Главы романа
Я могу устоять против всего, кроме искушения.
Оскар Уайльд
1
Я неслышно вошёл в комнату. Инга спала. Она спала от сильной дозы обезболивающего. Эти чутко подрагивающие веки, губы, точно в реакции сна... Неужели через несколько дней!.. Это казалось невозможным, нереальным...
А солнце в прогале штор уже падало прямо на её лицо. И горячий, но блуждающий румянец иногда вспыхивал на этих милых, почему-то уже совсем детских щеках. Никогда раньше так близко я не видел подкрадывающейся смерти, и вот её настойчивое дуновение неизъяснимо ранящим холодом пробегает по раскрытой книге, постели, столу... На миг мне почудилось, что я вижу ещё живое лицо жены в зловещей торжественности гроба, в обрамлении ярких помертвевших цветов. Но я сразу же стряхнул с себя это наваждение.
Изо дня в день – толпы родственников! Зачем они её раньше времени хоронят?!. Ещё эта парализованная звонит чуть не каждый час, а я должен отвечать уклончиво: «Сложно...», потому что может услышать Инга. Что-то в этих настойчивых звонках было нечистое и подлое.
Инга проснулась от боли.
– Жень! – позвала она. – Когда ты мне делал укол?
– Часа три назад, – вздрогнув, соврал я. – Я ещё поставлю, шприц прокипячён.
Я уже привычно ставил уколы. Этому меня недавно научил мой друг Игорь Лобачёв. А обучение искусству ставить уколы происходило на кухне. Я никак не мог решиться воткнуть шприц в Игорёшино тело, а он нервничал и ругался и готов был подставить под неумелую иглу не только свои худые ягодицы, но и всего себя ради жены друга, лишь бы я научился.
И я научился, и теперь делал уколы быстро и совершенно безболезненно, рука у меня оказалась лёгкой. Наверное, я мог бы стать неплохим, даже великолепным врачом, а вот закончил зачем-то политехнический. Но тогда, в конце 60-х, закрутилась эпоха «физиков и лириков», многие школьники старших классов с увлечением думали и рассуждали о теории относительности, пьянели до умопомрачения от музыки «Битлз», которая глушилась безбожно в приёмниках, бредили физикой и математикой и одновременно ночами сочиняли стихи... Я даже, помню, повесил у себя в комнате портрет Альберта Эйнштейна, а в 9-м классе написал чудной математический трактат о пространствах пустоты... А ещё увлёкся Лермонтовым и Гейне и даже ранним Маяковским, и попробовал себя в поэзии, но тогда для меня это было не главным, мне хотелось стать учёным, как Тулин или Крылов из фильма «Иду на грозу»...
И вот я – студент политехнического, сессии сдаю на отлично, считаюсь чуть ли не лучшим математиком на курсе, и вдруг всем нутром понимаю, что попал-то я не туда, не в тот институт, а бросить страшно – враз «загребут» в армию, никто не будет разбираться, что ты там себе нафантазировал в школе. А потом, после окончания политехнического, была работа в НИИ, где я окончательно убедился, что выбор в жизни сделал неправильный, но начинать всё сначала было уже чёртовски сложно, время было упущено. Да я уже был и женат, и у меня родилась дочь, так что я и думать забыл о поисках и начинаниях. И всё-таки в жизни можно найти отдушину, и я её нашёл: переводил с английского для своих коллег научные статьи американских учёных-теплофизиков, хотя такое выпадало не часто, а ещё я стал подмечать интересные ситуации и словечки и записывать их в записную книжку, которую часто носил с собой. Так у меня накопилось несколько записных книжек, и когда я прочитал их все сразу, мне показалось всё записанное каким-то бредом, самой настоящей абракадаброй. И всё-таки я этого не бросил и продолжал заполнять записные книжки. И это было началом чего-то важного в моей жизни, гораздо более важного, чем все ошибки и сожаления, и, значит, обретало огромный смысл. Я будто опять стал школьником и ударился писать стихи, самые разные, чуть ли не футуристические, точно ещё не переболел всеми поэтами. Пусть это было похоже на какое-то запутанное искушение неспокойной души, и всё-таки это было нужно. А потом стал писать короткие стихи и рассказы, которые вдруг даже начали печатать в газетах, но издательство их отвергло. Тогда я написал приключенческую повесть для детей...
– Женьча, я скоро умру! – прошептала Инга.
– Нет, нет! Что ты! Ты выздоровеешь, даже и не думай об этом! Вон ты какая розовенькая, как поросёночек, – попытался я пошутить.
Инга улыбнулась:
– Смешной, – и тут же напряглась всем телом и прикрыла глаза от приступа боли.
Я прильнул к ней и поцеловал в горячие воспалённые губы. Я не знал, как ей помочь, и сказал совершенную глупость:
– Я соскучился по тебе!
– Тебе, наверное, противен запах моего тела? – отозвалась вдруг Инга.
– Ин, зачем ты так?! Я же тебя люблю! – как-то по-юношески воскликнул я.
И вдруг слёзы выступили у неё на глазах. За много времени я увидел у неё на глазах слёзы, но это были слёзы благодарности.
– Прости меня, я глупая!
Мы легли вместе, но я не мог причинить ей ещё одну боль, и только мягко целовал её веки, лоб, губы. В этих поцелуях был крик прощания с любимой женщиной, с которой я прожил 16 лет. А ведь это целая жизнь! И сколько в ней было хоть и островков, но островков настоящего счастья. И только они теперь и помнились мне. И мне вдруг стало невыразимо страшно остаться одному, без Инги, как ребёнку без матери. И я ещё ближе прильнул к ней.
Помнишь,
Мы читали эту книгу вдвоём?
Ты сидела у окна
И вдруг – легко посмотрела
На дальние деревья...
Прочитал я и внезапно увидел, как на мои слова отозвалась бесконечная, полная безмолвных жалоб и ужаса, глубина любимых глаз.
– Это стихотворение из твоего будущего сборника. Зачем ты его прочитал? – спросила Инга, будто всё хорошо, и не было только что всего этого ужаса в её глазах.
– Сам не знаю, просто это о нас... – задумавшись, отозвался я, – тогда ты училась ещё...
– И читали с тобой «Дон Жуана» Байрона...
– Да, точно, а я и забыл, тогда нужно было тебе по программе... Совершенно незаконченное произведение, сплошной разврат, хотя и считается жутко гениальным...
– Всё довольно сложно. Нет, это, наверное, не «Дон Жуан» был, а что-то другое, может быть, Тютчев. А то состояние ты, наверное, передал своими строчками, хотя и такими незамысловатыми...
«После таких слов хочется писать! Иннушка, ты великий человек, тебе ведь так плохо, а ты со мной еще говоришь о поэзии!» – воскликнул в душе я, целуя почти с трепетом её лоб.
В последние месяцы Инга особенно чутко меня чувствовала, сумела помочь мне с моей детской повестью. Никак не удавалось связать в единый сюжетный узел все главки, и вот толчок – просто гениальная догадка Инги, и всё пошло, как по маслу, книжку мою даже включили в план издательства.
«Чудовище! – сжал я себе до боли кулак. – Жена умирает, а ты думаешь о стихах и повестях!.. Славы захотелось?!»
Но через несколько дней Инга стала безучастна ко всему, это было приближение того таинственного и непонятного, что почти невозможно произнести вслух... Я пытался ей читать книгу, но глаза её были холодны. Теперь она будто жила иной жизнью, жизнью неземной, а я оставался здесь, на Земле... И она уходила от меня в свои, уже неземные бездны, где всё реальное почти теряет свой обычный смысл и обретает оболочку мелкого и суетного.
«Если бы меня вдруг не стало, – думал я, глядя на Ингу, – то самое важное было бы, наверное, что написано мной, а всё остальное было бы уже малозначащим и непонятным в той неземной и даже земной жизни».
Жизнь Инги мучительно и быстро угасала на глазах. Прошло несколько дней, и она потеряла сознание. Я по инерции ещё ходил для неё за лекарствами в аптеку, которые были уже совсем не нужны. Всё это было, как в сомнамбулизме. Почему я отрешённо смотрел на то, как мать Инги снимала с неё, с умирающей, дрожащими руками серёжки... Одна серёжка не вынималась, на это было мучительно смотреть, и я хотел закричать, что ей же больно, но промолчал. Почему я молчал, я сам не мог понять. Может быть, от бессмысленности всего происходящего? Видел, как мать Инги положила медный крестик ей под подушку. Во всём этом было какое-то жуткое приуготовление. К горлу подступали слёзы, и я уходил из дома, чтобы выплакаться где-нибудь в пустынном переулке. Казалось, было легче видеть первый летящий снег, погрузиться хотя бы на миг от горя в эту непроницаемую для всего чужого тишину и бормотать почти забытое:
Да правда ли, что умереть – уснуть,
Когда вся жизнь – мираж и сновиденье,
Лишь радостью минутной тешит грудь?
Перед смертью Инга пришла в сознание, я ушёл в другую комнату. Я уже не мог видеть, как она озирается, словно не понимая, где она, не мог видеть её агонии. С Ингой остались моя и её мать.
2
Зачем я ушёл в другую комнату от неё?! Зачем стал переодеваться во всё чистое, а у неё началась агония, и я слышал эти хрипы и стоны агонии и стоял, как парализованный, в незастёгнутой белой рубашке. А она там умирала! А я был здесь, в этой комнате. Может, мне было страшно, я просто струсил? А потом я увидел её открытые глаза, устремлённые ввысь, и обнажённое тело. Как она была изумляюще прекрасна! Она будто была ещё жива, только что-то возвышенно-неземное уже коснулось её. И если бы никого не было, я бы, наверное, сильно, сильно бы сжал Ингу в своих объятиях и содрогнулся бы в последней ласке любви к ней! И было невыносимо видеть, как материнские руки (моей и её матери) обмывают её тело! Всё это происходило как будто бы не со мной: я не мог поверить тому, что видел. Что это было: сон или тяжкий бред? И не то и не другое, это были две стороны жизни: жизнь и смерть – бездна между жизнью и смертью. И я оказался на краю этой бездны, я вглядывался в её глубину, в её неизъяснимые, неясные скалистые уступы, в недосягаемый для разума тёмный провал вечности.
А ведь многое – ложь, всё было не так человечно, как хотелось бы мне. Отчуждённость Инги, ещё до болезни, злила меня, и я не находил себе места, это было мучительно. Мне казалось, что она надо мной в душе издевается, ей нравятся эти садистские штучки – что это было: наступление разрыва или всё-таки я ошибался – и это было приближение болезни, смерти?.. И тогда я – подлый эгоист, приписывающий ей жестокость!.. Она была так добра ко мне перед смертью, к моим литературным исканиям! И всё это у неё было по-настоящему, от души!
Теперь мне было страшно даже с дочкой в пустой квартире. Ночью как будто слышались шаги в комнате, где умерла жена. И тогда я допоздна читал дочке Мольера «Мещанин во дворянстве», её любимую книгу. И Танюшка, дрожа и прижимаясь ко мне всем худеньким телом, слушала внимательно, как бы на миг забывая нашу беду, – сквозь напряжённую задумчивость улыбаясь на несусветную глупость господина Журдена. Так было легче нам обоим.
Дни шли, но боль была настолько сильна, что я и думать не хотел ни о каких делёжках денег и наследстве, всё это было до такой степени противно, что я в сердцах чуть не вышвырнул тестя за дверь. Он ушёл взбешённый и злой, а я долго стоял у двери и не мог понять, что происходит, ведь он же отец Инги, а доказывает мне какую-то чудовищную чертовщину: сейчас появятся у меня любовницы и вытянут все деньги в постели... Несчастье явно не делает иных людей умнее, скорее наоборот...
Теперь мне было понятно, куда делись золотые украшения из шкатулок после похорон, но мне было всё равно.
«Почему так, – думал я, – тебя нет и никогда уже не будет, а вещи, простые вещи: недописанное письмо, книга с заложенным листком бумаги, закатившаяся под стол таблетка лекарства – внезапно вернут тебя, и опять глаза жжёт слеза! Больше никто уже не позовёт меня, как ты. Ты ушла от нас навсегда, тихо, без жалоб и крика. Но так уходят из жизни только очень сильные люди! “Молчи, скрывайся и таи...” Помнишь “Silentium!” Тютчева? (Ведь это ты мне открыла Тютчева!) Да, ты молчала, чтобы не делать нам больно, но твоё лицо... Уходя в другую комнату ненадолго от тебя, я неслышно плакал, понимая, что происходит непоправимое. Потом шёл в ванную. Умывался и с самым беспечным видом возвращался к тебе, и даже раздражался от пустяков, будто ничего не происходило. А происходила самая страшная, непоправимая беда».
«Молчи, скрывайся и таи...» Иногда я включал телевизор, где чихвостили прежних вождей на все лады, мороз продирал по коже от их чудовищных искушений и преступлений, перестройка набирала обороты. И мы, простые люди, ещё ничего не знали о будущем, а в настоящем уже таились ростки новых дьявольских искушений. Я помню, ты всем живо интересовалась раньше, запоем мы читали «Архипелаг ГУЛАГ», но теперь я видел: тебе была тягостна вся эта суетливость вокруг архивов, всё это по сравнению с тем, что происходило с тобой, казалось чем-то страшно далёким.
Прошло немало времени с тех пор, и теперь я ловил себя на той мысли, что мне хочется замкнуться в себе. Я стал читать те книги, которые ты любила читать, и через них с тобой говорить. В этих книгах есть и твоя душа, они тоже её создавали. Разве я знал, как тебя люблю! Когда я включаю «Песню Сольвейг» Грига, мне легко и больно, я вижу тебя!.. Ты никогда больше не услышишь свою любимую мелодию. Но душа твоя слышит её – душа твоя посылает свой свет моей душе!
Я не мог поверить в то, что тебя нет, Инга! Мне всё время казалось, что ты сейчас войдёшь и я скажу: «Здравствуй!» Ведь ты не ушла от меня навсегда?!
Так думал я, но время шло и несло с собой новые испытания. Много впереди было и нешуточных искушений...
Всё чаще я осознаю, что жизнь человеческая подобна какому-то фантастическому мосту над бездной, на котором искушения подстерегают на каждом шагу и тянут в эту немыслимую бездну, и человек борется с этими искушениями, с бездной, чудовищем, и испытывает горечь падения, вдруг срываясь в искушения. И всё-таки он идёт по этому мосту, который называется жизнью! Иначе не быть человеку человеком в полном смысле слова, не поняв самого себя в поступках и собственной судьбе...
Записки Евгения Забродина
За две недели до того, как появилось начало этих записок, я увидел у одного своего знакомого, следователя Эдика, книжку Ницше с интересным названием "По ту сторону добра и зла". Книжка была дореволюционная и явно запрещённая. И меня сразу же удивила сама форма произведения. Выпросив на несколько дней у Эдика Ницше, я примчался домой и, закрывшись в комнате от родителей, открыл необычную книжицу. И опять форма изложения мыслей сильно поразила меня! Цепь фрагментов и афоризмов.Это было очень близко мне самому! Раньше я читал, что Ницше – реакционный философ и придумал какую-то дурацкую и крайне опасную теорию сверхчеловека. Но почти ничего сверхчеловеческого в этой книге я не обнаружил.
"Кто ради своей доброй славы хоть раз уже не принёс себя в жертву?"– Ничего "сверх", очень точно и верно!
"У кого есть характер, у того пережито нечто такое типичное, что постоянно повторяется". – И тоже всё правильно!
"Поэты бесстыдно относятся к своему прошлому: они эксплуатируют его". – Как сказано!
Были в книжке и довольно иронические мысли. Например:
"Мысль о самоубийстве является источником сильного утешения: она помогает провести несколько скверных ночей".
Сильно зацепила меня глава "Свободный дух".
"Всякий выдающийся человек инстинктивно стремится замкнуться в себе, уйти в свои тайники, где он, как исключение из общего правила, должен забыть, что представляет из себя обычный, средний человек…"
И тут же:
"Кому в своих отношениях с людьми не приходилось пройти через все цвета несчастья, не приходилось бывать зелёным и серым от отвращения, пресыщения, сострадания, помрачения, одиночества – тот, конечно, не будет человеком высшего вкуса; но допустим, что он неохотно несёт эту отвратительную тяжесть, что он постоянно уклоняется от неё и, замкнувшись в себе, остаётся молчаливым и гордым, тогда с уверенностью можно сказать лишь одно: он не создан для познания, он для него не предназначен…"
Но больше всего меня поразило изречение:
"То, что делается из-за любви, – то всегда совершается по ту сторону добра и зла".
В нём, этом изречении, было то, что вдруг неожиданно открылось с совсем иной стороны – "по ту сторону добра и зла"! И всё-таки я задумался: а есть ли, вообще, такое "по ту сторону добра и зла"? Да и потом, любовь ведь тоже разная бывает. Но книга захватила меня с головой и не просто захватила – я с увлечением принялся записывать в такой же форме, как у Ницше, свои мысли и наблюдения:
1
Больше всего мы боимся походить сами на себя.
2
Для миража нужна пустыня…
3
Каждый день серой, бездарной жизни постепенно убивает душу.
4
Не бойтесь бунта против нормативности!
5
А почему, собственно, в наше время не может быть Онегиных и Печориных?
6
Постоянно оправдываюсь перед самим собой – это признак детства.
7
В судьбе каждого значительного поэта или писателя есть очень много сходного с судьбой лишнего человека.
8
Жизнь каждый день готовит человеку оскорбления.
9
Любовь к человеку, к жизни, к искусству – вот что часто помогает человеку тонкой души не погибнуть окончательно в нашем мире…
10
Ребёнок – вот неутомимый экспериментатор! Даже если он что-то разбил, пусть познаёт мир!
11
Она – замкнутый мир, замкнутая сфера, и дать ей хоть немного раскрыться – равносильно вспышке сверхновой звезды!
12
Он говорит: "Как вы относитесь к этой книге?" – и это условность, которую нельзя преодолеть.
На самом деле ему хочется закричать: "Подождите, не уходите, пожалуйста! Если вы уйдёте, я умру!"
(Вот готовая новелла!)
13
Нетактичность может быть явным признаком искренней любви…
14
Женщине почти никогда нельзя отказать в проницательности.
15
Интересно, что есть такие редуцированные организмы – так называемые коловратки, которые спариваются и размножаются на редкость причудливым образом. Человек же, венец творения, если исключить из поля зрения его психологию, наделён таким примитивным механизмом любви, что невольно задумаешься над этим…
16
У любви нет пробелов, она – единая симфония чувств, порой и трагическая.
17
Настроение – это и есть подлинный мир женщины и поэта!..
18
Галстук на кресле, как портрет Леонардо да Винчи у Эрнста…
19
Чем меньше у писателя таланта, тем он больше тяготеет к сюжету, ибо придумывание последнего уводит от подлинной глубины содержания.
20
Женщину всегда пугает откровенность, но когда этот испуг проходит, она сама становится откровенна до крайности.
21
Вот женская откровенность: "Вы вспоминаете прошлое, в мыслях о нём, и хотели бы начать жизнь сначала. Вы не думаете о будущем, живёте настоящим днём… Вы не изменитесь, вы останетесь такими навсегда. И даже если произойдёт в вас перелом, вы потом только будете жалеть об этом…"
22
А вот довесок женской откровенности: "Вы очень банальны, но стараетесь выглядеть сложными, непохожими на других. Многие таковы, что поделаешь, даже в этом проявляется "его", эгоизм человека. А, в общем-то, если разобраться, все одинаковы!
Либо вы так и останетесь непонятыми, либо вы найдёте себе отдушину.
Других вариантов с вашим характером у вас нет.
Вы не лидер, и никогда им не станете, а тихо будете сидеть в уголке и плакаться в собственную жилетку. Скажу откровеннее: вы нагоняете тоску, просто тоску, в вас нет индивидуальности!"
(Так изощрённо жестоки могут быть только женщины! Но причём здесь лидерство?! Я к нему никогда не стремился.)
23
Извините за то, что заставил вас меня обидеть. (Ты это хотел сказать? Правда что, христианин до мозга костей!)
24
Ну что, обжёгся? Будет тебе урок! Не вызывай женщину на откровенность, если сам плохо играешь свою роль.
25
Даже и не пытайтесь понять женщину!..
26
А вот ещё один "штришок" женской откровенности: "Если к 25 годам вы пишете о чём-то отвлечённом от жизни, то можно сказать: вы – несостоявшийся поэт". В этом явная ограниченность психологии женщины – всё и вся связывать с какими-то цифрами, возрастом, гороскопами! А почему 25, а не 22 и не 27? Не верю я в эти пророчества! А Уитмен?! В конце жизни он стал гением!
27
Как?! Неужели этот великий талант и этот жалкий человек – одно и то же лицо?! До чего можно довести человека!..
28
Даже гении знали годы ученичества. А подражание – это вовсе не безликость, а часто становление таланта!..
29
"Пока мы молоды – мы бессмертны!" – сказал Платон, а Платон был не дурак.
30
В природе нет такого понятие "бессмертие", оно пришло в мир с человеком…
31
Всякая жизнь – трагична, ибо она смертна, и, значит, достойна сочувствия и уважения…
32
Смерть ведь нередко и гуманна – неизвестностью своего прихода или избавлением от мук и страданий…
33
Иногда признаки тонкого восприятия мира принимают за слабодушие или чудачества!
34
Поэт даже из скуки извлекает для себя пользу…
35
Бежать от жизни – это значит бежать от самого себя. Только жизнь заставляет нас смотреть на себя серьёзно.
36
Ум с годами можно нажить, а вот сердце…
37
Какая великая жажда добра и какая подверженность безрассудствам (жизнь не разумом, а сердцем). Вот основное в характерах Пьера и Наташи Ростовой. И как психологически верно Толстой соединяет их судьбы!
38
Он любил в ней всё, даже её беспомощность.
39
Для счастья мы часто слишком альтруисты…
40
С каких пор доброта и человечность стали называться бесхарактерностью?!
41
Ненастоящее гнетёт всего сильней!..
42
Могут ли в одном человеке совместиться несовместимые характеры?
43
В каждом окне комнаты разное настроение как результат различной освещённости. Таков и человек, многое в нём зависит от внешней освещённости, т. е. от окружения…
44
С помощью психоанализа человека можно довести до умопомрачения…
45
На грани жизни и смерти мысль идёт причудливыми путями.
46
Смерть – вот сестра рождения! Человек не должен бояться её. Допустим, у вас в боку нож, боль нестерпимая, а где-то в подсознании распускаются огненные остролистые цветы – набухают их бутоны, лопаются, и вдруг всё погасло!.. И крик: "А-а!.." Вы рождаетесь в мире четырёх или пяти измерений! А ведь это замечательно! Сейчас, как это ни смешно, мы живём в мире лишь на одну ступень выше двухмерного пространства! А если бы мы жили в четырёхмерном? А?! (Как ни странно и страшно думать, а ведь у смерти есть своя глубинная эстетика…)
47
Вы, наверное, презираете пьяных, опустившихся людей, а их надо любить, это несчастные.
Вот он стоит грязный, обгаженный, со многими болезнями и пороками на лице. А ведь он такой же человек, как и вы! У него тоже было детство, были первые сказки, восторг от дождя!.. Это ли не горько?!.
48
Сколько неудовлетворённости и пустоты таит наше внешнее благополучие!..
49
Раненое сердце не стонет, оно способно воспринимать боль другого человека сильнее, чем свою!
50
Страшная вещь – бездуховность и невежество. Они как раз и порождают равнодушие ко многому!
51
Поэт, не торгуй стихами! Ведь это же всё равно, что торговать душой!
52
Просто удивительно: такая вычурность… и такая искренность! Какая жажда признания и при этом полное равнодушие к известности!
53
Чем больше он сознавал себя поэтом, тем становился всё более скрытным…
54
Почти обо всех талантах он отзывался свысока: этот – слепец, а этот – "шиз". Сам же он был никто: ни слепец, ни "шиз", никто!..
55
Сегодня вы испытываете настоящее удовольствие от беседы с новым знакомым, но не обольщайтесь, что завтра вас ждёт с ним то же самое.
56
Он – это тень, хотя и имеющая свою значимость в этом мире.
57
Черчилль без сигары в нашем представлении – это всё равно, что вы или я без ушей и без носа! Вот суть индивидуальности, оригинальности личности!
58
Золото не требует позолоты…
59
Ошельмовать можно всё!..
60
Далеко мы ушли от кондовой Руси, но куда? Что-то очень важное потерял русский человек. А потерял он свою душу! Да и не только по ней плачет, тех же лаптей жалко, теперь их и днём с огнём не найдёшь!
61
Над Россией ещё долго будет витать дух телогрейки…
62
Будущее человечества – это всё-таки непознанная закономерность – случайность…
63
Иссякнем мы, и мир погрузится в хаос.
64
Переменная диалектика должна постепенно стремиться к постоянной диалектике.
65
Общество будущего – это именно то общество, в котором будут заключены лучшие черты человечества…
66
Дураку сказать, что он дурак – это не такая уж большая заслуга, а вот сделать дурака лучше…
67
Он явно потешался надо мной, цинично рассказывая о том, как защищал диссертацию, положив руку на красную рыбу, как на библию…
68
"Мне сдаётся, что помимо всей искренности чувств сегодняшних в вас живёт более глубокое и неразрешимое чувство. Оно-то и держит вашу душу в таком напряжении и не даёт ей покоя…" (Вот проницательность женская!)
69
Я показал ему два варианта одного и того же стихотворения.
– Слушай, старик, всё это не то, – прикусил он губу. – Жизни нет. И, вообще, то, что ты пишешь здесь – это оправдание для лентяев. Ну что это такое?
"Сорви с лица безликий грим,
Увидишь – ты неповторим!"
– Да я же… Просто это…
– Вот и плохо, что "просто"! А где же дерзость, чёрт побери?! Ну почему ты не чуешь невидимого противника?! Его надо чуять – тогда и стихи будут что надо!.. Ты думаешь, старик, литература – это райские кущи? Ни фига! Конечно, именами всё забито. Но это же только видимость, приглашение к путешествию. А путешествие-то на утлом судёнышке без всякого попутного ветра. Вот так-то!
70
Спасение от обыденщины – глубинная духовная жизнь, а значит в ней и спасение от бездействия…
71
Когда я вижу
Упивающихся своим успехом,
Будто кто-то похлопывает меня по плечу:
"Надо быть себе на уме,
Тогда тебе и – удача!"
А что значит "себе на уме"?
Знаю, многие, кому улыбнулся
Успех,
Живут двойной жизнью…
72
Общество наказывает преступников. Но кто их воспитатель? Это ли не чистейшей воды лицемерие?
73
Плебейство выгодно государству, но плебейство и губит его.
74
Вчера я показал Эдику свои записки. Он сказал: "Спрячь и никому не показывай, если не хочешь попасть в диссиденты!.. "Меня это страшно задело. Выходит, что чуть ты по-другому взглянул на что-то, ты уже и диссидент?! Чушь какая-то…
75
Глубокий человек переживает всё так сильно, что если уж разлом в его душе, то он виден и внешне…
76
Мы изолгались вконец, даже сами себе лжём на каждом шагу!..
77
Униженные, растоптанные, сломленные – вот настоящие люди, а мы гордые, удачливые, заносчивые, чистенькие – фальшивые!..
78
Самое странное: я начал писать роман с конца. Хотя, что тут странного может быть? Точно также "Войну и мир" писал Толстой (начиналось всё незаконченным романом "Декабристы".)
79
Из жизненных неудач писателя может получиться великий роман в литературе – вот парадокс творческой личности!
80
Жизнь гораздо стремительнее, чем мы думаем о ней…
81
Для истинно великого ничего не бывает малым…
82
Талант даже в падении остаётся талантом!..
83
Немногие ради будущего могут пренебрегать настоящим…
84
За внешней сдержанностью может скрываться целый океан страстей…
85
Именно творения подлинного художника истолковывают жизнь эпохи…
86
Время – неистовый жонглёр судьбами людей…
87
Как мы часто растрачиваем жизнь по пустякам, связывая себя никчёмными обязательствами!..
88
- «Истинная женщина чувственная и злая, даже подлая, способная на любое предательство, настоящая стерва» – это твоя фраза?
- Нет, героя моего романа.
89
Немало хорошего происходит в жизни через дурное…
90
Какой великий дар – жизнь! И как умудряются некоторые потратить её на всякие гнусности и пустяки!..
91
Об адвокате: "Его интересуют деньги и ухищрения – не заниматься этим делом". (Фраза из романа.)
92
Меха крупным планом – фон для долгих поцелуев. (Американская реклама.)
93
Даже в неискренности она неискренна… До чего иные женщины – актрисы!
94
Я знаю, что она добра, и потому капризничаю, и знаю, что она меня простит.
95
У каждого человека есть своя скрытная жизнь, о которой он даже сам порой не догадывается… (Может быть началом рассказа.)
96
В её красоте проступали уже черты будущей некрасивости…
97
Он скромен, не притязателен, мягок и не обращает внимания на ваши панибратство и фамильярность. Но поймите, это он до вас снисходит, а не вы до него!
98
Он страшный человек, хоть и незаметный (а может, невольный режиссёр судеб?)
99
Пусть меня и сочтут за сумасшедшего, но я бы запросто, как Виктор Гюго обрил бы полголовы, предварительно запасся на несколько месяцев крупами – всё это для того, чтобы уйти от соблазнов жизни и дописать роман! Так я хотел сделать, но когда выстриг клок волос около виска, меня взяла оторопь: зачем себя изуродовал? Наоборот, наверное, для написания романа надо воспринимать себя без изъянов, может быть, даже почувствовать в себе что-то байроническое!.. И в этом нет никакого фарса, это тоже творческий акт!.. (Как бы мне хотелось думать, что в этом фрагменте – новый метод, метод скрытого психологизма, который прорывается в моём романе… Не знаю, может быть, в этом методе соединение импрессионизма, психологического анализа и экзистенциализма?.. Но это только предположение, всё гораздо глубже.)
100
Хромота его, казавшаяся важной, теперь была смешной…
101
Даже самые прекрасные женщины в некоторые моменты жизни бывают просто несносны…
102
Неважно, в каких башмаках ходил Бетховен, важно – что он после себя оставил! А вот для женщины очень и очень важно, в каких ты ходишь башмаках. Бетховен ты или нет – это для неё часто настолько второстепенно… Башмаки – это да! На них (презренной прозе) сосредоточены все её переживания…
103
Отношения с женщинами строятся на таких фантастических нюансах, что не хватит никакой фантазии их предвосхитить…
104
"У меня нирвана, я тусуюсь сама с собой" – так может себе позволить отказать вам в танце прелестная женщина, и вы не обидитесь, а только восхититесь ею! Или: "Между прочим, эту туго соображающую "тыкву" посещают великие мысли!"– и это звучит гениально в устах милой женщины!
105
Я люблю в ней всё, даже её холодность, ни в одной другой женщине я этого не мог терпеть, злился и страдал, не находил себе места, но её холодность иного свойства – в ней, я знаю, ростки будущей великой страсти, невероятной душевной теплоты и гениальной любви!
106
Любимая женщина – это царица и гений, и каждый её каприз для меня свят!
107
Негодяй хранил все бумаги в папочке, как порядочный, как прямо специалист государственного свойства.
108
"Вы сами хотели риска, вот я вас и обманул!" – изумительная логика мошенника!
109
Если мы, настоящие, непримиримые со злом честные люди, уедем, останется же всякая сволочь, которая задушит страну!
110
В своих коротких стихах он предвосхитил современное фрагментарное восприятие мира. Он называл их "миниатюрами".
111
"Я прочитал ваш рассказ. Вы будете знамениты, конечно, не завтра".
"Наверное, послезавтра!" – отозвался я шутя.
Мой собеседник рассмеялся на мою реплику.
112
Самый гениальный роман – это жизнь!
(На этом я пока прощаюсь со своими записками, но я к ним ещё вернусь.)
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »