* * * 

Время по темени бьет, бьет, 

кружит крючками-пальцами,

мелкий обрывок детства, застывший на фотографиях;

как были счастливы, девочкамальчик мой, были счастливы, 

там, за закрытой дверью, бабушка щуплыми с пяльцами

вышивкой из античной Греции, 

хохот, и мы украдкою

лижем такие сладкие, горькие и холодные;

дождик нас бьет по темени маленькими каплями,

смоется грусть потоком, смоется, радость, смоется;

каждый толчок по вене с возрастом ощущается

глубже, трагичней; мама, мама это же наш поезд?

вновь на деревню к бабушке, теплыми одеяльцами 

нас накрывает бабушка греческими упреками.

 

Долг ли свобода, Божие 

тело съедаем завтраком,

движемся дружным строем

в утреннюю зарю;

мама на фотографии

кличет на во вчерашнее, 

кличет нас во вчерашнее 

время, где не растут;

горе ли, радость горняя,

как же им жить страдальцами?

Повоскресаем утром мы, 

завтра опять по кόням;

 

Время нас бьет по темени дряхлыми, дряхлыми пальцами,

только вот наше детство с нас никогда не смоет.

 

* * *

Я не то что сошел с ума, но устал за осень

проседью листьев встречать рассвет;

чайные листья, заваренные для гостя,

или чайный бумажный пакет,

опрокидывая в стакан от злости и от бессилья,

от стыда и от страсти, сжимая в груди

комочек себя, ты считаешь до горизонта мили;

все пройдет, ну чего ты,

расслабься,

 

жди.

 

 

* * *

Я в паспорте

вместо подписи

напишу твое имя.

 

и на пластиковой карте, кстати, тоже,

чтобы каждый раз, делая сложный выбор

между пиджаком или курткой из кожи,

джинсами или брюками, брютом или мартини,

я вспоминал лишь одно – это

твое имя,

которым расписывался бы везде,

храня его ленточкой на руке,

узелком на память, жгучим пожарищем на щеке,

наркотиком, что вводят прямиком в вену

и который мучает - вот уж который! - март.

 

ты знаешь, имя твое - бесценно.

для всего остального придумали мастеркард.

 

 

* * *

Все волхвы не в одно Рождество —

есть еще времена, когда люди

обнаружить способны родство

с теми, чьи постаревшие руки

приносили подарки юнцу,

его матери и отцу.

 

День придет, когда каждый из нас

снарядившись отправится в бегство

к тому месту, что радует глаз,

к человеку, с которым согреться

будет проще, поскольку он тот,

кто с собой племена поведет.

 

Может, будет пустою рука,

но такую же руку пустую

вложит кто-то в твою. И уста

озарятся улыбкою. Всуе

произносишь: храни тебя бог,

каждый шаг твой и каждый твой вздох.

 

Может, это и есть благодать —

чью-то руку в своей ощущать.

 

 

* * *

1

Что мешает тебе подниматься с утра свежим и радостным?

Что воротит тебя от еды в обед?

Это то, что бесследно вгрызается внутрь, когда ты спишь,

это маленький рак, неприметный рачок, посмотри, малыш,

и заплачь от бед.

 

2

Что сказать? Твой диагноз (а также твой приговор)

вряд ли канет туда, о чем каждый хоть раз знавал, —

открывай бутылку, бери билеты — и в самолет!

Мир, говорят, чудесен, но твой черед

видеть, как он беспредельно мал.

 

3

Как шпиль башни не тронет ни облака, ни Его,

как мосты удивительно не нужны:

ну зачем переправа тому, кто туда, куда ежедневно шел,

помня каждый камешек, поворот и столб, 

завтра может и не дойти?

 

4

В пирамидах виднеется страшный толк —

погребать же надо того, кто мертв.

 

Тадж Махал, может, лучше всех пирамид

сохраняет того, кто навеки спит.

 

От висячих садов пользу можно взять:

маме будет что на могилу рвать.

 

От Христа смысла мало — ну где он был,

когда с этим недугом ты стал иным?

 

5

Упокоившись, вид для себя открой, 

где ни страха, ни боли — одна вода,

вереница поклонников, перемен, 

новых лиц, поворотов, возникших тем, 

только море волнуется без тебя.

 

6

Говорят, что там, после жизни, есть

небольшое устье большой реки,

и вошедших в нее, ты поверь, не счесть

(да и дважды, знаешь ли, не войти).

 

И ни ад, ни рай, ни глухая боль, 

и ни бог, ни дьявол (это — в сущности — ерунда!), 

подели все прожитое ноль — 

запрещали в школе? да черт с тобой! — 

получил бесконечность? 

 

Она твоя.

 

 

* * *

Ф. Б.

 

так пахло в квартире у бабушки, когда она умирала,

запах въелся в кожу, волосы; и в глазах

постоянно мелькает комната: смятое одеяло,

шприц с трамадолом (то было совсем начало),

дрожь, не унявшаяся в ногах,

 

кровь и пот, запах смерти, морфин и вата,

крики ночью и странная беготня.

говорят, что когда-нибудь, дай же то бог, когда-то

все те мертвые, что были с нами рядом,

снова будут рядом, но только в иных мирах.

 

но, конечно, все это было. прошло — и было,

язык выражает идею смерти ясней,

чем любая мысль: когда о любимом мы, вот,

говорим не "есть", а "была" – и все будто внутри заныло –

времена пускаются в страшную круговерть.

 

до сих пор ударяет в голову этот запах,

и становится мир в этот миг лишь злей.

времена меняются — прошлое с настоящим,

оставляя людей одних.

 

без других людей.

 

 

 

* * *

Е. А.

 не старайся идти по кругу, считай углы;

береги себя, деточка, береги,

руку не отпускай, руку мою держи,

потому что теплее теперь внутри,

чем снаружи. Балконная дверь — и в снег

выдвигается вечером человек,

и заходит над ним позапрошлый век,

закрывая ставни уставших век.

Что там дальше? Какие уровни языка,

когда держит руку твою рука,

человека, стоящего близко с тобой пока,

человека, ценного для тебя?

 

 

* * *

Когда придет последний день (читай –

когда отец захочет жизнь назад),

мир сузится до склянки валерьяны,

исчезнут все полученные раны,

и будет все равно, кто виноват.

 

Останется одна лишь пустота,

заполнившая все участки суши,

воспоминания давно минувших дней,

собрание разбросанных камней

и тишина, закравшаяся в уши.

 

 

* * *

Вечерний пейзаж, догорает закат;

я сижу и молчу, в слух обращенный –

из всего, что было, из всех затрат

выбираю Время, его приглушенный

стук часов, крик кукушки, сияние стрелок,

«тик» и «так», что несется по комнате, 

несмотря на то, что я низок и мелок,

вы меня еще, дай Вам Бог, вспомните.

 

* * *

за шорох слов при темени полночной.

за нож в спине. несбывшееся лю-

блюю в ночи, согнувшись в подворотне:

за все, мой бог, тебя благодарю.

 

* * * 

...не смотри, как солнце ныряет вниз,

оставляя землю одну.

это просто его ежедневный каприз –

уходить с горизонта – в тьму...

я слагаю последний, печальный стих,

если что-то не так – прости.

 

как мне жаль, что, вину разделив на двоих,

нам не легче ее нести.

 

* * * 

Помните вы тот вечер, 

помните свет в бараке? 

Свечи горели, свечи; 

я вам говорил про знаки, 

 

про символы, архетипы… 

Ах, милый нелепый Брюсов! 

А вы, оказалось, спите 

и глухи на оба уха.

 

* * *

ветер дует, ветер носит, 

вторит в ритм сердца стук; 

кто-то милостыню просит 

из моих озябших рук. 

 

кто-то милостыню просит: 

этот "кто-то" вдра-ба-дан. 

я по пятницам такой же, 

так что дам.

                          

ЗАВЕЩАНИЕ

Все, что останется от меня, пусть

ночью темной пропьет мой сын,

на наркотики спустит пусть

последний свой медный грош,

последний библейский талант,

а когда не на что будет устроить дебош —

пусть и отца продаст.

 

Два кольца (обручальное — от нее —

и с помолвки, что там, в шкафу),

золотую цепочку, часы, мое

портмоне пусть обчистит, у

меня в кармане банкноты — пусть

он их тоже с собой берет:

если я его раньше не уберег,

то ничто уже не сбережет;

за картиной в зале — закрытый сейф,

код он знает (день, месяц, год),

алкогольный пусть стойкий, спиртовый шлейф

избавляет квартиру от

шлейфа затхлости, смерти, моих "кричи!",

отпружинивших в потолок.

 

Кстати, там за графином — две тысячи,

их бери, а то влезешь в долг.

 

* * * 

Глаза пусты и искривлен твой рот –

усмешкой ли? похабным русским словом?

А я смотрю, смотрю… на это всё…

и всё равно тобою очарован,

и что бы ты ни делала со мной,

я буду все равно навеки твой.

 

Ты не стыдишься предо мной курить

и дышишь дымом мне в лицо несмело,

а я люблю. И мне дано любить.

Такое дело, ну. Такое дело.

 

* * * 

Я мечтаю о том, чтобы нас после смерти

положили 

вместе в одну могилу 

или 

хотя бы рядом,

как нищих,

которым не хватило

на два места,

 

но таких, как мы, не кладут,

а скрывают в нишах

(по понятным мiру причинам).

 

Ты знаешь, где-то — 

по интернету —

гуляет картинка,

где два скелета 

лежат вместе, обнявшись, —

ты веришь в это?

Веришь в то, что даже после смерти

они оказались рядом и дышали воздухом,

выходящим из легких друг друга?

 

Я — нет. 

Я не верю в чудо.

 

*** 

Понимаешь, Господи… от того, что любовь Твоя 

простирается сверху вниз и, касаясь меня, 

идет дальше, не стало легче, стало больнее – 

я после нее озлобился, нелюдимее стал, дурнее. 

 

Я не хочу сказать, Отче, что Ты плохой, 

просто когда над землею проводишь рукой 

постарайся, чтоб я не попал под раздачу десницы, 

пусть будет по-старому: старые раны, старые лица. 

 

После всего прожитого, Боже, любовь Твоя 

должна согревать сильнее камина оставленного меня –

только я, очерствев, ничего не чувствую, не живу, 

только когтями совести лязгает по нутру. 

 

Я буду молчать, Господь, пусть говорят другие, 

у кого много денег, дачи, машины; а мы – слепые. 

Те прославляют радостней, строя новый храм-кров, 

у них, видимо, Ты другой, фри-масонский Бог. 

 

Я сижу и смотрю в окно, а точнее глазами врезаюсь в небо: 

где-то там, говорят, кто-то есть, как-нибудь Он живет. 

Замедляется взгляд. Глаз уплывает в потемки века. 

А на улице мальчик, времен Карамазова, громко ревет.

 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: