Закат Европы
Притихли птицы – может быть, гроза
начнется к ночи. Как похож закат
на пламя погребального костра…
В вечерних новостях справляют тризну –
манерно, зло. Седые старички –
ван Эйк и Рембрандт, Брейгель и Веласкес –
кряхтя, из рам своих сооружают
уж если не ковчег – хотя бы лодку...
Звенит комар настырно, а над ним
занесена карающая длань.
Сгустились тучи. Скоро грянет буря.
* * *
Нас кто-то бросил в тихие кварталы,
в проезды, переулки и дворы.
Подъезды — неисправные порталы
в иные и прекрасные миры.
Ни бабушек, ни кошек из подвала,
ни детворы...
Здесь все туманно, сыро, смутно, зыбко,
треск под ногой — как щелканье хлыстом.
Здесь страхи сразу множатся на сто,
и шаг любой — без права на ошибку.
Лишь за спиной чеширскою улыбкой
маячит «Стой!»
Так, словно в заколдованном лесу,
мы год за годом бродим без охраны.
Скользят слова, как шкурка от банана,
и щиплет подозрительно в носу.
И Герцогиня сыплет соль на раны,
а перец — в суп.
* * *
Крутить штурвалы бесполезно:
в чудесном сне ли, наяву
плывет кораблик мой над бездной,
и я плыву.
Мерцает Вероникин Волос
вверху, в водовороте звёзд.
Внизу кусает Уроборос
себя за хвост.
И ненавистные вопросы,
над сонной пустотой кружа,
как стая хищных альбатросов,
нас сторожат.
Ответ на них прощальным криком
не обернется ли — как знать?..
Да нет, пожалуй, Вероника —
хороший знак.
* * *
Мой ежедневник оборвался на девятнадцатом июля,
и потому слегка смущаюсь, как седину встречая вдруг
на вечно юном настоящем приметы времени: мамуля
мне с дачи тащит помидоры, капусту, яблоки и лук.
И ветер треплет крылья тюля,
и надо гладить стрелки брюк.
Уютно дома, и все чаще на улице свежо и сыро,
под кленами трава и листья перегнивают на компост.
Кидаю ночью в морозилку остатки мяса, масла, сыра —
и не заметила, ворона, как начался Успенский пост.
Вопрос о том, откуда дыры
в девичьей памяти, не прост.
Наверное, все дело в счастье, которое во мне гнездится,
и не расспросишь ведь, откуда оно пришло, когда уйдет.
Застенчиво краснеют даты на девственно пустых страницах:
ну не писать же, в самом деле, как в тапочки нагадил кот...
А между тем блаженство длится,
минуты складывая в год.
* * *
Внимательно рассматриваю фото.
Ну что сказать? Непыльная работа —
широкий стол, компьютер, кресло, «Паркер».
Но этот ракурс в четверть оборота —
в нем чудится мальчишеское что-то:
пустынный берег моря, крики чайки,
сеанс в кино, индейцы в старом парке...
Мы понимаем рано или поздно,
что молодость убийственно серьезна:
карьерный рост с отдельным кабинетом,
и наконец-то отпуск будет летом,
опять болеют дети, дача, тёща...
Но стоит разобраться с этой прозой,
как жизнь течет приятнее и проще.
Мне кажется, твоя пора приходит,
одевшись не по моде — по погоде,
гулять по тихим улочкам часами,
кормить с руки нахальных рыжих белок
и с озорством пыхтелок и сопелок
читать «Под голубыми небесами...»
и даже «Муха села на варенье...»
Да, в сущности, вся жизнь – такая малость.
Но и она зачем-то нам досталась…
Прошу тебя, чудесные мгновенья
не упускай и так себя наполни,
чтоб не сумела впредь я разобраться,
где радостью глаза твои искрятся,
где плещутся о мол морские волны.
Ибо иго Мое благо
1.
Здесь живет неопознанный кто-то
среди саш, катерин и полин.
Сквозь обшивку его звездолета
третий год прорастает полынь.
По субботам здесь едут на дачу,
топят баню и жарят шашлык.
Здесь под праздник, бывает, поплачет
миром в старенькой церковке лик.
В общем, нет здесь ни злобы, ни мести,
хоть не всякий внимателен взгляд.
Здесь за ужином смотрят все вместе
сериалы и «Пусть говорят».
Эта жизнь оплетает узлами,
эта жизнь прилипает, как мед.
Здесь никто ничего не узнает,
а узнав — ничего не поймет.
2.
Тихий дворик трехэтажки. Стены в серой штукатурке.
Ни одной решетки в окнах. Фонари исправно светят.
Тополиный пух, пакеты, листья, фантики, окурки
с тротуара прямо к урне аккуратно гонит ветер.
Неземным дыша покоем, жизнь течет старинной сказкой:
пиво пьют с зятьями тещи и с невестками золовки,
а в квартире номер сорок, дожидаясь рук хозяйских,
спят скафандр на антресолях и пустой баллон в кладовке.
Рядом лес, и часто веет земляничным ароматом.
Сиротливо брошен мячик у ограды спортплощадки.
Друг за другом по газону резво носятся котята,
и в кустах за гаражами малышня играет в прятки.
По соседкам, как настанет полдень — местная сиеста,
баба Люба посудачить ходит без валокордина...
По неведомой причине у четвертого подъезда
в сентябре цветут пионы и в июне — георгины.
3.
Пять лет прошло — прижился, даже счастлив.
Квартира — двушка, рядышком обитель.
К помазанию ходишь и к причастью,
а батюшка смеется — мол, хранитель
и даже не выдумывай, что падший.
А рудименты крыльев — не уродство,
и, в общем, безобидное юродство —
запутавшись в отличьях малых родин
от родинок, при всем честном народе
цветочный куст, давным-давно увядший,
мгновенно от смущенья оживлять.
К тебе привыкли взрослые и дети,
и любят бабушки. Встаешь обычно рано
и ходишь на рассвете погулять.
Тебя интересует все на свете,
за вычетом нотаций и сентенций,
особенно же — местная еда...
И, в общем-то, почти не ноет сердце,
когда чуть-чуть левей Альдебарана
виднеется знакомая звезда.
#стихидляванечки
(цикл)
1.
Крошке Енотику нужен хрустальный дом,
кухни, кладовки, тёплые спаленки в нем,
с флюгером-птичкой, крутящимся даже в штиль,
и чтобы звезда венчала башенный шпиль.
Есть чертежи, и стройка кипит с утра:
шепчутся, лапки поджав, посреди двора,
перебирают кварцы, топазы, слюду
Крошка Енотик и Тот-Кто-Сидит-в-Пруду.
2.
Крошка Енотик сидит и смотрит в окно.
Солнце ушло за деревья давным-давно,
небо затянуто снежною пеленой.
Крошка Енотик учит себя: «Не ной,
так и должно быть зимой, январь - он январь и есть.
Видишь в лесу фонарь? Значит, Нарния где-то здесь».
Крошка Енотик свой открывает шкаф,
ищет ботинки, шапочку, шубку, варежки, шарф,
ставит на стол сервиз и коржики на меду,
чайник включает - ну как без него придут...
............................................................
Белая Ведьма со свитой туда и сюда
носится в санках по зеркальному льду пруда.
3.
Солнце над горизонтом – рыжее, как грейпфрут.
За руки взявшись, по снежной равнине бредут
Крошка Енотик и его братишка-близнец,
целую вечность гулявший – и найденный наконец.
Строчки следов на полотнах недавних вьюг.
К фавну в пещеру ваши теории, доктор Юнг –
пусть они там по углам, как вуглускры, шуршат:
Крошка Енотик знает, что анима – не душа.
Сколько ни есть на свете лекал, и весов, и мер -
все, кто живёт и дышит, сшиты на свой манер...
Двое идут и смотрят, как оживает лес:
шустро на ветку дуба кто-то мохнатый влез,
кто-то пернатый распевается: динь-ди-лень!
Вот тебе, Крошка Енотик, и Дьюрин день -
с той стороны горизонта уже улыбаются всем
жёлтая долька лимона и горсточка монпансье.
4.
В доме уборка, готовка, возня и смех -
Крошка Енотик к себе приглашает всех.
Хриплый звонок надрывается целый день:
фавны заходят и белки, барсук и олень
(этот и вовсе зачем-то пустился в пляс -
щедро усыпан алмазами в кухне палас).
В сборе весь лес, и к вечеру невзначай
Белая Ведьма заглядывает на чай.
Дым коромыслом до утренних петухов:
лепят из снега волшебников и пастухов,
лепят барашков, пасущихся у пруда...
С башни хрустальной улыбается нам звезда.
Минотавр
Скучновато стало мне в лабиринте,
Я б отсюда хоть рабом на галеры:
Под ногами – Ариаднины нити,
За дверями – грипп, чума да холера…
Я брожу и приключеньями брежу,
Иногда изображая свирепость:
Месяцами ждать героя-невежу
Для чудовища, чай, даже нелепость.
Ариадна жарит мясо с картошкой,
Варит полные котлы вермишели,
Уговаривает – ешь понемножку,
Ты мужчина, значит, должен быть в теле.
Вкуса к жизни, жаль, совсем не осталось –
Надоели мне герои до рвоты…
Но – брожу и полирую свой лабрис:
Что поделаешь – такая работа.
Что скрывать: когда не сплю – спозаранку
Все мерещится мне смерть-избавленье…
Но хожу и тренирую осанку,
Силу воли, апперкот
И смиренье.
* * *
Созерцающий Бога — уже богослов.
Чистому сердцу открывается Бог ослов
и козлов, поросят, ягнят и людей.
Дан тебе мир — заботься о нем и владей,
наблюдая из года в год, как растёт трава,
как мужают младенцы, как в печке горят дрова,
как раскинулось — без начала и без конца —
звездное небо, икона Бога Отца.
* * *
Ночью приходит кот, ложится на поясницу или на бок:
Теплый, тяжелый, урчащий, когтистый клубок.
У него зачищена миска, закопан лоток –
Жизнь кота удалась, все ОК.
Ночью приходит кошка, ложится на душу и тоже скребет:
Теплый, тяжелый комочек тревог и забот.
Отдала бы ее хоть сейчас, да никто не возьмет:
Жизнь с этой кошкой – не мед.
Кот и кошка мурлычут, дом часа полтора как затих.
Я лежу в темноте и слушаю всех троих.
* * *
Я вижу асфальт, и бордюры, и люки колодцев.
Я вижу траву и деревья, залитые солнцем,
которое светит на всех, кто ему попадется.
Вещественны, зримы, объемны овчарки и моськи,
но плоски при этом, нечетки и странно неброски
фигуры банкира с портфелем, бабуськи с авоськой.
Струятся туманом Серёжи, и Саши, и Кати.
И вовсе невидимы глазу шаги благодати,
крадущейся следом — поймать, и обнять, и взыскать их.
* * *
В толще лазури плещется солнечный блик.
К югу плывет одинокий серебряный бриг.
Ветер ерошит вихры молодых тополей,
в русле бетонном течет человечий ручей.
Солнце, зелень и синь вбирает в себя зрачок —
и эта секунда цепляет меня на крючок.
Ловит — и в небо невидимой лескою дёрг:
рвет изнутри зазубренный страх-и-восторг,
но вместо кишок выпадает наружу суть...
Я выдыхаю.
Я продолжаю свой путь.
Всё хорошо — мы у неба на самом дне,
и впереди много-много похожих дней.
* * *
Странный город, темный город: окон черные провалы,
парк за кованой решеткой, водостоки, арки, башни.
По газонам снарк прошелся — судя по следам, к подвалу.
Ветер носит по проспекту отголоски воя банши.
Ветер носит по бульвару звуки флейты Звездолова —
и перильцами трепещет от волненья лунный мостик:
светлячков небесных стайки, кротких и послушных зову,
по нему спешат пробраться, чтобы к нам спуститься в гости.
Светлячки, с моста срываясь, падают, скользят по крышам,
ударяются о стекла, лужи, фонари, гирлянды
и, шипя от боли, гаснут. Сквозь предсмертный писк их слышно
чавканье и хруст хитина в старой норке под верандой.
* * *
Там — на вершине вершин, как воробушек, выпорхнет сердце.
Там — если мы доберемся туда, я скажу тебе, кто я...
Зоя Ященко
Серебряных туфелек пара — вот символ искуса:
два шага шагнуть — и к подножию гор устремиться,
где в дымке тумана у сосен домишко из бруса,
калитка, табличка «Владения Урфина Джюса»,
семнадцать ухоженных грядок, сарай и теплица.
Безмолвие леса тебя не смущает нисколько.
Дорожки чисты — ни следа, ни листочка, ни шишки.
В беседке к обеду нарезаны дынные дольки,
клубника поспела — и нет сотрапезников, только
задумчивый филин клюет шоколадную мышку.
Невинную сказку с собой унести я мечтаю,
но все бесполезно — бумага под грифелем рвется,
ломаются линии, тушь потекла...
Рассветает,
ломится в расщелины век беспощадное солнце —
и образ твой милый бледнеет, худеет и тает...
* * *
Кит во чреве Ионы страдает, ворчит и стонет.
Кит из чрева Ионы отчаянно рвется на волю.
Он, конечно, большой молодец и немного стоик,
но сто лет не видал папу, маму и брата Колю.
У Ионы снаружи огромная страшная суша,
где такие, как он, считаются просто уловом.
Кит – простой, честный парень и сам понимает – мол, трушу,
ну не так, чтобы душу продать и остаться, но... Словом,
кит согласен еще потерпеть, ожидание для и для.
Но осталось ему в Ионе всего три дня.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »