(не слишком фантастическая история из одной записной книжки)

 

Ну что же, я не знаю, где вы нашли эту тоненькую с золотым тиснением (я специально использую такие) записную книжку, я не знаю, лежала она под скамейкой в парке, или в мусорном контейнере, или вам ее кто-нибудь подкинул в почтовый ящик, –  это не важно. Главное – вы честный человек и не могли остаться равнодушным. И вы ее подобрали. И вы ее открыли... И вот, пеняйте на себя!

Пеняйте, потому что, как любой честный человек, вы должны будете ее выбросить. Вслед за мной или вслед за тем, у кого она побывала раньше. Тут есть одна хитрость.

Эта с виду гладенькая вещица не одарит вас никаким монопольным правом. Она принадлежит всем и никому. Больше того – она уже использована. И заметьте: не только мной, но и вами, а вы последний... то есть, я хочу сказать, что там, внутри, вы рискуете обнаружить собственный почерк и собственную историю, которая начнется очень странно...

...Мишень – хорошее слово, обозначает цель.

Цель – то, во что целятся и иногда попадают.

Рифмы на слово "мишень": другая мишень. Могут быть еще: женьшень, шагрень, мигрень, ступень и т.д., но то не точные рифмы.

Философская концепция: мишенью не становятся, мишенью рождаются.

...Я родился мишенью в 19... году. Мои родители были хорошими мишенями. Я помню их до тринадцати лет.

Отец работал репортером.

Теперь я точно знаю, что он занимал не свое место. Ему казалось, что по-настоящему целятся не в него, а он сам едва ли не лучший "снайпер" в газете. Конечно, он имел все основания обманываться. Что такое, например, в течение двух десятков лет "пристреливаться" вблизи самых громких сенсаций, щелкать затворами фото- и кинокамер... Нет, тут, по-моему, кто угодно вообразит себя чуть ли не единственным исключением.   

С мамой было и проще и сложней.

Она любила отца и свои интересы никогда его интересам не противопоставляла. Она делала все, чтобы отец обманывался наилучшим образом. Она заботилась.

Мы всегда блестели, как новые монеты, чье достоинство, вы поверьте, было довольно высоким, то есть, просто так (на мелочь) оно не разменивалось.

В маминой жизни, однако, мелочей хватало на две головы. Нет, это не значит, что она была какой-то там незначительной мишенью! За ней даже одно время пытался ухаживать настоящий генерал. Из ведомства. Помню, отец его долго отваживал. Отвадил.

Генерал, как выяснилось, брал слишком близкую дистанцию с какими-то мелкими авантюрными торгашами и стрелком был крайне паршивым, подслеповатым, что ли. Ну, в общем, хозяева "тира" ему этого не простили, и генерал сначала "всплыл", а потом... Отец лично познакомил отважного ухажера со своим "Конон-супер" и поместил потухшую генеральскую физиономию в газету, а потом и в наш семейный альбом. А ведомство рассудило: ну какая разница, сколько грязи утонет! Ведомству такое было даже на руку. Оно давненько нуждалось в хорошем профилактическом скандале.

Впрочем, это частности. Я вернусь к маме.

Мама была врачом в психиатрической клинике. Поэтому-то ей приходилось испытывать очень трудный климат. В нее стреляли сумасшедшие и шизофреники, и не только среди больных...

Теперь, когда я пытаюсь осмотреться в прошлом и сообразить, с какого же момента во мне сознательно заработала программа мишени, я понимаю: это случилось благодаря маме.

Где-то через месяц после того, как мы отпраздновали мои двенадцать, она предложила мне поехать с ней в клинику. Отца тогда не было дома. Не знаю, что ее надоумило? Может быть, желание, чтобы ее мальчик не рос в избытке "цветочных впечатлений", а может, та наркотическая волна, что прокатилась по городу, и у мамы разгорелся страх вперемешку с педагогическим порывом? Я помню, она вообще-то рассказывала, что у них там, в "вольерах", водятся несколько тронутых на почве героина, кстати, все почти сплошь "герои" и "великие люди" – генералы, наполеоны, президенты... Я тогда спросил: "А этот дядя в нашем альбоме – он тоже оттуда?" Мама промолчала, а отец так и не допил свой кофе, - он решил, наверное, что опрыскать им кухню будет куда как лучше.

Но это шутка, а я думаю, в маминых мотивах сыграло роль совсем другое. Я называю это инстинктом мишени. Иначе быть не могло.

Мы поехали в клинику.

Мама познакомила меня там с одним своим коллегой – доктором Пэлтиером. Он показался мне ничего: скромный, рыжий, только глаза какие-то запечатанные, с пломбами, что ли?.. Доктор взял с меня слово, что я не буду трусить, и пообещал маме обязательно все мне показать и рассказать. Он, как выяснилось, был детским психиатром, знал подход и вообще...

Битых полчаса мы ходили с доктором Пэлтиером по клинике. Посетили процедурную, зал для семинаров, обошли кругами "вольеры" и даже посмотрели в щелку карцера. "Великих людей" я, вправду, увидел множество, но мишенями выглядели они весьма плачевными и подавленными. Теперь я думаю, что это несправедливо. Настоящие мишени должны быть свободны, во всяком случае, нет никакой необходимости надевать на них смирительные рубашки. Они самовоспроизводимы. Они были, есть и будут. И в них стреляют.

Доктор Пэлтиер оказался моим первым стрелком. Когда наша экскурсия закончилась, он пригласил меня в свой кабинет. Он сказал:

– Малыш, я хотел бы задать тебе несколько вопросов. Ты уже взрослый мальчик и должен понять, что у меня есть профессиональные интересы. Ну, считай это небольшой умственной разминкой для себя, ладно?

– Ладно,– ответил я.

– Тогда садись, пожалуйста, сюда и смотри на меня. – он полез в стол, вытащил лист бланковой бумаги (как потом выяснилось – формуляр), торопливо записал мое имя, возраст, еще что-то, затем, недоверчиво покосившись на дверь, он прикрыл свои сочинения сплетенным замком ладоней. Тотчас я заметил в его глазах какую-то бледновато-мутную рябь. И на этом фоне зрачки выглядели маленькими холодными зевами дул.

– Ну-ка, скажи мне, малыш, что ты больше всего любишь на свете?

– На свете? – задумался я вполне серьезно и вдруг решил его озадачить. Спокойно, почти целую минуту я делал вид, что формулирую про себя какой-то очень положительный ответ, потом сказал:– Вы так спросили, сэр, потому что считаете, что категория "больше всего на свете" самая подходящая для детей?

Он даже поперхнулся. Зевы его дул явно колебались.

– Нет, малыш... я спросил просто так, ты не думай...

– Ну, если просто так, тогда больше всего на свете я люблю... арт-рок.

– Арт-рок?! – он снова поперхнулся. – А почему?

– А почему вы любите убивать мух? – спросил я загадочно.

– Я не люблю убивать мух, малыш, я делаю это по необходимости...

– Вот и я – по необходимости. 

– Ты нелогичен, малыш. Как же можно любить больше всего то, что по необходимости?

– Сам удивляюсь, сэр.

– Да, малыш?

– Да, сэр.

И здесь он решил, что поймал меня на каком-то ужасном противоречии, решил и выстрелил... Он сказал:

– Ты странный мальчик, очень странный! Если не возражаешь, я возьму тебя на заметку.

– Не возражаю, ведь это ваш профессиональный интерес.

– Как ты все понимаешь!

– Я понятливый.

– Ладно, малыш, не стану тебя долго задерживать, да, только вот что, давай условимся: об этом разговоре маме не рассказывать, хорошо?

– Хорошо.

– Значит, договорились. Иди, малыш... Да, постой! Тебе понравилась наша экскурсия?

– Да, сэр. Конечно, сэр. Спасибо.

– Будь здоров!

Я встал с уютного крутящегося стула и пошел к двери. Он остановил меня последним вопросом:

– Кстати, малыш... твой отец работает репортером, правда?

– Правда, сэр. Он очень хороший репортер... А можно мне?

– Что можно?

– Спросить...

– Ну разумеется, спроси, – он выглядел благодушным.

– Ладно,– я опять сделал вид, что сочиняю взрослую мысль. – А вы не хотели бы попасть в наш семейный альбом, сэр? – и, не дожидаясь ответа, я вышел.

Да, я вышел. Я вышел первый раз с простреленным виском. Да, я вышел и посмотрел в коридор. Двое санитаров вели очередного "великого человека" под руки... Я посмотрел на него и подумал: "Доктор Пэлтиер распломбировал свои глаза. Все в порядке. Там — оружие!"

"Великий человек" прошел мимо меня и показал мне язык. "Великий человек" был хорошей мишенью. Он не мог иначе.

Мои родители тоже были хорошими мишенями.

Спустя год они погибли в авиакатастрофе.

 

Теперь мне почти восемнадцать. Я покупаю записные книжки, исписываю их всем, о чем думаю, и выбрасываю. Мне нравится, что их найдут другие и тоже потом выбросят. При счастливом стечении обстоятельств эстафета может продолжаться довольно долго. Я загадал: если встречу человека, у которого окажется одна из брошенных мной записных книжек, – он станет моим последним стрелком.

...Вчера встретил Бэйси. Она отличная девчонка! Угловатая, худющая, подстать мне. Целый день ходили с ней вместе. Мне нравится, что она умеет молчать вдвоем, говорить жестами и не требовать ухаживаний. И еще... мы оба не любим панков. Они считают себя авангардом. Они дураки. У нас, вообще, если что-то выползает на поверхность в большом количестве, тут же стремится объявить себя "первооткрывателями"... Противно. Я представляю себе тогда некого пламенного апологета, сидящего в "знойной норе" и раскладывающего: "Да, мы другие... Мы не загнанные! Мы будем ходить по домам, выбивать электропробки, заколачивать двери гвоздями и поливать ступеньки машинным маслом! Жрецы подъездов! Шаманы улиц! Да, мы – новое, новое, новое..."

Бэйси называет это "новое" "динамическим ступором", или "ступором в динамике". Ее иногда и впрямь так здорово прорывает, что я удивляюсь – как много в нас похожего. Бэйси, ты мне нравишься. Ты такой же никудышный теоретик, как и я. А ведь все никудышные теоретики рождаются не в свое время. Для них это прямо-таки бальзам на сердце – не свое время! Где еще можно так классически захиреть или получить пулю в самую "десятку"?! Молодец, Бэйси!

– Слушай, а давай плюнем на динамический ступор и пойдем завтра, ну хоть куда-нибудь! Ну хоть на пригородную свалку автомобилей... Ты не знаешь, какое это тихое и чудесное место! Однажды я написал там целую поэму... и выбросил... Пойдешь?

Вчера узнал, что в мертвых тоже можно стрелять и даже спустя несколько лет.

Мой опекун (один из "кисельных" родственников) – отвратительный гад. Мало того, что он переселил свою семейку в наш дом и открыл краник отцовского счета в банке, мало того, – вчера он продал наш семейный альбом. Это самое смелое и талантливое произведение отца досталось теперь какому-то вздорному маньяку, коллекционеру чужих реликвий. Я, кажется, понимаю: мой опекун хочет уничтожить всякую память о тех, кому он так "безутешно" оказался обязан своей разжиревшей рожей. Он даже не пожелал назвать имя покупателя. Ну, ничего, я все равно найду, а пока... Я решил сделать еще одного кандидата на столь любимое мной кладбище автомобилей.

Улучив момент, когда отвратительный гад зарылся в свои бумаги, я тихонько спустился в гараж. Опекун имел привычку часто оставлять ключи в машине. Все правильно... Мне повезло. Вы спросите, умею ли я водить? Нет, не умею, но это даже хорошо.

...Бэйси была ошарашена моим появлением "на колесах". Я сказал:

– Оцени момент! Этот новенький "форд" нуждается в приличном кювете. Садись, мы едем путешествовать.

Она не стала ничего выяснять, она только спросила:

– Ты больше не пишешь поэм?

Я сказал, что пишу автобиографию.

...Мы промотались на машине отвратительного гада несколько часов. К вечеру я уже вполне считал себя заправским водителем. Бэйси снова приятно удивила меня. Она нисколько не дергалась дорогой, а даже напротив – была как-то освобожденно-говорлива, то и дело сыпала шуточками в мой адрес и звонко смеялась. Мы дважды останавливались у закусочных.

Мне понравилось, как она ест.

У нее словно вырисовывается на лице необыкновенная детская фантазия: "Маковая булочка, а давай мы друг друга съедим. Ты расскажешь мне о своем родном дереве, а я тебе – о солнце, которое нас вырастило!" В этот момент Бэйси так чутко сосредоточена, словно боится обидеть сладкую булочку банальным переживанием.

Мы решили не возвращаться в город. Мы решили, что доверены удачному ветру, и не стали удивляться, почему нас до сих пор не остановил ни один полицейский. Может, потому, что ехали мы не совсем на машине, а как бы точнее... – на Мишени внутреннего сгорания! Нет, сказал я себе, тут не просто игра слов, тут что-то неуловимо-осязаемое! Месть и горечь!.. Впрочем, была минута, когда мне стало жалко эту быстролетную Мишень.

...Ночь застала нас в пути. Бэйси притихла и, отвернувшись, пощелкивала ногтем по дверному стеклу.

Маленькая белая совка залетела в кабину и билась о ветровое стекло, и рядом, почти тут же, но более настойчиво "бился" палец Бэйси.

Желтое яблоко луны просвечивало сквозь темную пористую листву облаков.

– Ты не боишься, ты правда не боишься? – спросил я.

– Чего я должна бояться?

– Не знаю... но, по-моему, бензин кончается.

– Тебя волнует бензин?

– Да, волнует.

– Чушь! – сказала она. – Разве ты знаешь свою Последнюю остановку? Разве ты знаешь, куда нам нужно доехать? Остановись, давай бросим машину и пойдем пешком...

– Нет, Бэйси, мы этого не сделаем.

– Тогда не спрашивай, – она ехидно покосилась в мою сторону и опять отвернулась.

– Перестань барабанить! – сказал я и, поймав совку, выпустил ее на желтую лунную волю...

Минут через двадцать мы уже стояли в окрестностях полуспящего-полуразвалившегося мотеля.

Бэйси спала. Левая ее рука лежала на сидении, и я подумал: вот теперь, когда ты спишь, странное и незнакомое существо... я  возьму твою руку, пусть она превратится в ветку, пусть зарастет она теплой душистой корой, и я не отпряну... я прижмусь к ней своими закрытыми глазами и увижу свет. Твой свет. Я умею видеть Свет... Веришь?

...Свет я увидел, но уже совсем другой – должно быть, через пару часов, в полусне.

Неразличимая тень лунатика ходила по стоянке и светила фонариком в номера. Неразличимая тень стояла напротив нашей машины и долго клацала зажигалкой. Каждая вспышка – кадр. Вспышка – контур. Негатив – вспышка... С каких это пор лунатики стали пользоваться фонариками и зажигалками? – подумал я, а потом все растворилось...

Утро разбудило нас зябкой настойчивой моросью. Небо охотно зевало и вовсю терло подпухшие веки, но попытки проясниться только нагнетали на него лишних пасмурных теней, и, наконец, оно сдалось в полном огорчении.

Я завел "форд" на последних ущербных литрах и подогнал его к заправке. Других желающих здесь не оказалось.

Парень моего возраста в замасленных джинсах вышел из красочного стеклянного павильона, размашисто чиркнул по асфальту парой своих залихватских сапожек, но так и остался стоять. Эффект чирканья интересовал его куда больше.

– Эй, послушай! – крикнул я.

– Ну, слушаю, – отозвался он.

– Может, ты подойдешь?

– Нет, – он снова чиркнул по асфальту, – не подойду. Хозяин сказал вашего "форда" не подкармливать.

– Ты шутишь?

– Была охота мне тут расшучиваться! Он сказал, а мне-то что?.. И вообще, ребята, вы бы отъехали, тут долго нельзя.

– Ну уж нет, – вспылил я, – вот пусть твой хозяин сам и отъезжает! Идем, Бэйси! Ты была права... бросим этот утиль, он нас совершенно сковал. Идем, я тебе все расскажу.

Мотель, как и следовало, был "ранней птичкой". Он уже открыл свои залетные двери, и бар, куда мы впорхнули, чинно представился и ночной совой, и рассветным жаворонком одновременно.

Мы сели у стойки. Я заказал два кофе и бутерброды.

Бэйси больше не сердилась на меня. Она сказала:

– Давай мы только здесь долго не будем.

– Ешь, – сказал я, – и не волнуйся... – и вдруг увидел фонарик. Он стоял на полке среди бутылок... и почти тотчас меня кто-то потряс за плечо сзади.

– Малыш, если хочешь, я налью тебе полный бак, а, малыш?

Мы обернулись...

Доктор Пэлтиер. Огромный, рыжий, и глаза распломбированы солидной порцией спиртного. Скоро почти шесть лет, как я забыл о его существовании.

– Ну, что же ты не поздороваешься со мной, малыш? Это твоя девочка? Познакомь, познакомь...

Голова доктора Пэлтиера странно мотнулась в сторону, но улыбнулся он не Бэйси, а мне. Честно сказать, я впервые увидел его улыбку! – мягкий, отлично сконструированный оскал.

– Бэйси, – сказал я, вот перед тобой человек, у которого есть профессиональные интересы.

– Ты, как всегда, находишь самые точные штрихи, малыш. Ты – редкий обладатель информативной экспрессии, браво!

– Почему – редкий? – спросил я.

– Ну, это нетрудно, это я в две минуты вычисляю.

– А нашу машину?.. А пустой бензобак? А с фонариком вы тоже по ночам ходите?

– Я, малыш, все – я: и машину, и фонарик... Ну, пойдем, посидим там, за столиком... Хочешь настоящей выпивки?

– Нет, – сказал я.

– Ну, тогда я себе...

Он заказал себе, и мы устроились "там, за столиком". И там, на столике, лежал объемистый синий пакет. Доктор Пэлтиер похлопал по нему любовно. Я посмотрел на Бэйси. Мне не нравились ее округлившиеся, полные тревожных зеленых хвоинок глаза.

Доктор Пэлтиер причащался и молчал, очевидно, в поисках подходящей обоймы. В нем уже проснулся стрелок, и он, стрелок, всегда был трезв, он, стрелок, всегда был фанатиком.

– Знаешь, малыш, я ведь с тобой тогда не расстался, и сейчас не расстаюсь... и, знаешь, это интересней всего: мне посчастливилось купить ваш семейный альбом.

Я подскочил.

– Нет!!

– Да, малыш, да. Твой опекун позвонил мне вчера вечером и сообщил, что ты угнал "форд"... Я решил тебя найти,– доктор снова похлопал по синему пакету.

– Верните! – сказал я. – Верните...

– Ты сядь,– сказал он, – ты еще не знаешь, какая неожиданность тебя ожидает. Девочка, усадите вашего друга.

– Не надо меня усаживать! Вы лучше себя усадите!..

– Малыш, не груби... И почему ты не называешь меня "сэр", как раньше?

– Кончились "сэры"! Все кончилось! Что дальше?

– А дальше, малыш... я собрал твои записные книжки. Ты выбрасывал, а я собирал.

– Но как? Этого не может быть... Бэйси, он лжет!

– Нет, малыш, тебе придется признать этот факт самым фантастическим событием своей истории. Надеюсь, ты не станешь требовать их назад?

– Нет, – сказал я подавленно.

– Правильно, я всегда говорил: ты странный мальчик! Ты намного старше, чем кажешься. И еще – слушай внимательно: я намерен сделать открытие! Я не могу отказать себе в таком замечательном материале, как ты. Смотри на меня и слушай... Ты – моя  мишень,>

– Да, – ответил я обессиленно.

Он изучал меня зевами своих дул, и я впервые понял – это не просто мой образ! Понял, нет, увидел... поверх моего образа накладывается еще один, совсем другой, но тоже страшный... Бэйси! Неужели она не видит? Бэйси! Как бы ей объяснить?.. Но не могу – мне трудно думать... Бэйси!

– Слушай дальше, – продолжал стрелок и фанатик, – сейчас ты отошлешь девочку, мы сядем в мою машину, и я тебя увезу, слышишь... я  увезу>! Ты понял?

Бэйси схватила меня за рукав куртки.

– Я никуда без него не уйду!

– Уйдешь, – сказал он жестко. – А ну, повтори ей!

И я повторил. Я сделал первый раз в жизни свой выстрел. Не знаю, как такое могло сработать... Не знаю. Бэйси, не уходи! Это ошибка... это вздор! Мишени так не умеют...

Она ушла. Она стала пятиться к выходу – беспомощная, нескладная, тихая...

...Не знаю, почему мы сели не в его мифическую машину, а в тот самый проклятый "форд"; не знаю, видела ли это Бэйси и где она была; не помню, сколько прошло еще времени, пока мы стояли на заправке, и сколько доктор отсыпал чаевых парню в замасленных джинсах; не знаю, что имел ввиду мой стрелок, говоря о моем> не помню... Я помню трассу!

...Тонкая фигурка показалась впереди у обочины. Когда разрыв между нами сократился, тонкая фигурка сорвалась с места и побежала навстречу. Доктор Пэлтиер улыбался. Он знал психологию, он знал, что тонкая фигурка начнет метаться, и прибавил газ. Но тонкая фигурка не металась. Встречный вырвался так стремительно, что его надрывный сигнал и свист тормозов означали только одно – бессилие.

– Остановись, сволочь! – закричал я и со всей силы ударил в мягкий, отлично сконструированный оскал. В считанные секунды нашу машину успело снести вправо, но встречный...

Встречный встретил ее – мою Бэйси.

...Она лежала на мокром асфальте. Белое мокрое платье. Русые мокрые волосы. "Вот сейчас, сейчас... подожди, подожди... я возьму твою руку, пусть превратится она в ветку, пусть зарастет она теплой и душистой корой, я не отпряну!.. Я прижмусь к ней закрытыми глазами и увижу Свет..."

Он подошел тихо, как тогда, в баре, как тогда, ночью, с фонариком.

Я не повернулся. Я сказал:

– Доктор Пэлтиер... да у вас же!.. у вас же тумблер за ухом…

Он понял. Он стремительно вернулся в машину, и я услышал, как лихорадочно завизжал сумасшедший двигатель.

Мы остались.

Мы остались среди неба, среди мороси, среди осколков стекла и среди онемевших, омертвевших иголочек хвои...

 

Сейчас я допишу эту последнюю записную книжку и выброшу. Я сделаю это в надежде, что она больше не попадет в руки доктора Пэлтиера. Он хотел увезти меня в мое>. Не нужно. Теперь я совершенно уверен, что для настоящей Мишени только то время имеет смысл, в котором она живет. Теперь я знаю, что время измеряется разными величинами: иногда секундами, иногда метрами, иногда совестью.

Мне везет. Я часто встречаю людей с "профессиональными интересами". Многие из них любят заполнять формуляры, изредка я вижу у них неплохо замаскированные тумблеры за ушами, опломбированные глаза, в которых... вы уже знаете – оружие! Словом, мне везет.

Я не встречал больше мой Бэйси. Наверное, потому, что моей Бэйси больше никогда не будет. Прошло уже два года, как ее нет. Но я ее не терял. Я думаю вместо нее. Вместо себя. Вместо нас. За нас. Я думаю о "динамическом ступоре".

Удивительно, как этот потрясающий нонсенс не дает пробуксовки нигде в нашем мире. Ни на ямах, ни на поворотах, ни на грязной запущенной колее. Боюсь, правда, на ровном месте может не получиться. Хотя, кто знает! У нас ведь "ровное место" – это если не сам ум – плоский, то хотя бы перспектива вокруг ума – плоская и доступная, как гладильная доска. А на гладильной доске ну кто же станет буксовать? Вот я и боюсь. Хотя зря, конечно. Ровных мест во вселенной, говорят, маловато, а раз так – динамический ступор нам обеспечен. И скорость нам обеспечена. И цель. А цель, вы не забыли, что такое цель?.. Это то, во что целятся и иногда попадают. Значит, все правильно. Значит, я и есть живая мишень. Я – мишень.

Я люблю дышать воздухом автомобильных свалок и выбрасывать, выбрасывать свои мысли.

 

Июнь 1986 г.

Симферополь

Комментарии читателей: