Рыжей

Мы живем, разделенные «не могу».

Разведённые, точно Луна и крыша.

Жаль, что мы общаемся на бегу.

Жаль, что разговора у нас не вышло.

Не в пространстве дело, пространство – пыль.

Для того и волны, чтобы покорять их.

Только нашим парусом правит штиль,

Сотканный из судеб и обстоятельств.

А в руках лишь бумажные миражи…

Как мантилью, обложку открыв несмело

К черно-белым знакам твоей души

Прикасаюсь нежней, чем к нагому телу.

Обниматься книгами – не вопрос!

Обниматься не зря мы с тобой решили!

Вот тебе, по цвету твоих волос,

Рыжая заря на московских шпилях!

Сонные трамвайчики на реке,

Синие троллейбусы на бульварах.

Подходи, бери! Я держу в руке

Город мой, в фонтанах и тротуарах!

Приумолк на время морской прибой,

Даже птицы в парках запели тише.

Это мы поднимается над землей,

Точно пальцы сплетая четверостишья!

Вопреки запретам и прочим «но»,

Через текст притянем себя друг к другу.

Будем пить алуштинское вино

Белое, пополам с тополиным пухом.

И вином, и словом себя пьяня,

Чтоб тропой бессмертных гулять по краю,

Ты возьми сейчас и открой меня,

Зная, что и я тебя открываю.

Воскресение

 

В этой утренней комнате с видом на Нотр-Дам,

В этом ласковом свете, в шуршании желтых штор

Нет меня и не было никогда.

Тень моя не падала на ковер.

И старинное зеркало, что продавал мулат

На блошином развале у кладбища Монпарнас,

Никогда не ловило тяжелый холодный взгляд

Февралями окованных темных болотных глаз.

Ты стоишь на балконе, ты куришь и смотришь вниз

На цветущие вишни, на зелень весенних крон.

Отступись, моя милая, отступись!

Ты уже позабыла этот случайный сон,

Что явился незваным и был не вполне твоим…

Только ветер восточный внезапно берет размах!

И плывет по-над Сеной коптилен прозрачный дым,

Сизоватый и тонкий, как изморозь на штыках.

И кораблик-игрушка, приемля свои пути,

Возле самого Лувра расчертит фонтана гладь.

Отпусти, моя милая, отпусти!

На дворе воскресенье, не время сейчас писать.

Но рука непослушная правит теперь углём,

И от снежной бумажной и вьюжной глуши степной

Чернота чёрно-бурая, чернозём!

Вороньё воронёное, вороной!

Поднялось и накрыло, как голову епанчой,

И темно, и безвидно, но нету укромных мест.

Там у брошенной пристани церковь горит свечой,

И тяжелое облако все набирает вес.

Вот от этого облака, от бесприютной мглы

Я укрыл тебя в вечности, спрятал, как только мог,

И остался у пристани, чтоб сторожить тылы,

Но похоже и вечности тоже приходит срок.

В этой утренней комнате с видом на Нотр-Дам,

В этом ласковом свете, в шуршащей тени гардин

Нет тебя и не было никогда.

У старинного зеркала, я, как всегда, один.

Только взгляд с полотна и этот тревожный стук,

Холодок по ключицам и сразу по телу дрожь.

Не пугайся до времени, нам ли терпеть испуг?

Это дождь, моя милая, это всего лишь дождь.  

Усталость

Я все больше устаю от людей,

И топлю свою усталость в вине,

Но я вязну, точно муха в слюде,

В каждом вдохе, обращенном ко мне.

И я брезгую плеча и руки,

Как иные избегают змеи,

И мне страшно, если хвалят стихи,

И страшнее, если хвалят – мои.

И тогда я ухожу далеко

В край, где берег непокорен и мглист,

Где вонзается зеленым клинком

В поднебесье межевой кипарис.

А в корнях его земные дары,

А за ним без разрешений и виз

Всех двуногих ожидает обрыв,

Путь крылатых – невесом и искрист.

И вращается неспешно над ним,

И кивает головами святых

То великое, что вечно виним

В неудачах и обидах своих.

И в безмолвном соучастьи его,

Словно в чае рафинада кусок,

Растворяется усталость, и вот

Я опять непостижим и высок.

И, смывая подсердечною ржу,

Мёд поэзии в аорте поёт,

И на смертных я без страха гляжу,

Сознавая превосходство своё.

Но и это всё тщета, всё не так,

Но и это – обольщенье и ложь,

Нет ответа, только тень от креста,

Ходишь в кожах или сделан из кож.

Эта слава, этот блеск и почёт,

И червонец не разменян и жёлт,

Жизнь неверная сквозь пальцы течёт,

Лишь усталость никогда не солжёт.

И впервые в этой странной судьбе,

На нечёсаной стезе кочевой

Я останусь и поверю себе,

Сознавая, что поверил в Него.

Телесное

 

Когда от смены погодных фронтов боль меняет цвета,

Мир становится слишком твёрд, а кофе - не очень горяч.

Вдруг понимаешь, что тело твоё – подержанный инвентарь,

Полученный под расписку, как ролики или мяч.

 

Его до тебя надевали не раз и тот, что последним был,

Наверное, так же погоду клял и грустно смотрел в окно,

И так же смеялся, и так же пел, и так же бороду брил,

И старое кресло привычно давил своей-казённой спиной.

 

И этот съемщик писал стихи о совах и о китах.

Одних полагая мудрее всех, других – благородней всех,

Его приглашали, и он тогда со сцены стихи читал,

Что, впрочем, давалось ему легко и, кажется, был успех.

 

А после концерта он шел к метро, шатаясь от боли в ногах,

И все улыбался, и щурил глаз, и что-то мурчал под нос,

Поскольку считал, что оставил след, умножив себя в веках,

И верил наивно, что слово порой способно достигнуть звезд.

 

И ты смеешься над ним теперь, гори, мотылек, гори!

Аренду просрочил и где ты сейчас, любитель китов и сов?

Но вместе с этим какая-то часть тебя ощущает ритм,

И бьет по ребрам, и грудь теснит тугая лавина слов.

 

Тогда понимаешь, что тело твое не гаджет и не прикид.

Ему доступна не только боль, но также восторг и страсть,

И ты способен еще любить, и петь, и писать стихи,

Хоть ты и считал, что за давностью лет функция отнялась.

 

И если бы жизнь повторялась вновь, Господь колесо вертел,

На подступах к раю открыв прокат «Сдаются тела внаём»,

То я и тогда бы, коль будет шанс, из прочих достойных тел,

Какой бы не был порядок цен, упрямо выбрал своё! 

Экспедиция

 

Август, трава выгорает, белая к морю плывет,

Два перехода до рая от херсонесских ворот.

Трели измолвились птичьи, только цикады зурна.

Скифским курганным обличьем вложена в небо луна.

Что-то затеплилось вроде. Нет, не видать ничего.

Где под орехом Володя? Где же гитара его?

Может, не слышали просто, иль позабыли конец,

Как на Васильевский остров венецианский беглец

Шел по болотам, по насту, через не отчий простор,

И затихала канаста, и замолкал разговор.

Как на античном сосуде, круглые головы в ряд,

Некогда близкие люди пристально смотрят назад,

На параллель, до которой нам не добраться, увы,

Домик и сад у собора, волны сухие травы,

И возле моря на стыке колокол тяжко молчит.

Он, как и мы, безъязыкий, бросишь кирпич – зазвучим,

Вскрикнем! Но кто нас услышит? Молча в руинах стоим.

Под черепичною крышей дремлют чужие свои.

И ни огня, ни ответа, снова печать на устах.

Медное крымское лето бродит в иссохших степях.

Только базилик распятья, только вращенье светил.

И человечье проклятье – право на выбор пути. 

Журавлиная кожа

 

Ухожу раньше всех, не выпив ни грамма виски.

 

Обнимаю поспешно. Боюсь уколоть щетиной.

 

Я не сноб, не изгой. Мне не нравится по-английски,

 

Только вечером этим особенно ощутим он,

 

Этот шар под ногами, играющий с нами в салки.

 

Лишь замрешь на минуту – приходит земля в движение

 

Значит, нужно кому-то упрямо ее отталкивать.

 

В популярной механике взаимного притяжения.

 

С виду шкура груба, и, кажется, мне не больно.

 

Больно, зайчики, больно, но может другим больней.

 

Вот дома и машины, а раньше здесь было поле,

 

А во-он там, у оврага мальчишки пасли свиней.

 

Им сырая земля по-тележьи скрипела осью,

 

Но мальчишки смеялись, им было земли не жаль,

 

А над их головами эскадры скользили в осень,

 

И над кронами сосен вставал на крыло журавль,

 

Так, подобны ему, и во многом со мною схожие,

 

По поверхности шара, верша бесконечный квест,

 

Ходят странные люди с чужой журавлиной кожей.

 

Перемены в себе окрестив переменой мест. 

 Арифметика

 

А мой дед не воевал - инвалид,

А иначе он бы мне рассказал,

Как под стоны разорённой земли

Поднебесье прорастает в глазах.

Как вздымает на дыбы целину

Артиллерии чудовищный плуг,

И ты смотришь только вверх, в вышину,

И не смотришь на себя и вокруг.

А под небом тучевые стада,

И горячая вода на лице,

И торжественную строгость креста

Не вмещает пулемётный прицел.

Но и в этом перекрестье распят

Чей-то маленький и хрупкий мирок.

Подождите, подождите, солдат,

Не спешите рассыпать серебро.

Может нужен вам не меч, а мечта,

Но солдат не остановится, нет,

Потому что обречен вычитать,

Чтобы кто-нибудь не вычел в ответ.

Арифметика у смерти проста,

Как считалочка на детском дворе,

А стояли-то они по местам,

Да по полю разметалось каре.

Знаменатели войны знамена,

Под чертою больше, чем на черте,

И на досках имена, как стена,

А победа - это сумма потерь.

А победа - это время молчать,

И у памяти стоять со свечой,

И молиться от меча, от меча,

Чтобы снова не включили отсчёт.

 

Оттепель

 

Фонарные ночи и ангелы на игле

Светлы и беспечны, хоть бесам не счесть числа.

Я - черная точка, я – оттепель в феврале,

 

Еще не тепло и даже не тень тепла.

 

До труб Иерихона парсеки полярных вьюг,

До скрипок Вивальди один оборот Земли.

Железные птицы гнездиться летят на юг,

Попутчик в маршрутке сказал мне, что он – Шарли…

 

А я – передышка, возможность ослабить шарф,

И в пьяном веселье сугроб разметав кругом,

Увидеть под снегом все тот же холодный шар,

Такой же, как прежде и все же чуть-чуть другой.

 

И все же и все же, в февральской судьбе моей

Порою бывает недолгий павлиний миг,

И теплые руки, и лица родных людей,

И темное пиво, и строки любимых книг.

 

Такая безделица, малость, что просто смех!

Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть с ключиц,

И крылья расправив подняться свечою вверх,

Проспектами ветра, дорогами хищных птиц!

 

Все выше и выше пространство собой пронзив,

Как звезды порою пронзают небес покров,

И взгляд преклоняя к земле, что лежит в грязи

В болоте столетий увидеть ростки цветов.

 

Как зернышки рая в кромешном и злом аду,

Как проседи света в одной бесконечной мгле,

И я умолкаю, парю и спокойно жду.

Мы - черные точки, мы – оттепель в феврале!

 

Серебро

 

Все больнее дышать, все труднее подняться с утра,

Посмотрите в глаза, а иначе я вас не узнаю.

 Нет ни чести, ни мудрости в тех, что танцуют по краю.

Только смелость безумцев, не знающих зла и добра.

 

Только жажда агоры в расширенных, черных зрачках,

Чтоб любили до гроба, и ждали, и кланялись в пояс.

По-гусарски рисуясь вскочить в ускользающий поезд,

Чтоб с последним аккордом сорвать восхищенное "Ах!"

 

И писать как-то так, чтобы каждый услышал "Внемли!"

Чтоб хотя бы на время оставил коктейли и суши,

И собой увлажнять омертвелые, черствые души,

Словно дождь увлажняет иссохшее лоно земли.

 

Но стихи не даются, и не на что вдруг опереться,

Там где слово горело, теперь не осталось огня.

Вы хотели сердечности? Слушайте, вот оно, сердце!

Так держите, владейте и пейте, и ешьте меня!

 

А когда изгладится багряное, сладкое, свежее,

Вы отправитесь спать, совершив повседневный стриптиз,

И не зная еще, что уже не останетесь прежними,

Как не знает безумец, когда завершится карниз.

 

М.А. Булгакову

 

Валгалла слов! Опора и отрада,

Но как писать, когда земля дрожит,

И правда расшибается о правду…

Под страшный скрежет литосферных плит.

 

Когда страна, выламывая плечи,

Как эпилептик бьётся о порог,

И всех превыше таинство картечи,

И пахнет кровью каждый эпилог.

 

Тогда, устав от пушечного боя,

От холода и лязга колесниц.

Возьмешь людей и выкуешь героев,

Бронзоволицых пленников страниц.

 

Чтоб не старели, чтоб всегда горели,

Живые звенья фабульной цепи,

Чтоб прорастали серые шинели

В заснеженной украинской степи.

 

Укором, назиданием, примером,

Лекарством от духовной немоты,

Вставали юнкера и офицеры,

Бессмертные, поскольку смертен ты.

 

И волчий век вот-вот тебя размажет,

Но может статься самый главный, тот

Раскурит трубку и кому-то скажет:

"Булгакова нэ троньте. Пусть живёт."

 

И ты продолжишь городу и миру,

Записки из отложенной петли,

И будет нехорошая квартира,

И будет МХАТ, и будет Массолит.

 

И жизни соль, и небо над Москвою,

И суета, и будничность вещей,

И зори, что кровавые подбои

На белом прокураторском плаще.

 

Далеко тьма, теперь лишь только в прозе,

И перед сном порою вспомнишь ты,

Как завязавший о последней дозе

Из шомполов сложенные кресты.

 

И вдруг увидишь, словно дым котельной,

Великая в грядущем темнота!

И этот строй разреженный, но цельный,

И есть в строю свободные места!

 

О. И. Мандельштаму

 

Бессонница, февраль, растаявшие льдины,

И оттепели в такт глухая боль в груди,

И, кажется, что жизнь достигнув середины,

Решительно ни в чём не терпит середин.

 

И список кораблей, расстрелянных на рейде,

Так бледен и далёк, что будто бы не жаль

Непройденных дорог, и я шепчу: "Налейте",

Покуда ночь темна, покуда слеп февраль.

 

И разве нам дано предвидеть перемены?

Грядущее пронзить, подобием копья,

Чтоб развернулся вновь сверкающий, нетленный,

Единственный средь всех фарватер бытия.

 

И явится тогда, чего давно не ждёшь,

А ты, как лунный диск, приучен к полумерам,

И душу бороздит и режет, словно нож,

Тревожное молчание Гомера.

Московский пират

 

Время фасады штурмует накатами,

На маскаронах ощерились львы.

Старые здания, словно фрегаты

В суетном море бурлящей Москвы.

 

Гордо высоток возносятся ярусы,

Но несравненно прекраснее их

 Облако белое ветреным парусом

 Реет над палубой крыш городских.

 

Улочка узкая, девочка дерзкая.

Хочешь пиастров? Так жарь до конца!

Здравствуй, Смоленка, земля флибустьерская!

Спой мне еще про сундук мертвеца!

 

Галсами меряю гавань Арбатскую,

К свету таверны лечу мотыльком.

Лью в ненасытную глотку пиратскую

 Черный и злой неразбавленный ром.

 

Где ваши души? Куда вы их прячете?

Пусть бесконтрольно плывут за буи!

В самое сердце стальные, горячие,

Бьют абордажные рифмы мои!

 

Пусть далеко океаны гремящие,

И никогда нам до них не доплыть.

Самое главное - быть настоящим,

Пусть ненадолго, но все-таки быть,

 

Словно цунами, прекрасным и яростным,

И не жалеть никогда, ничего!

В сердце поэта швартуется парусник.

Не опоздай на него!

 

 

***

 

Сегодня, я вижу, особенно дерзок твой рот,

Ты куришь сигары и пьешь обжигающий брют,

Послушай, далеко-далеко в пустыне идет

Слепой, одинокий верблюд.

 

Ему от природы даны два высоких горба,

И крепкие ноги, чтоб мерить пустые пески,

А здесь воскресенье, за окнами дождь и Арбат,

И хмурое небо оттенка сердечной тоски.

 

И ты не поймешь, отчего же случайная связь

Приносит порою такую ужасную боль,

А там над пустыней созвездий арабская вязь,

И глазом Шайтана восходит кровавый Альголь.

 

Но старый верблюд не увидит величья небес.

Он чует лишь воду и змей, и сухие кусты,

Как ты, обольщая бандитов и пьяных повес,

Торгуешь собою, не зная своей красоты.

 

Пусть память поэта простит небольшой плагиат,

Но вдруг ты очнешься от тягостных сладких забав.

Ты плачешь? Послушай, далеко-далеко на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

  

Когда он шагнёт…

 

Лицо за стеклом, человек неизвестный

Стоит, ожидая минуты уместной,

Когда остановится поезд, и он

С досужей толпою шагнёт на перрон.

 

Потом все по плану, обычно и гладко,

Направо ступеньки, Кольцо, пересадка.

В извечном кружении спины и лица,

И это лицо среди лиц растворится.

 

Но что-то такое в его ожиданье.

Жуком в янтаре замерло мирозданье,

Как хищник в засаде застыло и ждёт,

Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

 

А поезд к перрону всё ближе и ближе,

Но время нависло скалою недвижной,

И сколько столетий на счёт упадёт

 Пока он шагнёт, пока он шагнёт?

 

В экстазе с плебеем сольётся патриций,

И нищенка станет избранницей принца.

Состарится феникс и вновь оживёт,

Когда он шагнёт, когда он шагнет.

 

Рассыплются горы, поднимутся реки,

И пятна Луны изгладятся навеки.

Отправится в путь антарктический лёд.

Когда он шагнёт, когда он шагнёт.

 

Зрачок сингулярности в сердце квазара,

Вращенье галактик и рев динозавров,

И самая первая книги строка -

Не ляжет, не будет, не станет, пока…

 

Такой же, как все, ни плохой, ни хороший,

Один из толпы, человечек творожный,

Не медля особенно и не спеша,

Привычный в грядущее сделает шаг!

  

РавноДетствие

* Термин, характеризующий чувственное восприятия середины жизни

  

Равноудаленность от рождения и конца,

Полустанок. Вечное Бологое жизни.

Хочется выйти оглядеться. Что там впереди?

Но поезд уже гудит, раскрашивая тишину.

Вот-вот соскользну с линии перегиба,

Точно мартовский снег с крыши.

Тише, тише. Слышите? Лист падает на струну.

 

Бульвар

 

У стволов непроглядная умбра теней,

Синий бархат небесного фрака.

И, наставив рога ятаганной луне,…

Лист каштана на грудь опустился ко мне

Пятипалый, как след волколака.

 

Парк так темен, так тягостно влажен и пуст,

А бульвар за оградой так ярок,

Видит бог, я сегодня туда проберусь

Между строк. И бульвара испробую вкус

С ароматом антоновских яблок!

 

И пускай полицейский терзает свисток,

Пусть бежит расторопная стража.

Нынче ночью Земля совершает виток,

И осенний бульвар, точно цирк шапито,

Точно сцена на эллинской чаше.

 

Время дорого. Сладостью спелых плодов

Я скорее спешу насладиться

Ведь стеклянные пальцы ночных холодов

Уже делят сюжеты на «после» и «до»,

Незаметно листая страницы.

 

Круговороты

 

На границе света тень ажурна,

Словно берег, морем иссеченный.

Листья липы сбрасывают в урну…

Возле остановки "Дом учёных".

 

В этот вечер теплый непристойно,

В этом свете персиково-нежном

От перронов всей Первопрестольной

Поезда уходят к побережью.

 

Памятник суровый, бородатый,

Вечно остающийся на месте,

Строго смотрит, как спешат куда-то

Белые курортные семейства.

 

В суете досужего народа

Истукан недвижен и священен.

Он-то знает, в каждом из уходов

Вызревает семя возвращенья.

 

Я в теньке сижу себе лениво

На краю Пречистенской агоры,

Вместе с влагой разливного пива

В горло опрокидывая город.

 

А потом вразвалочку по парку,

Мимо сонной тяжести собора,

И метро "Кропоткинского" арка,

Словно древний змей Уороборос.

 

Вход и выход равно совместила,

Распахнув стеклянные ворота,

Чтобы мы, подобные светилу,

Делали свои круговороты.

 

Тюремщик

 

Зачем мне этот пламенный напор,

Оправа моисеева куста.

Я знаю, чем неистовей костёр,

Тем гуще и чернее темнота.

 

Страшусь его, держу его внутри,

Заветных слов креплю тугую вязь,

Но всякий раз шепчу ему: «Гори»,

К стене темницы тихо прислонясь.

 

А он ревёт и бьётся в тенетах,

И цепи рвёт, оковами звеня,

Струится в кровотоках-желобах

Бурлящая субстанция огня.

 

Опять я заключу ее в фиал,

Прозрачный, как полярная вода,

И повлеку дорогой между скал,

Который раз спускаясь в города.

 

Потребен людям жар моей души.

Он хворых от болезней исцелит,

Заплоты льда на реках сокрушит,

Над хлябями проводит корабли.

 

И буду я увенчан, и любим,

Как бог, дарящий таинство огня,

И станет праздник, и курений дым,

И в храмах песнопенья в честь меня.

 

Но отвергая жертвенный елей,

Скажу жрецам, явившимся ко мне:

«Я лишь тюремщик ярости своей,

Вы полюбили отблеск на стене».

 

Белый стих

 

Я белый, как мел на беленой стене,

Как белая трещина в белой Луне.

Я белый, как крем, над кофейною пенкой,

Такой же, как вы, но другого оттенка.

 

А люди хохочут, они для меня,

Как белые ночи для белого дня.

Похожи и все же встречают по коже

За кожи несхожесть кляня и браня.

 

Скажите мне, белые стены дворцов,

И белые бороды всех мудрецов,

Зачем в убеленном белилами мире

Я словно закуска на пире отцов?

 

Быть может мне стоит окраску сменить?

И белую сказку на быль заменить?

Не белой вороной, но белой совою

В белесом безмолвии бело парить.

 

Чатланский гудбай

 

Позабыты прежние союзы,

В черном небе астры отцвели.

Дети Полдня, я целую в дюзы

Ваши световые корабли.

 

Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь»,

И скафандр, который не предаст.

В долгую космическую осень

Увожу свой старый пепелац.

 

Растворюсь в туманном Магеллане,

Гончих псов оставив за спиной.

Нынче и пацаки, и чатлане

Могут превратиться в перегной.

 

Перегной дождями увлажнится.

Что же ты не весел, гордый Тарс?

Будет кукуруза колоситься,

Разбавляя жёлтым красный Марс.

 

И фастфуд откроют в лунном цирке,

Станут там Биг-Маки продавать.

Мне, ребята, хуже чем эцихи,

Ваша сетевая благодать!

 

Я плевал на ваш комфорт облезлый,

На постылый офисный покой,

Лучше так, навстречу звездной бездне,

Но своей, неторною тропой.

 

Ни к чему пустые разговоры.

Посмотри, как много звезд вокруг!

Где-то ждет меня моя Пандора,

И Аракис, и планета Блук.

 

На прощанье гляну исподлобья,

И над полем плавно поднимусь.

Радуешься, морда эцилоппья?

Не надейся, я еще вернусь.

 

С армией таких же непослушных,

Что без страха цаками звенят.

Так что вам, наверно, будет лучше

Срочно трансглюкировать меня.

 

А иначе наберусь силёнок,

Подниму упрямую башку,

И взойдет над миром обновлённым

Грозное, торжественное "КУ!!!".

 

Я расту

 

Мне снилось, что я поднимаюсь, как тесто,

Расту неуклонно, как гриб дрожжевой.

Из утлой коробочки спаленки тесной

Ползу через край, извергаясь отвесно

На гравий бульваров, на пыль мостовой.

 

Прольюсь, заполняя пустоты и щели,

В замочные скважины влезу червём.

Во мне кубатура любых помещений.

Я неф и притворы, я храм и священник,

И масса, и плотность, и смысл, и объём.

 

Вздымаюсь курганом все шире и выше,

Журчу в водотоках, бегу в проводах,

Во мне все мосты и карнизы, и крыши,

И листья каштанов, что ветер колышет,

И облаком в небе моя борода.

 

Зачем я? К чему этот рост несуразный?

Затем ли чтоб вечером долгого дня

Я сверху на город взглянул звездоглазно,

А тот фонарями и кольцами газа,

И тысячей окон глядел бы в меня...

 

 

Пятый маршрут (из цикла «Московский троллейбус»)

 

Пятый троллейбус пятого февраля.

Снегом припудрены серые скулы льда.

Каждый младенец-это отсчет с нуля,

Каждое «долго» значит - не навсегда.

 

Вдоль по Еланского ходит крылатый лев,

Над «Буревестником» царствует тень тельца,

Евангелисты, головы подперев,

Смотрят на землю пристально без конца.

 

Пятый троллейбус тихо шагает в центр,

Окна роддома ловят внезапный блик.

Каждые роды – это обвал цен.

Все что не искренно скроется в тот же миг.

 

В старой ротонде новую жизнь ждут.

Нянька вздыхает, ей надоел снег.

Пятый троллейбус это и твой маршрут

Пятиконечный новенький человек.

 

Как твое имя? Кажется - Николай?

Круглоголовый, плотненький, как отлет.

К этому имени лучшая рифма: «май».

Что же ты делаешь в сумрачном феврале?

 

Вьюга и холод? Полно, какой прок?

В русской метели трудно искать судьбу.

Ангел приник к младенцу, и знак дорог.

Неотвратимо запечатлел на лбу.

 

Ранняя оттепель гложет в Москве лёд,

Ночи холодные, к завтраку – до нуля.

Кто его знает, может еще ждет

Пятый троллейбус пятого февраля

 

 

«Пятнашка» (из цикла «Московский троллейбус»)

 

Я раньше ездил на "пятнашке"

До стадиона Лужники.

Смешная синяя букашка

Скребла рогами проводки,

 

И вдоль пречистенских ампиров

Неторопливо, но легко,

Она влекла меня по миру.

В салоне пахло коньяком,

 

А может пивом... даже водкой,

Не так уж важно чем спастись,

Когда над МИДовской высоткой

Такая солнечная высь,

 

Что хочется небесной рыбой

Доплыть до звездной глубины.

Лишь граф Толстой гранитноглыбый

Не внял влиянию весны.

 

Завидев хлеб, взлетают птицы

С его изваянной скалы.

Над пробужденною столицей

Летит победное "Курлы!"

 

Ах, этот хор многоголосый!

И по сей день звенит в ушах,

Когда забвенья пар белесый

Ровняет всё на пыль и прах.

 

Забыта прежняя степенность,

И, словно грёза наяву,

В зенит стремится современность,

Оставив старую Москву,

 

Как люди оставляют детство,

А мы не в силах повзрослеть

И делим ветхое наследство

За домом дом, за клетью клеть.

 

Устало меряем шагами,

А если нужно и ползком.

В салоне пахнет стариками

И лишь немного коньяком.

 

Полёт в метро

 

Рожденный ползать летать не может.

Сказал и сам себе не верю,

И как поверить, когда под кожей

Зреют курганы жемчужных перьев.

 

Когда ты ходишь, беремен небом,

А всем плевать, потому что сыты.

Ты бьёшь по ним обнажённым нервом.

Они опускают забрала быта.

 

А небо жжёт и горит в гортани,

Квадратное, острое небо смыслов.

Рождённый ползать и вот ЛЕТАЮ!

Орбитой мечты облаками выстланной.

 

Очнулся на миг, под крылом планета.

Понедельник, утро, в метро тесно.

Граждане, уступите место поэту!

Будьте людьми, уступите место.

 

Кашалот

 

В глазах кашалота протяжная гаснет мысль,

Пока он недвижный лежит в полосе прибоя.

Взлетают гагары, и волны целуют мыс,

И небо над пляжем пронзительно-голубое.

 

На шкуре гиганта отметки былых побед,

С тех пор, как спускался, подобьем Господней кары,

В кромешную бездну, куда не доходит свет,

И рвал поглощая бесцветную плоть кальмаров.

 

Вот снасть гарпунера, что так и не взял кита.

Вот ярость касаток, кривые акульи зубы,

И старый укус, что оставила самка та,

Которую взял подростком в районе Кубы.

 

Он видел вулканы и синий полярный лёд,

И танец созвездий над морем в ночи безлунной,

Беспечный бродяга холодных и теплых вод,

Как знамя над хлябью свои возносил буруны.

 

Но странная доля, проклятье больших китов,

И в этом похожи с людскими китовьи души.

Владыкам пучины, как нам, до конца веков,

Из вод материнских идти умирать на сушу.

 

Взлетают гагары и волны целуют мыс,

Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста.

В небе над пляжем упрямо штурмует высь

Белое облако, похожее на кита.

 

Точка зрения

 

Проснулся утром неожиданно трезвый.

На улице солнечно и, наверное, жарко.

Поджарил хлеб и сквозь дырку в ломте отрезанном

Уставился на включенную кофеварку.

 

И тут в голове словно вспыхнула лампочка,

Застучали индейские барабаны.

Где-то там снаружи влюбляются ласточки,

Встречаются великие океаны.

 

Там трубят в саванне слоны могучие.

Ветер пахнет миррой и дышит ласково.

Там вонзает черный кавалер- туча

Бутоньерки молний в лиловый лацкан.

 

И в окружении этого удивительного где-то,

Городов под водой и знамений в небе,

Тихо и безмятежно на станции «Сетунь»

Дремлет ребенок в материнском чреве.

 

Вот такое пришло ко мне озарение,

Утреннее, солнечное и неожиданно трезвое:

Самое важное – это точка зрения

Или просто дырка в ломте отрезанном.

  

Ракета

 

Его еще не забыли.

Соседи расскажут вкратце,

Как рылся в автомобиле,

Ходил на канал купаться.

 

Нескладный, худой, лохматый,

Одежда, как на чужого.

Едва ли он был солдатом,

И вовсе не пил спиртного.

 

Работал по будням в книжном,

В субботу играл на флейте,

Чудак с бородою рыжей.

Его обожали дети.

 

Он часто вставал до света,

И что-то на крыше строил,

Антенну, маяк, ракету?

Из жести неладно скроенную.

 

За это его ругали,

А он лишь молчал угрюмо.

Милицию вызывали,

Писали доносы в Думу.

 

И вот, дождались, накликали,

Беду, что давно витала.

Флейтиста - на время в клинику

Ракету - в приём металла.

 

На утро в подъезд загаженный

Явились медбратья дюжие,

Здорового быта стражники,

Вязать и спасать недужного.

 

Вломились, а он - на крышу,

В ракету, и люк захлопнул.

Потом приключилась вспышка,

И стекла в подъезде лопнули.

 

Что было? Одни догадки.

Пресс-центр объяснить не может

В газете писали кратко,

Мол, был смутьян уничтожен.

 

Но правды никто не знает,

Лишь только расскажут дети,

Что рыжий флейтист играет

Теперь на другой планете.

 

Конечно, детям не верили,

Но факт оставался фактом,

Случайно или намеренно,

Чудак запропал куда-то.

 

Ушел, а внизу остались

На кухнях пустые споры,

И жизнь с эпилогом "старость",

Из длинной цепи повторов.

 

Работа, зарплата, отдых,

Орбиты колец кружение,

И небо над крышей в звёздах,

Как вызов... как приглашение.

 

Пицца-поэзия

 

В коконе прогорклом никотиновом,

В стареньком потертом пиджаке

Шел поэт дворами и квартирами.

Шел один, без музы, налегке,

 

Во дворах сугробы тлели рифами,

Оттепель облизывала льды.

Он плевался скомканными рифмами

В черные отверстия воды.

 

И от рифм, как бесы от причастия,

Разбегались живо кто куда

Грязные столичные несчастия,

И тогда светлела темнота.

 

А поэт гулял себе, отмеченный

Светом кухонь, запахом пивных,

И ему навстречу были женщины,

Но поэту было не до них.

 

Он искал пристрастно, жадно, искренно,

Верил, что живет в Москве одна

Вечная немеркнущая истина,

Слаще меда и пьяней вина.

 

Он прошел Арбатом и Остоженкой,

Пил в Сокольниках и в Тушино бывал.

На Таганке ел коньяк с мороженым,

На Тверской просил и подавал.

 

Тасовал метро пустые станции,

Выпил все и всех перетусил,

А потом устал, сошел с дистанции,

И обратно женщин попросил.

 

Он, как книги женщин перелистывал,

И уснул у лучшей под крылом,

А его ненайденная истина

Ела суши рядом, за углом.

 

Паладины истины ретивые

Потружусь отметить вам мораль

Алкоголь и кокон никотиновый

Помешали поискам, а жаль.

Скрипач

 

Старый еврей водой наполняет таз,

Длинными пальцами давит тугой рычаг.

Брови густые, сеть морщинок у глаз.

Лето. В городе нет работы для скрипача.

 

Улица пыльная небо плывет над ней.

Ветви акации держат скорлупки гнезд.

Птицы ушли к морю искать людей.

Ворота открыты, стража бросила пост.

 

Старый еврей наполнит таз до краев

Поднимет с трудом, неспешно пойдет назад.

Ветер прошепчет: "Здравствуй, почтенный, Лёв."

Он не ответит, даже не бросит взгляд.

 

Бражником с губ не шелохнёт "шалом".

Незачем людям духов благословлять.

Жидкость в тазу - чаянья о былом.

Только б дойти, только б не расплескать.

 

Улицей узкою мимо пустых окон,

К башне на площади, там, где растет орех.

Жидкость в тазу - мыслей живой огонь.

Он пронесет, он принесет за всех.

 

Мертвое русло, пыли сухой ручей

Будет поить, капли грязи презрев.

Жизнь это солнце, ярче любых свечей!

Жизнь это слово "Аэ...Аэ маэф!"

 

Дрогнет земля, встанут ростки голов,

Плечи и руки закрепощенный прах.

"Здравствуй, отец! Здравствуй, почтенный Лёв!"

Небо над ним, скрипка в его руках.

 

Выйдет мелодия дикий, шальной гопак.

Тучи закружатся, грянет внезапный гром.

Ветхие крылья - старый его пиджак

Пряди седые тронутые дождем.

 

Длится и длится звуков и капель вихрь,

Бурно вздымается грива живой реки.

Видишь ли, мастер? Слышишь ли голос их?

Мягких ладоней глиняные хлопки.

Нолдор

Воет ненастье, как раненый варг,

Над перелеском труба котельной.

Нолдор идут через Битцевский парк

Под завыванье московской метели.

 

Не по сезону одежды легки

Сшиты из платьев и занавесок.

Снег набивается им в казаки

Черные джинсы сечёт подлесок.

 

В лапах еловых запутался стяг,

Гордый штандарт со звездой Феанора.

Кто-то по строю пустил коньяк

Наспех его окрестив мирувором.

 

Нолдор идут через парк напрямик,

Словно слепцы на картине фламандца.

Средневековое, вещее в них

Бьется в тисках бытового карцера

 

Зубы до боли, до хруста сжав,

Бьются с ненастьем, с зимою бьются,

Не потому, что хотят бежать,

А потому, что хотят вернуться

 

В мир без запретов и волглой лжи,

Без копромиссовой побежалости.

Нолдор, зачем вам такая жизнь?

Нолдор! Ступайте домой, пожалуйста!

 

Но не уйти, не свернуть никак,

Видно роман до конца читать им,

Тот, где страдает за всех чудак,

И на костер восходит мечтатель.

 

Кто-то ведь должен лечь в колею,

Впалою грудью ломать сугробы,

Чтобы исполнить судьбу свою,

Или чужую отсрочить чтобы.

 

Чтобы под сенью черных знамен

В зиму эпохи зубами вгрызаться!

Сколько их было? Отряд? Легион?

Может двенадцать?.. Точно! Двенадцать!

 

 

---

Комментарии читателей:

• Слесарева Дарья

  08.03.2017 01:09:52

  Мужская любовная лирика, или стихи ни о чём. Никакой определённость, красивые импрессионистические зарисовки, слова, которые тянут за собой другие слова, и из этого получается какой-то образ, выуденный из подсознания (“Но рука непослушная правит теперь углём, / И от снежной бумажной и вьюжной глуши степной / Чернота чёрно-бурая, чернозём! / Вороньё воронёное, вороной!“). Что-то близкое к символизму, но без особой философии. Честно, говоря, эти стихи из-за своего количества, однообразия и длины немного усыпляют. Читая их, теряешь нить и погружаешься в какой-то эстетически-возвышенный транс. Но мне такое не по душе, к сожалению.

Комментарии читателей:

• Слесарева Дарья

  08.03.2017 01:09:52

  Мужская любовная лирика, или стихи ни о чём. Никакой определённость, красивые импрессионистические зарисовки, слова, которые тянут за собой другие слова, и из этого получается какой-то образ, выуденный из подсознания (“Но рука непослушная правит теперь углём, / И от снежной бумажной и вьюжной глуши степной / Чернота чёрно-бурая, чернозём! / Вороньё воронёное, вороной!“). Что-то близкое к символизму, но без особой философии. Честно, говоря, эти стихи из-за своего количества, однообразия и длины немного усыпляют. Читая их, теряешь нить и погружаешься в какой-то эстетически-возвышенный транс. Но мне такое не по душе, к сожалению.