило неплохо – но после Мавис пряталась снова в свою чинную сдержанность, как будто пугаясь, и тогда они отдыхали, болтая о пустяках, вспоминая разные истории или обсуждая жизнь большого дома. То рассказывала Мавис...

( - А однажды мы отправились на лодке верх по Быстрине – она впадает в Реку к востоку от столицы. Лодка была узкая, длинная, уже старая – мы смеха ради называли ее Тысячелетний Окунь. Плыли целый день: и Фрея тогда была с нами, и ее муж, и Тео… ну и Гироккин, конечно, чтобы присматривать за мной и ворчать. И вот в полдень, когда мы искали место, чтобы пристать и устроить пир, то в одной деревне видели берег, весь покрытый коврами. Может, у них есть такой особый день, когда весь народ стирает ковры? Какой-нибудь Летний Ковромой? Не знаю… Но это было так красиво – луг, сбегающий к реке, отмель – и везде эти ковры, коврики, дорожки – по большей части красные и серые почему-то. Река – ковровые берега… )

То она расспрашивала Симона…

( - Я слышала, мэтр Евмений зовет тебя Фло. Это старое прозвище? А у него было прозвище?

 - Было, было. В Университете он в первый год носился с идеей развития чуткости пальцев. Дескать, составляя декокты и отмеряя капли, действовать нужно твердой и точной рукой. И нам, лекарям, пенял, что у нас руки как крюки. Вот под это дело он и завел себе бирюльки – знаешь такую игру? Махонькие, деревянные. Везде их с собой таскал в бархатном мешочке и при каждом удобном случае садился их разбирать – знал их все до последней зацепочки, с закрытыми глазами свои бы отличил… А когда мы над ним потешались, начинал нам проповедовать: «Бирюльки – прекрасное средство совершенствования чуткости, а вы – болваны! Бирюльки – метода, за ними будущее». Ну и дождался, мы и прозвали его Бирюлькой. Только ему не говори, что я тебе рассказал.

 - А пальцы у него и правда чуткие.

 - А мы и правда были болваны, да…)

Симону не досаждали эти легкие беседы, он чувствовал, что в них Мавис как будто набирается сил, а может быть присматривается к нему, изучает. Она была то задумчива, то сдержана, то открыта и простодушна – и порой Флориану казалось, что она словно птичка – сидит рядом с ним, готовая вспорхнуть при первом неосторожном движении. Поэтому он вел себя тихо и терпеливо, чтоб не спугнуть ее. И бывало, птичка вспрыгивала ему в руку – он почти слышал, как отчаянно бьется при этом ее сердце…

( - Я думала о том, что ты говорил тогда… про то, что рана – это способ помнить и не забывать. Мне хочется с этим спорить, но я думаю, что может быть ты и прав. Трудно признаваться в таком, но у меня были мечты, что Тео может меня вылечить. Ведь он понимает в ранах, я знаю. Иногда я целыми днями грезила об этом… Выходит, мне вовсе не нужно было, чтобы она прошла сама собой, да?

 - А сейчас  - нужно?)

А рана между тем подсыхала, покрывалась темной корочкой, и Флориан временами и сам начинал грезить о том, как увидит под этой корочкой новую розовую кожу. Он и надеялся, и не позволял себе слишком уж обольщаться – тем более, что порой дела снова становились хуже – но ненамного, как будто тело Мавис установило для себя новое равновесие между здоровьем и болезнью. И уже это равновесие радовало их обоих. Гироккин молчала, боясь сглазить – но смотрела на Симона ласковей и, говоря с ним, отпускала меньше ядовитых шуточек.

 

Зимний солнцеворот праздновали весь день и всю ночь. В замке царили шум и суета, во дворе жгли большие костры, в небо тут и там поднимались бумажные шары с огоньками внутри – как будто маленькие солнца звали своего большого брата вернуться к ним. В ночь Солнцеворота полагалось бодрствовать до утра, чтобы встретить первые лучи будущей весны радостными криками. И странное дело – в самом сердце зимы, в самую темень и глушь и впрямь вдруг стало думаться о весне, о вешней воде, о тугих почках и о первых цветах – и даже в воздухе как будто повеяло весенней сыростью и запахом оттаявшей земли. Вокруг костров ходили огромные тени людей в масках, с крыльями, нашитыми поверх одежд – люди стали птицами, словно хотели сами подняться поближе к солнцу. Вино лилось рекой, на вертелах жарились целые туши, и шумные гости ели, пили и пели, бодрясь и не давая себе остановиться и поддаться дремоте.

Флориан во всем этом чувствовал себя потерянным и остро ощущал, что он здесь чужой. Ему было любопытно смотреть со стороны на этот шум и гам, но почти все лица были ему незнакомы, в толпе он давно потерял Евмения и Гироккин и не мог подойти к Мавис – она была все время окружена людьми, оживленная и деловитая. Ночь все длилась и длилась, и он гадал, не извинительно ли ему как чужеземцу пренебречь местными обычаями и не отправиться ли к себе спать. В конце концов он рассудил, что его отсутствия никто не заметит, а если и заметит, то вряд ли придаст этому большое значение, и потихоньку ретировался в дом. В доме тоже было людно, по коридорам сновали слуги и гости, там и сям слышались разговоры и смех.

Флориан добрался до своих комнат и, закрыв за собой тяжелую дверь, погрузился в блаженную тишину и темноту. Только со двора глухо долетали возгласы пирующих да метались в окнах отблески костров. Только что Симон перевел дух и собрался направиться через гостиную к себе в спальню, как из кресла, стоящего в углу, внезапно с шелестом поднялась высокая стройная фигура, темным пятном нарисовавшись в раме окна. Флориан сперва, обознавшись, принял ее за Мавис – и немало удивился, но потом разглядел более округлый стан и поймал глазом отблески пламени на рыжих волосах – и удивился еще больше.

 - Доброй вам ночи, госпожа Фрея, - тихо сказал он, вглядываясь в ее лицо через разделявшую их темноту.

Она скользнула к нему поближе, невесомым, плавным движением, и улыбнулась – во тьме ее яркие голубые глаза были черными и блестели как глубокая вода.

 - И вам доброй ночи, милый доктор, - бархатным голосом откликнулась она. – Праздник вас утомил? Я так и думала. Решила подождать вас здесь, пожелать вам счастливого Солнцеворота…

 - Спасибо, - озадаченно сказал Симон. – Позвольте и вам пожелать счастья.

Она склонила голову набок и посмотрела на него лукавым и ласковым взглядом. Сполохи за окнами отражались в ее глазах и подсвечивали корону волос. Теперь, привыкнув к темноте, Флориан отчетливей видел бледный овал ее лица и как будто даже чувствовал легкий жар, исходящий от ее щек – не видя румянца, он ощущал его. Случайно или умышленно она подвинулась так, чтобы оставаться в тени, вынуждая его больше повернуться к слабому свету.

 - Отчего вы никогда не заходите ко мне в гости? – спросила темнота, словно прозвенел тихо серебряный колокольчик, скрытый под бархатной тканью.

Она не казалась ни роковой красавицей, ни легкомысленной простушкой – она была теплой, заряженной легким приглушенным весельем, одновременно таинственной и откровенной, дарящей непроизнесенное, но внятное обещание, которое и прежде будило в нем радостный и смущенный отклик.

 - Боюсь, вы со мной заскучаете, - неожиданно севшим голосом ответил он, чуть-чуть открываясь ей навстречу извиняющейся улыбкой.

Ее глаза блеснули, и она чуть повернула голову, так что он увидел ямочку на щеке и плавную линию шеи. Приподнявшись на цыпочки, она шепнула ему в самое ухо:

 - Зато со мной никогда не скучно. Что если я смогу вас удивить?

Флориан с усмешкой покачал головой, не зная, что и сказать.

Она вновь отстранилась и со смешком разглядывала его, прикусив губу.

 - Милый доктор, - нежно и насмешливо пропела она, - вам ни к чему быть затворником, но это дело ваше. Позвольте, я задам вам вопрос – и после покину вас?

 - Спрашивайте, - ответил Симон.

На ее лицо набежала тень, и оно стало серьезным и внимательным.

 - Вы много времени проводите с моей кузиной, - шепнула темнота. – Почему? Мавис нездорова?

 - Мне посулили должность придворного врача, - не моргнув глазом, равнодушно ответил Симон. – И я присматриваюсь к ней. Не уверен, что такая жизнь мне подходит, но хочется узнать ее получше.

Фрея не отрываясь следила за его лицом. Глаза ее стали совсем темными. Помолчав, она тихонько вздохнула и шевельнулась.

 - Я не враг ни сестре, ни вам, - прошелестела она. – Помните это, Флориан. Доброй вам ночи…

Легко повернувшись, она обогнула его, обдав шорохом одежды и скользнув по ногам подолом платья. Мимо Симона словно прошла упругая волна, оставив после себя нежный запах талой воды – он даже ощутил на губах ее свежий прохладный вкус…

 

Тихо открылась и закрылась дверь – и Флориан остался в темноте один.

 

30

****

 

В последовавшие за праздником ленивые дни у него было много времени, чтобы подумать. Большой дом отдыхал – его обитатели принимали гостей, наносили визиты, то и дело к дому то подъезжали, то отъезжали. Флориана вся эта светская жизнь не касалась – он был предоставлен сам себе и был этим доволен. Он то сидел у Евмения, то отправлялся прогуляться по саду, то выбирался в город – побродить по нарядным улицам, посидеть в трактире, побыть в городском шуме, чтобы потом окунуться в тишину и сумрак лесной дороги. Он видел вокруг пеструю, деловитую жизнь и то веселился, наблюдая ее, то грустил, чувствуя себя больше зрителем, чем участником этого круговорота. Он тосковал по чувству острой причастности к жизни, которое прежде посещало его в разные минуты – то среди южного базара, то в объятиях жены, то у постели больного, то в веселом хмелю дружеской попойки, то в куче навалившихся на него детей… Когда вся эта пестрота и блеск успели потускнеть и утратить прежние краски, гадал он. Когда у него внутри поселились тишина и грусть, вытеснившие его в конце концов в молчаливое одиночество плавучего дома, скользящего по Реке?

Иногда он останавливался в лесу по дороге к замку, не в силах вновь окунуться в людское присутствие, и, спешившись и стоя неподвижно на краю оврага, думал о том, что готовясь к своему путешествию, где-то в самых дальних закоулках мыслей называл его Последним плаванием, да, так, пожалуй даже и с заглавной буквы, – и что для него течение реки неуловимо сливалось с течением его собственной жизни – вперед и вперед, к неведомому морю, мощно и неуклонно, все ближе день ото дня. Мысли о смерти не пугали и не огорчали его, он думал о ней с любопытством и со спокойной готовностью, не стараясь ни отложить, ни приблизить ее. Он словно вглядывался в туманный горизонт – но вглядывался спокойно, зная, что рано или поздно – и скорее рано – он окажется по ту его сторону.

Но эта случайная остановка в пути, эта зимовка, которая была одновременно и частью странствия, и выпадением из него, дарила ему ощущение безвременья. До весны, пока он не мог тронуться дальше, время словно бы замерло – хотя и часы шли, и месяц сменял месяц, все это было особое время, время остановки, в которое он как будто не принадлежал ни себе, ни Реке, ни даже всей своей прошедшей жизни. Он был здесь чужим и все здесь было ему чужое – и все-таки Флориан чувствовал странное притяжение к этому замку и к его обитателям, словно он должен был понять здесь что-то важное, прежде чем снова пуститься в путь.

Теперь, зная историю Мавис, он лучше читал в лицах маленького кружка королевы. Он видел мрачные взгляды Сеймура, адресованные Тео – и слышал за ними его боль, его ревность и угрюмую злость. Видел грусть и тревогу Евмения и его любовь к обоим «детям»: он слегка улыбался про себя, когда слышал от друга «наша Мавис» и «наш Тео». Видел, как порой пугливо отпрыгивают друг от друга взгляды этих двоих, боясь то ли задать молчаливый вопрос, то ли выдать себя. Тогда напряжение на миг повисало в воздухе между ними, и требовалось усилие, чтобы направить разговор по безопасному руслу – как правило, оба с удвоенным рвением начинали говорить о делах... А то вдруг Симон ловил настойчивый взгляд Тео, следящий за королевой не хуже Сеймура – или перехватывал ее страдальческое выражение, на один лишь миг мелькавшее в лице, обращенном к Тиальфи. Эта упорная слежка и упрямые прятки и его наполняли тревогой и грустью, но порой за печалью он ощущал чуть насмешливое сочувствие, уводящее его в воспоминания о молодости, о том, как сам он бывал влюблен и о том, как много это дает сил и как много их отнимает. Тогда Флориану было жаль Мавис, но вместе с тем он ощущал нечто вроде зависти к ее молодости и способности так искренне страдать по такому малозначительному в его глазах поводу. И ему тоже внезапно хотелось прикоснуться к этим чувствам – или хотя бы припомнить их.

Вдруг, совершенно неожиданно и без всякой причины он вспомнил свою собаку и историю с ней, которую он давным-давно любил всем рассказывать. Хват был тогда уже пожилым псом, и здоровье его начало сдавать, видно не выдержав северных зим. Он погрустнел и ослаб. Анна распорядилась забрать его с улицы и сперва поселила в сенях, но вскоре как-то незаметно его подстилка и миска перекочевали поближе к печке. Грустный и вялый, Хват лежал там и лишь слабо постукивал по полу хвостом, когда ему подносили его любимое лакомство – пес потерял аппетит, и это тревожило Симона больше всего. Он уже смирился со скорой потерей своего любимца, когда в один вьюжный зимний день дети притащили с улицы страшно худого дрожащего котенка. Как тот оказался у них под крыльцом – так и осталось загадкой. Котенок был так худ, что голова болталась на тощей шее как на спичке, а лапки были не толще детского мизинца. Но боевой дух в нем был силен, и он пищал и шипел, пока дети пытались отмыть и обсушить его. Его решили накормить хватовой кашей с мясом, но миска была для него так велика, а края ее так высоки, что котенок не мог из нее есть. Пока искали блюдечко, пока спорили, какое не жалко отдать коту, младший сын в общей суматохе невозмутимо ухватил котенка за бока и посадил его прямо в середину миски. Кот начал есть. Самозабвенно. То была поэма… Эпическая песнь! Он урчал и жрал, проедая в каше дорожки. Все замерли, хихикая тихо, из уважения к его голоду. Хват встал со своей подстилки и на слабых лапах подошел ближе, чтобы понять причину суеты вокруг своей миски. Увидев в миске котенка, он с недоумением принюхался к нему и недовольно заворчал.

Хват был добрый пес и никогда не трогал ни котят, ни цыплят, ни прочую мелкую живность, так что за котенка никто и не подумал переживать. Запереживали за Хвата – не обидится ли. С минуту пес рассматривал гостя, потом медленно протянул к нему морду, морщась обнюхал и, аккуратно прихватив зубами за холку, вытащил из миски и опустил на пол. А потом наклонился и задумчиво съел немного каши. Симон замер. Хватова аппетита хватило на пару глотков, и он снова устало отвернулся от миски. Но как только он отошел, Анна твердой рукой водворила котенка на прежнее место. Услышав урчание и счастливые стоны, Хват вернулся и, вновь выставив кота, поел еще. И с тех пор стал есть – сперва по очереди с котом, а потом и сам. Может быть, он охранял свою миску, может быть – ревновал к своей еде, но Флориан всегда был убежден, что пес просто не мог остаться равнодушным к котячьему голоду и к его жадному прожорливому счастью.

Жажда жизни заразна…

Хват прожил еще шесть лет и ушел вскоре после Анны. «И я ушел вскоре после Анны, - с глухой тоской подумал Симон. – Ушел неизвестно куда и с тех пор все никак не могу себя найти…» Осталась только внешность, которая говорит, ходит, делает что-то по привычке – и тоскует по жизни, по ее острому, пряному вкусу, по ее холоду и жару. «Если я снова хочу чувствовать, - спросил себя Симон, - то что я хотел бы почувствовать? Или что я мог бы почувствовать первым?» Ему не нужно было долго прислушиваться к себе, чтобы понять, этот ответ всегда был у него наготове, хотя он так долго отворачивался, чтобы не замечать его.

«Боль. Все, что я могу чувствовать, это боль, бескрайняя тоска и мука от утраты солнца, которое согревало меня».

«Это будет болеть до конца жизни, - упрямо возразил он этому чувству. – Никто не захочет вечно чувствовать боль. Ее не вернешь, что толку напрасно мучиться…»

«Выходит, что я ничем не лучше Мавис, - укорил он сам себя. – И все, что я ей говорил, я могу отлично отнести к самому себе… А что я ей говорил?»

«Боль – это часть того, чтобы быть живым», - услужливо подсказала память.

«Лицемер», - откликнулось эхо.

«Я хочу быть живым, - не сдавалось что-то в самом сердце всего этого спора. Там, в глубине, где море всегда спокойно, спрятана была одна-единственная мысль, одно чувство. – Я хочу жить»…

Стоя по колено в снегу на краю оврага, не ощущая ни холода, ни мокрых ног, Флориан закрыл глаза и позволил боли накатить на него, как огромной волне, и накрыть его с головой. Боль заполнила его грудь, горло, ноздри, ударила в руки и в ноги, так что он прижал ладони к лицу и осел на колени в мягкий сугроб. Он задыхался, не в силах ни вдохнуть ее, ни выпустить из себя. Он ослеп и оглох и погрузился в темноту, не слыша ничего, кроме своего тяжелого дыхания. «Я умираю», - мелькнула далекая, неважная мысль, и тут же унеслась, подхваченная ветром. «Анна, видишь ли ты?»

 

Он не слышал, как зафыркала и затопталась лошадь и как ответила ей вторая, как захрустел под чьими-то торопливыми шагами снег, и очнулся только когда Евмений, упав с ним рядом, обнял его голову и прижал к себе.

 - Фло, что ты, как ты… - забормотал он. – Что же ты, голубчик, я же везде тебя ищу, куда же ты пропал…

Он поворачивал Симона к себе, тормошил его, заглядывал ему в лицо, и, уворачиваясь от его настойчивых испуганных рук и глаз, Флориан почувствовал, как в груди лопнул огромный пузырь и все, что было в нем, рванулось вверх, в лицо, в глаза. Прижавшись лбом к плечу Евмения, он горько, отчаянно зарыдал, стискивая в руках теплый мех его шубы.

 - Ах ты, Господи, Господи, - шепотом причитал Евмений, обнимая его голову и плечи и тихонько покачивая его в своих объятьях.

Слезы освободили ему грудь, и Флориан жадно дышал, вдыхая холодный, сырой воздух. От Евмения пахло снегом, мокрым мехом и корицей – и эти запахи Симон втягивал в себя как лекарство, принимал, как приглашение домой. Евмений не утешал и не торопил его, сидя рядом и неловко обхватив его своими мягкими, пухлыми руками, еще более неуклюжими в широких рукавах шубы. Но эти неуклюжие руки сейчас были для Флориана единственным домом, и он, оставив все мысли, ввалился в этот дом, отогреваясь в его добром тепле. Когда слезы закончились, Флориан снял перчатки и вытер лицо руками, позволив себе сесть прямо и посмотреть в глаза своему другу. Карие блестящие глаза Лукео смотрели на него с ласковой укоризной.

 - Я тебя повсюду ищу, - тихо сказал Евмений. – А ты пропал с самого утра. Я сам не свой, ведь сегодня годовщина, Фло, я же помню, я все помню, ты ведь мне писал… Я беспокоился о тебе…

 - А я забыл. Забыл! – потрясенно прошептал Симон, пораженный тем, как можно одновременно так забыть и так помнить.

Евмений озабоченно отряхивал снег с его пальто и трогал то руки, то уши.

 - Ты озяб, озяб! – воскликнул он. – Пойдем скорее, я в коляске, поедем, Фло, домой, тебе нужно согреться!

И Флориан точно почувствовал, что он озяб и продрог, что ноги его промокли и онемели, что грудь болит и по спине пробегает озноб – и эти ужасно неприятные чувства были сейчас ему удивительно дороги.

Друзья выбрались на дорогу и, забравшись в коляску, прижавшись друг к другу и укрывшись меховой полостью, покатили через молчаливый, прозрачный лес.

 

31

****

 

Пребывание в сугробе все-таки даром не прошло: Флориан жестоко простудился и несколько дней подряд провел в постели, под бдительным надзором Евмения. Удивительно, но и жар, и слабость, и забота друга были Симону приятны – он чувствовал себя новеньким и легким, как после бани, и словно заново смотрел на весь мир, с умилением замечая в нем разные мелочи: расписные жилеты Лукео, вкус бульона с сухариками, свежесть накрахмаленных простыней, ощущения собственного тела – одновременно слабого и радостного. Он как будто чуть-чуть впал в детство и держал это в себе как тайну, наполнявшую его сдержанным весельем. Евмений делал все как надо – его забота была в меру хлопотливой, забавной, ненавязчивой и очень теплой, как и все, что делал на свете этот жизнелюбивый человек. Лукео не ограничился заботой о страдающем теле. В первый же день, уложив друга в постель, он, безошибочно почуяв, что Симону нехорошо сейчас быть одному, устроился в кресле рядом и долго, с чувством вспоминал вместе с ним об Анне, о том, какой она запомнилась ему в их единственную встречу и какой рисовалась ему из редких писем Симона. Флориан горько пожалел, что писал другу так мало – эти разговоры словно живая вода проливались на его раны, и он торопился рассказать Лукео все, что мог бы написать ему раньше, да не позволили дела, работа, лень… За этой беседой они провели почти целую ночь, пока Евмений, взглянув на часы, не всполошился, что совсем утомит больного и у него начнется горячка. Но Флориану, напротив, стало легче, и он уснул и проспал потом почти целый день.

Гироккин заглядывала, суровым шепотом взбадривая прислугу, проверяя чистоту и порядок в комнатах больного и – менее суровым шепотом – напоминая Лукео о существовании у него и других обязанностей.

Мавис не могла его навещать, не вызвав удивления двора, поэтому она присылала ему с Евмением записочки, в которых нежно справлялась о его здоровье и делилась забавными коротенькими новостями.

Зато, когда через несколько дней Флориан окреп и Лукео разрешил ему встать с постели, он с наслаждением просиживал все вечера в гостиной Гироккин, и Мавис тоже приходила туда, и все они, оставив все дела и заботы, говорили, закусывали, веселились и грустили, вспоминая всё минувшее, и Флориан чувствовал, что давно не было у него таких легких, приятных, таких семейных вечеров…

И позже, когда Симон поправился, никогда у него не было таких вдумчивых, теплых бесед с Мавис, как в эти вьюжные зимние дни. Он перестал постоянно задумываться, взвешивать каждое свое слово и каждое ее слово, научился читать выражение ее лица и видеть по ее позе, как сегодня чувствуется ее рана. Она оставила чинную сдержанность и стала рядом с ним такой, какой, наверное, была еще до коронации – умной, любопытной, порывистой, веселой или задумчивой, живой и сложной, разной каждый день и во всех своих жестах равной самой себе и узнаваемой. Флориан словно держал ее всю в ладонях – и любовался ею, а она платила ему доверием и искренностью. Здоровье ее становилось все лучше. Так счастливо для всех прошли самые холодные зимние недели, и солнце уверенно повернуло на весну.

 

С оживлением дней пришли заботы: год близился к концу, нужно было подводить итоги и готовиться к новому году. Стал вновь собираться Большой и Малый Совет, из разных концов страны доставлялись отчеты и сметы, из замка отправлялись поручения и назначения, приезжали и уезжали гонцы, и Мавис с головой погрузилась в дела, обычные год от года, но от этого не менее неотложные. Новый год здесь отмечали в день весеннего равноденствия.

У Флориана с весной были связаны свои надежды. Он помнил слова Лукео о том, что Река здесь не стоит подо льдом долго, и вскоре после равноденствия вскрывается и делается вновь судоходной. Если прежде он хотел, отправившись в путь, вновь оказаться в уединении и тишине, грустно и спокойно глядя вперед, то теперь вдруг Симона охватила настоящая жажда странствий. Юг манил его уже не отвлеченным лирическим возвращением к корням, а беспокойной, телесной памятью о солнце, о море, о пряной еде и питье, о родной веселой речи, звучащей отовсюду, о базарах и трактирах, и о людях, о новых людях, которые могли встретиться на его пути и о которых он совсем разучился думать, и о близких, о сыновьях, один из которых жил там, в доме, где Флориан вырос, и ждал его домой как отца и деда. Все это, как только приходило на ум, переполняло Симона радостным предвкушением и нетерпением, и он часто спускался вниз, к окраине сада, выходил через тайную дверь за стену и смотрел с горы на покрытую белыми торосами реку, жадно высматривая на ее теле первые промоины темной весенней воды.

 

Он навел справки о том, как поживает его плавучий дом, и получил уверения, что он зимует хорошо, но что ремонт до сих пор шел очень вяло из-за погоды, из-за срыва поставок, из-за праздников, из-за того, что мастер-докер, перепившись, упал с лесов и не мог руководить работами… другими словами, из-за отсутствия хозяйского глаза.

Мавис была так занята своим «большим имением», что едва могла находить время на сон. В последние дни они совсем не виделись. Поэтому Флориан, выбрав погожий денек, взял на конюшне лошадь и, сообщив Евмению о своих планах, отправился в док, чтобы лично проверить, как там обстоят дела.

В лесу еще лежал снег, но в городе все таяло, весеннее яркое солнце заливало все золотым светом, таким радостным после зимней хмари. На улицах хлюпала слякоть, грязи кое-где было по колено, под ясным солнцем грязь и копоть казались особенно жирными – и все это рождало в сердце Симона подъем и веселье. Это была уже весна.

 

Плавучий дом стоял на подпорках в сухом доке, подставив солнечным лучам беззащитное серое днище и выпуклые бока, гребные колеса беспомощно висели в воздухе. При виде его облупившихся бортов и грязного снега, лежащего на палубе, Флориана охватило чувство вины перед своим верным товарищем. Чтобы загладить вину, он тут же развил бурную деятельность: отыскал мастера, потребовал от него отчета о ходе работ, не поверил решительно ничему и, прихватив мастера с подручными, поднялся на борт, осмотрел все и вся, обошел свой корабль вдоль и поперек, ощупал с докерами каждую плицу в колесе и составил список необходимых и неотложных починок. Он взял докеров за горло сроками исполнения работ. Он пригрозил проверками из замка. Он даже торговался, сам себе удивляясь! И, распрощавшись с ними, оставив док за спиной в почтительном переполохе, он был решительно, положительно счастлив и весь обратный путь бодро распевал песни, веселя свою резвую лошадку.

Добравшись до замка уже в сумерках и наспех переодевшись, он первым делом направился к Лукео, чтобы поделиться рассказом о своих дневных приключениях. Но в гостиной Гироккин он никого не застал. Войдя в комнаты, чтобы подождать, и рассеянно оглядевшись вокруг, Флориан вдруг заметил в гостиной следы поспешного ухода. Вязание Гироккин было брошено как попало на стул, спицы выпали из петель. Любимое кресло Евмения было повернуто и не на месте, как будто хозяин, резко вскочив, отодвинул его. Дверца стенного шкафчика была приоткрыта, и на полу лежали просыпанные темные крупинки. Тонкий, терпкий запах, который Флориан ощутил, войдя в комнату, и который сразу безотчетно встревожил его, обрел наконец название. «Ивовая кора». Сердце Симона сжалось, и он поспешил на королевскую половину.

Синий кабинет был пуст, никого не было и в маленькой гостиной, но через закрытую дверь из королевской спальни слышались приглушенные голоса. Флориан замер в замешательстве, но, расслышав голос Гироккин, решился, быстро прошел через комнату и открыл дверь.

Гироккин стояла под лампой и как раз приглушала свет. Евмений склонился с чашкой над постелью. В спальне резко пахло лекарствами и было холодно, так что у Симона мороз пробежал по коже. Мавис лежала на боку в подушках, Флориан увидел ее серое, с закушенной губой лицо. Когда он вошел, глаза ее были закрыты, но на звук распахнувшейся двери она открыла их и взглянула на него словно откуда-то издалека.

«Почему за мной не послали?» - хотел начать он, но она жестом остановила его.

 - Уходите, - тихо, но непреклонно сказала она.

И, чуть повернувшись к няне, задыхаясь, повторила.

 - Пусть он уйдет.

 

Под хмурым взглядом Гироккин, под растерянным и жалобным взглядом Евмения Флориан тихо закрыл перед собой дверь.

 

32

****

 

«Это нечестно», - написал он ей в записке наутро.

Ответа не последовало.

«Что случилось? Разреши мне прийти. Я могу помочь» - написал он к вечеру.

И вновь никакого ответа.

Он знал, что она встала с утра и принялась за дела, видел по грустному и озабоченному лицу Лукео, что ей не стоило бы этого делать, тревожился за нее, ждал, что она призовет его – но напрасно. Флориан не мог понять, в чем причина такой немилости, злился то на Мавис, то на себя самого, вспоминал все предшествующие разговоры и, не находя ни в чем зацепки, раздражался и тревожился еще больше. Все то прозрачное, ясное, что установилось между ними в последние месяцы, как будто отлетело, завязло в этом молчаливом отстранении. Симон чувствовал во всем, что происходит, невысказанный гнев, но что именно вызвало его – оставалось для него невнятным. Вокруг него словно образовался заговор молчания – все обходили его стороной.

Наконец, совсем ввечеру, он сам пришел к Лукео, думая хотя бы расспросить его о том, что происходит на королевской половине.

Евмений был у себя в дальней комнатке, которую он приспособил под свои аптекарские нужды. Флориан застал его, когда он, сосредоточенно нахмурившись, тщательно отмерял в чашку противно пахнущие капли.

 - Болиголов, - констатировал Симон, мрачно глядя на друга.

 Евмений, сжав губы, докапал и позволил себе тяжело вздохнуть.

 - Что там у вас происходит, а? – резче чем хотел бы спросил Флориан.

Лукео грустно покачал головой.

 - Все заново, - ответил он. – Боль, жар, воспаление, рана открылась. Не смертельно, старина. Но как бы я хотел не видеть этого снова!

 - Да что же случилось? Почему я не могу к ней войти?

Евмений накрыл чашку, снял фартук и протер руки полотенцем: Симону показалось, что он совершает все эти мелкие движения исключительно от неловкости, чтобы не смотреть ему в глаза.

  - Она не велит тебя звать, - наконец вздохнул он.  – И в этом она непреклонна. А на вопросы ничего не отвечает, и вообще ничего не говорит – стена!  - Он выразительно провел перед лицом рукой. - Все, что я от нее добился, это «обойдемся своими силами».

Флориан раздраженно последовал за ним в гостиную.

 - Но что все это значит? – в сердцах воскликнул он. – Как я должен это понимать? Это отставка? Мои услуги больше не нужны? Я могу паковаться и уезжать? К чему весь этот балаган?

И почувствовал укол в сердце, увидев, как доброе лицо Лукео задрожало, и крупные слезы показались в уголках его глаз.

 - Что же это происходит, Фло? А? – жалобно спросил он. – Как же я надеялся, что все у нас хорошо. Как я радовался! Наглядеться не мог на нашу девочку! Как уповал на то, что больше не увижу ее такой. Просто сердце разрывается, - шепнул он, и вправду держась за сердце.  – И почему? Почему?

 - Почему – это хороший вопрос, - задумчиво сказал Флориан, уставившись в стену позади друга.  – Но не лучший, чем «для чего и зачем». Потому что все на свете для чего-то, и хорошо бы нам это понять.

 Лукео печально пожал плечами.

 - Что же будет, если будет хуже? – спросил его Симон.

 - Все начнется сызнова, - ответил Евмений, опускаясь в кресло и устало потирая переносицу. Он и сам выглядел неважно, на лбу проявились глубокие морщины, темные глаза погрузились в синеватые тени, и Флориан внезапно заметил, что его черные вечно встрепанные волосы обильно прошиты сединой.

 - Все начнется сызнова… - как эхо повторил Симон и, внезапно выпрямившись, словно приняв решение, обратился к другу.

 - Ты капли сейчас собрался нести?

 - Да, на ночь.

 - Давай мне, я сам отнесу.

 - Но как же… - растерянно начал возражать Лукео.

 - Плевать я хотел на волю Ее величества, - свирепо ответил Флориан. – Пока что я тут врач. Давай чашку и молись.

Евмений подал ему чашку и в том, как он мимолетно погладил его по рукаву, Флориан прочел и ободрение, и надежду, и понимание…

 

Гвардейцы у двери в спальню сделали было шаг заступить ему путь, но Сеймур, серый, измученный и, кажется, даже плохо выбритый, махнул им рукой и они без слов приняли в стороны. Флориан отвел секунду на то, чтобы коротко поклониться своему неожиданному союзнику, и начальник охраны хмуро кивнул ему в ответ. Затем Симон твердой рукой распахнул дверь и вошел в спальню.

Вопреки ожиданиям, Мавис была не в постели, а сидела в простом домашнем платье в большом кресле, обложившись подушками. Гироккин устроилась подле нее на стуле, опустив глаза в свое неизменное рукоделие. Лицо королевы было замкнутым и холодным даже сейчас, наедине с няней и со своими мыслями. Она смотрела на пламя в камине, но, казалось, видела что-то свое за мерцающими языками огня. Все это Флориан успел охватить взглядом за один первый миг своего появления, потому что после того, как его заметили, обе женщины уставились на него очень недружелюбно.

 - Дамы, - сдержанно приветствовал их Симон.

 - Я не посылала за вами, - атаковала его Мавис.

 - И тем не менее я пришел, - поклонился Симон. – Принес твое лекарство. И намерен остаться и поговорить. Желательно с глазу на глаз, если ты не возражаешь.

 - Так не делается, мэтр Флориан, - сурово начала Гироккин, но Симон не дал ей договорить.

 - Да, госпожа Гироккин, - сказал он. – Воистину, так не делается. Пока на мне лежат обязанности королевского врача и пока мне никто не дал отставки, я буду делать свою работу. Если вы верите мне, прошу вас, помогите и не мешайте.

Няня смотрела на него очень сложным взглядом. В нем были и раздражение, и тревога, и недоверие, и мольба, и надежда. Этой последней Симон и обратил свою речь.

  -Пожалуйста, - тихо, одними губами произнес он.

 - Оставь нас, няня, - с досадой сказала Мавис, как будто бы не давая Гироккин принять решение самой. – Я справлюсь одна.

Без лишних слов Гироккин собралась и вышла за дверь. Лишь непривычная грузность походки выдавала ее усталость.

Флориан и Мавис остались одни. Она смотрела на Симона непроницаемым взглядом, так непохожим на ее живое, подвижное выражение, что у Флориана внутри все вскипело.

 - Говори. Я тебя слушаю, - сказала она, и у Симона не возникло никаких сомнений, что это сказала королева.

Он не спеша поставил чашку на столик, обошел его, придвинул себе второе кресло и со стуком поставил его напротив.

 - Чем я навлек такой сильный гнев? – с плохо сдерживаемым раздражением спросил он.

 Королева ничего не ответила, подарив его лишь коротким взглядом, а потом снова уставилась в камин.

Флориан смотрел на ее четкий, поколениями выточенный профиль. Ему отчаянно хотелось вновь увидеть ее прежнее, настоящее лицо, встретить ее говорящий, то лукавый, то печальный взгляд. Он так хотел сорвать эту ледяную маску, что руки его сжались на ручках кресла. Он подыскивал слова, которые могли бы задеть ее, встряхнуть, заставить выйти из своего каменного спокойствия и быть снова с ним рядом. Слова, которые шли на ум, были или жалобными, или безжалостными, и, как бы сильно ни был раздосадован Симон, он понимал, что произносить их вслух было бы не лучшим выбором. Атаковать ее? Убеждать? Уговаривать? Он никак не мог нащупать внутри себя верный тон и от этого раздражался еще больше. Злые слова уже дрожали на кончике языка, готовые с него сорваться…

«Стоп, стоп, стоп… а что же это я так развоевался?» - удивленно спросил себя Симон. «Я тебя не узнаю, старина», - словно сказал в нем кто-то. Флориан всегда был добрым врачом, терпеливым врачом, спокойным и уверенным – и привык гордиться этим. Отчего же теперь его спокойствие и понимание изменили ему? Почему его так жжет гнев на ту, которую он должен заботливо и терпеливо лечить? Почему ее отстранение вызывает в нем столько злости, тревоги и вины? «Вины?»… - снова удивился Симон. И вынужден был себе признаться, что благополучие Мавис стало для него страшно важным, что он погрузился с головой в свои старания помочь ей… как это было и прежде ему свойственно… но не только в этом было дело. Мавис, вдруг подумал он, стала важна ему сама по себе, не как предмет заботы, не как интересный случай, а как близкий… да, потрясенно подумал он, как близкий человек, как друг.

Наткнувшись на эту мысль, Флориан ухватился за нее, вгляделся, вчувствовался  - и внезапно отчетливо понял, как сильно он сам привязался к Мавис и как всего за одну зиму она стала ему дорога… Странно, что он никогда не думал об этом раньше, как бы издалека подивился он сам себе. Он еще раз взглянул на ее неприступное лицо, из последних сил ведущее битву с болью и усталостью, и покачал головой, сам себя укоряя.

Гнев и досада схлынули с него, как мутная волна, и он остался на берегу, наполненный только состраданием, нежностью и какой-то тайной, неуловимой радостью от нового знания.

 

 - Я вспоминаю, как увидел тебя в первый раз, - тихо, задумчиво начал он, глядя в пламя. – Нет, даже до того… Еще до нашего знакомства я впервые встретил тебя в виде отсвета в глазах моего друга, когда он говорил о тебе… Я подумал, вот поэтичный старый болван,  - усмехнулся он. – Но болваном, как обычно, был я. Я не ожидал, что встречусь не только с твоей болезнью, но и с твоей живостью, с твоим страхом, надеждой, любовью – со всей твоей душой, такой нежной, такой сильной. И с твоей победительной красотой… Черт, я уже и сам говорю как Евмений. Но так уж вышло. Я так и не отвык удивляться, когда ты входишь в комнату, как много света ты приносишь с собой. Как будто за тобой везде следует солнечный луч… Видит бог, в тебе есть многое от реки, но там, где я вырос, мы привыкли любить солнце – и людей, в которых есть солнце. И я вижу его в тебе. Где ты – там всегда свет, там тепло, там жизнь… Если только ты не прячешь его за этими каменными тучами.

Я никогда не смогу тебе рассказать, - продолжал он, по-прежнему не глядя на нее, - что ты сделала для меня. Сказать по правде, я и сам это не до конца понимаю. Что и как произошло, что от встречи с тобой – с твоей болью, хрупкостью и крепостью – я вдруг очнулся от какого-то тяжелого сна. Я мог бы рассказать тебе одну историю, - сказал он, припомнив с внутренней улыбкой старого Хвата, - но не буду. Сейчас не время для историй. Я хочу и робею сказать тебе одну очень близкую моему сердцу вещь – настолько близкую, что я с трудом решаюсь выговорить ее. Ты повернула меня к жизни… Ну вот, я сказал! Превыспренно звучит, как будто в романе, но я не знаю, как сказать это по-другому… Я был мертв и похоронен, а теперь я снова живу и дышу, и мне от этого, конечно, порой больно, но и радостно тоже. И всего этого не было бы, если бы не встреча с тобой, Мавис. С настоящей тобой.

Флориан взглянул на нее – Мавис сидела, опустив голову, плечи ее вздрагивали.

 - Да посмотри же ты на меня! – с тоской сказал он. – Посмотри и пойми, что все, что я знаю о тебе, все, что я видел здесь и пережил, да просто тебя саму я буду помнить всю мою оставшуюся жизнь!

Мавис, всхлипнув, закрыла лицо руками, и слезы закапали у нее между пальцев.

 - А ты оставайся, - сквозь слезы прошептала она. – Если тебе не все равно и если ты так говоришь и тебе хорошо здесь – почему так нужно плыть дальше? Оставайся, Флориан. Останься.

И тут он все понял.

Он все понял разом – и ее слезы, и ее давешний гнев, и открывшуюся рану, все, все, как будто охватил одним взглядом страницу книги, в которой все это было написано.

 

 - Почему ты никогда не говорила со мной об этом? – требовательно спросил он. – Сколько же времени ты держала это при себе, молчала и не спрашивала меня ни о чем? Я думаю, что ты молчишь давно, а знаешь, почему я так думаю? Потому что ты болеешь, когда молчишь – уж настолько-то я тебя знаю.

Плача, она покачала головой, не отнимая рук от лица.

 - Давно, давно. Я все время думала и боялась спросить, я думала, что может быть ты оставишь эту идею или сам мне скажешь… Мне трудно просить, - со стоном призналась она. – Но я и с этим справилась, как видишь.

Флориан протянул руку и бережно отнял ее руки от лица, забирая их в свои.

 - Я уеду еще не сегодня, - мягко сказал он. – И я скажу тебе, когда. Заранее скажу, обещаю. И я буду скучать о тебе, сильно буду скучать. А ты? Будешь скучать обо мне?

 Мавис зажмурилась и закивала, брызнув слезами во все стороны.

 - Очень, - всхлипнула она. – Очень буду!

 - Так это же и прекрасно, - ответил Флориан, легонько потянув ее за руки, побуждая поднять на него глаза. – И я, и ты будем помнить друг друга и думать друг о друге. Я стану частью твоей истории, а ты – частью моей. И это значит, что в каком-то смысле мы никогда уже не расстанемся.

 - Это никак меня не утешает! – упрямо прошептала Мавис.

 - А ты подумай об этом хорошенько, - улыбнулся ей Симон. – Не упирайся сразу.

Она вытерла лицо руками, по-детски шмыгнув носом.

 - Ты говоришь очень странные вещи, - пожаловалась она. – Которые почему-то кажутся правильными, когда к ним присмотришься, но все равно не слишком понятными…

 - Ну, такие уж они есть, - согласился Симон.

 

 - Но не завтра…? – с надеждой спросила она.

 - Нет, нет, не завтра, - заверил он. – Но и не через год и даже не через полгода, Мавис. И тебе не нужно хворать и умирать, чтобы рассказать мне о своих чувствах. Ты можешь сердиться, плакать, упрекать меня – все это делают люди, когда приходит время расстаться, и мы все это переживем. Я тоже буду, наверное, грустить и заранее скучать, и даже плакать. И мы всё это запомним и это будет частью нашей истории – навсегда. И сколько мы будем живы – столько она будет жить в нас… а может быть, и дальше – зависит от того, как скрупулезно у вас ведутся хроники…

Мавис фыркнула, оценив его шутку.

 - Не забыть бы вовремя засесть за мемуары, - всхлипнула она.

 - Потомки будут тебе признательны, - откликнулся Флориан.

 

Он с удовольствием видел, как расслабилось и ожило ее лицо, как сияют влажные от слез, синие-синие, словно речная глубина, глаза, как она устроилась в своих подушках, как легко и уютно лежат на коленях ее тонкие белые руки. В эту минуту он чувствовал огромную нежность к ней – и постарался вглядеться внимательней, чтобы навсегда запомнить ее и такой тоже.

Ее глаза несколько раз сонно моргнули, и он, тихонько коснувшись ее руки, ласково сказал ей:

 - Спокойной ночи.

 

33

****

 

«А не остаться ли и в самом деле?» - хмуро думал он с утра, бесцельно слоняясь по саду. День обещал быть пасмурным - хоть и по-весеннему, но мрачным. Низкие косматые тучи ходили над самыми макушками деревьев, так что, казалось, серые клочья их подбрюший вот-вот зацепятся за кривые сучковатые ветки, да так и останутся висеть, мотаясь на ветру. Все кругом пронизывала знобящая сырость, от которой стыли зубы. Флориан глубоко засунул руки в карманы пальто и поднял воротник. Он давно замерз, но упрямо не уходил в дом, словно ожидая ответа от дрожащего на ветру сада или от самого себя. Он поворачивал то на одну дорожку, то на другую, блуждая в их лабиринте, двигаясь туда, куда несли его ноги. В иных уголках сада, за стенами и за плотными зарослями колючей живой изгороди, ветер утихал, и Флориан останавливался отогреться в затихшем воздухе. Где-то над головой кричали вороны, иногда он замечал краем глаза их проносящиеся вверху темные тени. Одна пролетела совсем низко над ним, таща в клюве ветку для своего гнезда.

«Чем плохо? – думал он. – Спокойная должность, жилье, приятное место… до конца жизни. Разве это не то, что любой хотел бы иметь? Соглашайся, старина Симон, соглашайся, когда оно само плывет в руки… Что ты забыл на юге?» От этих мыслей по всему телу волнами расходилось отвращение к жизни и к самому себе, так что ему приходилось делать глубокий вдох, чтобы распался застрявший в горле тяжелый ком. Он понимал, что думает не то, и боялся думать то, кружась и кружась по дорожкам, перешагивая покрытые льдом лужи. Он пытался оживить недавние мысли, согревавшие его: родные места, синее, темное, блещущее золотыми бликами море, оливы и кипарисы – но все это теперь было холодным и блеклым, словно картинки на старой бумаге, и даже слова родного языка, обозначающие все это, утратили свою звучность и шелестели как сухие листья. Свое стремление плыть немедленно домой он вспоминал отстраненно, как будто все это было не с ним. «Домой? – пробовал он на вкус странное слово. – А где мой дом? Где он теперь?»

Наконец, остановившись в тихой беседке, он решился обратиться напрямую к тому, что мучило его и заставляло беспокойно кружить по саду. «Ну, что? – спросил он себя. – Что?» Ответом были не слова и не мысли, а картинки, возникающие в голове как в волшебном фонаре: цветущий сад, наполненный ароматом роз, Евмений с пучком валерианы в руке, зеленая гостиная Гироккин и ее хозяйка, снова сад, такой, каким Флориан видел его из своего окна, и Мавис, везде Мавис, скользящая словно тень там и здесь, застывшая у окна в своем кабинете, сидящая в кресле у камина, входящая в залу или перебирающая бумаги за столом… И все они вместе, люди, составлявшие ему компанию всю эту долгую зиму, делившие с ним радости и горести, ставшие ему близкими… близкими? – грустно удивился он. И должен был вновь честно ответить себе, что так оно и есть – и жизнерадостный хлопотливый Лукео, и его самовластная супруга, и королева – все они были ему дороги, и все они стали за эту зиму его маленькой семьей, его домом, как ни странно было об этом думать. Вместо сухих рассыпающихся мыслей одно чувство охватило его, пронзительное, как сырой весенний ветер – тоска по этому месту, как будто он уже оставил его за бортом своего плавучего дома и не может теперь понять, куда и зачем ему плыть дальше…

Флориан не ожидал, что грядущая разлука будет так много значить для него самого. Что она окажется так тяжела. Все это время, готовясь к путешествию, он как будто держал осознание скорой разлуки под спудом, не давая ему вырваться на поверхность и омрачить его радостные хлопоты. Но теперь, после разговора с Мавис он не мог больше прятать от самого себя то, что он привык быть здесь и, хотя и не стал здесь своим, уже захотел стать им. Он поймал себя на том, что завидует легкости, с которой Евмений и Гироккин говорят «наша Мавис» и что он  - чудное дело – и сам был бы не прочь назвать ее так. Что эти люди разделили с ним самое дорогое, что у него было – воспоминания об Анне – и это породнило их и как будто отбросило на них слабый отблеск ее золотого света.

И вместе с тем он не мог предать свое стремление к югу, не мог отречься от его зова. Отказаться от путешествия было словно отказаться от самой жизни, от самого себя – и если бы он мог оторвать от себя мечту о Юге, то только вместе с сердцем.

Что же ему делать и что же ему выбрать? – это был тот самый вопрос, который направлял ноги Симона по новому и новому кругу, наполнял воздух вокруг него тоской и стоял комом в горле. Снова и снова петляя по саду, Симон искал ответа – и не находил его.

Наконец в каком-то наитии он свернул на дорожку, которую вечно пропускал и никак не мог отыскать нарочно с тех пор, как Евмений провел его по ней в первый раз. Он прошел между рядов живой изгороди и вышел на круглую лужайку, на которой знакомая фигура приветливо улыбалась ему из-под опущенных ресниц. «Гармония чувств и разума» стояла на своем месте, и ее вечная отрешенность сегодня говорила о покое и примирении. Флориан подошел к ней и вгляделся в ее памятное с детства лицо, в его мягкий овал, в спокойные черты – они словно что-то молча и ласково разрешали ему. Как зачарованный, он протянул руку и нежно коснулся розы, легко лежащей на груди. Старый мрамор под затянутой в перчатку рукой был гладким, как шелк.

«Что же мне делать?» - с грустью спросил ее Флориан.

«А что бы тебе хотелось делать?» - кротко молчала она.

«Мне хочется уехать – и хочется остаться, - признался он. – Невыносимо хочется и одного, и другого».

«А разве ты не можешь получить и то, и другое?» - откликнулись книга и роза.

«А разве могу?» - удивился Флориан.

Она молчала, как будто сказала ему все, что могла.

 

Со стороны это, должно быть, была странная картина. Высокий печальный человек со встрепанными ветром, как у мальчишки, волосами, застыл перед небольшой старой статуей на маленьком постаменте, а потом внезапно склонился и благодарно прижался лбом к ее груди. Отстранившись со смущенной и радостной улыбкой, он быстро зашагал к дому.

 

34

****

 

 - Я ведь могу вернуться! – выпалил он, переступив порог аптечной каморки Лукео.

Евмений, раскладывавший по ящичкам порошки, вздрогнул и уронил бумажный пакетик. Забыв поднять его, он всем телом повернулся к Симону.

 - Куда вернуться? – переспросил он, глядя на друга недоверчиво.

 - Сюда, - ответил Флориан, чувствуя, как лицо его дрожит от счастливой и глупой улыбки. – Я же могу отправиться вниз по реке, куда мне угодно – а потом вернуться сюда, почему нет?

И, как будто желая все объяснить удивленному Лукео, глубокомысленно добавил:

 - Можно получить всё!

 - Ну-ка, ну-ка, подожди, - забормотал Лукео, выбираясь из-за стола. Он старался сохранить на лице рассудительное выражение, но Флориан видел, как оно начинает загораться неуверенной еще радостью. – Давай расскажи толком, что ты там придумал. Да, кстати, ты завтракал?

 - Не завтракал, - отмахнулся от него Флориан. – Да и время уже обедать, что ты! Я просто подумал, старина, - смущенно сказал он, понизив голос. – Что раз уж тут подобралась такая хорошая компания, то почему бы мне не осесть тут потом – позже, после того, как я повидаю родные места.

 - Если тебе еще тогда этого захочется, - робко заметил Лукео.

 - Само собой. А почему бы мне не захотеть? Надо ли мне жить на Юге – еще большой вопрос. Все начинать сначала… Это ведь можно где угодно, и, похоже, я начал здесь… - ответил Флориан, следуя за другом в гостиную и стараясь через плечо заглянуть ему в лицо, которое Евмений упорно отворачивал. Лукео подошел к буфету, намереваясь плеснуть себе по обыкновению вина с водой, но рука его предательски задрожала, и он все расплескал себе под ноги. Флориан с удивлением и беспокойством смотрел, как Евмений подносит руку к глазам и поспешно вытирает их.

 - Бирюлька, - прошептал он укоризненно. – Ну что ты, старина!

Смешно всхлипнув, Евмений повернулся, потрепал Симона по плечу и, не удержавшись, припал к нему головой.

 Флориан и смутился, и разволновался, и, не найдя ничего лучшего, слегка ткнул друга в бок.

 - Что ты рыдаешь,  - ворчливо попенял он. – Будто бы и не рад!

 - Очень рад, очень! – обретя вновь дар речи, всхлипнул Евмений. – Хотя, конечно, больше всего боюсь, как бы ты не передумал! Буду молиться об этом! – пылко воскликнул он.

Флориан только руками развел.

- А ты почему не говорил мне, что так хочешь, чтобы я остался? – укорил он друга.

 - Пес его знает -  не хотел огорчать и навязываться тебе. Думал, заставлю тебя оправдываться, поставлю в неловкое положение… Я не смел надеяться, - с облегчением откликнулся тот.

 - Старый ты дурень! – фыркнул Симон, и оба они захохотали от избытка чувств, стоя перед буфетом в винной луже.

 

 - Правды ради, вернуться меня пока еще никто не звал, - заметил Флориан, когда подали обед и друзья уселись за стол. – И неизвестно, будет ли еще свободна должность – разве что вот ты придержишь ее для меня…

 - Я бы с радостью, да как я могу? Я же…

 - Простой аптекарь? – иронично подхватил Симон. – Брось, старина, ты отлично справлялся и до меня. За что меня будет мучить совесть, если я вернусь, так это за то, что я стану отнимать у тебя кусок хлеба. Я хочу предложить Мавис назначить тебя королевским лекарем – и я всерьез имею это в виду. Человека более знающего и преданного ей все равно не найти.

Евмений ласково посмотрел на друга и улыбнулся.

 - Ты не загадывай, Фло, - тихо сказал он. – Мне хорошо там, где я есть. Пусть будет как будет.

 - Река сама знает, куда течь, - поддразнил его Симон, вспомнив любимую здешнюю присказку.

Он был так наполнен облегчением и счастьем, что даже есть не мог – напряжение, долго стискивавшее его, рассеялось, и он сам был поражен, насколько ему стало легко и какой тяжелый груз лежал все это время у него на сердце.

Евмений не принял его легкий тон и вновь задумчиво покачал головой.

 - Да, это уж как Бог даст, - согласился он. – Но знаешь что, старина. Передумаешь ты или нет, мне дорого уже само твое желание вернуться к нам. Сегодня, сейчас. И когда я буду вспоминать о тебе, надеясь на встречу, я буду помнить сегодняшний день. Я всегда буду его помнить.

Флориан молча отсалютовал ему бокалом.

Евмений оперся подбородком на руку и пристально посмотрел на друга.

 - Значит, ты уже не думаешь, что твое путешествие – это плавание в один конец и что на Юге тебя ждет последнее пристанище?

Флориан поперхнулся куском.

 - Что?! Как ты… Я ведь не говорил тебе, - закашлялся он.

Лукео только головой покачал.

 - Ведь мы с тобой не дети, Фло, - только лишь и сказал он.

Симон не нашелся, что ответить, и не знал, как выразить внезапную благодарность, согревшую его сердце – за кроткое и молчаливое понимание, которое дарил ему этот смешной человек. Над Евмением словно приоткрылся какой-то покров, и Флориан на единый миг увидел друга новыми глазами: нежный, грустный, бесконечно добрый и исполненный сердечного сострадания ко всему живому, он словно был освещен каким-то нездешним светом…

 - Что ты так смотришь? – смущенно спросил Лукео. – Я жилет заляпал?

 - Эх, Бирюлька… - только и смог сказать Флориан, сам чуть не ударившись в слезы.

И прочел в теплых темных глазах друга, что тот все понимает и что ничего сейчас говорить не нужно.

 

 - Когда ты скажешь Мавис? – спросил Евмений, провожая Симона до дверей.

 - Сегодня вечером, если увижусь с ней, - ответил Флориан.

 - Вот она будет рада… - улыбнулся тот. – Только ты не обнадеживай ее слишком сильно, - почти шепотом добавил он. – Не обещай того, в чем не уверен. Не говори, что вернешься скоро. Нам и того достаточно, что мы можем тебя ждать.

Флориан не удержался и обнял его.

 - Я знаю, что хочу вернуться, - твердо сказал он. – И не такой уж я ветреный человек, старина.

Евмений, улыбаясь, кивнул, и Флориан оставил его и отправился к себе. Оглянувшись в конце коридора через плечо, он увидел, что друг все еще стоит в дверях, безотчетно поглаживая грудь напротив сердца – и у него самого сжалось сердце от нежности и тревоги.

«Если я хочу вернуться, - заметил он сам себе, – Затягивать с этим не стоит…»

 

 

35

****

 

Резкий ветер с реки обдирал лицо как теркой. Тео прикрыл щеки шарфом: несмотря на давнюю привычку к походной жизни, он не любил холода. Пусть считают изнеженным южанином – в глаза этого никто не скажет, а ходить все праздники с горящими и шелушащимися щеками у него охоты было мало.

Он махнул рукой спутникам и повернул коня от берега. Зимник сегодня закрыли – теперь до восстановления судоходности правобережные и островные заставы остались без связи с городом. Теперь хоть чума, хоть резня  - самое большее, что они могут там сделать, это зажечь сигнальные огни на башнях, чтобы оповестить начальство здесь. Тео мрачно подбодрил лошадь. Он не любил отставать от событий и бесился из-за проволочек в связи. Весенняя распутица для него была самым нелюбимым временем в году, когда он чувствовал, что жизнь выходит из-под контроля и ничего нельзя с этим поделать, пока не освободится Река. Она-то знает, куда ей течь. Но Тео тоже хотел бы это знать наперед.

У городских ворот он отпустил свой отряд, приказав им возвращаться в казармы, а сам не спеша двинулся по улице. Город готовился к празднику равноденствия: это ощущалось в вечерней суете. Праздник отмечался неделю, набирая ход с каждым новым днем, чтобы увенчаться в конце Вечером встречи. Каждый вечер люди собирались друг у друга в домах или в трактирах и припоминали уходящему году все плохое и хорошее, воздавая всем сестрам по серьгам, стараясь не упустить ничего, «чтоб не застрял поток жизни». Поток вина тут явно тек без остановок, призванный, видимо, символизировать вечное течение Реки. «Если бы эти пропойцы и впрямь умели заклинать Реку, она не замерзала бы ни на час», - хмыкнул про себя Тео.

Он сам был сегодня приглашен в три места и раздумывал, куда бы направиться. Не хотелось шума, не хотелось толпы – вообще ничего не хотелось, но надо было идти, поддерживать старые связи, отдавать визиты, видеть людей, с которыми придется иметь дело и которые должны видеть, что с ним его иметь можно. Прежде Тео радовался этому весеннему оживлению, отвлекавшему всех от дел. Теперь оно было только частью дела – и более ничем. И все-таки сегодня он был решительно не готов погружаться в дела. Поэтому Тео просто повернул лошадь к тому дому, который был к нему ближе.

Это был дом Джодока – богатого влиятельного горожанина, торговавшего со всем светом и занимавшего важное место в городском совете. К нему на вечера не гнушалась приезжать и высшая знать – тем более, что в таком маленьком королевстве она была весьма малочисленна. В доме было людно, Тео сразу оказался в водовороте знакомых лиц и в шуме привычных разговоров. Здесь сплетничали, присматривали невест с приданым, хлопотали о должностях, заводили романы, устраивали дела и пристраивали к делу юнцов – словом, тянули во все стороны паутину связей, без которых жизнь королевства встала бы намертво на другой же день. Тео раскланялся с одними, поболтал с другими, выслушал третьих, присел за карточный стол там, присоединился к разгоряченному кружку здесь – и понемногу атмосфера праздничной расслабленной суеты захватила его. Вначале он сцепился с собеседниками в том углу, где разгорелся философский спор, и, мрачно усмехаясь, доказывал, что натура человеческая лжива и лукава. Его назвали желчным и язвительным – и он развеселился. Потом выиграл в карты. Потом немного выпил – а потом выпил и побольше. Приятелей здесь у него не было – их и вообще почти не осталось после того, как он получил новый пост и отошел от полковой жизни – но Тео умел, не раскрываясь излишне, быть настолько уместным всегда и везде, что легко входил в любую компанию. У него был, что называется, счастливый характер. И конечно, его общества искали, его привечали, матери тихонько выталкивали вперед своих принаряженных дочек – и все это понемногу забавляло его. Когда начались танцы, он был уже настолько оживлен, что сам начал посматривать, кого бы пригласить, чтобы не оказаться под прицелом воодушевленной маменьки. Тут чья-то легкая рука коснулась его рукава и, обернувшись, он увидел знакомую рыжую голову и яркие голубые глаза, блестевшие от смеха и вина.

 - Фрея! -  весело приветствовал ее Тео. – Рад тебя видеть. А Гейрт что, тоже здесь?

 - Гейрта нет, раз ты видишь здесь меня, - усмехнулась она, приподнимая брови.- А я ищу, с кем здесь можно было бы потанцевать, и – хвала Реке – вот он ты! А то я уж было решила, что плакали мои бедные ноги…

 - Ни за что! – включился в ее игру Тео. – Вот увидишь, как ревностно я буду их охранять!

 - Слишком-то уж не усердствуй, -  поддразнила она. – Не то в своих запутаешься…

И они оба, любители потанцевать, направились туда, где звучала музыка, стараясь держаться чинно, но охваченные веселым нетерпением и предвкушением танца.

 

Они станцевали, а потом станцевали еще – и еще, и еще – и, закружившись и запыхавшись, веселые и разгоряченные, стали искать место, где могли бы перевести дух.

 - Пойдем в сад? – предложила Фрея.

Зимний сад Джодока славился своими размерами и диковинными растениями, которые тот выписывал отовсюду. Тео подумал, что не имеет ничего против того, чтобы оказаться в его тишине и покое вместе с Фреей, которая действовала на него как стакан хорошего вина. Они вошли в мягкий, приглушенный свет сада и добрались до скамьи в тени большого куста с алыми цветами, сейчас закрытыми, но сладко пахнущими в теплом воздухе. Рядом тихо булькал небольшой бочажок, питая нежные корни. Фрея опустила в воду платок и легко приложила его к своему раскрасневшемуся лицу, а потом, снова охладив ткань, с улыбкой протянула платок Тео. Но тот просто зачерпнул воды и горстью плеснул себе в лицо, радуясь ее прохладному прикосновению.

Фрея легко опустилась на скамью и весело смотрела на Тео.

 - Что-то ты взвинчен, мой юный друг?

Тео в ответ не удержался от улыбки: его знакомство с Фреей было очень давним, и было время, когда она, поддразнивая своим старшинством, называла его именно так.

 - Что, переправу закрыли? Теперь каждый за себя? Командиру некем командовать? – весело, но сочувственно спросила Фрея, и Тео сел с ней рядом, внезапно ощущая, какая, в сущности, ерунда – пережить эти две-три недели без связи с тем берегом. Она умела взять с ним такой тон, что все становилось легко и просто – и он был благодарен ей за это.

 - Я слышала, проверяющие в Проточном были сильно скорбны желудком, - продолжала она, рассеянно трогая листья рядом со своим лицом.  – И если бы не один бравый военный медикус, случившийся там со своими травами, лежать бы им еще долго… а может быть даже и глубоко, кто знает…

Она бросила на Тео быстрый лукавый взгляд и улыбнулась.

 - Кажется, хороший повод освежить тему финансирования в Большом Совете? И как кстати, - поддразнила она его.

 - Вынесу благодарность, - улыбаясь в ответ, пообещал ей Тео.

 - Кому? – смешно нахмурив лоб, уточнила она. – Тому, кто лечил, или тому, кто отравил? Или это был один и тот же герой?

Тео рассмеялся, и она тихим колокольчиком вторила ему, грациозно откинув голову, так что он видел нежную белую шею и хрупкие ключицы в вырезе платья. Ее смех был как вода – он вливался ему в голову и словно вымывал оттуда заботы, усталость и раздражение, оставляя только тепло и веселую легкость, как будто он только что зашел с мороза в нарядную комнату. Фрея подвинулась на скамье – и Тео вдруг ясно ощутил жар ее тела, дышащего под шелковым платьем, и легкий цветочный запах, окружавший ее.

 - Как ты это делаешь? – упрекнул он Фрею. – Рядом с тобой невозможно ни грустить, ни думать.

 - О, нет!  - весело согласилась она. – Нет, нет. Я у нас не по этой части, дорогой Тео. Я совсем даже наоборот! Не думать и веселиться – это то, что я бы прописала тебе на ближайшие дни, будь я лекарем.

 - Только если не отходить от тебя.

Фрея наградила его смеющимся взглядом.

 - Трудный вечер будет у меня сегодня, - без всякого перехода пожаловалась она. – Прислугу я отпустила праздновать, а о том, как справлюсь со всеми крючками, даже и не подумала… Не привыкла, видно, думать наперед. А их тут столько, Тео, ты не представляешь! – вздохнула она, на миг гибко отворачиваясь от него, так, чтобы он разглядел ее безупречную, стройную спину и убегающую вниз по ней дорожку мелких застежек. Тео невольно вспомнил, как они расстегиваются и как светится меж ними нежная, белая кожа… А Фрея снова уже сидела лицом к нему, внимательно и лукаво глядя ему в глаза.

 - А… Гейрт что же? – прочистив внезапно охрипшее горло, спросил Тео.

 - А, Гейрт… - скучающим голосом протянула Фрея. – Он нынче живет в городе… Да и где ему, с его-то пальцами… Нет, тут нужны другие – чтоб не царапали, а гладили…

Она взмахнула ресницами, и веселые искры брызнули из ее ярких глаз.

 - Я бы с радостью тебе помог, - сам не зная, куда его несет, сказал Тео. – Только позови.

Фрея еще раз качнула цветок и одним плавным движением поднялась на ноги. Вскочил и Тео.

 - Вот уж не знаю, - опустив глаза, пропела она. – Раньше ты неплохо справлялся. Но кто знает, на что ты способен теперь…

Она подняла на него томный взгляд и слегка кивнула головой.

 - Прощай, мой дорогой Тео. Доброй тебе ночи.

И скользнула мимо него, прошелестев платьем. Только потревоженный ею цветок все еще качался на ветке рядом с его грудью. А он стоял как пень, усмехаясь про себя и в который раз гадая, как оно так выходит, что она ничего не сказала, но он отчетливо понял, что она позвала его?

«Волшебство», - весело объяснил он самому себе.

 

36

****

 

Бездумно последовав за ней, словно двигаясь в русле, ею проложенном, Тео вышел в залу и подошел к окну, выходящему во двор. Отвернув портьеру, он выглянул в темноту, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Фрея готовится сесть в свою коляску. И внезапно ее высокая прямая фигура, ее сдержанные властные жесты, посадка головы так живо напомнили ему Мавис, что в груди кольнуло. Он даже имени ее про себя сказать не мог – сразу на душе становилось кисло и поднималась привычная тоскливая злость – на себя, на нее, на все, что случилось и не случилось с ними. Упорные, неотступные мысли о ней со временем не проходили, а только отступили в тень, и теперь у него в голове было как будто двойное дно: что бы он ни делал и о чем бы ни думал, под этим, как река подо льдом, была все время она. Счастье, что можно было работать, что служба захватывала все его время – Тео усердно пекся об этом, изобретая все новые способы себя занять. Он стремился покинуть столицу по любому поводу, а покинув – начинал всей душой рваться обратно, проклиная любые проволочки в делах. От этого его поездки и проверки стали грозой всех застав и гарнизонов: его ценили за жесткую хватку в делах, за пристальное внимание к благополучию его войск – но и боялись тоже. Всегда простой с людьми, низшими по положению, веселый, ироничный, он все чаще в последний год был желчным, хмурым и въедливо требовательным. Это не шло на пользу делу… а может, и шло (говорил он себе), внушая всем должный трепет перед начальством. 

Кроме тоски в разлуке его не оставляло беспокойство о ней. Тео знал, что ее рана не закрывается, что она причиняет ей боль: он видел это по ее онемевшему, молчаливому лицу, по тревоге в глазах Евмения, потом по задумчивости этого приезжего именитого лекаря. Он надеялся вместе со всеми и падал духом вместе со всеми – только, в отличие от прочих, ему не с кем было поговорить об этом. Иногда его подмывало взять за рукав первого встречного и рассказывать ему о своих страданиях. Чтобы сдержать этот порыв, приходилось стискивать зубы. Из-за этого общество мэтра Лукео, такое приятное ему раньше, стало невыносимым: теплый, умный, душевный Евмений был так близко к ней, так добр к нему, что запретные слова поднимались у Тео к самому горлу. С сожалением он отдалился от старого добряка – и остался совсем один. Он приучал себя служить и не думать – и думал все равно, все время, когда не работал и не спал, но уже глуше, тише. Боль со временем если не утихала, то становилась привычной, знакомой – и с нею, он полагал, можно было сжиться и делать все, что нужно было делать: есть, пить, двигаться, отдавать приказы, заседать в Совете, поддерживать беседы, отпускать шуточки… Женщин Тео избегал, потому что они или будили в нем чувства схожестью с ней, или вызывали отвращение несхожестью. Поэтому он удивился, как неожиданно взволновал и раззадорил его нынешний теплый, веселый призыв Фреи. Фрея была и похожа, и непохожа, и та, и не та – она была как будто совсем из другого мира, и в этом мире всё было можно: и смеяться, и танцевать, и желать. Тео потянуло к ней как магнитом, и он отчасти сопротивлялся ее призыву, отчасти заранее разрешал себе следовать ему.

 

Послонявшись по залам и выждав приличное время, так и не придя внутри себя к окончательному решению – или, скорее, не желая признаваться себе в нем – он распрощался с хозяином, выразив Джодоку признательность за чудесный вечер, и вышел на улицу. Ветер стал к ночи совсем ледяным и пронизывающим: лошадь была недовольна стужей не меньше своего хозяина. В лесу было потише, и Тео перевел дух и отвел с лица шарф. По мере того, как громада замка вырисовывалась перед ним в ночи, становились все настойчивей мысли о том, что сейчас делает Мавис. Тео знал, что ей хуже, что она не празднует вместе со всеми… может быть, сидит, по обыкновению, с Гироккин? Или читает в своем кабинете? Или смотрит в камин и думает о чем-то? А может быть, уже спит от снадобий Лукео? Ее образы один за другим проходили перед его глазами, соединяясь с теми, другими, которые Тео тайно лелеял и редко доставал из глубин, где старался их хранить… В них она была и хрупкой, и властной, и нежной, и грозной – и Тео внезапно подумал, что последние ночи уходящего года это отличное время, чтобы разрубить в конце концов этот узел и избавиться и от молчания, и от неопределенности, и от лукавых надежд. Искушение высказать все разом посещало его и в прошлом году – но тогда самолюбие и злость удержали его на самом краю. «Я ей не нужен, и не о чем тут говорить», - с привычным раздражением думал он. За год чувства мало изменились – но Тео устал от них, и мечта поделиться ими с той, что была их причиной, показалась ему привлекательной. Кроме того, как ни старался он ожесточить свое сердце, где-то там, подо льдом, все еще жива была надежда. На что – он даже не смел себе признаться. Просто надежда на чудо, на то, что некоторым образом все еще может быть хорошо… вдруг, само собой, как река сама собой однажды ломает лед. Поэтому, въехав в ворота и бросив вестовому поводья, он первым делом по привычке окинул взглядом знакомые окна. Свет пробивался через портьеры из Синего кабинета, высокие окна которого были в первом этаже.

Значит, она в своем любимом кабинете, среди золота и лазури, читает или пишет, или сидит за столом, опершись на руку, уйдя в свои мысли. Должно быть, и Гироккин со своими спицами и иголками где-то поблизости… если только не празднует вместе с супругом… В эти ночи кого угодно можно застать где угодно. «Или не застать», - с надеждой подумал Тео.

Он подкрался к окнам, как, надо признаться, делал уже не раз, и, как уже не раз, подавил легкое презрение к себе за это недостойное и жадное любопытство. Найдя место, где портьеры отошли друг от друга, он осторожно придвинул лицо к окну и заглянул внутрь.

Мавис была там, и была не одна. В дрожащем свете и тенях газовых ламп, в отблесках камина, в золоте и лазури она кружилась в медленном танце с этим заезжим долговязым мэтром Симоном, со своим королевским лекарем. Он улыбался, она улыбалась, ее рука лежала в его руке. Он сказал что-то – танец остановился, они стояли друг напротив друга, и она смотрела ему в лицо – долгим, долгим взглядом…

Оглохший, ослепший, как будто пропустивший прямой удар в голову, Тео словно кот отскочил от окна. Не думая и не давая себе остановиться, он стремительно развернулся и быстро зашагал в сторону западного крыла. Ветер летел за ним, толкая в спину.

 

37

****

 

Прошагав с полпути, он резко остановился и развернулся, готовый броситься обратно – и застыл. Зачем? Что он будет делать? Что он скажет? Какое он имеет право что-то говорить и делать? Он медленно разжал руку, сжимавшую до сих пор рукоять короткого кинжала, ужаснувшись своему порыву. «Ну и кого ты собрался прикончить?» - с презрением спросил он себя, и в отчаянии махнул рукой.

Он снова повернул к западному входу, стремясь поскорее проскользнуть там, где свет фонарей не падал на дорожку. Он думал о Фрее – и мстительная радость против воли наполняла его.

Коротко кивнув страже и войдя внутрь, проходя узким коридорчиком, он старался унять свое сердце, удары которого отдавались во всем его теле, и успокоить лицо, горевшее, как будто он сунул его в костер. Нельзя предстать в таком виде перед Фреей…она сразу все разгадает и, пожалуй, еще прогонит его. Перед знакомой дверью он сделал пару глубоких вдохов, пытаясь справиться с пылающим в нем гневом – и толкнул створку.

В гостиной никого не было. Быстро пройдя комнату, Тео заглянул в ее спальню – и там никого. Он открыл дверь в маленькую «левую комнату», которую Фрея сделала своим кабинетом – она была там. Стоя спиной к нему перед окном, она разбирала прическу и как раз уронила на спину длинные, медово-рыжие, блестящие как медь пряди волос. Тео всегда обожал ее волосы, но сейчас они, и она, и вся ее манящая поза вызывали в нем только одно желание: схватить ее, бросить к ногам, растоптать и сломать – отомстить этой за ту. Медленно тихо выдохнув, чтобы успокоиться, он стукнул костяшками пальцев по филенке двери, обозначая свое присутствие.

Фрея обернулась через плечо и глянула на него своим теплым прозрачным взглядом, ставшим на миг озабоченным, как только она увидела его лицо. Миг прошел – и она вновь смотрела на него безмятежно и мирно.

 - Подойди, помоги мне, - с легкой улыбкой позвала она, снова поворачиваясь к нему спиной – бесстрашно, бестрепетно, не зная, какие желание одолевают его. Тео прикрыл за собой дверь и двинулся к ней, стараясь сдержать резкость движений.

Он встал у нее за спиной, и она откинула косу, чтобы открыть ему спину с длинным рядом застежек. С трудом разжав кулаки, Тео взялся за верхние, потянул ткань – и не сдержался: платье затрещало, крючки так и брызнули в разные стороны, а тело Фреи качнулось от сильного рывка. Одним гибким, плавным движением она повернулась в его руках и всмотрелась в него. Ее глаза спрашивали, тревожились, золотистые брови удивленно приподнялись, а губы приоткрылись, готовые задать вопрос. Тео впился в них, изо всех сил прижав ее к себе, и стал быстро, зло целовать ее лицо, шею, плечи, сдерживая желание превратить поцелуи в укусы, оставить следы на этой белой фарфоровой коже.

Через несколько ударов сердца он вдруг осознал, что она не вырывается и не отвечает ему. Она стояла в его руках неподвижно и безжизненно, как тряпичная кукла, не сопротивляясь ни одним мускулом – и прямо и строго смотрела ему в лицо.

Тяжело переводя дух, Тео убрал руки за спину.

- Боюсь, это была плохая идея. Мне лучше уйти.

Куда ему уйти – он и сам не знал, но отступил на шаг, чтобы повернуться и броситься в ночь, седлать коня и нестись, куда глаза глядят, пока боль и ярость не перестанут преследовать его.

Но она и с места не дала ему сойти.

Поймав его за плечо одной рукой, другой она легонько подтолкнула его в грудь, в сторону кресла, стоящего сзади.

 - Подожди! Присядь! – попросила она.

Он упрямо помотал головой и повернулся, чтобы вырваться из ее руки и уйти.

 - Сядь, Тео! – властно сказала Фрея, сильней нажимая ему на грудь.

Он отбросил ее руку – и тогда она надвинулась на него всем телом, стремительно и резко: в грудь ему как будто ударила морская волна, и опрокинула в кресло, подобравшееся ему под колени.

 - Сядь, мой мальчик!

Ослепленный и оглушенный, он только и смог яростно выдохнуть:

 - Я тебе не мальчишка!

А она уже стояла над ним, твердо упираясь ему в бедро коленом и придавливая руками плечи к спинке кресла.

Конечно, она была и меньше его, и слабее, и он мог бы одним движением отбросить ее и уйти – но отчего-то не мог даже пальцем пошевельнуть, сидя, прижатый ею к креслу и кипя от злости. Одна часть его рвалась вон из этой комнаты – но в то же время другая отчаянно желала, чтобы сила, удерживающая его, не ослабевала ни на йоту. Он был не в силах поднять на нее глаза и упорно смотрел прямо перед собой, на ее белое плечо, с которого сползло разорванное им платье, и на мягкие очертания груди под этим платьем.

Руки, держащие его, дрогнули и сдвинулись с его плеч. Они легко и умело перебежали по его телу, расстегнули тугой воротничок мундира и несколько пуговиц, и сразу стало немного легче дышать. Потом одна рука осталась легко лежать на его груди, а вторая нежно прикоснулась к щеке. Тео злобно дернулся.

 - Обними меня, Тео, - ласково сказала Фрея над его головой.

От этого спокойного голоса, от мягких рук и от ровного тепла, исходящего от нее, в нем как будто трескался и таял лед, но он не хотел этому поддаваться и сидел, тяжело дыша, не поднимая глаз и не двигаясь.

 - Ну же, Тео, - повторила она. – Просто обними меня. Это не страшно.

Она придвинулась ближе, ее рука опустилась вниз, нащупывая его руку, так что плечо и грудь оказались прямо перед его лицом. Против воли он вдохнул теплый, сладкий запах ее тела. Взяв его за руку, она потянула ее, чугунную, неживую, и прижала к своей талии.

 - Ну? – подбодрила она.

Вторую руку он поднял уже сам – так, как будто она была не его и находилась за много миль отсюда.

И как только обе его руки нащупали теплую ткань, он вцепился в нее изо всех сил, а лицом ткнулся в ее тело и, к своему ужасу и позору, отчаянно зарыдал, хрипло и глухо.

Фрея ничего не говорила и не двигалась, она только обвила руками его голову и мягко прижимала ее к себе, пока рыдания не прекратились. Тогда она отпустила его и, немного отодвинувшись, оставив колено на его бедре и держась для равновесия за его плечо, заглянула Тео в лицо.

 - Теперь можешь рассказать, - сказала она.

Он молчал, желая говорить, но не зная, как это сделать.

 - Да, да, - нетерпеливо сказала она. – Я знаю, это моя сестрица. Ты сходишь по ней с ума, и она тебя любит, и вы ведете себя как два дурака – я понимаю, это все об этом.

Злость и обида вновь поднялись в нем как тошнота.

 - Не угадала! – каркнул он, вскипая. – Твоя сестрица обнимается со своим доктором!

 - Чтооо? – золотистые брови Фреи взлетели до самых волос, и Тео почувствовал мрачное удовлетворение.

Она встала над ним, недоверчиво хмурясь и сложив руки на груди.

 - Нет, нет, нет, - покачала она головой. – Это же совершенно немыслимо, Тео. Это совсем не про них.

Она в задумчивости постучала пальцем по его плечу.

 - Ты это знаешь наверняка?

 - Я сам видел, - горько откликнулся Тео.

  -Расскажи мне, что ты видел, - потребовала Фрея.

Тео как мог рассказал ей о том, что открылось его глазам. Каждое слово приходилось выталкивать из себя, словно оно застревало в горле.

Фрея выслушала его серьезно, не перебивая и не торопя. Особенно внимательно она стала слушать в том месте, где Мавис и Симон остановились и смотрели друг на друга.

 - Как они стояли? – внезапно спросила она.

Тео лишь плечами пожал.

 - Стояли, - неопределенно ответил он.

Она потянула его из кресла и заставила встать перед собой.

 - Вот так? – спросила она, приникая к нему всем телом и поднимая к нему свое нежное лицо.

 - Ты с ума сошла?! Нет! – возмущенно вскричал Тео.

Она кивнула и отодвинулась немного, встав подальше, взяв его за руки и подавшись телом ему навстречу.

 - Так? – спросила она.

Тео покачал головой.

 - А как тогда?

Неловко поерзав, он наконец смог поставить их в подобие позиции, которая помнилась ему. Фрея оказалась на расстоянии шага от него, прямо напротив, легко касаясь кончиками пальцев его чуть протянутой вперед и на отлет руки. С этого расстояния она казалась грустной и юной, и Тео захотелось что-то сказать, поговорить с ней.

Фрея удовлетворенно кивнула.

 - Так, - сказала она. – Значит, ты тоже это чувствуешь.

 - Что? – глупо переспросил Тео, в котором, как сумасшедшая рыба, снова забилась надежда.

 - Это, - твердо ответила Фрея. – Это означает – «нет».

И пояснила, коснувшись прохладным пальцем его пылающего лба.

 - Нет – твоим дурацким мыслям.

 - Я там был, а ты не была. Что ты можешь знать? – недоверчиво спросил Тео.

Фрея покачала головой, и на лицо ее вновь вернулась лукавая поллулыбка. Она снова подтолкнула Тео в кресло и села рядом с ним на резную ручку, прижавшись к нему теплым боком.

 - Скажи мне, Тео, - начала она.  – А будь на месте старого доктора старый король, все выглядело бы так же плохо?

 - Так он-то ей отец, - возразил Тео. – То есть был бы. Если бы дожил. То есть он и был… То есть конечно, если бы он был жив, он мог бы танцевать с ней. По праздникам.

 - И моя дорогая кузина со своим доктором не делали ничего такого, что не мог бы делать старик-отец со своей дочкой, которая болеет, грустит и не может пойти на праздник? – вкрадчиво спросила Фрея.

 - Но он-то ей не отец! – возмущенно возразил Тео.

 - Но он занимает именно это место, - ответила ему Фрея. – Не твое.

Она помолчала немного, опираясь на его плечо.

 - Все это довольно трудно объяснить словами, - наконец сказала она. – Я так чувствую. Но чувствам своим я верю. Тело никогда не лжет – нужно только знать, на что смотреть, и оно все тебе расскажет. Я наблюдаю за вами двоими уже давно, и за мэтром доктором я наблюдаю тоже. Их тела не разговаривают друг с другом… То есть, не так, как ваши. И не так, как ты боишься. Все, что говорит ему кузина Мавис, это «заботься обо мне и защити меня» - и это всё. Всё, что он может для нее сделать.

 - Но от кого защищать? От чего? – напряженно спросил Тео, которому и это не слишком понравилось.

 - А это, - откликнулась Фрея. – Хороший вопрос.

Она поднялась, поправила одежду, досадливо оглянувшись через плечо на погубленное платье, и, вздохнув, велела Тео:

 - Придвинь мне кресло и садись.

Когда они оба устроились друг напротив друга, она внимательно посмотрела на него и спокойно сказала:

 - Я знаю, что у вас с кузиной есть чувства друг к другу. Догадываюсь, что на пути этих чувств есть какое-то препятствие. Но я ума не приложу, в чем оно. Расскажи мне, Тео – окажи мне такую честь.

Он молчал. Желание и привычка сохранять все в тайне закрывали ему рот не хуже кляпа.

 - Зачем тебе это знать? – наконец спросил Тео.

Фрея вздохнула.

 - Я не враг моей кузине, - мягко сказала она. – И, хоть я не вхожу в ее одержимый «круг доверия», я хочу ей добра. Сохранять тайны в доме, полном слуг – это очень забавная мысль, - мимолетно улыбнулась она. – Я знаю, что она нездорова, и я боюсь, что она угаснет. Тео, я боюсь этого не меньше тебя – с одной стороны, потому что люблю ее, а с другой… ты задумывался, кто будет следующим претендентом на престол, в случае ее безвременной смерти?

 - Ты?

 - Да, я, - согласилась она, поморщившись. – И что ты думаешь, мне хоть на миг может быть привлекательна эта участь?

 - А разве нет? – удивился Тео.

 - Ты, должно быть, шутишь, - холодно ответила Фрея. – Не принадлежать себе, не иметь возможности жить свою жизнь, ни одной минуты своего времени и ни одного свободного желания… что из этого ты считаешь завидной долей? Куда бы, интересно, я пристроила бы своих любовников? А мужа? Да я бы руку себе отгрызла, попадись я в такой капкан.

Она прямо, твердо смотрела ему в лицо.

 - Нет, - с нажимом сказала она. – Пусть кузина правит, пусть живет сто лет и народит кучу наследников, и пусть эти наследники до конца моей жизни стоят между мной и троном… а также между троном и моими детьми.

Лицо ее смягчилось, и улыбка снова блеснула в глазах и изогнула губы.

 - И я была уверена, что ты-то и есть тот самый человек, который возьмет на себя часть этого нелегкого труда, - поддразнила она.

Теперь вздохнул Тео.

 - Я ей не нужен, - уныло сказал он.

 - Это чушь и я в это не верю, - быстро парировала Фрея. – Но верю в то, что произошли события, которые заставляют тебя думать именно так. Расскажи мне, Тео, я твой друг, - настойчиво сказала она.

Тео побарабанил пальцами по ручке кресла, смущенный тем, что собирается говорить о Мавис с другой женщиной, и поневоле все больше увлекаемый возможностью этого.

 - Итак… - подбодрила его Фрея. – Все началось перед тем походом… Или после?

 - В походе, - признался Тео.

Она вопросительно смотрела на него, покачивая ногой в вышитой туфельке.

 - Тут и рассказывать-то нечего,  - смущенно сказал он. – Еще до выступления мы признались друг другу… в своих чувствах. И нам не хотелось расставаться ни на минуту. Поход дает массу поводов для этого, там гораздо меньше условностей. Нас влекло друг к другу – и мы не сдержались. У нас, как ты любишь говорить, была «ночь любви» - всего одна, накануне ее ранения.

Он замолчал.

 - До сих пор все прекрасно, - подбодрила его Фрея. – Что же случилось?

 - Она меня отвергла, - стиснув зубы, выдавил Тео.

 - Как? – пораженно воскликнула Фрея.

Тео пожал плечами.

 - Как это произошло? – недоверчиво спросила она.

 - Я ушел до рассвета, чтобы не вызвать кривотолков, - глухо ответил Тео. – А наутро хотел прийти к ней, чтобы сказать о своей любви… и о том, что я хочу быть с ней вместе каждый день ее жизни. Но меня даже не пустили к ней, - мрачно сказал он. – Мне было сказано, что меня не желают видеть… Потом были переговоры, потом этот нелепый выстрел… а потом она была так холодна со мной, так далека от меня, что я понял: все это было просто ее причудой. Ошибкой. Внезапной страстью. Чем угодно, только не желанием быть моей.

 - Нет, нет, стой, - перебила его Фрея. – То есть вы с ней даже не виделись? Кто тебя не пустил? Кем было сказано?

 - Да Сеймуром же! – с отвращением сказал Тео.

 - Ах, Сеймуром, - с тревогой сказала Фрея, во все глаза глядя на него.

 - Да, да, Сеймуром, этой ручной ее собакой, этим вечным посыльным и одержимым хранителем, который не чихнет и не вздохнет без ее приказа! – в сердцах сказал Тео.

 - Тео, Тео, постой! – воскликнула Фрея, поднимаясь с места.

Он тоже невольно встал и застыл перед ней. Она смотрела на него, прижав пальцы к губам, словно пораженная внезапной догадкой.

 - И с чего же это ты взял, что Сеймур делает то, что желает Мавис? – резко сказала она.

 - А как же?

 - Сеймур делает то, что хочет он сам. Так, как считает нужным, - продолжила она с гневом в голосе. – Он окружает Мавис несуществующей угрозой и спасает ее от несуществующих врагов, чтобы сохранять над ней власть. Он не собака – он волк, Тео… И волк не ручной.

Фрея взволнованно прошлась по комнате.

 - Бьюсь об заклад, - сказала она. – Что Мавис и знать не знает о том, что ты приходил к ней. И что она никогда не отдавала приказа тебя не пускать. Но позже… когда ты не пришел… Тео, Тео! – воскликнула она в ужасе. – Что она должна была думать, когда ты не пришел?

Тео стоял перед ней дурак-дураком – ошеломленный, виноватый, озаренный невиданной надеждой, окрыленный и раздавленный одновременно.

Взглянув на его лицо, она внезапно начала хохотать.

 -  Да это же какой-то роман! – заливалась она. – Комедия ошибок! Счастливые влюбленные погублены коварным злодеем… Ох, Тео! Ох… ну до чего же это нелепо!

Глядя на нее, Тео тоже невольно расплылся в улыбке – а потом захохотал и сам – так ему внезапно стало легко. Только что он сгорал от стыда и ужаса – и вот, как всегда, ее легкий смех и невесть что еще в ней заставило его поверить в то, что все может быть, и что все на свете складывается для него хорошо.

 - Ох, - насмеявшись, но сохраняя искры смеха в лице, обратилась к нему Фрея. – Конечно, тебе предстоят нелегкие времена. Ползи, Тео. Кайся. Посыпай голову пеплом. Говори о своей любви – и я клянусь тебе, ты недолго будешь несчастен. Мы с кузиной одной крови – она вспыхивает как порох. Она не станет мучить тебя долго. Хотя ты это и заслужил, - лукаво добавила она.

Видимо, что-то в лице и фигуре Тео подсказало ей, что он готов броситься к Мавис немедленно – и Фрея снова рассмеялась.

 - Иди, мой друг, - ласково сказала она. – Сегодня – ночь накануне дня Встречи. Прекрасное время для того, чтобы покончить со старым и начать новое.

Ее голос и весь ее вид разбудили в нем такую волну благодарной нежности, что он не удержался и крепко обнял ее. Она тоже обхватила его руками и игриво прижалась к нему головой.

 - А сюда теперь забудь дорожку, - весело шепнула она ему в ухо.

Он отстранился от нее и внимательно вгляделся в ее лицо. Под всем веселым задором оно было усталым и бледным.

 - Фрея, - нерешительно сказал он. – Ведь ты за этим меня сегодня и позвала? Чтобы поговорить о Мавис?

 - Догадливый Тео, - улыбнулась она в ответ.

 - Но тогда… зачем…? – пытливо спросил он. – Зачем ты соблазняла меня?

Она покачала головой – и смешливо, и печально.

 - А ты пришел бы просто поговорить? Ты смог бы? Захотел бы?

И, не дождавшись от него ответа, промолвила дрогнувшим голосом.

 - Я не была в этом уверена. Чем мне было убедить тебя? У меня есть только я сама. И я поставила всю себя на карту, чтобы залучить тебя сегодня…

  -Значит, для тебя это так важно? – пораженно спросил Тео.

 Она погасила блеск своих ярких глаз и позволила ему увидеть себя хрупкой, немолодой женщиной, охваченной усталостью и тревогой.

 - Значит, так, - тихо сказала она.

Тео не нашелся, что ей ответить. Он снова благодарно обнял ее и вышел вон.

В эту минуту весь мир лежал перед ним.

 

38

****

 

Когда Флориан признался Мавис в своем желании вернуться, она и обрадовалась, и разволновалась, и выразила это самыми сердечными словами. К счастью, не случилось того, чего он втайне опасался: королева воздержалась от деятельного планирования всей его дальнейшей жизни в замке – она лишь с легкой улыбкой подтвердила, что должность и жалованье королевского лекаря будут ждать его, если условия кажутся ему привлекательными. Если же жизнь в замке ему не по нраву, в городе конечно же найдется достаточно недужных, готовых лечиться у такого светила. Словом, Мавис как будто у Евмения научилась его кроткой надежде. Но она была рада – это было видно по сиянию ее глаз, по оживлению, овладевшему ей. Поправлялась она на этот раз медленно, ее одолевала слабость, и из-за этого ее участие в напряженной предпраздничной жизни было по большей части формальным. Чтобы не перенапрягать ее силы, решено было в этот раз не скрывать нездоровье Ее величества… в конце концов, как грустно пошутила она, раз в год может захворать даже королева, ничего сверхъестественного. Тем не менее, и формальностей перед самым большим праздником года было так много, что Мавис к концу дня с трудом держалась на ногах.

Флориан застал ее в ее любимом Синем кабинете, усталую, бездумно сидящую за столом в любимом кресле. После обсуждения его новостей она просветлела и призналась ему, задумчиво глядя в темное окно:

 - Ты знаешь, я чего только ни передумала, представляя себе, как мы будем с тобой расставаться. Прощание навсегда – это ведь так жутко. Я думала: интересно, когда человек скрывается за поворотом, продолжает ли он существовать, или просто исчезает?... Конечно, я понимаю, что у тебя будет какая-то своя жизнь – там, ниже по реке – но ведь для меня она существовать не будет. Для меня ты прекратился бы… навсегда.

 - Ты говоришь о смерти, Мавис, - с улыбкой заметил он.

Она кивнула.

 - И я в своем воображении спрашивала тебя: увидимся ли мы вновь? И ты отвечал мне, что все мы непременно увидимся… там, на Последних берегах. И это давало мне слабую надежду… призрачную… но что, если на этих последних берегах люди не узнаЮт друг друга? И что вообще происходит там, на этих серебряных лугах, которые там есть, если верить поэтам? И можно ли им верить?

 - Не хотелось тебе, в общем, встречаться со мной в таких неясных обстоятельствах, - поддразнил ее Флориан.

 - Нет, - ответила она. – Не то чтобы совсем не хотелось. Но теперь, когда я могу ждать твоего возвращения, мне гораздо легче. Яснее. Хотя, наверное, когда ты думаешь об Анне, ты надеешься на то же, на что и я.

Флориан вздохнул.

 - Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно. Тогда же – лицом к лицу…  - пробормотал он.

Мавис вопросительно посмотрела на него.

 - Никто не знает, как оно будет, - пояснил он. – Верить – это все, что нам остается.

Она вздохнула.

 - И любить, - добавил он тихо, словно про себя.

 - Поэтому я так рада, что ты хочешь вернуться, - помолчав, сказала Мавис. – И мы сможем встречаться с тобой и разговаривать друг с другом… долго, всю оставшуюся жизнь.

Флориан посмотрел на нее, весело и недоверчиво нахмурившись:

 - Не очень-то веселый план… на всю оставшуюся жизнь, - хмыкнул он.

 - Чем же он нехорош? – обиженно поинтересовалась Мавис.

 - Какой-то на мой вкус слишком философский, - честно ответил Симон. – Я человек приземленный, мастеровой. Когда я думаю, как вернусь сюда и буду служить в замке, я представляю, что у меня будет пропасть работы. Вижу, как ты будешь отправлять мне своих ребятишек… ну, знаешь, носы там, животы. Ссадины. И у меня будет с ними хлопот полон рот… Подозреваю, что королевские наследники в этом смысле ничем не отличаются от прочих детей. Старина Евмений заготовит кучи примочек и припарок…

К его огорчению, Мавис не приняла его легкий тон, а неожиданно помрачнев, покачала головой.

 - Не говори об этом, - хмуро сказала она. – Лучше мне об этом не думать.

 - Почему же? – удивился Симон.

 - Боюсь, этого не будет, стоит ли мечтать…

Теперь уже Флориан молча вопросительно воззрился на нее.

Мавис смутилась.

 - С чего ты… Как мне… - запинаясь, начала она. – Вряд ли я смогу вступить в брак.

 - Снова-здорово! – с досадой и удивлением воскликнул Флориан, думавший, что эти разговоры остались у них позади. – Да отчего же так?

Мавис густо покраснела – так, что даже уши у нее стали пунцовыми – и не ответила.

 - Так, - крякнул Симон, ставя кресло к ней поближе. – Чувствую я, здесь снова какая-то мрачная тайна.

Он внимательно посмотрел на нее и вздохнул.

 - Не хочешь шепнуть ее на ушко своему старому доктору?

Она замотала головой и покраснела еще больше – так, что слезы выступили на ресницах. Глаз на Симона она не поднимала, упорно разглядывая собственные руки.

 - Не бойся, - шепотом велел ей Симон. – Никому нельзя. Мне – можно.

Мавис молчала, сдвинув брови, как будто борясь с собой. Флориан терпеливо ждал. Несколько раз она набирала воздуха, словно готовясь что-то сказать, но каждый раз вновь вздыхала и не говорила ни слова. Наконец она беспомощно развела руками и в смятении взглянула на него.

 - Как это сказать? – жалобно промолвила Мавис.

 - Просто скажи, что думаешь, так, как можешь, - подбодрил ее Симон.

Мавис снова вдохнула поглубже и, кусая губы, пробормотала:

 - Кто же захочет взять меня в жены?

 Поскольку Флориан ничего не сказал на это, а только ободряюще молчал, она продолжила с еще большим замешательством:

 - То есть теперь, когда я… Если уже… Раз ничего не поправить…

Она совсем сбилась, и слезы закапали ей на руки, а Симон, не в силах выносить ее смущение, быстро сказал:

 - Я понял, понял. Ты боишься, что не годишься для брака, потому что не сохранила невинность?

 - Ох, - сказала Мавис, в ужасе закрывая руками уши.

Флориан не знал, смеяться ему или плакать.

Он хотел сказать что-нибудь взрослое и мудрое, чтобы ей немедленно стало легче, но все, что приходило ему в голову, было или чересчур снисходительным, или напыщенным. Поэтому он молчал, глядя на нее, гадая, как бы бережно прикоснуться к ее чувствам. «Легко мне судить, я-то не был девицей на выданье», - вдруг подумал он. И сказал вслух:

 - Да, мне на твоем месте было бы очень страшно, пожалуй.

Мавис согласно всхлипнула.

Симон задумчиво побарабанил пальцами по ручке своего кресла и внезапно спросил:

 - А какие вообще бывают основания при выборе супруга для знатной особы?

Мавис на секунду задумалась.

 - Ди-.. династические. Политические. Территориальные. Ну и имущественные, конечно, - промокнув нос, проворчала она. – А что?

 - И в каких из них невинность невесты играет решающую роль? – поинтересовался он.

 Мавис перестала плакать и задумалась посерьезней.

 - Ни в каких, если невеста достаточно важная особа.

 - Например, даже королева? – коварно спросил Симон.

Мавис вытерла слезы и нахмурилась.

 - К чему ты клонишь? – осторожно сказала она.

 - Да пожалуй, к тому, что если брак достаточно выгоден, то ты будешь интересна и кривая, и косая, и горбатая - не говоря уж о такой мелочи, как невинность. Королевский брак – это политический контракт, разве нет? И тут, я бы сказал, у тебя есть преимущество. Выбираешь-то ты, а не тебя.

 - Но ведь это значит, что я буду не интересна супругу сама по себе, - мрачно сказала Мавис.

 - Контракт может быть плохим, а может быть и хорошим, - парировал Симон. – И выгодным обоюдно.

Мавис с сомнением покачала головой.

 - Допустим, - ответила она. – Но это вовсе не то, чего я хочу.

 - Если же говорить о союзе, в основе которого лежит сердечная склонность,  - гнул свое Флориан, – то человек добрый и любящий смог бы понять твои обстоятельства. А слизняков, как мы уже выяснили ранее, ты любить не согласна. Так?

Королева смотрела на него хмуро и недоверчиво.

 - Ну и наконец, всегда остается старый добрый обман, - с легким сердцем поделился Симон. – Цыплячья кровь, немного писка… Могу тебя научить, по старой дружбе – у Анны в практике бывали такие истории, и нередко.

Не выдержав, Мавис прыснула, зажав рот рукой, но через мгновение глаза ее снова погрустнели.

 - Это ведь унизительно, - уныло сказала она.

 - Это не очень честно, - мягко ответил Флориан. – Хотя бывает оправдано. Я, впрочем, верю, что в твоем случае без этого можно обойтись.

Он помолчал немного, подбирая слова.

 - Я хотел бы сказать тебе, что невинность неважна. За себя я могу ручаться, - прямо начал он. – Но есть и такие люди, для которых она много значит, что уж тут скрывать. И это не то, что можно выяснить при первом знакомстве. Если ты решишься сказать об этом – тебе придется пережить сильный страх, что тебя отвергнут.

Мавис грустно кивнула.

 - Это может случиться. Но это может быть и так, как происходит с нами. Ты преодолеешь страх и скажешь – как сказала мне в саду. Или напишешь, - подсказал он, заслужив одобрительный взгляд. – И ничего плохого не произойдет. Любовь, бывает, побеждает и страхи, и предрассудки, - задумчиво сказал Флориан. – И в этом наше утешение. А тебя легко полюбить, Мавис. Мне кажется, тебя вообще невозможно не полюбить.

Говоря все это, он с грустью ощущал свое беспокойство за нее – сейчас часть его боялась вместе с нею, с готовностью подсказывая воображению, насколько плохо все может выйти. «Бог даст – все будет хорошо»,  - вздохнул он про себя, а вслух сказал:

 - Что бы ни случилось и как бы все ни обернулось – ты не будешь с этим одна. У тебя есть твои верные люди, у тебя есть я – все мы здесь, чтобы заботиться о тебе. Страх не предсказывает будущее, Мавис, - твердо промолвил он. – Он показывает тебе лишь тени на стене, которые пугают тебя – но это всегда тени того, что было, а не того, что будет. Единственное, что можно сказать о будущем – это то, что мы хотим или боимся в нем увидеть. Поэтому надежда здесь имеет не меньшие права.

Симон вздохнул и усмехнулся, глядя на ее отрешенное лицо.

 - Да, придется нам поискать тебе в мужья человека доброго и разумного – и это, признаться, несколько ограничивает выбор, ведь дураков всегда больше,  - с улыбкой посетовал он. – Однако тебе ведь и не нужны сотни, или даже десятки. Тебе, к счастью, нужен только один… а одного-то уж всегда можно выбрать.

Мавис бросила на него быстрый взгляд и задумчиво уставилась в стену, рассеянно перебирая пальцами бахрому шали.

 - Так ты не считаешь, что я связана навсегда с Тео тем, что случилось? – дрогнувшим голосом спросила она.

Флориан пожал плечами.

 - В том смысле, что теперь ты обязана быть с ним или навеки быть одной? – уточнил он.

Она кивнула.

 - Нет, - спокойно ответил он. – Какие глупости. Жизнь – не рыцарский роман, Мавис. Не стоит брать на себя ложные обязательства – у тебя и прочих достаточно.

 - Верно… Я все равно должна выбрать, - тихо откликнулась Мавис. – У меня есть свой долг – продолжить род, чтобы он не угас.

Флориан лишь руками развел.

 - Чему быть суждено – неминуемо будет. Но не больше того, чему быть суждено, - ответил он.

 - Любопытный подход… - задумчиво сказала королева.

 

Некоторое время они молчали, погруженные в свои мысли. Наконец Мавис, вернувшись к Симону, приветливо спросила:

 - Как ты проводишь эти дни? Тебе нравится праздник?

 - Я беспокоился о тебе и много думал о своем отъезде  - вот, видишь, додумался, что хочу вернуться, - честно ответил он. – Из-за этого мне было не до праздника. 

 - Мне тоже,  - вздохнула она. – А раньше я всегда любила это время. Дела заканчиваются, можно отдохнуть и повеселиться…

 - А что в празднике ты любишь больше всего? – спросил Флориан.

 - Танцы, - застенчиво призналась Мавис. – Я очень люблю танцевать – а случай выпадает так редко… В неделю перед Встречей всегда можно было натанцеваться всласть.

И она мечтательно улыбнулась.

 - Так за чем же дело стало? – весело сказал Симон. – Скажу без лишней скромности, танцор я отличный. Покажи мне пару фигур – и увидишь, на что я способен.

Он поднялся с места и отвесил ей церемонный поклон.

Мавис рассмеялась и грациозно встала ему навстречу.

 - А музыка? – со смешком спросила она.

 - Да, с музыкантами беда, - развел руками Флориан. – Не пришли, как видишь. Придется нам с тобой петь самим.

И он замурлыкал тихонько мелодию, которую успел выучить здесь.

Мавис подала ему руку, и спустя некоторое время их движения обрели слаженность и плавность. Танцор из Симона и впрямь был хороший.

Они кружились, поворачивались и менялись местами, тихо напевая в два голоса, посмеиваясь, когда им случалось запутаться или запнуться. Ими овладела веселая легкость, как будто в эту минуту ничего больше не существовало на свете, кроме этой уютной комнаты, плавной мелодии и незамысловатых шагов, о которых и думать не надо было – только поймать их ритм. Рука Мавис легко лежала в руке Симона, она двигалась ловко и невесомо, как бабочка, глядя на него радостно и застенчиво.

 - Ну а если бы я выбрала тебя, - внезапно спросила она, приподнимая бровь, - что бы ты сказал?

Флориан сбился с дыхания и остановился, внимательно глядя на нее. Она стояла перед ним, смущенная собственной дерзостью, прямая и честная, как всегда.

Он усмехнулся, но смотрел серьезно.

 - А у нас такие отношения? – медленно спросил он. – Ты полагаешь, это между нами есть? Видишь меня в этой роли?

Ее лицо смягчилось и стало задумчивым. Она посмотрела на него долгим, медленным взглядом, а потом мягко отпустила его руку и покачала головой.

 - Нет, - тихо призналась она. Усмехнулась и снова повторила. – Нет, мэтр Флориан.

 Вместо ответа он просто поклонился ей, прижав руку к сердцу.

Мавис молчала, уйдя в себя.

 - А кого видишь? – не удержавшись, спросил он.

Ее глаза вернулись к нему как будто из далекой дали, и в них была новая спокойная сила.

 - Я знаю, кого я вижу, - шепотом сказала Мавис. – Но я не знаю, что из этого выйдет. Однако ты прав, насчет будущего. Можно бояться – а можно желать и делать.

Она смотрела на Симона, захваченная какими-то новыми мыслями – и вдруг тоже слегка поклонилась ему, склонив свою гордую голову.

 - Уже поздно, мэтр Флориан, - решительно сказала она. – Впереди большой день, завтра Встреча. Не знаю, увидимся ли мы – но я буду помнить, что ты рядом. А теперь я хотела бы остаться одна.

 

 

39

****

 

На следующий день поздним утром Флориану принесли записку от Мавис. «Он меня любит!» - танцевали буквы.

Симон спрятал записку в карман и, улыбаясь, подумал, что, пожалуй, сегодняшний день будет у него выходным.

Ближе к вечеру к нему в комнаты, как огромный мяч, вкатился Евмений в своем лучшем жилете, и бросился с порога его обнимать: «Мавис и Тео говорили о помолвке! Какое счастье, Фло! Мне сказала Гироккин, а ей сегодня шепнула наша девочка!»

И праздник Равноденствия обрушился на них, увлекая в свой водоворот, в котором день встречался с ночью, человек с человеком и судьба с судьбой.

Они веселились весь вечер и всю ночь, и весь замок словно радовался их радости, и весь город радовался их радости, и то, что было пока еще тайным от всех, веяло в воздухе как весенний ветер и как будто входило в каждое сердце.

А вечером следующего дня большая пушка замка тяжело и победно ухнула, так что в лесу с ветвей взметнулись вороны, а люди в городе встрепенулись. Река пошла.

 

40

****

 

В один из послепраздничных ясных дней Флориан отправился в доки, проверить, как там идут дела вокруг его плавучего дома. Несмотря на клятвенные обещания сделать все быстро и в лучшем виде, ремонт продвигался ни шатко, ни валко, требуя постоянного присмотра (которым Симон был не в состоянии заниматься) и все новых денежных затрат. Флориан смутно чувствовал, что его просто надувают, но не мог догадаться, что бы тут предпринять, и решил с досады попробовать еще раз поговорить с мастером. Не ожидая многого от этого разговора, он приехал в порт, в поисках мастера обошел доки, повидался со своим печальным кораблем, уныло взиравшим на него с опор, и наконец решил пойти в контору и потолковать непосредственно с начальством.

Портовая контора находилась под горкой на отшибе, вдалеке от работ, так что шумный разговор Флориан услышал издалека. Перед входом у коновязи стояли отличные лошади, а рядом скучала пара бравых молодцов в форме королевской гвардии, с золотыми грифонами на спинах. Дверь в контору была открыта, и Симон задержался на пороге, прислушиваясь к тому, что происходит внутри.

 - А я сказал, что это не работа, а дерьмо! – рокотал внутри чей-то гневный бас. – И мне очки втирать не нужно, я на реке вырос. Вот деньги, вот предписание: поставить лучший лес, механизмы проверить и перебрать, медяшку где надо обновить и починить. В кратчайший срок! За все составить смету и представить мне. Не хватит – тебе добавят. С расходами не считаться, но проворуешься – спущу с тебя шкуру лично! Ты кому корабль чинишь, ты соображаешь? Ты королевскому лекарю работаешь, дубина. Который здоровье Ее величества бережет. А ты что ему настроил? А?

 Тут Флориан совсем замер и весь обратился в слух.

 - Работы произведены в соответствии с планом, - заблеял второй голос. – Все сделано, все готово, клиент претензий не предъявлял.

 - Что сделано? Где готово? Я видел, что там сделано. Переделать, - рявкнул бас. – Скажут золотом палубу крыть – будешь крыть, и не спорить со мной! И если, - перешел он на зловещий шепот, - у мэтра лекаря, докудова он там пойдет, хоть одна плица в колесе треснет, я тебя следом за ним пущу по реке в деревянном ящике…

Тут он сделал значительную паузу и добавил как ни в чем не бывало.

 - А будешь молодцом, будешь и с прибылью, и с благодарностью. Считай, заказчик твой теперь не мэтр лекарь. Понимай, кому служишь!

Половицы застонали и, едва Симон успел посторониться, мимо него неторопливо и грозно, как военный корабль, прошел дюжий детина, в котором Флориан узнал денщика Королевского Грифона, часто виденного им возле Тиальфи. Заметив Симона, он почтительно поклонился и сурово ободрил его:

 - Теперь не беспокойтесь. Все сделают в лучшем виде точно, а уж я прослежу.

И полным ходом двинулся вперед, увлекая за собой подручных, коней и всеобщие взгляды.

Флориан весело хмыкнул, отряхнулся от портовой пыли и свистнул свою лошадь, немного смущенно думая о том, что в жесте Тео чувствуется не только благодарность, но и недвусмысленная просьба. Это и забавляло, и огорчало его. Но, поразмыслив, он решил, что забавляет все-таки больше.

 

41

****

 

День ото дня прибывало свету. Темные мрачные зимние утра отступали, им на смену шли весенние рассветы, медленно красящие небо в нежные цвета – от бледно-алого на краю неба до густого, еще ночного ультрафиолета над головой. Флориан любил просыпаться вместе с солнцем: если он мог себе это позволить, то зимой вставал гораздо позже, чем летом, и сейчас он с удовольствием приноравливался к всё удлиняющемуся дню. Не только времени, но и сил становилось как будто больше, и их хватало на все дела и на все удовольствия. С Мавис они виделись совсем редко, потому что все ее свободное время, похоже, занимал Тео, как и все его время (как подозревал Симон) теперь занимала она. Влюбленные были в той счастливой поре, когда каждый час, проведенный поврозь, кажется им украденным друг у друга. На долю Симона остались вечера с Евмением, чтение, прогулки, ужины в тесном кругу и подготовка к отъезду – чему Флориан должен был быть сердечно рад, но все-таки невольно грустил и скучал. Чтобы развлечь друга, Евмений привлек его к своему аптекарству, и Симон с охотой включился в его «зельеварение», так что теперь они, бывало, днями просиживали в его каморке или возились во флигеле, где у Евмения была устроена настоящая лаборатория. Это были спокойные и радостные часы, и Флориан чувствовал, что все это - отдых перед новым поворотом жизни, и что этот отдых он заслужил.

Тем больше он удивился и даже встревожился, когда однажды на заре ему принесли записку, в которой королева призывала его к себе. Быстро пройдя на ее половину, Флориан обнаружил Мавис в ее маленькой гостиной в обществе Гироккин. Обе женщины были бодры, как будто давно встали, и Мавис была особенно хороша и свежа в своем утреннем платье – белом с нежно-голубыми мелкими цветами. Ее темные волосы были, как всегда, аккуратно подобраны, платье сидело безупречно, и все же глаз Симона улавливал в ней что-то новое, какую-то томную, расслабленную грацию в наклоне головы, в мягких завитках волос, в нежном румянце, вернувшемся на ее щеки, в линиях тела, ставшего словно мягче и гибче, и в глазах, синих, мечтательно-туманных. Гироккин – та была как обычно, строга, опрятна и ехидна, но и ее глаза сегодня сияли каким-то особым светом, словно омытые радостными слезами.

Женщины приветствовали Симона улыбками и переглянулись, как будто советуясь, кто будет говорить первой.

 - Мы решили, что вы должны взглянуть кое-на-что, мэтр Флориан, - наконец загадочно произнесла Гироккин, несмотря на всю сердечность, так и не принявшая с ним короткого обращения.

 - Готов взглянуть на все, что вам угодно, - повеселев от того, что его тревоги, похоже, были напрасными, ответил Симон.

И так же, как когда-то давным-давно, Гироккин зашла королеве за спину, быстрыми ловкими движениями расстегнула крючки и знаком подозвала его ближе. И так же, как давным-давно, Мавис покраснела и смутилась, но теперь она улыбалась, посмеиваясь и над ним, и над собой. Флориан приблизился и посмотрел. Повязки не было. Под платьем была гладкая, молочно-белая спина с нежными веснушками там и сям, а под лопаткой, там, где привычно было видеть рану, сиял новенькой розовой кожей свежий круглый шрам. Гироккин, не удержавшись, ласково погладила его кончиками пальцев, и Мавис, закрыв лицо руками, счастливо рассмеялась.

 - Она зажила! Все прошло! – радостно шепнула она и ему, и Гироккин, и самой себе – словно желая получше осознать эту новость, пока няня так же проворно и ловко приводила ее одежду в порядок.

 - Любовь все лечит, - брякнул Флориан, чтобы что-нибудь сказать, внезапно поглупев от счастья.

Мавис вновь засмеялась – легким, свободным смехом, как птичья трель.

 - И любовь, - сказала она.  – И ты. День за днем, слово за словом… Я никогда не забуду, что ты для меня сделал и кем стал. Что бы ни случилось – здесь тебя всегда ждет дом.

Тут она легко взяла его руку и прижалась к ней лбом, вызвав в нем волну смущенной нежности. А Гироккин, подобравшись поближе, внезапно клюнула его в плечо.

 - Дамы! Дамы! – растерянно вскричал Флориан, смутившись окончательно.

Где-то вдалеке открылась и захлопнулась дверь, и по полу потянуло весенним холодным сквозняком.

 - Это Тео, - радостно сказала Мавис.

И точно, он в ту же минуту явился на пороге – веселый, счастливый, сияющий улыбкой навстречу всем присутствующим в комнате. Больше всего им с Мавис хотелось обняться – это было видно по их движению навстречу друг другу – но в присутствии старших они почли за благо держаться скромно и лишь встали бок о бок (хотя у Симона мелькнула мысль, что откуда бы Тео сейчас ни явился, ночью его в его покоях вряд ли видели).

 - Сегодня мы объявим о нашей помолвке,  - начала Мавис.

 - Долго думал, у кого просить твоей руки, - живо подхватил Тео. – Не у тебя же самой. Надо посмотреть дворцовые протоколы прошлых лет…

 - Гироккин уже посмотрела, - кивнула Мавис. – Будешь просить сегодня перед Малым Советом, готовь речь.

Она жалобно посмотрела на Симона.

 - Я бы хотела, чтобы Тео говорил с теми людьми, которые действительно меня любят. Которые заменили мне родителей.

 - О да, из Евмения вышла бы прекрасная мать… - пробормотала Гироккин, и Мавис против воли прыснула.

 - Не перебивай меня, няня! Я знаю, ты тоже волнуешься. Так вот, если кому и передавать мою руку в руки Тео, так только вам троим, - ласково продолжила она. – Но к сожалению, это совершенно не укладывается в протокол. А дворцовый протокол – наше все. Поэтому сегодня вечером мы хотим увидеться с вами и поужинать вместе: ты, няня, Евмений, мэтр Флориан и мы с Тео. Чтобы сказать друг другу без спешки и стеснения то, что хочется сказать. Вы – моя семья.

Она вздохнула и улыбнулась.

Тео шагнул к Симону и с чувством сжал ему руку.

 - Спасибо вам, мэтр Симон! – тихо сказал он. – Какая удача, что вы оказались здесь. Признаюсь, я не сразу это понял, и это не делает мне чести.

Потом он горячо обнял суровую статс-даму.

 - Спасибо, няня Гироккин! За всё!

Та перенесла это с обычным чопорным достоинством.

 - Я сам скажу Евмению, хочу повидаться с ним, - сказал Тео, поворачиваясь к Мавис.

Та кивнула, и Тиальфи, откланявшись, поспешил вон, только шторы взметнулись.

 - Все-таки молод он для тебя, моя птичка. Молод! Никакой солидности, - сварливо сказала Гироккин.

- Это со временем пройдет, няня, - невозмутимо ответила Мавис.

 - Я хочу еще поговорить с тобой, мэтр Флориан, - обратилась она к Симону. – Но наверное, позже. Давай выйдем в сад в полдень – я буду ждать тебя на главной аллее. Мне нужен твой совет.

 - Я приду, - просто ответил Симон.

 

Мавис повернулась к Гироккин.

 - Давай собираться, няня. Перед Малым Советом нам предстоит многое сделать.

 

42

****

 

В этот раз Флориан пришел на главную аллею первым. Сад понемногу оживал – он был еще серым и пыльным, но чьи-то невидимые руки там и сям оставили следы приборки: аккуратные кучи прошлогодней листвы, расчищенные дорожки и клумбы. Флориан задержался в той части аллеи, откуда видно было вдалеке купы берез – между белыми стволами золотистый солнечный свет стоял как налитый. Небо синело по-весеннему, глубокой лазурью. В воздухе, еще холодном, уже ощущалось будущее ласковое сухое тепло.

 - Подсыхает, - с улыбкой сказала Мавис, подходя и становясь подле него. – Скоро цветники разобьют. Тюльпаны высадят, крокусы… И все тут оживет.

 - Расцветет на краткий миг, - ответил Флориан, предлагая ей руку,  – и уснет снова, и снова – и так много раз…

Она лишь покачала головой, не принимая его меланхолии.

 - Я бы сказала, что еще много-много раз проснется, - легко поправила она.

Они свернули на боковую аллею и двинулись через сад к боковому выходу.

 - Давай советоваться? – напомнил ей Симон. – О чем ты хотела?

Мавис подняла голову, разглядывая кроны деревьев, пытаясь придать лицу беззаботный вид.

 - Ты же видишь, я счастлива, - заверила она Симона.

 - Вижу, вижу, - успокоил он. – Но есть что-то у тебя на уме, что мешает радоваться в полную силу?

Мавис остановилась и развернулась к нему лицом.

  - А что если он меня разлюбит? – выпалила она.

 - Хм?  - сказал Флориан.

 - Что если мы разлюбим друг друга, а мы уже будем женаты? Или что если Тео со временем решит, что роль консорта не для него? А это может ведь произойти, если он меня разлюбит?... А что если я… тоже… охладею к нему? Жизнь-то длинная. Что мы тогда будем делать?

 - Да, серьезные вопросы… - улыбаясь, ответил Симон.

Мавис смутилась.

 - Когда ты так это говоришь, я сразу чувствую себя дурочкой, – жалобно сказала она.

Флориан вновь пустился идти, увлекая ее за собой.

 - Честно признаться, я не знаю, что тебе ответить, - наконец вздохнул он. – Мне хорошо – я оставляю вас здесь, и для меня пока что все заканчивается вашей помолвкой – как в сказке. А для вас все только начинается, конечно…

  -Но ведь ты вернешься? – напряженно спросила Мавис.

 - Я вернусь, - согласился Симон. – Только пока не могу сказать, скоро ли…

 - Свадьба будет через полгода, - задумчиво протянула она. – Я надеялась, ты успеешь…

Флориан пожал плечами:

 - Этого я не могу тебе обещать. Я вернусь как только почувствую, что пора… И дорога тоже ведь займет сколько-то времени.

 - Верно, верно, - печально вздохнула Мавис, и снова потянула его за рукав.

 – И все-таки у меня сердце не на месте, - пожаловалась она. – Что скажешь?

Они дошли до дверцы и вышли за стену на склон горы. Далеко внизу под ними лежала Река, мутная и серая после зимней спячки. Ветер гнал по ней волны с белыми барашками пены. Он вмиг растрепал волосы Мавис, взметнул полы ее пальто, потянул шарф Симона, словно хотел все унести за собой и бросить в реку. Королева и Флориан постояли немного на ветру, подставив лица его вольной свежести, а потом отступили под защиту крепостной стены.

 - Я скажу тебе, - начал Флориан, прижимая ее руку локтем к своему боку, – что твой страх очень понятен. Ведь вы с Тео в самом начале вашей истории, и у вас еще ничего нет, кроме вашей любви. Поэтому когда ты воображаешь, что любовь исчезнет, то в этой страшной картинке ты остаешься ни с чем. Однако брак чем-то похож на сундук – вы будете складывать в него то и это, постепенно, день за днем, год за годом… и тогда, если вдруг тебя посетит охлаждение, ты все равно увидишь, сколько всего еще у вас есть… Если, конечно, вы будете складывать.

Он помолчал, глядя на убегающую вниз тропу, и нехотя добавил.

 - Вы с Тео оба гордецы, и вам порой будет нелегко. Но говорить о трудностях брака со счастливой невестой – дело глупое и неблагодарное. Лучше я скажу тебе, что будет и множество легких, счастливых моментов. Будет радость. Она уже есть. Жизнь состоит из трудностей только наполовину (а может быть, и меньше того) – значит, на вторую половину она состоит из радости. Мы с женой прожили немалую жизнь вместе – хоть, видит Бог, я желал бы, чтобы она была длинней – и, оглядываясь назад, я не помню страданий – только счастье. Хотя, конечно, и страдания в ней были тоже.

 - Вот и все, чем я могу тебя ободрить, -  добродушно заключил он.

Мавис задумчиво молчала у него под боком, не снимая своей руки с его локтя.

 - Не могу согласиться, что у нас с Тео ничего нет, кроме любви, - наконец сказала она. – Мы были друзьями. Мы несколько лет работали вместе. Это гораздо больше, чем «ничего». Значит, случись что, есть надежда, что мы можем опереться на это.

Флориан тихонько усмехнулся и кивнул:

 - Вот и прекрасно. То ли еще будет.

И совсем тихо добавил:

 - И кроме того – есть все же и что-то большее, чем все мои скучные рассуждения. Есть любовь. Вот эта самая вечная, негромкая, не такая, как говорят о ней поэты... но стоит лишь прикоснуться к ней – и уже никогда не захочешь ничего другого. – Он вздохнул. – И я тебе, конечно, именно такой любви желаю, хотя бы для нее вам понадобилась вся ваша храбрость… И знаешь, - шепнул он как будто совсем самому себе, – я рад, что в эту минуту все наши мысли - о любви, хоть я старый сухарь, а ты – юная влюбленная дева… А может быть, именно поэтому…

Всё, пора домой, тебя ждут дела!

 

Мавис улыбнулась своим мыслям и повернулась к двери. Симон потянул за кольцо, и они вновь вернулись в сад, скрывшись от ветра за высокой стеной.

 - Есть еще одно, что меня беспокоит, - нерешительно сказала Мавис. – Хотя я не знаю, чем ты мог бы помочь. Наверное, мне просто хочется рассказать тебе мои мысли, по привычке.

 - Давай, говори, - подбодрил ее Флориан.

Мавис нахмурилась. Под ногу ее попался камешек, и она бездумно толкнула его носком ботинка, послав с дорожки в кусты.

 - Я думаю: как мне быть с Сеймуром, - хмуро сказала она. – Мне нужно тебе кое-что рассказать.

И она вкратце поведала ему, какую роль сыграл в их истории начальник охраны. Флориан только грустно вздыхал.

 - Я знаю, что Сеймур – человек верный, - упрямо сказала королева. – Несмотря ни на что. Я не буду гадать, почему он так поступил. Но я не могу теперь оставить его в замке. Тео не допустит, чтобы он, как прежде, охранял меня – да и мне, признаться, от этой мысли не по себе… Но что же с ним делать? – раздраженно воскликнула она. – Какое назначение не будет для него опалой?

Она в смятении свернула на первую попавшуюся дорожку. Симон шел следом за ней.

 - Тео говорит, что Сеймуру не повредит настоящее дело. Он предлагает отдать ему под начало внешнюю разведку…

 - Неплохая мысль, - сказал Симон, чтобы успокоить ее.

Мавис покачала головой.

 - У меня нет уверенности, что она хорошая. Мне тревожно и грустно… как будто я потеряла старого друга, - с тихим отчаянием сказала она.

 - Если что и может помочь Сеймуру, так это свобода, - задумчиво ответил Флориан. («И в первую очередь, кажется – свобода от тебя», - печально подумал он).  – Предлагай ему, что считаешь нужным – и предоставь ему делать выбор. В конце концов – Сеймур не мальчик. У каждого своя судьба. Ты не можешь решать за всех.

 - Именно это я и делаю. Я - королева, - надменно сказала Мавис.

Флориан тихо рассмеялся. Засмеялась и она.

Вместе они дошли снова до начала главной аллеи и остановились у подъездной дорожки.

 - Куда ты теперь? – спросила Мавис.

 - Поеду в город, нужно сделать кое-какие покупки, - ответил Симон.

 - Тогда удачно тебе поторговаться, - с улыбкой отпустила его Мавис.

Симон поклонился и отправился в конюшни, а она пошла к дому. Пройдя с десяток шагов, он оглянулся и проводил глазами ее прямую, решительную фигуру. Он увидел, как она вошла в дверь, и усмехнулся, представив, какая кутерьма затеется сейчас в Большом доме.

«Ты – ось, на которой все вращается здесь», - с любовью подумал Флориан ей вслед.

 

Возвращался он уже в сумерках, торопясь поспеть к их «семейному» ужину в честь Мавис и Тео, прикидывая, сколько времени уйдет у него на то, чтобы умыться и переодеться. Около конюшен было пусто – малый, который обычно принимал лошадь, куда-то запропастился. «Ладно, мы не гордые, - с досадой подумал Симон, - сами справимся». Он расседлал лошадь и завел ее в стойло – там было тихо и уже темно. Лошади стояли справа и слева, тихонько перетаптываясь с ноги на ногу, вопросительно поворачивая к нему свои красивые головы. Двигаясь по проходу, Симон внезапно заметил ногу в черном сапоге, торчащую из стойла слева от него. Подойдя поближе и заглянув за загородку, он с удивлением обнаружил Сеймура – тот сидел, привалившись боком к стенке, вытянув одну ногу и подогнув вторую. Глаза его были закрыты, лицо в густой тени было серым и безжизненным. Встревожившись, Симон зашел внутрь и склонился над ним – спиртным не пахло.

 - Нет, я не мертв, - внезапно хрипло сказал Сеймур, не открывая глаз. – И даже не пьян.

Флориан присел рядом с ним, вглядываясь в его лицо. Выражение его Симону нисколько не нравилось – оно было словно у человека, измученного приступами боли.

Сеймур открыл глаза и покосился на Симона.

 - Я просто пришел посидеть с моей лошадью, - неопределенно объяснил он. – Поговорить. Мы с ней вроде как друзья.

 - Добрый вечер, - невпопад сказал Флориан.

Сеймур вяло кивнул.

Он сидел молча, а Флориан сидел рядом, сгорая от желания встать и пойти к себе, но не в силах прервать молчание и оставить этого человека тут в одиночестве. Так что они сидели напротив, время от времени поглядывая друг на друга и неловко отводя глаза.

 - Это был просто минутный порыв, - внезапно с болью сказал Сеймур. – Просто помрачение.

 - Я верю, - тихо ответил Флориан.

Сеймур вновь закрыл глаза.

 - Все хорошо, что хорошо кончается, - сказал Симон.

Сеймур покачал головой.

 - Я предал ее доверие, - медленно сказал он. – А потом струсил. Я трусил и молчал, уверяя себя в том, что я прав. Она никогда меня не простит.

 - Королева… - начал Симон, но Сеймур жестом остановил его.

 - Я сам себя не прощу, - с расстановкой сказал он.

Флориан вздохнул.

 - А вы заслужите себе прощение, - предложил он. – Вы служили королеве многие годы – и можете послужить еще. Уверен, для вас найдется дело. Ваш опыт и рвение еще нужны ей – а ошибиться каждый может.

 - Нет, - глухо ответил тот. – Моя жизнь кончена.

 - Не говорите глупостей, Сеймур, - резковато сказал Симон.

Начальник охраны открыл глаза и с усилием перевел взгляд на его лицо. Рассмотрев встревоженного Симона, он бледно усмехнулся.

 - Не бойтесь, мэтр доктор, - проскрипел он. – Я не собираюсь устраивать драмы, покончив тут с собой прямо после известия о помолвке. Как можно омрачить ей такое счастливое время? Нет, я просто подаю в отставку. Сеймур исчезнет, растворится… вот и все.

Флориан не знал, что сказать. Он чувствовал сострадание и тревогу, и досаду на себя за свою беспомощность, и еще – бесконечную печаль. Он посмотрел на начальника охраны и снова припомнил свою первую встречу с ним, и их короткие разговоры, и само ощущение от его присутствия – словно от тени на стене, следующей повсюду за Мавис.

 - Вы верный человек, Сеймур, - наконец промолвил он. – И я всегда буду думать о вас только так.

И это было все, что он мог сказать.

Сеймур молча кивнул – может быть, в этом была доля благодарности -  по крайней мере, Симону так показалось. Флориан поднялся и двинулся к выходу, так и не придумав, как лучше попрощаться, и лишь вздохнул, прикрывая за собой загородку.

Выйдя из конюшни, он взглянул на ясный месяц, поднявшийся уже высоко над садом, и поспешил к дому, торопясь окунуться в его уютное тепло, но мыслями еще долго невольно оставаясь там, откуда вышел.

 

43

****

 

Наконец все осталось позади – приготовления, сборы, вечера в гостиной Гироккин, разговоры, поручения, прощания. Всё было готово, и все были готовы. Ранним утром Флориан в последний раз умылся и собрался в своей спальне, торопливо оделся, поглядывая в окно – день обещал быть ясным, веселым. Оглядев свои комнаты, он мысленно раскланялся с ними – с письменным столом, с камином, с кроватью и с креслом у окна – со всем, что было временно дано ему и чем он бездумно, но с удовольствием пользовался. Теперь, прощаясь, он вдруг снова увидел изящество линий, гармонию цветов, и легкую обветшалость – знак того, что всем этим долгие годы пользовались разные люди. Он заново оценил уют и покой этого места – мягкую обивку кресел, солидные складки портьер, аромат и прохладу свежих простыней, всегда ожидавших его – и сердечно простился с ними, запечатлев их в своей памяти. Теперь он собирался пойти к Лукео и выпить с ним чаю перед отъездом. Все вещи были уже собраны и загодя отправлены в плавучий дом, так что Симон отправлялся налегке. Даже в порт ему не нужно было ехать: расторопной команде было поручено привести его кораблик ниже по течению в маленькую гавань, куда вела дорога от замка. Так Мавис и Тео могли проводить его до самой реки, не привлекая лишнего внимания.

Лишь только он направился к двери, как бронзовая ручка сама собой повернулась, и дверь плавно распахнулась ему навстречу. Фрея шагнула через порог и одним движением тихо прикрыла дверь за собой, оказавшись с ним почти лицом к лицу – он и опомниться не успел. В зеленовато-лимонном золотистом шелке она струилась словно луч весеннего солнца в темной раме дубовых дверей. Ее глаза были прямо напротив его –и вместе с привычной усмешкой на дне их были растерянность и печаль.

 - Как? – весело сказала она. – Разве вы уедете, не попрощавшись со мной, милый доктор?

И стушевалась, не выдержав взятого тона, опустила свои золотые ресницы, а когда снова подняла глаза, в них блестели слезы. Она попыталась улыбнуться, но губы ее задрожали, и она, не давая себе воли, слегка прикусила их. Резче обозначилась морщинка у рта, справа.

Флориан был удивлен и, не зная, что сказать, вежливо и ласково молча смотрел на нее.

 - Я хотела сказать, - снова начала она, вздохнув, - хотела сказать вам спасибо за все, что вы сделали. Я чувствую, что во всем, что было здесь, вы сыграли важную роль. Я рада, что Река принесла нам именно вас... И я благодарна вам за каждый день, каждый час, что вы провели здесь. Что бы ни случилось. Как бы ни повернулась жизнь. Я буду думать о вас – как вы были с нами в этом доме, в этих комнатах – и у меня станет теплее на сердце… как будто ваша рука прикоснулась к нему.

Она замолчала, снова прикусив губу, словно запрещая себе говорить дальше. Флориан смотрел на нее и видел ее смятение и ее решимость, и всю ее, такую живую, текучую как вода, переменчивую, обманчиво спокойную, глубокую и темную на дне, легкую и игривую на поверхности.

 - Я не думал, что ты такая трусиха, - сказал он.

Ее глаза сверкнули.

 -  Я не думала, что ты настолько близорук, - парировала она.

Оба усмехнулись.

 - Вот, собственно, и всё. Только это, - сказала Фрея, опуская ресницы. – Да еще вот что.

И она, приподнявшись на носки, легко поцеловала его в уголок губ.

Яркие голубые глаза отдалились, внимательно разглядывая его, дрожа и дразня улыбкой.

 - Фло-ри-ан… - нараспев шепотом позвала она  - и что-то в нем откликнулось на зов.

Она, как будто только этого и ждала, отступила и повернулась, и взялась за ручку двери. На миг ее голова опустилась, а лицо погрустнело, и она обернулась к нему через плечо, словно не желая уходить.

 - Я буду ждать тебя, - просто сказала Фрея.

И выскользнула из комнаты – словно рыба, плеснув хвостом, ушла в глубину. А он остался, ошеломленный, озадаченный, и, как всегда рядом с ней, чувствуя внезапное желание вдохнуть полной грудью.

 

Позже, напившись на дорожку чаю, обнявшись и расцеловавшись с Евмением, наказав другу писать на свой старинный адрес, памятный с юности им обоим, еще раз обнявшись и еще раз обнявшись в дверях, Флориан дошел наконец до конюшни, где его уже ждали. Мавис уже была верхом – на белой лошадке, изящной, словно лебедь. Тео рядом разговаривал со своей лошадью. Симон ожидал, что под седлом у него ходит какой-нибудь вороной жеребец, свирепый, словно барс, а увидел гнедую долгогривую кобылу редкой красоты – поджарую, сильную, выносливую даже на вид, с тонкими пружинистыми ногами, с огненными глазами. Видно было, что лошадь норовистая, нервная – а еще что Тео любит ее и ловко, ласково управляется с ее норовом. Почему-то на сердце у Симона стало от этой сцены веселей, как будто какая-то смутная тревога растаяла в нем. Он взобрался на свою лошадь, и все трое тронулись от конюшен по краю сада к воротам и дальше, вниз по дороге, к синеющему внизу огромному полотну реки, то пропадавшему за деревьями, то вновь представавшему перед ними за поворотом во всем своем блеске.

Флориан впервые видел Мавис верхом и любовался тем, как крепко и непринужденно она держится в седле, как явно радуется этой возможности и как ее радость передается грациозной танцующей кобылке. Тео держался рядом, заботливо, но бестревожно, поддразнивая ее тем, что за время болезни Ее королевское величество поутратила сноровку. Они ехали то шагом, то рысью – когда Мавис от избытка чувств горячила лошадь – и разговаривали о пустяках: все важные слова были уже на много раз сказаны, и ими владела легкая, прозрачная грусть близкого расставания.

Вот уже река засверкала близко в просветах между деревьями. Внизу показался песчаный берег и гарцующий на мелкой волне плавучий дом. С борта его на берег были перекинуты сходни, и молодчики Тео спускались по ним, освобождая дом для его хозяина. Выехав на песок, всадники спешились и отправились дальше на своих двоих. Тео учтиво приотстал, задержался потолковать с подручными, позволив Симону и Мавис уйти вперед и остаться наедине. У сходней они остановились, и Мавис посмотрела на него – ясным, теплым взглядом, в котором только Флориан мог разглядеть облачка грусти. С неизменным достоинством и грацией она простилась с ним… а потом вдруг, порывисто вздохнув, обняла. И Симон крепко обнял ее, прижав к сердцу, ощутив на лице шелк ее волос, растрепанных ветром. Потом она отстранилась, подошел Тео, тоже простился и тоже на прощанье обнялся с ним.

 - Прощайте, не скучайте! – сказал им Флориан, улыбаясь.

 - Возвращайся, мэтр Флориан! – сказали они.

И это было то немногое, что они могли сказать друг другу, потому что слова говорят лишь половину того, что есть – а может быть, и меньше того.

 

Машина уже была под парами, и Флориан, поднявшись на борт, отчалил от берега. Колеса неспешно и мерно задвигались, поднимая брызги пены, и плавучий дом медленно двинулся вперед, радуясь свободе, хозяину и веселой волне. Флориан долго смотрел на склон горы, по которому поднимались верхом две прекрасные, как на картинке из книги сказок, фигурки. Одна, вдруг склонившись в седле, закрыла лицо рукой – другая, приблизившись, нежно погладила ее по плечу и взяла за руку. У Симона у самого в носу защипало, и на глазах выступили слезы. Он смахнул их, не стесняясь, и перевел взгляд вперед, на лежащую перед ним реку.

Теперь, когда Река несла его, Флориан перестал замечать ее красоты и думать о ее мощи и величии. Он правил, глядя вперед, посматривая одним глазом в лоцию – отличный, самый новый экземпляр, подаренный ему Тео – держась поближе к гористому правому берегу и внимательно выглядывая что-то в его поросших кустами изгибах. Воспоминания обо всем, что было, смешивались перед его внутренним взором с мечтами о том, что будет. Север соединялся с Югом. Но нужно было смотреть вперед – и Симон на время отвернулся от грез, продолжая пристально вглядываться в берег.

Наконец за поворотом реки показался обрывистый спуск, удобный для того, чтобы бросить на него сходни, и одинокая серая фигура у обрыва, закутанная в длинный плащ с капюшоном. Флориан повернул руль, сбавил ход и осторожно причалил.

 - Поднимайтесь, Сеймур! – крикнул он.

Человек в плаще сдвинулся с места, подхватил с земли небольшой тюк с пожитками, забросил его через борт на палубу и по сходням перебрался на корабль.

Колеса снова дрогнули и пошли, пар зачуфыкал в машине, и плавучий дом, плавно повернувшись, двинулся прочь от берега, к середине реки, уверенно набирая ход. Вскоре он скрылся за поворотом. Пенная волна от его колес в последний раз ударила в берег – и река разгладилась, невозмутимо и неспешно катя свои воды ему вослед.




Комментарии читателей:



Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.