With no more sound than the mice make
His hand moves to and fro.
Like a long-legged fly upon the stream
His mind moves upon silence.
William Butler Yeats
История Макса (относительно чистый листок)
Он пропал на 24 года 6 месяцев 8 дней 3 часа и 34 минуты.
Шанти-шанти
- Он пропал на 24 года 6 месяцев 8 дней 3 часа и 34 минуты? Серьезно? - говорит Саша, хозяйка крохотного, на пять столиков, прибрежного кафе, громоздящегося над обрывом.
С ленивой, фирменной грацией жителей Анджуны она опускает с деревянного, покрытого грубой льняной салфеткой стола одну за другой ноги с грязными ступнями. Ножной браслет с колокольчиком тихонько звенькает.
Вообще вся левая лодыжка у Саши в фенечках и разноцветных веревочках. Эти мелкие местечковые детали, как и фирменная здешняя напоенная зноем, растопленная солнцем неспешность, сдобренная рассеянной улыбкой, похожей на легкую лодочку, плывущую под надзором полусонных зрачков, идеально вписывает Сашу в прибрежную плавную линию пляжа с мягким прибоем. Здесь, у кромки берега, песчаный желтый окаем вонзается в покрытый зелеными колючками холм, рассыпаясь напоследок чередой черных, вулканических, пенистых скалистых валунов с редкими заводями, где после отлива скапливается вода, пригодная для полива.
Француз, что сдавал в аренду кафе (вернее то, что здесь было, пока она не превратила ЭТО в уютнейшее кафе), выражался туманно, откровенно спешил поскорее улететь домой, но кое в чем все же не слукавил.
Это хорошее место.
С какой стороны ни посмотри.
Покрытый пальмовыми листьями навес на зыбких деревянных подпорках, да всего лишь одна белая, каменная стена, общая с хижиной, сдаваемой внаем. Такие местечки здесь называют «шейками». Но теперь это нечто особенное. Сашино кафе отличается от прочих на побережье. Оно совершенно не в индийском стиле. Специально для тех, кто уже надышался знойным коричным воздухом Анджуны - всласть, до удушья, и созрел немного остыть в объятиях чего-нибудь более светлого и знакомого.
Но главное – вид на закат. Именно за этим сюда к вечеру съезжаются на байках специальные сашины клиенты – за знаменитыми закатами ГОА. Это разномастные, иногда довольно странные человечки. Закат здесь принято встречать тихо, молча, в крайнем случае неспешно перешептываясь, словно на просмотре старого, артхаусного, почтенного фильма, прихлебывая апельсиновый чаей, масалу или ласси с маракуйей.
Саша, недоверчиво прищурившись, подносит к ярко накрашенным губам сигарету, будто жрица храма Шивы воскуренную палочку к украшенному разноцветными лентами алтарю.
- Он пропал на 24 года 6 месяцев 8 дней 3 часа и 34 минуты. Это все, что у тебя есть? Маловато для истории. Да и странное какое-то начало.
Сейчас она бесцеремонно заглядывает Максу через плечо, в его сумасшедшие листки. Тот бы и рад возразить, что у него в холщевой московской сумке путешественника есть еще что-то, но он молчит. Чем же тогда удивить насмешливую хозяйку?
- Это не начало, а конец.
- Что? У тебя есть конец, но нет начала?
Саша фыркает, смеется (беззастенчиво громко) и задорно щелкает Макса по растрепанному затылку. А потом, танцуя, вернее будоража воздух широкими, льняными серыми, в тонкую продольную полоску, шароварами, плывет проведать растущую помидорку в горшке на каменных ступеньках, спускающихся к морю.
- Так дела не делаются, глупый мальчик из Москвы.
- Не из Москвы я, а из Павлова Посада, - ворчит Макс и приглаживает волосы. – До Москвы еще два часа на электричке ехать.
Саша облокачивается на деревянные перила, скрепленные грубой бечевкой, и, прищурившись, смотрит на море. Волны шумят, но только чуть-чуть, это совсем не мешает разговаривать. Чудесное место! Если спуститься по ступенькам, пройти пару десятков рискованных шагов по черным пупырчатым камням, можно спугнуть крабов, и они попрячутся в расщелины.
На перила так удобно положить локти. Стоять, поглаживая теплый, нагретый бок глиняного горшка большим пальцем ноги, будто спину покладистого кота. В этот горшок Саша посеяла цветы. Бог знает, что за цветы, так, просто, без имени. В другой посадила помидорку. Сейчас март, помидорка уже покраснела, ее округлые бока отбрасывают блики. Да и цветы зацвели мелкими голубыми фонариками. Из таких по ночам вылетают феи, чтобы попудрить носы заблудившимся хмельным гулякам. После чего беднягам наверняка повсюду мерещатся извилистые тропинки в другие миры.
Аккуратная, будто миниатюрная цыганочка-подросток, индийская ворона выжидает хлебной подачки, прохаживаясь под столом. Она выпрашивает свою долю гордо, с достоинством. Знает, что это даяние нужно больше человеку, чтобы очистить его карму, а не ей. Ей-то всего бы пообедать.
- Много чего есть странного. Ты никогда не замечала, например… Идешь по улице днем и смотришь в окна многоэтажек, а они страх какие темные. Вроде бы, кажется, наоборот должно быть, там же люди живут, да и день солнечный. А окна все равно темные, а некоторые даже черные. И самые глухие и мрачные из них – твоих знакомых или, может, где родня живет. Идешь, всматриваешься в них, есть ли кто дома. Ну, вроде, наводишь фокус. Вот от того эта самая темнота и сгущается. Будто бы жизнь, вся, какая там есть (и ты идешь и думаешь, что знаешь ее, какая там у них сейчас хозяйственная суета, представляешь, что кто сейчас делает у себя дома), в одну точку собирается. И окна эти такие глубокие делаются, как самые безнадежные колодцы, черней черного. И выходит, ты ничегошеньки об этой чужой-знакомой жизни не знаешь. И пугаешься.
- Не замечала, - беззаботно бросает Саша через плечо, - я давно в Индии. Никаких многоэтажек, только коровы и море. А у нас в Израиле высоток нет. Все дома не выше четырех этажей. И окна днем открывают, и балконы в цветах.
Саше совершенно некстати вспоминаются стародавние, восстающие из мха времена, мама, квартира в Конюшенном переулке, темный, мрачный подъезд и нарисованная на стене уродливая рожица невесть кого.
Она спускается на берег и, грациозно обойдя опасные места, где в острозубых расщелинах будто бы бурлит кипяток, из отстоянной в камнях лужицы наливает в бутылку воды, чтобы полить растения.
- Зачем тогда ты сюда приехала?
Саша пожимает плечами и улыбается помидорке.
- Здесь жить спокойнее. Проще. Меньше напряжения.
- Шанти-шанти?
- Шанити-шанти.
- Вчера сюда заходили две женщины попросить воды. У обеих в волосах по розе. И маникюр только на левой руке. Почему только на одной?
- Здесь правой рукой рис едят. Такой обычай. Правая рука чистя, светлая, а левая темная, нечистая.
- Красивые на них сари, яркие.
- Это чтобы богам было заметнее. Боги у нас разборчивые.
Саша подмигивает.
- Приставучие тетки.
- Они украшения на берегу продают. Ты белый, не загорел еще, вот они и думают, что новенький, денег много. Всем сердцем желают тебя украсить.
Макс смеется, трясет нестриженной головой, отхлебывает чай из цветастой чашки размером с добрую миску. Ветер срывает со стола его листы бумаги, совершенно чистые.
- Я всегда буду белый. Я не сдамся, - доносится из-под стола, где он ползает на коленях, собирая бумажки.
- Покраснеешь, как миленький. Солнце здесь сильное, особенно сейчас, весной. Природа отрывается, как может, готовится к сезону дождей.
Да, думает она, скоро все здесь зальет к такой-то бабушке. И сашин маленький уютный бизнес тоже.
Лохматая голова выныривает из-под стола. Макс на карачках выбирается на свет с охапкой бумаги, нелепый, пыхтящий, будто мелкий божок-неудачник.
- Здесь так хорошо. Прохладно. Можно, я у тебя свою историю буду писать? Все равно до заката народу немного, столики свободные есть, а я не помешаю.
- Пиши, - насмешливо поглядывает Саша (какой он все же милый. Славная такая, сладкая синкопа, падающая резко и сразу на дно). – Когда до начала доползешь, дай прочитать.
История, начатая с конца, не может не быть странной.
Но Макс иронии не замечает и благодарно кивает. Деловито и озабоченно он снова раскладывает на столе свои листочки, будто готовую к защите диссертацию. Ворона умудряется утащить одну заблудившуюся пустую страничку в угол и начинает ее рассматривать, наклонив голову. Вид у вороны такой, будто она и вправду читает.
Саша украдкой подглядывает за ним. Я всегда буду белый? Как эти его листки, где он который день толком ничего не может написать.
Это все дурной московский узел внутри. Здесь люди живут не так. Незачем сопротивляться. Не пишется, не пиши, загорается, загорай.
Смутный мальчик, странный, и рубашка на пуговицах, застегнута на все до последней.
История Макса (на замызганном листке а4, на который кто-то наступил. Буквы расплываются, так как листок еще и подмочило дождем)
Наутро город только и говорил, что о ночном событии у фонтана «Удильщик и рыба».
Все требовали изловить чудовище и поместить его в клетку. Почему? Да потому что такое безобразное создание просто не может быть неопасным.
Но никто не рвался бежать ловить зверя. То ли ящерица, то ли птица то ли убежала, то ли улетела, хлюпая то ли безобразным хвостом, то ли косматыми крыльями по площадным камням.
Больше в городе его не видели. А соваться в болото, в который превратился поселок, это уж извините, большое спасибо. Дураков не нашлось.
С тех пор Пира больше нигде никому не встречался. Наверное все-таки он кое-что понял и постарался людям на глаза не попадаться.
Водомерка
По венам предчувствия, точно рыбки, плавают.
«Между жизнью и смертью все падает, падает снег» (Сантока Тенеда)
А в здешнем море что-то никакой живности не видно. На мидий не сезон. На кальмаров тоже. Вот лобстеров и крабов ловят. Но Саша мясо не ест. Иногда практикует медитацию. Это Ани, преподаватель йоги, ее научила.
Как и в детстве, в Москве, сейчас, на Анджуне Саша слушает много музыки.
Хотя бы даже из-за того, что он немец, а она еврейка, должно было возникнуть какое-то внутреннее неприятие. Как к Вагнеру, скажем. Вагнер Сашу пугает. Но ей нравится Шнитке. Если долго слушать Шнитке в наушниках, мир начинает казаться довольно небрежно скроенным. Тяп-ляп, фррр, полетели… Кажется, если поднести плеер со Шнике внутри поближе к хижине по соседству, та просто завалится на бок. Вместе с новым сашиным соседом – престарелым англичанином.
Хорошо, что мир вокруг музыки Шнитке не слышит, одна только Саша в наушниках. Иначе - беда… Белый, тяжеленный деревянный шкаф у стены может превратиться в раскормленного ребенка с перекошенным в истерике ртом, мирт, посаженный у входа, взовьется, взвизгивя истерично – правильно, сколько можно терпеть, давно не поливали.
Шнтке – это для некоторых как астрономия. Что мы знаем об астрономии? Да ничего, кроме того, что она есть.
Отчего здесь, на Гоа, солнце - словно марс на глянцевой картинке, красный, забывшийся марс, катящийся прямо на тебя. И отчего каждый раз столь эпичен этот естественнонаучный спектакль, что на него вся живность сбегается?
Саша специально такое местечко устроила, куда сбегаться приятно.
В беленой хижине с такой же крышей и пальмовых листьев, по соседству, через стенку, поселился высокий, худой, как рукоятка тяпки, англичанин. По виду ему тысяча световых лет, не меньше, зато скачет, как скунс в брачный период. Кто он такой и чем живет, Саша не спрашивает, но, конечно, знакомство неизбежно. Вывесил британский флаг, трусы для просушки и кормит ворон, бормоча под нос мелодийку и ловко разламывая лепешку. Бодрый, должно быть, пенсионер. Здесь все белые жители с приветом, других нет.
Все на Анджуне происходит на радость смешливому богу Ганеше, все по умолчанию посвящается его сломанному клыку, символизирующему несовершенство мира. Иной раз кажется, не существует вовсе проходящих мимо по своим делам, будто бессознательный поток сна, веселых шоколадных индусов в разноцветных одеждах. Как будто бы это медленно проплывающая ежедневная радуга, дарованная за хорошее поведение в прошлой жизни. Как будто бы они здесь одни – Саша и ее морские закаты.
И так уже давно.
Сашина улыбка не похожа на точку в разговоре или вообще на что-то определенное, она имеет привычку, лишь появившись, расплыться по лицу, будто горячее банановое суфле по блюдечку тонкого фарфора, из тех, что Саша с таким трудом привезла с собой в тот самый, трудный первый год. Беседуют ли они друг с другом, эти старинные, фамильные блюдечки и чашечки, днем, пока ждут закатов? Осуждают ли ее, глядя сквозь стекло громоздкого, старинного буфета? Сплетничают ли о ней, как о человеке приезжем, не здешнем, говорят ли о неизбежном для одинокой белой женщине душевном конфликте из-за разницы привычек и воспитания и местных ценностей?
Повар Киван, готовящий утренние тосты с острым соусом из авокадо, нараспев дразнит Сашу на хинди.
- Маи тумасе пяр карата хун.
Уж что-что, а петь и дразниться они все тут мастера. Шутки на Анджуне кормятся соленым знойным ветром и штормовыми брызгами. Они сытые и скорые на щелчки по лбу. И также как и брызги, долго не живут, На глазах тают в воздухе или подло улетают в лицо другим красавицам, что прохаживаются по пляжу в купальниках.
Обычную электрическую печку, на которой готовится вся стряпня, Киван ласково называет Дивали – огненная гроздь. Всякий раз, начиная день, он хлопает печку по боку, словно корову перед дойкой. Спохватываясь, просит никому об этом не рассказывать, потому что Дивали – знаменитый индийский праздник, самый большой, гораздо больше и значительнее плиты. И называть таким же именем готовку - по меньшей мере неучтиво.
Но в 21 веке совсем ни к чему уже нет почтения. Даже у дремучих индусов.
Кто родился поваром в этой жизни, в следующей может рассчитывать на касту повыше. Например, станет врачом.
Саша не может представить своего повара врачом. К лицу ли врачу все время распевать на работе (прием пациентов, вот он, заботливо приподнимая брови, заглядывает кому-нибудь в горло, со знанием дела мнет и щупает живот) и отпускать шуточки на хинди?
Сегодня утром Саша, с Шнике в наушниках, похожа на растрепанную богиню Парвати, выпросившую наконец у сурового Шивы ребеночка. Растеряна и счастлива. Саша придумала подавать ласси в невысоких стеклянных баночках из-под снеди, что она закупает в супермаркете, а не в обычных барных стаканах. Все равно баночки выбрасывать некуда. Здесь, на Анджуне, мусор почти не вывозят.
И вообще в своем кафе она все сделала наоборот, не так, как на Гоа принято. И местные вороны, по вечерам, перед сном, поддразнивают ее булькающим карканьем, наклоняя головы. Долго ли продержится эта маленькая израильтяночка, сдобная евреечка с ниточками-фенечками на полной лодыжке здесь, на каменистой, зубастой окаемке Анджуны со своим совершенно не индийским, белым, прованскими шебби-замашками? Что она знает про лето, а что про сезон дождей? И что это за название такое - Sashacafe? И зачем у входа корзиночка для пикника. Когда вся здешняя жизнь – сплошной вечный пикник. Только поел – уже снова охота. Голодный воздух.
Нахмурив белесые, нещипаные брови, хозяйка скользит взглядом по витиеватому шрифту названий закусок в меню. По виду оно больше похоже на распорядок дня принцессы или стихи в альбомах русских барышень, заждавшихся суженного у замороженного окна.
Ани, до оскомины здравомыслящая англичанка – йога-титчер, астролог и гадалка на картах Таро, приходит «выпить супа».
- Почему у меня нет детей, Ани? -- грустно роняет Саша, отрываясь от меню и, рассеянно потупившись, проверяя скатерти на свежесть.
Ради Ани Саша согласна на время прикрыть колото-рваную рану своей любимой музыки, поэтому вынимает наушники.
- Так и у меня нету.
В который раз Саше делается как-то неуютно. Ани – как неудобные, жесткие, но очень представительные туфли, смотришь на них, когда они стоят на полке – такие дизайнерски-завершенные, продуманные, а носить трудно.
- Грустно, Ани.
- Почему? – удивляется англичанка, уплетая суп. – Шпинат хороший.
Саша закидывает ноги на соседний стул. Еще только расцвело, а она уже устала. Пожимает плечами. Просто такое сегодня утро. А у этих англичан – никакой фантазии – один только сплошной прямой порядок слов. И необъяснимая любовь к собакам.
- Если бы я была индианкой, назвала бы назвала сына Нишитх – ночь.
Ночи здесь такие темные, что даже своих ног не увидишь. Только кошку, если та не спит. У кошек глаза как будто черным или коричневым косметическим карандашом подведены.
Макс появляется вместе с предполуденым зноем, когда ручеек пота достигает поясницы и в холодильнике кончается молоко для чая. Есть большая разница - как подать молоко к чаю – горячим или холодным. Чего желает клиент? Слиться со зноем или противостоять ему, отстреливаясь своим личным внутренним холодом?
К тому времени Ани Сашу совершенно убеседовала.
Запястье у почти московского мальчика перевязано эластичным бином, а сам он виновато хромает, будто наказанный грозной богиней Кали нерадивый смертный, осмелившийся ей перечить.
- Это называют «Печать Анджуны», - невозмутимо комментирует Ани, закуривая. – Правая рука, правая нога. Типичный плюх на правом повороте. Первый раз сел на байк?
Макс, угрюмо кивнув, усаживается за дальним столиком спиной к дамам достает свои вечные листы.
Этот молоденький растяпа сам по себе смешной, а на байке должен и вовсе выглядеть презабавно. Точно крыса на мопеде. Саше приходит в голову, что Макс вообще, всегда должен выглядеть забавно, словно плюшевый котенок-подросток с длинными лапами, разъезжающимися по свежевымытому паркету. Все, что несет на себе печать прогресса, все современное, все, что сейчас – не приклеивается к нему, отпадает, как скорлупа. Может, ему пошел бы допотопный велосипед начала прошлого века. Лавандовые поля, расстегнутая белая рубаха. Чуть сбившееся дыхание, но только самую капельку. Это еще не стихи, это лишь их далекое предчувствие. Туман, что склеил два берега сонной реки. Небо, линяющее, хмурое, будто готовое сбросить старую шерсть прямо тебе на голову. Букетик, небрежно заткнутый за раму. Босиком. Эх, Макс, бесхребетный ты ветер.
Саша на правах хозяйки разглядывает своих гостей беззастенчиво. По возрасту он вполне мог бы быть ее собственным сыном.
Сегодня, как всегда, слегка растрепанный, в линялой майке, шея все-таки сгорела и торжествует, сияя, будто китайский фонарь, краснее местной придорожной пыли.
- Эй, Макс, - Саша хочет его немного подбодрить, - у меня новое меню, посмотри в фейсбуке, пока не напечатала!
- Меня нет в фэйсбуке, - бурчит Макс. – И карты пластиковой у меня нет. И мобильника тоже нет. Не взял я с собой ничего этого. Еще вопросы?
Свою историю Макс пишет простой ручкой на уже порядком измятых листах а4. Как какая-нибудь допотопная совковая секретарша.
Фанты без правил. Игра для одного себя собственного изобретения. Почтовый ящик для сомнений.
- Как он живет вообще? – удивляется Ани, когда Саша переводит ей с русского максов рассерженный бубнеж. – Хотя, наверное, правильно. Иногда так и надо. Отшелушиваться…
Ани откидывается назад и задумчиво смотрит в пальмовый потолок.
- Макс!
Он вздрагивает, но не оборачивается.
- А если что, как тебя искать?
- Если что?
Он ежится, будто ему холодно, хотя жара стоит невероятная. Даже тень и белая прохлада каменной стены, куда Саша так любит прислониться в особенно жаркие моменты иногда бесконечного дня, не спасают. Ей хочется подбодрить его, но не на всех падение с байка действует как холодный душ в знойный день. Не на всех. Не всех смешит «печать Анджуны».
- Уже дай бедному мальчику свое меню, - смеется Ани. – Он проголодался. Да и тяжело сохранять равновесие, когда такое пекло. Я вот пропустила йогу. Лень.
Солнце слепит. Гладкие кокосовые кожурки кругом валяются, будто шкуры броненосцев после линьки. Козы с лицами уголовников вяло выискивают среди них остатки сладкого белого нутра. Мирт у входа почти завял.
- Чем жарче, тем меньше хочется перемен.
- Макс, а ты от денег откажись, а? Тряпочку вокруг бедер повяжи. Тут таких полно. Хотя, конечно, на Арамболе больше.
Он с кривой усмешкой оборачивается, но не для того, чтобы ответить, а только чтобы позвать официанта. В начале своего творческого дня Макс из Павлова Посада всегда заказывает манго фреш. Бедняга получает стакан с трубочкой и бормочет, старательно выговаривая чужеродные слоги.
-Аб-ха-ди-хун.
Выглядит при этом, словно довольный щенок, дорвавшийся до миски с хозяйскими сливками.
«Как водомерка поверх потока, разум его скользит поверх молчанья.»
Хмурится мальчик, всасывая желтую мякоть, думая о единственно своем внутреннем.
Человечек из марципана. Сладкий, цветной, сидит пока на торте, даже ногой не дрыгнет. Что он такое, милое и заманчивое? Такое другое? Скушать жалко, а не съешь – месяца не пройдет, засохнет, затвердеет в памяти.
Почему он не загорает как все, не бесится в прибое, бросаясь в волны, не дует в кальян, не торчит в шейках, не клеит круглопопых немочек, не валяется на шезлонге или в уютных логовах «Дхармы», не курит травку, не гоняет, как кобелек с высунутым языком, с пляжа на пляж? Чего он сидит тут целыми днями, хмурясь над бумагой, как мог бы преспокойно сидеть в своей наверняка крохотной подмосковной квартирке?
Ани понимающе похлопывает Сашу по полному запястью. Та же совершенно не помнит, о чем она ей говорила последние несколько минут. Эти англичане со своими вечными английскими шуточками.
Однако последнюю фразу Саша слышит отчетливо.
Хотя здесь, на Гоа, никто никуда не торопится, ей, Ани, уже пора.
Боже мой, как это по-английски.
Невыносимые слова
(но сначала История Макса, короткая, написана в волнении, почерк неразборчивый, на листке с круглым, оранжевым, сладко пахнущим следом от тарелки)
- Так и ты возьми и тоже обернись, - волнуясь, щелкнул пастью Пир.
Сказать честно, выглядело это жутковато. И зубы клацнули совсем не весело. Зловещего вида, с шишковатой спиной, не то ящерица, не то птица - с ошметками крыльев. Вот в кого он превратился. Но сейчас, положив морду на свои жуткие лапы на край фонтана, чудовище вроде как взывало к жалости. Хотя что там по виду чудовища разберешь?
Да нет, взгляд и вправду жалостливый.
Однако же Перпера такие слова возмутили. Сам он между делом понемногу продолжал пятиться к дереву.
- Это как-то, знаешь, для меня слишком. Как ты можешь такое говорить? Посмотри на себя, а?
Если бы кто за ними издалека наблюдал, то обязательно заметил бы, что руки и колени у мальчика дрожат.
- Я знал, ты не согласишься, так просто сказал. Жили бы вдвоем на болоте, играли бы целыми днями. Как раньше, только никаких взрослых. Ха! Ни тебе «иди домой» или там «надень шапку». Болото тоже штука занятная. Можно, знаешь, какие пузыри выдувать – огого! Бабкин дом почти целиком утоп, я на крышу иногда забираюсь…. Никого вокруг нету. Ты родителей моих не видел?
Пепер помотал головой и сделал еще один осторожный шаг назад, пытаясь взять себя в руки и незаметно, но опасливо оглядываясь, не видит ли их кто.
- Здесь в городе вроде нет. Может, в другой уехали.
- Конечно, в другой. Подальше.
Чудовище шмыгнуло носом.
- Я, знаешь, боюсь. Иной раз кажется, забываться стал. Как наши выглядели, как кого звали. И тут – так холодно бывает…
Пир потрогал когтистой лапой шишковатую уродливую грудь.
Ночная площадь была пустой и темной. Только луна освещала тихо журчащий фонтан «Удильщик и рыба» с задумчиво застывшей фигурой безобразного существа, похожего на гигантскую доисторическую ящерицу. И совсем немного света доставалось мальчику, уже почти подобравшемуся к раскидистому дереву и скамейке под ним.
Вдруг послышался топот и шум. Показалась горстка людей в пижамах, кутающихся в купальные халаты. Наверное, это жители окрестных домов услышали, как под окнами кто-то громко разговаривает и мешает спать. Или их разбудил крик. Потому что Пир при встрече, забывшись, радостно завопил «Пееепеееер!!!»
Самым последним прибежал очень толстый и очень важный полицейский.
- Кто тут шумит? Что за беспорядки? – строго спросил полицейский у мальчика, дрожащего под деревом.
Но не сразу, сначала ему пришлось как следует отдышаться.
Надо сказать, что этот мальчик, то есть Пепер, теперь выглядел гораздо более испуганным, чем в тот час, когда повстречался со своим безобразным другом у фонтана «Удильщик и рыба».
- Посмотрите-ка! Кто это здесь в воде? Что за страхолюдное чудовище? – стали переглядываться люди, еще плотнее закутываясь в свои уютные домашние халаты.
Они показывали пальцами на существо, которое только и было занято тем, что пыталось скрыться от них в воде. Весь этот шум, топот и суета его ужасно раздосадовали.
- Это твой зверь?
- Он с тобой?
- Это ты его сюда притащил?
- Нет, нет, - пролепетал Пепер. – Что вы?! Я ЕГО НЕ ЗНАЮ!
Тут все уставились в фонтан, будто бы в ожидании, что оттуда кто-то вот-вот выпрыгнет и все объяснит. Полицейский, будь он порасторопнее, схватил бы Пепера за локоть, и принялся, как полагается, за расспросы. Но, наверное, как и остальные, он до сего дня никогда не видел чудовищ. Поэтому, с любопытством выпятив нижнюю губу, полицейский стал выискивать нарушителя в фонтане. Где бедный-пребедный Пир наконец умудрился кое-как спрятаться за скульптуру удильщика.
Наблюдая все это, Пепер не растерялся, унял дрожь и поскорее стал пятиться дальше, в темный переулок, который был уже не так далеко. А потом и вовсе бросился бегом. Поскорее прочь. Он бежал и бежал по каким-то незнакомым тесным и извилистым закоулкам (все-таки он жил в этом городе не так давно), плутал и запутывал следы. Но никто за ним и не думал гнаться, похоже, всех интересовало одно лишь чудовище, забравшееся в городской фонтан «Удильщик и рыба».
Поначалу издалека Пепер слышал удивленные возгласы, а потом стали доноситься визг и испуганные вскрики. Начали повсюду зажигаться окна в домах, и вот уже разбуженный городок поспешил на площадь. Но так или иначе спустя недолгое время мальчик уже был у своего дома и тихонько прокрался в кровать. Там он принялся, вспоминая, что было и как, грызть оставшуюся от праздничного семейного ужина сладкую печенинку, как будто нарочно для такого волнительного и бессонного случая припрятанного под подушкой.
А теперь уже точно – вот они
Невыносимые слова
- Не могу разделить увлечение твоей мамы Пуччини.
Невероятно, но Макс снял кеды и шевелит пальцами. Видно, что его это радует. Саша понимает. Он уже почти не хромает, хотя рука все еще забинтована. Бинт чистый, аккуратно перевязанный. Рубашка-поло. Похож на мажора из гольф-клуба где-нибудь в пафосном Монако. Приличия и все такое.
Словно сбежавший со старого, потертого коврика, неприхотливый узор. Олененок, с незапамятных времен пасшийся где-то на заднем плане. Незаметный, выцветший. У них с мамой в старой квартире был такой ковер. Его было страшно разглядывать перед сном, но миновать этого было никак нельзя.
- Пуччини, совершенно очевидно, слабее, чем Верди, - вяло соглашается Саша.
Кажется, это должно быть всем давно известно, а все-таки до сих пор находятся несогласные. Маме нравится Тоска.
- И Моцартом.
- О Моцарт, с его трень-брень колокольчиками по любому поводу. Как будто кто-то бесконечно бряцает аляповатыми и громоздкими пряжками на туфлях.
Разговоры о маме и музыке Саша может вести бесконечно. Даже внутри себя. Она едва помнит детство и свою жизнь в Конюшенном переулке. Но отчетливо слышит - до тех пор, пока они не уехали из Москвы, в доме все время звучала музыка. А в Израиле мама вместо того, чтобы играть, стала без остановки говорить. Там было столько родственников, что у нее дни и ночи просто рот не закрывался. В Москве мама каждое утро ставила пластинки. Потом давала уроки игры на альте. По ее словам, «пиликала тихонько, чтобы не мешать соседям», эта фраза также пахнет мамой, как манник пахнет манкой. Но разве можно играть на альте тихонько?
Саша поворачивается и (затяжной прыжок) смотрит на Макса. В закатном вареве из горячего соленого воздуха, настоянного на пряностях, раскаленной угольной красноте потных тел и наползающего, сгущающегося первобытного ночного ужаса темноты, лицо этого русского выглядит угрюмым, будто лицо Фомущки-сыча с картины Перова.
А вот по утрам, свежим и еще не распустившим свои удушающие мартовские объятия, Макс больше похож не щекастенького щеночка.
Самый длинный столик возле шкафа со старинным фарфором и небрежно рассыпанными по полкам жемчужинками из маминого ожерелья (некоторые предательски закатились по углам), заняли немцы, пожалуй слишком шумные для такого заката, как сейчас.
Англичанин из хижины по соседству выбрался на берег. Он тоже не желает прислушиваться к небу, а распевает Coldplay, подыгрывая себе на гитаре. Каждый делает здесь, в Индии, что хочет, за тем сюда и приезжают. Никаких обязательств, никакого надзора. Даже ноги мыть не надо. Англичанин вытянул свои громадные, пыльные босые ступни к воде, будто ждет, что его поощрительно пощекочут местные боги. Саша пьет чай, хмурится, наклоняясь к мак буку, сводит кассу за неделю. Макс наворачивает тыквенный суп с таким свистом, будто это добрая тарелка сибирских пельменей со сметаной. Саша, усмехаясь, про себя замечает, что дома он вряд ли стал бы есть тыкву, сваренную в адских специях. Индия никого не меняет, она тихоней забирается внутрь, сворачивается под каким-нибудь особенно уязвимым ребрышком и оттуда мало-помалу принимается сквозить наружу. И можешь удивляться сколько хочешь. Будто извивается в легких у человека проказливая змейка. Делается дурашливо, и пот начинает пахнуть пачулей.
- Дома ни за что бы не стал такое трескать. А тут так вкусно.
- Как твоя история?
Макс вертит пальцами здоровой руки в воздухе и морщится.
- Чего пристала? Есть такое, что люди всю жизнь пишут.
- У нас дома были два блюдца, красных. Из-под сервиза.
Зачем эта пыльная ерунда сейчас в голову лезет? Детство дальнее. Темные шторы, книги до потолка. Квартира была такой большой, что Саша по коридору на велике каталась. Потом они с мамой уехали, а бабушка с дедушкой и тетя с мужем, которые жили с ними, остались.
«Сейчас же прекрати грохотать, Саша Кремер!» - высовывалась из комнаты мама.
Какое смешное у мамы лицо, когда она делает вид, что сердится. Саша невежливо фыркала и катилась дальше, до кухни.
«Ты мешаешь мне вести урок. Музыку не слышно.»
«Это пиленье, мам, какая музыка?»
«Сначала пиленье, потом музыка. Брысь на улицу! Или иди к тете Руфи импрессионистов смотреть.»
У тети Руфи был огромный, роскошный цветной альбом с иллюстрациями.
- Одно треснуло с краю, и его сослали на дачу. Вся потрескавшаяся посуда у нас всегда сплавлялась на дачу. Выбросить жало, а для загорода сойдет. Прорва народа собиралась у нас под яблонями в саду. И обязательно кто-нибудь плакал.
Саша думает, сказать ему или нет? Глубоко внутри в Саше живет такое понятие – непарная реальность. Несимметричная действительность. Жизнь она ведь как делает? На одну ногу наступит, другую пожалеет.
- Почему ты сейчас вспомнила?
Саша снимает очки. Стоит только что-то одно выхватить из тех лет, как тянется и тянется, будто ниточка из распускаемого бабушиного носка с дырявой пяткой.
- Из-за музыки. Есть такая музыка, похожая на непарное, сколотое блюдце. У Шнитке, например, кажется, что сарай с собственной крыши сброситься решил или кошка назад ходит.
Макс вопросительно задирает голову к небу. Небо, аккуратно обрамляющее полыхающее солнце, видимо, дает добро.
И тогда:
- Вполне, - соглашается он.
В тот далекий вечер в Москве закат из их окон был совсем не виден. Зато маленькой Саше перепала тарелка безвкусных зимних черешен. Какой-то гость, забредший на мамины разговоры о тактах и стакатто, почему-то неизбежно скатывающиеся к тому, что надо уезжать, принес. У мамы часто бывали разные гости.
«Кто это?» - спрашивала Саша.
«Гость из филармонии».
«Гость из музея».
«Гость из районной поликлиники».
Мама, как выражалась бабушка, была женщиной фигуристой. Ну, да и слава богу.
Где-то, бог весть в каких светлых и теплых краях эта черешня выспела. За московскими окнами скреблась зима, и темнело рано.
Саша ухватила в карман пару ягод. Не для себя, для НЕЕ. Испачкала новое фланелевое платье в желтых цветах. Попало, конечно, от мамы, но ерунда.
Ей отчетливо помнилось все эти годы в разных странах и городах. Как они вдвоем С НЕЙ (смутно видится закрывающий поле зрения рыжий пух волос, сладко пахнущих общим шампунем, ее тоже зовут Саша, или «Саша вторая» «Мама, как ты не понимаешь, она как я!») лежат в обнимку и глядят друг в друга. До того глядят, что цвет глаз становится уже не важным, перестает различаться. Что там у детей за секреты? Словно две птички-близняшки. Пойди отличи одного воробья от другого. Наверное, это выгодно для воробьев. Две Саши наматывают пряди друг у дружки на пальцы и так засыпают. С тех пор, кажется, эти кулачки так и не разжались. Кто была та девочка? И была ли? Саше часто видится ее облик, то смутно, то явно.
Честно говор, мучительно все это.
«Ты просто придумываешь себе подружку, - сердилась мама. – Прекрати. Так нельзя. Выйди во двор. Там полно нормальных детей.»
«Это моя сестренка Саша вторая», - угрюмо бурчала Саша и отворачивалась.
Мама хваталась за виски и шла к тете Руфи жаловаться и плакать.
Еврейская мама свою девочку никогда не шлепнет, но дело не в том. Саша потихоньку плакала тоже, не зная почему.
«Нам нельзя жить иллюзиями», - любимая мамина поговорка.
Сохранилась до сих пор. Потому что поселилась в голове.
А закат – иллюзия?
С точки зрения расхаживающих по Гоа буддистов, вообще все иллюзия, и значение имеют только мысли. Горячее молоко подали к кофе или холодное – значение не имеет.
Золотистый Будда смотрит не на людей Анджуны, а сквозь них, дальше, на закат. А может, даже сквозь закат.
Саша вздыхает и распрямляет спину, потягивается, массирует поясницу. Закат сегодня похож на соцветье алой гортензии. Лохматое солнце в лохматых облаках. Солнце – дачное полуразбитое блюдечко из детства. Море бесится, наверное, ночью заштормит. Издали, слева, с песчаного пляжа слышен хохот, кто-то поет по-французски. Может, это Жюли? Ей 22, и с ней всегда два вечных добермана на поводке. Местные собаки их не любят и привычно облаивают. Жюли тоже взяла готовый шейк в аренду – в самом центре пляжа, на самом бойком месте. Как у всех, бизнес здесь хрупкий и нервный. Не дай бог что не так с русскими. Русские приехали – есть деньги, русские уехали – нет денег. В прошлый раз, когда был шторм, все лежаки унесло в море. Бедная девочка так металась по пляжу. А индийским ее работникам, раздолбаям с лукавыми коричневыми рожицами, какими чертенят в детских книжках рисуют, хоть бы что Плескаются, смеются. Все здесь не имеет моральных границ, ничто не важно, никому никто не должен.
- Помнишь Эю?
- Ведьму из придорожной лавки?
- Не дури, она посто шьет платья и хлопка, красит ткань, вышивает узоры.
- Стежки кладет неровные, потому что вшивает одному долгое несчастье, другому мимолетную радость.
- Болтун.
- Сидит, ноги калачиком, смотрит на дорогу, глаза полуприкрытые, зачаровывает всех, кто мимо идет.
- Так уж и зачаровывает.
- У нее над входом колокольчики заговоренные висят. И еще всякое странное, что звенит и качается от ветра. Может, даже кости мелких зверьков.
Макс зевает. Доволен, что сочинил про Эю всякую чушь. Жарко. Мальчик к вечеру в своей застегнутой на все пуговицы одежде начинает пахнуть, как шарф старого московского бухгалтера.
- А одежда дорогая. Я маме хотел блузку купить. Она такой расцветки, как кожа у слона. Маме бы понравилось. У нее волосы рыжие. То есть раньше были рыжие. Теперь красит.
Рыжие. Саша делает усилие, чтобы, как мама когда-то, не ухватиться за виски и не побежать плакать в соседнюю комнату, где в альбоме живут-поживают невозмутимыми вечными пятнами далекие импрессионисты.
- Эя улетает в Нью-Йорк, домой.
- Да, читал про сезон дождей. Скоро все отсюда разлетятся, и землю поглотит вода.
Все разлетятся, останутся одни собаки. Будут ходить по пляжу и рыть лапами песок. Лежаки уберут, и беднягам негде будет спасаться от солнца.
- Воды по пояс. Повсюду царствуют коровы. И безумные местные. Никакого базара по средам. Забраться на разлапистое дерево манго будет единственным развлечением. К тому же крокодилы начнут вылезать из рек и плавать между стенами шейков, домов и белых португальских церквей.
- Про крокодилов ты врешь. Обязательно подари своей маме что-нибудь, чтобы Эя долетела до Нью-Йорка, иначе ее смоет ливнем в океан, как порванный пластиковый пакет.
Макс хмыкает, облизывает ложку как ребенок, причмокивая.
- Сделаю, что смогу. Может куплю платье, а может сережки. Я видел гвоздики, похожие на осколки, будто разбили крохотный чайничек гжели. Так жалко его.
Он приподнимает брови.
- А что я могу сделать для тебя, хозяйка таверны, где подают этот сказочный оранжевый суп? Можно еще тарелочку?
- Возьми меня в свою историю.
- Что, прямо со всеми этими твоими счетами и нытьем по поводу дороговизны аренды? Не люблю такие слова. Они некрасивые. Их нельзя произносить вслух.
- Невыносимые слова, - задумчиво шепчет Саша.
- С такими словами ты ни в одну историю не попадешь. Уж поверь, я-то знаю.
Такой маленький, - думает Саша, - а зачем уже такой странный? Как будто всегда таким был. Готовым. Странность, она должна расти медленно, как опухоль, с годами, тайная, подлая, как грибок под ванной. Она коварная, как горькая огуречная попка, и дает настоящие плоды только к старости.
А этот Макс - что он такое? Шнурок длинною в целую страну. Воспоминание о потерявшейся туфельке-лодочке. В грозу, на горном перевале, при попытке сбежать из машины, где тебя ненавязчиво уговаривал смутный гумбольт.
Таким как он, молодым, свежим, здесь полагается жить беззаботно, сладко пахнуть сандаловым маслом после аюрведического массажа головы, нести околесицу про просветление и йогу сна. А этот сидит, сдвинув колени в абсолютно чистых кремовых брюках. Тарелка тыквенного супа с пряностями стоит на одном из его умопомрачительных листочков а4. Он как будто живет в тюрьме из этих своих листков, с ужасом думает Саша и сглатывает слюну, чтобы прогнать такие потные, требующие хорошего мыльного душа, мысли. Да и что ей до чужого мальчика из огромной, холодной, давно позабытой каменной Москвы, ну, или почти из Москвы. Два часа на жлектричке.
В первый день Макс так обрадовался, что она говорит по-русски, что едва не полез обниматься.
- Мне все говорят, тут много русских, ну в смысле не туристов, а тех, кто все время живет, но я что-то пока никого не встретил. Я живу в гэсте вон там, у церкви (машет рукой в сторону перекрестка, где итальянцы продают мороженое). А ты откуда?
- Из Израиля. Маленькой была, когда мы с мамой туда уехали.
Он растерянно оглядывает кафе, чуть скептически – надпись «Love/ Dream/ Relax» на стене, открывает и закрывает старомодную винтажную сахарницу на столике.
- Это тебя Саша зовут? Ну, если Sashacafe?
- Чаще всего называют SashA. Особенно французы или немцы. Это русское имя. Здесь редкость, они не очень понимают.
- Мою маму тоже зовут Саша.
Тоже Саша?!
You*re welcome. Она через силу улыбается и кивком отправляет к нему официанта. Сама занимается тем, что втолковывает Кивану, что тосты с сыром и помидорами надо подавать на хорошо прожаренном тонком кусочке хлеба. Если не так, то выходит совершенно буднично, бездушно, разве нет? С головой погружается в меню. Надо придумать что-нибудь особенное…
Целый час, а то и больше Макс, сканируя горизонт, задумчиво полощет то за одной щекой, то за другой мохито с огурцом и сельдереем и оглаживает, будто голову верной псины, кипу чистых помятых листков, что заботливо пристроил рядом с тарелкой с поджаренной рыбешкой.
А уходя, со смешной, право, слишком смешной здесь, на Анджуне, где все, от обещаний до вкуса пива переменчиво, как небо в любой из сезонов, клянется.
- Я приду еще.
Здесь нет улиц, фонарей, даже извилистые тропинки едва видны посреди зарослей и шкурок кокоса. Козы и коровы знают дорогу к берегу лучше людей. Что уж говорить о собаках. У Анджуны собачье сердце, не человеческое. И глаза как два раскаленных солнца – левое рассветное, правое закатное. У баров и лавок нет часов работы, а ближайшая аптека неохотно открывает двери только под вечер (да и то, честно говоря, зачем, чем тут болеть?), и ехать-не переехать до нее на байке часа три. Словно единственные здоровые зубы, белоснежные католические церкви высятся повсюду на перекрестках. Хотя, казалось бы, что строгой европейской благочинности делать посреди местного поголовного раздолбайства? Индийцам, право, равно, какая религия, португальская или эскимосская, привези сюда алтайского шамана, они начнут шаманить, было бы весело и грело солнце. Ничего не обещай, потому что завтра тебя может утянуть на Арамболь или в Дели, и ты пропадешь там, окутанный беседами и сладким дымом травки, запретными повсюду в мире, но только не здесь. Может, высечешь из камня голову Шивы, а может, пребудешь в медитации тысячу лет, усевшись на подстилку из травы куша в заброшенной горной пещере.
- Мы будем ждать, - расплывается в понимающей в улыбке Саша.
Какой необычный мальчик, он совсем не для Гоа. Он, быть может, вписался бы в аскетичную деревянную скамейку параллелепипеда старого стокгольмского парка со строгими, ровными медианами дорожек. У такого под рубашкой должен быть спрятан Макс Фриш с его заскоками задавленного эго. (Руки скручены за спиной, неудобная поза в кресле, рот не завязан, но о чем с ними говорить?) В голове вертится открытый финал одного из фильмов Лантимоса. Ткой молча, вдумчиво, вслушивается в незатейливую песенку Нэнси Синатры, а вслух, развязывая шнурки перед сном, рассеянно насвистывает «Песнь вечерней звезды» из «Тангейзера».
Самый красивый фильм, который Саша видела в своей жизни – это «Одинокий Мужчина» Тома Форда. Фильм, где совсем нет женщин.
Ей приходит в голову одно за другим совершенно «невыносимые» слова.
Но они, однако же, совершенно другие, нежели у Макса.
История Макса (край листа вымазан в масле, посредине жирное пятно от йогурта)
Как он жил один, когда все уехали? Про такое говорят - как во сне. Все вокруг ему казалось расплывчатым, туманным. Дни проходили в поисках пропитания, а чем Пир теперь питался, лучше и не рассказывать. Хорошо еще, что в болотной трясине непросто увидеть свое отражение.
Но, несмотря ни на что, он мог забыть про что угодно, но только не про их с Пепером общий день рождения и обещание обязательно встретиться. Они же поклялись, когда расставались. Что бы ни случилось!
Все так, как и договаривались перед отъездом. Все должно быть точно так же, как и в любой другой год. Несмотря ни на что, никакой разницы. Ничто не должно измениться. Пир об этом помнил, и Пепер тоже. В их общий день рождения, на закате. Всегда так было. Раньше, до отъезда Пепера, они всегда встречались под дубом. Один ждал другого, потому что мало ли что – родители проснутся или собака залает. Договорились, что теперь встретятся не у дерева, как раньше, а возле городского фонтана «Удильщик и рыба».
Когда наступил день летнего солнцестояния, Пир, не раздумывая, отправился в город.
Кое-как, шумно хлопая крыльями, добрался до окраины городишки, а дальше пополз, торопливо озираясь. Ему теперь непросто было по улице прогуляться. Не то, что раньше. Раньше они целыми днями шныряли по поселку, руки в карманах, яблочные огрызки летели в овраг. Для него прогулки кончились. Даже в темноте. Но слово держать надо. Сторонился светлых улиц, прятался за мусорными баками. Долго искал где площадь, плутал, хвостом стучал от волнения по каменным плитам и сам себя ругал за шум. Наконец еле живой от страха добрался до фонтана. Спрятался в мутную воду с облегчением и даже успел немного вздремнуть.
- Пир…,- тихо позвал Пепер. – Пииир…
Ночью в городе мальчик чувствовал себя жутковато. А вдруг накинется кто? Или грабители?
Вода в фонтане забурлила, это Пир с радостной силой выдохнул из ноздрей воздух и набравшуюся воду.
Пузырики! В другие дни, лучшие, они бы здорово над этим посмеялись! Но вот же он! Пришел, друг! Пир сразу почувствовал такое счастье, которое давно уже к нему не приходило.
- Пепер! – заорал он радостно, так что окна в соседних домах едва ли не зазвенели.
Голос сохранился его, мальчишеский, звонкий, задорный. Таким голосом Пир частенько вопил под окнами у пеперового дома, увитого плющом. Хорошо, мама Пепера никогда не ругалась, добродушно ворчала и заворачивала им с собой по паре блинчиков. Сейчас бы он дорого отдал за эти самые блинчики.
Пепер сильно вздрогнул. Ему показалось, что от крика даже фигура Удильщика подпрыгнула и упустила с удочки гигантскую каменную рыбу.
– Ты пришел. А я уж начал бояться, вдруг день попутал, календаря у меня ведь теперь нет, ха-ха. Считал, мучился…
- Так это правда, - отшатнулся Пепер.
Пир, будто верный пес навстречу вернувшемуся из поездки хозяину, наполовину, по грудь высунулся из фонтана. Стала полностью видна его уродливая голова и крючковатые когтистые лапы. От неожиданности Пепер чуть не сел с размаху на задницу, едва смог удержаться на ногах. Но за что его винить? Не каждый раз такое страшилище увидишь.
– Все правда, что про чудище говорили…
- Ну, - ничуть не смутился Пир, - так что ж делать. Живу как-то. Скучно только. Все ж посбегали.
- Ясно, - с отупелой решимостью заключил Пепер, зябко потер плечи и сделал шаг назад.
- Маминого супа охота. И сплю плохо.
- Понятно.
Когда же ты наконец сбросишь свои темные мысли с обрыва? Или сон наизнанку
«Рыжая. Саша вторая. Моя фантомная сестричка-близняшка. Друг мой. И до сих пор ночью ты мне снишься. Зверушка из подушки. Моя атональная реальность. Оловянная ложка-закладка (с глазированной ручкой) на пустой странице.»
Если обращаться к смешливому богу Ганеше, то говорить надо так, будто то, о чем ты просишь, уже свершилось. И поэтому Ганешу за все надо благодарить наперед. Спасибо тебе, Ганеша, за сегодняшний потрясающий закат.
Здесь, на Гоа, редко встретишь брахмана с ниточкой-перевязью поперек смуглого тела, жреца и умницу, все чаще по дорогам бродят обращенные в христианство потомки низших каст, католики, прославляющие далекого заморского Христа.
А мы, белые, здесь зачем? За пряной сказкой шафранового цвета? Home sweet home.
Мама звонит.
- Саша ты помнишь, что сегодня Дина умерла?
Дина – мамина родная сестра, а не двоюродная как тетя Руфь. Саша ее никогда не видела, разве что на черно-белом старом, потрепанном фото, что мама притащила с собой в эмиграцию. Дина умерла в 15 с чем-то от воспаления легких, сашиной маме было тогда на год меньше.
Бесконечные мамины уроки музыки, почему она давала их каким-то другим детям? Саша только теперь стала спрашивать себя - почему она никогда не пыталась учить ее? Воспоминания из детства как узел на шторе сознания.
- Я тебе рассказывала, как мы с ней мечтали в детстве, что у нас у обоих будут девочки. Как мы спорили, просто до драки. Она говорила, что назовет свою дочку Сашей, а я говорила, что нет, это я так назову свою. И все тут. Никто не хотел уступать. Ну, это же было бы смешно. Ведь нельзя же чтобы у сестер дочек звали одинаково? Я говорила?
- Да, мама, говорила. Как твоя нога?
- Нога, нога, а куда она денется. Без меня не убежит. Ты знаешь, что тебя назвали в честь одного великого музыканта? Очень симпатичного, между прочим.
- Знаю, мама.
- Такой хорошенький мальчик приезжал к нам из Америки и играл на фортепиано в больших залах с высокими потолками. От него вся интеллектуальная Москва в свое время просто с ума посходила. Его звали Саша Кремер. Вундеркинд, лауреат конкурсов. Все мы были влюблены в него по уши.
В последнее время мама стала слишком часто вспоминать эту историю. Саша терпеливо ждет, пристроив айфон возле сахарницы и поставив локти на стол. Жует травинку.
- У него просто случайно оказалась такая же фамилия. Мало ли нас, Кремеров, на земле? Вот хотя бы тут в Израиле – полно. Мила носила чинить мои босоножки – Кремер. И что? Мы с Диночкой были тогда просто на седьмом небе, считали, что это такой знак. Хороший, само собой разумеется. Кудрявый, славный мальчик с превосходной техникой. Это я тебе как выпускник консерватории говорю. Он чудно играл Шопена. Да, кажется Шопен ему особенно удавался. Так печально. Когда нас спрашивали, не родственник ли он нам, мы с Динкой всегда еще так загадочно молчали. И специально переглядывались.
- Мама, как погода?
- Ты знаешь, какой-то Кремер недавно играл здесь в кафе. Седой, волосы редкие, сморщенный весь, это, конечно же, не может быть он, ведь нет?
- Конечно нет, мама, ваш Саша Кремер навсегда остался молодым.
- Да. Именно так.
Старенькая мама облегченно вздыхает. Саше она напоминает рыбку-петушка, что целыми днями озабоченно смотрится в зеркало у себя в аквариуме, словно пытаясь там разглядеть кого-то другого. А на самом деле видит только себя.
Кажется, мама хочет сказать что-то еще, но вспоминает про другие семейные дела.
Саша уверена, что ее мама – самый трогательный человек на земле. Тоненький нимб белых волос колышется на экране айфона, будто туман над рекой. Потом мама роняет свой смартфон. Слышно, как тетя Мила, которая всегда помогает маме звонить, смеется и немного ворчливо бранится.
- Сегодня погода, Саша, - говорит Мила деловито, но как всегда, очень приветливо, - жалко терять, так что мы идем на море. Уже продают арбузы. Сегодня попробуем пойти нашу бабушку пешком. Мазл тов, дорогая. Мажься кремом, не сгори. Я слышала, весной в Индии люди умирают от жары. Так ты береги себя.
- Мазл тов, - бормочет Саша, отключаясь.
Израиль. Желто-белые стены домов, мелкий песок, качающиеся пальмы и цветущие розовым деревья колышутся перед ее слегка неясным мысленным взором.
Она в который раз гуглит: «Саша Кремер, пианист». Сначала гугл выдает по ссылке ее собственную страничку на Фб. В конце концов она с большим трудом находит черно-белую, нечеткую фотографию и вправду необычайно кудрявого подростка, с трогательной отрешенностью склонившегося над клавишами и будто бы с изумлением взирающего на собственные руки, бегающие туда-сюда – что это они вытворяют?
Дина была старше мамы всего на полтора года, а прожила на тысячу лет меньше. Говорят, они были очень похожи, ну просто, как двойняшки. Кто говорит? Да все. Например, дядя с тетей Руфой, которые приехали следом, когда бабушка и дедушка умерли. Доживать в тепле. А у вас тут бомбы на головы не падают?
Кто его помнит-то вообще, то московское время? Было и ушло, как в сезон дождей все вымыло и унесло. Зачем вспоминать?
Шопен…
- Киван, ты когда-нибудь слышал Шопена?
Саша очень хорошо относится к Шопену. Кто-нибудь еще здесь, на раскаленном чужом берегу, на ее белом островке европейского здравомыслия, с ней способен согласиться? Что Шопен хорош? Но Киван поет что-то свое, пританцовывая над плитой.
Саша оставляет его в покое, сегодня в меню в первый раз у них теплый салат с авокадо. Не надо мешать повару.
А кстати, как насчет долговязого англичанина? Чем он там вообще питается?
История Макса (листок измят и оборван с правого края)
Когда Пир поднялся на пригорок, он остановился возле Большого Дуба, чтобы отдышаться.
- Ну, что, Большой Дуб, не встречаться нам здесь, наверное, больше. Бедная бабулечка. Эх, пойду, ждут меня мама и папа. Прощай, дуб! Смотри не потони!
Болотистая, вязкая жида чавкала под ногами, пока он бежал к своим, она словно не желала отпускать.
«Сходи, скажи в последний раз старой выпи, что мы уходим, не хочет ехать, пень с ней, пусть сидит в своем болоте, пока не захлебнется! – в сердцах бросил отец и проворчал. – Может, еще передумает?»
Сколько раз он бегал к бабулечке по этой тропинке, но никогда еще так жутко не было. Тропинку к хижине почти затопило, он прыгал наугад по утлым кочкам, которые тут же тонули с глухим чавканьем. Хижина завалилась на бок, пол затопило, дверь, скатившаяся с одной петли, была открыта. Будто бы с женского плеча сполз рукав. На лавке, на смятом рванье, служившем бабулечке постелью, старуха лежала с открытым ртом и невидящими взором смотрела в перекошенный, протекающий потолок. Смерть забрала ее. Пира едва не вырвало, и он, сломя голову, бросился бежать обратно. Не помнил, как до сухой земли добрался, будто его кто под руки перенес.
Родители уже собрали скарб, отец натужно грузил на телегу какой-то последний мешок, а мама сидела впереди, выправляя поводья и тревожно оглядываясь, где же Пир.
- Мам, мам, - издалека, завидев их, начал кричать мальчик, - бабулечка умерла, бабулечка умерла!
- Ох, ну вот, - вздрогнула мама.
Хотя все давно уже были к этому готовы. Каждый год в поселке хоронили бабулечку. А она все не умирала.
Отец мрачно кивнул и запрыгнул на телегу. В тот момент, когда отцова нога оторвалась от земли, Пир застыл, потому что понял, что больше ему никуда бежать не надо. Его ноги словно одеревенели, а позвоночник вдруг стал необычайно гибким. Он почувствовал, что все его тело сделалось в один миг очень-очень холодным.
- Пир, что с тобой такое? – вскричала мама, - Пир перестань сейчас же! Ты что?
Он повернулся к ним очень медленно, расправил когти, вытянул крылья вверх, поднял голову… Он хотел ответить, что-то сказать, объяснить, но вместо этого из его зубастой пасти вырвался жуткий рев. Думал побежать вперед, он должен тоже успеть запрыгнуть на телегу, скорей поехать со своими родными в соседний город, где они заживут по-новому, будут работать, снимут квартиру. Они же столько раз это обсуждали за ужином. Но что это? Откуда такая тяжесть в ступнях, почему все вокруг стало черно-белым, в глазах какая-то пелена?
Мама заплакала и бросила поводья, собираясь спрыгнуть.
- Трогай, трогай, - закричал на нее отец и оттолкнул.
Вообще-то он был не из трусливых, но теперь что-то очень сильно его напугало. Наверное что-то позади Пира?
Мальчик оглянулся, медленно, с усилием поворачивая новую, неловкую узловатую шею. Но ничего там, сзади не было, кроме пригорка с раскидистым дубом и висевшего в воздухе бурой стеной навязчивого болотистого смога.
Когда же он обернулся снова, телега уже, переваливаясь, мчалась по дороге, мама что-то кричала и плакала, а отец гнал со всех сил. Его рубашка расстегнулась, и с телеги упал какой-то сверток.
Мое сердце идет первым
Саша вешает на врехнюю перекладину бренчалку из ракушек и бусинок – музыку ветра, ловца снов.
«Если бы где-то там, вдалеке, текла река, она бы специально сделала поворот, чтобы посмотреть, как я тут живу? Какой у меня варят кофе? Или она предпочтет свернуть туда, где из случайного семечка, занесенного ветром, вырос цветок? Обычный цветок, но вот захотелось реке на него посмотреть, и все тут.»
Саша с детства терпеть не может часов. Не укладывается в голове, как можно уснуть под это тиканье? А мама, наоборот, любит. И вечно они об этом спорили.
Официант подает парочке на угловом диванчике их маленькие фирменные пирожки. Саша называет их про себя «булочки с приветом». Внутри – начинка-сюрприз. Острая картошка или сливовый джем. Узнаешь, когда откусишь.
Сквозняк по имени Макс не приходит сегодня. Саша мучается до полудня, а после того, как жара немного спадает, будто раскаленный анорак с плеч, идет искать его по гэстам. Гэстов по берегу навалом. Один на другом жмутся не перекрестке, возле белой католической португальской церкви, где итальянцы продают мороженое. Где ты живешь, малыш, где твой замок несговорчивой принцессы? Домик для буки?
В сущности вся Анджуна, весь Гоа для нас, чужаков – это большой автобус для раздолбесов. Мы, белые разных мастей, прибившиеся к местному берегу после крушения, сели и едем, невзирая на мусор в салоне, отсутствие кондиционера, адскую духоту. Нам плевать, что время от времени вообще отказывают тормоза (невесть что вместо мотора и колес), не пол под ногами, а сумасшедшая, мелькающая пыльная дорога, не открываются окна и мухи бьются в стекла прямо у самого носа. Мы и тому рады, что в пути дозволено разглядывать экзотический пейзаж за запыленным стеклом – мутную реку с гипотетическими крокодилами, разноцветные, бренчащие бусинами и пахнущие летом лавки, корявые манговые деревья со снующими по стволам черными мангустами. А за рулем молоденький индийский мальчик, голый по пояс, шоколадный, как полированный шахматный столик, со шкодливой улыбкой и глазами, полными первородного лукавства.
И солнце стремительно и уверенно седлает лохматые спины пальм, будто собирается дальше ехать на них верхом, как на верблюде.
Есть отвертка, а есть привертка. И ничего с этим не поделаешь.
Хрустнувшая под ногами скорлупа. Силуэт типа на байке, похожего на сутулого варана, отъезжающий от чьего-то крыльца.
Макс валяется на коврике, прямо на полу, в одних трусах, белые листочки раскиданы вокруг его головы, как разлетевшийся в разные стороны от взрыва гранаты украинский веночек с лентами.
Саша стоит в проеме двери нараспашку, в лучах заходящего солнца, и это могло бы выглядеть очень эпично, если бы в комнате не было так грязно и не пахло бы рвотой.
- А, трактирщица, - сфокусировавшись с трудом, соглашается с реальностью Макс. – Видишь, здесь мне не пишется совсем, не то что в твоей маленькой славной таверне.
Макс сам на себя не похож, и не потому, что он почти голый. Его словно украли и подменили тайком. Саша наступает на что-то, охает, отлепляет от голой ступни осколок шкурки грецкого ореха.
- Так ты и там ни фига не пишешь, не гони.
- Почему? – обижается Макс. – Я пишу. В голове.
- Ты что, напился?
Макс мычит и машет на нее рукой. Возмущенно, видимо, впрочем, он так слаб, что не разберешь.
Саша осторожно проходит в комнату, переступая через горы разбросанной одежды и грязных чашек. Она трогает его лоб.
- У тебя температура – 39 не меньше. Решил свести счеты с жизнью?
- Выпил тростникового сока по дороге. Мама мне настоятельно не рекомендовала покупать пищу у уличных торговцев даже дома. Где-то у меня был активированный уголь. Я же привез аптечку. Не мог найти.
Бедный мальчик. Его не брали жара, шторм и грязные туалеты. Но какой-то ребенок на перекрестке с пугающе незамысловатым аппаратом, выжимающим сок из упрямых стеблей, вооруженный кубиками льда, что он не глядя швыряет в маленькие пластиковые стаканчики, легко и весело взял Москву, Подмосковье и вывернул все это наизнанку.
Жестокая индийская кухня. Кари, кари, кари… Фрукты без тормозов…
- И теперь мне, мил дружку, не до плясок на лужку.
- Да, - соглашается Саша. - Недоплясок ты наш…
- Помнишь, как говорила невозмутимая британская гадалка?
Саша фыркает, упираясь руками в карманы своей широкой, вышитой по подолу бордовой юбки до пят.
- Не смеши мне ничего. Ани?
- Главное в йоге что?
- Что?
- Осанка. Грудь вперед, будто кто тебя тянет за ниточку, а ты следуешь. Надо сказать себе: «Мое сердце идет первым.»
- Расслабься. Ничего у тебя сейчас никуда не идет.
- Мое сердце идет первым.
Саша кладет Максу на лоб мокрое и почти холодное полотенце. Он шумно вздыхает, как большая, усталая собака. На одном из листочков, куда он пристроил голову с потными волосами, по-детски, схематично и неумело нарисована сорока.
Сказочная советская птица.
Одним крылом она выходит за край.
Какая же однако в этом во всем мучительная, невысказанная нежность.
История Макса (та самая страница с горячечно мечущейся сорокой)
- Так ты смотри, - сказал Пепер. – Долго тут не задерживайтесь. А на день рождения, как всегда, встретимся. Сможешь сбежать, если что?
Пир рассеянно пожал печами.
Сбежать? Если что?
Никто не знает, что будет завтра. Может, с рассветом весь их поселок, вернее, все, кто пока еще остался, превратятся в одну большую болотную кочку.
- Слышал, что гадалка говорила?
- Что последний, кто тут замешкается, превратится в чудище? Так она же с приветом, эта гадалка. Слушай ее.
Пир зевнул.
- Враки все. Она же карты кидает. Картонки с картинками. И ей клиенты нужны. К ней и приходят затем только, чтобы всякие небылицы послушать. Иначе скучно.
- Наверное, к дню рождения вы тоже уже в городе будете.
- Наверное. Только бабулечка наша никуда ехать не хочет. Уперлась, как тысячелетний пень, не выкорчевать.
Пир легонько щелкнул Пепера по лбу.
- Вот уж я тебе уши-то надеру.
- Это я тебе!
Старый большой дуб, качая листьями, снисходительно смотрел на то, как два друга носятся возле него по поляне, катаются по траве и кидают друг другу в волосы щепотки трухлявой коры.
Дом престарелых книг
Англичанин по соседству беснуется. Размахивает флагом и призывает ворон радоваться вместе с ним. Вдохновенная, вековая песнь вереска разносится по округе громче, чем шумит море. Ах, вот в чем дело. Оказывается, он родом из Лестера. Вчера местная футбольная команда, лисы, как их называют, неожиданно выиграла британскую премьер-лигу. Команда была создана уличными любителями футбола и вся вместе стоит как один игрок «Манчестера». Как такое могло случиться? Понятно, просто случайность. Взяла да и выиграла. Не иначе хитроумный Ганеша послал мячик судьбы противникам в ворота. Чудаковатый старик так рад, что готов забыть, где он и почему. Сейчас он просто обычный парень из Лестера, древний, как саксонская гордость.
В Лестершире издавна процветала охота на лис. Фу. Стыдно должно быть долговязому. Охота, коненчо, уже давно запрещена. Но если приглядеться, сморщенная довольная мордочка сашиного соседа вполне себе смахивает на лисью. Может, потому и сбежал с родины, чтобы хвост не прищемили?
Саша стучит по косяку. Вместо двери у англичанина большой платок совершенно жуткой расцветки, из тех, что продают здесь на каждом углу. К тому же он еще и выцвел от солнца.
За занавеской тихо.
Он выскакивает на нее – взъерошенный, жилистый, загорелый дочерна, в белых мятых холщевых шортах, словно птица-секретарь, которую отвлекли от подсчета и сортировки зерен в кладовой.
У Саши в руках сотейник с горячей мусакой, покрытый полотенцем. Мусака – совершенно не подходящее блюдо для Гоа, но Саша его очень любит.
Она молча протягивает сотейник англичанину.
- Я очень люблю печь хлеб, - немного смущаясь, наконец, поясняет она. – особенно хорошо получается кукурузный. На молоке.
Показывает глазами на внушительный бело-желтый ломоть, лежащий поверх полотенца.
- Почему вы никогда не заходите ко мне в кафе?
Англичанин немного удивленно жует губами. Его седые лохматые брови похожи на двух самостоятельных зврьков, которых приютили, да все еще не приручили.
- У нас здесь, за стенкой, знаете ли, дают превосходные закаты.
Он, наконец, оценив шутку, улыбается, берет сотейник и растерянно кивает.
- Проходите.
В его хижине на полу лежит надувной матрас, и повсюду – стопки книжек.
Первое Сашу поразило, когда она приехала на Анджуну. Здесь почти в каждом кафе, не в шейке, а в кафе, что подальше от пляжа, есть буккроссинг. Дорог толком нет, фонарей нет, а буккроссинг есть. Книги на всех языках. Ей даже однажды попался русский букварь.
Неужели он все это с собой сюда из дома притащил? И вообще, как он там жил, у себя в Лестере, и почему свой закат приехал встречать сюда? К морю? Которое скоро накроет такой ливень и ветер, что унесет их с сашей общую пальмовую крышу?
- Вы кушайте, - заключает Саша очень смиренно, точно перед иконой. – А я пойду, у меня дела. Нужно за продуктами ехать. И приходите к нам. Если не хотите ничего заказывать, просто посидите, ок?
Он снова растерянно моргает. Сотейник довольно горячий, но старик отважно держит его обеими руками, похожими на гнутые ржавые прутья.
А может ли такое быть, чтобы у двух людей, живущих совсем рядом, бок о бок, случались бы по вечерам совершенно разные закаты?
- Что такое радуга? – умничает Макс. – Воздух. Микроскопические капли после дождя, зависшие в воздухе. Свет от них отражается и все. Никакой такой волшебной радуги на самом деле нет.
- И все-таки она есть, - улыбается Саша.
Говорят, здесь, на Гоа были годы, когда от засухи перед сезоном дождей больше чем по 500 человек умирали.
Наверное, и Саша, и туристы-праздные гуляки нынче никаких дождей не дождутся. Разъедутся раньше. Такая духота, сил нет. Листья сворачиваются на деревьях, и делается тошно. Собаки не выбираются из-под навесов даже по вечерам.
Саша живет через дорогу от своего кафе.
Это путь совпадений. Кроличья дорожка, ведущая в нору, где падаешь и падаешь, вечно, вниз головой, по привычке считая по пути банки с малиновым вареньем, стоящие на полках среди бесконечного одиночества окрестных деревьев.
Макс – яблочный заяц. В баночке с узорчатыми боками. А старый англичанин иногда так храпит, что заглушает тихую французскую мелодию, что Саша иногда включает по вечерам, когда все начинают расходиться. Кивана и официанта это смешит. Англичанин наверняка ложится спать очень рано. Потому что он всегда встает с рассветом.
Саше вдруг приходит в голову страшная мысль – а что, если из-за того, что его каждый день срубаяет спать так рано, он до сих пор не видел ни одного местного заката?
А она, Саша, много ли видела здешних рассветов? Солнце встает не с ее стороны, а откуда-то из-за домов, пальм, со стороны пыльной дороги.
Но разве это важно?
История Макса (листок, пахнущий мятой, странно, кажется, нигде не Гоа не встречается мята)
Трактирщица закрыла свой придорожный трактир и уехала. Это плохой знак, решил Пир. Если уж ей некого больше кормить, значит, поселок и вправду мертв. Все опустело.
После чего, словно по команде, зарядил дождь. Несильный, монотонный, изматывающий.
Почти все уже уехали. Дома стояли пустые, брошенные, закрытые наспех. Болото, потихоньку подбираясь, в конце концов съело огороды и покрыло ржавым налетом верхушки кустов жасмина у изгородей. Семья Пира в доме на окраине осталась последней, потому что никак не могла уговорить сдвинуться с места бабулечку. Отец сильно злился, собирал вещи, готовил лошадей, но отъезд откладывал. Каждый день он говорил Пиру:
- Иди, сходи, проведай ее. Может, сегодня передумала.
С каждым днем дорога к хижине-развалюшке бабулечки делалась все опаснее. И каждый раз Пир возвращался ни с чем. Отец ворчал.
- Уперлась, старая колдобина. Ну, и пусть сидит тут одна и чахнет. Все уедут, она превратится в чудище. Да и превращаться-то нечему, она давно чудище и есть.
- Откуда вообще такие странные разговоры, - ежилась мама. - Мне как-то не по себе.
- Это все болото, оно так на людей действует. Газы, все такое. Ерунда все это. Мало ли легенд или сказок рассказывают, что теперь верить всякой ерунде?
- Ходят слухи, Колдунья, что скупала по дешевке у отъезжающих всякую всячину, теперь продает ее возле больших ворот у въезда в город. Говорят, она приманивает людей, и те покупают у нее совершенно не нужные им безделушки, только лишь поддаваясь на ее безмолвное колдовство.
- Ах, много чего говорят другие про других, - вздыхал отец. – Нам-то что за дело?
И мама снова зябко ежилась.
Все хотели поскорее уехать. Жалко дом, и поселок, и сад тоже жалко. Но разве не здорово начать все заново пусть в небольшом, но все же городе? Кто из деревенских не мечтает хотя бы иногда погрузиться с головой в городской шум-гам?
- Говорят, там есть большой фонтан.
- И площадь.
- И дама в четыре этажа.
Отец, который один из них бывал в городе по торговым делам, только усмехался.
- Все есть, все так. Я вам покажу!
Только бы им наконец сдвинуться с места!
Чепуха приходит в дождь
- Он пропал на 24 года 6 месяцев 8 дней 3 часа и 34 минуты. Брр… А вообще, кстати сказать, откуда такая точность? – не унимается Саша.
История Макса (обрывок листа, за который брались жирными пальцами, написано печатными буквами видимо, неторопливо, в раздумьи. Это скорее набросок.)
Добрая Трактирщица часто за просто так наливала мальчикам сладкого тыквенного сока, а иногда, в холодную погоду, и сильно разбавленного молодого виноградного вина (с медом).
Надменная Гадалка всегда почему-то долго смотрела вслед Пиру и Пеперу, когда они проходили мимо.
К слову, те не упускали случая подложить ей в карты дохлого жука или на местном празднике незаметно подпустить в складки юбки мышонка.
Праздные Гуляки. Ясное дело, песни под окнами и разные проказы.
Чудоковатый Старик, питавшийся книжкой пылью, чьи представления о мире сильно отличались от того, что говорила Колдунья. Но его никто не слушал, потому что его рассказы не были такими пугающими.
Обезьяны на картинках в его книгах, местные серые мелкие ящерки, снующие между полок.
Маленькие садовые птички без имени.
Хохот из левого кармана
Когда мама снова звонит, Саша совершенно неожиданно для себя говорит то, что, очевидно, подспудно давно ее мучает.
- Ведь, мам, была же какая-то гадкая история с Диной?
Мама долго сопит. Молчит, что-то там вдалеке ворочается шумно, наконец, кладет трубку. Или это благоразумная Мила отключается, бережет бабушкины нервы гораздо более рьяно, чем Саша.
Мила звонит вечером.
- Зая, не колыхай бабушку. Что толку вспоминать?
Саша вздыхает.
- Извини, как-то само вырвалось.
- Что ты там? Все одна?
Саша не любит таких разговоров.
- Как Хайфа?
- На улице вчера танцевали. Армяне лепешки у нас на углу стали продавать дешевые, но очень приличные.
- Скоро приеду. Тут начинается сезон дождей. Пустое время.
- Бабушка вчера поплакала. Тетя Руфь часто говорила, что настоящие еврейки должны быть плаксивыми.
Все Сашино детство на праздниках обязательно кто-нибудь плакал.
- Мы в обед уложили бабушку поспать. Папа тихонько сказал, что точно знает, что Дина отравилась. Наелась таблеток. Но, Сашенька, зая, так давно это было, зачем бабушке в голове делать мутно? Папа говорил, она была беременная, и сделался страшный скандал.
Сашино сердечко делает реверанс.
- Никогда о таком не слышала.
- Ребенку было 15 лет. Разве можно было о таком болтать.
- Что твой папа может знать хорошего? Он ведь даже не Кремер.
Мила молчит укоризненно.
- Если хочешь, спроси у него, откуда он знает, а бабушку мне не надо беспокоить. Она потом не хочет гулять
Мила студентка, а уже такая серьезная. У нее есть своя подопечная бабушка. Откуда берутся такое серьезные девушки?
Вся московская история умерла. Все умерли. Все ушло и погрузилось в мох, исчезло, как разрушившиеся от ветра, времени и вандалов статуи физкультурников в советских парках.
Так значит, была все-таки вторая Саша, - запускает пальцы в волосы Саша, застыв над чашкой с латте.
Как это было? Открылась ли безобразная история в школе? Вызывали ли бабушку и дедушку? Что они говорили Дине? И кто был отец? Встречались ли мама с Диной с знаменитым подростком-пианистом Сашей Кремером?
Как же так вышло с Диной? Как же так вышло с милой Сашей второй? Откуда она в сашиной памяти такая живая и родная?
Я ЕЕ НЕ ЗНАЮ!
Может, это мама напугала Дину? Может, случайно? Почему она ничего не рассказывает?
Как я теперь приеду в Хайфу, как спрошу? Страшно ли мне будет все узнать? – мечутся змейки под волосами. Слить бы их сейчас в кофе.
Когда человек так упорно молчит о том, что громко звенит у него в голове, все вокруг начинают слышать этот звон.
История Макса (мятый листок с оторванным краешком, поперек надпись «Лето пропето»)
В одном далеком маленьком поселке жили два мальчика, два друга – Пир и Пепер. Были они неразлучны и с самого рождения делили проказы и радости. Быть может, потому они оказались так близки, что родились почти одновременно – в полночь перед днем летнего солнцестояния.
Поселок окружал лес, а с одной стороны к нему потихоньку подступало болото, которое, как говорят, когда-то было большим красивым прудом.
Пир жил на одной окраине поселка, а Пепер на дугой, и чтобы провести время, друзья частенько встречались на холме, возле большого раскидистого дуба.
Все эти годы была у них также привычка обязательно встречать свой день рождения вместе, как только сядет солнце, в день накануне летнего солнцестояния.
У Пира была бабушка с каким-то темным неясным прошлым, которую в поселке недолюбливали. Да что там говорить, даже не его родная бабушка, а так, дальняя родственница, седьмая вода на киселе. Никто уже не помнил, отчего она жила отшельником, а не вместе со всеми, и отчего ее хижина стояла на берегу пруда, по другую сторону от поселка. Будто бы в изгнании. Теперь, когда пруд заболотился, навещать ее становилось все труднее и труднее, идти надо было долго, в обход, путаясь в камышах и увязая в трясине. Один Пир как следует знал дорогу, потому что навещал бабушку каждый день, принося ей обед.
Это была его обязанность. Каждый день он брал еду, что готовила мама, и пускался в путь в обход болота по тропинке, с каждым днем делавшейся все незаметнее.
Жила в поселке женщина, которая шила и вязала одежду. Она подавала ее в лавочке у дороги. Некоторые боялись ее и звали Колдуньей. А она знай себе рассказывала разные истории про их поселок, болото и чудище.
В последнее время от нее вообще спасу не стало. Когда кто-нибудь покупал у нее украшения или платье, она, заворачивая покупку, непременно напоминала, что из поселка надо уезжать, спасаться. Иначе болото все съест.
- А последний, кто останется здесь, превратится в такое чудище, что и сказать страшно.
Когда у нее спрашивали, с чего она это все взяла, придумала, или как? Она отвечала просто.
- Не все, что колдуньи знают, вам знать надо.
Скажи так любой другой человек, посмеялись бы да и все. Но Колдунью боялись, потому что ее мать была Колдуньей, и бабушка, и прабабушка, и прапрабабушка. И все они вязали и шили странноватую одежду и продавали ее в лавочке у дороги. И про них всегда, во все времена тоже говорили всякое.
Еще болтали, что это нынешняя Колдунья обучила Гадалку всяким фокусам и у нее поехала крыша. А до того Гадалка была обычной девчонкой и даже, как все, забиралась в чужие огороды, смотря у кого яблоки поспевали первыми. Без нужды к Колдунье не ходили. Праздные гуляки, даже сильно подвыпившие, обходили стороной ее лавчонку. А самый старый старик в поселке только качал головой и зарывался в книжки, пытаясь найти там что-то вразумительное, чтобы ей возразить.
Но были и такие, кто смеялся над торговкой:
- Нам не страшно. Вон та дряхлая бабуленция в ветхой хижине точно уж никуда отсюда не двинется. Может, она давно уже и превратилась в чудище-страшилище, кто знает?
Некоторые, включая самого старого старика, у которого вместо стен дома были сплошные книжные полки, ей не верили. Но когда болото стало подступать к самым стенам домов, затапливать огороды, жителям поселка стало не до смеха. Старик первым погрузил свои книжки в повозку, снял с косяка флаг, скатал свой старый соломенный матрас и пустился в путь.
А за ним следом одна семья за другой потихоньку из поселка начала уезжать…
Специальная шапочка для путешествий
Не дожидаясь, когда нчнется дождь, Саша собирает вещи и надевает кепку задом наперед.
Эя давно в Нью-Йорке, Жюли, погрузив доберманов в боинг, сбежала в свой французский Лиль, Ани улетела к подруге в Стамбул. Только она все медлит в своем Sashacafe.
Англичанин однако единственный из всех никуда не собирается. Все ходит на рассвете задумчиво по кромке берега, босяком, в мятых шортах, кормит ворон улыбается немного растерянно. А днем неизменно проводит время в тихом затворе со своими книжными стопками. Если его хижину зальет, придется ему перебираться на дерево или крышу белого католического собора вместе со своими книгами.
Саша думает, что когда все-все-все отсюда разъедутся (Киван домой, официант бог знает куда), ни красная пыль у подножия кафе, ни сашина перезрелая помидорка, ни синие отцветшие колокольчики в горшке, ни деревья с переплетенными стволами, ни эти мусорные кучи у дороги никуда не денутся, не сдвинутся с места. А куда им двигаться?
Для них по-прежнему будет садиться солнце.
Если действительно сей миг на свете где-то живет рыжая Саша вторая. Если бы все это время в Sashacafe болтался ЕЕ Макс?
Вдруг Дина не умерла? А была сослана подальше с глаз, во избежание позора? Вдруг она есть?
Саше делается страшно. Как непрочна реальность, как быстро она рушится и выстраивается снова. Как старая порванная кружевная салфетка. Бабушка так могла сшить ее с изнанки, что и не заметишь.
- А что было потом?
- Потом?
- Ну, когда кончились эти 24 года 6 месяцев 8 дней 3 часа и 34 минуты?
Нетерпеливые волны времени, прохаживающиеся по нашим телам и оставляющие морщины и рытвины. Они же уже давно здесь, так?
Он отвечает беззаботно:
- Я об этом пока что не думал.
- Зачем тогда ты писал всю эту историю?
- Ну, знаешь, иногда это происходит само по себе. Может быть, случится что-то важное. А может, и ничего.
Что может важного случиться там у него, в этих его бессвязных белых листах а4?
И как это – само по себе? А что делать, если не происходит?
У нее в наушниках Лист. Он немного угнетающе действует на фоне набирающего обороты нервного напряжения от жары и ожидания вселенского потопа. Вот эти самые бурые листья, крутясь, скоро поплывут по дороге. Какой-то стручок наверняка зацепится за ветку и тоже переедет вниз по течению.
В Хайфе сейчас жара, и в море появились голубые медузы. Надо бы всем привезти подарков, да только каких? Пряных, дурманящих масел? Безумных платков? Специй, от которых немеет кончик носа?
И приготовить грустную, многозначительную улыбку, такую знакомую всем в их большой семье.
Я путешествую, я вижу мир.
Я расскажу вам кое-что, если вы спросите. Дома, в саду, под молодой айвой. Можно мне, пожалуйста, еще чая с лимоном? Так жарко, даже на Гоа никогда так жарко не бывает. Все желтое и прямо плавится перед глазами. Никак не могу к этому привыкнуть. Все представляю себя потерянной принцессой в заснеженной Москве, а вокруг музыка, музыка….
Сашино исследование о бесконечном одиночестве никогда не кончится.
Но сейчас, пока еще не до конца упакован чемодан и старый сервиз не переложен вощеной бумагой, ей кажется, нет, она уверена… Она знает, что сказала бы, если бы Макс зашел попрощаться.
Буду скучать по тебе больше, чем по закатам.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »