Подружки мои давно красные галстуки носят: и Мошка, и Кузя, и даже Лариска Доля, – а я все с октябрятским значком хожу. А у меня, между прочим, уже холмики, а не какие-то там пупырышки, как у некоторых! И я, между прочим, уже с Сережкой Морозовым из четвертого «В» целовалась!

А эти мне:

– Эй ты, малявка! – кричат.

Все потому, что я апрельская. Скорее бы этот день рождения, что ли!

Вон и Бубыча в пионеры приняли, и Кису – вечно за грудь меня хватают! – а на груди у меня до сих пор значок с кудрявым мальчиком Володей Ульяновым красуется. То ли дело пионерский значок, с лысым Ильичом!

Мне мама давно и блузочку купила: такая беленькая, с золотыми пуговичками, и юбочку плиссированную синенькую, и туфельки с пряжечками, и пилотку красную, и галстук – а весна эта ползет как черепаха!

 

***

 

Ну вот, наконец-то и апрель пожаловал!

– Ребята, скоро вся страна будет отмечать большой праздник – день рождения Владимира Ильича Ленина. – Луиза Васильевна глубоко вздохнула. Груди ее, словно воздушные шары, подскочили к подбородку. Затихли даже на камчатке. – Кто знает, когда родился наш вождь и учитель?

– Двадцать второго, двадцать второго! – в голос закричали тридцать два ученика нашего третьего «А».

– А в пионеры будут принимать? – прогундосил тридцать третий, Юрка Кривоносов.

– Будут. Но тебя, Юра, это не касается.

– А чо я-то? – огрызнулся Юрка.

– А «ничо». Ты как слово «шёл» написал?

Юрка выпучил свои белесые глаза: ну точь-в-точь две буковки «о», ей-богу! Они так и заплясали на его лице.

– То-то и оно. Ребята, как пишется слово «шёл»?

– Через букву «ё», – пропищала толстая Пушкова. Она у нас отличница.

– Правильно, Марина, иди и напиши на доске, чтобы все видели. – Луиза Васильевна выдохнула – воздушные шары ее сдулись и болтались на животе, словно пустые мешки.

Пушиха выползла из-за парты и медленно поплыла к доске. Пацаны робко смотрели на ее пышные телеса: они колыхались, как холодец на блюде. И вообще, Пушиха была вся такая… вялотекущая…

– Молодец, Марина, садись.

Маринка поджала губу и понесла свой холодец на место. Луиза Васильевна ткнула указкой в заветное слово, будто хотела пришпилить его к доске, чтобы оно не улетело или не испарилось.

– Всем видно? – Тридцать две головенки как по команде задергались в ответ. – Юра Кривоносов, тебе видно? – Тридцать третья головенка не двигалась. – Иди-ка сюда, голубчик.

Луиза Васильевна поманила Юрку пальчиком. Тот, как из-за угла мешком пуганный, поскакал по лабиринту мальчишеских подножек.

– Ребята, пока Юра идет к доске, скажите мне, а почему мы слово «шёл» пишем через «ё»? Марина, помолчи…

Пушиха поджала губу.

И вот Юрка мужественно преодолевал препятствия, Заходер веселил публику: «Луиза Васильевна, ну, это как посмотреть: если я шел, ну, Лёша то есть, тогда это «ё» моё!», а я уставилась на Пушкову: что-то в ней не так, а вот что?..

Маринка надулась как мышь на крупу: ясное дело, привыкла, что самая умная, а тут Заходер, понимаешь, одеяло на себя перетягивает.

– Эх, Захаров, Захаров, ты бы так шустро диктант писал, как языком молотишь!

Пушиха беззвучно засмеялась – засмеялись и ее холодцовые телеса. А я все пялюсь на нее, пялюсь. Толстая Пушкова повела плечом, будто у нее прорезались крылышки, и тут-то до меня доходит!..

– Так, Луиза Васильевна, рука за языком не успевает!

– Ох гляди у меня, Захаров, договоришься…

Юрка Кривоносов наконец-то спотыкается о подножку Бубыча.

– Бубнов, выйди из класса! Тоже мне, пионер, всем ребятам пример!

И как я раньше не замечала: рот мой расползается в улыбке, словно оладья на сквороде!

– Чудинова, я смотрю, тебе весело? Наверное, ты все знаешь? Скажи-ка нам, почему слово «шёл» пишется через «ё»?

Ну какая же Вы тупая, Луиза Васильевна, ну вот смотрите: человечек шел, у человечка две ножки, значит, над буковкой надо поставить две точечки; а какая у нас буковка с двумя точечками? – правильно, ё!

– Проверочное слово «шедший», – разряжаю я в Луизу Васильевну обойму, а сама просто любуюсь Пушихой: на ее шее нет красного галстука! Она не пионерка!

– Молодец, Чудинова. – Луиза Васильевна не особо-то меня жалует. Она живет в нашем подъезде и как огня боится мою бабушку: та называет ее «Луйка». Умора!

– Юра, тебе понятно? – Лицо Юркино пылает словно пионерский галстук. Бедолага стоит у доски и смотрит на меня как на небожительницу. А я не могу оторвать глаз от девственной шеи Пушковой.

Ну конечно, ну как же я могла забыть? Пушиха младше меня – малявка! – правда, всего на несколько дней. Помню, как в свой день рождения она, с умным видом, раздавала конфеты. У нас так принято: у кого день рождения, тот тащит конфеты в класс и раздает каждому по две штучки: одну конфетку шоколадную, другую – сосательную. Я, дурочка, «Красные маки» притащила (лучше бы сама съела) и карамель «Му-му», а Маринка Пушкова – ириски «Кис-кис» и подушечки «Дунькина радость». И ничего, наши всё умяли, за милую душу.

– Садись, горе ты мое луковое.

Юрка Кривоносов поморщился и смиренно поплелся на свое место. Понял он, что красного галстука на этот раз ему не видать. А мы ждем.

И вот Луиза Васильевна набрала воздуха в легкие:

– Ребята, 22 апреля на торжественной линейке около памятника Владимиру Ильичу Ленину…

Все «непринятые» затаили дыхание: около памятника Ленину, в самом центре Новосибирска, ух ты…

Луиза Васильевна долго говорила о том, какая это честь – вступить в ряды Всесоюзной пионерской организации, да еще в день рождения вождя, а мое сердце судорожно выстукивало «примут – не примут», «примут – не примут». Примут!

В списке была и моя фамилия.

– Чудинова Таня, – закончила читать Луиза Васильевна и выдохнула. Потому что я всегда последняя, во всех списках: фамилия у меня на «ч».

– А я? – прогундосил Юрка Кривоносов. – Мне девять еще в декабре стукнуло.

– Оно и видно, что стукнуло. А ну, тишина в классе! – Луиза Васильевна, словно дирижер, взмахнула указкой и усмирила набежавшую волну смеха. – А ученик Кривоносов останется сегодня после уроков и сто раз напишет на доске слово «шел». Тебе ясно, Юра?

Юрка вытаращился на Луизу Васильевну так, словно «ученик Кривоносов» и он, Юрка, были двумя разными людьми.

 

***

 

Вечером я взахлеб рассказывала своим о событиях этого апрельского дня.

– А потом Луиза Васильевна стала читать список. – Я вздохнула, выпятила свои холмики, понизила голос:

– Брежнева Рая…

– Брежнева? – возмутилась мама. – Она же второгодница! – (Мы Райку зовем Раиса Ивановна: она у нас самая старшая в классе!)

– С такой фамилией? Второгодница? – возмутился папа.

– А она, что ль, родственница, ну, того?.. – Бабушка подвигала бровями и с опаской глянула на папу-коммуниста. Папа уткнулся в газету.

Я продолжала:

– Кушнир Аня…

Папа поперхнулся.

– Нехорошева Наташа, Пушкова Марина, Чудинова Таня.

Я выдохнула.

– Застуженная артистка Советского Союза! – хохотнула бабушка. – Ну чистая Луйка!

– Мама! – И моя мама погрозила своей маме (и моей бабушке): нечего «при ребенке» учительницу называть Луйкой. – А ты спать иди, артистка. Разбузыкалась. Десять часов.

– Ну мам!

– И не мамкай! Отборных продуктов наестся – энергию девать некуда. Платьев на нее не напасешься: прет как на дрожжах!

– Пусть ест ребенок. Ешь, Таньша, пока естся.

Погодите, вот вырасту!

 

***

 

Утром влетаю в класс.

Юрка Кривоносов стоит у доски… даже не стоит – он словно повис в воздухе, и его вот-вот сдует! Луиза Васильевна величественно возвышается над ним.

– И он еще удивляется, почему его не принимают в пионеры!

Я шмыгаю на место.

Доска вся исписана какими-то белыми иероглифами. Приглядываюсь: «шёл», «шёл», «шёл» – и так сто раз. А внизу еле заметная приписка:

«Луиза Васильевна я сто рас написал слово шёл и ушол»…

 

***

У меня день рождения на носу, а я нацепила беленькую блузочку, синенькую юбочку, туфельки с пряжечками, галстук повязала красный и учу торжественную клятву юного пионера перед зеркалом: «Я, Чудинова Таня, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…».

А тут Сережка названивает Морозов:

– Чудинова, выйдешь? Ты обещала!

Ничего я ему не обещала. Он тогда сам на меня налетел:

– Я тебя сейчас целовать буду, – говорит. И поцеловал! Вот сумасшедший!

– С кем эт’ ты там зубоскалишь? – Бабушка!

Я трубку швырь – и дальше зубрю:

–…горячо любить свою Родину, жить…

– Слышь, там этот, твой, стоит. – Я заливаюсь краской, словно мне в лицо плеснули кипятком.

–…учиться и бороться, как завещал великий Ленин…

– Ишь ты, до чего складно написано. Кто сочинил-то? Оглохла, что ль?

–…как учит Коммунистическая партия…

– А чего эт’ ты вырядилась-то, а? К ему, что ль, собралась? – Всё-то ей шуточки!

– Ну ладно, ступай, матери не скажу!

–…всегда выполнять Законы…

–Кому говорю-то? Иди, мальчонка весь день под окнами торчит, небось не евши!

Я к окну: стоит…

–…пионеров Советского Союза!

И пулей вниз, как была, с красным галстуком, в белой парадной блузке, в туфельках с пряжечкой! Бабушка только и успела сунуть мне в руки сверток с оладушками: ух ты, горяченькие!

 

***

Идем, оладьи уплетаем. А сами даже не глядим друг на дружку: кто первый посмотрит, тот дурак.

– А у меня мандарины есть. Пошли ко мне? Мать дежурит, батя в командировке: лафа! – Сережка достает из-за пазухи большой ключ на розовой тесемке.

Я аж присвистнула! Мандарины? В Новосибирске? Откуда? Я то их ем только на Новый год! А я все же дочь не «простого смертного», как говорит мой папа, а «члена Коммунистической партии»: членам этим пайки на праздники выдают!

– Ну как?

Еще спрашивает! Луиза Васильевна смотрит на меня с укоризною:

– Девочки! – Она торжественно вздыхает, воздушные шары ее подскакивают к подбородку. – Мы сегодня с вами собрались вот по какому вопросу. – Девчонки отдельно, мальчишки отдельно: с физруком Леонидом Иванычем. Мы с Кузей переглядываемся: ясное дело, про любовь говорить будет! – Вы уже взрослые. – Девчонки ерзают на своих местах. Даже толстая Пушиха двигает своими холодцовыми телесами: небось, тоже о принце мечтает. А Луиза Васильевна поет что-то о советской девочке, о том, какая она вся из себя прилежная и воспитанная. Я зеваю: а я-то думала… – Для советской девочки главное – незапятнанная честь. – Ну наконец-то! – Если вас пригласит к себе домой мальчик, что вы должны сделать? – Девчонки замирают… Даже Пушиха помалкивает, потому что ей страсть как хочется пойти в гости к мальчику. – Вы должны вежливо отказать ему. А если он будет настаивать, обратиться за помощью к старшим. – Но мальчик-то тоже, небось, советский, хочу я крикнуть Луизе Васильевне, но молчу: боюсь запятнать свою честь. – А если, – не унимается Луиза Васильевна, – к вам подойдет взрослый незнакомый дяденька? – Двадцать девчачьих головенок медленно вползает в плечи. Толстая Пушиха покрывается красными пятнами. – Сразу же позвать милиционера! – А если дяденька знакомый? А милиционер, наоборот, незнакомый? Эх, Луиза Васильевна, Луиза Васильевна… Я улыбаюсь: огромный и совершенно незнакомый дяденька милиционер подходит ко мне на своих маленьких ножках с точечками и протягивает рыжие мандарины – я беру их, а они лопаются, словно воздушные шарики…

– Чего ты там бормочешь, Чудинова? Идешь или нет?

 

***

Сидим молча, будто в рот воды набрали. Пошевелиться-то боимся. А мандарины бесстыдно сверкают своими спелыми бочками и еще бесстыднее пахнут на весь дом. Вот интересно, думаю я, как вежливо отказать Сережке, если он полезет целоваться? Луиза Васильевна об этом ничего не говорила. А мандаринку можно взять советской девочке самой, если ей не предлагают? Сережка изучает трещины на потолке, я уставилась в пол: букашка какая-то ползет…

– Ну чего мы на них смотреть, что ли, будем? – хрипит Сережка. Какой-то он странный, заболел, поди: то басит, то срывается на писк.

Он кидает мне самый большой мандарин: на боку у него черненькая такая наклеечка красуется «Maroc».

– Фирма́, – басит Сережка.

Фу, отлегло: мы смеемся, чистим мандарины и уплетаем их за обе щеки. Не успела я и глазом моргнуть – на беленькой блузочке, прямо на левом холмике, большое рыжее пятно… Мама меня убьет!..

Прощаемся на лестничной площадке. Жарко-то как – я расстегнула курточку: красный галстук жадно высунул свой язычок наружу, рыжее пятнышко горит на левом холмике. Звякнула входная дверь. Кто-то медленно поднимается по ступенькам. Капельки пота, словно жемчужинки, блестят на Сережкином лбу. Шаги все ближе, ближе… Сережка хватает меня за плечи, тыкается своими полуоткрытыми влажными губами в мои губы и кубарем скатывается вниз мимо… Луизы Васильевны! Я бросаюсь следом за Сережкой…

– Чудинова, а ну, постой! – Луиза Васильевна величественно возвышается надо мной. – Что это, объясни мне? – Я наспех застегиваю курточку: откуда она узнала про пятнышко на груди? – Что это за маскарад?

Я плетусь за Луизой Васильевной. Она трезвонит в мою дверь: я пропала!

– Чего тебе, Луйка? – Бабушка, слава Богу! Кажется, родители еще не пришли с работы.

Луиза Васильевна багровеет: не любит она, когда бабушка называет ее Луйкой.

– Татьяна Егоровна!

– Да восьмой десяток уж Татьяна Егоровна.

– Я попрошу Вас…

– Чего, милая, соли, что ль, дать?

Я прячусь за бабушкину спину.

– Яблоко от яблони недалеко падает! – Луиза Васильевна набирает воздуха в легкие, воздушные шары подскакивают к ее подбородку.

– Ишь, командир какая! Ты своих вырасти, а потом командуй тут!

– Да у меня тридцать три ученика в классе! Да Вы знаете, что Ваша внучка…

Маленькая сухонькая бабушка ка-а-ак топнет ногой:

– А я семерых детей вынянчила да в люди вывела. И унуков – со счету сбилась, сколь!

– Да Ваша внучка, Татьяна Егоровна, нацепила на себя пионерскую форму! – Луиза Васильевна закатила глаза. – И целуется с мальчиком в подъезде, ни стыда ни совести!

– Ты за собой гляди. Ты сама-то какой пример детя́м подаешь? К тебе вон полполковник шастает женатый!

– Татьяна Егоровна, да Вы… – Я зажмурилась: ну, думаю, сейчас драться полезет! – Вы… А ты, Чудинова, ты у меня еще попляшешь! – Луиза Васильевна как-то беспомощно замахала руками.

– Не пугай – пужаные! – И бабушка захлопнула дверь перед самым ее носом. А потом как запляшет, только свист стоит:

– А я девчонка дикая, в сандалики насикала. А теперь любуюся: во что же я обуюся? Э-эх!

Бабушка топнула сухонькой ногой.

И тут заходит мама.

– Вы чего тут, с ума, что ли, посходили?

– Фигуряем!

– А эт’то что такое?..

Я пытаюсь прикрыть рукой рыжее пятнышко, которое предательски горит на левом холмике… Голова моя идет кругом, а перед глазами пляшет «шёл, шёл – и ушол…».

 

***

Я пригвождена к позорному столбу, я запятнала честь советской девочки!

– Она вырядилась в форму пионерки и целовалась с мальчиком на лестнице! – Луиза Васильевна набрала воздуху, воздушные шары ее нависли над моей бедовой головой, словно Дамоклов меч. – Она забыла, что красный галстук окроплен кровью первых пионеров!

Мама готова провалиться сквозь землю:

– Я стыжусь того, что вырастила такую дочь!

Папа посыпает голову пеплом:

– Я член КПСС с 19.. года. Не доглядел. Готов положить партбилет на стол!

 

***

22 апреля, на торжественной линейке, у памятника Ленину, в самом центре Новосибирска, меня… не примут в пионеры!

– Бабушка! – ору я благим матом. – Как мне теперь жить, бабушка?

– Да пес с ним, – машет бабушка рукой. – Не примут в этот раз – примут в другой. Я вон сроду не была пионеркой – и ничего, жизню прожила, семерых детей…

– Но я запятнала честь советской девочки! – сифоню я.

– Делов-то, махонькое пятнышко – вроде как солнышко.

– Ничего-то ты не понимаешь!!!

 

***

 

Я в опале. Мама со мной не разговаривает, папа со мной не разговаривает, в классе на меня показывают пальцем, старшая сестра Катька, которая уехала по распределению в Свердловск («горя с ней не знала, не то что с этой вертихвосткой!»), позвонила из этого самого Свердловска и назвала меня «в семье не без урода». Я боюсь уже и на улицу нос высунуть.

– Слышь, Ивановна, Чудиновых-то Таньку запретили в пионеры принимать, – шепчутся старухи на лавочке. – Сказывают, она с каким-то незнакомым мальчонком в красном галстуке миловалась. Вот бесстыжая!

Сережка Морозов обрывает телефон. Тани нет дома, твердят упрямые родители. Сережка не унимается. «Я тебе глаз на жопу натяну!» – кричит в трубку папа.

Мне ничего не остается – только заболеть. Я лежу под одеялом, а они там… они там торжественное обещание юного пионера зубрят!

И только бабушка не предает меня: словно арестанту, тайком от мамы, она приносит мне перед сном в постель шанежки, чай с малиновым вареньем и рассказывает о том, что «на белом свете деется».

А деется вот что: совсем скоро… четверка счастливчиков сядет в автобус и отправится в самый центр Новосибирска, к самому памятнику Ленину, и там, где должна стоять я, будет пустое место… И им, этим противным девчонкам, повяжут красные галстуки, а мне, мне… н-нет!!!

Я кричу в голос, я бьюсь головой об стенку, я швыряю огромного плюшевого мишку, которого (без особого энтузиазма: ну не пропадать же добру) дарят мне в день рождения родители, а я не ем даже именинный пирог и не задуваю свечи! Отстаньте все от меня! Я не хочу ничего! Только примите меня в пионеры, ну пожалуйста!..

 

***

А солнце печет! Девчонки, небось, вырядились: в одних блузочках на торжественной линейке стоят, без курточек и пальтишек!

–Таньша, ты чего разлеглась, а ну собирайся! – кричит бабушка. А сама-то прихорошилась: платочек красный на голову повязала, платьице новехонькое шелковое нацепила – красота! – Нету такого закону, чтоб детей в пионеры не принимать.

Я вскакиваю с постели: хворь как рукой сняло! Напяливаю на себя беленькую блузочку с рыжим пятнышком-солнышком на левом холмике, юбочку, туфельки, белые чулочки – как и положено. Галстук, пилотка, значок с лысым Ильичом – всё на месте!

Мы с бабушкой бежим высунув язык… Памятник Ленину за семь верст видать.

– Ишь, ножищи какие! – Махонькая бабушка тычет пальцем в каменную глыбу. – У его и ног-то, поди, отродясь таких не было!

Линейка уже началась. Бледные девчонки в белых блузочках прижались друг к дружке и робко поглядывают на массивную фигуру вождя, будто тот сейчас спустится с небес на землю и раздавит их своей ножищей. У каждой из них на руке висит красный галстук, словно полотенце у официанта.

В ногах у Ильича трется и Луиза Васильевна: она торжественно набрала воздуху в легкие, – а рядом с ней какой-то незнакомый дяденька в очках: товарищ из райкома, кажется. И Юрка Кривоносов с матерью приперся: в белой рубашке, волосы на пробор – смех!

Трубит горн, звучит барабанная дробь… Там-та-ра-рам, там-та-ра-рам! Там-та-ра-рам-там-там-там-там!

– Я, Брежнева Рая, вступая в ряды…

– Я, Кушнир Аня…

– Я, Нехорошева Наташа…

– Я, Пушкова Марина…

– Стой! – кричит бабушка. – Останавливай свою музыку!

Луиза Васильевна застыла на месте, воздушные шары ее подскочили к самому носу. Товарищ из райкома вытаращился во все свои очки. Каменный Ленин смотрит с прищуром.

– Таньша, живо в строй!

Я толкаю толстую Пушиху – та трясет своими холодцовыми телесами:

– Луиза Васильевна, а чо она?..

– Татьяна Егоровна, да как Вы… сме… – Слово застряло у Луизы Васильевны в горле и никак не хочет выходить наружу. – Сме…

– Устроили тут, понимаешь, при Ленине! – рычит товарищ из райкома.

– А чего ему сделается? Сто лет стоял и еще сто лет простоит. А ты барабань, чего замолк-то? – Бабушка хлопает в ладоши – бьет барабан, трубит горн. Вдруг, откуда ни возьмись, юные пионеры: цоп галстуки и давай вязать их на девчоночьих шеях! Глянь-ка, и ко мне подбежал какой-то пацан. Я глазом не успела моргнуть – на шее красный галстук, а на левом холмике значок красуется с Ильичом: рыжее пятнышко на блузочке, словно нимб, сияет над его лысиной.

Юрка Кривоносов стоял-стоял, да ка-а-ак загундосит:

– А меня?

Луиза Васильевна язык проглотила, очки товарища из райкома вот-вот лопнут, каменный Ильич поднимает бровь: и что на белом свете деется! А шустрая бабушка хватает Юрку – и обвязывает его тоненькую шейку красным галстуком. Тот, как по команде, отдает ей салют.

– Вольно, соколик!

– Бабушка! – Юрка сейчас взлетит! – А Вы что, первая пионерка?

– Первая, сынок, самая что ни на есть!

Луиза Васильевна надула щеки. Товарищ из райкома вытирает запотевшие очки. Ильич… кривит свой каменный рот в усмешке.

– Снимаю! – кричит фотограф! – Товарищ бабушка, выйдите из кадра!

Бабушка показывает фотографу дулю, снимает с головы красный платок и надевает его на шею.

Так и стоим мы на фотокарточке, пионеры юные: Райка Брежнева, Анька Кушнир, Наташка Нехорошева, Маринка Пушкова, Юрка Кривоносов, я… и бабушка!

16.03.2016

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: