Посвящается моему лучшему другу

 

Предисловие

Данный биографический очерк посвящен совершенно забытому имени отечественного искусства — композитору Петру Львовичу Волынскому. Не знаю, правда, достоин ли он называться композитором — партитура единственного крупного сочинения музыканта, оперы с нелепым названием «Агамемнон во Фракии», погибла при пожаре в театре золотопромышленника Швецова. Однако давайте вместе рассмотрим поступки и свершения молодого человека. Разве нет в его действиях чего-то характерного для судеб всех гениев музыки, общегениального, если так можно выразиться? С другой стороны, в них несложно обличить и много пошлого, недостойного великого человека, того, что принято презрительно именовать мещанством. Кто же таков Волынский? Великий творец, равносильный по степени дарования Мусоргскому или Верди, или неуверенная в себе посредственность, погибшая слишком рано, чтобы успеть разочароваться в избранной дороге? Он мог быть тем, но с той же долей вероятности мог быть и другим. Оттого изучать и описывать краткую биографию героя было занятней вдвойне.

 

Дмитрий Райц

Петр Львович Волынский родился в Москве в семье действительного тайного советника Льва Алексеевича Волынского, и потому его детство проходило как детство всякого сына титулованного чиновника той поры: всяческие гувернеры, жизнь без забот и противоречий. Безмятежное будущее Пети было предрешено, и ему оставалось только с наслаждением плыть по течению молочной реки вдоль кисельных берегов. Но в один судьбоносный вечер родители повели мальчика в Большой театр, на оперу «Iphigénie en Tauride» Кристофа Виллибальда Глюка. Пылающий местью Орест, верный Пилад, жестокосердный жрец Тоас и сама Ифигения пленили сердце и воображение юного Петра. В тот же вечер за ужином он объявил о том, что станет великим композитором и будет писать оперы с греками и пегасами.

«Я был увлечен до последней степени, мой юный энтузиазм не знал границ. Все больше приходил я к убеждению, что в качестве государственного чиновника никогда не буду счастлив. Теперь уже ни просьбы, ни угрозы не могли ничего изменить. Я хотел стать музыкантом, и никакая сила в мире не заставила бы меня стать чиновником». Мальчику, по его слезной просьбе, сердобольная матушка приобрела рояль и подыскала педагога. Аркадий Анатольевич Шубин, виолончелист и главный выпивоха оркестра Большого театра, педагогом-то был посредственным, а музыкантом, по правде говоря, и того хуже, но с ним Петя начал серьезно заниматься. И дело вскоре заладилось. У мальчика обнаружились неплохие слух и память, на третье занятие он уже принес свой первый опус — «Tarantella pour fortepiano solo». Пьяноватый Шубин отозвался о сочинении восторженно, а от похвалы из уст как-никак профессионального музыканта, переигравшего на своем веку всего и всякого, воображение юного Волынского разыгралось не на шутку и начало рисовать ему честолюбивые картины предстоящих великих свершений. Сестра вспоминала, как он сказал ей однажды: «Вот увидишь, обо мне еще заговорит весь мир! Я добьюсь успеха, уважения, любви, и скажу новое слово в искусстве. Ты будешь гордиться тем, что я твой брат…»

Тем временем юному Волынскому исполнилось столько лет, что надлежало окончательно решать вопрос о его будущем, и вот тут-то амбиции Петра столкнулись в конфликте с желаниями отца. Лев Алексеевич, будучи тертым калачом, хотел для сына такой профессии, которая позволяла бы тому в ус не дуть, жить сыто, спокойно и припеваючи. Между отцом и сыном состоялся неприятный разговор, в ходе которого Петр Львович прямо заявил отцу, что у него есть одно будущее — музыка, и жизнь его ни с чем другим быть связана не может. На это Лев Алексеевич возразил сыну, что таланту у того — кот наплакал, что тот избалован и глуп и что следует, пока возможно, воспользоваться папиными связями в определенных департаментах некоторых министерств. Кончилось все тем, что Петр ночью, тайком сбежал из дома и, презрев материнские слезы, отправился в Санкт-Петербург искать славы и занятий, достойных свободного художника.

«Моим поступкам, мечтам, всем счастьям и несчастьям только успех может служить достойным оправданием. Иначе же вся моя жизнь оказывается жалкой, пошлой и не достойной внимания».

***

«В Петербурге все серо и мрачно, небо неизменно пасмурное, без просыху идут дожди. Душу свербит сладкая грусть, и музыку от этого хочется сочинять еще сильней, каждую свободную секунду. Беспрерывно, черт подери!» Волынский быстро усвоил наипростейшую истину мироздания: для того, чтобы жить и питаться, человеку потребны деньги. Поэтому беглецу пришлось искать работу по способностям и по зову сердца. Петр устроился пианистом в бордель с репутацией плохой даже для публичного дома. К чести юноши следует сказать, что все свободные время и средства он посвящал не увеселениям, легко доступным по месту его работы, но одной музыке. Завсегдатай Мариинской галерки лихо оценивал все прослушанные оперы по десятибалльной шкале: «Доницетти — “Лючия ди Ламмермур” — 4. Гуно — “Фауст” — 6. Россини — “Севильский цирюльник” — 7. Вагнер — “Тангейзер” — 10! Глинка — “Жизнь за царя” — 5 (сцена Сусанина в лесной чаще — 8)».

Через два веселейших месяца полиция благоуспешно прикрыла вертеп. Тогда Волынский решил преподавать игру на фортепиано и напечатал в газете объявление: «Приходящий на дом педагог г-н Pierre Volinsky (дворянин, не поляк) дает уроки игры на fortepiano и хороших манер за очень умеренную плату». Ученица у него появилась всего одна, зато какая! Сашенька Швецова, красавица, к тому же дочка золотопромышленника Степана Даниловича Швецова, построившего железную дорогу из Рыбинска в Ярославль. Про Сашеньку, надо доложить, в обществе ходили мнения довольно разнородные и неоднозначные. Заявляли, например, что она «глупа, как воробей» и «наивна, как окорок». Хотя красива была! Черт возьми! Такими, вероятно, были греческие нимфы, лишавшие рассудка даже античных богов. Нечего в таком случае удивляться, что и наш герой потерял сон, аппетит и голову, а через месяц предложил ученице руку, сердце и себя всего, решительно всего! Барышня, расплакавшись, дала согласие, но лукавое, бессмысленное общество стало с тех пор считать Петра Львовича лицемером, альфонсом и все-таки поляком.

***

Золотопромышленнику Степану Даниловичу Швецову не давали покоя лавры купца второй гильдии Саввы Матвеевича Носорогова. Тот, ставши меценатом, сумел покорить всю Европу бесподобной оперной антрепризой. Недолго думая, Швецов заявил, что «раз жид смог, то русский и подавно сдюжит» и создал свою оперную труппу. А рассудив, что публика падка на «что-нибудь эдакое да поновее», он заказал названному зятю оперу «Агамемнон во Фракии», либретто которой было составлено самим Швецовым еще в юности (история сочинения либретто — тема для отдельного рассказа). Видно, так свилась прядь Мойр, трех эллинских ткачих Судьбы… Не забывший детской клятвы Волынский, услыхав одно только название будущей оперы, с радостью и немного безумным блеском в глазах дал согласие.

***

«Идеи, темы, модуляции, оркестровые эффекты, различные музыкальные “хитрости” так и льются из меня потоком! Уже не ручей имя ему, а море! Ха-ха! Записываю мысли на чем попало, а затем все эти бумажные обрывки складываю в специальный ящик стола. Не дай Бог, что-нибудь оттуда потеряется — не вспомню же! Однако какое счастье! Как же приятно (по-серьезному впервые) испытывать такие чувства! Даже во сне слышу свою музыку! Я решил, что сразу после свадьбы (красивой, пышной, дорогой) начну писать оперу набело, от вступления и до заключительного хора».

«А начинать, знаешь, страшновато. Ведь будет же ужасно обидно, если из такой чудесной задумки выйдет второсортная поделка!»

«Работа идет медленно и не так уж легко, как мне бы хотелось. Что в голове выходило так ловко, эффектно, красиво, умно и закончено, теперь на бумагу является в плоском, довольно банальном и до обидного несовершенном виде. Ума не приложу, что тому виной: таланта ли у меня нет, тема ли не моя или же вечно так было, бывает и будет в творчестве? Просиживаю над “Агамемноном” целыми днями, а сочинить удается пару страниц, а то и строчек! Вроде бы по отдельности многие фрагменты и недурны, но все вместе выходит слабо до слез. Господи помоги и помилуй!»

«За вчерашний день исписал два с половиной сантиметра чернил (я замерил) и в три часа ночи наконец-то закончил свою окаянную оперу. Ощущения странные: с одной стороны, “наконец-то”, а с другой — даже как-то грустно покидать мной созданную Элладу. Хотя примешивается и еще одно чувство — страшное недовольство конечным результатом: слабые моменты есть по всей опере, а финал написан наскоро и просто отвратителен. Весь день сегодняшний сидел и что-то правил, добавлял, менял местами, переписывал заново, но все равно мне самому, автору, самому важному судье, опера не то, что не нравится, она мне противна! Устал от всего, как собака. Творчество — каторга, рабский, мучительный труд! Я к такому, честно говоря, готов не был».

***

Волынский проиграл готовую оперу Семену Даниловичу. Тесть был тронут, расцеловал зятя и даже вытер платком слезу, сбегавшую по черной, ухоженной бороде.

***

Начались репетиции. Бывшему патриаршему протодиакону Василию Грязному, выгнанному из Свирского монастыря с немыслимой формулировкой — «за католицизм», поручили партию Агамемнона; Клитемнестру согласилась исполнять молодая и капризная сопрано Елена Ростовская, а роль Менелая досталась Николаю Сыровому, баритону-забияке, наглецу, склочнику и бретеру.

Спевки проходили тяжело и бесполезно. Грязной напивался с кларнетистами в оркестровой яме, Сыровой скандалил с рабочими сцены, вызывал их на дуэли и иногда присоединялся к Грязному и кларнетистам, Ростовская изображала из себя примадонну, что выходило у нее довольно неловко, и покрывалась отвратительными красными пятнами, когда начинала нервничать. Швецов приводил на репетиции непонятных девушек, коих он представлял как «молодых, многообещающих певиц» и которые постоянно хихикали, сидя на последних рядах.

Волынский злился, негодовал, топал ногами, кричал, рычал, и малейшая трудность доводила его едва ли не до слез. Когда же Сыровой потребовал у него сатисфакции (суть конфликта была такова: ариозо царя Менелая в конце второго действия категорически не нравилось своенравному баритону, и он предложил заменить его каватиной Фигаро из «Севильского цирюльника» Россини — все равно никто не заметит; за это Волынский в сердцах обозвал певца «педерастом», причем, судя по сплетням, небезосновательно), автор оперы и вовсе перестал посещать репетиции, чем сильно обидел тестя.

***

Через полгода «Агамемнон», хотя и с горем пополам, но был разучен. Изготовили костюмы с декорациями. Пора было перед народом ответ держать. Швецов не скупился на рекламу: во всех газетах крупным шрифтом напечатали, что такого-то числа «представлением оперы г-на Волынского “Агамемнон во Фракии” (либретто С.Д. Швецова) (мировая премьера!) открывается Оперный театр С.Д. Швецова».

«Все больше прихожу к убеждению, что “Агамемнон во Фракии” есть вещь первоклассная. Сейчас я чуть отдохнул, успокоился, нервы мои пришли в норму, и я могу теперь ясно видеть недюжинные достоинства любимого детища. Отец был неправ. Есть, есть талант! Я даже воображаю время от времени, что оперы совершенней не сочинялось. Понимаю, что это смешно и самоуверенно, но что же я могу с собой поделать? Не представляешь, что за чувство, когда выстраданная, сочиненная и записанная немыми нотами твоя музыка вдруг начинает звучать по-настоящему».

Премьера обещала стать настоящим событием — ожидался приезд самого великого князя Ивана Николаевича. Прошел шепоток, что за этот визит Швецов обещал оплатить часть карточных долгов августейшей особы.

И настал день долгожданного, первого представления.

Оттрубила и третья фанфара. Дамы в платьях, с соболями и лисами, мужчины в кителях и фраках — в сюртуках на крайний случай, — с орденами и цепочками от часов, девицы в белых, по локоть, перчатках обменялись всевозможными новостями и выпили чаю в буфете, а теперь уселись в ложах, расчехлили бинокли и вперились сотнями взглядов на дирижера, который неторопливо и чинно прошествовал через ряды оркестрантов к своему пьедесталу. Зал медленно наполнился мраком, взмах дирижерской палочки — и заиграли альты. Поднят занавес, волшебство театра началось…

Великий князь прибыл к концу первого действия. Невнимательно и с нескрываемой скукой, часто зевая, следил он за происходившим на сцене, а в ложу неслышно, на цыпочках прошел неизвестный мужчина лет сорока, лысенький, низенький, типичная канцелярская крыса, достал револьвер и выстрелил Ивану Николаевичу в затылок. Спектакль тут же прервали.

Как выяснило следствие, убийцу великого князя звали Виктор Демочкин. Он утверждал, что совершил преступление, потому что князь обесчестил его дочь и не женился на ней. Правда, в полиции его рассказу не поверили — к злодейству наверняка приложили руку проклятые эсеры. Демочкина повесили по приговору военно-полевого суда, но премьера «Агамемнона во Фракии» была сорвана. «Великого князя, конечно, жалко, но более мне жалко сорванную оперу мою, на которую ушло столько сил, трудов, нервов!»

Однако на следующее утро… Все печатные издания, на первых полосах и крупным шрифтом возвещали о печальном происшествии: «Трагедия на трагедии: великий князь Иван Николаевич убит на премьере оперы г-на Волынского “Агамемнон во Фракии”», «Смерть в царской ложе: великий князь застрелен во время оперы “Агамемнон во Фракии” П. Волынского», и так далее. Заголовки были различны, но во всех упоминалась новая опера и ее создатель. «Кажется, этот эсер Демочкин меня прославил на весь Петербург!»

Действительно: имя его услышали, имя его запомнили, так что последующие представления оперы давали полные сборы, «Агамемноном» заинтересовался Мариинский театр. Говорили, что определенное любопытство к представлению проявлял сам император. Якобы монарх даже хотел посетить один из спектаклей, но его в последний момент отговорил Григорий Распутин. Небольшое интервью с Волынским появилось в газете «Музыкальный досуг»:

— Петр Львович, расскажите, пожалуйста, нашим читателям о своей работе.

— Вы понимаете, для любого музыканта главное — не торопиться в своих занятиях. Сейчас я подбираю материал для своего следующего замысла. Мною задуманы еще три оперы на античные сюжеты, и вместе с «Агамемноном во Фракии» они составят единое целое, как тетралогия Вагнера «Кольцо Нибелунга». Степан Данилович (Швецов, тесть композитора — прим. ред.) дал согласие сочинить либретто. Тетралогия будет поднятым мною знаменем, призывающим музыкантов вернуться к истинной опере, с ариями, ансамблями, красивым и приятным пением. Надеюсь, прочие композиторы поймут и поддержат мой манифест.

— А о чем будет Ваша следующая опера?

— Трагедия из времен Троянской войны, про царя Приама, Ахиллеса. Будет здорово!

«Начинать новую оперу было еще труднее, чем “Агамемнона”! Хочется оправдать надежды, и прежде всего свои. Никак не мог подобрать нужный стиль и сначала боялся, что она музыкой слишком похожа на первую, потом, что она выходит всем хуже первой. Тогда я снова возгорелся любовью к “Агамемнону”, и с большим удовольствием присочинил туда вставную арию Клитемнестры, о которой давно молила меня Ростовская. Сразу после окинул свежим взглядом первый акт новой оперы и отказался только от вступительного хора. Прямо начинаю со сцены, где Аякс и Ахиллес играют в кости».

***

Мойры — сестрицы лукавые и любят порой устраивать своим баловням неприятные сюрпризы. Авторитетнейшее издание «Музыкальный вестник Российской Империи» опубликовало заметку «“Агамемнон во Фракии” П. Волынского» за подписью известного борзописца с огромным опытом Виктора Георгиевича Колосовского. В фельетоне говорилось о том, что «наивность, безжизненность и несценичность либретто налагает печать и на музыку, а сплошные коротенькие двух- и даже однотактовые темы делают оперу сухой и однообразной» и так далее, а после перечисления всех музыкально-теоретических упущений композитора безжалостный Колосовский подводил неутешительный итог: «В истории музыки нередко хорошие сочинения несправедливо разносились критикой в пух и прах, но еще чаще плохие произведения назывались хорошими. “Агамемнон во Фракии” относится именно к последнему случаю. Это опера пустая, несамостоятельная, попросту глупая, а г-н Волынский представляет собой музыканта без особого таланта, даже, я бы сказал, без способностей, на чью долю успех выпал не заслуженно, а только благодаря определенному стечению обстоятельств. Попомните мое слово: завтра же о нем все позабудут».

Купив «Музыкальный вестник», Петр Львович раскрыл его сразу на том развороте, где помещалась злополучная статья. Не знаю, что точно думал Волынский в тот момент. Наверное, он убеждал себя, что Колосовский просто ничтожество и завистник, а его глупая статейка — ерунда, о которой не стоит и думать, но все же, вероятно, он негодовал, пришел в ярость, а в душу закралось отвратительное сомнение: «Неужели он прав?» Возможно, он судорожно вспоминал не очень удавшиеся места в «Агамемноне», одна мысль о которых доставляла ему теперь едва ли не физические страдания. Об этом можно только гадать. Однако доподлинно известно, что когда Волынский, уткнувшись в газету, переходил через улицу, он поскользнулся и попал под экипаж, колесом ему расплющило голову… Ах, читатель! Прости меня за всю кровь, пролитую на этих страницах! Меня принуждают к этому лишь кровожадная жизнь и кровожадное время.

«Я раздумывал о вопросах бытия, и вот, что получилось. Есть жизнь, смерть и искусство, а все иное не важно! Искусство соединяет жизнь и смерть, как мост. Нутром чувствую, но полней объяснить ничего не могу».

***

В театре Швецова в последний раз давали «Агамемнона во Фракии». Спектакль посвящался памяти безвременно почившего автора оперы. Над сценой висел его портрет в аляповатой раме и с траурной лентой, откуда на зрителя немного насмешливо смотрел молодой человек со внешностью скорее врача с малой практикой или чиновника рангом не выше титулярного советника, чем музыканта: аккуратный пробор, тонкие усики, клиновидная бородка, лицо интеллигентное, но, в целом, самое незатейливое и непримечательное. Сбор от спектакля получала безутешная вдова композитора, сидевшая в ложе вместе с зеленоглазым кавалером в военной форме. Про него было известно лишь то, что он начинающий писатель не без таланта.

За отдельными номерами следовали жиденькие аплодисменты. Малочисленная публика скучала. От большого количества пустующих мест зал выглядел просторней и светлее, что действовало угнетающе и на артистов, и на зрителей. По сцене скакал Сыровой-Менелай в голубой тунике и весело распевал: «Фигаро! — Я здесь! Эй, Фигаро! — Я там! Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро вверх, Фигаро вниз. Сделано все, от меня, что зависимо, и все довольны — вот я каков!» Зрители приоживились от знакомого мотива.

Вдруг каватину Фигаро пресек пронзительный вопль: «Пожар!» — из правой кулисы выскочил Грязной в пылающей тоге жестокого царя Микен Агамемнона, он начал кататься по сцене и кричать, от его тоги занялся пламенем занавес из багрового бархата.

Огонь жадно пожирал драпировки, украшавшие стены, жесткие и неудобные кресла, паркетный пол. Жгучие языки обуяли и стремглав стерли в прах изображение Петра Львовича Волынского. Декорации фракийского берега в глубине сцены обратились в костер, испепеливший лазурный вид Эгейского моря. В оркестровой яме от жара истлевали ноты на пюпитрах, точно на языческом алтаре они приносились в жертву покровителям искусств, изображенным на высоком, круглом потолке. Древнегреческие портреты почернели, краска начала пузыриться и лопаться. И лицо Аполлона скрючилось в жуткой гримасе, один глаз стал больше другого и из бога красоты он преобразился в отвратительного урода...

 

16 июня — 4 июля 2008

21 августа — 30 августа 2008

21 декабря — 23 декабря 2008

31 октября — 1 ноября 2012

27 марта 2013, 22 мая 2014

 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: