Владимир Бойков «Обоюдность»

 

*   *   *

 Эй, мастера! Зачем вы гнете спину,

преобразуя дерево и глину?

   Для одного ль насущного прокорма

дается веществу иная форма?

   Тогда какой же дерзновенной вере

оформиться вы дали в ноосфере,

когда и жизни зыблется основа,

и хлынуть вон из берегов готова

река необратимого забвенья?

   Что будет проку в дерзостях творенья,

когда их подхватить не сможет разум,

носителей утративший всех разом?

   Перед бедой, готовой грянуть грозно,

кто дамбу вознесет, пока не поздно?

   Эй, мастера!

 

 

*   *   *

   Набраться силы в роще б –

там корень или ветвь,

живущие на ощупь,

меня сильнее ведь,

безмысленной (не глупой)

там жизни кутерьма.

   Моя ж любовь к безлюбой –

беспомощность сама.

   Меж холодом и светом

мембрана деревца

в неведенье продета,

а я же без конца

и сердцем беспокоен,

и совестностью слаб.

   В соведенье такое

трава не забрела б:

ей на земле хватает

соседства – и чужда

взаимность чувств пустая,

в которой мне нужда.

   Спешу до наступленья

потемок в угол свой

к отваге осмысленья

повинности живой.

 

 

В ГОРАХ

 

   С чистой музыкой сверь

в звездных высях светание –

этих грифельных сфер

на глазах выцветание.

   Над пустотами свет,

просквозив, задевает

гребни гор, и хребет

за хребтом оживает.

   Но слепящий раструб

солнца в зыбкости рани –

за уступом уступ –

обнажает их грани

и не глянет туда,

где во мраке ребристом

неизбежна вода

в прыжке серебристом.

 

 

РАБОЧЕЕ УТРО

 

   Зимний рассвет –

это свет

недоспелый,

хрусткий и белый.

   Это обочин огромность

в сугробах

и озабоченность

машин снегоуборочных.

   Это деревьев нескромность

в морозных оборочках

там, за фигурами в робах,

в пальто на ватине

и в шубах.

   Это яблок бесшумных

подобием – иней,

выдыхаемый густо.

   Это воздух, набухший до хруста.

   Это я в эту облачность долю

вношу:

и дышу,

и глаголю!

 

 

У КОСТРА

 

   Избылось пламя – только в сучьях

шныряет мышь огней ползучих.

   Мы с непонятной смотрим болью

на негодящие уголья,

и наши мысли не о ближних,

но близкое в них есть одно,

что каждый в сущности окно

на грани жизни и нежизни.

   Задумываюсь, озарен

такой же мыслью: с двух сторон

глядят в огонь и из огня

какие силы сквозь меня?..

 

 

ЧТО ДЕЛАЕТСЯ

 

   Цветы на газонах шутами

танцуют, и сердится шмель.

   Шатает дома и шатает

деревья неведомый хмель.

   От ветра – ответ вероятный –

в аллеях отсутствует сор,

от ветра и грозные пятна

уходят с небесных озер,

от ветра и солнечный обруч

под моточиханье и треск,

пылая над крышами обочь,

на свой возврвщается трек.

   Откуда он, резв и приветлив,

тот ветер? Да что за вопрос!

   Конечно же город проветрил

качелей воздушный насос,

где платья скрипучим маршрутом

то лепят фигур горельеф,

то вспучиваются парашютом,

упружьями ног засмуглев.

   Не лужа, а сброшенный вымпел

с высот – синева разлеглась,

и жук, любопытствуя, выполз,

выпуклый словно глаз.

 

 

ПРЕДЗИМНЕЕ

 

   У тополей украден шорох,

но тонкой бечевой

натянут свист поветрий скорых

над самой головой.

   Прощайте, сны! Нигде отныне

не сыщешь тишины:

ведь мы болезнями одними

со временем больны.

   Быть непогоде и покруче,

но, выпав, стает снег.

   Нам в будущее ключ поручен –

единственный на всех!

 

 

ТОЧНОСТЬ

 

   Я в средоточье медленных событий,

где распускание бутонов нарочитей,

чем время зримое в тех пузырьках с песком, –

по мигу лепесток за лепестком

и за цветком цветок, другой и третий, –-

томительно рождение соцветий.

   Что деется с той женщиной цветущей:

едва забылась над водой текущей,

лицом и грудью к ней устремлена,

как струями витая быстрина

остановилась, – тут же ненароком

та женщина летит к ее истокам.

   Не для моих и жадности, и лени

такие тонкости в несчетности явлений,

вниманию доступных в каждый миг,

поэтому вперед и напрямик

я корочу подробностей цепочки

и говорю:

– Весна. Взорвались почки.

 

 

*   *   *

    Уже душа отчаянным

продута сквозняком,

и неотступным таяньем

набух сердечный ком,

и долго не уменьшиться

ему и все болеть –

еще не меньше месяца

снегам в логах белеть,

и кажется, не так ли мне

судьба прервет полет,

как вспыхивает каплями

под стоком стылый лед!

 

 

ГАСТРОЛЬ

 

   Над бутафорским датским королевством

мышей летучих лоскутки –

беззвучные аплодисменты.

   Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов

сверяют свою совесть с той, мятущейся

на сцене ветхой, словно в мире целом

восстали тени сгубленных отцов.

   Незримыми терзаемый страстями

рассудок сам – наполовину страсть:

как быть?..

   Да разве ж не завидней одержимость

иного старомодного безумца!?

   Над бутафорским датским королевством

угасли фонари, рукоплесканья

иссякли, выставились звезды.

   Нет Гамлета – немолодой актер

стирает грим, в аллеи из партера,

безмолвствуя, уходят эльсинорцы.

   День завтрашний приподнимает плечи:

как быть?..

 

 

ПРИШЕСТВИЕ

 

   И снова возвращается гулена,

когда краснеют ветви оголенно

в березовом лесу и ветер влажный

гоняет по асфальту клок бумажный.

   Во всякий час – едва за город выйдешь –

одну ее хлопочущую видишь,

когда в руках, подобных смуглым соснам,

белье снегов полощется под солнцем,

чтоб на ветру повиснуть для просушки,-

и облачные пухлые подушки

на синие ложатся покрывала.

   Как будто слишком долго изнывала

по мужней ласке, по судьбе домашней,

по выстланной половиками пашне –

и вот вернулась к хлопотам гулена!

   И думаешь о том ошеломленно:

она – пора души или погода?!

   И не заметишь вновь ее ухода...

 

 

У РЕКИ

 

   Ликует птаха и полощет в горле

отраду лета – где-то здесь, в кустах.

   Сбегаешь ты на берег с крутогорья,

и осыпается песок в следах.

 

   Вот все примрет – едва лишь платья складкам

упасть у ног, лишь тронуть ветвь руке –

над долгим "и" испуг вспорхнет "и" кратким!

   А я божок приречный в лозняке.

 

 

ГОРЕСТЬ СНЕГА

 1

    Ночи зимние.Звезды сквозные.

   Бесконечные острия.

   Не оплачут печали ночные

ни метелица, ни плачея.

   Тварный мир и творящий восходят

с двух сторон двух внимающих глаз,

но обменится только на холод

жар миров, совмещающих нас.

   И стоят две печали напротив, –

две свечи и два тонких плеча, –

неразумною мыслью о плоти

ослепляя и горяча.

 

2

    Он мне сказал: ее уж нет.

   А я не мог понять.

   Шел белый снег из тьмы на свет

и все хотел обнять.

   Мне молвила через порог,

что полюбила вдруг.

   Я обернуться к ней не мог.

   Но вот замкнулся круг.

   И нет ее. А я живу

и не могу понять,

как смерть посмела синеву

у дней живых отнять.

 

 

*   *   *

    Распахни окно – слуховой аппарат

к горлу парка:

перепелиная – спать пора! –

перепалка

и пропитан до сумеречных высот

воздух смолкой.

   Возведется и вызвездится небосвод –

все ли смолкнет?

   Здесь оркестра,наверное, не собрать –

так, осколки!

   Только песне расстроенной замирать

там, в поселке.

   А когда предназначенный час

сна наступит –

нагадает кукушка нам часть

в гулкой ступе.

   И все то, что успел намечтать –

не с лихвой ли? –

начинаешь из будущего вычитать

поневоле.

 

 

ОДНАЖДЫ

 

   Я позову в свой дом детей,

позволю им капризничать и плакать,

а после поведу в лесное утро,

где голос птицы ранней

войдет мерцаньем смысла

в назревший свет.

   Роса сгустится –

на листьях покрупнеют капли,

цветы откроют волю постояльцам,

согревшись,муравейник закипит,

и воспарятся запахи,

и луч в сосущей глубине

течением прозрачным

ручья растреплется,

и даже

окажется, что камень,

струе препятствующий,

жизнеречив.

 

   Не я ли этот мир одушевляю?!

 

   Вот поведу детей в лесное утро

и в заводи зеркальной

ответ увижу вдруг,

в улыбке различу горчинку,

в надрывном шуме города припомню

зазубрину сердцебиенья,

а может, и такое угадаю,

что вдруг себе расплакаться позволю...

 

 

УТИЛЬЩИК

 

   Старье, старье – утильсырье!

   У нас ненужное в загоне.

   Лишь мерин чувствует всерьез

весомость прошлого в фургоне.

   А сам утильщик – кепка на нос.

   Его свистульки высвест прост,

и гонит за старьем в чулан нас,

и обещает горстку звезд!

   Утильщик – и колдун, и сышик, –

он знает цену чудесам:

в воздушный шарик вставлен пищик,

чтоб всяк себя послушал сам!

   Несутся дети на свистульку:

чудак-старик – старьем живет!

   Он детство ж – как бы наживульку –

навек им к памяти пришьет.

 

 

*   *   *

   Есть предрассветное единство

сознания и бытия,

когда звезды упавшей льдинка

осветит почек острия,

а все высоких рощ убранство

уже под инеем в ногах,

и вдруг означится пространство

миров – цветами на лугах.

   И не звезде в кончине быстрой

возобновление прозреть:

Вселенной быть и божьей искрой

в глазах ничтожества сгореть!..

 

 

*   *   *

    Люблю прикосновенье трав,

перемещающийся воздух

да искры жаркие костра

в холодных звездах.

   Но здесь, близ вечности самой,

открывшей щелку,

я все равно хочу домой –

к жилью, к поселку.

 

 

*   *   *

    Влюбленный два мира объемлет:

в объятиях женщина дремлет,

утишились в ней два ненастья,

две муки – усталость и счастье,

и локоть доверчиво согнут.

   Забылись часы и не дрогнут,

и медленно время влачится

дыханием по ключице.

   Тем временем в кране на кухне

холодная капля набухнет.

   Влюбленный вниманием занят,

пока эта капля не грянет.

 

 

*   *   *

    Душа не покидает естества,

душа – узилище почти невольных связей,

пока в них боль – она еще жива,

без них она окатыша безглазей.

 

   Я рвущиеся ниточки вяжу

(ведь связи нам непросто достаются,

и потому я ими дорожу),

но беспрестанно рвутся, рвутся, рвутся...

 

   Перестаю вязать я узелки,

и вот свободно мне и слепо тотчас,

и тотчас же сознательно силки

для жизни я вяжу, сосредоточась.

 

   Душа не покидает естества.

 

 

*   *   *

      Лес – песенный базар:

здесь пеночки и славки

развешали товар

на ветках, словно в лавке.

 

   Ловец дождей, повесь

в кустарник сеть и клетку,

чтоб вымокший певец

звончей распелся к лету.

 

   Напоенную речь

лесных медов и воска

до осени поджечь

не сможет горихвостка.

 

   А там и упорхнет,

оставив зыбкой ветку,

которая стряхнет

листок мне на заметку.

 

 

*   *   *

    Равно я перед ней в долгу,

добру причастный или худу.

   Реликвий не поберегу

и что забуду – пусть забуду.

   Былая горечь в новостях

исчезнет вымысла бесследней.

   В нечастых памяти сетях

лишь взгляд останется последний:

мученье глаз ее родных,

разъятых двойственной заботой,-

еще привычно мной больных

и любящих уже кого-то.

 

 

ПОГУДКИ

 

1

 

   Вот со смертью

бессмертие –

шляются.

   Смерть идет,

смерть бредет,

что попало

берет,

а бессмертие –

разбирается!

 

2

    Вдоль ручья широкой далью

пробежал закат босой.

   По траве роса печалью,

по лицу печаль росой.

 

   Что ли голубь голубице

не по воркованию?

   Не успели полюбиться –

время расставанию.

 

   Не расти, трава, высокой –

табор всю повытопчет.

   Не бывай, любовь, глубокой –

сердце грустью вытечет.

 

3

    Пал не лист с березы

высокой,

не сронил перо

ясный сокол –

перышко сорвал

скорый ветер.

   Сокол тосковал –

не заметил.

   Глубока ли кручина?

   Далече ль?

   Аль причиною

лебеди плечи?

   Тучи знаменьем низко

повисли.

   Ты одна мне на свете

по мысли.

 

4

    Навеки со мною

ты будешь, дружок,

а все остальное –

что слезы в снежок!

 

   Прощаясь навеки,

ее утешал

и мокрые веки

ее осушал.

 

   Вкус помню поныне

и снега, и слез,

да в легком помине

себя не донес.

 

 

МНЕМОГРАФИЯ

 

   Пусть иней выбелил тропинки

до безупречной чистоты,

пусть одинокие травинки

там, сям до звонкости пусты,

но их не всякий обнаружит,

и дальше десяти шагов

все частокол стволов закружит,

сведет в укромину логов,

где неподвижен между сосен

неосязаемый дымок.

   Какой фотограф эту осень

позировать заставить смог?!

   Так удосужься этот снимок

застывшей флоры, и на треть

от преждевременных зазимок

не потускневший, рассмотреть.

   Там в редком звеньканье синичек

по-прежнему зеленый хвощ

и ярко-глянцевый брусничник

подчеркивают свежесть рощ.

   Но дабы побывать в июле,

заметь себе обиняком

подобного висящей пуле

шмеля над замершим цветком!

   И памяти живая дымка

твои глаза вдруг увлажнит –

она верней любого снимка

живые образы хранит.

   Возможность этого момента

умей, как и родство, ценить –

быть может, не прервется лента

видений, как и жизни нить.

 

 

МАХИНА

 

   При любви к механизмам часов

мне достаточна их обнаженность,

как предзимних раздетых лесов

затаившая бунт отрешенность.

 

   Заводным шестеренкам секунд,

что для вечности целой хлопочут,

чем-то, видно, сродни этот бунт

к прутьям голым прижавшихся почек.

 

   Анатомия этих живых

не сложней, чем у прочих пылинок:

жизнь соцветий, заложенных в них, –

двух механиков поединок.

 

   Распускается темный бутон,

повторяя живое упрямство,

и в ничто под ветрами времен

осыпается роза пространства.

 

   Но скорее увидит поэт,

а не тленной природы анатом, –

этот вольный реликтовый свет

с различимым едва ароматом.

 

 

*   *   *

    Вдруг значение слова

забыл и молчу.

   И толковый словарь

открывать не хочу.

   Словно камни, слова

там сложились в столбцы –

не вздохнут, не всплакнут,

не вскричат мертвецы.

   Как живых-то моих

мне б суметь уберечь?

   Каменеет и в строчках

изустная речь.

   Моя тяга к словам

слабнет день ото дня,

и неназванный мир

окружает меня.

   Золотые уста

мне душа разомкнет –

то ли звук прозвучит,

то ли свет промелькнет...

   Бесконечный квадрат

не имеет углов,

совершенная речь

говорится без слов.

 

 

*  *   *

   Слов сочетания живые

совсем просты.

   Не так ли просто полевые

цветут цветы –

не сочетаются с кармином

высоких тем

и пахнут просто кумарином,

а между тем

в ладу их венчики скорее

и гроз нахлест,

чем цветовод в оранжерее

et rarus flos *.

   Но струйка летняя тончает,

грозит истечь –

сквозняк осенний развенчает

живую речь,

и на полях пустых, в накрапых

дождя, на миг

почувствуется праздный запах

старинных книг.

 

_______________________

* и редкий цветок (лат.).

 

 

ПРОГУЛКИ

 

1

    Звезды высыпали густо

невысоко от снегов

и затенькали от хруста

неожиданных шагов.

   Шумная компания

дышит постепеннее:

белое дыхание,

внутреннее пение.

 

2

    Весенние кроны

еще лишь на днях

висели зеленым

дождем на ветвях.

   Я знаю два самых

чарующих дома:

там сумерек запах,

здесь воздух черемух,

там зритель я завтра,

здесь нынче актер, –

кулисы театра

и леса шатер!

   В излюбленном блещет

вода эпизоде,

листва рукоплещет

прекрасной погоде,

и я с той галеркой

согласно томим

негромкою ролькой –

собою самим.

 

3

    В лощине травяной прилег на локоть,

покусываю вяжущий листок.

   Земля тепла, случайный ветер легок.

   Зной запашист, душистый стог высок.

 

   Вблизи ни тропки, и видать вполглаза:

прохладный шорох потемнел в листве,

моя же тень нижайшая безгласа –

тишайше растворяется в траве.

 

   И, мыслями не дальше ближней рощи

и облака не выше, не спеша

вбираю леность. День такой хороший,

и умиротворяется душа.

 

4.

    В фальшфейере листвы трескучей,

розовогруд и сед,

снегирь нотацией наскучил,

что в суете сует

крутых времен чередованьем

испещрены виски.

   С естественностью раздеванья

мне б жечь черновики,

вправляя в памятные кольца

овеществленный свет,

не подытоживая, сколько

в победе этой бед.

   Но как ни ярок плод рябинный

в разгаре октября,

теплее – тленье ноты длинной

и пепел снегиря.

 

5

    Луна возникает близко

настолько, что невозможно

ветвям по железному диску

не звякнуть неосторожно.

 

   Видать, не страшатся отзимок

тугие колбаски сережек

зеленоватых осинок,

голубоватых березок.

 

   И никакими ветрами

не удержимы почки –

трудятся корни и травы

в камнеподобной почве.

 

   Всей сердцевиной во внешность

тянет не только аллею –

я ведь слепую нежность

тоже сердцем лелею.

 

6

    Здравствуй, давняя улица –

особнячки с голубыми ставнями!

   Ветром ли поглоданные,

здравствуйте, тополя!

   Мне теперь не привидится

то, что виделось мальчику:

не замедлит шагов моих

муравейничек на тротуаре,

недосуг человеческий

не обидит глубоко меня.

   Не глазами, а памятью

обегаю пропащее детство:

– Здравствуйте, здравствуйте,

милые имена!

   Я иду великаном,

то – чему нет названия – видя,

только речь не о том:

средоточье души – в неоглядном.

 

7

    Еще сырой меж муравьиных куч

валежника похрустывает хрящик.

   Вдали меж разбегающихся туч

синеется как бы почтовый ящик.

   Все вон из рук, все кувырком идет!

   Не этим ли синица утешает,

что если небо синью расцветет,

то, может быть, не сразу обветшает?!

Не этим ли внушаются стихи,

что вожделенно почки набухают,

что гнезда возникают из трухи,

что с ветром реже слезы набегают?!

   Не опьяней от преходящих нег –

понадобится вся еще отвага,

когда падет, как на голову снег,

прощального ее письма бумага.

 

 

*   *   *

   По суетам, по маетам,

по городам, по улицам –

сегодня здесь, а завтра там,

а там... все образуется!

   И суета, и маета

покоем увенчаются.

   Где ж заповедная мечта?

   Лишь веточка качается...

 

 

ЭМПИРИЯ

 

   От светлых веков

до черных веков,

от чистых листов

до черновиков.

   Но чувство шестое,

хотя и не ласково,

поистине стоит

неведенья райского.

 

 

СВИДАНИЯ

 

1

    Электрическим потоком

из осенней темноты

схвачены дождя косые

струи, да стволы босые,

да прибитые цветы.

   Это я за кромкой света

здесь, в саду, а за окном,

за невянущей геранью,

не готовая к свиданью,

ты в халатике цветном.

   Это губы мои бредят

каплей с мокрого куста,

но сомкнулись занавески,

и настигли ливня плески

слух, и высохли уста.

 

2

    Слетела тихая снежинка

на меховой твой воротник,

а на виске играет жилка –

незамерзающий родник.

 

   Да я и сам, - что лес морозный

с ручьем под снежной пеленой:

струится воздух папиросный

над обнаженной быстриной.

 

   Как хрупко все!.. А в доме жарко,

и хоть апрель еще далек –

блеснуло с ворса слезкой жалкой

и расставаньем с мокрых щек.

 

3

    Расквартировались – и вот поутру,

распяв свои клювы и ножки,

искрясь опереньем, скворцы на ветру

орут не свое по оплошке.

   Пернатым рассвет бросил краски свои,

а люди второстепенней.

   Горланят, неистовствуя, воробьи,

тем претендуя на пенье.

   В утренних улицах воздух зыбуч,

росой на кустарник разнизан.

   Голуби гальки катают в зобу

и нежничают на карнизах.

   Кот неохотно вдоль дома идет

с гуляния или с охоты.

   Вдосталь не выспался дворник – и тот

радуется восходу.

   Во мне лишь внезапно колотится боль

шмелем о стекло полносердым, –

и я ненаглядно любуюсь тобой,

а сам не умею быть щедрым.

 

4

   Звучно сыплет в закатный отлив

ранний перепел дробь заклинанья:

тороплив, хлопотлив, говорлив –

от весны, от нужды, от незнанья!

 

   В дальних призрачных колках листва

не спешит до конца развернуться.

   Окрыленные наспех слова –

никогда им ко мне не вернуться!

 

   Ты за веками прятать вольна

все, что слов тех не отрицало.

   Календарная нынче луна

затаила за тучей зерцало.

 

   Статься случаю или судьбе?

   Так давай в разобщенности краткой

предоставимся сами себе

то ли памятью, то ли догадкой.

 

5

    Не перечувствовать снова

этого нам – не зови

легкого выдоха слова,

дивного тока в крови,

чтобы сошлось из касаний

это сдвоение душ –

ведать,как свет несказанный

льется в предутрия глушь!

Мы темноту побороли

и поутру обрели

это зеленое поле

в росной лиловой пыли!

   Светлостью всей по-над склоном

нам удалось наяву

к этим растрепанным кленам

перелететь на листву!

   Следом же, не отступая,

из глубины поднялась

и темнота – и, слепая,

через глаза пролилась.

 

 

ДРЕВО

 

   Зеленый лист на плоти сада

от благодати дождевой

и от напасти шелкопряда

дрожал на ниточке живой.

   Питая почку для побега,

он незаметно пожелтел

и неживой еще до снега

однажды утром отлетел.

   Так дерева, себя очистив

для изобилия живых,

исправно летописи листьев

запрячут в кольцах годовых.

   Соображения резонны

за чередою зим и лет,

что в зрелых очертаньях кроны

заметных изменений нет.

   Едва ж под лиственной державой

внедрится в кольца слабина,

как рухнет с памятью трухлявой

тысячелетняя страна.

 

 

В ГОРАХ ОПЯТЬ

 

   Внимающий взгляд мой рассеян

среди живописных картин

в сиреневых дымках расселин,

изрезавших склоны хребтин.

   А выше, в каком-нибудь метре

от пламенно-белых высот,

в итоге студеных поветрий

готовится снежный поход.

   С джайлоо в долину кочевник

по тропам отару повел

вдоль белой воды,где в арчевник

шиповник цветущий забрел.

   Обилие выспевших ягод

еще не осыпав на склон,

безумец – он дважды уж за год

цветением белым пленен!

   На каменных осыпях выжив,

он снежные искры звжег –

как будто богине свой вызов

бросает влюбленный божок!

   Как будто и не был исколот

шипами своими ж, когда

крутящий терзал его холод

и жгла ледяная вода!

   И вновь, расширяя границы

владений зимы на хребтах,

найдут облаков вереницы

безумный шиповник – в цветах!

   Ну, что ж! Поглядел - и довольно:

я душу мою усладил,

как будто, чтоб стало мне больно, –

сегодня сюда приходил.

 

 

*   *   *

    Вот антиквар теней –

тот, кем сообщены

сомненья давних лиц,

привыкшие пылится,

кому всего ценней

помарки тишины,

что в чистоту страниц

несут страстей крупицы.

   Без устали готов

ему я собирать

поскрипыванье трав

и таянье улиток,

и так – до холодов,

и на конце пера

слова точащий сплав –

мгновений лета слиток.

   Картинку набросать

цикадкам в унисон,

покуда не тускла –

там ветер излистает:

зияют небеса

среди осенних крон.

   Со стороны – тоска

на синем золотая,

где каждый листик – прах,

и медлит соскользнуть

в круговорот смертей,

и тянет жизни дозу.

   Я ж, отметая страх

за плоть свою и суть,

в то,что и слов пустей, –

лечу – в метаморфозу.

 

 

*   *   *

    Не грусти с наступлением холода!

   Как в ненастье таком светло –

на опасть не успевшее золото

сыплет-сыплется серебро!

   Мы успеем и с горестью справиться

к развороту зеленых знамен –

цену истины лишь из неравентва

разобщенных времен узнаем.

   Эта истина – вечная странница

между двух оборотных сторон,

и с тобой до скончанья останется

тайной памяти медальон.

   И какая бы ни была памятка –

в ней себе самому ты не чужд.

   Не грусти и не сдерживай паводка

острой памятью вызванных чувств.

 

 

ОТ СНЕГА ДО СНЕГА

 1

    Заря – осенняя? весенняя? -

какая разница!

   Что птицы райской оперение -

такое празднество!

   Цвета – и яркие, и скромные –

запали в память.

   Но как те звуки неуемные

схватить, обрамить?!

   Они доныне быть счастливыми

не перестали:

и шелестящая под ивами

вода в канале,

и ветерок неуследимый,

объявший волос,

и замысел неизъяснимый,

задевший голос.

   Вне памяти невыразимое

речей звучание –

вот птичьему их неразумию

и нет скончания!

 

2

    Со скопищем этих столешниц и стульев

нечаянно я сопрягу

веселую улицу крашенных ульев

на горном наклонном лугу.

Над стынью потока, над каменным зноем

увижу, как пчелы пошли

брать жизненный взяток работой как боем

и пулями воздух ожгли.

   Рассеянный свет собирается в сгустки

(а пчелы пойдут на излет),

и палец душа моя держит на спуске

и ждет все чего-то и ждет...

   Душа моя,пасека! Легок твой взяток –

взлетает, окно отворя,

пустая пыльца золоченных облаток

стекольщика-сентября.

 

3

    Пересохшим бельем веют запахи

"лета бабьего" в мужеский сон,

и кузнечиков сиплый от засухи

заплетается в воздухе звон.

   В этом сухо поющем шелесте

ожестелых и сломленных трав

предостаточно красочной прелести

для словесных досужих забав.

   Но ответное чувство немотствует.

   Не листвой же линялой облечь

древо мысли, что мной руководствует, –

ей нужна обновленная речь.

   И на миг в этой желти и зелени,

отряхнувшись  от рыжих словес,

синебокие плещутся селезни,

исчезая в осколках небес.

 

4.

    Метели медленно стихают,

и все слабей свистят, все глуше,

и вот бесшумные стекают

поземками по скользкой суше,

и пропадают в низкодолах,

и с крыш снежок пылится тоще,

и внятен клекот прутьев голых

не видимой за мглою рощи.

 

 

*   *   *

   Над моим ночником на незримой бечевке

однодневки кружат у последней ночевки.

   Мысль упорствует, с чувством глагол сопрягая,

но стоит неотступно картина другая,

что на уличной сцене янтарь моих окон

видит Бог: я увяз в электрический кокон,

и мгновенные взлеты души человечьей

словно бабочки скованы в коконе речи.

 

 

СИБИРСКАЯ СНЕДЬ

 

   В базарный день узбеку под навесом

так зябко среди огненных тюльпанов,

меняемых на теплые бумажки.

   По мелочи торгует прочий рынок.

   Тряхнем и мы в кармане серебром.

   Навеливает по дешевке тетка

картошку – оглазастела не в пору.

   У квашеной капусты аппетитна

морковная улыбка в синих ведрах.

   Пупырчатые огурцы в кадушке

готовы и без лапок в руки прыгнуть.

   А луковицы эти с хохолками

шуршат не хуже новеньких рублей.

   Нет времени с торговками рядиться,

берем без слов – вот-вот нагрянут гости,

и там пойдет базар уже у нас.

   Пока кипит картошка без "мундиров",

мы, луковыми кольцами приправив,

капусту сдобрим золотистым маслом,

не крупно напластаем огурцов.

   И задымится на столе картошка,

и смачно звякнут, сгрудившись, стаканы,

и слово за слово – поехали турусы!

   Такого не продашь и за копейку,

а вот поди за тысячу купи!..

 

 

*   *   *

                      Дочери Зине

    Моя любимая аллея,

прогалок рощи молодой,

зазеленела, веселея,

как будто стеклодув седой

ее березовые трубы

пронял дыханием тугим

и, почек разлепляя губы,

явил их существо другим.

   Случайным ветром занесенной

чудачке-тучке обмереть,

зеленым чудом потрясенной.

   И мне б в себе не запереть

и пересмешки высвист гулкий,

и света радужную нить,

и вдохновением прогулки

души наружность обновить.

 

 

*   *   *

    Смоленые рыбачьи лодки

еще в песке ничком вдоль кромки льда.

   А там – среди всего –

энтузиаст последний

нахохлившейся птицей,

читателем над книгой

или философом сам над собой.

   Подледный лов,

стратегия терпенья,

и тактика – душа на поплавке.

   Об"единим удачу, человек!

   Рыбацкого на всех достанет счастья,

и несказанное вдруг выйдет из-под спуда,

подступит к горлу, дрогнет на губах,

и, боже мой, какая нам награда:

и аромат ухи, и привкус лавра!

 

 

*   *   *

    Утром с крутизны

парусами не оскален

отливающий грифелем

залив.

   А там,

где горизонт отмечен

редкими булавками сосен

вдоль косы,

истонченной далью, –

там,

в рисовом тумане,

чуть видимая точка

мазком подхвачена.

   Одинокий рыбак в лодке...

 

   Могло б нас и двое быть.

 

*   *   *

    Давай, милая, пельменей настряпаем!

   Мясо с луком нарубим, приправим;

   Для сочней тесто замесим покруче -

заснует проворней по столу скалка!

   Насмешит дочка, мукой испачкав

и руки, и лицо, хоть лепить пельмени -

защипать пирожком, свернуть ушком,

положить рядком – вот и всех дел-то:

выставляй на мороз – в полчаса схватит!

   Из остатков теста испечем лепешку –

дочке лакомство: кусай от горяченькой!

   Между тем не терпится кипятку в кастрюле:

белыми камешками, пельмешки, сыпьтесь –

   Вот и гость кстати, и готов ужин!

   Отчего ж мешкаешь с угощением, милая?..

   Тем богат,что рад предложить другу

на пустой кухне этот рецепт.

 

 

*   *   *

   Одиночество мне приносит

иллюзорную встречу.

   В этом свидании есть

очарованье реальности:

семянка пушистая

танцует на сквозняке.

   Пусть себе дремлет в сторонке

разочарование.

 

 

НАТЯЖЕНИЕ

                                Нине

 1

    Вдруг чем-то жизнь омрачена,

и все в себе безинтересно,

и места мало у окна,

и взглядам нашим в доме тесно.

   Газон цветет, асфальт блестит,

но пусть подальше голубь сизый,

чтоб наши взгляды развести,

на крыльях проскользит с карниза.

   Им, твоему и моему,

сейчас бы за кулисы зданий,

где сумрак сходит по холму

от облачка без очертаний.

 

2

    В этом холоде ясном и воздухе чистом

слышу я, все еще вспоминая ночевку,

как чечетка осмелилась розовым свистом

обнаружить себя, но забыла концовку

незатейливой песни. И я забываю

о домашнем тепле в этом холоде внешнем

и отчаянной жизни сопереживаю,

и безлистым ветвям, и ослепшим скворешням.

   Пусть довольно надежды от крохотных почек,

но в снегу не истлела сухая травинка:

не как память – вещественный этот кусочек,

а как жгучая в сердце иззябшем кровинка.

 

 

3

    Деревьев утренние нимбы,

сквозящий в голых кронах свет –

тебя со мною в этом нет.

   Что б ни случилось и каким бы

я ни бывал, но всякий раз

в несвязности причин и следствий

ищу предметных соответствий.

   Вот и теперь пристрастный глаз

такому рад ориентиру

за парком на реке пустой –

катящему бурун крутой,

в себя впряженному буксиру.

   А ранней бабочки тоска

над неистлевшим снегом в парке,

как мы с тобой – два всплеска ярких,

два пламешка, два лоскутка.

 

4

    Заварены в чайнике белом

две горсточки черного чая.

   Две чашки узорные с полки

переместились на стол.

   На кончиках пальцев прохладу

от чашек еще ощущая,

гляжу, как уже дымится

душисто-горячий настой.

   И поверху, остывая,

густой напиток седеет,

но счесть можно все чаинки –

его глубина пуста.

 

 Все то же с утра чаепитье –

лишь медленно чайник скудеет,

да кто мне заметит, что чашка

вторая осталась чиста.

 

5


   Не достигают тротуара

янтарным светом фонари –

его обкусывают яро

снежинок целые рои...

   Во мгле – ни перспектив, ни высей,

вне протяжения вагон,

лишь головы твоей наклон

щекою розовую в лисий

твой воротник в окне пустом

из снеговерти этой брезжит...

   И мне глаза от дыма режет

над сплошь исчерканным листом

и мыслится сцеплений скрежет.

 

 

ГЕРБАРИЙ

 

    Гербарий – книжка записная

лугов, оврагов, рощ, опушек,

но разворот страниц разбухших

по сути – дверца запасная

в ту самую оранжерею,

с которой вместе я старею.

   В затянутые мутью стекла

не видны оба горизонта –

давно мы требуем ремонта:

рассохлось, протекло, промокло...

   На вольном воздухе за дверью

бурьян пустил цветные перья,

ему ничто мое искусство,

когда, наполнив почвой ящик,

я культивирую образчик

шумевшего на грунте чувства.

   Но временами ветер резче,

все никнет, и живой бы речи

возникнуть, кажется откуда?

   И тут-то все во мне готово,

и достает пережитого,

чтоб к жизни вызвать, как ни худо,

цветы обоих полушарий –

оранжерею и гербарий.

 

 

*   *   *

    Уже нерасторжим

снег влажный с почвой,

и эта связь над ним

набухла почкой,

и ветер новизна

сквозит сырая.

   Так вот она весна –

я умираю!

   Не замету для лыж

вон ту аллею –

лечу капелью с крыш,

горю, и тлею,

и хоронюсь в логу.

   Кончиной зимней –

проталиной в снегу –

зияешь ты мне.

   Я снегом ухожу

и веки эти

уже не размежу

на прежнем свете.

 

 

ОТКЛИК

 

   Время утренних писем, безмолвных рассказов.

   Я очнулся пустой – тишина!

   Опаленная осенью зелень поздняя вязов

чуть слышна... Нет, совсем не слышна.

   Но в обед по верхам понесло говорильней,

завертело вдоль улицы сорванный лист.

   Это ветер и дождь, это с почтой рассыльный,

это с бубном плясун и флейтист!

   Мы с друзьями давно сговорились на вечер.

за столом нас немного – шумим,

и пока не заметно, что праздник не вечен,

не заметно пока нам самим.

   Расходиться пора (ни одной сигареты,

и вкрапляется тишина),

и в прихожей уходит под те же береты

незамеченная седина.

   Нас подворье встречает нехоженой ночью,

где пятнается белым ненастьем листва, –

то посланий моих возвращаются клочья,

растеряв по дороге слова.

 

 

ИЗ ОКНА

 

 1

    Прозрачный воздух темен, как вода

в затишье без волнения и бликов,

и взгляд не сразу – только пообвыкнув –

камней придонных видит города.

   Вон там в глуби – канава переулка

Настасьинского, тесного двора

колодец, над которым гулко

разворковались голуби с утра.

   И в то же время городским картинкам

нетрудно затканным казаться в гобелен

из блеклоцветных вертикалей стен

и скатов крыш под суриком и цинком.

   Но что-то там уже произошло –

пошли потеки темные по ткани –

оцвечиваться так вот тяжело

белесые, влажнея, могут камни.

   Туда, мерцая, музыка втекла –

дробь затяжная, смешанная с плеском,

и свежекрашеным отяжелились блеском

и кровли, и листва, и купола.

   И тут же – прянула лишь мимо водостока

из желоба стеклянная струя –

дождливой лишь основы повока

осталась от ненастного тканья,

и смутно стало зрящим чечевицам.

   Вот под мансардой хлопнуло окно –

как жаль, что сообщиться не дано

нам чувствами с моим соочевидцем.

 

2

    Свистало нежностью и сталью

из птичьих гнезд,

и зависал над смутной далью

ажурный мост.

   Непроизвольно духа чужесть

в стесненье стен

велела слушать мне пичужек

простой рефрен.

   Тогда казалось – там, за аркой

того моста,

не те, что рядом – с флорой жалкой, –

лежат места.

   Мне б в эту кажимость поверить,

и сняться в путь,

и праздным странствием проверить

хотя бы грудь!

   Видать отчетливо с другого

мне склона лет,

что впереди уже такого

простора нет

и нет обратно поворота.

   Так не беда ль,

что на подъеме сиднем кто-то

взирает вдаль?..

 

3

    Пролетные утки ютятся на глади пруда.

   Пеньком к водоему приткнулась тоска рыболова.

   Насуплено небо, грузна прудовая вода,

и где-то в гортани завязло нелегкое слово.

  

   Высотных строений решетчатые короба

над листьем густым, что стволы тополей подпирают.

   Среди отражений местами вода голуба,

и живопись эту холодная рябь подирает.

  

   На глади пруда только стайка пролетных чирков

да плавно взмывает к воде припадавшая чайка.

   Внезапный щелчок отдается взведеньем курков –

с моим по соседству окно закрывает хозяйка.

  

   Пространная даль за завесой листвы не видна –

лишь свет из-под крон непроглядного в них горизонта.

   На крыльях над прудом качается чайка одна –

душа моя с ней на невольных правах симбионта.

  

   Но что притягательно в ней, не слепившей четы?

   Зачем вместе с ней пролетаю по душному кругу

недолгой любви, что уходит больнее мечты, –

больней потому, что уже прикипели друг к другу?!

  Скорее отвлечься, дабы не удариться в крик, –

вернуться к пруду, где беспривязный пес пробегает,

где чайки скучающей вдруг ослепителен блик,

где нервная рябь опрокинутый мир содрагает.

 

 

ВОЗОБНОВЛЕНИЕ

 

   Пусть прежнего меня и нет,

да что со мной сталось?!

   Во мне блуждает прежний свет

и та же крови алость.

   Что значит нежного огня

и времени растрата?!

   Да пусть и вовсе нет меня,

тебя, сестры, собрата!..

 

 

*  *   *

    Красные перья

птица надела –

покрасоваться,

ясное дело!

   Пела, порхала –

отполыхала:

красные перья

порастеряла.

   Только сторонняя

слава ослепла:

то возродится, мол,

феникс из пепла!

   Жаркое перышко

я тереблю:

так же как птица,

я отлюблю!

   С той лишь догадки

сам я не свой:

перышко выроню –

буду живой.

 

 

ЗАКЛИНАНИЯ

 

   Вот улетают дерева –

трепещут крылышки живые.

   И, вытянув лебяжьи выи,

вослед им просятся слова:

– Не отпускайте землю, корни,

не оставляйте нас в страстях,

несите улицу в когтях

туда, где свет и ветер горний!

   И тяга речи – велика,

и вот летим мы, слава богу,

и остаются где-то сбоку,

нас провожая, облака!..

 

 

СВЕТЛЫНЬ

 

1

    Были в последние дни

непостоянны погоды.

   Нынче все двадцать в тени.

   Легкие светятся воды –

ливнями взбитая муть

в лужах уже отстоялась.

   Этого взглядом хлебнуть –

снять вполовину усталость.

   Свежей листвой деревцо

светлые тени наводит –

так молодое лицо

матовым светом исходит.

 

2

    На пустырях ищу слова,

а там в суглинке бусом

зелено-медная трава

прошилась сочным усом.

   И там налиты зеркальца

дождем, и жизнью скорой,

и незабвенностью лица

с живой водою взора.

   Играет светом небосвод,

и в токах все ответных

от жизнетворных этих вод,

от глаз янтарноцветных.

 

3

    И хрупнуло стекло –

на счастье или просто?

   И лето протекло –

с пореза прочь короста.

   Переместился шмель

с картинки под крылечко.

   Во мне ли это хмель,

туманец ли над речкой?

   Но светлой полосой

как метить счастья сроки?

   И черною росой

ложатся эти строки.

 

4

    Вот примечаешь как новость

в травах – цветов эпизоды:

чертополоха лиловость,

пижмы округлые соты.

   В этой унылости лета

позднего – тем полномерней

ласку негромкого света

чувствуешь в час предвечерний.

   Но не найдется заклятий,

чтоб не ушли серафимы, –

и отвращается взгляд твой,

долгих как выдох таимый.

   Так отмечаешь особо

в пестром ряду обретений

предощущенье озноба

от наплывающей тени.

 

 

5

    Я жил глазами в летнем дне –

цветы росли, цвели и жолкли.

   Не отворялся слух во мне,

покуда птицы не умолкли.

   Цвета поблёкли, свет померк,

и небо стало темнозвездо.

   Меня внезапный фейерверк

сверчков уверил, что не поздно

услышать, как летят с ольхи

с запинкой золотые крохи,

иль, нежные творя стихи,

поймать себя на горьком вздохе.

 

 

*   *   *

    Какие недолгие встречи,

к тому же еще и не часты,

а те – с недомолвками – речи,

подобно размолвке, несчастны.

 

   Но боль их бывает нестойкой

и держится только разлукой,

жестокой уже не настолько,

чтоб можно назвать было мукой.

 

   Теперь из печального списка

двумя лишь душа уязвима –

последней, которая близко,

да первой, неповторимой.

 

 

*   *   *

    От напряга почек, наверно,

или, напротив –

от смягчения прутьев,

от смягчения снега и нервов

стала подавленная

душа податливой:

на солнце лицо наводит.

   Каждый день необычен –

одутловатость сходит

с людей и обочин.

   Воскресают в сугробах кусты,

чтоб к небу тянуться.

   Одному не очнуться –

дереву прежней любви.

 

 

ДУЭТ

 

   Вот, говорю я,

не могу попасть в такт –

музыка

слишком свободна от ритма.

   Да, говоришь ты,

но чем свободней,

тем, значит, прекрасней.

   Да, говорю я,

но еще свободней

без музыки.

   И музыка куда-то уходит,

а мы остаемся

в обнимку у всех на виду.

   И все уходят куда-то.

   Только мы остаемся в объятье

   Потому что нету опоры

без лицезрения.

   Потому что слепнут руки,

потеряв плечи.

   Потому что слова

стынут без губ.

 

 

ПЕРСТ СВЕТА

 

   Пора переменить, видать,

халат снегов на пашни робу:

пульсирует из-под сугроба

опомнившаяся вода.

   Пора для вечного пера,

для топора и для лопаты,

для ребятишек конопатых –

для всех и для всего пора!

   Пора очнуться моему

светочувствительному слою,

и, если смысла не усвою, –

энергию хотя б возьму!

 

 

*   *   *

    Ты бесподобна –

не сочетаешься

ни с рифмами,

ни с метафорами.

   Занятый тобой,

необъясним и я

ни словом,

ни вздохом.

   Пробую связать

с разлукой случайность,

обреченность со встречей.

   Казалось бы,

непостижимый простор

обозначить –

довольно и точки!

   Птице тебя уподобив,

себя ощущаю клеткой,

хранящей лишь перышко.

 

 

ПРОИСТЕЧЕНИЕ

 

   Предполагает вымысел

бумаги чистый лист,

для некой цели вымесил

и глину керамист.

   Гнать бытия магнето –

не божье ремесло:

в нем превращенье света

само произошло.

   И почва – не основа,

и почка – не причина,

покуда жизни новой

не выстрелит пружина.

   А там-то память крутит

иное колеско –

неуловимой ртути

цветной калейдоскоп,

в котором даже бедствия

горят огнем без дыма, –

и там причину следствия

творят необратимо.

   Родительского семечка

кончается завод –

закостенело темечко,

затмился разум. Вот.

 

 

*   *   *

    Поляну росы замутили,

и в проявителе зари

вдруг одуванчики пустили

из трубных стеблей пузыри!

   И как понятен ранний странник,

внезапно придержавший шаг:

в неразберихе там ольшаник,

черемушник там и лозняк,

и где-то в лабиринте веток –

невольник радости своей –

бездонным горлом так и этак

играет с ночи соловей!

   Прочь недовольство недосыпа -

из-под ключицы тотчас бьет

ключом сердечное спасибо

дню нескончаемых забот!..

 

 

*   *   *

    Обнимаю тебя и плачу –

и не знаю, что помогло

давних лет растопить неудачу,

превратившуюся в стекло.

   Быть счастливым не смею, не смею –

и невольно больнее с тобой.

   Пусть помедлит ушедший на смену

невозможности новой боль!

   Этот пыл в сентябре тайнобрачном,

что глазами твоими лучист, –

поостыв, станет полупрозрачным,

как упавший бескровный лист.

   О счастливой возможности зная

(сердце с сердцем – два сорванца),

разлучимся. Есть близость иная –

с кровной болью и до конца.

 

 

РЕПЛИКА

 

   Все – безысходное рожденье.

   Когда откроется секрет

того, как в смерти смерти нет, –

забудь мое стихотворенье.

 

 

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

 

   Кто не был однолюбом

и не бездушным был,

и практицизмом грубым

идею не губил,

и дерзким перифразом

стыд с истины снимал –

лишь тот,любивший разум,

и сердце понимал!

 

 

*   *   *

    Приотворятся ли губы,

веки ли вскликнут – и свет

от заповеданной глуби

тотчас метнется в ответ.

 

   Так, невзирая на стужу,

жизнь продолжается тут:

через древесную душу

вешние токи идут.

 

   Как-то затронуто светом

то, что таилось в корнях,

и развернулось ответом

этих серег на ветвях.

 

 

*   *   *

 М. Емцеву

 

   На тротуар под гладью вод

с крыльца во двор шагнуть опасно,

на чем все зиждется – не ясно,

и тем не менее живет.

   И опрокинутые в лужи,

деревья, зданья, – где ни глянь –

держась за призрачную грань,

шевелятся так неуклюже.

   В колеблемый противовес

реальность зримо распростерта

и вдруг порывом чувства стерта –

унесена в иной разрез.

 

 

ПОПЫТКА

 

   На миг лишь,но так хороша

прильнувшая крепко.

   На миг ощутилась душа –

 воздушная лепка.

   Как будто в глубокую высь

бумажного змея

мы запустить собрались,

решиться не смея.

   Ты – ветер, и повод, глядишь,

с порывом прервется.

   Я нить, и полночная тишь

в оконном колодце.

   И все-таки пусть при письме

подобьем конверта

не падает выспренний змей

без нити и ветра.

 

 

*   *   *

    Потом пусть не она - другая.

   В ней все для нежных чувств предлог:

невозмутимость глаз нагая

и губ капризный уголок.

 

   Сцепленье слов пусть остается –

   Их суть окажется близка

умеющему из колодца

воды набрать, не расплескав.

 

   Их строй пусть кто-нибудь озвучит,

и заключенный в недра свет

освобождение получит

и чей-то высветит портрет!

 

 

ИЗДАЛЕКА

 

   Вот загорелись наши клены

и запылали наши липы –

с листвой прощается листва.

   Легко ли горячо влюбленным

сказать: мы тоже так могли бы?!

   А мы – другие существа.

   Неизреченным вспыхнуть мыслям –

и на листах прожгутся следом

уже нетленные слова.

   Мы их по долгой почте вышлем,

хоть адресат нам тот неведом,

чья озарится голова.

   Так потускнеют наши язвы,

и напряженные вопросы

отпустит жизни тетива.

   Зазеленеют снова вязы,

зарозовеют снова розы,

и разукрасится трава.

   И вот фантазий мальчуганьих

мы повесть ветхую получим –

и вдруг узнается рука,

и вдруг припомнится дыханье

того из детств, что было лучшим

в доставшиеся нам века!

 

 

ПОМНЮ

 

   Здесь образы – не вещи в доме,

не фотографии в альбоме:

здесь не изымешь ничего,

что можно попирать стопами.

   Ведь, в сущности, душа есть память

живая, только и всего.

   Иначе б – лишь касаний точки

прошлись в беспамятной цепочке,

как вспышки в непроглядной тьме.

   Но с нами тянется в потемки

бикфордов шнур в обратной съемке

с огнем, бегущим по тесьме.

   То – вспять от собранного взрыва

горящий дух бежит игриво,

вбирая мира дымный сон,

а следом шнур нетленный вьется, –

так наша память создается,

пока запал  не отнесен.

 

 

*   *   *

    Зачем бы затяжным дождям

ручьями черными стелиться

по улицам и площадям,

по скверам и дворам столицы?

   Себе ль нам под ноги глядеть,

подвесившись к овчинке зонта?

   Хотелось бы помолодеть

и видеть дальше горизонта

в какой-нибудь из перспектив!

   Но сознаешь итог буквальный,

на повороте вдруг схватив

словцо с доски мемориальной:

здесь кто-то у кого-то был...

   А мы у друг ли друга были?

   Фонтаном брызг нас окропил

не свой ли кто в автомобиле?

   – А где же тот? – Да где-то здесь!

   – А этот? – Этот? Этот там-то! –

   В какую ж нам податься весь,

вдруг оказавшись у почтамта?

   Кому-нибудь бы весть подать,

о встрече где-нибудь условясь.

   Пусть только эта благодать

сопутствует нам – чья-то совесть!

   Всего лишь мысли поворот,

но пусть осветит и облегчит,

и ветер под руку берет,

а ливень речью чистой лечит.

 

 

РЕТРОСПЕКТИВА

 

   То и сталось, что мечталось.

   Мне хотелось быть в пределах

строгих строк. Ну, а в пробелах

под рукою бесконтрольной

возникал набросок вольный.

   Были там у жизни жаркой

связи с каждою помаркой.

   Но в пути к нехитрой правде

те утратил я тетради.

   Воздаю теперь им честь:

в этом всем я весь, как есть!

   В этом всем на самом деле

из бесформенной кудели

всевозможного авось

все канатом завилось

и уже не перевьется

позади канатоходца.

 

 

*   *   *

   Стоит в отрешении неком

зеленое небо аллей,

и сыплет задумчивым снегом

из облачности тополей.

   Плывут и уходят под ноги

пушистые облака –

так шествуют нежные боги

в забытые всеми века.

   И молодость – взгляду услада:

докучливый лепится пух

к пушку на щеке, и досада

не скажется – легкая – вслух.

 

 

*   *   *

    Не говори об осени – она

и так вокруг: слышна слепому шагу,

и взгляду не влюбленному видна,

и всей листвой зовется на бумагу.

 

   Дождя по тротуарам строгим прыть

еще не просит снежного привала.

   Губами мне твоими б говорить,

тогда и ты моими б целовала!

 

   Возможно ли такое для людей –

не умирая, безразлично слиться?

   Летящими плащами площадей

размыты наши ищущие лица.

 

 

*   *   *

    Оттого ли разлад

ознобленною чувствую кожей,

что грозой невпопад

разразился апрель непогожий?

   Разве мертвой листвой

и ненастьем я дух мой нарушу?

   Вся беда оттого,

что выносится память наружу –

незакрытый архив,

что душа позабыть бы и рада, –

из глубин на верхи,

на сигнал грозового разряда.

   Прибирает вода

у прибрежья живую полоску.

   Не вернуть никогда

вдохновения по отголоску.

   Не дано ведь небес

моему невеселому раю,

и под каждый навес

молча я голоса собираю.

   И не знаю – кто есть,

кто исчез за доступным пределом,

но и ряд, и реестр

сохраняется не поределым.

   И за мною визит

остается ответный, – ненастье ж

без следа просквозит

через душу, открытую настежь.

 



Комментарии читателей:



Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.