Владимир Бойков «Автопортрет без иллюстраций»

 


НОКТЮРНЫ

 

Вчера на исходе ночи

      от мук избавленье мне дали,

И воду жизни во тьме,

      недоступной для зренья, мне дали.

(Хафиз)

 

 ***

Электрическим потоком

из осенней темноты

схвачены дождя косые

струи, да стволы босые,

да прибитые цветы.

Это я за кромкой света

здесь, в саду, а за окном,

за невянущей геранью,

не готовая к свиданью,

ты в халатике цветном.

Это губы мои бредят

каплей с мокрого куста,

но сомкнулись занавески,

и настигли ливня плески

слух, и высохли уста.

 

 ***

Из потемок осыпаясь,

вьются снега звездочки.

Со столбов заулыбались

фонаревы мордочки

И всегда, когда так хмуры

городские феврали,

просыпаются лемуры – 

золотые фонари.

 

 ***

Тучи к ночи почернели,

в них теперь луне толкаться.

Строгих тополей шинели,

блузки белые акаций

озаряются порой

на картине моментальной

чужедальнею грозой.

Под окном, рванув из спальной,

восхитил включенный свет

купой роз во тьме восточной.

В эту ночь я знаю точно:

я – действительно поэт.

 

 ***

Звезды высыпали густо

невысоко от снегов

и затенькали от хруста

неожиданных шагов.

Шумная компания

дышит постепеннее:

белое дыхание,

внутреннее пение.

 

КРАТКО И КРОТКО

 

СУТЬ ФОРМЫ

 

Пришлось заключить

в обрамленье стекло,

чтоб свет залучить

и сберечь тепло.  

 

 ***

Нас очищает –

стыд ли? горячка ли?

лес ли? небо ли?

Если б не пачкались –

чистыми б не были.

 

*** 

Глазами ушиблась:

– Простите, ошиблась!

Духами пахнула

и отпорхнула.

А я исполнен дум:

– Пора менять костюм…

 

 ***

Карапузы произвели

из мыла пузыри.

Пузыри летят,

карапузы глядят.

Пузыри лопаются –  

ресницы хлопаются.


***

Необыкновение –

ветра дуновение,

необыкновение –

неба обновление!

Всюду чудо,

и его внесла

преобыкновенная

весна!

 

*** 

День раздал все гостинцы походя:

мякоть радости – тем, этим – кость...

А закат – точно пышные похороны,

и звезда – не закрашенный гвоздь.

 

 ***

Сказал мудрец:

– Мы на земле – лишь гости,

в гостях должны мы, становясь добрей,

исполнить сердце плодотворной злости,

так в мякоти плодов твердеют кости.

 

*** 

Круговорот жестокий

день изо дня:

востекает надежда с востока,

а на западе – западня.


ПЕЙЗАЖ

 

Ничего себе пломбир:

как на блюдечке – Памир!

 

 ***

Белье, просушенное стужей,

я бурым утюгом утюжу,

дымок над гладким его следом,

и пахнет женщиной и летом.


*** 

Пустой манеж потемками окован,

на краешке с собой наедине

так искренне и удивленно клоун

смеется своим мыслям в тишине.

 

  ТАНЬКИНЫ РАССКАЗКИ

 

 ***

Автобус – люлька человек на тридцать.

За стеклами мелькает ночь,

а Танька тайны делать мастерица,

а Танька сон не в силах превозмочь.

Пусть щеку о плечо мое примяла –

ей неудобства хоть бы хны,

ей от соседства требуется мало –

держать за руку, тихо видя сны. 

Гордиться я доверием не склонен,

хоть руку сам не всякому даю,

но с этих пор, как простодушный клоун,  

я тайну несказанную таю.

 

 ***

Мне вчера рассказывала Танька,

после рыбной ловли возратясь:

– Выложу тебе я без утайки –

вот такущий мне попался язь!

Знаешь, дождь был с вечера страшенный,

в телогрейки вырядились мы,

добрались до места, совершенно

ливень наши косточки промыл.

Я с улыбкой байки эти слушал,

эти мне не позабыть глаза,

и хотя ухи я той не кушал,

и не видел, как рассвет слизал

сажу с неба языком шершавым,

оставляя лишь потеки туч,

и не слышал как листва шуршала

под дождем, реки не видел тушь,

у костра ночного не сушился,

хворост не пододвигал ногой,

но с рассказом Танькиным я сжился –

любо мне, когда большой огонь!

Под дождем, под ночью был он хворый,

огонечек просто – не костер,

выживал, жевал он мокрый хворост,

выжил – а рассвет все стер.   

Описать увиденное – тыщи

нужно слов и то б не рассказал,

а она одно мне:

– Красотища!!!

Да еще горячие глаза.


 

К  ЗАПАДУ ОТ ВОСТОКА

 

***

Удеру я к чертовой матери,

чтоб дороги меня излохматили,

удеру я к чертовой матери

от тебя – на вагоне, на катере…

Мне удрать бы в далекую Индию –

за индуса, глядишь, сойду, –

лишь бы только глаза не видели

этих бешеных весен беду,

Но куда от себя мне деться,

от моих на тебя молений?

Мне одно лишь целебно средство –

взять уткнуться тебе в колени.

 

 

ОХОТА

  

Закат жар-птицей по волнам

рассыпал перья пламени,

но постепенно полинял,

и небосвод стал правильней.

Я жадно ждал: взметнется дичь –

по небу точек россыпь,

хотел я дробью дичь настичь,

схватить и в лодку бросить.

И ствол меж черных камышей

косился черным козырем,

и вот отчетливой мишень

над темным стала озером.

Я не сорвал, нажав курок,

урок естествознания,

и шлепал борт, и был гребок

куда весомей знамени.

Валялось на корме ружье

без улетевшей дичи,

азарт лишь, схваченный живьем,

был подлинной добычей.


ГРОБНИЦА

  

Громады Тянь-Шаня – немые симфонии,

замерли скалы – застигнуты в пляске,

реку дробят водопадов сифоны,

осипший Талас рвется в поисках ласки

на север,

на степи.

Там воздух из видимых запахов соткан –

полынью и дымом аулов прогорк,

там тянется к солнцу слепая высотка –

последний аккорд замирающих гор.

 

Давно-предавно джигит -

удал, но беден он был –

себе на беду полюбил

красавицу Джизубигит.

Поклялся:

– Будет калым!

А утром другого дня

в степи лишь следы коня

и дали окутал дым.

А там за походом поход,

за годом – другой, и вот

пора удальцу назад,

хорош и уже богат –

хурджин золотыми набит.

Довольный, гонит коня,

а утром другого дня

вести невесте:

– Обидно бытыр убит...

 

Ночь тихо плетет паутину из звезд,

немой карагач к небу руки вознес,

недвижные стражи – стоят тополя,

полынно-долинно пахнет земля.

На четкой высотке печаль бледнолица,

луны отраженье под белой гробницей,

и отзыв Таласа на вздох из-под плит:

– Джизубигит... Джизубигит...


В ГОРАХ


***

Мы ходим верхами,

мы ходим низами,

находим архаров

одними глазами.

Мы ходим с ружьем,

бутерброды жуем,

запивая кипящим

в каменьях ручьем.

Мы желаем запоем

слушать звоны цикад

и навечно запомнить

цветущий закат.

Раскатаем потом

этот яркий ковер

так же, как разожжем

этой ночью костер.

 

***

С чистой музыкой сверь

в звездных высях светание –

этих грифельных сфер

на глазах выцветание.

Над пустотами свет,

просквозив, задевает

гребни гор, и хребет

за хребтом оживает.

Но слепящий раструб

солнца в зыбкости рани –

за уступом уступ –

обнажает их грани

и не глянет туда,

где во мраке ребристом

неизбежна вода

в прыжке серебристом


*** 

Тонехоньки рученьки –

прутики-урючинки,

из-за дувала выглядывают –

новости выкладывают:

урюк цветет!

По прогнозам

быть морозам –

для старух

страх,

а урючина цветет

в пух,

в прах!

Розовая жуть –

радуется жук!

Звонят на урок:

цветет урюк!

Видать, и в Сибири

капли забили

радугой в лед:

урюк цветет!


 ***

У Дома пионеров,

проскрежетав по нервам,

горит,

горнит

в руках у Рыжего,

который горд, –

горн!

– Эй, Рыжий, дай

побаловаться горном

с охрипшим горлом!

За мной не пропадет –

найдется вдруг струя

в дыханье горьком,

которая

по-детски пропоет.

 

НА ШЕЛКОВОМ ПУТИ

 

***

Среди равнины

торчат упрямо

орлы на руинах

дворца или храма.

Палящий полдень,

полынь да пыль,

ленивому поддан

ветру ковыль.

Варан разъярен –

ворохнулся бархан,

звон-позвон-перезвон –

идет караван.

Несут купцы

бород ножи,

усов ножницы.

Впереди – миражи,

и грезится отдых

на верблюжьих мордах,

на горбах же – скопцы

и наложницы.

Э, эмир нашел,

что менять на шелк!


***

Плыла пиала луны,

сочилась кумысом степь,

и мучились валуны,

оставленные толстеть.

Причудливых теней провал –

очерчивался привал.

 

Немела монета луны,

но тысячезвонна степь

и тени иные вольны

разбойничье просвистеть.

Косились купцы на луну,

ощупывая мошну.


Бледнеет лицо луны –

булатом сболтнула степь,

в тени меж тюков пластуны,

сладка степная постель –

полынь, аромат, дурман...

Проспал даже смерть караван.

 

 

БЕЗМОЛВИЕ

 

Ночь.

Степь.

Дорога.

Здесь луну

совсем недавно провезли,

напросыпали, натрясли

серебряную тишину.

Идем как будто по луне,

навстречу кустики встают,

и ни словца –

не узнают,

идем вдвоем по тишине,

Над степью серебристый флер,

распространяемый луной,

но мы идем ко тьме сплошной

под горизонтом черных гор.

Мир обновим там из костра,

багрово-желтые мазки

на живописные куски

заменят скупость серебра,

жесть алюминиевых лиц

набрякнет кровью черепиц,

свод неба рваные дымы

начнут качать...

Шагаем мы

в ладу с безмолвием степи,

вдруг приостановясь, поймем

свое молчание вдвоем

как недоступные стихи.

Степь...


***

В гостях у линий и у чисел

я почитаем здесь – учитель! –

и за спиной сопенье глаз:

восьмой мой класс.

Исчерпав дело

и суть вопроса,

девчонка села.

Все это просто,

да разве ж серо!

Мой класс – мирок,

доска, мелок:

– Стучи, милок!

(чему подобно

на стыках дробны

и поезда,

но косны, косны).

Доска – нам космос,

мел – звезда!

 

 

ЧТО ДЕЛАЕТСЯ

  

Цветы на газонах шутами

танцуют, и сердится шмель.

Шатает дома и шатает

деревья неведомый хмель.

От ветра – ответ вероятный –

в аллеях отсутствует сор,

от ветра и грозные пятна

уходят с небесных озер,

от ветра и солнечный обруч

под моточиханье и треск,

пылая над крышами обочь,

на свой возвращается трек.

Откуда он, резв и приветлив,

тот ветер? Да что за вопрос!

Конечно же город проветрил

качелей воздушный насос,

где платья скрипучим маршрутом

то лепят фигур горельеф,

то вспучиваются парашютом,

упружьями ног засмуглев.

Не лужа, а сброшенный вымпел

с высот – синева разлеглась,

и жук, любопытствуя, выполз,

выпуклый словно глаз.


*** 

              Порваны струны гитарные, порваны,

              Песни неспетые плавятся в памяти:

              – Вороны черные! Старые вороны!

              Что продаете вы, что покупаете?                               

(Ю. Шпильберг)

 

Он жить любил грешно и жадно,

но все кончается однажды,

и мир, который нажит,

бунтует беспощадно.

Вот щупальца пружинят под обивкой,

стол виден плахой, плащ висит наживкой.

Страх побежденный надвое расколот:

предощущаем бритвы острый холод,

и жарко сердце хочет биться.

Все решено самоубийцей.

Хотел он боль души избыть

и боль и прошлое забыть,

и бритва, что притягивала взгляд,

вдруг греется о горло наугад…

С самоубийцей этим я знаком, –  

желанье жить есть божеский закон,

дающий волю пуле, и петле, –

он в неутешном выжил феврале.

 

 ***

На стадионе

ветер студеный,

день у солнца на кончике,

а на старте

клок тетрадочный, скорченный

от любви не наставшей.

Отпредавшись восторгу свистания –

все полегче им, –

разошлись по домам и свиданиям

все болельщики.

Наступает пора новых матчей –

часы встреч,

и томится долговязый мальчик

между плеч.

Я, болея за нашу команду

и не чая ничьих,

слышу, слышу весны канонаду

в недалекой ночи,

потому что болельщик просто

за любовь:

– Целый час в твою пользу, подросток,

эта боль!

 

 

ГАСТРОЛЬ

 

Над бутафорским датским королевством

мышей летучих лоскутки –

беззвучные аплодисменты.

Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов

сверяют свою совесть с той, мятущейся

на сцене ветхой, словно в мире целом

восстали тени сгубленных отцов.

Незримыми терзаемый страстями

рассудок сам – наполовину страсть:

как быть?..

Да разве ж не завидней одержимость

безумного испанца из Ламанчи?!

Над бутафорским датским королевством

угасли фонари, рукоплесканья

иссякли, выставились звезды.

Нет Гамлета – немолодой актер

стирает грим, в аллеи из партера,

безмолвствуя, уходят эльсинорцы.

День завтрашний приподнимает плечи:

как быть?..

 

 ***

 Учитель, странствуя, решил закусить у дороги и, отогнув  полынь, заметил столетний череп.

(Лецзы) 

В этом черепе был когда-то язык, его обладатель

умел петь.

(В. Шекспир. «Гамлет»)

 

Упал кочевник от удара –

и покатилась голова

и черным оком увидала,

как перекрасилась трава.

Тот, кто ее булатом узким

перехватил у кадыка,

мог знать, какая звездным сгустком

в зрачках отчаялась тоска.

О чем?

Не знаю – мне ли через

тысячелетие пробиться!

Нет, не донес безвестный череп

мне весть в пустых теперь глазницах.

Мне б самому в той схватке скорой

и уловить, отринув злость,

тоску по родине, которой

ему объять не удалось.


В ПАРКЕ КУЛЬТУРЫ

 

Какой денек!

В аллее за фонтаном

обрызган солнцем свежепобеленный,

с приветственной рукой

скульптурный мальчик:

– Салют!

– Салют!

В какие занесло меня века?

Поблизости играют пацаны,

шевелится во мне страшок забытый –

что, если, палец на меня нацелив,

один из них вдруг выпалит:

– Замри!

И я замру (куда ж деваться – с детства

такой есть уговор).

– Эй, оголец, взгляни-ка:

на пьедестале вон ровесник твой

(когда-то был моим и всей эпохи даже) –

в трусах и с галстуком на шее,

всегда готов на все, он гипсов словно шина

на переломе.

Что, если он устал салютовать, –

живая кость давно б уже срослась, –

так, может, разрешить: мол, отомри!  

Не отомрет, конечно, нет,

а все же...


 ***

На октябрьский лес,

на опавшее зарево листьев

снежный сонм от небес

до земли ниспадает неистов,

в мельтешении белом,

в тихой дреме березы седы,

им, расцвеченным мелом

розоватым, не снятся ль сады

или горные скулы,

на которых красуются зори,

иль узоры аулов

в золотистых туманах предгорий.

Там, где все еще лето

и сияет луны медальон,

не закрался ли это

повзрослевшей возлюбленной в сон

восхитительный хмель

первой нежности и поцелуя,

через тридцать земель

коим страсти не утолю я,

не смогу под ногами

ощутить я планеты летучесть:

под ли, над ли снегами

злых времен пребывать – счастья участь.

 

 

СРЕДИ ЕВРАЗИИ

 

Г. Прашкевичу

 

Вам привезут невзрачный камень

и скажут, сдерживая пыл,

что камнем тем прапапа Каин

прапапу Авеля убил.

Вам привезут коробку с прахом

из фараоновых гробниц

и скажут с хохотком и страхом,

что пылу древних нет границ.

Не позавидуйте счастливцам

и гляньте под ноги себе:

приют здесь вечный стольким лицам,

пылившим в мировой судьбе!

 

СКАЗКИ

 

 КОЛДОВСТВО

 

О, зори озерьи –

рыбьи отплески!

А во лазори

глыбы-облаки.

Око опрокинь

на берегинь:

ой, озоровать –

во озеро звать!

К берегу греби,

бери грибы.

Росу вороши,

грозу ворожи.

Дождаться дождецу,

политься по лицу –

заберется бусым

к березам босым.

Просьба вымолвлена –

проса ль вымолено?

На озерную гладь

летят зерна, глядь!

То ж скупой

дождь слепой.

Солнце вьется,

лучится, как луковица!

Тсс!..

Зовется,

кричится, аукается...

Напрягают пичуги

связки,

и сбегают испуги

в сказки!

 

 

КОМНАТА

 

Я заболел, и мир весь

свернулся в комнату:         

в шкафу вздыхали вещи,

на полотенце пела птица,

и свесил уши телефон.

Здесь всех времен хватало:

два фикуса хранили лето,

ковер, как осень, был цветист,

зима ж царила всюду –

среди побелки стен

сугроб моей постели,

лед зеркала и в нем

мир вмерзших отражений.

Окна прямоугольник

являл мне то весну,

то ночь кромешную.

Но мне – зачем, не знаю –

не доставало звезд.

 

 

ТАИНСТВО  

 

Т. Янушевич

 

Огонь плясал свой ритуальный танец

на красных сучьях, красные березы

вокруг, и двое краснолицых молча

глядели друг на друга сквозь огонь.

На косогоре танцевало пламя,

и воздымала осень свой огонь,

и двое тех, что высоко безмолвны,

на двух кострах – горячем и холодном –

два клятвенных сосуда обжигали

для трех заветных и негласных слов.

Зола давно травою поросла

на том высоком и веселом косогоре,

но осень продолжает клятвам верить

и жжет костры, которые не пляшут,

и из сосудов просятся слова.


   

У САМОГО ОБСКОГО МОРЯ

 

***

Надоело мне, надоело

на постели отлеживать тело.

На дороги, пожалуй, выйду,

а дороги куда-нибудь выведут.

А на улице ночь как ночь

и порывисто нежный дождь.

Я иду по центральной улице,

по-щенячьи ветер балуется.

– Ну, отстань, дурачок! До тебя ли!

Надо кепку на брови напялить,

надо руки поглубже в карманы

и туда – за обочье, в туманы.

Да, такие у нас уж улицы,

необросшие домами.

Да, такие у нас уж улицы:

за обочье – и ты в тумане.

Погружаюсь в стоячие стаи,

создающие белый мрак.

Но светает.

Светает, светает,

и они отступают в овраг.

Настелясь на рассветные воды,

исчезают в море они,

на котором живут теплоходы,

за которым желтеют огни.

Да, такое у нас уж море –

в нем вода пресна и мутна.

Да, такое у нас уж море,

что заморская даль видна.

Наше море – все-таки море,

не такое уж и немое.

От него беспокойством пахнет,

перелесками пахнет и пашней.

Ну-ка, с берега призову я

золотую рыбку живую

и себе, наберусь-ка духу,

у нее попрошу старуху.


 ***

Спускаюсь к синему морю,

сажусь на песок мокрый,

загадываю пожелание,

выкладываю заклинание:

– Далей-Вазалей, владыка морей,

удачу-владычицу шли поскорей!

Сам же – взрослый, крученый-верченый, –

потешаюсь над сказкой доверчивой,

бормочу заклинанье с улыбкой...

– Дзинь!!!

Ослеп я, оглох, осип –

загорелись на води зыбкой

сонмы, сонмища золото-рыб!

Вот они на волнах играют,

вот они на меня набегают,

поворачиваюсь назад –

солнце!

Солнце!

Солнце в глаза!

Неожиданны и горячи

в волны выпущены лучи!

Получи!

 

 

ДЕКАБРЬ

 

Всю ночь ревел голодный зоопарк –

слоны трубили, волки люто выли:

пусты кормушки, ясли, кладовые,

куда-то и смотритель запропал.

Когда же в классах окна проявили

и ночь устало встала из-за парт,

тогда уже и клетки опустели,

и даже тех с рассветом не нашли.

Что ж, ночь ушла, и вместе с ней ушли

и голоса звериные метели.


   

ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

 

Сказка начинает,

как в одном краю

девочка качает

куклу свою:

– Баю-бай-баю!

И расскажет сказка

про быль-старь:

– Вот тебе краски

и букварь!

Белое облако,

зеленый сад,

красные яблоки

на ветвях висят.

– Не рисуй яблоко –

то запретный плод,

нарисуй кораблик,

домик, самолет!

Но сады мужают

и стучат в окно,

их плоды вкушают –

так заведено.

Сказка продолжает,

как в ином краю

мама качает

девочку свою:

– Баю-бай-баю!

 

 

КАРАВАНИЯ

  

Время странное, время раннее,

а вокруг-то – страна Каравания.

Степь верблюдов несет, те – поклажу,

и невольниц, дразнящих стражу.

Ах, никто-то на них не позарится – 

евнух глаза не спустит с красавицы.

Всю пустыню пока не облазишь,

не отыщешь зеленый оазис.

          

А в оазисе – настоящий рай,

а какой там покой – караван-сарай!

И обычаи у владыки

сколь изысканы, столь и дики:

так и следуют – чаша за чашей –

крепкий кофе, шербет сладчайший.

На змеиную магию танца

посмотри – ты не зря скитался!

О, осанна! Подобной осанки

в мире нет, как у той караванки!

Щедр эмир:

– Вай! Прими мой подарок!

Как в отарах несчетно ярок,

так в серале – ее товарок...

Время раннее, место странное,

обиталище караванное!

В Каравании той – лишь я да кровать!..

Позаспался и самое время вставать.

 

 

ТЕПЛОВОЗ

 

Локомотив, локомотив –

в нем ритм главнее, не мотив!

Леса, шлагбаумы, дома –

машину мимо проносило

организованною силой

железа, нефти и ума.

Вперед! вперед! – манил простор,

но непреложен семафор.

Движенье стало тяжелеть,

и затихали, еще жарки,

бока, как у коня в запарке…

И мне, как зверя в зоопарке,

его хотелось пожалеть.

 

   

ЗЕРКАЛО

  

У подъезда нашего – лужа!

Каждой весной появляется,

проявляется с каждым рассветом,

вместе с ним выцветая,

пестреет на солнечном ветерке –

лиловая, черная, голубая!

В затишье она идеальна

(идеальность идеалов подчеркивают

окурки в бензиновой бездне) –

это зеркало встреч

двойников ежевешних со мной.

Над яблоком надкушенным –

доедать ли? – раздумываю.

Хочется хрусткого,

настоящего яблока,

что заставит меня

не сутулиться – спину

освободить от пальто,

дать свободу глазам

от очков и узреть

вместо зеркала

с огрызком яблока

в грозовых облаках

место мокрое –

стоит дворнику

выдворить мусор,

как вслед за ручьями

сбежит и весна!

А в незримом заоблачьи

назревают медлительно

молодильные яблоки.

 

   

КВАРТИРАНТ

 

Сдается тело, мол, – повесил

я объявление на столб,

и некто этаким повесой

пришел и оперся на стол

безвидным задом:

– Вы хозяин? –

и взглядом вдоль и поперек

меня обмерил:

– Да-с, дизайн!...

Но, впрочем, бедность – не порок.

Я говорю:

– Не постоялец

мне нужен – дружественный дух,

а то иному дай лишь палец...

А он:

– Я нужное из двух!

– И чтобы – говорю – был весел,

на юбки чтобы не глядел...

– У нас, хозяин, – он ответил –

полно своих, духовных дел.

На том срядились мы, и в тушу

вселился квартирант как есть.

Живем душа, казалось, в душу:

– Ты здесь? – спрошу, в ответ он:

– Здесь!

Но как-то ночью – бац! – проруха:

– Ты здесь? – спросил...

И ни словца!

Зудит  в силках паучьих муха,

а духа нету, стервеца!

Про то, что я горяч в расправе,

не знал, конечно, дурачок.

Я сети хитрые расставил,

но сам попался на крючок

и влип – по самую макушку –

в его лукавое житье:

в сетях милуется он с душкой,

а я – с хозяйкою ее.

 

   

СКАЗКА О ВСТРЕЧЕ

 

Шел мужественный и высокий,

и строгий шов

по ворсу вымокшей осоки

шел от шагов,

и прошивал он покрывала

зим и степей,

когда ж весной следы смывало –

след цвел сильней,

летописал цветною нитью

на том ковре,

как вместе с ночью по наитью

он шел к заре.

Простоволоса, в светлой дымке

шла хороша,

и в лад судьбе-неуловимке

певуч был шаг,

играли два грудей овала

в огне воды,

волненье плеса целовало

ее следы,

и там, где краснотал качался,

к заре другой

путь меж кувшинок означался

водой нагой.

Вставало солнце удивленно,

как желтый слон,

деревьев тени, как знамена,

кладя на склон,

а птицы и ручьи болтали,

что – не понять.

Что ж встреча тех двоих – была ли?

Как знать, как знать...

О встречах слыхивал, не скрою,

коротких, ах, –

заря встречается с зарею

на северах!


   

КАМЕНЬ

 

                                          А. Птицыну

Сухой язык прилипнет к нёбу.

Придя к мохнатым валунам,

молча от ярости, я злобу

на камни выхлещу сполна.

Плеть сыромятная просвищет,

мох прыснет с каменного тела,

но лопнет злое кнутовище,

повиснут руки опустело,

и станет стыдно...

И преданья

идут к остывшей голове

о милостивом божестве,

что избавляет от страданья:

коснется золота на миг 

и роем пчел запламенеет,

а исцеляя горемык,

само от горя каменеет.

И стыдно мне.

Возьмусь руками

и чувствую – вздыхает камень.

 

 

ОСЕННИЕ СТРОФЫ

 

Твоя пора, потешная игра, –

с теплом отходит лето под экватор!

Как на гравюрах из времен Петра,

небесные баталии косматы, 

и бреющие на земле ветра!

 

Весна приходит, лето настает,

по-королевски осень выступает

и золотом как будто осыпает.

Но снег вот-вот на голову падет,

а королева голая идет!


   

МЕЛЬНЯ

 

У струй замшелых рек,

что начинают бег

водою ключевою, –

на мельнице забытой

творится время все – нехватка и избыток,

все бремя времени, на все живое.

Великий Мельник сносит непрестанно

в помол грядущего зерно,

в котором – первозданно –

изменчивое с вечным сведено,

и мелево выносится на форум

и пожирается немедля хором,

в котором нет числа мирам и меры временам,

крупчатка жизни сыплется и нам.

Напряг безостановочен работы,

нет роздыху, не сбавить обороты:

и жернова прожорливо скрежещут,

и колесо скрипит, и плицы мерно плещут,

и с желоба язык струи, свисая, блещет

от солнц и лун, сменяющих друг друга,

и мудрая вода бормочет без досуга:

– Замрешь на миг, вовек не отомрешь –

беги, пока бежишь, хотя б и невтерпеж!..

Мне слышен этот голос поневоле,

тварь божия – бодлив я, да комол

и невелик, а все же мукомол

доставшейся мне доли.

 

 

МЫСЛЕЧУВСТВИЯ

 

 ***  

Я поделюсь печальной новостью:

из честности я болен совестью.

Любви к тебе предаться не решился,

вдруг разлюбить и тем предать страшился.

Я мог бы этой честностью гордиться,

но трусости нельзя не устыдиться.

Над горькой размышляю повестью:

как честность обернулась подлостью?..

 

 ***

Есть печаль – густа, как в сотах мед

или плач янтарный сосен жарких,

есть глаза – как первый утлый лед

в колеях, разведших  осень в парках.

Горесть, сладость – в сердце про запас

нам, как для зверенышей игривых:

медленно мигнул "павлиний глаз",

ощетинив у щенка загривок.

Но о том, что кончилась игра,

осень объявления расклеит,

и наступит пресная пора,

и волчонок за ночь повзрослеет.

Пусть дождем разбавится печаль –

я утком втянусь в его волокна

и поставлю глаз моих печать

на твои заплаканные окна.

Будет чем твои приправить сны,

если станет вьюга "ю" мусолить, –

ведь, наверно, хватит до весны

вымерзшей на стеклах страстной соли.

 

  ***

На этом глобусе отвратная погода,

он отсырел в путине облаков.

Я выжидаю время для похода

в становище безоблачных богов.  

Могла бы быть посолнечней планета,

взять на Меркурий, например, билет.

Ничем не омрачается там лето,

но без тебя нигде мне света нет.

 

***

 Из глубины...

 (Псалом 129)

 

Уже однажды был я слеп:

слепые слезы мочат хлеб,

и хлеб тот рот слепой жует,

и дрожь слепые пальцы бьет...

Начало первое даря,

пришло плечо поводыря –

вело на трепетный огонь

мою озябшую ладонь.

Но ты, придя, не умолчала,

что есть еще губам начало:

твоим я научался телом,

ваял его я в сердце – целым,

сиятельным, объятным, милым,

и знал – оно должно быть миром.

Однако плоти есть предел,

и я от ярости прозрел

(до совершенства был я жаден),

но свет и щедр, и беспощаден,

а нищий мир – лишь разодет,

и я отъял от сердца свет,

и нет обиды, нет вины

идущему из глубины.


 

***

Для выраженья чувств беру слова я:

томлюсь, надеюсь, жалоблюсь, терплю...

Пустое и порожнее сливая,

единственным все выражу: люблю!

Поверят ли:

– А злость, а жажда мести,

а нетерпимость, а презренье где ж,

и, значит, не винительный уместен,

а некий извинительный падеж?

Перенесу хоть сколько операций –

пусть ищет спецбригада докторов

живую душу в нервном аппаратце!

Душа как сеть, слова – ее улов,

в том словаре (уже не удивлю)

как сердце сотрясается: люблю!

 

*** 

О, археологи! Я гибну!

Я раб какого-то Египта,

которого в раскопах нету,

который занял всю планету!

В Египте том, где жар и пламень, –

я раб, я мотылек, я планер!

Но так сперва.

Я раб, я робок, я дрова:

покорно я готов гореть –

возлюбленную обогреть.

Я раб, горю – теряю образ,

пылаю – прогорают ребра,

люблю и гибну – помогите!..

Не надо!

Это я дурю.

Огня властитель в том Египте –

возьму от сердца прикурю.


***

Сырая осень.

В запутанности рощ,

среди осин и сосен

трунящий дождь

несносен.

Твоя единственная прихоть –

ты солнца ждешь.

Я во вселюбьи слаб,

чтоб крикнуть:

– Остановись, дождь!..

 

 ***

Вечерние часы.

Верченье цифр

на диске телефона –

твой вызываю образ,

чтоб утро было добрым,

или тебе трезвоном

накручиваю нервы,

или таким манером

в тупик  загоняю

старенький паровоз любви.

 

***

И все простил.

Ушла необходимость

прозрачней дыма зимних деревень

и вместе с верой в чувств неохладимость.

И призрачен уже вчерашний день,

когда не мыслил жизни я иначе –

быть в целом мире лишь с тобой вдвоем. 

Тобой одной простор я обозначил

и слышал бездну в имени твоем.

Теперь не помню странные обиды,

что нам с тобой не стоили седин,

и горем мы с тобою не убиты.

Но я теперь на целый мир один.

И все простил.

Ушла необходимость

прозрачней дыма зимних деревень.

Снегам не знать следов неизгладимых,

но шапку все ж не сдвинуть набекрень.

 

*** 

Я жду конечной остановки

и пассажирский тороплю,

я жду неспешной обстановки,

чтоб написать, как я люблю.

Чтоб написать, забыв обиды,

что дом, где я живу, тосклив,

сады ж отзимками побиты

и, видимо, не будет слив...

Я жду конечной остановки

и забежать вперед спешу,

но это жалкие уловки –

я никогда не напишу.

На полустанке я наполню

водою свежею сюжет –

начальной станции не помню,

и в даль простерт путей скелет.

 

*** 

Слетела тихая снежинка

на меховой твой воротник,

а на виске играет жилка –

незамерзающий родник.

Да я и сам – что лес морозный

с ручьем под снежной пеленой:

струится воздух папиросный

над обнаженной быстриной.

Как хрупко все!.. А в доме жарко,

и хоть апрель еще далек –

блеснуло с ворса слезкой жалкой

и расставаньем с мокрых щек.

 

 ***

Я брал ее за тонкие запястья,

их совершенно просто целовал.

Я этого никак не называл,

а в книгах – почитается за счастье,

и там еще об этом говорится:

все в первый раз – потом не повторится!

И на заре меня попутал бес.

В неповторимость счастья не поверив,  

захлопнув книгу, распахнул я двери –

ну, что ж, проверим правоту небес:

все в первый раз – потом не повторится!

Не довелось мне к ней же воротиться,

дверей знакомых вновь не открывал.

Я осознал, что повторимость – счастье,

когда ее за тонкие запястья,

случалось, брал и просто целовал...


 ***

О, сколько нежности ты губишь

в моих губах, в руках моих,

когда твой голос, глух и тих,

мне говорит, кого ты любишь.

Как будто рядом, а глазами

ты вся в качании берез,

тогда печаль твоя слезами

за горло и меня берет.

И нам обоим нужен выход,

и соблазнительно горька

твоя рассеянная прихоть –

к моим губам твоя рука.

  

ГОРЕСТЬ СНЕГА

 

Памяти Милы

 ***

Ты встанешь – ветру окна отворить;

увижу, как заутренние дали

глазам твоим освобожденье дали,

и стану говорить,

что нелюбовь честней полулюбви...

Ты, глядя на закатную зарю,

где выгорают облака-скитальцы,

мучительно заламываешь пальцы,

и вот я говорю:

– Несчастней нелюбви полулюбовь!..


*** 

Глубокое дыханье колыхает

июльский сад,

он кроной ритмы сонные вдыхает,

и листья, чуть взлетая,

шелестят,

и мотыльки к дыханию летят,

возносятся, в открытых окнах тая,

дыханием слепой ночник обвит.

Спит женщина в объятии любви.

 

 ***

Ликует птаха и полощет в горле

отраду лета – где-то здесь, в кустах.

Сбегаешь ты на берег с крутогорья,

и осыпается песок в следах.

Вот все примрет – едва лишь платья складкам

упасть у ног, лишь тронуть ветвь руке –

над долгим "и" испуг вспорхнет "и" кратким!

А я божок приречный в лозняке.

 

 ***

Ты повторения не требуй,

не переспрашивай, люблю ли.

Сомненье притаилось слепо

и слухом чутким караулит.

Лишь тот, кто чувства не питает,

пустое ищет уверенье.

Тогда прозренье опадает

и прорастает подозренье.

 

 ***

Луну метелью замело –

и нет предмета волчьих песен,

покой округе обеспечен.

Пространство прежнее ушло

в себя, и здесь мне не ко сну,

лишь без тебя здесь нету света,

и что мне до того предмета –

метелью замело луну.

 

*** 

Ночи зимние.

Звезды сквозные.

Бесконечные острия.

Не оплачут печали ночные

ни метелица, ни плачея.

Мир живой и ушедший восходят

с двух сторон их внимающих глаз.

И обменится жар мой на холод

твой в мирах, совмещающих нас.

Свечи теплятся здесь, а напротив –

два печальных, два тонких плеча,

неразумною мыслью о плоти

ослепляя и горяча.


***

Ночник лучится в потолок,

чернеется окна страница,

и, словно мысль моя, кружится

полуослепший мотылек. 

– Моей бессонницы наперсник,

с какой ты прилетел звезды,

больного образа соперник,

его затмить стремишься ты,

но с наступлением рассвета,

вонзившись, затрепещет нож,

и ты в нездешнем мире где-то

прообраз образа найдешь...

А день и вовсе недалек,

и солнце тянет луч, раздобрясь.

Передо мной все тот же образ –

полуослепший мотылек.

 

*** 

По захоложенному маю,

где рыжим почкам невтерпеж

в зеленую одеться дрожь,

иду и память обнимаю,

и холодею на ветру,

и выстываю, словно печь,

но в памяти есть память рук

с теплом твоих янтарных плеч.

Иду и прикрываю веки,

тебя за веками держу –

меня, слепого, хлещут ветки,

но я тебя не покажу,

самим собой тебя окутав.

Обыкновенным притворясь,

иду, с ума схожу, как будто

я  вор, укравший в первый раз.

Иду наедине с тобою,

но вздох уже далече твой:

приду в себя, глаза открою

и не увижу ничего...

 

*** 

Он мне сказал: ее уж нет.

А я не мог понять.

Шел белый снег из тьмы на свет

и все хотел обнять.

Мне молвила через порог,

что полюбила вдруг.

Я обернуться к ней не мог.

Но вот замкнулся круг.

И нет ее.

А я живу

и не могу понять,

как смерть посмела синеву

у дней живых отнять.

 

 ***

Свеченье глаз твоих...

Я был на что-то зол, –

теперь уже не помню, – я пришел

тебя встречать и приготовил злое,

но все забыл и смолк на полуслове...

На полуслове смолк – в меня вошло

свеченье глаз твоих: сквозь сумрачное зло

моей души проникло и легло

в укроме самой, дожидаясь дня –

вновь засветиться и простить меня...

Свеченье глаз твоих, свеченье твоих глаз!

 

 ***

Снег падает, снег ластится,

на языке сластит.

Зима в венчальном платьице –

лукавый глаз блестит.

Кому с ней быть сосватанным –

с утра сойти с ума:

уже под белым саваном

лежит его зима.

 

ПЕРИПАТЕТИКА

  

ВЕСЕЛАЯ ОСЕНЬ

 

Поветрий осенних

веселое дело!

Листва на осинах

совсем обалдела,

и солнце в листве

как бенгальский огонь,

и знак на шоссе

запрещает обгон.

А я тороплюсь

обогнать свои мысли,

а я не боюсь

уподобиться рыси,

чтобы, в чащобе

таежной играя,

рычать и визжать,

бытие выражая!

По осени пестрой

скорей за шоссе –

на сказочный остров

в лесной полосе.

На рыжую хвою

упав, отосплюсь

и, может, усвою,

зачем тороплюсь:

консилиум сосен

пусть оглядит

и вынесет осень 

веселый вердикт! 


   

РАБОЧЕЕ УТРО

                          

Зимний рассвет -

это свет

недоспелый,

хрусткий и белый.

Это обочин огромность

в сугробах

и озабоченность

машин снегоуборочных.

Это деревьев нескромность

в морозных оборочках

там, за фигурами в робах,

в пальто на ватине

и в шубах.

Это яблок бесшумных

подобием – иней,

выдыхаемый густо.

Это воздух, набухший до хруста.

Это я в эту облачность долю

вношу:

и дышу,

и глаголю!

 

 ***

Любите осень.

Дождь любите.

Со страстной грустью он асфальт

исцеловав, со всех событий

смывает суетность и фальшь.

Предметы, принципы, природа

и откровенней, и общей,

и отраженья колобродят,

отторженные от вещей.

Любите дождь.

Дожди – поэты,

слепцы, снотворцы, плясуны,

их песни петы-перепеты,

а все кому-нибудь нужны.


ТОЧНОСТЬ

 

Я в средоточье медленных событий,

где распускание бутонов нарочитей,

чем время зримое в тех пузырьках с песком, –

по мигу лепесток за лепестком

и за цветком цветок, другой и третий, –

томительно рождение соцветий.

Что деется с той женщиной цветущей:

едва забылась над водой текущей,

лицом и грудью к ней устремлена,

как струями витая быстрина

остановилась, – тут же ненароком

та женщина летит к ее истокам.

Не для моих и жадности, и лени

такие тонкости в несчетности явлений,

вниманию доступных в каждый миг,

поэтому вперед и напрямик

я корочу подробностей цепочки

и говорю:

– Весна. Взорвались почки.

 

*** 

Кого хоронят?

Человека?..

Труп! 

Над ним глаза сопливенькие трут.

Умру и я какой-нибудь весной,

и станет трупом то, что было мной.

Исчезну я – все станет не моим.

И труп, и имя – просто псевдоним

покойника со смертного одра,

чья до могилы бытность и игра.

А гроб с покойником там с плеч долой:

ему домой и остальным домой,

и незаметно с каждым в его дом

вкрадусь и я – запамятный фантом.


 ***

Набраться силы в роще б –

там корень или ветвь,

живущие наощупь,

меня сильнее ведь,

безмысленной (не глупой)

там жизни кутерьма.

Моя ж любовь к безлюбой –

беспомощность сама.

Меж холодом и светом

мембрана деревца

в неведенье продета,

а я же без конца

и сердцем беспокоен,

и совестностью слаб.

В соведенье такое

трава не забрела б:

ей на земле хватает

соседства – и чужда

взаимность чувств пустая,

в которой мне нужда.

Спешу до наступленья

потемок в угол свой

к отваге осмысленья

повинности живой.

 

 ***

Еще в томлении блаженном

светло раскинулась река,

и над своим изображеньем

остановились облака.

В них обещанье грозной драмы

и барабанного дождя,

но дремлют лиственные храмы,

берез колонны возведя.

           

И тем из рощи – на прибрежье

крутом – не насторожен взгляд,

как свет сквозь влажный воздух брезжит

на эту тишь, на эту гладь.

И к шумно вдруг вскипевшим кронам

глаза невольно вознеслись:

играет дождь в плену зеленом –

с листа на лист, с листа на лист!

И ты, гармонии искатель,

из плеска музыку творя,

не замечаешь, что из капель

играющих одна – твоя...

одна – твоя...

 

***

Пронзила существо мое тоска:

живое чувство носят в сердце люди,

в себе и я, как в потаенном чуде, 

и тайна несказанна, хоть близка.

Имея ту же самую природу,

пронзила существо мое тоска,

неистово клокочет у виска,

и рвется на смертельную свободу.

Пронзила существо мое тоска,

которую не выведать бумаге, –

как безысходный родничок в овраге,

пульсирует в душе моей строка.

 

***

А день был рыж.

Кружило солнце промеж крыш

лисой, играющей хвостом.

Подумаю – зажмурюсь:

день был хорош!


*** 

Весенние кроны

еще лишь на днях

висели зеленым

дождем на ветвях.

Я знаю два самых

чарующих дома:

там сумерек запах,

здесь воздух черемух,

там зритель я завтра,

здесь нынче актер, –

кулисы театра

и леса шатер!

В излюбленном блещет

вода эпизоде,

листва рукоплещет

прекрасной погоде,

и я с той галеркой

согласно томим

негромкою ролькой –

собою самим.


*** 

Миг печали казался почти беспредельным,

сладко пели сирены в теченье метельном,

я поддался тому исступленному мигу –

за метелью пустился читать ее книгу,

с шелестящим томленьем струится, струится

по дороге Борея страниц вереница.

Истекают печали, и метели стихают,

будто слезы на чистых листах высыхают,

и следа не найдешь от былого кипения.

И не читана книга, и не слушано пение.

 

   

ПРИШЕСТВИЕ

 

И снова возвращается гулена,

когда краснеют ветви оголенно

в березовом лесу и ветер влажный

гоняет по асфальту клок бумажный.

Во всякий час – едва за город выйдешь –

одну ее хлопочущую видишь,

когда в руках, подобных смуглым соснам,

белье снегов полощется под солнцем,

чтоб на ветру повиснуть для просушки, –

и облачные пухлые подушки

на синие ложатся покрывала.

Как будто слишком долго изнывала

по мужней ласке, по судьбе домашней,

по выстланной половиками пашне –

и вот вернулась к хлопотам гулена!

И думаешь о том ошеломленно:

она – пора души или погода?!

И не заметишь вновь ее ухода...

 

 

У КОСТРА

 

Избылось пламя – только в сучьях

шныряет мышь огней ползучих.

Мы с непонятной смотрим болью

на негодящие уголья,

и наши мысли не о ближних,

но близкое в них есть одно,

что каждый в сущности окно

на грани жизни и нежизни.

Задумываюсь, озарен

такой же мыслью: с двух сторон

глядят в огонь и из огня

какие силы сквозь меня?..

 

   

ПРОВОЖАЯ

 

З. Лившицу

 

Судьба разводит, как свела.

В грядущем – тьма.

А ночь, как никогда, светла –

сойти с ума!

Пусть слезы просятся к лицу –

нам не к лицу!

Мы в человеческом лесу,

как на плацу.

Все так же мне верней зеркал

твои глаза,

а то, что рвется с языка, –

замнет вокзал.

Разлука страшная беда,

но горший страх –

вдруг стать чужими навсегда

в двух, трех шагах!

Слетит с руки руки тепло,

как ни держи.

Да будет памяти светло

всю ночь, всю жизнь...

 

 ***

Изволит августейший август

подзолотить густейших трав вкус

и, мед даруя, повторять:

– Я не намерен умирать!

И ливень лихо накренится

и станет, рухнув на грибницы,

громовым рокотом играть:

– Я не намерен умирать! 

Усталый день, клонясь к закату,

даст разгадать свою загадку –

несчетна ликов его рать:

– Я не намерен умирать! 

Весь в зернах звезд вселенский купол,

давно бы черт все это схрупал,

да не дано к рукам прибрать: 

– Я не намерен умирать!

Не слишком я в себе уверен,

по крайней мере я намерен

хотя бы мигу подыграть:

– Я не намерен умирать!

 

 

ДЕРЕВЕНСКАЯ НОЧЬ

 

Тропа в туманные пещеры.

и чистый месяц высоко.

Здесь рай бессмертного Кащея:

бурьян, крапива, частокол.

Туман прикрыл ручей и крыши,

и звездам в нем не утонуть,

лишь искры их слегка колышет,

когда приходится вздохнуть.

Пасутся лошади на склоне,

роняя колокольцев звон.

В моей пустейшей из бессонниц

счастливый воплотился сон.

 

***

 

              Проснулся и не мог понять: снилось ли  

           Чжоу, что он – бабочка, или  бабочке 

           снится, что она – Чжоу"

(Чжуанцзы)

 

От жизни и любви счастливой

безумцем стал я в сновиденьях:

цветущие исчезли сливы

в пустых смятениях осенних.

Похоже, и тому безумью

сны полагались протоколом,

где от садов, шумящих шумью,

хватало счастья мне и пчелам.

Еще не отошел от сна и

увидел снова в сон я двери...

Теперь, наверное, не знаю,

в которой пребываю сфере.


***

Уже душа отчаянным

продута сквозняком,

и неотступным таяньем

набух сердечный ком,

и долго не уменьшиться

ему и все болеть –

еще не меньше месяца

снегам в логах белеть,

и кажется, не так ли мне

судьба прервет полет,

как вспыхивает каплями

под стоком стылый лед!

 

 ***

Сквозь изгородь и садик,

сквозь дом проходит путь,

которым скачет всадник

и не дает уснуть.

 

Не ты ли в самой гуще

безудержной езды?

Дороге той бегущей

неведомы бразды. 

 

Не зная мыслей задних,

вперед, всегда вперед

и рядом скачет всадник,

вращая звездный свод.

 

Под теми ж небесами

часы стучат «цок-цок!»,

и всадник тот же самый –

в подушке твой висок! 

 

 

ОБОЮДНОСТЬ


НОКТЮРНЫ

 

 ***

Распахни окно – слуховой аппарат

к горлу парка:

перепелиная – спать пора! –

перепалка

и пропитан до сумеречных высот

воздух смолкой.

Возведется и вызвездится небосвод –

все ли смолкнет?

Здесь оркестра, наверное, не собрать –

так, осколки!

Только песне расстроенной замирать

там, в поселке.

В заполуночье кратком не спи,

дремы узник:

что куется кукушкой – копи

в леса кузне.

Сколько все ж ни успел примечтать –

не с лихвой ли? –

начинаешь из будущего вычитать

поневоле.

 

 ***

Мороз ночной скрепил узор

дорожный, и скрипуча корка,

и шаг размашистый не скор –

я чутко слышу, вижу зорко:

почти прозрачны облака,

сквозные звезды голубеют,

гул поезда издалека

то нарастает, то слабеет.


 ***

Смеркли сумерки до мрака.

Двор – полночный ларь,

полный звезд.

Свеча маньяка –

уличный фонарь.

В нем накала лишь для нимба

на верхах столба,

весь баланс его олимпа

в вакууме лба.

Все ль равно в низах и высях:

там звезду в стихи

сковырнул, там искру высек

и вознес в верхи?

Все равно, когда зарею –

золотой метлой

заметет все – все закроет

голубою мглой.

 

 ***

Есть предрассветное единство

сознания и бытия,

когда звезды упавшей льдинка

осветит почек острия,

а все высоких рощ убранство

уже под инеем в ногах,

и вдруг означится пространство

миров – цветами на лугах.

И не звезде в кончине быстрой

возобновление прозреть:

Вселенной быть и божьей искрой

в глазах ничтожества сгореть!..

 

 ***

Влюбленный два мира объемлет:

в объятиях женщина дремлет,

утишились в ней два ненастья,

две муки – усталость и счастье,

и локоть доверчиво согнут.

Забылись часы и не дрогнут,

и медленно время влачится

дыханием по ключице,

которым влюбленный и занят.

Тем временем в кране на кухне

холодная капля набухнет

и посюсторонностью грянет.

 

*** 

Люблю прикосновенье трав,

перемещающийся воздух

да искры жаркие костра

в сквозящих звездах.

Но здесь, близ вечности самой,

открывшей щелку,

я все равно хочу домой –

к жилью, к поселку.

 

 

ПОГУДКИ

 

 ***

Вот со смертью

бессмертие –

шляются.

Смерть идет,

смерть бредет,

что попало

берет,

а бессмертие –

разбирается!

 

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Голубая ночка,

тихая кроватка.

Баю-баю, дочка,

баю-баю, сладко!

Спят в твоей коляске

куклы, погремушки.

Баю-баю, глазки,

баю-баю, ушки!

Дремлют в небе тучки,

во поле дорожки.

Баю-баю, ручки,

баю-баю, ножки!

Вырастешь большая,

выспишься уж редко.

Баю-баю-баю,

баю-баю, детка!..

 

   

НОЧЬ

 

Затронутые закатом

роднятся предметы,

пора музыкантам

пробовать инструменты,

голубок прирученных

пальцам ласкать,

листьям беззвучию

рукоплескать,

звездному отточию

высыпать пора.

Прозревшему ночью

ослепнуть с утра.

 

 

БЕДА

 

Ты люби меня, беда,

чтоб хмельна в Оби вода,

чтоб звенели все медали,

чтобы издали видали!

Чтоб оляпка

выплывала,

что лебедушка,

чтобы бабка

танцевала,

что молодушка!

Чтобы каждый, проходя,

все оглядывался!

Я б тогда тебе, беда,

не нарадовался!


   

ТУМАН

 

У нее на губах,

на губах дурман,

ах, дурман на губах

у нее играет,

а в глазах туман, –

ни вот столечко не пьян, –

ах, туман в глазах, туман

синим пламенем пылает!

 

 

ШМЕЛЬ

 

Не в зеленом лугу,

а в укромном углу,

там на белом снегу

розовеют два цветка.

Тут бы шмель и обомлел.

Я же попросту незряч:

рвется тонко

рубашонка,

белый снег под ней горяч!

 

 

ВЕРБА

 

Ой, хватило духу

влюбиться в молодуху!

Горек осенью вербный цвет, –

солнцу осенью веры нет, –

от морозов цвет избавить,

разве в дом занести,

на окошечко поставить,

дать еще поцвести.


   

СНЕГИРИ

 

Пришла б скорей

и ты узнала б:

свист снегирей –

что флейта жалоб.

Свист снегирей –

что флейта жалоб.

Пришла б скорей,

поцеловала б!

От жалоб слаб,

и, если знала б,

ты не пришла б,

а прибежала б.

 

 

СОКОЛ

 

Пал не лист с березы

высокой,

не сронил перо

ясный сокол –

перышко сорвал

скорый ветер.

Сокол тосковал –

не заметил.

Глубока ли кручина?

Далече ль?

Аль причиною

лебеди плечи?

Тучи знаменьем

низко повисли.

Ты одна мне

на свете по мысли.


   

ЛЕБЕДЬ

 

Пропали в белом белые,

на ветки слезы нижутся,

протяжен крик точильщика:

– Точу ножи и ножницы!

С тончайшим звоном точатся

с точила искры снежные,

точна рука без жалости

и – ласковая – пробует

на волос ветра лезвие.

А белый лебедь спит,

и горло под крылом.

 

 

СЕРДЦЕБИЕНИЕ

 

Сердце мое, что птица,

тесно ему сердится:

– Пой, перепел, пой!

Перепела пение -

сердцебиение -

перепелиный бой!

Приневоленные перепелки

выпускаются из кошелки.

Перепелки твои переловлены,

переловлены – окольцованы,

окольцованы – перецелованы.

 

 

СОСЕДКА

 

Как соседка мечтать

шла в беседку,           

шел в беседку читать

я газетку.

Лето ночкой одной

пробежало

и, прощаясь со мной,

провожало.

С утреца благодать –

все светилось,

а соседка рыдать

не стыдилась.

Были точно

не буковки читаны,

а на кофточке

пуговки считаны,

да впотьмах все в траве

затерялись,

натурально лишь две

и остались.

 

 

МУРАВЕЙ

 

В ущелье Двух Яблок

мурашек стал смелым,

за что поплатился!

– Эй, муравей,

невзгоде твоей

не может помочь твоя братия!

Я сам заблудился

в ущелье Двух Яблок,

в ущелье Двух Яблок

под облачком белым

весеннего платья.

 

   

ЧУЛОК

 

Мы в росе до зари

с головы и до ног,

ты велишь – не смотри! –

выжимаешь чулок.

По высокой росе

белой ночью видна

не во всей ли красе

твоих ног белизна!

Не смотреть мне невмочь,

глянул – что своровал,

словно целую ночь

и не их целовал!

 

 

МОСТОК

 

Струя перевита струею,

ручей мы с тобой переходим,

и тонкая жердочка гнется,

и травы расходятся долу,

и сходятся сосны высоко,

и птицы приумолкают,

и слышно, как бьются сердца.

 

 

ЯГОДКА

 

Надо ль было на беду

по соседству садика –

во малиновом саду

ягодка ли сладенька?

Эх, подробность каблучков           

по забору тросточкой –

восемнадцати годков

ягодинка с косточкой!

Песня, ты ее ко мне

за калитку вымани –

вызвал сам бы, только не

вызнал званья-имени. 

 

 

ПРЯМИКОМ

 

Все тропинки зимой напрямик,

я спроважу гостей за порог,

и впущу тебя без проволочки,

и твои распущу завитки

по горячим плечам, по сорочке.

Зацелованные коротки

непогожие зимние ночки!

 

 

СНЕЖОК

 

Навеки со мною

ты будешь, дружок,

а все остальное -

что слезы в снежок!

Прощаясь навеки,

ее утешал

и мокрые веки

ее осушал.

Вкус помню поныне

и снега, и слез,

да в легком помине

себя не донес.


   

БЕРЕЗКА

 

Опушит березку стужа –

кружевна, да холодна.

Для меня картину ту же

представляешь ты одна.

Знаю, что в мою угрозу

ты поверишь черта с два,

но березу по морозу

изрубили на дрова,

ох, и жаркие дрова!

 

 

ТАБОР

 

Вдоль ручья широкой далью

пробежал закат босой.

По траве роса печалью,

по лицу печаль росой.

Что ли голубь голубице

не по воркованию?

Не успели полюбиться –

время расставанию.

Не расти, трава, высокой –

табор всю повытопчет.

Не бывай, любовь, глубокой –

сердце грустью вытечет.

 

 

ВЕТЕР

 

Ветер к осени сколь ни резвее,

только мыслей моих не развеет,

не навеет мне сладких снов,

не подскажет мне верных слов,

не шепнет их моей подруге –

у ветра холодные руки.


   

РЯЖЕНЫЕ

 

Жизнью недолгою

вечной дорогою

к Золушке маленькой

идут

пьяные карлики

Пьеро и Арлекин,

цветочек аленький

несут.

 

Чтоб сокровенные мечты

не заплутали в сказке -

носите Золушкам цветы

и не носите маски!

 

 

СТРАДА

 

Поле сеяно не по-ровнышку –

здесь по камушку, там по зернышку.

Перепало, знать, и воробышку,

и воробушку, и зверенышку.

За короткое лето севера

что поспеет с того подзола-то -

будет краше узора-серебра

и дороже червонного золота.

Как засвищет вьюга-соловушка,

буду рад я не пышным оладушкам -

на подушке твоя головушка,

на плече моем будет рядышком.


   

ПОХОРОНЫ

 

Мухи таракана

хоронили,

вшестером несли,

да уронили!

Таракан ушиб

три колена:

– Чтоб на вас на мух

да холера,

чтобы руки-ноги

отсохли!..

С перепугу мухи

подохли.

Таракан сидит,

слезы ронит:

– Кто теперь меня

похоронит?!

 

 

ЯБЛОКО

 

Блюдце голубое,

яйцо золотое,

серебряное сито.

Белою росою,

розовой зарею

яблоко умыто.

Это на родины,

это на крестины,

это на венчание,

это на прощание.

 

 

ЗИМНИЕ ТЕТРАДИ

 

I. ПОСЕЩЕНИЯ

 

Юрию Кононенко

 

Всю ту морозную, снежную и ветреную зиму я обитал у тебя в мастерской.

Будни занимала служба, а досуги коротались  как придется.

В гостях  бывали  редко. Иногда нас посещали друзья и женщины, но чаще – грезы.

Живые  подробности  той поры  стали  забываться, но стихи остались, и вот некоторые – тебе  и  другим  на память.

 

 

Слух напрягается

в непроглядности

вьюг и ночей.

 

Взять скворечницу бы что ли

смастерить?

Сквозь вьюжный чад

кто пойдет по доброй воле

в гости!?

Ходики стучат,

да порой кукушка дверцу

открывает – огласить

получасье: все хоть сердцу

веселее колесить!

Пой же, время!

Пусть надтреснут

бой, одышливы мехи!

Может быть, еще воскреснут,

отогреются стихи!

В самый час на плитке жаркой

чайник ожил и запел,

в самый раз весь круг заваркой

обнести бы, да успел       

спохватиться: разве ж гости

припозднятся по такой

непогоде!..

Есть хоть гвозди,

слава Богу, в мастерской.

 

 

Вон в роще заиндевелой

ветка оголенная

закачалась.

 

День-деньской перед глазами

хладнокаменный январь.

На сугробе гребнем замер

вьюг стремительный словарь.

Я бы зиму-зимски пропил –

отлегло бы и с концом!

Но в окне девичий профиль

вспыхнул белым изразцом.

От какого наважденья

воплотилось на стекло

отпечатком сновиденья

мимолетное тепло?

Невозможный этот случай

не уложится в мозгу –

пальцы разве лишь колючей

изморозью обожгу.

Вот что в воздухе витало,

чем дышал я, что, хотя

слов, казалось, не хватало,

проявилось вдруг шутя!

 

   

Белыми мотыльками

вокруг фонаря

снеговерть обозначена.

 

Все хранит, что я утратил,

горькой памяти подвал.

До утра со мной приятель,

гость заезжий, тосковал.

О разлучных белых зимах

горевали вполпьяна,

словно вьюга нам любимых

навевала имена.

Не отбеливали совесть,

не тревожили грехи.

Помня все, забылись, то есть

впали в белые стихи,

не боясь тяжелым вздохом

эту легкость перебить.

Скоморох со скоморохом

может сам собою быть.

Ближе к трезвости по кругу

шли остатки папирос...

Проводил.

И впал во вьюгу –

в белый рой застывших слез.

 

 

Из ложбинки в ложбинку

снег пересыпается –

места себе не находит.

 

Тем лишь красит мой акрополь

стужи мраморная мгла,

что не сходит белый профиль

        

в нише светлой со стекла.

Пусть сосет тепло живое

этот стылый зимний свет,

пусть подобного покоя

ничего печальней нет,

но метелица немая

хоть поземкой да жива!

Вот и я припоминаю

побеспечнее слова

и спешу веселья ради

чашку чая нацедить –

ну, прилично ли в тетради

общей вздохи разводить!

Чем не скатерть-самобранка

чистый лист, в конце концов!

Чем еще не жизнь – времянка

сочинителя дворцов!

 

 

Вновь взметается

снежный смерч,

бесприютно свет обежавший.

 

Все лицо зацеловала –

мокрых век не разлепить.

Метят ласковые жала

все слезами затопить.

Шалью белой облипает,

нежным зверем льнет к жилью,

и в дверях не отступает,

тянет песенку свою.

Утихает на порожке,

растворяется в тепле,

лишь серебряные крошки

оседают на стекле.

           

Это все, что на бумаге

остается от меня,

да и то боится влаги,

а точней сказать – огня...

Морок вьюги изнебесной

завился в семи ветрах:

чуть вздохни – и слезкой пресной

обернется на губах.

 

 

Мысли, как снежные вихри:

прилетают и распадаются в прах,

возникают и уносятся прочь.

 

Я ушел.

В себя.

Далеко.

Знаю, как тебе со мной

рядом кутать одиноко

плечи в шарфик шерстяной.

Но не горько, а скорее

терпеливо и светло,

чашкой с чаем руки грея,

в мутное глядишь стекло.

Там, за ним, с исходом ночи,

словно разом вслух сказать,

звезды наших одиночеств

начинают исчезать.

Воет снегоочиститель,

в чашке чай давно остыл.

Как легко в мою обитель

я тебя переместил!

Если впрямь придешь ко мне ты –

не столкнись сама с собой,

не сожги моей планеты,

грезы этой голубой.

 

Вплавлена синева

в разводы инея:

эмаль по серебру.

 

Чувствуется, вот нагрянет

марта первое число,

запуржит, и забуранит,

и залепит все стекло.

Как часам в железном беге

износится суждено,

так исчезнет в белом снеге

то, что снегом рождено, –

и навеки белый профиль

за завьюженным окном

сгинет в царстве белых кровель

с белогривым скакуном.

Но качнется чуть подкова

рядом с дверью на гвозде,

как тоска очнется снова

на грунтованном холсте,

и какой бы слов разъятье

звучностью ни пронизать,

вся их музыка – проклятье,

если некому сказать.

 

 

Тянет свежестью –

белья ли, газет ли –

от надтаявшего снега.

 

Книгочийствую ночами,

связью терпкой упоен

будней наших с мелочами

вязью писанных времен.

Мыслей чаша круговая

переходит от судеб

к судьбам, суть передавая:

как вода, как черный хлеб,

   

жизнь сладка!

Тому порукой

мука трудная моя,

от которой и с подругой

легкой нет мне забытья.

Перышко еще от птицы

вечности не принесло,

и в конце еще страницы

не проставлено число,

и картонке на мольберте

весь не отдан непокой,

чтобы день, другой по смерти

праздность править в мастерской.

 

 

Вот и событие:

ветер переменился.

 

Снег осунулся, но тропку

за ночь свежим занесло.

В учреждение торопко

я бреду, чтоб в ремесло

впрячься и свою природу

тратить фабрикой ума –

любоваться на погоду

без отрыва от бумаг.

Днем в безликости расчета

трезвый торжествует бог,

но для вечера он черта

человечного сберег.

И толчет ледышки в ступе

рыжий чертушка – мой друг.

Может, оттепель наступит

в самом деле, если вдруг

в нетерпении подрамник

он холстиной оснастит, –

пусть там завтра спозаранок

тропка мерзлая хрустит...

 

Что-то лопочет

на тумбе в просевшем сугробе

обрывок афиши.

 

В ясный день, хотя и не пил,

странно пьян я.

Узнаю

в талом снеге серый пепел

пропылавших белых вьюг.

С крыш в синичий знобкий воздух

спички капель чирк да чирк,

сквозняком труху на гнездах

ворошит весенний цирк.

Что ж, приспел апрель пернатый

и куражится скворцом –

враль, хвастун невероятный

над копеечным дворцом.

Над проталиной у дома

слезный зыблется парок –

в неземной мои фантомы

зимние плывут чертог.

Но мурашком новой жизни

проникает под пальто,

хохоча на вечной тризне

сумасшедший шапито.

 

   

II. ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

 

Э. Шиловскому

 

***

Невозможно много за ночь

перечувствовано мной.

Внята эта несказанность

изморозью кружевной.                      

С отрезвляющим апрелем

разлететься в светлый дым

тонким этим акварелям,

наслоеньям ледяным.

Совершится неизбежный

четвертей круговорот,

и туман узора нежный

на мгновенье оживет.

Исчезая, он заплачет -

грянет струйки тонкой трель.

Декабрем был образ зачат,

а сотрет его апрель.                                 

Через пальцы просочится

с подоконника вода.

Только чистая страница,

может, явит иногда                                    

вихрем мысленных материй

в голубиной воркотне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

 

 ***

В монотонные просторы,

в столбовые провода

наши с вьюгой разговоры

затянулись без следа.                           

За страницу белых стекол


                            
 *** 

в масляный гляжу глазок,

слышу, слышу, как зацокал

белкой серою лесок.

Времена чем невозвратней,

тем в помине голубей.

Поднимаю с голубятни

стаю белых голубей.                            

Понемногу с каждой птицей

набираю высоту.                                     

Лишь бы им не утомиться,

не исчезнуть на лету,                           

лишь бы только передали,

что их движет изнутри!

И в неведомые дали

пропадают почтари.                           

Не хозяин я теперь им,                       

как и не жилище мне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.


 ***

Истощились снегопады,

и утишились ветра.

Только дворницкой лопаты

шорох слышится с утра.                                

Простираясь недалеко,

мысли зримые тихи,

и мгновенна подоплека

вдоха-выдоха в стихи.                                       

Бог ли дали мне зашторил

серебристою тоской?

Наяву я грежу что ли?

Жду ль кого-то день-деньской?                      

Мимолетность - лейтмотивом

всякого черновика .

Иней в окнах - негативом

писанного на века.     


                            
  *** 

Задержавшемуся мигу

удосужив свой кивок,                                        

я вникаю в эту книгу

и в застрочье, и меж строк,

где пробелом между делом

неизменно явен мне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.


*** 

Запропали где-то вихри -

позади иль впереди...

Хруст шагов - чужих, своих ли -

душу только бередит.                                 

Гвоздь ко всякому моменту

звонко ходики куют

и за чистую монету

гвозди эти выдают.                                      

Настоящего событья

кто б удачней прикупил:

в каждом "есть" могу открыть я,

что ж я буду, что ж я был!..

Разве не мгновенна вечность -

я же в вечности бреду!

Может, в этом я беспечность

наконец-то обрету?                                        

Вот уж чувствую вольготу -

бить перестает в виски

жизнью втянутый в работу

маятник моей тоски,

и теряю счет неделям -

поглотил меня вполне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.


*** 

От тишайшей этой стужи

и от каменных палат

я решил бежать, и тут же,

взяв билет, я стал крылат

в предвкушении сперва лишь,

как меня, оторопев,

встретит славный мой товарищ,

деревенский терапевт!                          

То-то б нам покуролесить,

но пургою мой визит

сбит с маршрута и АН-10

в непредвиденный транзит.

В заметенной деревеньке

мой гостиничный редут,

где теряются не деньги -

в счет деньки мои идут -                    

и дотошный где будильник

этот вьюжный свет честит.

Закадычный собутыльник

здесь меня не навестит.                      

Отнесен, считай, к потерям

в снежной этой пелене

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

 

*** 

На крутую эту вьюгу

тишь внезапная легла,

наконец-то, в гости к другу

мне пробиться помогла.                             

Медицинским чистым спиртом

разбавлялся разговор,

и под звездный свод испытан

нужный путь на снежный двор.                  

В лад не спящей ли царевне           

белый обморок зимы -

всей поди слышны деревне

торопливые пимы.                                           

Запоздало попущенье -

израсходованы дни,

и на все про все общенье

сутки выдались одни.           

Рано утром эскулапа

обнимаю я с тоской.

С трехступенчатого трапа

помахав ему рукой,                                           

улечу к своим пределам,

где предстанет внове мне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне

 

 ***

Возвращенье из глубинки,

честно говоря, глуши,

как из валенок в ботинки

переход моей души.                     

Вьюги подвели итоги,

и сугробы аж в этаж.

Приедается убогий

в окна въевшийся пейзаж.             

Иль считать за подмалевок,

или ж, раз на то пошло,

что для нежных лессировок

загрунтовано стекло?                           

Но шутя разоблачится

выспренних метафор муть -

надо в ночь лишь отлучиться

и холодного хлебнуть,                          

где проглядывает льдинкой

в синем воздухе луна.

Этот мой коктейль с чудинкой

надо выцедить до дна,                          

чтобы в ясности мороза

кроме звезд не стало грез.

Кончилась метаморфоза.

Никаких метаморфоз.                             

Сам я праздным подмастерьем

отвернул лицом к стене

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

 

 ***

О, душа! Ты - горожанка!

Воздух здесь хоть и свинцов,

окнецо здесь и лежанка

для тебя, в конце концов.               

Здесь житейские заботы

словно псы на поводке.

Здесь и встречи ждут субботы

с кем-нибудь накоротке.                    

В огненность моих ладоней

медленность ее плечей,

а глаза в глаза - бездонней

кристаллических ночей.                    

Может статься, сгустком боли

подберется сердце в мозг

от безвыходной любови

и невыплаканных слез:                   

только-только глянуть стоит

на пустой экран окна,

как желание простое -

плакать - вымерзнет до дна.            

Да отнюдь же не смертелен,

а спасителен вдвойне

город белый, белый терем

с белым обликом в окне.

  

МОЛЕНИЯ О ПЛАЧЕ

 

***

В ладонях гор нас лета огнь лизал,

А мы ручьем летели по уступам.

Без слез горюю, был бы рад слезам –

при щедром горе радуюсь так скупо.

Лизал нас огнь, оберегал твой плач.

В разлуке я упрашиваю осень:

– Напоминанья пламени припрячь,

пусть ветер слез мне решетом наносит...

Но как беспомощен и как неудержим

огненочек, трепещущий на ветке,

и всюду зажигает миражи

бесстрастные пылающей расцветки.

 

*** 

Заводился сверчок вечерами

что ни попадя золотить,

словно спешно готовился к драме

той, где дорого надо платить.

Был со звонами лета расплавлен

лист зеленый в ночном серебре,

золотым на рассвете был явлен –

первым возгласом о сентябре.

Помани его и сорвется –

это все ж не звезду доставать,

и недолго же будет солнце

в его памяти остывать.

Это первый.

Потом под ногами

не заметишь сплошной хоровод.

Скоро встанет звезда над снегами

и когда-то еще упадет.


*** 

Ты знаешь, празднество готово –

одеты в лучшие цвета

червонного и золотого

все до последнего куста!

Деревьев северное братство

из бедолаг и бунтарей

по ветру пустит все богатство

своей парчи и янтарей –

с ближайшей лишь пришли мне почтой

письмо, и, не успев прочесть,

а только угадав твой почерк,

начну я праздник в твою честь.

Взметнется фейерверк осенний,

и рухнет все в листоворот –

и слезы летних потрясений,

и нежной речи оборот,

и вырвется напропалую

из рук отгадка бытия

у самых строк "люблю, целую"

над вихрем росчерка "твоя"...

 

*** 

В фальшфейере листвы трескучей,

розовогруд и сед,

снегирь нотацией наскучил,

что в суете сует

крутых времен чередованьем

испещрены виски.

С естественностью раздеванья

мне б жечь черновики,

вправляя в памятные кольца

овеществленный свет,

не подытоживая, сколько

в победе этой бед.

Но как ни ярок плод рябинный

в разгаре октября,

теплее – тленье ноты длинной

и пепел снегиря.

 

 ***

Леса с листвой волненья сбросили,

зеленой вехи кончен век.

На хламное ненастье осени

улегся тихий первый снег.

Закончились перемещения,

и зимний мне готов ночлег,

но только после возвращения

мой начинается побег.

 

Пылинку ли на жале солнечном,

круженье ль солнечной осы –

бросаю временам бессовестным 

воспоминанье на весы.

Грабители неумолимые

лишь блестку жаркую слезы

одну из памяти не вымели,

изъяв счастливые часы.

 

Мгновенное воспоминание,

безмерна полнота твоя,

и вряд ли хватит мироздания –

уравновесить "я" с "не-я".

Заносы не страшны мне снежные –

в твоей слезинке, Руфия,

мои безбрежные и нежные

блуждания, вся жизнь моя!

 

***

Проездом в голимые степи

я помню тот реденький бор,

где сосен негромкие цепи

на желтый взошли косогор,

и тот городок неприютный,

где пуст за тобою вокзал.

Отстать мне в стоянке минутной

от поезда – Бог отказал.

Пожизненный узник той встречи –

вагон все догнать не могу,

все в том же тебе Семиречьи

я что-то кричу на бегу.

 

*** 

Я нашел у души изнанку –

извожу на карандаши:

зачиню-ка, дай, спозаранку,

этот аспидный стержень души.

Дай-ка, думаю, тонкий росчерк

и пущу с его острия,

как те инеи в утренних рощах –

дел серебряных мастера!

– Но, душа, ты ножа жесточе,

раз в зазубринах все ножи,

абразивом каким заточишь,

острие, чтоб вписаться в жизнь!

Я не знаю, как богомазу

удается писать образа. 

Мне же сердце – сродни алмазу

процарапывает слеза.

Наконец-то, я праздную – плачу,

просто плачу, легко, ни о чем,

и во всем ощущаю удачу,

словно б не был иному учен.


 

ОБОЮДНОСТЬ

 

***

Расквартировались – и вот поутру,

распяв свои клювы и ножки,

искрясь опереньем, скворцы на ветру

орут не свое по оплошке.

Пернатым рассвет бросил краски свои,

а люди второстепенней.

Горланят, неистовствуя, воробьи,

тем претендуя на пенье.

В утренних улицах воздух зыбуч,

росой на кустарник разнизан.

Голуби гальки катают в зобу

и нежничают на карнизах.

Кот неохотно вдоль дома идет

с гуляния или с охоты.

Вдосталь не выспался дворник – и тот

радуется восходу.

Во мне лишь внезапно колотится боль

шмелем о стекло полносердым, –

и я ненаглядно любуюсь тобой,

а сам не умею быть щедрым.

 

*** 

– Гуляй себе по перелеску,

эй, ветер, – надо ль волновать

беспомощную занавеску?

Ах, как не хочется вставать!

Но вкупе с солнечным приливом

нельзя тебя не целовать  

в изнеможении счастливом.

Ах, как не хочется вставать!


   

ТОРГ

 

Заглянул ко мне дьявол на днях.

– В чем дело, говорю, выкладывай!

– Я, говорит, насчет души.

– Какие, говорю, у тебя с ней проблемы?

– Не у меня, говорит, у тебя.

Я возмутился:

– Ах, черт возьми!

Он тут же в ответ:

– Беру, говорит,

дам цену – не прогадаешь.

Не задумываясь, товар я выложил:

эх, пропадай душа!

Ну, говорит, и дерюжка –

в прорехах, насквозь износилась,

так что беру, чур, на вес.

Надо ж, нашелся старьевщик,

уже и весы наготове:

тут же на чашку душу,

а на другую – гирьку.

Ан у души перевес!

Нечистый так и подпрыгнул:

– Вот еще чертовщина!

Поставил гирю побольше,

перевес опять у души.

Выложил все разновесы,

а чашке с душой хоть бы хны.

– Это, кричит, подмена!

Сунул в прорешку палец,

отдернул и давай на него дуть:

– Нет, говорит, горячо!

Своего нам пекла хватает!

И выметнулся с инструментарием

в окно, не попрощавшись,

Выходит, невежа, однако.

 

   

УТИЛЬШИК

  

Старье, старье – утильсырье!

У нас ненужное в загоне.

Лишь мерин чувствует всерьез

весомость прошлого в фургоне.

А сам утильщик – кепка на нос.

Его свистульки высвист прост,

и гонит за старьем в чулан нас,

и обещает горстку звезд!

Утильщик – и колдун, и сышик, –

он знает цену чудесам:

в воздушный шарик вставлен пищик,

чтоб всяк себя послушал сам!

Несутся дети на свистульку:

чудак-старик – старьем живет!

Он детство ж – как бы наживульку –

навек им к памяти пришьет.


*** 

В нехоженых местах,

в лесной траве по пояс,

как порох, птичий страх

перед моей стопою.

Когда устать – прилечь

и шире отвориться,

стряхнуть с души и с плеч

заботы и забыться.

Забыться, но тропа,

проторенная мною,

как блудная судьба

мной правит за спиною.

Простор опять исчез –

виски и сердце сжало.

Отчаянье и здесь

меня врасплох застало.


 ***

Равно я перед ней в долгу,

добру причастный или худу.

Реликвий не поберегу

и что забуду – пусть забуду.

Былая горечь в новостях

исчезнет вымысла бесследней.

В нечастых памяти сетях

лишь взгляд останется последний:

мученье глаз ее родных,

разъятых двойственной заботой, –

еще привычно мной больных

и любящих уже кого-то.


*** 

Вхожу все в ту же зиму,

сжимается тепло.

Как невообразимо

в глазах твоих светло!

Там в уголке слезинка,

которой не сотру,

уже в ресницах льдинкой

настыла на ветру.

 

 

МАХИНА

 

При любви к механизмам часов

мне достаточна их обнаженность,

как предзимних раздетых лесов

затаившая бунт отрешенность.

Заводным шестеренкам секунд,

что для вечности целой хлопочут,

чем-то, видно, сродни этот бунт

к прутьям голым прижавшихся почек.

Анатомия этих живых

не сложней, чем у прочих пылинок:

жизнь соцветий, заложенных в них, –

двух механиков поединок.

Распускается темный бутон,

повторяя живое упрямство,

и в ничто под ветрами времен

осыпается роза пространства.

Но скорее увидит поэт,

а не тленной природы анатом, –

этот вольный реликтовый свет

с различимым едва ароматом.


*** 

Душа не покидает естества,

душа – узилище почти невольных связей,

пока в них боль – она еще жива,

без них она окатыша безглазей.

Я рвущиеся ниточки вяжу

(ведь связи нам непросто достаются,

и потому я ими дорожу),

но беспрестанно рвутся, рвутся, рвутся...

Перестаю вязать я узелки,

и вот свободно мне и слепо тотчас,

и тотчас же сознательно силки

для жизни я вяжу, сосредоточась.

Душа не покидает естества.

 

 ***

С необъяснимым острой связью

пронзен до глубины!

И страсть и смерть страшны мне разве?

Да если и страшны –

всю неизбежность и фальшивость

находит в целом часть:

от смерти жизнь не отрешилась,

от отвращенья – страсть.

Но что есть часть моя? – не вижу,

и разобраться тщусь,

как от погоды я завишу,

как осени страшусь…

 

 

ПИРШЕСТВА

 

Л. Сбитневой

 

Сперва дробился градом гром,

одна лишь молния скупая

все обдавала серебром ,

в слепое пиршество вступая.

Потом, уже не отличим

от ливня, от дерев, от ночи,

и я рыдал, но "помолчим!"

не было ль сказано?

И точно –

вдруг стало тихо и темно.

Наощупь пробирались капли

куда-то на лесное дно,

но постепенно слабли, слабли,

и тишина сходила вслед,

но все душа не принимала,

что пиршество сошло на нет,

и прежнее припоминала...

Друзьям без музы ль пировать –

и в день рождения Поэта

одну им удалось зазвать,

созвучную началу лета.

Поэт в отсутствующих, но

и для виновника поставлен

стакан и налито вино,

и тем присутствующим явлен

не возвышающий обман –

всего лишь озорная жилка:

– Так чокнемся! Звени, стакан!

Смотри – жив, жив курилка!

И вздернулся огонь свечи,

по стенам заметались тени

и отголоском из ночи

вдруг потянуло песнопений:

– Смотри – загробной нет глуши

ожившим каплям на огарке,

как нет ее и для души,

о чем бы ни рядили Парки!...

 

***

Not news is good news

 

– Солнце зимнее, поздно встаете! –

я гляжу в голубое окно,

там сорока забавна в полете –

пестрокрылое веретено.

Ишь заладила. и стрекочет,

и сторонкой обходит вопрос –

новостей своих выдать не хочет,

о сучок чистит черный нос.

Повертелась и – боком, боком –

сорвалась и трещит на лету:

– Все по-прежнему, слава Богу!

Что ж, хорошая новость – учту!

 

 ***

Звучно сыплет в закатный отлив

ранний перепел дробь заклинанья:

тороплив, хлопотлив, говорлив -

от весны, от нужды, от незнанья!

В дальних призрачных колках листва

не спешит до конца развернуться.

Окрыленные наспех слова -

никогда им ко мне не вернуться!

Ты за веками прятать вольна

все, что слов тех не отрицало.

Календарная нынче луна

затаила за тучей зерцало.

Статься случаю или судьбе?

Так давай в разобщенности краткой

предоставимся сами себе

то ли памятью, то ли догадкой.

 

***

 Молчи, скрывайся и таи...

(Ф. Тютчев)

 

Вдруг значение слова

забыл и молчу.

И толковый словарь

открывать не хочу.

Словно камни, слова

там сложились в столбцы -

не вздохнут, не всплакнут,

не вскричат мертвецы.

Как живых-то моих

мне б суметь уберечь?

Каменеет и в строчках

изустная речь.


Моя тяга к словам

слабнет день ото дня,

и неназванный мир

окружает меня.

Золотые уста

мне душа разомкнет -

то ли звук прозвучит,

то ли свет промелькнет...

Бесконечный квадрат

не имеет углов,

совершенная речь

говорится без слов.

 

 ***

Не перечувствовать снова

этого нам - не зови

легкого выдоха слова,

дивного тока в крови,

чтобы сошлось из касаний

это сдвоение душ -

ведать, как свет несказанный

льется в предутрия глушь!

Мы темноту побороли

и поутру обрели

это зеленое поле

в росной лиловой пыли!

Светлостью всей по-над склоном

нам удалось наяву

к этим растрепанным кленам

перелететь на листву!

Следом же, не отступая,

из глубины поднялась

и темнота - и, слепая,

через глаза пролилась.


 ***

 Поднял чарку с вином

 и зову сиротливую тень...

 (Тао Юань-мин)

 

Уже, дружище выпивоха,

мы реже бражничать должны:

и славно мне, и с сердцем плохо -

мы с ним и розны, и дружны.

Так задушевно упоенье,

так безлюбовна тишина,

но хватит ли сердцебиенья

на этот вот глоток вина...


*** 

Малозначительны слова,

но голосов звучание

раздвоенного существа

пронизано отчаяньем.

Порой на миг, дабы навек

слезами сердца вымыться,

через порожек нижних век

ко взору взор подымется.

Так безнадежно мы близки -

два vis-à-vis распятия,

не больше, чем зрачки в зрачки,

смыкаются объятия.   

 

 

СО СПАЗМОМ В ГОРЛЕ

 

Впотьмах в своей коморе

пойти окно отшторить -

твердя "memento mori",

вселенской тверди ль вторить?

От самобичеванья ль

деревьев так ненастно,

иль ветра беснованье

бессоннице согласно?

Луна в последней фазе,

ее рожок так тонок.

Соседский от фантазий

расплакался ребенок.

 

 

СИБИРСКАЯ СНЕДЬ


И. Власову

 

В базарный день узбеку под навесом

так зябко среди огненных тюльпанов,

меняемых на теплые бумажки.

По мелочи торгует прочий рынок.

Тряхнем и мы в кармане серебром.

Навеливает по дешевке тетка

картошку - оглазастела не в пору.

У квашеной капусты аппетитна

морковная улыбка в синих ведрах.

Пупырчатые огурцы в кадушке

готовы и без лапок в руки прыгнуть.

А луковицы эти с хохолками

шуршат не хуже новеньких рублей.

Нет времени с торговками рядиться,

берем без слов - вот-вот нагрянут гости,

и там пойдет базар уже у нас.

Пока кипит картошка без "мундиров",

мы, луковыми кольцами приправив,

капусту сдобрим золотистым маслом,

не крупно напластаем огурцов.

И задымится на столе картошка,

и смачно звякнут, сгрудившись, стаканы,

и слово за слово - поехали турусы!

Такого не продашь и за копейку,

а вот поди за тысячу купи!..

 

***

Пространство оттепели слезное,

московская капель,

хламидой плотною беззвездною

пал на декабрь апрель.

Развеять чем тоску московскую,

какой затеять бунт?!

Ах, сердце, не стучи подковкою

по лестничке секунд!

Я под сибирское обжитое

перенестись готов

под небо, звездной ниткой шитое

из черных лоскутов.

 

 ***

Не грусти с наступлением холода!

Как в ненастье таком светло -

на опасть не успевшее золото

сыплет-сыплется серебро!

Мы успеем и с горестью справиться

к развороту зеленых знамен -

цену истины лишь из неравентва

разобщенных времен узнаем.

Эта истина - вечная странница

между двух оборотных сторон,

и с тобой до скончанья останется

тайной памяти медальон.

И какая бы ни была памятка -

в ней себе самому ты не чужд.

Не грусти и не сдерживай паводка

острой памятью вызванных чувств.


   

СЦЕНОГРАФИЯ

 

Над моим ночником на незримой бечевке

однодневки кружат у последней ночевки.

Мысль упорствует, с чувством глагол сопрягая,

но стоит неотступно картина другая,

что на уличной сцене янтарь моих окон

видит Бог: я увяз в электрический кокон,

и мгновенные взлеты души человечьей

словно бабочки скованы в коконе речи.

 

 

СТРАННИКИ

 

Ю. Кононенко

 

Высоко зарождается музыка.

 

Сжимается сердце.

 

Журавли, странники крылорукие,

прикасаются к струнам.

 

Ветви постукивают по стеклу

кулачками нераспустившихся почек.

 

Ни горестные, ни радостные -

нездешние созвучия возникают.

 

Чеканен ритм пишущей машинки.

 

Разговор с другом и без вина задушевный:

ничего не стоит в забытии побыть и вернуться.

 

Летошнее яблоко с горчинкой -

едва надкусив, тянешься за папиросой.

 

На гнездовья наведываются

странники небес.


*** 

Как обманчиво в доме сегодня светло -

по соседству колотится птица в стекло.

Я событием этим убит чрезвычайно -

надо ж форточке было закрыться случайно.

За окном снегирей беспокойная стайка,

и убийственно медлит вернуться хозяйка,

и надежен в соседской квартире замок,

и в такой безысходности я изнемог.

Надо ж горю такому на сердце случиться -

у соседки моей убивается птица...

Стихло птицебиенье, да легче ли стало:

или биться устала, или быть перестала?

За окном опустели дрожащие ветки,

а я все еще жду возвращенья соседки.

 

 

В ГОСТЯХ


 Л. Беляевой

  

Такого не нарисую,

что я за окном раздобыл,

как ливня линовку косую

шквал ветра пускает в распыл

и гнезда маячат бредово

на видимом сквозняке

в еще оголенном вишнево-

молочном березняке.

Там новой все занято пьесой,

и я не жалею труда

узнать, что за этой завесой,

и силюсь проникнуть туда.

Я взглядом стараюсь не выдать,

как больно склоненному ниц

ту пристальность сини мне видеть

раздвинувших прель медуниц,

Да вроде никто не неволит

под сумерек смертную дрожь

разменивать чувство живое

на благопристойную ложь.

 

*** 

Приходит пройда и проказник,

но как румян и белокур,

некалендарный зимний праздник -

и бедокур, и балагур.

Никто не видел, как явился

и чем парней расположил,

как веселил и веселился,

как девушек обворожил.

Не удосужился хватиться,

когда он запропал, - никто:

не стало разве лишь светиться,

хотя и не понятно, что.

Но как-нибудь припомнишь зорко -

зажжется огонек в мозгу:

ах, апельсиновая корка -

какая роскошь на снегу!

 

***

 А. И. Янушевичу

  

Ближе к весне и сорока

выдает вокализы,

мне ж, безголосому,

по-настоящему петь

случалось не часто -

в задушевной дружбе,

в любви безоглядной,

в неутешном горе,

да еще - убаюкивая

приболевшую дочку.


*** 

Смоленые рыбачьи лодки

еще в песке ничком вдоль кромки льда.

А там - среди всего -

энтузиаст последний

нахохлившейся птицей,

читателем над книгой

или философом сам над собой.

Подледный лов,

стратегия терпенья,

и тактика - душа на поплавке.

Объединим удачу, человек!

Рыбацкого на всех достанет счастья,

и несказанное вдруг выйдет из-под спуда,

подступит к горлу, дрогнет на губах,

и, боже мой, какая нам награда:

и аромат ухи, и привкус лавра!

 

***

В. Захарову

 

Все тот же ты, мой друг, все так же болен:

все чувствовать, все помнить приневолен,

и каждый нерв души твоей озвучен -

ты музы страстной музыкой измучен.

В горах поющей осыпи струиться,

ты ж приневолен вверх и вверх стремиться,

и не скрадут шершавые каменья

с руки нагих грудей прикосновенья.

Ликующе твое косноязычье, -

как и глухарь в своем несчастье птичьем,

когда любви и бою он токует, -

ты приневолен на судьбу такую.

 

*** 

К. Мамаеву

 

Утром с крутизны

парусами не оскален

отливающий грифелем

залив.

А там,

где горизонт отмечен

редкими булавками сосен

вдоль косы,

истонченной далью, -

там,

в рисовом тумане,

чуть видимая точка

мазком подхвачена.

Одинокий рыбак в лодке...

 

Могло б нас и двое быть.

 

 ***

Час ночи.

Север светел.

Не там ли Бог?..

Не тем ли Он ответил,

что вопросить я смог?


 

НАТЯЖЕНИЕ

 

Нине

 

***

В двух шагах - не дальше -

без тебя иззябнуть,

и с тобой без фальши

дольше уж нельзя быть.

Незаметно птица-

радость отлетела.

И когда б случиться

это ни посмело -

рано или поздно -

все равно до срока.

Не сглотнуть ком слезный,

не вздохнуть глубоко.

 

*** 

Еще сырой меж муравьиных куч

валежника похрустывает хрящик.

Вдали меж разбегающихся туч

синеется как бы почтовый ящик.

Все вон из рук, все кувырком идет!

Не этим ли синица утешает,

что если небо синью расцветет,

то, может быть, не сразу обветшает?!

Не этим ли внушаются стихи,

что вожделенно почки набухают,

что гнезда возникают из трухи,

что с ветром реже слезы набегают?!

Не опьяней от преходящих нег -

понадобится вся еще отвага,

когда падет, как на голову снег,

прощального ее письма бумага.

 

 ***

Птица эта певала на ветке,

а теперь приумолкнула в клетке,

заразив потаенною болью

и меня.

Эх, вернуть бы ей волю,

да не время - и рано, и поздно:

там одним снегирям не морозно,

и напарник на юге зимует

и другие коленца рифмует!..

В утешение здесь нам обоим,

что в цветах неживых по обоям

не нашарит любовных колючек

из окна запотевшего лучик.

 

 ***  

Вдруг чем-то жизнь омрачена,

и все в себе безынтересно,

и места мало у окна,

и взглядам нашим в доме тесно.

Газон цветет, асфальт блестит,

но пусть подальше голубь сизый,

чтоб наши взгляды развести,

на крыльях проскользит с карниза.

Им, твоему и моему,

сейчас бы за кулисы зданий,

где сумрак сходит по холму

от облачка без очертаний.

 

*** 

Ну, и лютые ж морозы -

аж до сердца холодок.

Ох, нечаянные слезы -

обратиться им в ледок!

Их сглотну ли, не сдержу ли

на ослабших тормозах -

стужа тут и здесь дежурит -

той и жизни, что в слезах!

Все словечками играю,

но уже в обратный счет.

Охохоньки! Умираю -

в сердце камешек растет.


 ***

Деревьев утренние нимбы,

сквозящий в голых кронах свет -

тебя со мною в этом нет.

Что б ни случилось и каким бы

я ни бывал, но всякий раз

в несвязности причин и следствий

ищу предметных соответствий.

Вот и теперь пристрастный глаз

такому рад ориентиру

за парком на реке пустой -

катящему бурун крутой,

в себя впряженному буксиру.

А ранней бабочки тоска

над неистлевшим снегом в парке,

как мы с тобой - два всплеска ярких,

два пламешка, два лоскутка.


*** 

Оранжевый куст утопил свое пламя,

как свечки огарок,

в янтарном подножье.

От слякоти в парке и туч над полями,

от горести галок

ли в нас безнадежье?

Да можно ли миру быть с нами в контрасте?

Не прихоть погоды

над нашими днями!

Родная, во всем неоглядном пристрастьи

одни лишь невзгоды -

что в нас и меж нами.

 

*** 

Под балконом по дрожи стекольной

ощущается магистраль,

но приходит дорогой окольной

даль забвенья - счастливая даль.

Тупики городских лабиринтов

в не завешенном этом окне -

только фон для твоих гиацинтов,

вдруг забыться позволивших мне

завитками крутыми и кануть

в притягательный чем-то излом

междухолмия - чуть лишь стакану

слиться стоило с плоским стеклом.

 

*** 

Ты в отрешении, мне тяжком,

хоть не приважен я к поблажкам.

Ну, чем тебя мне в повседневности

обворожить?

Как приступ ревности

моей унять?

Или себя чем

оговорить?

Куда к собачьим

чертям сбежать?

Как разлюбить?

Как этот узел разрубить

двойной гордыни?!

 

 ***

Давай, милая, пельменей настряпаем!

Мясо с луком нарубим, приправим;

Для сочней тесто замесим покруче -

заснует проворней по столу скалка!

Насмешит дочка, мукой испачкав

и руки, и лицо, хоть лепить пельмени -

защипать пирожком, свернуть ушком,

положить рядком - и хлопот всех-то:

выставляй на мороз - в полчаса схватит!

Из остатков теста испечем лепешку -

дочке лакомство: кусай от горяченькой!

Между тем не терпится кипятку в кастрюле:

белыми камешками, пельмешки, сыпьтесь!

Вот и гость кстати, и готов ужин!

Отчего ж мешкаешь с угощением, милая?..

Тем богат, что рад предложить другу

на пустой кухне этот рецепт.


***

Заварены в чайнике белом

две горсточки черного чая.

Две чашки узорные с полки

переместились на стол.

На кончиках пальцев прохладу

от чашек еще ощущая,

гляжу, как уже дымится

душисто-горячий настой.

И поверху, остывая,

густой напиток седеет,

но счесть можно все чаинки -

его глубина пуста.

Все то же с утра чаепитье -

лишь медленно чайник скудеет,

да кто мне заметит, что чашка

вторая осталась чиста.


 ***

Полуодетый и босой -

(полы к полудню уж согреты),

я вижу: дивно голубой

дымок плывет от сигареты.

Во мленье этом голубом

я вижу, предаваясь чарам,  

как завиток над чистым лбом

дымком качается курчавым.

Готов дать поводом любым

вернуться мелочам любимым.

А сигарета голубым

исходит и исходит дымом


 ***

Одиночество мне приносит

иллюзорную встречу.

В этом свидании есть

очарованье реальности:

семянка пушистая

танцует на сквозняке.

Пусть себе дремлет в сторонке

разочарование. .

 

 ***

Со скопищем этих столешниц и стульев

нечаянно я сопрягу

веселую улицу крашенных ульев

на горном наклонном лугу.

Над стынью потока, над каменным зноем

увижу, как пчелы пошли

брать жизненный взяток работой как боем

и пулями воздух ожгли.

Рассеянный свет собирается в сгустки

(а пчелы пойдут на излет),

и палец душа моя держит на спуске

и ждет все чего-то и ждет...

Душа моя,пасека! Легок твой взяток -

влетает, окно отворя,

пустая пыльца золоченых облаток

стекольщика-сентября.

 

 ***

Пересохшим бельем веют запахи

«лета бабьего» в мужеский сон,

и кузнечиков сиплый от засухи

заплетается в воздухе звон.

В этом сухо поющем шелесте

ожестелых и сломленных трав

предостаточно красочной прелести

для словесных досужих забав.

Но ответное чувство немотствует.

Не листвой же линялой облечь

древо мысли, что мной руководствует, -

ей нужна обновленная речь.

И на миг в этой желти и зелени,

отряхнувшись от рыжих словес,

синебокие плещутся селезни,

исчезая в осколках небес.

 

***

Odi et amo…

    (Catulli)

 

Только для песни

слов и нашлось:

вместе - хоть тресни,

врозь - хоть брось.

 

*** 

Ночь проходил.

Зарей подкрашен месяц,

прощается кукушка.

Трясет меня от ужаса любви,

и вот сижу и плачу.


*** 

Не достигают тротуара

янтарным светом фонари -

его обкусывают яро

снежинок целые рои...

Во мгле - ни перспектив, ни высей,

вне протяжения вагон,

лишь головы твоей наклон

щекою розовою в лисий

твой воротник в окне пустом

из снеговерти этой брезжит...

И мне глаза от дыма режет

над сплошь исчерканным листом

и мыслится сцеплений скрежет.

 

 

ГЕРБАРИЙ

 

 В. Щеглову

 

В лесу, отторгнутый от дат,

я чувствую: глазами детскими

седые добрые кудесники

из февраля в июль глядят.

Они колдуют над страницами

замысловатых снежных книг,

зверьем в которые и птицами

заносится за мигом миг,

и лишь заботливой метелицы

порою веник бестолков –

бездумье на страницах селится

и сердит добрых стариков.

Я по нехоженым полянам

иду, и радуюсь слезам,

и удивляюсь чувствам странным –

глубинным светлым голосам,

от ведунов не прячу боли,

они узнают, как тужу,

и все, наверно, расскажу –

вот перейду лишь это поле.

  

 

МАРТ

 

В березнике неосторожны почки,

на них сосульки виснут по ночам.

Коты ученые срываются с цепочки,

мчат на чердак, как бабочки к свечам.

Счастливые коты спешат подраться,

чтоб слыть в героях кошек и легенд.

За ними тянется – спасите, братцы! –

упившийся вконец интеллигент.


   

ОДНАЖДЫ

 

Я позову в свой дом детей,

позволю им капризничать и плакать,

а после поведу в лесное утро,

где голос птицы ранней

войдет мерцаньем смысла

в назревший свет.

Роса сгустится –

на листьях покрупнеют капли,

цветы откроют волю постояльцам,

согревшись, муравейник закипит,

и воспарятся запахи,

и луч в сосущей глубине

течением прозрачным

ручья растреплется,

и даже

окажется, что камень,

струе препятствующий,

жизнеречив.

Не я ли этот мир одушевляю?!

Вот поведу детей в лесное утро

и в заводи зеркальной

ответ увижу вдруг,

в улыбке различу горчинку,

в надрывном шуме города припомню

зазубрину сердцебиенья,

а может, вдруг такое угадаю,

что и себе позволю разрыдаться...

 

 

ОБРАЗЫ, ЗАПАХИ, ЗВУКИ

 

Сосны цветут, сосны!

Явны прообразы шишек –

мягких сосцов сотни –

женственности излишек.

         

Нюх насекомых жаден –

дразнит черемух запах,

сколько же можно за день

мне захотеть их нахапать!

Только зачем, зачем мне

все чаще и все нечаянней

чудящиеся значения

запахов и звучаний?

В прореди щебетов гулких

будто скулеж щенячий:

в каменных закоулках

брошен щенок – не иначе.

То ли услышал внезапно

полузабытые клички,

то ли почуял запах:

кухня, шлепанцы, спички...

 

***

Любят горы звук гортанный –

цоканье камней.

Звук степей – глухой пространный

окрик на коней.

Но в лесной глуши про голос

забываю я:

исцеляет невеселость

наговор ручья,

и душой дерев напетый

шум заворожит.

Слушай время, слушай лето,

как оно кружит, –

вдруг умолкнет, даже волос

мой не шелохнет,

и тогда тишайший возглас

зыблет небосвод.

 

   

ПРЕДЗИМНЕЕ

  

У тополей украден шорох,

но тонкой бечевой

натянут свист поветрий скорых

над самой головой.  

Прощайте, сны! Нигде отныне

не сыщешь тишины:

ведь мы болезнями одними

со временем больны.  

Быть непогоде и покруче,

но, выпав, стает снег.  

Нам в будущее ключ поручен –

единственный на всех!

 

 ***

Минорная бы кстати нота –

ушел гусей косяк,

и улетучились тенета,

и листопад иссяк,

но глянь – пичуги в голых прутьях,

затеявших цвести,

кричат не так, как у распутья,

а как в конце пути.

Не там, где лес высокостволен,

гнездились где дрозды,

а на краю прилягу поля

у жнивной борозды,

чтоб слышать шепоток соломин,

осипший, горловой,

пока не перебит, не сломлен

пробившейся травой.

Здесь облака над тучной пашней

летучи и легки,

а там вдали – стога иль башни? –

так дали далеки,

и беспричинной почему-то

слезы не отереть.

Еще б часок, еще б минута –

и можно умереть.

 

 ***

В распадке, где в чаще черемух ручей

начало берет от студеных ключей,

услышал я первую в нынешнем лете

кукушку.

Услышал – с усмешкой отметил,

что в этом распадке вот несколько лет

дается мне первое: то первоцвет,

то первая нежность любовной неволи –

мучения первые света и боли!..

И память, играя со временем в жмурки,

вдруг ловит живыми прожитые муки,

и жизнь чередой этих первых встает

так, словно и жил я всего-то лишь год.

 

 ***

Лес – песенный базар:

здесь пеночки и славки

развешали товар

на ветках, словно в лавке.

Ловец дождей, повесь

в кустарник сеть и клетку,

чтоб вымокший певец

звончей распелся к лету.

Напоенную речь

лесных медов и воска

до осени поджечь

не сможет горихвостка.

А там и упорхнет,

оставив зыбкой ветку,

которая стряхнет

листок мне на заметку.

 

***

Вот садик: негусто – кусты,

три деревца, пышная грядка.

Растят на продажу цветы –

все лишняя в доме десятка.

Не скажешь наверняка,

любуясь цветочным убранством,

с чем связь у того цветника –

с крестьянством или дворянством.


 ***

По суетам, по маетам,

по городам, по улицам -

сегодня здесь, а завтра там,

а там... все образуется!

И суета, и маета

покоем увенчаются.

Где ж заповедная мечта?

Лишь веточка качается...

 

*** 

В лощине травяной прилег на локоть,

покусываю вяжущий листок.

Земля тепла, случайный ветер легок.

Зной запашист, душистый стог высок.

Вблизи ни тропки, и видать вполглаза:

прохладный шорох потемнел в листве,

моя же тень нижайшая безгласа –

тишайше растворяется в траве.

И, мыслями не дальше ближней рощи

и облака не выше, не спеша

вбираю леность. День такой хороший,

и умиротворяется душа.


В ГОРАХ ОПЯТЬ

 

Внимающий взгляд мой рассеян

среди живописных картин

в сиреневых дымках расселин,

изрезавших склоны хребтин.

А выше, в каком-нибудь метре

от пламенно-белых высот,

в итоге студеных поветрий

готовится снежный поход.

С джайлоо в долину кочевник

по тропам отару повел

вдоль белой воды, где в арчевник

шиповник цветущий забрел.

Обилие выспевших ягод

еще не осыпав на склон,

безумец – он дважды уж за год

цветением белым пленен!

На каменных осыпях выжив,

он снежные искры зажег –  

как будто богине свой вызов

бросает влюбленный божок!

Как будто и не был исколот

шипами своими ж, когда

крутящий терзал его холод

и жгла ледяная вода!

И вновь, расширяя границы

владений зимы на хребтах,

найдут облаков вереницы

безумный шиповник – в цветах!

Ну, что ж! Поглядел – и довольно:

я душу мою усладил,

с тем будто, чтоб стало мне больно, –

сегодня сюда приходил.


МНЕМОГРАФИЯ

 

Пусть иней выбелил тропинки

до безупречной чистоты,

пусть одинокие травинки

там, сям до звонкости пусты,

но их не всякий обнаружит,

и дальше десяти шагов

все частокол стволов закружит,

сведет в укромину логов,

где неподвижен между сосен

неосязаемый дымок.

Какой фотограф эту осень

позировать заставить смог?!

Так удосужься этот снимок

застывшей флоры, и на треть

от преждевременных зазимок

не потускневший, рассмотреть.

Там в редком звеньканье синичек

по-прежнему зеленый хвощ

и ярко-глянцевый брусничник

подчеркивают свежесть рощ.

Но дабы побывать в июле,

заметь себе обиняком

подобного висящей пуле

шмеля над замершим цветком!

И памяти живая дымка

твои глаза вдруг увлажнит -

она верней любого снимка

живые образы хранит.

Возможность этого момента

умей, как и родство, ценить -

быть может, не прервется лента

видений, как и жизни нить.

 

 

ДРЕВО

 

Зеленый лист на плоти сада

от благодати дождевой

и от напасти шелкопряда

дрожал на ниточке живой.

Питая почку для побега,

он незаметно пожелтел

и неживой еще до снега

однажды утром отлетел.

Так дерева, себя очистив

для изобилия живых,

исправно летописи листьев

запрячут в кольцах годовых.

Соображения резонны

за чередою зим и лет,

что в зрелых очертаньях кроны

заметных изменений нет.

Едва ж под лиственной державой

внедрится в кольца слабина,

как рухнет с памятью трухлявой

тысячелетняя страна.


 ***

Вот антиквар теней - тот, кем сообщены

сомненья давних лиц, привыкшие пылится,

кому всего ценней помарки тишины,

что в чистоту страниц несут страстей крупицы.

Без устали готов ему я собирать

поскрипыванье трав и таянье улиток,

и так - до холодов, и на конце пера

слова точащий сплав - мгновений лета слиток.

Картинку набросать цикадкам в унисон,

покуда не тускла - там ветер излистает:

зияют небеса среди осенних крон.

Со стороны - тоска на синем золотая,

где каждый листик - прах, и медлит соскользнуть

в круговорот смертей, и тянет жизни дозу.

Я ж, отметая страх за плоть свою и суть,

в то, что и слов пустей, лечу - в метаморфозу.

 

 ***

Здравствуй, давняя улица -

особнячки с голубыми ставнями!

Ветром ли поглоданные,

здравствуйте, тополя!

Мне теперь не привидится

то, что виделось мальчику:

не замедлит шагов моих

муравейничек на тротуаре,

недосуг человеческий

не обидит глубоко меня.

Не глазами, а памятью

обегаю пропащее детство:

- Здравствуйте, здравствуйте,

милые имена!

Я иду великаном,

то - чему нет названия - видя,

только речь не о том:

средоточье души - в неоглядном.

 

 ***

Слов сочетания живые

совсем просты.

Не так ли просто полевые

цветут цветы -

не сочетаются с кармином

высоких тем

и пахнут просто кумарином,

а между тем

в ладу их венчики скорее

        

и гроз нахлест,

чем цветовод в оранжерее

et rarus flos .

Но струйка летняя тончает,

грозит истечь -

сквозняк осенний развенчает

живую речь,

и на полях пустых, в накрапах

дождя, на миг

почувствуется праздный запах

старинных книг.

 

 ***

Луна возникает близко

настолько, что невозможно

ветвям по железному диску

не звякнуть неосторожно.

Видать, не страшатся отзимок

тугие колбаски сережек

зеленоватых осинок,

голубоватых березок.

И никакими ветрами

неудержимы почки -

трудятся корни и травы

в камнеподобной почве.

Всей сердцевиной во внешность

тянет не только аллею -

я ведь слепую нежность

тоже сердцем лелею.


 ***

В этом холоде ясном и воздухе чистом

слышу я, все еще вспоминая ночевку,

как чечетка осмелилась розовым свистом

обнаружить себя, но забыла концовку

незатейливой песни. И я забываю

о домашнем тепле в этом холоде внешнем

и отчаянной жизни сопереживаю,

и безлистым ветвям, и ослепшим скворешням.

Пусть довольно надежды от крохотных почек,

но в снегу не истлела сухая травинка:

не как память - вещественный этот кусочек,

а как жгучая в сердце иззябшем кровинка.


 ***

 Дочери Зине

 

Моя любимая аллея,

прогалок рощи молодой,

зазеленела, веселея,

как будто стеклодув седой

ее березовые трубы

пронял дыханием тугим

и, почек разлепляя губы,

явил их существо другим.

Случайным ветром занесенной

чудачке-тучке обмереть,

зеленым чудом потрясенной.

И мне б в себе не запереть

и пересмешки высвист гулкий,

и света радужную нить,

и вдохновением прогулки

души наружность обновить.


 ***

Во дворе у глухого сарая

почва целое лето сырая,

тут соседствуют миролюбиво

конопля и крапива,

тут как будто в чащобе темно,

и сюда чье-то смотрит окно.

Там визгливы субботние пьянки,

люди там тяжело отдыхают.

Только дети на чахлой полянке

да крапивницы и коноплянки

все порхают себе и порхают.

 

*** 

Заря - осенняя? весенняя? -

какая разница!

Что птицы райской оперение -

такое празднество!

Цвета - и яркие, и скромные -

запали в память.

Но как те звуки неуемные

схватить, обрамить?!

Они доныне быть счастливыми

не перестали:

и шелестящая под ивами

вода в канале,

и ветерок неуследимый,

объявший волос,

и замысел неизъяснимый,

задевший голос.

Вне памяти невыразимое

речей звучание -

вот птичьему их неразумию

и нет скончания!

 

*** 

Метели медленно стихают,

и все слабей свистят, все глуше,

и вот бесшумные стекают

поземками по скользкой суше,

и пропадают в низкодолах,

и с крыш снежок пылится тоще,

и внятен клекот прутьев голых

не видимой за мглою рощи.

 

 ***

Осинки рассветом подрумянены,

морозцем подсушенный снег белеется,

синичий звон сосулькой сыплется

над наледью ручья вчерашнего,

хруст живет от шагов отдельно:

то вперед забежит, то поотстанет -

там заботы и там!..

А там забыты, глядишь.

А ведь были!

Действительно, были ведь

посредине пустыря осинки.

 

 

ЛЕТО НАЧИНАЕТСЯ

 

Плоть плотью

и платье платьем.

Симбиоз мастера

с инструментом.

Небрежен артист,

полный музыки -

муки и зыка.

Мне домой не к спеху.

Спешу уловить

перебои в ливне,

и следом за ним

перехожу на шаг.

В березовых кронах

виртуозные пальцы

капель играют.

 

 

ГЕРБАРИЙ

 

В. Шаповалову

 

Гербарий - книжка записная

лугов, оврагов, рощ, опушек,

но разворот страниц разбухших

по сути - дверца запасная

в ту самую оранжерею,

с которой вместе я старею.

В затянутые мутью стекла

не видны оба горизонта -

давно мы требуем ремонта:

рассохлось, протекло, промокло...

На вольном воздухе за дверью

бурьян пустил цветные перья,

ему ничто мое искусство,

когда, наполнив почвой ящик,

я культивирую образчик

шумевшего на грунте чувства.

Но временами ветер резче,

все никнет, и живой бы речи

возникнуть, кажется откуда?

И тут-то все во мне готово,

и достает пережитого,

чтоб к жизни вызвать, как ни худо,

цветы обоих полушарий -

оранжерею и гербарий.

 

СОБЛАЗНЫ И ПОПОЛЗНОВЕНИЯ

  

РЕТРОСПЕКТИВА


***

Уже нерасторжим

снег влажный с почвой,

и эта связь над ним

набухла почкой,

и ветра новизна

сквозит сырая.

Так вот она весна –

я умираю!

Не замету для лыж

вон ту аллею –

лечу капелью с крыш,

горю, и тлею,

и хоронюсь в логу.

Кончиной зимней –

проталиной в снегу –

зияешь ты мне.

Я снегом ухожу

и веки эти

уже не размежу

на прежнем свете.

 

 ***

Была настолько

чувствима наша связь,

что не было запаса

для узелка.

Остались лишь

болящие обрывки.

 

 ***

Спелыми рдея искрами,

гроздья боярки с куста

ловят дыхание искрасна

жаркого рта.

Нежностью изманеженным

сладок закатный гимн -

хватит хрустеть валежинам

полунагим!

Тянет туманцем, теплится

черная баня, луна

в легкой струе колеблется,

оголена.

В волоковом оконце

темные вспышки птиц -

вскрикивают волоконца

из половиц...

Памяти паломником

вижу: в проем дверной -

утро и синеголовника

кустик стальной.

 

 

ЧУБУШНИК

 

Робок запах от веток жасмина,

в грубой вазе раскрывших соцветья.

За окном же иная картина:

заросло в цветнике все на свете,

как попало кустится куртина,

непогодой озноблены листья,

и никак все бутоны жасмина

не распустят жемчужные кисти.

Вслед за тем распогодилось вскоре,

та беда растворилась в просторе.

В белоцветье кустов ноздреватом

сад проникся насквозь ароматом.

Лето явно во всем: и во взоре,

и во вдохе, и в том разговоре,

где, жасмином спеша надышаться,

янтарями шмели копошатся.

За цветком, что не высоконек,

все ж на цыпочках тянется дочка.

С натюрморта - покрыт подоконник

лепестками - сошла оболочка.

Но довольно ж! Я не сторонник

день цветущий средь этих заметок

заморить, ведь и так подоконник

осенен болью срезанных веток.

 

*** 

Решето – мои руки,

ветерок – мои речи,

все распрощались со мной,

не печалясь в разлуке,

не жалея о встрече,

не страдая виной.

Не звонит телефон мой,

не несут телеграмм мне –

наедине с тишиной

изощряюсь над формой,

и уже филигрань в ней

гладью сплошной.

Столько связей распалось

в содержательной скуке

да в суете колготной –

лишь звезды той распялость

назначается в руки

мне из жизни иной.

 

*** 

Все это, милая, о нас:

двух дивных соло диссонанс.


ПЕСНЯ

 

Как эти сумерки легки,

и сколько жизни в детских взвизгах!

Пасутся майские жуки

в березовых зеленых брызгах.

Зачем в каменоломне

тешу я камни речи

для тех, кого я помню,

с кем невозможны встречи?

 

В карагачи с высоких гор

приходит по арыкам шорох

и отроческий разговор

с мерцанием в коротких взорах.

Зачем в каменоломне

тешу я камни речи

для тех, кого я помню,

с кем невозможны встречи?

 

Предрасположенный к стыду,

чего – с бесстыдством эпигона

ушедшей юности – я жду

здесь у последнего вагона?  

Зачем в каменоломне

тешу я камни речи

для тех, кого я помню,

с кем невозможны встречи?

  

В ПУТИ

 

Что юность?

Свет и грусть,

дождя чистописанье,

и ввысь влекущий груз,

и воздуха касанье.

С тем обнаружит связь

внезапная горячка,

что с вызовом, смеясь,

прошествует гордячка,

что превратится рай

ребяческих иллюзий.

Душа!

Не презирай

надуманность соузий

и не глазами будь,

а сердцем дальнозорка –

и чувствований суть

откроется с пригорка.

Остаться боли тех

развязок недотрогой –

нет-нет и вспыхнет смех

над сумрачной дорогой.

 

*** 

Обнимаю тебя и плачу –

и не знаю, что помогло

давних лет растопить неудачу,

превратившуюся в стекло.

Быть счастливым не смею, не смею –

и невольно больнее с тобой.

Пусть помедлит ушедшей на смену

невозможности новой боль!

Этот пыл в сентябре тайнобрачном,

что глазами твоими лучист, –

поостыв, станет полупрозрачным,

как упавший бескровный лист.

О счастливой возможности зная

(сердце с сердцем – два сорванца),

разлучимся. Есть близость иная –

с кровной болью и до конца.


*** 

Все будет позади –

заботы и печали,

немного погоди –

и все опять в начале.

 

Все будет позади –

через одно мгновенье,

немного погоди –

и ты в самозабвенье.

 

Все будет позади –

уснет огонь в камине,

немного погоди –

и нет любви в помине.

 

 

РЕТРОСПЕКТИВА

 

То и сталось, что мечталось.

Мне хотелось быть в пределах

строгих строк. Ну, а в пробелах

под рукою бесконтрольной

возникал набросок вольный.

Были там у жизни жаркой

связи с каждою помаркой.

Но в пути к нехитрой правде

те утратил я тетради.

Воздаю теперь им честь:

в этом всем я весь, как есть!

В этом всем на самом деле

из бесформенной кудели

всевозможного авось

все канатом завилось

и уже не перевьется

позади канатоходца.


   

ПОМНЮ

 

Здесь образы – не вещи в доме,

не фотографии в альбоме:

здесь не изымешь ничего,

что можно попирать стопами.

Ведь, в сущности, душа есть память

живая, только и всего.

Иначе б – лишь касаний точки

прошлись в беспамятной цепочке,

как вспышки в непроглядной тьме.

Но с нами тянется в потемки

бикфордов шнур в обратной съемке

с огнем, бегущим по тесьме.

То – вспять от собранного взрыва

горящий дух бежит игриво,

вбирая мира дымный сон,

а следом шнур нетленный вьется, –

так наша память создается,

пока запал не отнесен.


 ***

Все садом, все садом иду,

и красные яблочки редки,

но держат на самом виду

нескладные сердца заметки.

Высоко же дернуло лезть,

чтоб ветку сломила обуза!

Добыча спасла б мою честь,

да дичка кисла до конфуза...

От сада древесный каркас.

Осенний закончился праздник.

Меня – на верхушке как раз –

лишь яблочко красное дразнит.


***

Бывало, волненье глотая,

в заветную дверь я стучусь...

Красна ты, пора молодая,

была незнакомостью чувств!

Всквозную пронизан был вечер

калеными иглами звезд,

но к скуке моей человечьей

почти новизны не привнес.

Пропитана розовым светом

морозная сизая мгла,

и в душу – бочком неизвестным –

знакомая радость легла.

  

ДЕРЗНОВЕНИЯ


ИСТОЧНИК

                       

Е. Цветкову

 

Не могу себе простить

с тех еще лет -

упустить такую возможность

подзаработать!

Теперь бы хоть разик

по толкучке воскресной промчаться

с большущим бидоном,

наполненным в ближней колонке

и тряпкой мокрой укутанным,

чтоб не нагрелся в жарыни.

Вот бы бежать,

ощущая за пазухой

звяканье теплых медяшек,

и, размахивая кружкой,

выкрикивать

такое похожее на стихи:

- Воды! Кому воды!

Воды холодненькой!..

 

 ОРИГАМИ

 

Сделать бумажного коня –

пусть помчит тебя и меня!

Бумажный кораблик смастерить –

прощай родной материк!

Слепить бумажного голубка

и удариться в облака!

Но поистине благодать,

если письму бумагу отдать.

 

   

СООБЩНИКАМ

 

- Унимается жизнь

и упоение

с тобой,

с кем разделяю

молву и молчание.

- Тебе,

с кем устно не сообщусь,

оставлю сухое писание

и черед -

опроставшийся образ

одушевлять.

Знай -

прочтению твоему

теперь же внимаю.

 

 ***

И. Власову

Ю. Кононенко

В. Шаповалову

  

Эй, мастера!

Зачем вы гнете спину,

преобразуя дерево и глину?

Для одного ль насущного прокорма

дается веществу иная форма?

Тогда какой же дерзновенной вере

оформиться вы дали в ноосфере,

когда и жизни зыблется основа,

и хлынуть вон из берегов готова

река необратимого забвенья?

Что будет проку в дерзостях творенья,

когда их подхватить не сможет разум,

носителей утративший всех разом?

Перед бедой, готовой грянуть грозно,

кто дамбу вознесет, пока не поздно?

Эй, мастера!


 ***

Непримиримость негодная

душу твою разорит,

выметет все, со мной сходное,

да и сама прогорит.

Непримиримость упрямая

все еще любящих глаз:

вижу – в них искра та самая,

как ты ни гасишь, зажглась.

 

 ***

Красавицы юной присутствие -

не сердца ль опять суета?

Какая ни есть высота,

а в радостном я безрассудстве!

Горчайшая доля моя -

красавицы юной участие!

Как так это ломкое счастье

явилось из небытия?

Да легкое ль это сопутствие

приязни моей затяжной?

Хватало и мысли одной:

красавицы юной присутствие!..

 

 ***

Богу выговоренное слово –

губы стынут в пустоте…


 ***

Вне нас Бога нет,

и в нас Бога нет.

В душе ни зги.

Так о чем речь?

Позови других

и сотвори горение.

Камешков соударение

может зажечь

пламя.

Без нас Бога нет:

Бог – искра меж нами.


  ***

Красные перья

птица надела –

покрасоваться,

ясное дело!

Пела, порхала –

отполыхала:

красные перья

порастеряла.

Но сердобольная

слава ослепла:

мол, возрождается

феникс из пепла!

Жаркое перышко

я тереблю:

так же как птица,

я отлюблю!

С той лишь догадки

сам я не свой:

перышко выроню –

буду живой.


   

ЗАКЛИНАНИЯ

 

Вот улетают дерева –

трепещут крылышки живые.

И, вытянув лебяжьи выи,

вослед им просятся слова:

– Не отпускайте землю, корни,

не оставляйте нас в страстях,

несите улицу в когтях

туда, где свет и ветер горний!

И тяга речи – велика,

и вот летим мы, слава богу,

и остаются где-то сбоку,

нас провожая, облака!..

 

 ***

Потом пусть не она – другая.

В ней все для нежных чувств предлог:

невозмутимость глаз нагая

и губ капризный уголок.

Сцепленье слов пусть остается –

их суть окажется близка

умеющему из колодца

воды набрать, не расплескав.

Их строй пусть кто-нибудь озвучит,

и заключенный в недра свет

освобождение получит

и чей-то высветит портрет!


   

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

 

Кто не был однолюбом

и не бездушным был,

и практицизмом грубым

идею не губил,

и дерзким перифразом

стыд с истины снимал –

лишь тот, любивший разум,

и сердце понимал!

 

 

ИЗДАЛЕКА

 

Вот загорелись наши клены

и запылали наши липы –

с листвой прощается листва.

Легко ли горячо влюбленным

сказать: мы тоже так могли бы?!

А мы – другие существа.

Неизреченным вспыхнуть мыслям –

и на листах прожгутся следом

уже нетленные слова.

Мы их по долгой почте вышлем,

хоть адресат нам тот неведом,

чья озарится голова.

Так потускнеют наши язвы,

и напряженные вопросы

отпустит жизни тетива.

Зазеленеют снова вязы,

зарозовеют снова розы,

и разукрасится трава.

И вот фантазий мальчуганьих

мы повесть ветхую получим –

и вдруг узнается рука,

и вдруг припомнится дыханье

того из детств, что было лучшим

в доставшиеся нам века!


   

ЖЕРНОВА

 

Не млечный путь и не чумацкий шлях –

пылит по фронту времени рокада:

перетирается там – в жерновах

двух вечностей – вселенская громада.

Неудержим чудовищный каскад –

галактики дробятся в зернодерке,

и звезды плющатся, а здесь летят

уже планеты крупкой со скатерки.

И крутит землю, трет ее бока,

и мелется из намолота жита

и муки жизни разума мука

и сеется через его же сита.

А мельнику надмирному, трудом

которого в сарае мирозданья

весь этот сонм превратностей ведом, –

не ведомы строптивость и страданье.

И я, хотя и вольный человек,

свой трудный круг оставить не отважусь:

в размол ношу доставшийся мне век,

и на плечах осознанная тяжесть.

 

 ***

Ю. КОНОНЕНКО

 

Поутру из утробы

он явился на свет

для того, может, чтобы

крикнуть Богу:

– П-п-привет!

           

ТВОРЧЕСТВО

 

Что музам до простых эмоций!

Им лишь тогда до нас досуг –

от счастья лопнет ли сосуд,

от горя ли душа сожмется.

Не вызовет у них словца

и вовсе беглость мысли зоркой.

Блесни ж, звезда, за ближней шторкой

и запусти мотор творца!

Так неужели ж в пользе дело,

когда потянет новизной?

И важно ль, кто там за спиной –

хотя б и муза шелестела!

 

 

УТРЕННЯЯ МОЛИТВА

 

Желтый восходит столп

через розовое в синее.

Не утратить мне Духа чтоб,

помогите, Отче и Сыне!

 

 

РЕПЛИКА

 

Все – безысходное рожденье.

Когда откроется секрет

того, как в смерти смерти нет, –

забудь мое стихотворенье.


 

***

Пусть прежнего меня и нет,

да что со мною сталось?!

Во мне блуждает прежний свет

и та же крови алость.

Что значит нежного огня

и времени растрата?!

Да пусть и вовсе нет меня,

тебя, сестры, собрата!..

 

 

ЧАРЫ ГРУЗИИ


*** 

Мне воздуха в Тбилиси не хватает!

Равнинная душа моя витает

на рваных скатах гор - там задремали

чуть розовые облачка ткемали,

там воркотня летящей в горло влаги

рассыпана ручьем над Сололаки,

где улочек неповторимы стили

в чаду духанов и автомобилей,

где мне отдушина от перепалки -

в ряду цветочном горные фиалки.

Таких - там, на Грузинской, на Тишинке, -

уж не успеть купить мне у грузинки,

а здесь уже ткемали доцветает...

Мне времени в Тбилиси не хватает!

Спешу, спешу, пока душист букетик,

пока необходимо видеть Кети,

пока возможно - как бы ни был странен

с фиалками в кармашке россиянин.

 

***

М. Мегрелидзе

 

Прекрасны красивые лица

и некрасивые симпатичны,

а другие красоты Тбилиси

хмельному мне безразличны.

Неуместность простите мне, Гоги и Резо,

я не с вами - я с Кети, Наной и Нино!

Юных женщин изменчивей сам ли горизонт,

или просто лукаво старое вино!?

  

СВЕТЛЫНЬ

 

М. Мушинской


 ***

Были в последние дни

непостоянны погоды.

Нынче все двадцать в тени.

Легкие светятся воды –

ливнями взбитая муть

в лужах уже отстоялась.

Этого взглядом хлебнуть –

снять вполовину усталость.

Свежей листвой деревцо

светлые тени наводит –

так молодое лицо

матовым светом исходит.


***

Девичий взгляд источает

неотразимую грусть.

Мальчик томится, скучает –

ну, подурачится пусть!..

Грустно, и пьющие кофе

все говорят невпопад.

С помощью ли философий

в доме уймется разлад?

Всех от неловкости этой

выручила, наконец,

горстка поющего света

в тройке злаченых колец.

Как бы звенела ни грозно,

но без боязни смотря,

видишь – оса грациозна!

Вот и грустилось не зря.

 

*** 

На пустырях ищу слова,

а там в суглинке бусом

зелено-медная трава

прошилась сочным усом.

И там налиты зеркальца

дождем, и жизнью скорой,

и незабвенностью лица

с живой водою взора.

Играет светом небосвод,

и в токах все ответных

от жизнетворных этих вод,

от глаз янтарноцветных.


*** 

Столько напутало лето во флоре

скверов густых, туговатых на ухо:

темные липы в белесом уборе

из тополиного липкого пуха.

Жмуришься ты, выражая досаду,

не сознавая причастия чуду:

где ни доверься Нескучному саду –

тянется солнце к тебе отовсюду.

Это к тебе повернулся цветочный

венчик, от света зашторенный кленом,

и обжигается час полуночный

этим же солнцем, в тебе растворенным.


 ***

Вот примечаешь как новость

в травах – цветов эпизоды:

чертополоха лиловость,

пижмы округлые соты.

В этой унылости лета

позднего – тем полномерней

ласку негромкого света

чувствуешь в час предвечерний.

Но не найдется заклятий,

чтоб не ушли серафимы, –

и отвращается взгляд твой,

долгий, как выдох таимый.

Так отмечаешь особо

в пестром ряду обретений

предощущенье озноба

от наплывающей тени.


 ***

Вдоль путей над откосом

у зари на виду

не по радужным росам

я, нахохлясь, иду.

Позадымлены инеем

полевые цветы.

Примагничена к линиям

синева с высоты.

Речка тянет разрывы,

где над бездной пустой

золотистый лист ивы

одинокой звездой.

Так другой – не скупись же –

дай, нагая лоза,

и напомни той жизни

золотые глаза!


*** 

И хрупнуло стекло –

на счастье или просто?

И лето протекло –

с пореза прочь короста.

Переместился шмель

с картинки под крылечко.

Во мне ли это хмель,

туманец ли над речкой?

Но светлой полосой

как метить счастья сроки?

И черною росой

ложатся эти строки.


*** 

Я жил глазами в летнем дне –

цветы росли, цвели и жолкли.

Не отворялся слух во мне,

покуда птицы не умолкли.

Цвета поблекли, свет померк,

и небо стало темнозвездно.

Меня внезапный фейерверк

сверчков уверил, что не поздно

услышать, как летят с ольхи

с запинкой золотые крохи,

иль, нежные творя стихи,

поймать себя на горьком вздохе.

 

В КОЛЬЦЕ БУЛЬВАРОВ И САДОВЫХ

  

ИЗ МАНСАРДЫ

 

Прозрачный воздух темен, как вода

в затишье без волнения и бликов,

и взгляд не сразу – только пообвыкнув –

камней придонных видит города.

Вон там в глуби – канава переулка

Настасьинского, тесного двора

колодец, над которым гулко

разворковались голуби с утра.

И в то же время городским картинкам

нетрудно затканным казаться в гобелен

из блеклоцветных вертикалей стен

и скатов крыш под суриком и цинком.

Но что-то там уже произошло –

пошли потеки темные по ткани –

оцвечиваться так вот тяжело

белесые, влажнея, могут камни.

Туда, мерцая, музыка втекла –

дробь затяжная, смешанная с плеском,

и свежекрашеным отяжелились блеском

и кровли, и листва, и купола.

И тут же – прянула лишь мимо водостока

из желоба стеклянная струя –

лишь дождевой основы поволока

осталась от ненастного тканья,

и смутно стало зрящим чечевицам.

Вот под мансардой хлопнуло окно –

как жаль, что сообщиться не дано

нам чувствами с моим соочевидцем.


*** 

Купить «Любительских» и «Правду»,

с тем. думать, жизнь не прожита,

да вдруг приметить у парадного,

как воровата суета.

Когда весь город в ритме бешеном,

задворок этот странно тих.

Зачем быть в черном этим женщинам

среди каких-то понятых?

Построены там липки ровненько,

дела их нашим – сторона.

Вот впереди сует виновника

во двор выносят ордена.

Фотограф взял прицел, все смолкнуло:

бумаге помнить, нам забыть –

с таким же звяканьем отщелкнула

одна из Парок жизни нить.

О том в газете – пусть дежурно –

ни строчки: убираем хлеб.

Изжеванный окурок – в урну,

в метро ж нырнуть – еще не в склеп.

 

***

В. Горбенко

 

Цветистый колер осени нестоек:

прилипчивая глина новостроек,

кленовая листва на тротуарах -

не станет их, ни новых и ни старых.

Ударит проливень - и все следы долой,

сметутся листья ветром и метлой,

а те, что в неудобицах скрадутся,

те сами догниют и распадутся.

Пусть древо духа в бедственной отсрочке,

но на ветвях оставшиеся почки

рвануть готовы в предстоящий зной,

хранимы памятью, влекомы новизной.

 

   

ОТКЛИК

 

Время утренних писем, безмолвных рассказов.

Я очнулся пустой – тишина!

Опаленная осенью зелень поздняя вязов

чуть слышна...

Нет, совсем не слышна.

Но в обед по верхам понесло говорильней,

завертело вдоль улицы сорванный лист.

Это ветер и дождь, это с почтой рассыльный,

это с бубном плясун и флейтист!

Мы с друзьями давно сговорились на вечер.

за столом нас немного – шумим,

и пока не заметно, что праздник не вечен,

не заметно пока нам самим.

Расходиться пора (ни одной сигареты,

и вкрапляется тишина),

и в прихожей уходит под те же береты

незамеченная седина.

Нас подворье встречает нехоженой ночью,

где пятнается белым ненастьем листва, –

то посланий моих возвращаются клочья,

растеряв по дороге слова.

 

*** 

И. Паперной

 

Вот хризантемы белые,

вот цвета запекшейся крови.

Это ведь повести целые

неисцелимой любови.

Явлены, да не печатаны

эти цветочные томы.

Их письмена печальные

нам лишь с тобой знакомы.

 

***

К. Ясновой

 

Из пристанищ моих

это, может быть, самое скверное.

Здесь всего - на двоих,

одному здесь - тоска непомерная.

И, возможно, одна из потерь его,

что сгущая вино,

не из юных вишневое дерево

затеняет окно:

по стеклу слабый плеск его слышен,

да не густо и вишен -

так, чернеет с пяток.

Тут же с ягодой рядом надклеванной

не опавший цветок,

будто кем-то в намек намалеванный.

Легкость в нем сочтена

сединой мотылька.

Вот и сладость вина

нелегка,

и не искрится полный стакан,

и пред гладью зеркальной

бодрый явствует старикан,

и за ним уже мальчик печальный.

 

 

ЗВУКИ 50-Х

 

Кухня в папиросной дымке,

музыка запретная за стеной

под иглой заводной – 

бьется птицей

в клетке грудной

на рентгеновском снимке.


 ***

В окне - от пахмури осенней - студень:

наплывы света бликами дробятся

на стеклах - от разрывов туч и листьев,

болтающихся на худых ветвях.

На улице - вписалось в акварель заката

то дерево из облака и мачты,

торчащей на ступеньке горизонта.  

- Алло, алло!              

Представь себе, дружище:

не комната, не будка таксофона -

я сам для цветноперых чувств аквариум.

 

 ***

Вот, – говорю я, –

не могу попасть в такт –

музыка

слишком свободна от ритма.

Да, – говоришь ты, –

но чем свободней,

тем, значит, прекрасней.

Да, – говорю я, –

но еще свободней

без музыки.

И музыка куда-то уходит,

а мы остаемся

в обнимку у всех на виду.

И все уходят куда-то.

Только мы остаемся в объятье.

Потому что нету опоры

без лицезрения.

Потому что слепнут руки,

потеряв плечи.

Потому что слова

стынут без губ.

 

 ***

Ведомы судьбою,

мы в танце, как в схватке,

и наши с тобою

объятия шатки.

Мы здесь, мы – друг с другом,

но души далече.

Мы вольтовым дугам

подобны при встрече.

Поэтому – надо! –

на миг отстранимся,

из жуткого хлада

друг в друга вглядимся,

да вдруг рассмеемся

и снова сольемся:

– Горит пусть огнем все,

мы снова начнем все!..

Пока не очнемся.

 

 ***

На чернотале, под угор

забравшимся в снега,

уже разъяли почек створ

седые жемчуга.

Пространство ширится светло

под гладью полых вод,

и льда обломок тяжело

над облаком плывет,

и снежный яр - горящий спирт

за талою водой,

и дол простуженно сипит -

глазеющий, худой.

Овсец пустой нездешний свет

по ветерку струит.

Прикола взгляду в мире нет -

все бездна предстоит.


 ***

До платформы в двенадцатой зоне

уплывем же в зеленом вагоне,

где за окнами зелень с грязнинкой

полыхнет где кленком, где осинкой.

Все на том же мелькнут полустанке

змейно-пестрые юбки цыганки.

Ждет с тобой нас грибная поляна,

где опять будем счастливы странно,

закружит нас свиданья приятца,

будем долго назад собираться.

По ненастью дождей больно ранних

не про нас ли вранье этих враньих,

что поедем спроста прошвырнуться?

Да ведь можем назад не вернуться.

Что ж, останемся, сделай мне милость,

лишь бы эта непрочность не длилась!


*** 

От напряга почек, наверно,

или, напротив –

от смягчения прутьев,

от смягчения снега и нервов

стала подавленная

душа податливой:

на солнце лицо наводит.

Каждый день необычен –

одутловатость сходит

с людей и обочин.

Воскресают в сугробах кусты,

чтоб к небу тянуться.

Одному не очнуться –

дереву прежней любви.

 

 ***

Пролетные утки ютятся на глади пруда.

Пеньком к водоему приткнулась тоска рыболова.

Насуплено небо, грузна прудовая вода,

и где-то в гортани завязло нелегкое слово.

Высотных строений решетчатые короба

над листьем густым, что стволы тополей подпирают.

Среди отражений местами вода голуба,

и живопись эту холодная рябь подирает.

На глади пруда только стайка пролетных чирков

да плавно взмывает к воде припадавшая чайка.

Внезапный щелчок отдается взведеньем курков –

с моим по соседству окно закрывает хозяйка.

Пространная даль за завесой листвы не видна –

лишь свет из-под крон непроглядного в них горизонта.

На крыльях над прудом качается чайка одна –

душа моя с ней на невольных правах симбионта.

Но что притягательно в ней, не слепившей четы?

Зачем вместе с ней пролетаю по душному кругу

недолгой любви, что уходит больнее мечты, –

больней потому, что уже прикипели друг к другу?!

Скорее отвлечься, дабы не удариться в крик, –

вернуться к пруду, где беспривязный пес пробегает,

где чайки скучающей вдруг ослепителен блик,

где нервная рябь опрокинутый мир содрогает.


 ***

Какие недолгие встречи,

к тому же еще и не часты,

а те – с недомолвками – речи,

подобно размолвке, несчастны.

Но боль их бывает нестойкой


                                    
 ***

и держится только разлукой,

жестокой уже не настолько,

чтоб можно назвать было мукой.

Теперь из печального списка

двумя лишь душа уязвима –

последней, которая близко,

да первой, неповторимой.

 

 

СОРОКОВИНЫ

 

Нас всех несет житейской бурею

на берег тесный и пустой

и где-нибудь тоской иль пулею

под именной уймет плитой.

Ты жил да был, теперь – в отсутствии,

в безмолвии, в небытии,

и вот реликвии трясут твои

друзья и недруги твои.

В сторонке вещая безделица

потертой книжки записной,

она одна никем не делится,

но связаны все в ней одной.

Не в ней им бражничать и бедствовать,

справлять поминки иль успех,

но в ней их именам соседствовать,

пусть их уже не станет всех. 

И вдруг на чье-нибудь прочтение

взволнуется фамилий сонм:

– Ах, это Вы!

Мое почтение!

– Вы кто?

Простите – незнаком.

 

 ***

Ты бесподобна –

не сочетаешься

ни с рифмами,

ни с метафорами.

Занятый тобой,

необъясним и я

ни словом,

ни вздохом.

Пробую связать

с разлукой случайность,

обреченность со встречей.

Казалось бы,

непостижимый простор

обозначить –

довольно и точки!

Птице тебя уподобив,

себя ощущаю клеткой,

хранящей лишь перышко.


 ***

Обаяла не словом, не взглядом –

юным светом пришла, обожгла,

но прельстившись нездешним нарядом,

в зазеркалье за ним перешла.

Тем, что отсвет больной нескончаем,

зря страшился на первых порах:

все, что было получено маем,

растранжирил октябрь-вертопрах.

В городах на азартных базарах,

на гуляниях тех площадей

тех уж нет полюбовников старых,

нет и нас промеж новых людей.


***

Как соседствуют скорбные плиты

убиенного и палача,

так и мы станем вскорости квиты,

и душа не боится луча.

 

 ***

Приотворятся ли губы,

веки ли вскликнут – и свет

от заповеданной глуби

тотчас метнется в ответ.

Так, невзирая на стужу,

жизнь продолжается тут:

через древесную душу

вешние токи идут.

Как-то затронуто светом

то, что таилось в корнях,

и развернулось ответом

этих серег на ветвях.

 

 ***

Голубой в глазах туман

и улыбки блеск жемчужный –

чувств бездумный океан,

неожиданно не чуждый.

И блаженство – не во сне,

не в дурмане жизни спешном –

это мне блаженство с ней

в измирании нездешнем.

Это мой отсюда страх:

как блаженство это зыбко –

голубой туман в глазах,

на губах полуулыбка...

 

   

ОТРЕШЕНИЕ

 

Не ограбят жар да холод – это сделает сердце.

(Чжуанцзы)

 

С мороза влетела, – мне ж сделалось пьяно, –

и в кресло скользнула, как с ветви листок.

Мое ли там тело – в пучине дивана?

Душа потянула пустой поводок,

она отрешилась от пьяного дома,

кружила вкруг ножек в ажуре чулок

и, зоркою птицей желанья ведома,

пыталась пробиться в желанный чертог.

Не дело, по чести, – душа не на месте

(хозяин, пожалуй, не слишком глубок),

и вот на излете к покинутой плоти  

вернулась поджарой, свернулась в клубок.

Живет не противясь и свет ей постыл весь,

хоть призрачна привязь, ошейник не строг.

Чтоб снова поверить в открытые двери,

побитому зверю велик нужен срок.

  

ЭЛЕГИЯ

 

В скверик уже не заглянут метели.

Третьего дня снегири залетели,

меланхолично с ветвей посвистели

и улетели.

А на осевших сугробах тенета

гарь городская раскинула – то-то

снегу теперь уже не до полета,

не до полета.

За город что ли махнуть нам с тобою –

белое поле, пролесье рябое,

легкий дымок между мной и тобою

и над трубою.

Только и там голуба уже влага,

воздуха влага и наледь оврага.


                                    
  ***

Стонет на привязи пес-бедолага,

ох, бедолага!

Разве для нас в голубую купель

вскинулся перлами вербный апрель,

с крыши стеклярусную капель,

сыплет апрель!?

Снега остатки на ближних полях

словно разбитая чашка в сердцах,

и от невольного возгласа "ах!"

пусто в сердцах.

Соприкоснемся минутой немой

и распрощаемся с целой зимой –

вот и ни с чем возвратимся домой.

Боже ты мой!

И западут в наши души скорей

праздничных чисел календарей

алые грудки седых снегирей,

тех снегирей.

 

*** 

Ощущаешь ли ты раздвоенье,

когда мы расстаемся с тобой?

Вот одежд исчезает виденье

в отдаленности голубой.

Но со мной ты фантомом покорным

остаешься – я рад и не рад.

Словно тигель, расставшийся с горном,

я вмещаю расплавленный клад,

словно весь электрический трепет,

зов и запах  твои я ношу,

и меня с тем ничто не разлепит,

чем теперь я душою дышу.

Все же прежней при встрече основы

я ищу, изучая с азов

облик твой.

Пусть бы слились в одно вы –

и виденье, и трепет, и зов!

 

***

Ф. Сучкову

 

Пусть ожиданье – испытанье,

мучительное, как вина,

когда минуты опозданья

душа переживать должна.

Не лучше ведь бродить по дому,

в котором тишь да благодать,

когда тебе, еще живому,

не надо ни спешить, ни ждать.

 

*** 

Танцует волчок одноногий,

невольно прошу:

– Не сломись,

непрочный и одинокий,

как невыразимая мысль!

Сказать, словно перышки чистя:

– Когда б в унисон трепетать

могли одинокие листья –

умели б деревья летать!

Что музыка речи?

Изустно

закрутит мозаику снов,

а рядом почти безыскусно

доводится чувство без слов. 

Объятий взаимный экзамен

в недолгий уводит мотив,

и видишь уже не глазами,

иное тепло ощутив.

Пусть каждый с собою простится,

ведь нам вразнобой не летать, –

попробуем крыльями птицы

единомыслия стать!


***

М. Емцеву

 

На тротуар под гладью вод

с крыльца во двор шагнуть опасно,

на чем все зиждется – не ясно,

и тем не менее живет.

И опрокинутые в лужи,

деревья, зданья, – где ни глянь –

держась за призрачную грань,

шевелятся так неуклюже.

В колеблемый противовес

реальность зримо распростерта

и вдруг порывом чувства стерта –

унесена в иной разрез.


 

ПОПЫТКА

 

На миг лишь, но так хороша

прильнувшая крепко.

На миг ощутилась душа –

 воздушная лепка.

Как будто в глубокую высь

бумажного змея

мы запустить собрались,

решиться не смея.

Ты – ветер, и повод, глядишь,

с порывом прервется.

Я нить, и полночная тишь

в оконном колодце.

И все-таки пусть при письме

подобьем конверта

не падает выспренний змей

без нити и ветра.

 

 ***

Душу собой из пластинки

тянет игла,

взглядов игра

где-то посерединке.

Пусть переменчивость губ,

жестов и позы

метаморфозы

претерпевает в мозгу.

Сердца аккорды

пусть разрушаются в нас,

чуть ли не в час

пусть изживаются годы!

Все, что душа сберегла,

не обветшает –

что там ни обещает

злая игла!

 

 ***

Зачем бы затяжным дождям

ручьями черными стелиться

по улицам и площадям,

по скверам и дворам столицы?

Себе ль нам под ноги глядеть,

подвесившись к овчинке зонта?

Хотелось бы помолодеть

и видеть дальше горизонта

в какой-нибудь из перспектив!

Но сознаешь итог буквальный,

на повороте вдруг схватив

словцо с доски мемориальной:

здесь кто-то у кого-то был...

А мы у друг ли друга были?

Фонтаном брызг нас окропил

не свой ли кто в автомобиле?

– А где же тот?

– Да где-то здесь!

– А этот?

– Этот?


                                     
  ***

Этот там-то! –

В какую ж нам податься весь,

вдруг оказавшись у почтамта?

Кому-нибудь бы весть подать,

о встрече где-нибудь условясь.

Пусть только эта благодать

сопутствует нам – чья-то совесть!

Всего лишь мысли поворот,

но пусть осветит и облегчит,

и ветер под руку берет,

а ливень речью чистой лечит.

 

***

Н. Токареву

 

Так непрочен магический воздух,

на рябинных настоянный гроздьях,

после этих дождливых рацей.

Свет заутренний, свет предосенний,

размывающий долгие тени!..

Свет ли?

Или бесплотный ручей?

Или ветер неслышный, но зримый?

Свет ли мысли невыразимой,

что витает над миром ничьей?..

И мираж сей негромкий, неброский

враз распался на жесткие блестки

от прямых и внезапных лучей.

Распахнулся и города норов

равнодушной натугой моторов

и риторикой их толмачей.

Сгинь, что будет, что есть и что было!

Вдруг меня перенял у распыла

краткий взгляд человеческий...

Чей?

 

 ***

Стоит в отрешении неком

зеленое небо аллей,

и сыплет задумчивым снегом

из облачности тополей.

Плывут и уходят под ноги

пушистые облака –

так шествуют нежные боги

в забытые всеми века.

И молодость – взгляду услада:

докучливый лепится пух

к пушку на щеке, и досада

не скажется – легкая – вслух.

 

*** 

М. М.

 

Взгляд – вот и все событие.

Столько не виделись лет!

Все же очнулось забытое –

перерыва как нет!

Словно стоп-кран на скорости –

вон из меня в твой взгляд

радости все и горести,

полымя и хлад!

Чтоб с колеи под откос пойти,

в крайности крайней любя?

Разве я жив еще!?

Господи!..

Благодарю тебя.

 

 ***

Оттого ли разлад

ознобленною чувствую кожей,

что грозой невпопад

разразился апрель непогожий?

Разве мертвой листвой

и ненастьем я дух мой нарушу?

Вся беда оттого,

что выносится память наружу –

незакрытый архив,

что душа позабыть бы и рада, –

из глубин на верхи,

на сигнал грозового разряда.

Прибирает вода

у прибрежья живую полоску.

Не вернуть никогда

вдохновения по отголоску.

Не дано ведь небес

моему невеселому раю,

и под каждый навес

молча я голоса собираю.

И не знаю – кто есть,

кто исчез за доступным пределом,

но и ряд, и реестр

сохраняется не поределым.

И за мною визит

остается ответный, – ненастье ж

без следа просквозит

через душу, открытую настежь.


***

Не говори об осени – она

и так вокруг: слышна слепому шагу,

и взгляду не влюбленному видна,

и всей листвой зовется на бумагу.

Дождя по тротуарам строгим прыть

еще не просит снежного привала.

Губами мне твоими б говорить,

тогда и ты моими б целовала!

Возможно ли такое для людей –

не умирая, безразлично слиться?

Летящими плащами площадей

размыты наши ищущие лица.


*** 

Не за солнечным обручем

устремляется взор.

Не зовет меня облачность

в даль, в дорогу, в простор.

Было б, если бы побоку

обещалась гроза.

К одинокому облаку

поднимаю глаза.

Мне оно как напутствие,

как меньшому – большой,

чтоб в пустом мыслечувствии

не распасться душой.

 

 

ПЕРСТ СВЕТА


 ***

В толпе дерев приметней клоуна

и чаровницей

стоит рябина – не обклевана.

Да где вы, птицы?

Какая ж гонит вас бескормица

к жилым массивам,

что не находит леса горлица

таким красивым?

Там, в клетках золотого терема,

стального города,

как можно без травы, без дерева,

хоть и не голодно!

Но ветхо ведь и счастье дачное –

всех ветром сдуло!

Оконце круглое чердачное

темно, как дуло.

Преступно глух род человеческий

к сигналам бедствия,

и в слепоте природоведческой

он – та же бестия.

 

*** 

Пора переменить, видать,

халат снегов на пашен робу:

пульсирует из-под сугроба

опомнившаяся вода.

Пора для вечного пера,

для топора и для лопаты,

для ребятишек конопатых –

для всех и для всего пора!

Пора очнуться моему

светочувствительному слою,

и, если смысла не усвою, –

энергию хотя б возьму!


***

Tibi et ignis.

 

Картина: рябина, калина –

как смерть на миру.

Впустую тоскую, Галина,

на этом смотру.

Калина, рябина – бери, на! –

красным все красно!

Судьбы той избыток кармина

вкусить не грешно.

Рябина, калина – как длинно

я речи веду:

мне мало печали, Галина,

мне б – немоготу!

Смотрины калины, рябины –

у ног весь наряд.

Ах, язви их, разве рубины,

да раны ж горят!..

 

*** 

В беспросветьи – ветра треск,

с веток сыплет корку льделую.

Думал, злую песню сделаю,

и раздумал наотрез.

Отдыхает пара глаз

от трудов души избавлена.

То озноб, а то испарина:

срок – стихии не указ.

На юру лишь стынь одна

да небес хламида рваная.

Ну, куда ж такая ранняя –

не по климату – весна!?

Окажусь вот-вот в тепле,


                           
 *** 

и молву включу безустую,

и еще острей почувствую

непогоду на земле.

 

 

БЕССОННИЧАЯ

 

Чем кормится бесплотный дух?

Чем пробавляет этих двух –

воображение и волю?

Аль в созерцании зари

рассветной, что ни говори,

и на его есть нечто долю?..

Я из породы пастухов

тех несусветных пустяков,

что вынесли меня до завтра

во двор, где сеется овес

скупых и бледных майских звезд,

где месяц, хоть еще не жатва,

заносит свой щербатый серп –

последней четверти ущерб,

по мне, один сочтется за два.

Бывалочи идешь царем,

да вдруг столкнешься с фонарем –

и расхохочешься паяцем,

а нынче ж ночь – из горших нош,

как месяц этот вот – не нож

мне в сердце, а серпом по яйцам!..

Сквозь розово-зеленый флер

зари и рощи не суфлер,

а солнце щурится нестрого,

меня сменяя на посту:

ступай-ка досыпать, пастух,

как спит, поплакав, недотрога!


 ***

Поляну росы замутили,

и в проявителе зари

вдруг одуванчики пустили

из трубных стеблей пузыри!

И как понятен ранний странник,

внезапно придержавший шаг:

в неразберихе там ольшаник,

черемушник там и лозняк,

и где-то в лабиринте веток –

невольник радости своей –

бездонным горлом так и этак

играет с ночи соловей!

Прочь недовольство недосыпа –

из-под ключицы тотчас бьет

ключом сердечное спасибо

дню нескончаемых забот!..


***

И. Воробьеву

 

Слезы ли миру пригрезились,

в мир ли глаза прорезались?

Лета ль одежки изношены –

под ноги, по ветру брошены?

Перья ли мыслями движимы

листья описывать рыжими?

Выслав летучую почту,

вязы вкогтились в почву,

в небо же – хаотичными

ветками – лапками птичьими.

Стая пернатых чуть слышится,

сломленной веткой колышется,

краем скользнула под лужицей.

Чуть лишь сморгну – все разрушится.


 ***

Циферблат луны пустой –

ни цифири, ни делений.

Вписан в снежность древостой

цепенеющей деревни.

Растворяется вполне

клуб очередной дыхания,  

и в пространной тишине

мгла висит без колыхания.

С двух сторон застой времен –

точно то же царство спящее,

спит без будущего в нем

прошлое и настоящее.

Лишь по углям огоньком

мысль порожняя пульсирует,

да соломенным пучком

со столбом фонарь вальсирует.

 

*** 

Горит ли желтая листва,

дымит ли серый снег –

то очевидные слова

прощания навек.

И горько явствует:

– Прощай!

Сумеешь – позабудь,

и впредь себя не обольщай

любить когда-нибудь!

Не вьюжных ли светлее снов

несется летний пух,

но отзвук злополучных слов

не оставляет слух.

И вопросительна тогда

рассерженная кровь:

зачем, простившись навсегда,

ты приходила вновь?


 ***

Нежных изгибов прелесть

все ненасытна глазам.

Спящей ли юностью зрелость

с тем фонарем засмотрелась,

поднятым к небесам?

Прелесть нежных изгибов

или в глазах пелена?

Или же – лучший из гидов –

самый прекрасный из видов

посеребрила луна?

Прелесть изгибов нежных

вьюги избегав, скит

выискали в тех ли снежных

всхолмиях близ прибрежных

заиндевелых ракит?

 

 ***

В зеленом космосе садов

планеты светлые плодов,

и кажется – они твои,

любые ветви в бытии,

и все ж не больше, чем одно

вкусить нам яблоко дано,

и волей доброй или злой

предрешено – в культурный слой

нам кроме хлама и костей

не привнести иных вестей.

Таков истории балласт.

Но есть иной – безмерный пласт,

где души оставляют свой

неповторимый штрих живой

и создают миров сады,

а не могильные ряды, –

и нам тот космос тоже зрим,

покуда в помыслах горим.


НА  ДОРОГЕ

 

Лужица после дождя –

воробью

по колено,

собаке

напиться.

В подорожники

поло-

вину

грузовик  выхлестнул.

Но остаток

не переполнен:

в синеве

вокруг облачка

размещается

роща на взгорье.

Под углом зрения

поезд проходит,

подвешенный

к лоскутам

картофельных соток.

И в нас, точно

в замкнутой бездне,

на поворотах сознания

глаза и загадки,

годы и города.

Дорожное зеркальце

прикрыть и ладошкой

нетрудно,

однако

высохнет и само.

Унесут память

на грязных подошвах –

восстанавливать

времена.  

 

*** 

Л. и А. Плигиным

 

Творит себя трава,

сама собой читаясь,

и думают слова,

друг с другом сочетаясь.

Не повторится злак

в зерне, истертом ступкой.

По-видимому, всяк

творится из поступка.

Так не спеши с утра

менять, травы смятенней,

на подлинность утрат

химеру обретений.

Не станешь ведь отцом,

не побывавши сыном.

Утешься же концом,

началу двуединым.

С тобою заодно

трава читает свиток –

одушевить зерно

и покормить улиток.


 ***

По пороше, по той, промокнувшей распутицу,

подпримерзшей, – шаги на рассвете легки.

А в безоблачность – темное – скоро распустится

редкоплетье сережек ольхи.

А навстречу накатом на всхолмие влезло же

духу праздному, может быть, не во зло

солнце, что колесо раскаленно-железное,

и поехало, и повезло.

Сараюшек, оград мудрено безобразьице

(такова наша русская, знать, пастораль),


                                    
  ***

свиньи, козы и куры, да вот несуразица

проводов и столбов – магистраль.

Непомерной нам силушкой все бы поигрывать,

а из космоса бух во родные репьи,

все бы нам почирикивать, все бы попрыгивать,

а попасть не в силки – в воробьи.

Зря чугунные гонки затеяны поездом –

мчит на запад состав, позабыв тормоза.

Солнце, все обгоняя в движенье напористом,

на закате заглянет в глаза.

  

ПРОИСТЕЧЕНИЕ

 

Предполагает вымысел

бумаги чистый лист,

для некой цели вымесил

и глину керамист.

Гнать бытия магнето –

не божье ремесло:

в нем превращенье света

само произошло.

И почва – не основа,

и почка – не причина,

покуда жизни новой

не выстрелит пружина.

А там-то память крутит

иное колеско –

неуловимой ртути

цветной калейдоскоп,

в котором даже бедствия

горят огнем без дыма, –

и там причину следствия

творят необратимо.

Родительского семечка

кончается завод –

закостенело темечко,

затмился разум. Вот.


ДУХОВ ДЕНЬ

 

В одиночестве мне то и мнится:

ночь вовне, а во мне-то темница.

Соловей раскатился со щелком –

с треском ночь расползается шелком,

и незримая страсть изо тьмы

ароматами дерзких черемух

(вопреки, а не ветром влекомых)

продирается в душу тюрьмы.

Соловья не словил – меломан! –

веток пахнущих не наломал,

что и вовсе не примешь за промах

поутру – в белых клубах черемух

пестро-желтых шмелей или пчел

напряженный гудит ореол.

Я спущусь за бутылью в подвал

и на свет погляжу сквозь бокал.

  

ВЕСНОЛЕСЬЕ

 

Опушка –

для ловчих,

ловушка –

для певчих,

к невнятице слов чьих

не ты ли доверчив,

купаясь в мелосе

певчей мелочи!

 

Мокры угодья

без мокропогодья –

после половодья.

И паводок чей –

в поводке ручей,

увы, без речей:

пустой

настой


                            
  *** 

увяз в травостой!

Вглядись, прилежен,

за бруствер валежин:

травы родятся,

в цветы рядятся.

 

Отсыпал прогалине

синичий осинник

медуниц в окалине

малиново-синей –

галдеж и глядеж:

на роток не платок –

ухо с глазом кладешь.

 

Листья кислицы -

трехсердые птицы,

а цветки – ах, ах! –

белозвездье в ногах.

 

Древцо не велико,

а розоволико!

А лико-то чье?

Волчье лыко –

розовое палачье:

цветами овито,

а ядовито!..

 

Березнячок –

белезнячок.

В летошних листиках

еловая мистика.

Шишки б торчок?

Ан, ядрен сморчок!

 

Пройдись веснолесьем –

переполнишься весь им,

запасешься до ягод,

а то и на год:

глаза занавесь

днем –

и весь

в нем!


 ***

Даль – негатив лица, где тушь от слез

сползла с ресниц на бледные подглазья.

Так леса темного потеками берез

разнообразится однообразье.

И веси черные, и черные поля

пьют воздух грачий, таяньем знобимый.

Бьет свет из бездны луж.

Все это разве для

прогулок нелюбимого с любимой.

Возлюбленному лишь – такой тягучий взгляд,

желанному – игра улыбки скорой.

Чужому ж – перехваченный разряд

из этих глаз придется в сердце шпорой.

Вот так и к вербе тянется воды

поток, чтоб обменятся лаской жгучей,

воронкой водяной ловя ее следы

и, в глубину втянуть, выискивая случай.

О, почками набухшая лоза,

жемчужно-нежная и без рубашки!

И чувствуют соски: коснись, и враз гроза

нас заиграет с паводком в упряжке.

 

 ***

Серебриста у ивы

изнанка листвы

на ветру.

Липы велеречивы

и друг с другом на Вы

поутру.

И ни мертвы, ни живы

облака у зари –

посмотри, посмотри! –

на юру.


                            
  *** 

Неужели счастливым

и отсюда – увы! –

и умру?!

Как податлив травы

изумруд

под живою стопой!

Воздух светами брызжет!

В этот мир я судьбой

навсегда уже выжат.

 

 ***

Я жил –

блуждал и звал,

дружил

и враждовал.

Свечой

отлился воск,

слезой

разжился мозг.

Теперь

иду домой,

 

и дверь

передо мной.

И пол –

на нем плясал,

и стол –

за ним писал.  

Меня

еще не ждут –

огня

не разведут.

Я жил –

дерзил, робел,

тужил,

любил и пел.

Постой!

Свеча горит,

и стол

уже накрыт.


*** 

Над яром – вон там –

как встарь, поутру,

над пней изумленных

огрызками

взметнулся фонтан

из березовых труб,

повис изумрудными

брызгами.

Как призрачен хор

опрокинутых крон,

раздробленных водами

полыми.

А мне до сих пор

не нашелся затон –

упрятать голодное

полымя.

Что сердцу среди

этих вечных красот?

Быть может, чьего-то

ответа лишь.

Гляди не гляди –

из памятных сот

горчайшего меда

отведаешь.

По белому свету

стрибожьи стрижи –

так луки со стрелами

мечутся.

Попробуй-ка этот

колчан растранжирь,

наполненный мерами

вечности.  


***           

Такими ж с тех пор

и остались утра –

березовой учатся

грамоте.

Беду и позор

безысходных утрат

держать – к черной участи–

в памяти.

 

 

ФИГИ НА ДЕСЕРТ,

ИЛИ ДЕРЗОСТИ ИЗ КАРМАНА

  

***

Змея, волшебница, русалка –

нет человечной ни одной

черты, но мне ничуть не жалко

тебя, ведь ты любима мной.

 

 ***

Ругай меня, ругай –

такое не пугает:

любя ведь попугай

хозяина ругает!

 

 ***

Не хочешь говорить – не говори,

не видь меня, когда не хочешь видеть,

и если сможешь, чудо сотвори

и умудрись влюбленного обидеть.

 

*** 

Признаться, что люблю – солгу,

сказать, что ненавижу – тоже.

Так с чем бороться мне?

О, Боже,

ответь – и в вечном я долгу!


   

СУИЦИДАЛЬНОЕ

 

Утопиться – обсохнуть.

Повеситься –

оборваться.

Схватить пистолет –

промахнуться.

Да кто ж тут не взбесится!

Взять и лечь и сказать: спи сто лет!

И конечно, завыть от бессонницы

и немедленно онеметь.

Боль в висках, как от топанья конницы, –

анальгина, меж тем, не иметь.

Что же делать?

Блаженно бы париться

в русской баньке, не знать ни о чем,

и увидеть на миг из беспамятства,

когда явится ангел с мечом.

 

 ***

Я умнею, видать:

перестал быть косным,

я умею дать

себя заплутать

трем соснам.

 

 

СЕНТЕНЦИЯ

 

Кому супруга –

подпруга,

а кому-т –

хомут!

  

   

СОМНИТЕЛЬНЫЕ УТРАТЫ

 

Ирония

в агонии,

юмор

умер

с наказом –

сарказм

беречь.

О том и речь!

 

 

ПРО ОДИНОЧЕСТВО

 

Шарится, опустив голову,

автобус по городу.

Выгибает выю к земле

ведьма на помеле.

Влюбленные кони и волки

ощетинивают загривки и холки.

Хрипят, ржут, воют:

вечно б… двое б…

 

 

ПРО САМОАНАЛИЗ

 

Суффиксы и флексии –

дело буквоедов.

Предаюсь рефлексии,

сытно пообедав.

 

 

ПРО БЕССОНИЦУ

 

Насекомое сверчок –

песенка знакомая:

люди спят, а он «чок-чок!».

Сволочь не секомая.


   

ПРО  СОВРЕМЕННИКА  ИЗ  «СОВРЕМЕННИКА»

 

По Маросейке мимо сквера

шагал я в поисках примера:

кто цех актерский обругав,

врагов не нажил?

Мне вдогонку:

– Гафт! гафт! –

вдруг понесло болонку,

и сенбернар тут гавкнул:

– Гафт!

 

 

ПРО СЕКРЕТАРИАТ

 

В зоопарке

все в запарке:

сдохла птица-секретарь –

очень ценный инвентарь,

пущены мы по миру –

нет замены номеру.

 

 

ПРО ЧУВСТВА

 

То ль чувствуют

чем чувствуют?

Где чувствуют,

там чувств уют.

 

 

ПРОПОЙЦА

 

В части опыта

он не в чемоданах

держит свой банк данных:

память копит о

том, что пропито.


   

ПРОИЗВЕДЕНИЕ ПРО ИЗВЕДЕНИЕ

 

Не надо мне редиски ранней,

не стану нюни разводить,

я буду разводить пираний,

чтоб их любимыми кормить.

 

*** 

Нравственностью показной,

друг мой, не блистай:

слой наилится чудной

стыдных, глупых тайн.

 

СИНХРОНИЯ

 

Растет, растет свободы зона,

и то сказать: пора, пора!

Вот так исходит слой озона

и образуется дыра.

  

НА СТАТУЮ ВЕНЕРЫ

 

В высокую я влез культуру

и понял, под гору летя,

что породила ту культуру

вот это самое – культя.

  

ПРЕРОГАТИВА

 

Вот она – идиллия,

вот они – блага:

из рога изобилия –

рога, рога, рога!..


*** 

Окаменевшие имена:

о, кладбище – гиблиотека!

 

***

Сегодня я мот и мерзавец!

Холодное племя красавиц

и теплое – будущих спутниц –

меняю на жарких распутниц!

Я славлю те пышные формы,

что выше стандарта и нормы,

и прелести те, что неброски,

я вижу и в блеске и в лоске.

Знобит пусть от страстной нас дрожи –

сгодится нам всякое ложе!

Ни денег, ни дней быстротечных

не чтут у распутниц беспечных,

и глаз откровенных не прячут,

которые нас и оплачут.

 

 

ЛЮБОВЬ К СВЕТУ

 

Всем бы свет на голубеньком блюдце.

Но иные тому вопреки

свет во тьму несут светолюбцы,

а не мыслящие мотыльки.


 ***

Разве можно так жить! – говорят.

А я разве живу? – отвечаю.

Чем же занят? – Считай, всем подряд:

вот пишу, и дышу, и скучаю…


КУПЛЕТЫ ЕВЕ

 

Еву зря чернит преданье,

требует ей оправданья

дамский ропот!

Ева ведать не могла

соль добра и сахар зла –

мал был опыт!

 

Стала грешных дел мотивом

дырка в яблоке червивом

злого древа.

Змей при оном службу нес,

где-то рядом, морща нос,

зрела Ева.

 

Плод был вкусностью заметен,

почему же он запретен

для съеденья?

Не любовный зуд и пыл –

червь сомненья в Еве был

от рожденья.

 

Змей коварный был не жаден,

и легко запретный скраден  

плод был Евой:

заморила червячка –

ну, не быть же ей века

старой девой!

 

В грешную попасть ту яму

предназначено Адаму

было Богом!

Довело не до добра

то, что вышло из ребра, –

вышло боком!

 

ДИАЛОГ С ПРИРОДОЙ,

ФИЛОСОФОМ И СОБОЙ

 

Природе я вопросы задаю:

– Зачем я ем всю жизнь, зачем я пью?

 

И здесь Философ – не Природа – мне:

– Во-первых, чтобы жизнь прожить вполне…

– А жить зачем? – вставляю я ехидно.

– Затем, чтоб есть и гадить, очевидно!

– Но не закрыт вопрос мой, дорогой Философ:

зачем же гадить – вот вопрос вопросов! 

Меня в ответ он по лбу  чуть не хлопнул:

– Затем, чтоб ты от гадости не лопнул!

 

– А во-вторых, – философ поучает, –

Природа никогда не отвечает

нам на вопросы – только задает,

но большинство внимательно жует

и потому значительно молчит,

лишь невпопад живот порой бурчит.

 

Вслух размышляю, оседлав стульчак:

– Философ этот, право, весельчак!

Пуды еды есть пища для желудка,

вопросов тыщи – пища для рассудка,

а потому продукция ума –

прямая аналогия дерьма.


 ***

Вообрази химер зла,

что сотворил гример зла:

на самый верх залезла

душа и там замерзла.


 ***

Течет издалече

река речи

в моря письмен.

В берегах бытия

мысли струя,

камни имен –

Ты да Я

и Он.

 


СООБРАЖЕНИЕ

 

Неискушенным – вкушение,

искушенным – предвкушение.


 

НАСТАСЬЯ МИКУЛИЧНА


А и меч в руках,

а и речь лиха –

человечиха!

  

САМОСТРОЙ

 

Обращаючись к твари,

тем себя и творю:

я тебя не ударю,

я тебя удар!

  

ПО ОБЕ СТОРОНЫ ГЛАЗ

 

СЕМИСТИШИЯ

 

ПОСЛАНЬЯ САДА 

 

В саду бело.

Все это бренно.

Все это – облако иль пена

иль даже прошлогодний снег –

очнулось садом по весне.

Но затянулась перемена,

и все в каком-то полусне.

 

В саду бело.

В цвету на диво

все враз – и вдоль ограды слива

как будто бьется в берега,

и так же с вишеньем ирга,

и дух черемух торопливый

исходит из того мирка.

 

В саду бело.

Но ветер знобок.

И в толчее цветы, бок о бок

цветя, никак не доцветут.

Порой так пишут или ждут.

Не ворохами ль из коробок

посланья скомканные тут?

 

В саду бело.

И в полусонных

и белых с прозеленью кронах –

отчаянье черновиков,

пока не различишь альков

средь яблонь в розовых бутонах

для оживающих богов.

 

 ***

Шелестит еле слышно кузнечик,

зелье хмельное цедится в глечик

сквозь воздушное знойное сито –

клейко льющийся в улей июль –

это все для заветных аптечек,

а не для рецептурных цидуль

с эскулапской ремаркою Cito.

 

Зной елейный, струя рукомойника,

воск листвы, семисвечие донника

и моих семистиший мнемоника

даст сберечь до поры взаперти

время пленное в памяти бренной

и пушинкой опять перейти

это поле и поле Вселенной.

 

***

Призрак луны не стерли верхи

стылого полдня в конце ноября.

В заиндевелых ветках ольхи

алая грудь, а не свист снегиря –

тайного самообмана штрихи,

что за спиной все еще заря!

Пусть, хоть и зря...

 

Время домой, и к закату дорога.

Слышу щемяще звенящие трели –

то на антенне, как ноты не строго,

стайкой хохлатой темны свиристели

в свете зари – вот ведь сердцу морока,

что не вспорхнули, а, вспыхнув, сгорели!

Нет, улетели...


                                     
  ***

Стужа люта – в куржаке борода,

дома ж – очки запотели с мороза.

Вытер лицо, а куржак – никуда!

В мутном бы зеркале корень курьеза,

ан, очевидно, опушка седа

на бороде – вот житейская проза!

Вся, без вопроса...

 

*** 

Облака как попало

поспешают устало –

вот и кончился бал:

с голубого паркета

убирается лето,

для сверчка и поэта

час настал.

 

Газ упавшего шарфа

да эолова арфа –

оркестранты с собой

унесли инструменты,

пусты апартаменты,

ив плакучие ленты

вразнобой.

 

Всюду осени близость –

и воздушная сизость,

и на морось настрой.

В пику сказанной тезе

у заката на срезе

пар над омутом грезит

золотой.


 ***

Мороз и солнце; день чудесный!

(А. Пушкин)

 

С поверхностей, покамест белых

(куда ни глянь – туда, сюда),

занаряжает солнце стрелы

обратно в синие пределы,

нам отщепляя иногда,

и сеется с заиндевелых

деревьев снежная слюда.

 

В груди, как прежде ль, сердцу тесно?

Той прыти нет уж, скажем честно.

Промзоной потеснен посад.

И все же, наведешь лишь взгляд

на рощ березовый фасад, –

морозно, солнечно, чудесно,

как сто иль тыщу лет назад.

 

 ***

Не остается счета шпалам -

несется вьюга белым палом,

ей, словно ящеркам беспалым,

не удается свить колечки

к исчезновенью в черной речке,

и пальцам хочется распялым

блаженствовать у жаркой печки.

 

Однако мартовских примет

наносный не укрыл снежок –

в подножьи дерева кружок,

что выел отраженный свет,

а потаенный соков ток –

как сердца скрытый стукоток,

которым встречный взгляд согрет.


 ***

В никчемных осенних размывах

и рощи неряшливы праздно.

Особенность разве лишь в ивах,

раскидистых клубообразно,

и в изжелта серых их гривах

для птичек (природе согласно)

припрятано столько соблазна.

  

Вдруг стужа и снег пали круто:

все прибрано, как в кабинете

врачебном (ох, в нашем краю-то),

и редкость листвы вовсе в нетях,

и кроны лишились уюта.

На кленах лишь куцые плети

семянок шуршат, как валюта.

  

Вновь оттепель – актом гуманным

доставлена осень обратно,

снег съеден дождем и туманом –

приятно, хотя не опрятно, –

но всех примиряет с изъяном

мыслишка о лете румяном,

что тоже, быть может, возвратно.

  

Но снег ли, цветы ли на вишне –

все только одежд перемена,

и памятно все, что забвенно.

Дыре мирозданья всевышней

причастна душа беспременно,

а память, которая бренна,

извечному вроде излишня.

 

***

Ю. Погребничко

 

Был он Пьеро, я был Арлекином,

мы иногда менялись ролями,

та и другая бывали легки нам –

левой октавами с правой рояля

или же левым и правым крылами,

пару которых уже не раскинем

с тем чтобы парой парить вне реалий.

 

Рано со сцены сошел мой товарищ,

вот и закончились наши гастроли,

мне одному не сыграть обе роли,

а в одиночку – они не герои,

ну, а с иными уж каши не сваришь.

Куш заполучишь за жизни игрою,

если бессмертием смерть отоваришь.

 

ИЗ-ЗА ОКОЛИЦЫ В СТОЛИЦУ

 

 19 АВГУСТА 1991-ГО

 

Как привольно цветет недотрога,

тянет желтые устья свои!

Заболоченные колеи –

позабытая всеми дорога.

Хорошо, когда есть с кем идти,

расходясь и сходясь в перекличке!

Почему же тот зов электрички

в сердце отзыв не может найти?

Почему, Всеродитель великий,

паутины разомкнутой нить –

вот воистину что ми шумить,

а не чьи-то призывные крики?

Потому ли дорога зазря

пропадает – ведет слишком прямо,

оставляя погосты без храма

и надгробий?..

Спят лагеря.

 

 

ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ

 

И жизнь человека разве сама не труд?

 (Тао Юань-мин)

 

Где придется – не ночевать,

не водить с кем попало компании,

расставаться без колебания –

не придется и горевать.

Что твое – наперед решено:

вряд ли это вес обеспеченности,

а скорее – трудной беспечности         

ненасытное решето.

Спать где спать, жить с кем жить,

принимая любое, что выпало,

оставаться свободным от выбора

и о воле какой-то тужить.

 

 ***

 Обучаясь убивать драконов, разорил семью, три года овладевал мастерством и не нашел ему применения.

(Чжуанцзы)

 

По мере освоения в миру

увяз в науках по уши я сдуру

и в одночасье думал, что помру,

учась от мудрецов выслушивать муру,

но одолел я скверную дрессуру,

где все с меня содрать готовы шкуру,

где подлецы – наставники добру.

Я начинаю новую игру

и всякого в учители беру:

любой дурак – мне совершенный гуру,

мне путаник любой под стать авгуру,

всегда я кстати, всюду ко двору –

такую подыскал я синекуру,

при этом и недорого беру.

 

 ***

Своя зазимкам есть пора,

игривая весьма.

Но оказалась – не игра,

а ранняя зима.

Она ль застигнута врасплох

не сброшенной листвой,

иль миром всем задержан вздох –

и в омут с головой?

В заиндевелый день вгляни ж –

средь белых витражей

безлюдно, и не стало ниш

для нищих и бомжей.

И может быть, в каком-нибудь

затерянном письме

есть явный свет, есть верный путь,

а там – конец зиме.


   

СЕНТЯБРЬ 1993-ГО

 

Век шествует  путем своим  железным…

(Е. Баратынский)

 

Чуть не мимо платформы

по молочной росе

я прошел семафор мой

встреч рассветной красе.

Через тысячелистники

эти тысячи шпал

пересчитаны быстренько:

что приснилось – приспал.

Разошлись бы без боли,

как сошлись воровски, –

то-то мой мегаполис

превратился бы в скит.

Беззаботен, как нищий,

отложивший костыль,

я глохтал бы винище,

и не рай ли – пустырь,

где с желтушною пижмой

городской гравилат...

Из вагона в “париж” мой

я врываюсь крылат:

спеет все, что не спето,

зреет зримое мной,

и в асфальт с того света

дождь строчит проливной!

 

 ***

Приходится открыть ко зрелым летам:

всеузия взалкав,

душа в бессчетных связях с этим светом,

в обрывках, в узелках.

Не то ли дело олимпийским пряхам –

определять наш путь,

выматывая душу нашу прахом

не роковых ли пут?

Оковам не подобны ли шелковым

те коконы из уз?

Не тем ли сладким отдан в жертву складкам

спеленутый Исус?

А сам-то не растащен ли пространством

веревок для белья?

Я к строю новых струн дик чужестранцем –

не та мне колея.

Утешна только мысль о новоселье,

где мула под уздцы

ведет через поток в глухом ущелье

скиталец Лаоцзы.

 

 ***

Разочарованья ль, иллюзии ль,

туман или пыль,

венок увядает на музе иль

пустеет бутыль –

уз нашего двоецарствия

с тобой не прерву,

душа моя!

Благодарствую –

держусь на плаву.

Разве не то же самое –

канатный плясун?

Меня не остави, душа моя,

с шестом на весу!

Прочь прошлого бремя лишнее,

балластный песок, –

глядишь, и приближено вышнее

еще на вершок!

 

*** 

Не вобрать предстоящее –

горловина узка.

Лишь в былом настоящее

предстоит отыскать.

Что же в первоначале –

устье или исток?

В совершенной печали –

совершенный восторг.

Возвращаются блудные

в отчий дом сыновья.

Есть дороги подспудные

где-то вне бытия –

ни привала, ни устали,

ни светло, ни темно.

А исток ли там, устье ли?

Да не все ли равно!..

 

***

Без геометрии

хриплым

пеплом

в блеклом

безветрии

предзимья

разрастаясь,

галочья стая

невыразима.

Лучший урок –

кто бы ни вник

в этот дневник:

в начертании строк

серых дорог,

замываемых

полой водой,

травой молодой

закрываемых,

не заметных вчера в

полях и на склонах

рыжих, зеленых, –

несловоохотлив

Каллиграф,

даже строг.

Но с утра

отчетлив

изворотливых троп

иероглиф –

изморозью тронут.

Не упусти ж

очевидность житий –

чьих, откуда, куда? –


                            
  *** 

пока не потонут

в дождях ли,

в снегах ли...

Тогда,

как всегда,

с новой строки

на этап вставать

и протаптывать

черновики.

 

*** 

Есть ли в августе место в Москве,

где бы зябкостью так не сквозило?

Мне заветный заветерный сквер

за Солянкой сыскался насилу.

Облаками запятнанный свод –

океанские волны на слайде,

мрачный город под ними плывет,

позабывший о знойной усладе.

Неожиданно в омуте дня

светоперая рыба всплеснулась.

То ли девушка скользом меня

ожигающей грудью коснулась

и ушла?

И опять я в тени –

ни зацепки уже, ни опоры.

В эти поры короткие дни

и не годы спешат – жизни скоры!

 

   

ЭПОХА ЛЕТА

 

***

Неохватного лета

золотая краюха,

и за толщею света

все нездешне и глухо.

Там с листвою в дубраве

сгинет медленно эхо,

ничего не подправит

ни подпорка, ни веха.

Нет, совсем не нелепо

это чувство подвоха –

неохватного лета

отлетает эпоха.


*** 

Слышишь тот голосок –

из травинок ли собран, кузнечик

начинает чет-нечет,

на ветру ли звенит колосок.

Видишь – света указки

и на облаке облачка тень,

совершается день,

для того и намешаны краски.

Знаешь, всплеск серебра

затянуло в себя тиховодье –

совершиться сегодня

и эпохе, бесспорно, пора.

 

*** 

Целиком все, что есть наяву,

всякий миг безымянно вбираю.

Меж мгновеньями только живу,

на мгновение лишь умираю.


                            
  *** 

Перед лета предсмертным огнем

я ничтожества тем лишь миную,

что хоть что-то – мгновения гном –

от забвения поименую.

Не застать меня будет врасплох

ни набату, ни дроби, ни трубам –

я готов уже к смене эпох,

к их мгновениям встречным сугубым.

 

***

Мужайся, сердце, до конца:

И нет в творении творца!

И смысла нет в мольбе!

(Ф. Тютчев)

  

Крестиком из покаянной программы

вновь на Руси помечаются храмы,

хоть и не столь уж они малолюдны –

невозвратимо сыны ее блудны.

Если отцами – убийцы и жертвы,

разве наследники их не подсудны,

или фамильных не видите черт вы?

Невозвратимо сыны ее блудны.

Жатвы проникнуты злостною кровью,

с хлебом и гнев достается подспудный,

и не иссякнуть никак сквернословью.

Невозвратимо сыны ее блудны.

Немилосердно высокое небо,

власти бесстыдны, законы абсурдны,

не принята непотребная треба...

То есть: иного вкусить надо хлеба!

 

 ***

От ветра из-за Татр средь контуров зимы

лакуна на лакуне, горечью запахло,

и ширится театр войны, не клянча затхло

белил у полнолуния взаймы.

Разлепленный бутон, прелестный рот – магнит

для глаз, для осязанья.

Голос тем певучей,

чем безразличней тон.

Попробуй – редкий случай –

с ресниц иносказание смигни!

На цыпочках душа – эстрадна, трубна медь,

веселье-каруселье, снова медь и трубы,

смертельно хороша – твои зазывны губы,

пригубить это зелье – умереть.

И умер бы.

Уста в термитнике Москвы

смогли мои с твоими вдруг в одно слепиться,

и смерть мне вполсыта – о, только б не влюбиться!..

Куда непоправимей все, увы!

Неразделимы впредь: ты – даль, я – пилигрим.

Мне б камень не шершавить именем в надгробьи –

мне б душу простереть в заоблачье, в Заобье,

но как тебе оставить все таким!..

Пространства ли озноб в полуночной тени –

пожалуйста, не зябни!

Жизнь дана на вырост!

Ручьем разъят сугроб и путь судьбы извилист –

меня ты тем внезапней притяни.


*** 

Был вечер тих и ведрен,

да полночь расшумелась,

вытряхивая мелочь

из рощ, – стал ветер ветрен.     

Листвы нашелушило

и сучьев наломало,

а до утра немало

и памяти расшило.

Воспоминанья ярки,

как скверы и аллеи,

желты чьи галереи,

оранжевы чьи арки.

И, как ветвей изломы

из кроны полурыжей,

на миг безмерно ближе

все те, что так знакомы,

близки движеньем брови

и пульсом у ключицы,

но больше не случится  

тот поцелуй до крови.

Что ж, прошлого пожива,

забаве чьей мы рады,

как осени парады –

красиво, да не живо.

К тому ж и петли ржавы,

что держат к сердцу дверцу.

Похоже, самодержцу

не удержать державы.


*** 

Как доли не измаливай –

в березовом Измайлове

не розова зима любви,

да разве ж голуба!?

Как этот лес – прозрачная,

как этот куст – невзрачная,

как эта гривка злачная –

пуста моя судьба.

В меандрах Серебрянки

чреватые проранки

лишь селезень на бланке

зимы вдруг озарит –

под берегом ажурным

в течении безбурном

бочком его лазурным

неведомое зрит.

 

***

Е. Рейну  

 

Печалюсь. Имею причины.

Все прежде рожденья забыто.

А этот источник кручины –

ах, витиеватая vita –

припомнится ль после кончины?

Имею причины пугаться –

та мысль червоточит мозги:

что в памяти – то и богатство.

Не памятника ж домогаться,

когда в той копилке – долги!  


***

В. Левятову

 

Не надо кладбищам покоя –

пускай освоит их живое,

пусть вьет гнездо и суетится

пчела, полевка или птица.

Нет надобности в обелисках,

а весть передадим о близких

из уст в уста, из рук и в руки,

как плоть от плоти – дети, внуки...

А если надо помолиться,

то, вызвав имена и лица,

откроем сердца тайный храм –

ведь Царство Божие лишь там.

 

 ***

Слуху ль, памяти ль обуза –

этот шум сплошной от шлюза?

Тянет тиной, тянет илом –

то заведомо оттуда,

где воде тянуться к ивам,

мускулистым прыгать рыбам

к узколистым этим гривам,

где под берегом остуда.

Туча там плывет за тучей,

ходит селезень за уткой,

тянет там крапивой жгучей,

тянет молодостью жуткой,

будто нет конца каскаду

выше ль к свету, ниже ль к хладу.

Дли ж минутка за минуткой

эту муку и усладу!


*** 

Куда ж нам плыть?”

 (А. Пушкин)

 

Кладбище кораблей,

корабельное кладбище!

В колыбели морей

песнь их звучать могла б еще –

та, что пел корабел,

ладил когда шпангоут

и над снастью корпел,

будто утолял голод.

Кладбище кораблей –

заупокоен дрейф их,

завывает борей,

нет, не в снастях – в деревьях.

Может, зовет он в путь

в страны, где въезд без визы?

Может, мне кто-нибудь

вышлет иль бросит вызов?

Кладбище кораблей,

илом втянуты кили,

близ древесных корней

холмик сломленных крылий.

Кто и куда их звал –

шкипера и матросов?

Схлынул девятый вал,

их на безводье бросив.

Кладбище кораблей –


***

парусники печали

сникли без якорей

на последнем причале

в сквере среди двора

в вешней высохшей луже.

Чтобы росла трава,

мой матерьял ли нужен

кладбищу кораблей?

Я еще полн отваги,

полны ветром идей

паруса из бумаги –

с тем и ищу людей!

 

 

АКСЕССУАР ДЛЯ ЖЕНСКОГО ПОРТРЕТА

 

 ЦВЕТЫ В ОТАВЕ

 

Пусть не белые, не алые –

просто в зелени желтки –

ах, какие небывалые

запоздалые цветки!

То ль купальницами – в августе! –

нас приветствуют поля,

то ль избыток светлой благости

отдает цветам земля,

то ли с возрастом заметнее

нам становится добро?

Отдается междометие

хворостиной, ах, в ребро:

– Ах, не надо будоражити

поздней страстью свежесть рос

на отаве – эти пажити

оросились после гроз...

 

 

ЩЕГОЛ

 

                                                 Т. Шиловской

 

Не хмурься и не прячь ненастных глаз!

Уйдет листвы безжизненная прелесть

в шуршание шагов и ветра шелест,

твой вверх, мой вниз – пути растащат нас.

Но пусть еще старание щегла,

свистящего из клетки с грустной страстью,

счастливо соответствует ненастью

весеннему твоих прекрасных глаз.


   

СПИЧКА

 

Тебя выстерегаю –

спичка на ветру:

понапрасну гасну

в пытливом порыве.

Не разжигаясь

мреть костру –

тебя мне страшно

не узнать вживе.

Друг друга ль заметим

там – в ином?

Там ли сомкнуться

душам безустым?

Не захмелеть им

от поцелуя с вином,

не захлебнуться

ни словом, ни чувством.

Лишь здесь нам дано

за пропастью грез

постичь и резон,

и обертоны,

в которых одно –

и ответ, и вопрос,

когда в унисон

задыханья и стоны.

Я в память лбом ниц,

где навзничь лобок, –

но вдруг толчея –

пришла электричка,

полна чуждых лиц.

Пуст коробок –

на ветру бытия

последняя спичка.


ТРАМВАЙ


Е. Шаповаловой

 

Брусчатка на всхолмиях Львова.

Скора и вальяжна здесь мова:

тут слышится “зараз”, там – “прошу”.

Мадонна счастливую ношу

проносит, к себе прижимая.

Повадка неспешна трамвая,

и горлица в куще каштана

бубнит и бубнит неустанно.

Мадонна несет поросенка,

визжащего страстно и звонко.

На всхолмиях Львова брусчатка,

неспешна трамвая повадка,

который ползет громыхая.

К себе порося прижимая,

с улыбкой счастливой мадонна

шагает непринужденно,

над вырезом блузки опара –

грудей бесподобная пара.

Гляжу я на это безгрешно.

Трамвая повадка неспешна,

и кажется – я не во Львове,

а где-нибудь в Льгове, в Тамбове.

 

 

РАЕК

 

Худой обычай мой!

Как теми еще зимами,

так нынешней зимой

прощаюсь я с любимыми,

спроваживаю их

в раек счастливой памятцы, –

там сцена на двоих,

хоть редко выступается,

           

***

там дышит молодым

соблазном та история,

что вышла в горний дым

над гирлом крематория, –

и тороплюсь в адок

своей истошной участи,

чтоб тохонький уток

не источил текучести.

Но час придет – аминь! –

устану я противиться.

Мне улыбнись в помин,

какой ни есть, счастливица!

 

 

ИМЯ

 

Забылся в хлопотне расхожей,

внимаю шороху смиренно,

что по рассвете с ветром ожил:

– Шорена!..

  

Нечаянно открылась дверца –

порхнула птичка вон из плена,

порывом тем пахнуло в сердце:

– Шорена!..

 

Упавший камушек со склона

прибрежная сглотнула пена.

Почудилось – шепнули словно:

– Шорена!..

 

Уже не привязаться к мачте –

влечет безудержно сирена!

Теперь по-моему толмачьте:

– Шорена!..

 

Целует каменную сушу

прибой играющий, и денно

и нощно западает в душу:

– Шорена!..


   

ЖИВАЯ НИТКА

 

Шьет белой ниткой, кто лукав,

тобою ж черной ниткой

мой левый метится рукав

и сердце – чистой пыткой.

На нежность не хватает сил,

а на посулы – духа.

Всего лишь взгляда и просил,

но ты замкнулась глухо.

Чем сердце мне-то полоснуть,

в кромешной чтоб разлуке

нить путеводную тянуть

обратно в твои руки?

Хочу лишь малости – прощай! –

затем, чтоб зыбкость речи,

и слезы, и вода с плаща

сожглись в сумбуре встречи...

 

 

СЛЕПОТА

 

Пред тобой мне б стоять

нощно, денно!

Недоступность твоя –

наважденье.

Наслажденье – твоя

недоступность.

Как же мог я свалять

эту глупость!?

Проиграть этот бой

так нежданно!

Заблужденье – тобой

обладанье.

 

                                     
 ***

Обладанье тобой –

наказанье.

Как слепа эта боль –

несказанно!

Мы слепились, как веки,

а надо

разойтись в кои б веки

для взгляда.

 

 

ВАРГАН                                     

 

В. Сапожниковой

 

В инструмент музыкальный,

с ладным телом и местом внутри,

образ твой незеркальный

я словесно могу претворить:

скажем, неуязвленный

шелест вызволить из тростника,

колокольные звоны

распустить маятой языка.

Нет, начало для звука

осторожно губами найду -

не стрелою из лука,

а душой улетая в дуду!

Но озвучивать опус

я без сердца никак не рискну,

через трепетный корпус

протяну я сквозную струну -

пусть не довод, но повод

или даже ремень приводной,

чтоб назойливый овод

затянул нас в забвенье и зной.


   

ЗА ЛИВНЕМ ВСЛЕД

 

Чуть солнце призатмила мощь

набухших влагой черных туч,

как тут же выхлестнули тушь

разбавленную гром и дождь.

Потом поток под мост продлил

прозрачность черную дождя,

а я, тех лип не доходя,

омылся светом из-под лип.

Туман в поречье на заре –

и нет под месяцем моста,

и скобка правая желта

на сумеречном серебре.

А там и тьма – продленье дня,

где дождь ушел в ручей, в песок, –

там растворился твой сосок

в ладони левой у меня.

 

 

ЛИСТЬЯ НА СНЕГУ

 

Незнакомцам – смотреть друг на друга нам странно,

в скоротечности встречи утрата близка,

и уже наперед поджидает – ах, Анна! –

невозможность объятия, иже тоска.

В полумраке сидишь золотисто и рыже,

обнажает и осень разъятия жуть,

и грассирует воздух безумством Парижа

от того, что пульсирует горлицей грудь.

В галерее глухой я – шедевр бездыханный:

присмотрись, прикоснись, примостись – будь добра! –

и с тобой и тобой сотвориться – ах, Анна! –

принудил меня зной от изгиба бедра.


                           
  *** 

В мире явь мою тело твое разглядело,

взрезав лезвием глаз мне отверстие рта,

но меня рассказать – только рук твоих дело

и походки, которая так нетверда.

Нега первого снега наглядно желанна –

на округлостях два облетевших листка,

но лишь слепо догадывать можно – ах, Анна! –

как в губах воплощается страстность соска...

 

 

ТОПОЛЯ ПОЛЕТЕЛИ

 

Лето, лето настало –

тополя полетели.

Это сход с пьедестала

тополевой метели.

Откровенья нет слову,

нет известью названья.

Ниспадать же покрову

просто лишь с изваянья,

в коем разе пора де

строю, оде, награде,

то есть быть при параде,

то есть в полном поряде.

Тут не вдруг, не в награду –

в свой черед наступило

время ливней и радуг,

флоры и хлорофилла,

ниши все запростало

тополевой метелью.

Просто время настало

нам заняться постелью.

 

РОДСТВО

 

Ольге

 

Невероятно ты щедра –

твои запястья целовать я

могу и знать: во всеобъятьи

единственная ты – сестра.

Мы друг без друга в раздвоеньи:

мне суши нет, тебе – морей.

Но в тайной пустоте моей

твое живет сердцебиенье.

Нет имени тебе и мне –

таких не существует святцев,

чтоб нашей купности назваться,

чему принадлежим вполне.

В той близости нет расстоянья:

бесплотно космоса стекло,

повсюду мне твое тепло

и темное очей сиянье.

 

ЗАКОЛКА ДЛЯ ВОЛОС

 

Тебя привычно нет со мной –

и все ж меня язвишь невольно,

когда безделицей иной,

тобой забытой, тронешь больно.

Обтерпятся иль зарастут, –

и все ж, – уже привычен к язвам, –

не знаю, вырвался ль из пут,

еще больнее ли привязан?!


   

ДРОЗД

 

Сегодня я снова готов

не только талдычить о хлебе –

глазами июльских цветов

обласкано облако в небе.

В твоих тоже нету  беды,

есть что-то от дивной печали

полуденной тихой воды

и в дымке потерянной дали.

Таинственный тот же налет

на спелой чернике, пожалуй,

что лакомит лакомый рот.

Что ж, ягодный год небывалый!

Все ягоды выбрать в саду,

да, может, не ради приличья

хоть что-то оставить дрозду,

что сердится рядом по-птичьи.

Нет, лучше на губы твои

замыслить – сомкнулись излишне –

улыбку, что их раздвоит

до косточки лопнувшей вишней.

  

НЕЖНОСТЬ

 

Это не муза мне спать не давала,

это тебе я заснуть не давал!

Как добывают порой из отвала

редкие земли, живых – из завала,

так я тебя целовал!..


   

БОЛЬ

 

Т. Распоповой

  

Твои слова – постель из белых роз,

язвящих так, что боль не иссякает.

Ты не увидишь проблеск моих слез –

лишь искры боль такая высекает.

Зачем ты устремляешься в полет

и разрываешь наших рук сцепленье.

Певунья-птица лето отпоет,

летунья-птица пролетает пенье.

Мне больно – ты уходишь в миражи,

и между нами распростерлась бездна.

Устав от бессердечия и лжи,

ты боль мою припомнишь неизбежно.

 

 

ДЮНА

 

Слава Богу, я с тобою,

 А с тобой мне –  как в раю.

 (Ф. Тютчев)

 

Озвучил ветер

песчинок струны

на гребне дюны,

где берег неба,

а лес – глубоко.

Здесь мы с тобою

себе забота –

нездешня нота

пчелы натужной.


                            
 *** 

Чтоб наши души

впустил привратник –

что сделать нужно

у райских врат нам?

И берег  неба,

и путь обратный

на гребне дюны.

 

 

СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ

 

Н. З.

  

Как в панораме

старинной баталии,

пороховые

висят облака.

Тут ли растают,

продлятся ли далее –

облакотелая

доля легка.

Краткое лето,

считай, пролетело,

выбрана смета,

кончается дело.

Что-то взрастило,

кого-то вскормило,

позолотило

пушок на руке,

и подсластило

песок на реке

тем, что следы наши

дождиком смыло.

 

   

КОСТЕР У ПРУДА

 

Костер ожидал от зимы,

от хлопьев ее снегопада

взаимности, словно взаймы

зажженная Богу лампада.

Я знал, отвратимости нет

любви.

И не так ли – разрыву?

Что ж, ранее веком Поэт

сочувствовал горшему диву.

Как будто он должен, таясь,

На странном присутствовать браке,

Поняв безнадежную связь

Двух тающих жизней во мраке.

 

Все видно на зеркале вод

всплеск рыбы и рябь дуновенья.

Коротким там кажется год,

но долги, протяжны мгновенья.

Там счастье кивало и мне,

с ней встречей довольствуя тайной,

когда б не возврат к быстрине,

где жизни чуждаюсь я стайной.

Глубокие тиши, и плес,

и дюны пропали за лесом.

И тот же безмолвен вопрос,

и не колыхнуться завесам.


   

ЖЕМЧУЖИНА

 

Не блажь, не слабость и не страсть,

а безнадежности агония –

щекой небритою припасть

был счастлив бы к твоей ладони я.

Пусть я никто, пусть я ничей,

да всех иных куда иначе я:

божественный твоих плечей

разлет – моя галлюцинация.

С запястьев голубых твоих

два поцелуя будут скрадены,

но пальцев не для губ моих

полупрозрачны виноградины.

В снежинках мартовских ресниц

косится глаза голубение,

я не прошу тебя – приснись,

я не хочу лишь пробуждения.

Не ощутить на языке

улыбки круглую жемчужину,

касаньем губ к твоей руке

прощальным завершиться ужину.

  

НЮАНСЫ ОБНАЖЕННОЙ НАТУРЫ

 

ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР

 

  Маме

  

Дома и гаражи,

в тени – мошка роится,

а там, где жар струится, –

пронзительны стрижи.

А здесь – мирки садов

и трудных огородов,

и в них к приему родов

давно любой готов.

Цветущие рядки

картофеля – в порядке,

а в огуречной грядке

зародышей желтки.

Все надобно полить,

вода тепла и клейка,

и начинает лейка

птенцов своих поить.

Вот лука с чесноком

отряд зеленоперый,

вот тыква вдоль забора

ползет особняком.

Над этим на виду

и яблочки смуглеют,

и вишни розовеют,

и в щедром их ряду

не видно только слив.

Уж запад обесцветел,

но север ночью светел,

и завершен полив.

Сияет южный свод

луною небывалой,

и к завтрему, пожалуй,

малина подойдет.


*** 

Привстало солнце чуть и ненадолго,

редеет мгла, искрящая слегка,

в раздолье снежном, сторонясь леска,

стоит заиндевелая ветелка.

Село на черной от времен доске

сплошь писано белилами как будто,

но в мире этом белом почему-то

невместно ни веселью, ни тоске.

 

***

Бабье лето!

Чего ж прекрасней?

Надо с этой расстаться басней –

улетела моя стрекоза!

Нет, не та, что мерцала чудом

над обмершим от зноя прудом,

что вбирала полмира в глаза.

Нет, от глаз моих отнята

та, что, рядом бывая, радовала,

та, что в сердце мое заглядывала,

ну, а что про себя загадывала,

не показывала никогда.

День ли, лето ль сходит с тоскою,

или мама – с крыльца с клюкою –

и глядит не знаю куда,

я ль бреду – на грудь борода?

Из травы не прыснет кузнечик,

в его стрекоте столько осечек –

осень вкрадывается сюда.

Так и вижу – такой же точь-в-точь

дождь в Париже.

В Париже дочь.


   

ПИКНИЧОК 

 

Вдруг трезвон обнаружился

за дубами обглодышами -

то пернатых пиры.

Здесь прозрачная лужица

прозревает зародышами

лягушачьей икры.

Снега пласт под откосом -

ноздреватый, нелепый -

на дерне близ ручья.

Задаваясь вопросом,

не пугайтесь, вальдшнепы, -

мы пришли без ружья.

Что ни шаг - новый ракурс,

и душист, и воздушен

леса тесный простор.

Нам не нужен оракул -

здесь оставим лишь души,

унесем только сор.

 

 

СЕНТЯБРЬ В ЛЕСУ


В. Алейникову


Во мгле похрустывает

от шажка ль птичьего,

от дождя ль? Да не густо и

чересчур сбивчиво.

Туман рассасывается,


                            
 *** 

стало росистей,

мягче распластываются

в пристволье листья.

Вот и пожалуйста –

речь раззудело:

чуть разжал уста –

и пошло-полетело!


*** 

В пасмурной тиши

срываются с березы

золотые шиши –

сухие слезы.

Ветки изнизаны,

на фалангу полдюжины,

но падают вниз они –

влажины-жемчужины.

Не так ли бывает –

чуть скрепы ослабли:

капли листья сбивают,

листья – капли.  


***

В лесу, хоть с краю,

слез драгоценности

в глаза насобираю,

чтоб в середце нести.

Всем покамест без надобности,

но пока дело да суд,

мне же и надо б нести –

другие не донесут.

 

   

АВТОПОРТРЕТ

 

Молодеют наши портреты

до известной поры.

Будто ветреной оперетты

преподнесся порыв.

Это оттепель сердца, наверно, -

рассыпает капель

голубые по снегу каверны

и по наледи трель.

Я, вглядевшийся старым безумцем

в юный автопортрет,

не завидую вечным фаюмцам,

чьих прообразов нет.

Мы же здесь, мы пока еще живы,

миг пред нами открыт,

и сосулечный, пусть чуть фальшивый,

нас мотивчик бодрит.

 

***

Память вспять прокручу

в детство давнее с грустью,

как спешил по ручью

за корабликом к устью.

На реке катерок

подо мной покачнулся...

Стал студен ветерок –

я в предустье очнулся.

И теперь я хочу

заводь где-нибудь сбоку,

раз нельзя по ручью

да обратно – к истоку.


***

Легчает в словопрениях листва,

порывиста, нарядна (словно перья

щегла), а шелест – полон колдовства

такого, что не надо песнопенья.

Мечта легка – ей в тягость даже свет,

причастна, разве что, безумья узам,

и смысл, неуловимый в веществе,

в бесплотии становится ей грузом.

Что призрачней следов карандаша,

чей росчерк так легко снимает ластик!?

Но легкость легшая, когда душа

у воли и у боли не во власти. 

 

*** 

Вешнее цветенье в лихорадке,

за ночь в иней высохла роса.

На утробный гусениц характер

буйно прет бурьяна полоса.

Наедает вожделенье тушу,

все иное слышится едва,

а питает между прочим душу

чуткий свет и чистые слова.

Хоть не равнодушен к зову плоти,

как никак в ее я полону,

но иной ответствую заботе –

снять с души тугую пелену.

И не остаюсь я без ответа:

не завяжешь никаким узлом

луч тобою мыслимого света,

что незримым льется мне теплом.

 

***

В полудреме горазд

пробираться по сограм,

я, кем сонм этот собран, –

далеко не фантаст.

Взлобок там прорисован,

там сосняк голенаст,

там под ним голый наст

обветшавший не содран,

белый пористый пласт

чей ни сладок, ни солон –

чуть приперченный сором

только хладом обдаст.

 


*** 

Эти пиршества мая –

соловьиные ночи –

душу мне вынимают

через очи и в очи.

Мотыльков эскадрилья

завершает мой праздник –

опрокинут на крылья

пьяный вмертвую бражник.

Перед горсточкой персти

вопросить ли некстати:

где те стати и перси,

где персты и уста те?

Пусть на пальцах пыльца лишь,


                                     
 ***

ан с узора Господня!

И на миг проницаешь

всеобъятность Сегодня,

чье пространство тугое

ненасытно я сузил

до объятий с тобою

в несвязуемый узел.

С новым часом вечерним

все, что было, вернется,

и окукленным червем

вдруг душа шевельнется.

 

 

ИМАГО

 

Я ощутил в себе метаморфоз,

совсем не тот, что плоть переживает,

когда нас полнота обуревает,

когда любовь безадресна бывает

и сладостны когда уколы роз.

Я ведал то, как ненасытный червь

во мне черствел, как стал всему далек он,

беспамятному не осталось окон -

окукливалась плоть, коснела в кокон,

в кромешную преобразуясь верфь.

Преобразится божьей искрой ночь,

одушевится образом бумага,

душа сгустится в недрах саркофага -

вот-вот, глядишь, и вырвется имаго

и запорхает от останков прочь.

 

***

Вольная доля бродяжки

в детстве была мне близка.

Мне не хватало к упряжке

в праздношатаньях дружка.

Дружеской соли благая

мне перепала щепоть –

дал мне в друзья Безногая

непостижимый Господь!

Были легки мои ноги,

даль далека впереди –

стали мы не одиноки

в тяге к пути и в пути.

Невозвратимы утра те –

снова один я, увы!

Сердца не можно не тратить

и не терять головы.

 

***

Не дождика слабых шажков,

а светло-зеленых флажков,

что вскинули темные липы,

доносятся сладкие всхлипы.

Я только сегодня узнал,

о чем этот дружный сигнал!

Про кисти прозрачных цветков,

чьих желтых тычинок бахромка

как будто звенит в них негромко.

А мед их, а мед их каков -

бесцветен, беззвучен, текуч!

Их запах, напротив, тягуч -


                            
 *** 

дотянется разве что к ближним,

неспешным, блаженным и нижним.

А что же для ульев тех дальних?

Да вести флажков же сигнальных!

А что же достанется мне?

Да то, что извечно в цене

и что не останется цело -

ночное свечение тела

и светлый к загару пушок

моей самой дальней из пассий!

А для отдаленнейших пасек

души моей вскинут флажок.

 

 ***

Здесь – у взгляда в обойме –

утопают по пояс

в затуманенной пойме

ивы, ветхо покоясь.

Краткой тенью три кряквы

пронесли три распятья.

Почвы влагой набрякли –

не хочу отступать я.

Мне ведь с ивами теми

бредить можно в тумане –

в совершенной системе,

как у Бога в кармане.

Выбираюсь на сушу –

чур! лукавый соблазн.

С кем выпестывал душу –

поделиться обязан.


*** 

Безветрие.

Колеблема трава

на глубине безмолвием течения,

но мне-то слышно, как из заточения

устам не могут выбраться слова.

Темна вода – нет бездне отражения,

изрежена в зените синева.

Природа ни жива и ни мертва;

интимно и надмирно отрешение;

и жить равно – всегда иль однова.

Божественное вёдро предосеннее!

Я созерцаю стрекозы висение

и, крылышки чьи различив едва,

вдруг упускаю нить...

Вот невезение!

 

 

Встречный вопрос

 

Брак на небесах есть духовное соединение двух личностей в одну; души тогда образуют один дух: муж на небесах является тем, что в духе называется разумом, а жена – тем, что называется волей.

(Эмануэль Сведенборг)

 

На привычном пути среди белого дня,

как дать пить из горсти, к соучастью взывая,

та кликуша с клюкой вопросила меня

(аль зеркальный такой?):

– Дядь, скажи: я – живая?

Как судить и ценить мне животный тот плач?

 

                            
 *** 

Неуловлена нить, да и жизнь далека мне.

Неужели, Бог мой, нет у жизни задач,

кроме жизни самой?

Так и камни есть камни.

Без ответа ушла, и навряд ли найду

я развязку узла – не окликнул кликушу,

не спросил у нее, что имела в виду:

естество ли свое, безуемную ль душу?

Той вся вечность – казна, одиночество ж – казнь.

С тем и носит она жизни плотское платье,

что без ноши такой – не пустая боязнь, –

устремившись к другой, просквозить сквозь объятье.

 

ВСЯКОСТИ

  

БОЖЕНЬКЕ-ВСЕМОЖЕНЬКЕ

 

Не дай засохнуть мне подобно овощу

или спиртовкой выгореть в аду,

дозволь Твоей воспользоваться помощью –

финансовой, имею я в виду.

 

 *** 

Вот бы нам с тобой как корабли – 

я фрегатом, ты подобно шхуне – 

мачтами покачивать в лагуне,

под собой не чувствуя земли.

 

 

ЭКСКУРСИЯ ПО МОСКВЕ

 

Если выпить поллитровку –

покатиться на Петровку.

Если выпить две бутылки –

докатиться до Бутырки

и утишиться вполне

на Матросской Тишине.

Ох, с катушек не слететь

в кащенковскую бы клеть,

и закончить бы гулянку

без заезда на Лубянку.

 

 

БУЛЬВАРНОЕ КОЛЬЦО

 

От Гоголя до Гоголя хожу,

Арбатский переход перехожу,

меж Гоголями гоголем хожу.

 

   

СЕРМЯЖНАЯ ПРАВДА

 

Хорошо катить автобусу

по накатанному глобусу.

Для нехоженых дорог

хорош с портянкою сапог.

 

 

ЗАГАДКА – ОТГАДКА

 

Кто подковано процокал

у метро с названьем «Сокол»?

Лошадинолицая

конная милиция!

 

 

ШКАЛА ВРЕМЕН

 

Дней бык пег.

Медленна лет арба.

(В. Маяковский)

 

Скора под гору арба лет – 

не удержать вожжами.

Скорей же – лета арбалет,

стреляющий стрижами.

 

*** 

Кропящий влажным прахом дождь

дорожной пыли не промочит

и непонятно что бормочет:

– Ich schpräche deutsch, ich schpräche deutsch…

Но слышать ничего не хочет

душа – ее не проведешь.


   

НЕЙРОЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ

 

Жутковаты лексики прелести:

жалюзи  – железо и челюсти.

 


*** 

Вот какой прецедент:

был у нас президент,

в президентство его

все его большинство

отошло в мир иной.

Прецедент-то дурной.

 

 

ВРЕМЯ И СТЕКЛО

 

ОКРЕСТНОСТЬ


СЕМИСТИШИЯ

 

Когда совьется самоощущение

в протянутую в междузвездье нить –

костьми уже там памяти не ныть,

и что душе ни дастся: отпущение

в небытие, в простор раскрепощение,

возможно, даже перевоплощение,

но здешних чувств туда не заронить.

 

Прядь прибирает, одолев ленцу, -

жар с бледнецой плутают по лицу

неровно, как присуще озерцу, –

она глядит, высот в земном плену ища.

Совестья ль я, сочастья ль в нем хлебну еще:

кровь безучастна, но душе волнующе

пыланье лика, внятное слепцу.

 

Опять за прядью нежная щека:

вскользь глянув на меня из-за виска,

к окну обращена моя попутчица.

Вагон идет, колеса жизни крутятся,

взаимопониманья не получится –

дистанция в надеждах велика,

и станция моя уже близка.

 

Зима жива лишь ветерком-затейником:

в кустах он блестки снежные роит

и перемен от зрящих не таит,

что солнце невысокое поит, –

на пустоши, заполоненной вейником,

колосья опустевшие струит

и будоражит светлым муравейником.


***

Под небом хлипким ветхое тепло

и ломких трав, и листьев оскуделых.

Изношенное вроде барахло,

а дорого душе во всех разделах.

Вороны объясняются в любви,

и столько грешных вожделений в хрипах,

что скрытная горячка их крови

на воспаленных объявилась липах.

От разума отлипла слепота:

пусть денежною шумью над кассиром

шумит, лепечет эта лепота,

но вечно преходящее в красивом.

 

 ***

Сосед не шествует с борзою,

в поля, охотничий взяв рог.

Он стар.

И я под бирюзою

для ночи чувства приберег.

Круги согласной пары чаек

уже не прилепить к пруду,  

у двух ворон лишь вид хозяек,

что важно шастают по льду.

Там у снегов под южным яром

нездешня матовость – гляди,

таков нетронутый загаром

был вырез платья на груди.

И было то, что углубленность

с невозмутимостью роднит

глаз, губ и голоса: в них склонность

железа – чувствовать магнит.

Но притягательна не внешность,

а то, что чувствуешь нутром,

то – магматическая нежность,

то – слуху недоступный гром.


 ***

Мысль о вечном жилье

впереди – будоражит умы.

Я ж евангелие

исповедую от Фомы.

Вечность мне – вся во мне,

для нее же во мне – теснота.

Но по жизненном сне

обнаружится вся полнота,

где всегда только так

(лишь повалится плоти забор):

кристаллический мрак

и сиятельный звезд разговор.

 

***

Снежный воздух искрит,

от пьянящего лёта дурея,

белоцветьем сорит

на сухую траву, на деревья.

Пусть не пахнет весной,

но пленительно тем первоснежье,

что снежок озорной

выдает новизны порубежье.

В устье белой тропы

не заслежена снежная трасса –

вот приманка судьбы,

предстоящего tabula rasa.

Очевидно теперь,

как естественно духа блуждание,

как мерцает в толпе

затуманенных глаз мироздание.

Может, вещим перстом

в двух шагах предначертана встреча,

свет сойдется на том,

все же прежнее – только предтеча.


*** 

Обманут губы, голос и глаза,

чувствительный детектор ошибется,

но родничок в предсердии забьется,

жива которым мерзлая лоза.

Пускай наитье слова не найдет,

пускай ничем подать не сможет знака,

но совести не утаить, однако, –  

незримый свет из вечности идет.

Довольно и того, что вместе знаем,

как живорыбна в проруби вода,

и нам излишни в связи провода –

мы подреберья нежность осязаем.

За словленного клеткой снегиря

на дереве переживает стая.

Вот явь единодушия простая –

взаимности, иначе говоря.

  

***

С. Дементьевой

 

В недолговечности толкутся

прозрачный ветр и белый снег.

Блаженство в этой жизни куце,

стабильны только боль и бег.

От кленов с шелухой двупалых

крылаток издали шумит,

и от пристрастий запоздалых

в пути дыхательном щемит.

К нашептывающим семянкам,

не устающим тишь молоть,

промашливой судьбы подранком

внимательны душа и плоть.

И где ж в скудобище паскудства

найдешь созвучнее коллег –

в недолговечности толкутся

прозрачный ветр и белый снег.

 

   

СРЕДНЕ-РУССКИЙ ПЕЙЗАЖ. ОСЕНЬ

 

Прочь, железная вышка

и мобильная связь!

Возвращается, слышь-ка,

серебряный князь,

и под звон колокольный

золотеется крест.

Путь не близок окольный

из соседственных мест.

Так шумливо порывист

с этим ветром норд-ост

там, где берег обрывист,

где расшатанный мост.

Здесь чуть слышен кузнечик

на пологом лугу –

еле десять колечек

он кует за деньгу.

Вот и речка – в кольчуге,

и над ней – туч орда,

и стреляют пичуги

то туда, то сюда.

Свет вдруг с неба прохлынул,

у стрекозки – в цене,

и на крылышках сгинул,

но остался во мне.

 

 

НОКТЮРН

 

Мглу небес не черни,

там луна в полной мочи,

и серебряны ночи,

как серебряны дни.

За забором за скважистым

видишь – снега казна,

и сияет княжна

над серебряным княжеством.


   

ЭТЮДЦЫ


*** 

Над окрестной биосферой

дивны небеса любые –

у воды ненастно-серой

незабудки голубые.

 

***

Прохожих скрипы не слышны,

и дали не видны со склона,

и полошит семянки клена

снег в тишине без вышины.


***

На горке скользкой

ребят-то сколько!

Ух, сколько ребят –

в глазах рябят!

 

***

Тучка по небу плывет

и на выглаженной речке

неизвестно что клюет –

там колечки, тут колечки…

 

*** 

Не видно во дворе ребят,

ни облачка и в сини голой.

Каникулы, и верещат

пронзительно стрижи над школой.

 

   

***

Полупризрачен и тощ,

из асфальта искры дождь

высекает и – смотри –

превращает в пузыри.

 

 

СНЕГ

 

Что такое снег?

Спящая вода.

Сам себе во сне

снится иногда.

Сыплется с небес

белый порошок.

Снится сам себе

голубым снежок.

Сам собой лежит,

тает сам собой

и ручьем бежит

к речке голубой.

 

*** 

То, что вижу я глазами,

понял я давно нутром,

ведь не зря сдавал экзамен

в парке девушке с веслом.

В небе слева-справа галки

кружат эти против тех:

откровенные шпаргалки –

разобрать бы только текст.

Быть – задача не простая,

не для всякого ума.

Что ж, пора сбиваться в стаи –

надвигается зима.


***

То ли снег напоследок

придумал пойти,

то ли сад – непоседа –

принялся цвести,

то ли сон сотворила

облаков лепота,

то ли жизнь повторилась

с пустого листа…

Не ослеп и не умер,

либо ждан, либо нет,

есть в наушнике зуммер,

только где ж абонент?

Впрочем, то, что на сердце,

сказать не могу – 

не болит заусенцем,

не саднит в мозгу,

сновидений нелепей,

заполнивших свод,

ведовским в губ разлепе

поцелуем  живет.

 

***

Сгинул у речки там, под горой,

ивы цветущей висячий рой.

 

Ясень отцвел, красовавшийся князем, –

сброшены желтые кудри наземь.

 

Вроде б недавно шибала без промаха

запахом пьяно-дурманным черемуха.


***           

Нет лишь покуда услады селений –

не расцвели еще купы сирени.

 

Нынче же все прекрасно расслаблены

тем, как невестятся белые яблони.

 

Ждать урожая не нам – мы особенны

тем, что плоды нами все уже собраны.

 

Сброжено сусло, вину ж надо выстоять,

чтобы вернулась к нам страсть норовистая.

 

КАВЕРЗНОЕ

 

Игорю

  

Я лыком шит

и горек луком.

Я веком сжит,

но вечен внуком.

 

 

СЕМИСТИШИЕ

 

Тот, кто смотрит в небо,

и даже ничуть не дремлет,

попадает в яму.

Тот же, кто смотрит в землю,

в мире своем беззвездном

рано или поздно

не избегнет ямы.

 

 

ЛЕТО И ЗИМА

 

Летом солнце горячее,

осы очень кусачие.

Зимой все выходит иначе, и

доводит мороз

детей до слез:

кусает за нос

и за обе щеки.

Мамы – в шоке!

 

 

                                      КАВЕРЗНОЕ                              ___

 

   

ЗАВЕТ

 

На кой нам Америка

и ее два берега!

Мудрец Михайло Ломоносов

наставлял великороссов:

российскому изобилью

прирастать Сибирью!

Мы же и «Роскомимущество»

еще дальше мысль кидаем:

российское могущество

прирастать будет Китаем!

 

 

В АВСТРАЛИИ

 

На одном крыле, словно подранки,

летают в Австралии бумеранги

и прыгают кузнечиками кенгуру,

но не умеют стрекотать ввечеру.

 

 

НОКТЮРН

 

Земного переевши хлеба,

в иную даль пустился я,

но вдосталь нахлебавшись неба,

вернулся на круги своя.

И на земной своей помойке

порой ночами трезвый вдрызг

гляжу на завершенье стройки,

на звездной извести разбрызг.

 

 

 

                                 ВРЕМЯ И СТЕКЛО__                     ___

 

   

БРАТЦЫ-ПИРАТЦЫ

 

Наши шпаги, и шляпы, и рожи

Холодят у скупцов требуху!

Волны джигу танцуют, и Роджер,

Черный Роджер свистит наверху!

У-ху-ху!

Не сдаемся мы, братцы,

сами жару даем!

Нам по пояс, пиратцы,

мировой водоем!

  

Мы пугаем всех пугал до дрожи,

мы искрошим страшил всех в труху!

Толщу волн режет бриг наш, и Роджер,

Черный Роджер трещит наверху!

У-ху-ху!

Не сдаемся мы, братцы,

сами жару даем!

Нам по пояс, пиратцы,

мировой водоем!

 

Бездорожье морей нам дороже

половиц и перин на пуху!

Ходуном ходят волны и Роджер,

Черный Роджер летит наверху!

У-ху-ху!

Не сдаемся мы, братцы,

сами жару даем!

Нам по пояс, пиратцы,

мировой водоем!

 

 

ИРОНИАДА

 

В нашей жизни сирой

счастья чуть не край –

это рядом с лирой

ляг и загорай.

Ну, а если с лирой

                                      КАВЕРЗНОЕ                              ___

 

   

ляжешь на стерне,

будет, значит, ирий,

то есть рай вполне.

Яму в дюнах вырой,

ляжь и помирай –

вот он ирий-вырий – 

рая в самый край.

Через край же – виски

кушать под иргой

и срывать ириски

левою ногой.


 

ПЫЛЬ РАЗНОГОЛОСЬЯ

 

– Как ты смел?! –

возмущенно.

– Как ты смел! –

восхищенно.

Вдруг осмелиться

кинуться на ветряки –

все и смелется

логике вопреки.

 

 

ПОЛЕТ

 

Вдруг захотел

и небесами

я овладел –

взмахнул ушами

и полетел.

Сверху все зрится:

лебеда, лабуда

или беда –

негде приземлиться…


*** 

Хорошо Янусу –

два лица

у подлеца,

и на каждое по анусу.

Тяжело Янусу.

 

 

МОСКВА-ПЕТЕРБУРГ

 

То лоск, то рвань –

чересполосно:

сперва Любань,

а после Тосно.

 

 *** 

Хорошо на земле –

тумана желе,

зари божоле

и чай на столе.


*** 

Губительные моменты

таят аплодисменты.

Не любят вот ладошки

комары и мошки,

желая крови, а не славы,

и по-своему правы.

 

   

ЭПИТАФИЯ

 

Жил-поживал,

плечами пожимал.

 

 

ВОРЮГИ ВАРЯГИ

 

Под дождем прибыли:

– Подождем прибыли –

под вождем прибыли!

 

*** 

Три века ждет скелет Ответа на любовь.

(Геннадий Прашкевич)

 

При виде женщины красивой

я бью копытом - мерин сивый!

Но годы - это не достаток:

тому назад десяток лет мне сбросить бы годов десяток, я б с нею вышел на паркет!

Теперь бы сбросить два десятка,

но что для Бога эта взятка, когда готов и сотни лет сложить с себя иной скелет!

 

*** 

Что такое свидание?

Встреча и расставание,

радость и грусть.

Вот и пусть!

 

КОСТЬ ДЛЯ РАЗМЫШЛЕНИЯ

 

Тот, кто науку гложет,

он далеко идет:

и ложит он как может,

и как могёт кладет.

 

***

Не дана мне льгота

ни одна,

лишь одна вольгота

мне дана.

  

ИНОРЕЧИЕ

  

ОБЛАКО ИЗ КИТАЯ

 

Хмельной будучи и на подъем легок, путешествовал,

тротуар шагу задавал сбивчивую тему,

потому падал, и когда тело пестовал

газон даже – не превращал оное в хризантему.

Ведь умел Тао – персонаж байки Пу Сун-лина –

цветком в грядку упасть в добром подпитии,

не зря, значит, имел в предках Тао Юань-мина –

в прищур пращур в питье ведал событие.

Лепестки тонкие хризантем в чарке – не забота:

цветник рядом, там свежо утречком нынче;

хорошо в полдень семьей выйти за ворота 

и пойти к соснам, а там – кланяйся, кувшинче!

Ввечеру странник пробрести может стороною,

но сосед может угостить выпивкой за беседу:

со своей тенью когда бражничаешь под луною,

а друзья в дальних краях – радуешься соседу

и легко примешь дорогим гостем бродягу.

Раз ценой слову дана совесть, а не слава,

то шутя кисточку обмакнуть в тушечницу и бумагу

запятнать легким стихом – дружбы забава.

Вот и я возрастом, почитай, ровня с Тао Цянем,

и хочу мастера узнать ближе и неловко

не боюсь чувствовать себя – вместе станем

смаковать зелье мое: сносна ли терновка?

Для такой встречи в Лили ехать не надо

или снимать с полки стихов древних переводы –

за окно гляну в рыжину редкую сада

и пойму сердцем скороту жизни и природы:

и вино с пригорчью, и горчит воздух, скитаясь, –

бытия краткого вкус горестно всеобъемлющ.

Среди туч облачко – голова старца из Китая:

хорошо свиделись – с такой мыслью не задремлешь!

Поворот круга времен слышу, грешный,

дышу небом, и дивлюсь далям среднерусским:

дав семян смену трава сникла, лишь прибрежный

кипрей пышно объят пухом оренбургским.


   

ПАЛОМНИЧЕСТВО

 

Божьи дети привереды,

их народу – много:

множатся, множа беды,

а Господь – обнищал.

Попрошу-ка для похода

у радетеля Бога

сорок… нет, четыре года

сверх того, что на роду обещал.

 

И тогда на прощание

для своих и с кем дружен.

я устрою, как водится,

ужин незатейливый, с вином,

удержусь от обещания

обернуться к сроку –

много ли в обетах проку,

да и суть в ином.

 

Я священослужителю

заказал бы обряд, но

моей вере нет обители –

только мировой чертог.

Уповая на Боженьку,

что вернусь обратно,

закажу сапожнику две-три пары сапог.

 

Жест прощальный сделаю,

попрошу портного

воздержаться от спиртного,

глаз и руку поберечь,

платье женщине сшить: белое

– в ожиданье с любовью,

или черное – на долю вдовью,

все инакие – не для встреч.

 

И тогда году на четвертом

я вернусь восвояси,

а живым или мертвым –

как у Господа окажусь в чести.


                                     
 ***

Встреча, ежели оба дышат,

к третьей лепится ипостаси:

замирают в объятиях и слышат,

как другое сердце частит.

 

К пустякам вернусь благоговейным,

в путь отважусь пуститься если

и в своем не останусь кресле

посреди мемориальной трухи

надираться с портным портвейном

(не попутал бес бы до икоты).

Вот попу-то тут не без работы –

отпускать грехи.

 

 ***

Там, где водами долгими

расстилается тоскливость, –

под метелками задорными

тростниковая клинопись.

Ей неведома грамматика,

ей созвучна Вселенная,

где в размытости батика

табунов шевеление.

Серояблочные кони

все никак не доскачут,

на раскрытой ладони

грозоточия не обозначат.

Тихий гром из отдаления

все никак не докатит,

не расставит ударения:

в этот год, дескать, хватит.

Синий в облачности клок

зябкой дышит свежинкой.

Неурочный мотылек

рукоплещет над снежинкой.

Артистической жилкой

подкупает ночница,

в закулисье с ужимкой

удаляется, чтобы сниться.


   

СМЕРТНЫЙ

 

Заглотана рекой прозрачная кладь –

вот оно дно, а водоем не мелок.

В шевелении тугом угадывается гладь

в явлении броуновском водомерок.

 

Без неба, без его сини и звезд

где бы увидеть ему вод поверхность!

Безвозмездно Зиждитель его низвел или взвез

из бездны, или чему-то подвергнуть?

 

Он, воздуха глотнуть спеша,

вон из тьмы выбирается, тужась.

В тоннеле свет ли различает душа,

к тьме ли возвращается – у! ужас!

 

Хотя ведь призрачен у спиритуса пол –

дитя вечности, анимус или анима,

однодомно – тут немыслим раскол –

и хромосомно не меняемо.

 

Мир – зеркало.

Жизнесвидетельство в нем узря,

не смеркло б – думает, – не смелькнуло б искрой.

Без очевидца будет зиять зря

чечевичной вылизанной миской.

 

А сам – разве не зеркало? Миру свод и себе,

и там просматриваются судьбы морщинки:

в утренней тиши на вод серебре

целомудренный выворот кувшинки.

 

Недолог чей век, долговечен лишь лоб, –

о! сколок вселенской голограммы, –

рано или, лучше, поздно закономерен гроб,

и ни грана в итоге таком драмы.


                            
 *** 

Еще этой не нажился допьяна -

кометой обнажилась другая!

Ух! - напоследок выпил вина,

свой дух от повозки отпрягая.

 

Спирт и эссенция бытия!

Пусть спит или бодрствует в родственных ордах

и в сферах иных, о которых не знаю я, –

шхерах вселенских и фьордах.

 

Не надо духу ни света, ни тьмы,

ни взгляда, ни слуха – открыты ему воротца.

Из плоти выдыхиваясь междометием ˝ы!˝,

он в улете уже.

Скоро ли обернется?


 ***

 Я поздно встал – и на дороге  

Застигнут ночью Рима был!

(Ф.И.Тютчев)

 

Не так-то просто расслышать со стороны,

где бедные, где победные литавры.

Залысины у триумфатора видны –

вчерашние закаменели уж лавры.

Воистину, слава – дым,

удача, если – приправа для приварка.

Гуляк лишь толпам молодым

сгодилась триумфальная арка.

Я хаживал там навеселе,

теперь же наблюдаю проистечение жизни:

серебряный след свой на земле

за нынешней ночью позабыли слизни.

 

ЭТЮД

 

Весенним утром света не почувствовал,

Проснулся – всюду птичий гам присутствовал.

Дождя  и ветра шум ночной сопутствовал –

Смотри – обилию опавших лепестков.

(Мэн Хаожань)

  

Мелом по углю, нет, по мелу углем

живописует размашисто зима;

то же тавро на крупе округлом –

дерево кряжистое на исходе холма.

В этом пейзаже, для любования скудненьком,

тот же лимон на Грабаря манер –

желтая куртка с капюшоном над этюдником:

кистью художница обирает пленэр. 

Труженица! (ничтожен тут взяток –

жалко, когда напрасен труд)

не обморозила бы пальцы без перчаток!

Из-за плеча разглядываю этюд.

Тени такие – откуда? – синие!

Мне ж этот вид до тошноты знаком.

Ветви ветлы (на днях еще – в инее)

зеленоватым одушевились дымком.

Эк спохватился! Не почувствовал события,

кожей становишься с годами толст.

Бац! и явилось новизной забытое,

схвачено кистью и выложено на холст.

Мне б не заметить не этой неизбежности:

у самого себя бы по весне

походя сгинуть как-нибудь без вести

в подлинной – невидаль! – последней новизне.

 

   

ОНОМАСТИКА


***

Попрошай милостыньку в углу итожит,

ему, сирому, все-все равно –

велик лептой ты или ничтожен,

ему главное – было бы дано.

 

Тобой в жизни что ни содеяно,

сожжено, отнято – подпадает под учет,

и когда строгих дождется судей оно,

вот тогда совестное место припечет.

 

Ведь Большой Нищий размышляет в уединеньи,

перечтя сумму, брошенную в суму:

времена стоят дленья или же тленья?

И не даст спуску, видно, никому.

 

Не нищ духом, ты во славу имени

поглощен творчеством – вызовом небесам.

Но столпы имени считай своими не

навек – рухнут, но прежде – ты сам.

 

Руин имени коснется археознатец,

соберет в кучку – культурой назовет,

вобьет колышки, натянет канатец,

а поэт праздный сочинит новейший завет.

 

Никто имя твое не расшифрует,

не произнесет правильно, что ни попадя лопоча.

Поймут что ли, как над обломками горюет

твой дух в роли безгласного толмача!

 

***

Не могу собственное имя

порой вспомнить – смехота!

Имена многие моими

могли б стать, да не стали.

Торчу словно господствующая

огневой точкой высота,

потому миру немотствующая,

что пока имени не дали.

 

Отца, Бáйкова по рождению,

к полевой кухне приписал

полковой писарь – по нерадению

пренебрег промахом пустяковым,

и отца с кухней заедино

по фронтам случай бросал,

на Квантун двинул от Берлина

и к семье вывел Бойкóвым. 

 

Свое имя разве

могу собственным назвать?

Гляжу в зеркало: безобразье –

лицо старость исчеркала.

Теперь давние друзья

с трудом могут узнать,

хотя свиток бытия

до конца время не исчерпало.

 

Краев нету непочатых

в толчее злачных мест –

своего имени отпечаток

норовит всякий оставить.

Себе жительствую, а мимо

течет речка Горелый Крест:

земле чужды антропонимы –

обожествлять некого и славить.


                            

***

Перетрет время вещи

и превратит хлам в антиквариат.

Глядишь, имя не блещет,

что звездой давеча мнилось. 

И дельца всякого и владельца

переживет вещь стократ,

как в ином имени о тéльце

былом памяти не сохранилось.

 

Имен собственных нет –

отнять можно все

и сменить обувь, кабинет,

страну, сердце, гениталии.

Когда имени обладатель

небытия ветром унесен,

лишено имя благодати –

пребывать в сущем далее.

 

Имен ветошь в ономастиконе

приложить не к чему уже,

а ночной неба иконе

пока имени не находится.

Имена образом удивительным

творит Бог, и в падеже

узреть можно родительном,

как одна множественна Богородица.

 

Потому водятся на людских

устах редкостные имена,

их шумер знает и скиф

и могли б знать потомки,

живут духом, вестимо,

и нипочем им времена,

для них время обратимо

того в силу, что не громки.

 

***

В. Захарову

 

Бьющий из-за горизонта свет

странноватый очерчивает силуэт,

в нем сюжетом таким и не пахнет,

в коем бомба шахида шарахнет.

Был бы горизонт улицей или площадью,

мог бы силуэт ломовой быть лошадью,

даже грузовиком, что взрывчаткой набит,

с боевиком за баранкой, а тот – ваххабит.

Но по горизонту, судя по всему,

движется ослик, если не мул.

Этот мул, если не ослик,

очень упрям, если не вынослив, –

на себе несет если не что-то,

то, считай, ничего, если не кого-то,

то есть одушевленный предмет.

Это, возможно, даже поэт,

оседлавший вещего своего Пегаса.

На такого жаль пули, не то что фугаса,

но весомей он, чем переметная сума,

от избытка души, а не ума, 

с виду ж та –  что пустой узелок.

Кто такое да возьмет в залог!

По дорожной пыли, по камням и песку

нелегко тащить золотую тоску,

позади мула следов штрихи,

в отдалении скрадывающиеся в стихи,

у поэта блуждающие на устах,

на бумажных струящиеся листах.

Вот силуэт с горизонта сворачивает,

видимо, вниз и четкость утрачивает,

мула следы упираются в дом,

маранные листы собираются в том,

чья-то рука книгу перелистывает…

Поспешает мул, поэт насвистывает,

золото ж душевного бремени

достается прошедшему времени.


   

ЛЕТОИСЧИСЛЕНИЕ

 

Эфемерны утра перламутры.

Проморгали вы, папараци!

Откровенность поз камасутры

стерта с облачных декораций.

Малина, гляньте-ка, дозрела,

чтобы губ изгибу не скорбствовать.

Распах у розы – до чрева,

пчелам есть где проворствовать.

Стрижи стремглавствуют все ниже,

и обложна туча, хоть и сирая.

Эх, гроза, громами рвани же,

папараци-молниям позируя!

И розы рушатся вместе с ливнем,

и рябь на водах, как на осине.

И остается, стихнув, счастливым

небо, выстриженное до сини.

Напропалую, лето, лётай

и трепещи уловом на леске.

Закат на соснах позолотой

над сизым сумеречьем в подлеске,

что малюет ягод рудою,

щербатый рот свой ощерив,

бродячий леший с бородою, 

как художник радостный Зверев.

Звенят-стрекочут молоточками

уже кузнечики в травостое –

закрепить серебряными гвоздочками

мира аспидные устои.


   

Machina temporis

 

На ветру вечности когда-нибудь выстыну,

не от трудов взмокнув – от суеты;

наконец, праздным стану воистину,

и времена станут пусты.

 

Поспрошать надо бы тех из граждан,

кому выдался досуг,

ощутил кто-нибудь, что по-настоящему празден?..

Кусок сладок, да сух!

 

И сам слыхивал в часы досужие,

как звенит времени москит.

Моя занятость – мое оружие,

точней, оберег от тоски.

 

Но в кругу дружеском когда не пьянствую

и не завожу с женщинами интриг,

во временах вольно, бывает, странствую,

в своих собственных – не из книг.

 

Машин времени полно на вокзалах

и долгот жизненных, и широт –

и назад чуточный звук или запах

унести может, и вперед.

 

Себя скуке, наперед ожидания

молодым рыская, обрекал.

Не хотел течь в русле мироздания –

ручьем бился о берега.

 

Поток времени, данность влачащий

туда, к устью, – необорим.

Теперь многих из друзей все чаще

нахожу в прошлом – пилигрим.


                           
 *** 

Лишь движок сдаст – и в былом застряну,

и лишусь будущности страстей,

и в кругу дружеском – там уже – стану

ожидать изгнанных и гостей.

 

 

ИЮНЬ – ИЮЛЬ – АВГУСТ

 

Роза цветет препышно,

бронзовка – слитком в цветке,

прочие все – налегке,

некоторых – лишь слышно.

 

Словно чему-то удивлен

бархатом шмель гудящий:

сей музыкальный ящик

живностью перенаселен.

 

Утлое жизни корыто,

бодро плывущее себе,

обречено судьбе,

случаю хоть и открыто.

 

Блещущей трещинкой в стекле

ждет паутинка терпеливо,

ждет и поры, и порыва –

в солнечной сгинуть мгле.

 

Ветка посторонилась  

и отступились шипы –

чудом твоей волшбы,

или то возомнилось.

 

Бездна случайных дел

(вечность – ночь век – мгновенье):  

душ соприкосновенье,

глаз и слепых тел.


COMME UN SONNET

 

Поливать надо цветы у Цветкова.

У меня нет занозистей задачи.

Сказать могут, да что в том такого –

вода в кране не иссякла тем паче!

В Орли многое, как  и в Орле, бестолково,

не все известно, а как же иначе,

ведь мне чукчи ближе, чем апачи.

 

Живу в Струнине ведь, а цветы в Дубровке

(чеченва, помните, там захватила «Норд-ост»,

превратив жизни праздник в погост).

Волочить лучше черепахой свой хвост,

чем торчать гребнем на красивой головке.

Травы довольно мне у дома и звезд

четырехточечной божьей коровки.

 

***

В тине погрязла ряска,

стало зеркальным озерцо.

С берега, не было б вязко,

можно б свое лицо

видеть, а за своей особой

облако, зовущее из туше

голову поднять, чтобы

бездны соединить в душе.

Озеро незнанья не так ли

глянуть за край зовет?

Можешь и даже в каталке,

если не катафалк везет,

новую бытия опору

видеть, в иной ли  окраске.

Надо лишь подходящую пору

жизни выбрать – без ряски.

 

АПОКРИФ

 

Человек,

не смешивающийся с толпой –

островитянин

наедине с судьбой,

странник,

пробирающийся горной тропой,

отшельник чудной

в глуши исповедальной

или бомж вокзальный,

которого обходят стороной.

Человек,

не смешавшийся с толпой,

может быть и тобой.

Когда

не поддался свисту,

топанью, и ору,

и кулачному разбору,

и в противовес активисту

не знаешь, в чем правота.

Когда

своего мнения не имеешь,

и со стадом не блеешь,

и задом не виляешь

за неимением хвоста,

и не разделяешь чужую ложь,

в которой для сердца засов есть.

Когда

ты – сомнение сплошь,

то есть имеешь совесть,

тогда,

став собой,

ты достоин креста,

человек,

не смешанный с толпой.

 

 ***

Красота глазам –

не бальзам.

Изнутри тоска –

солнце в песках.

Тщусь мысленно,

мысль замуслена.

В устах не словарь –

зловарь,

чувств главарь –

злоба,

сам себя злю.

Присохло к нёбу

не выговоренное «люблю».

Я – рана отверзтая,

отверстия

не затыкаю,

духом истекаю –

сосуд,

разобщенный с тобой.

Божий ли суд

зовут

судьбой?

 

 

***

Повела взглядом – два камешка кинула

в мою сторону – уронила в душу.

Ушла с вызовом, мне душу вынула.

Бреду городом, просится наружу

монолог нежности, да некому высказать.

Путан робких не видать на панели,


                            
 *** 

спешат тачки из пробок выскользнуть,

мосты каменные оцепенели.

До чего холодно без души влюбленному

в таком городе, где душевный голод.

Глядеть, лежа бы у березовых колонн ему,

в чан, полный звездных иголок.

За тепло губ чем раскошелиться,

в дневном смоге ожидая солнца?

Далеко где-то душа-отшельница

с двумя камешками на самом донце.

 

***

Зима никак не настает,

лишь снег пролетывает,

и не пичужки,

а дождь в кормушке

сам крупку сыплет, сам клюет

и улепетывает.

 

Никак и страсти не уйдут

в потусторонники.

В соцветьях розовых

поверх засохших бросовых

живехонькие тут как тут –

герань на подоконнике.

 

Когда с приходом темноты

перестают крыла кивать,

поверх ограды

встают Гиады

из вековечной пустоты

все преходящее оплакивать.

                           

***

Лучинка лазурная обнаружилась в травостое,

но только подумалось «приручу!»,

она обернулась стрекозкою простою, 

переместившись мгновенно к ручью.

Когда Odonata из семейства стрелок

на четырех распласталась крылах,

руками лучей из облачных щелок

ее экзистенция прибрала.

За суетным взглядом не ведусь, мол, где она? 

Мысль точно пар в свисток:

донных источников призрачному демону

устье – речной исток.

Где они, где они – истинные истоки?

Ой, коротко лето, стрекоза!

Из земли небеса себя исторгли –

и блаженны цикория глаза.

 

*** 

В октябре ли в апреле

дождь не проходит,

мгновения оцепенели –

ничего не происходит.

 

Податься – не ждать –

в калки ли в паладины:

рукой подать

до Палестины.

 

Не дотянуться лишь мне

до любимых, до них –

одних уж нет

и нет иных.


                           

 *** 

Дождаться не успев

милости Господней,

рыдаю нараспев

перед преисподней.

 

Ни Рим, ни Мекка

не ждут посла –

вою полвека:

- Ю-ность уш-ла-а-а!..

 

 

СТЕКЛО

 

За стеклом окна

днем глубина темна,

словно никого нет,

а вечером в доме свет.

За стеклом окна

вечером даль темна,

а днем далеко видна.

Под стеклом воды

тихи пруды,

над небесами облака,

над ними тиха

там береза, тут ольха,

поближе ивовых лоз

незабудки, ирисы и рогоз.

Над стеклом воды

то же все и пруды.

Мир таков

за стеклом очков,

а перед ним глубина

до глазного дна.

 

*** 

Осень слезно красна,

противоречива невыносимо:

вот радостная сосна,

вот горестная осина.

 

Но пронзительней в моем саду

увядающая в бутоне роза:

чуть занявшийся огонь задут –

не завершенная метаморфоза.

 

Не раскрытой увядать ей нельзя,

как и мне о тебе не грезить. 

Утолиться бы, взглядом скользя,

распустившейся.

И не срезать.

 

  

ОСЕННЕЕ СТРАНСТВИЕ

 

Подвешена авоська созвездий

на гвоздь Полярной звезды

 

*** 

Нет, не бесстрастен –

осени учусь вот:

октябрь контрастен

и смятенны чувства.

С хандрой садов,

что бренному не чужда,

уже готов

я позабыть слова

поры цветов

и ожидаю чуда,

когда в ненастье

сронит свет листва

и мне не застит

с хаосом родства.

  

*** 

Под плач небес

с древа чувств

листва словес

слетает.

Молчу.

Вьется дымок

дворницкого костра.

В горле комок

проглотить пора.

В начале игры

молчу в зал.

Сезон открыт

и твои глаза.

 

*** 

Натке Жосан

 

Порядок утренний, пасмурновато-серый, слегка припудренный вокзальной атмосферой.

Из встречи в проводы - от жара вдруг продрог, и мне б ведро воды, чтоб с головы до ног.

Сказать, спроси меня, чем бедного огрели?

Быть столь же синими лишь небесам в апреле!

В ладу с улыбкою глаза ее синеют, и встречу зыбкую теряю вместе с нею.

 

*** 

Пышно рыжая осень.

Облака в синеве.

Опираясь на оси,

катит поезд к Москве.

 

На сибирских просторах

артефакты редки –

провода на опорах,

иногда городки.

 

Вдруг пронзительно острое

ощущение слез –

частокол белых остовов

омертвелых берез.

 

                                     
 ***

Глянуть в давнюю юность – 

я спешил на рассвет.

Вот шершавая шумность

рощ, а юности нет.

 

Ведь, казалось, на диво

те же лучики глаз,

но в морщинке смешливой

чуть не жизнь залегла.

 

Облака, что летучи

в сентябре-октябре,

превращаются в тучи

на вечерней заре.

 

Ставь на сердце заплату,

жизнь-старушка, - прости!

Едем-едем к закату –

это нам по пути.

 


***

Осень – поворот вспять.

Обрывки воспоминаний.

Долго и плохо спать

с лицами – не с именами.

Еще как будто не зима:

бумажный шуршит иней,

чернила дождь для письма

разводит – куда ж рутинней.

Деревья израсходовали слова

(нечем с ветром браниться),

и умерла трава,

но что-то в корнях хранится,

что-то вложено в семена.

Завещаны подзвездными снами

живительные письмена,

не с лицами – с именами.

 

 ***

Доначальное – слепо,

без истока, без устья –

там неведома скрепа

жизни в радости-грусти.

 

Кем заронена точка

в немоту, в безымянство,

что набухла, как почка,

до размеров пространства?

 

С червоточиной чрево

родилось и готово

дыхать звезды из зева,

но сперва было Слово.

 

В том в безвидном издавнем

нечто забултыхалось,

назвалось Мирозданьем,

до него – все лишь Хаос.

 

Небо!

Очи очисти,

дай благое известье!..

Как осенние листья

опадают созвездья.

  

***

Проснулся ночью,

никак не засну.

Светло воочью,

высматриваю луну…

Нет, выпал снег.

Что ж, уже пора

сны о весне

смотреть до утра.

В саду деревья

не в цвету – в снегу.


                                    

  ***

Снегири ли в кочевье

(понять не могу)

расселись на ветках…

Розовеют бока

яблок редких,

не упавших пока.


 

ПРЕТВОРЕНИЕ

  

ВОРОБЕЙ

     

В ту осень я блуждал порой в больничном парке

и прибавленья ждал в семействе, тем и жил.

Крикливый караван гусей убрал помарки

с небес, а карнавал осенний все кружил!

Он листьями кружил и стайкой воробьиной,

где белый мельтешил беспечно воробей –

был темен бок и хвост, да и чирикал чинно,

как не с каких-то звезд, вот был бы порябей!

Как тридцать лет назад, я снова вижу: стая

за окнами, там сад весь в белых воробьях!..

О, нет, лишь выпал снег, снег налетел  и стаял –

оденет уж поздней округу в пух и прах.

Рад, глядючи на дочь, я дивному творенью,

твержу: сомненья прочь – мы без конца должны

собой быть не робеть, как верен оперенью

мой давний воробей, хранитель белизны.

 

***

Вот ведь какая штука –

я в поводу у внука:

уподобляясь герою,

он управляет горою.

На разуменье скуп, но

видит, как в лупу, крупно

снизу на нас глядящий.

Что же, мой Боже творящий,

видящий все свыше ж,

ты ведь меня не слышишь,

видишь всех-всех оптом,


***      

и возникал кто б там!

Надо понять Бога:

Он-то един, нас много.

 

 

ТВОРЕНИЕ

 

Среди творцов, что истинные создают миры

и там-то  правят властные пиры,

среди диктаторов, монархов, председателей земшара –

наместников провинций (эпигонов) нет.

Необходимо, чтоб чужое не мешало

там, где витийствует поэт.

 

Паноптикум?

Да нет уж – будь здоров!

В том космосе война идет миров.

Пусть без конца там угасают звезды –

сверхновые уж занимают свод.

И то, чего не мог читать без слез ты, –

на свалке ветер треплет вот.

 

Ты думаешь, исчезнет.

Черта с два!

Нет, это все блужданья вещества

мыслительно-душевного иль духа

бесстрастного.

Страсть тоже тут как тут.

Ан нет, повременит пускай толстуха,

иначе все под хвост коту!..

 

  

  ТЕПЛОХОД

РОМАНС

 

А. Соколоверову

 

Бабье лето так молодо

голубикою глаз.

Броско в россыпи золота 

губ калина зажглась.

Островерхие башенки

проплывут бережком.

– Ах, Любава-Любашенька!  – 

я кричу шепотком.

Теплоход – колыбель нашей нежности,

погоди, не спеши никуда!

В поднебесной останься безбрежности

страстным островом

навсегда!

 

Не хватает мне голоса,

не охватит аккорд,

как светлы твои волосы,

ясен взор, влажен рот.

Голубая фантазия

залила все края –

всюду голубоглазие

и улыбка твоя.

Теплоход – колыбель нашей нежности,

погоди, не спеши никуда!

В поднебесной останься безбрежности

страстным островом

навсегда!

  

Колдовского затмения

не учел звездочет:

наши лица в сближении – 

и пропал небосвод,


 

                                     
 ***

и каюта уютная

мир отринула весь – 

полнота абсолютная

с невесомостью здесь.

Теплоход – колыбель нашей нежности,

погоди, не спеши никуда!

В поднебесной останься безбрежности

страстным островом

навсегда!

 

Исчезает со звездами

мирозданья рояль,

в шалой утренней рóздыми

алой выдалась даль.

Звук рояля утратится,

затонув за кормой,

только голос невнятицей –

твой и мой, твой и мой…

Теплоход – колыбель нашей нежности,

погоди, не спеши никуда!

В поднебесной останься безбрежности

страстным островом

навсегда!

 

.

РЕЦЕПТ

 

Когда стесненье чувствовал я в духе,

точнее же, душа была в разрухе,

бесчинствовала попросту тоска там

и жизнь сама собой проистекала, –

я смешивал шампанское с мускатом,

брют с краснокамским, с целью, чтоб стрекала

шипучие немного подсластить

и жизни муки смертные простить.

 

          

НОКТЮРН. МОДИИН

 

Сверчок неутомим в нагорьях Иудейских.

За тьмой – Иерусалим.

Над морем свет стоит,

что здесь уже померк.

Для спален и для детских

сверчка лишь фейерверк невидимый искрит.

 

Идущим не с высот благоуханьем грустным

безветрие живет магнолии ночной.

Но я влекусь душой ко всхолмьям Средне-Русским

и слышу хорошо, как льется голос твой.

 

Касанье твоих губ, что розово и влажно,

забыть я не могу один за нас двоих.

В ответ же донести (пусть нежно и отважно)

вне обоюдности – лишь сухость губ моих.

 

 

БАЛЛАДА

 

Брошу свое подворье –

подзасиделся.

Сперва

двинусь в Средиземноморье –

на острова.

Там где-то крылья Икара

брошены – я подберу,

сделаю к ним лекала,

и – в Бухару,  

где на базарах умельцы

вникнут в мою нужду.

Делу нужны будут месяцы –

я подожду.


***

  А когда из ремонта

крылья свои получу,

к водам Эвксинского понта

я полечу.

Там, где скала прибрежная

башней заострена,

там полонянка нежная

заточена.

Тут спикирую круче я

прямо к ее окну.

Сняв, я крыло летучее

ей пристегну.

Слаженным махом двусердью

нашему б овладеть –

пропасть меж волей и смертью

перелететь.

Выстывший мил будет дом нам,

нас повлечет к огню.  

Крылья же в месте укромном

я схороню.

Выкрасть чтоб нежную узницу

снова никто не смог,

срочный заказ дам в кузницу –

сделать замок.


***

Вдруг тротуар в какой-то цвели –

к шоссе из дома прочеркнуть

накиданные лапки ели

должны последний чей-то путь.

Приостановлен – смерть обидна,

все ж дальше следует идти,

хотя при этом, очевидно,

того не миновать пути.


   

ДАЮЩЕЕСЯ

 

Славяноросс и венд, сиречь вандал, –

не стану затевать пустой скандал,

с лингвистом рассуждать до одурения

о правильности места ударения:

мне все равно – что óтдал, что отдáл.

 

Прошу пустяк: не ставить мне в вину,

что отдавал я должное вину

и долг законный óтдал без раздору

и родине, и жоху-кредитору,

но ни одну я не глотнул войну.

 

В начальниках – была тому пора –

любил я раздавать выговора

сотрудницам за разные проказы,

и отдавать никчемные приказы,

и задавать работу до утра.

 

Была б фуражка, я отдал бы честь.

Фуражки нет, но то в заначке есть,

что честь отдать способствует девице,

а мне тому подарку удивиться:

какая честь!

Да с чем такое есть?

 

Ведь ежели понравится мадам,

не жаль святого – кровное отдам!

Одной отдался весь, но был исторгнут

с концом к утру и к общему восторгу.

Ну, погоди!

Я ей еще задам.

 

К отдаче полной у меня, видать,

особая присуща благодать.


***

Вот дьяволу хотел отдать я душу,

но он, подлец, предпочитает грушу.

Что ж, душу можно Господу отдать.

 

Годится социальный мне подвал,

где голос я почти не подавал,

но вот отдал за претендента голос,

не выдалось лишь пользы ни на волос,

а в экологии, как видите, завал.

 

Бесплодно рыльце, если без пыльцы. 

Смели казну лихие молодцы,

зато, Бог мой, не я на нарах парюсь

и якорь отдаю, поднявши парус,

а там отдам, в конце концов, концы.

 

 

СТАНСЫ

 

Кто помнил бы, как сгинула Помпея –

под пеплом все и вся погребено.

У фрески вдруг знаток оторопеет,

услышав, как в пиру лилось вино.

 

Катастрофично время.

Нить событий

в основе ребер, сердце где снует.

Сгорает нить, но что в одном софите

Вселенскому театру.

Акт идет.

 

Моль времени нетерпеливо тратит

ткань бытия.

Ткачу же ткать и ткать.

Послеживай, как чутко дремлет кратер,

как выспевшая вишенка сладка.

          

 ***

Внезапная слезоточивость

твоя среди поникших трав.

Скажи мне, злого что случилось,

в чем я виновен, в чем не прав?

 

Конец пожарам и раздорам

меж нами – яблочная страсть

Преображенья, и просторам

без изгороди не пропасть. 

 

К зиме виновных нет, нет правых,

не стоит выносить святых. 

В поникших возникают травах

живехонькие вдруг цветы. 

 

***

Намеренный точить косу,

зачем траве поруха!?

Улиток разума пасу

я на растеньях духа.

Улитки тоже пропадут

бессмыслицы презренней,

и с прочим всем они пойдут

на почву для прозрений.

Не передаст их болтовня,

безмолвна мысли ролька.

Их не увидеть, им не внять,

есть веденье и только.

И кто бы волны те ни гнал,


   

в накатах шумно жутких,

один пульсирует сигнал,

известье ж – в промежутках.

Хоть я давно уже не тот,

ловлю, борясь с простудой,

чередование частот.

И бог с ней, с амплитудой!


***

Собираю вишни –

между ягод цветок,

неожиданно вешний

мне и лету намек.

Так случайный прохожий

в сердце вызовет свих,

поразительно схожий

с одним из своих.

Что ж, бывало такое

на заре моих лет,

но давно беспокоит –

снова оклика нет.

Снова радуюсь жизни,

что дала себя знать,

и за письмами ближним

засижусь допоздна.

Собираю вишни,

на цветок смотрю.

В этом весь Всевышний

– благодарю!

                                    

***

Везде мольбы с питанием надежд –

земле и небу, идолу, иконе.

Как многолик единый Бог, но где ж

та Истина в единственном Законе?

 

Безверцев зрячих ли, слепцов ли вер

обуревает правоты зараза:

не дрогнув, на инаких ставят хер,

и к правде глухи чувство их и разум.

 

Совсем немного тех, что в стороне

от верного воинственного рвенья.

Они противны всем за то, что вне,

не сговорившись, пестуют сомненье.

 


Комментарии читателей:



Комментарии читателей:

« Предыдущее произведениеСледующее произведение »

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.