Пробы

 

Чудовище выпрямилось во весь свой огромный рост, вскинуло лапы со страшными кривыми когтями и издало – вытолкнуло из себя томившийся, казалось, не только в грудной клетке, но и во всем его чудовищном теле долгий, раскатистый рык. Потом оно опустило лапы и спросило стоящего рядом режиссера:

 - Ну, как?

Режиссер покачал головой.

 - Почему? – расстроено воскликнуло чудовище.

 - Не впечатляет.

Чудовище обиделось.

 - Ну, знаете ли…

 - Знаю! – перебил режиссер. – Но, простите, мне не нужна драматизация момента. И актерская игра не нужна. Мне нужно просто чудовище. А Вы переигрываете!

 - Но я и есть чудовище! Я веду себя, как обычно. Я не могу переигрывать!

 - Еще как можете! – воскликнул режиссер и вдруг задумался: - Как бы Вам объяснить… Ну, вот взгляните! Наш фильм называется «Кровь и кишки». Вон кровь в бочке, а это, в пакетиках рядом, кишки.

Чудовище посмотрело в указанном направлении и сглотнуло… не без труда подавив рвотный рефлекс.

 - Они просто лежат в пакетиках, - продолжал режиссер. – Они не переигрывают, и это то, что надо.

 - А как они могут переигрывать? – удивилось чудовище. – Они же кишки.

 - Вот именно! – воскликнул режиссер и принялся ходить из стороны в сторону. – Вот именно! Двигайтесь, как чудовище! Думайте, как чудовище! Станьте чудовищем!

 - Я и есть чудовище.

Режиссер остановился и пристально оглядел собеседника.

 - Допустим, - сказал он. – Но у чудовища шерсть должна быть бурая, слипшаяся от крови. А у Вас – голубая и лоснится!

 - Я в специальный салон ходил, - с гордостью ответило чудовище. – Хотел подойти к роли творчески.

 - Вот не надо мне творческих подходов! – режиссер снова заходил туда-сюда. – Не надо мне голубой шерсти! Мне нужна обычная, грязная буря шерсть! Мне нужна шерсть, слипшаяся от крови! Мне нужна кровь!

 - И кишки…

 - И кишки!

 - Так вон они лежат.

Режиссер остановился, тяжело перевел дыхание.

 - Мне неудобно Вам отказывать, но я не могу взять Вас на эту роль.

 - Но я же единственное чудовище на студии! – выдало чудовище последний аргумент.

Режиссер лишь устало отмахнулся.

 - Вон того парня в костюм оденем.

 - Но он же подсобный рабочий!

 - Сойдет.

Чудовище совсем расстроилось. Глядя в пол между своими лапами, оно с последней надеждой спросило:

 - А если я шерсть перекрашу и испачкаю?

Режиссер покачал головой.

 - Можно, конечно, попробовать, но я не думаю, что оно того стоит… Слушайте! Вы, знаете, что! Идите-ка Вы в соседний павильон! – оживился он вдруг.

Чудовище насторожилось.

 - А что там?

Режиссер приблизился к чудовищу и погладил его по голубой шелковистой шерсти на груди.

 - А там, дорогой Вы мой, снимается мелодраматический сериал. Я думаю, Вы будете прекрасно смотреться в кадре в роли, скажем, ковра в спальне! Так что идите, идите, друг мой, Вы очень талантливы, Вас обязательно ждет успех.

Чудовище грузно вздохнуло и поплелось в соседний павильон открывать новые творческие горизонты. Режиссер проводил его всеми своими шестью глазами и с облегчением смахнул пот со лба щупальцем. Теперь его мечта точно сбудется: он наконец-то снимется в собственном фильме!

 

Красавище и Чудовица

 

Поленья в камине нежно потрескивали, и эту приятную домашнюю мелодию нисколько не портила приглушенная ругань хозяев, доносившаяся с верхнего этажа. Хозяева были еще молодыми людьми, поэтому ругались с энтузиазмом.

 - Неужели тебе совершенно не понравился мой подарок? Безусловно, ты стоишь большего… - стараясь не потерять остатки лица, произнес он.

 - Ты что, назвал меня проституткой?.. – вспыхнула она.

 - Хрусь-хрусь, - сказало полено в камине.

Генри поерзал в кресле. Хозяйская мебель была для него велика и неудобна, особенно с учетом того, что хозяева замка еще не совсем были его, Генри, хозяевами.

 - Слушай, а ничего, что мы здесь сидим? Хозяин, наверное, рассердиться, если увидит… А?

 - Не беспокойся, - не старый еще мужчина, занимавший второе кресло поодаль от очага, сделал неопределенный жест в сторону лестницы, которая вела на верхние этажи и с которой, по логике вещей, в любой момент мог спуститься хозяин. Это был дворецкий – в настоящей ливрее, которую он носил с гордостью, хотя та немного вытянулась на локтях и провисла на груди, с настоящими бакенбардами, реденькими и седыми, которые он тоже носил с гордостью, потому что в замке он был самым уважаемым человеком. После хозяина, разумеется, да, наверное, еще старика-егеря, который отвечал за охоту.

 - Ну, как это не беспокоиться, - я же не хочу, чтобы меня вытурили отсюда, еще не взяв на работу…

Больше всего в жизни Генри не выносил неопределенности. Еще он не любил мамаш с чутким слухом и тяжелой рукой и когда губы хорошенькой девчонки пахли луком.

 - Не беспокойся, - повторил дворецкий. Он ненадолго замолчал, потом зевнул, взглянул на часы над камином и добавил: - С полчаса они еще будут выяснять отношения, потом хозяйка выставит своего супруга из комнаты, хозяин медленно спустится вниз, увидит меня, вздохнет и скажет: «А что, приятель, не пропустить ли нам по глоточку?» «Сию минуту распоряжусь» - отвечу я. «Давай-ка в мой кабинет», - скажет он и удалиться. Я поднимусь следом за ним, потом Рон – мальчишка с кухни, ты его видел, – притащит наливочки из буфета и закуски, мы пропустим по глоточку и к утру будем пьяны, как свиньи… - он снова зевнул. – Так всегда бывает. Тебе не о чем беспокоиться.

 - Погоди, погоди. Ты забываешь кое о чем.

 - Да?

 - Обо мне. Спускается хозяин с лестницы и видит меня…

 - А-а… Ну, он спрашивает: «Кто это такой?» «Это мой племянник, - отвечаю я. – Добрый малый! Мастер на все руки. Он очень хочет работать у вашей милости». «А, ну отошли его на кухню, пусть его покормят ужином и устроят где-нибудь на ночлег. А утром пусть справится у конюхов или на псарне, там вечно рук не хватает. А мы с тобой пропустим пока по глоточку, а?» Вот и все.

Перспектива, обрисованная только что, Генри понравилась. Особенно про ужин: это будет уже второй ужин за сегодняшний день, что весьма кстати, потому что ни завтрака, ни обеда у него не было. Генри ушел из дома засветло и до сумерек плутал по лесу. Идти по дороге он не решился: у стражи замка давно вошло в привычку гонять всех деревенских, алчущих поправиться на хозяйских хлебах. Конечно, у Генри был узелок с едой, приготовленный с вечера, но, как только он решил передохнуть и подкрепиться и даже нашел для этого подходящую полянку, выяснилось, что еду утащили проворные младшие братишки, а в узелок вместо сыра, хлеба и яблок натолкали старых тряпок. Генри не сердился на них: он плохо представлял себе, когда увидит этих проныр снова…

 - …И не смей думать, что я грубая и капризная! У меня отличная репутация. Мне двадцать один, а я еще не сделала ни одного аборта!

 - Дорогая, я всегда говорил тебе: ты моя самая большая любовь…

 - Ты хочешь сказать, я толстая? Я самая толстая из всех баб, которых ты драл?!.

 - Хрусь, - возмутился камин в унисон с хозяйкой.

 - И часто у них такое? – поинтересовался Генри.

 - Раз в месяц, - благородные морщинки у губ дворецкого растянулись в улыбке. Хитрый глаз скосился, подмигнул.

 - А-а, понятно.

 - Да что тебе может быть понятно? Эх, молод ты еще для понимания…

Генри состроил такую же хитрую гримасу.

 - Мне понятно самое главное: после таких вот стычек ты надираешься с хозяином и он изливает тебе всю свою душу, что обеспечивает тебе привилегированное положение в замке, несмотря на твою весьма скромную должность, и, возможно, является некоторой гарантией моего сытного будущего.

На этот раз дворецкий соизволил повернуть к собеседнику голову. Две белесые дуги, на которых когда-то росли брови, круто выгнулись, и мужчина на секунду напомнил чучело совы в доме Генри – старую, пыльную, беспрестанно линявшую птицу, ошалевшую от всего, что приходилось видеть ее искусственным глазам. Генри захихикал. Следом за ним рассмеялся и сам дворецкий.

 - Хрусь, - из очага вылетела пара рыженьких искорок. Пометавшись в потоке дыма и горячего воздуха, они нырнули в дымоход и исчезли там.

Дворецкий наклонился, пошевелил поленья кочергой, подбросил еще.

 - Интересно было бы узнать, - начал Генри. – А что делает хозяйка после того, как выставляет из спальни мужа?

 - Большинство человеческих неприятностей начинаются со слов «Интересно было бы узнать», - философски заметил дворецкий. И, прищурившись на племянника, сказал, как отрезал: - даже не думай. Хозяйка – женщина верная.

 - А гонор у нее, как у распутной деревенской девки.

 - Она и есть распутная деревенская девка.

Настал черед Генри изображать на своем лице высшую степень удивления. Словно воспользовавшись возникшей паузой, донеслись голоса сверху:

 - …Солнышко мое, лапушка моя…

 - Вот-вот! Я всегда знала, что нужна тебе, как собаке пятая нога!..

 - Объясняю. Девицу эту хозяин привез с охоты. Были сумерки, он уже возвращался в замок по старой лесной дороге. Вдруг собаки что-то почуяли, рванули вперед, сгрудились. Когда их отогнали, выяснилось, что поперек дороги лежит эта самая девица. Юбка задрана, ноги раскинуты в разные стороны, сама пьянющая мертвецки. Но хозяину приспичило поиграть в благородного рыцаря. Затащил ее к себе на седло, повез в замок. Наутро девица очухалась, опохмелилась и стала устанавливать свои порядки. С тех пор и живут полноценной семейной жизнью.

 - А почему хозяин ее не выставит, если у нее такой дурной характер?

 - Ну… Кто ж его знает? Во-первых, хозяйка очень красивая женщина…

 - Наслышан, - вставил Генри.

 - Вот-вот. Я допускаю мысль, что она не просто красива, но еще и настолько во вкусе хозяина, что тот и в самом деле ее любит. А во-вторых… - в голосе дворецкого послышались неожиданно добродушные нотки. - Во-вторых, она просто прирожденная хозяйка. То, что надо – и для замка, и для всех земель, принадлежащих хозяину. Хоть и дурной характер, а сметка крестьянская, что тут еще говорить. Да и хозяину это супружество пошло на пользу: раньше в окрестных деревнях его только чудовищем и называли. Эти его охоты, загулы, забавы с девицами… А по осени так и вообще всех крестьян обдирал, как липок. Чтобы было, на что кутить всю зиму. А теперь – не узнать: остепенился, облагородился. Дружков-прихлебателей раньше тут целый табор обитал – всех разогнал. Дела в гору пошли. Попивает, конечно, иногда – но так как же, расслабиться тоже надо…

 - Да-да, глоточки. Я уже понял.

Дворецкий ничего не ответил, только покачал головой.

 - А хозяйка – она и вправду красивая? Или это просто так болтают? Вот ты скажи…

 - Правда, правда. Ее даже зовут так – Бэла… - дворецкий вдруг усмехнулся: - Но деревней от нее прямо-таки несет. Поднимаюсь тут на днях к хозяину в кабинет и становлюсь свидетелем такой сцены. Хозяйка собирается на прогулку по парку, горничная ее спрашивает: «Вам туфли принести?» Хозяйка отвечает: «Ага». Горничная: «Какую пару: белую, вишневую или коричневую?» Хозяйка: «А все равно. Я в сапожках пойду. И вообще, гулять сегодня холодно».

Дворецкий захихикал. Генри улыбнулся. Буря на верхних этажах постепенно стихала, доносились лишь отдельные усталые всполохи.

 - А знаешь, что хуже всего? – закончил старик. – Что если кто-нибудь напишет об этом сказку, все будет перевернуто с ног на голову!

 - Хрусь, - согласился с ним огонь в камине.

ИМЯ

Сказка

 

Жил-был на свете мальчик. Его звали Вова, и ему очень нравилось его имя. Как хорошо оно звучит! – думал мальчик. Очень похоже на слово «клёво» или даже просто на трубу большого красивого парохода: «воооо-ваааа…» А как приятно было слышать мамино «Вова, обедать!» или «Вова! По телевизору начинаются твои любимые мультфильмы!» Или вот это: «Ты у меня такой умница, Вова!» А еще папа: «Вова, сегодня мы с тобой идем на футбол!» Ура, футбол! – думал мальчик. Или бабушка, приезжая в гости: «Вова, я привезла тебе гостинчик! Иди-ка, посмотри, что тут у меня, Вова!» По имени мальчика не звал только пес Дымок. Но Вова на него не сердился за это: пес ведь был собакой, а собаки вообще не умеют разговаривать.

Вове нравилось его имя так сильно, что он часто произносил его, нараспев или шепотом, как получалось. А когда мама стала показывать Вове разные буквы, он сразу же попросил: а напиши мое имя! Мама, конечно, написала. И даже объяснила, как из букв получается слово.

 - Это, значит, «вэ», это «о», это опять «вэ», а это «а»! Получается «Во-ва»! – воскликнул мальчик. - Вова! Вова!

Он выучил три буквы, из которых так легко составлялось его имя, и больше учиться не захотел: другие буквы его не интересовали. Да и зачем они вообще нужны? От них же никакого толку, в отличие от этих… этих… Особенных!

 - Вова! – гордо сказал мальчик.

Эти три буквы он запомнил накрепко. Он старательно перерисовал их на листок бумаги, а потом еще, еще и еще.  Сначала получалось не очень, «вэ» иногда смотрели не в ту сторону, в которую нужно, а «о» было похоже на свернувшегося червячка. Но потом буквы стали прямые, одинаковые, и стало понятно, что они очень подходят для того, чтобы складываться в такое хорошее имя – Вова.

Когда буквы кривились уже не так сильно, как раньше, мальчику настолько понравилось писать свое имя, что он стал писать его везде, где только получалось, и чем угодно. Фломастером или карандашом дома на обоях и мебели, мелом на асфальте, заборе, стенах домов и киосках – везде можно было найти замечательное имя «Вова», выведенное детской рукой. А однажды мальчик несколько раз выцарапал свое имя гвоздиком на лавочке во дворе, а потом на дереве и столике в песочнице. Даже на любимом футбольном мяче шариковой ручкой было выведено кривоватое «Вова». Прошло совсем немного времени с тех пор, как Вова научился писать три заветных буквы, а на него уже отовсюду смотрело его великолепное имя. Но Вове этого казалось недостаточно, и он писал, писал, писал…

Соседи ругались. Папа строго-настрого запрещал писать свое имя где попало и ставил в угол за шкафом. Мама грустно качала головой. И все, конечно, пытались объяснить, что это нехорошо. Но Вова не понимал, как такое может быть: такое хорошее имя – а писать его нехорошо? Он хмурился, смотрел исподлобья и со всем соглашался. А когда непонятные объяснения заканчивались, Вова снова принимался за свое. И постепенно к нему возвращалось хорошее настроение, испорченное взрослыми. «Наверное, они мне просто завидуют, - думал Вова. – Ведь у меня есть такое хорошее имя, а у них его нет…»

Но однажды Вове приснился сон. Ему приснилось, что он идет по широкой улице, и всюду – на тротуарах и мостовых, на стенах домов и фонарных столбах, на вывесках, больших стендах и даже на афишных тумбах – всюду написано имя «Вова». И все это мигает, блестит, сверкает, и тянется к Вове, и радостно кричит:

 - Взгляни! Посмотри сюда! Я Вова! И я Вова! Я тоже Вова! Вова!..

А сам Вова идет и идет по улице, улыбается, смеется, и все вокруг смеется, улыбается ему.

Вова проснулся в отличном настроении, как будто бы только что не спал, а писал свое имя. Написал его раз десять а то и двадцать. А еще с кухни пахло чем-то очень-очень вкусным… Сырники! Точно, сырники! С вареньем!

Вова выскочил из-под одеяла и, даже не подумав переодеть пижаму, побежал на кухню.

 - Доброе утро, мама! – воскликнул Вова и уселся за стол. Перед ним уже стояла тарелка, а около тарелки стояла пластмассовая машинка. Вова очень любил эту игрушку. Кончено, на красном кузове самосвала фломастером было написано «Вова».

 - Вот и сырники готовы, - сказала мама, выкладывая на тарелку перед машинкой два больших, горячих, пышных сырника. – Кушай, мой хороший.

Вова схватил сырник и, дуя на пальцы, принялся его жевать. Мама нахмурилась.

 - Ты чего это не кушаешь? – спросила она. – Горячее? Дай-ка подую…

Она взяла тарелку и действительно подула на оставшийся сырник.

 - Вот, теперь не так горячо. Кушай, Вова, - сказала мама…

И погладила пластмассовую машинку по кабине.

Вова чуть не подавился. Следя за мамой, которая по-прежнему его не замечала, он дожевал свой сырник – тот уже не казался ни горячим, ни каким-то особенно вкусным. Потом Вова встал из-за стола и первый раз в своей жизни без напоминания мамы отправился чистить зубы. Потом он оделся и даже причесался. А потом он сел в своей комнате и стал ждать.

Он ждал, что мама вспомнит о нем и придет… Ну, не для того, конечно, чтобы дать еще сырников, хотя кушать хочется. Просто…

Вове вдруг стало грустно-грустно. Время шло, мама все не приходила. Вова сидел тихонечко, так, что, кажется, слышал, как он сам моргает. Еще было слышно, что мама до сих пор хлопочет на кухне.

Наконец Вова не выдержал. Полный какой-то не то решимости, не то обиды, он встал и пошел к папе.

Папа сидел в кресле и смотрел футбольный матч. Появление сына он тоже не заметил. Он смотрел на светящийся экран, а на коленях у него лежал мяч. Да, тот самый, любимый Вовин мяч, на котором он Вова тоже написал свое имя!

 - На следующих выходных мы с тобой на стадион сходим. А, Вова? – спросил папа и похлопал по мячику. Тот даже кивнул как будто бы.

Вовка убежал в свою комнату, громко стуча пятками по полу, и спрятался в угол. Да, тот самый угол, в который папа иногда ставил Вову за непослушание.

На глаза наворачивались слезы. Было невероятно, невыносимо обидно. Что они все, с ума посходили? Вова – вот он, живой и настоящий, а они разговаривают с вещами! Сырниками их кормят! На футбол поведут! А как же он, единственный и настоящий Вова? Так же просто не может быть!

А еще в комнате полно вещей, подписанных его именем. Вот кроватка – на ней выцарапано «Вова», и она стоит вся такая гордая – я, мол, Вова! Вот стул - тоже Вова, выскочил на середину комнаты и ухмыляется! А вон игрушки: высыпали из коробки и словно галдят: я Вова, я Вова! Смотреть противно!

Странный шум отвлек мальчика. Что-то шуршало! Может, это мама с папой пришли в себя и наконец-то поняли, что натворили? Да!

Вова выглянул из-за шкафа. На полу его комнаты со рваной картонкой играл Дымок. На картонке было большими буквами написано: «Вова».

Нет, это было уже чересчур. Нужно срочно, срочно что-то делать!

Вова решительно выполз из угла, отыскал свой самый яркий черный фломастер, подошел к зеркалу и, задрав мокрой ладошкой челку, принялся у себя на лбу выводить большое и четкое «ВОВА».

«Вэ» обернулась в неправильную сторону. «О» превратилось в червячка. Но вот последняя палочка – и слово закончено. Вова побежал на кухню.

 - Мама! Мамаааа! – закричал он. – Смотри! Я – Вова! Вова – это я!

Мама обернулась к нему и улыбнулась.

 - Доброе утро!

 - Мааааа…

Вова уткнулся в мамин передник и заплакал, принялся растирать по лицу и шее слезы, перепачкался. Мама обняла его и крепко прижала к себе. Из комнаты вышел папа.

 - О, а чего это мы ревем? А, Вова?

Вова ничего не ответил. Он плакал, уткнувшись в мамин передник. Только сейчас ему стало по-настоящему страшно оттого, что родители могли так и не узнать, не заметить его больше никогда.

Встревоженный всеобщей суматохой, из комнаты, цокая лапами по полу, вышел Дымок. Он не умел разговаривать, как люди, и слов никаких не знал. Но, кажется, ему стало жалко маленького мальчика, и он, решив его подбодрить, ткнулся мокрым носом в его коленку.

С тех пор Вова больше не писал повсюду свое прекрасное имя.

 

Монстр

 

 - Здравствуй! Я Принцесса, - сказала Принцесса и улыбнулась.

 - Здравствуй. Я Монстр, - ответил Монстр и тоже улыбнулся.

Улыбки получились непохожие.

 - А что ты здесь делаешь? – спросила Принцесса, поскольку была хозяйкой дворца и никакого монстра в гости не приглашала и не ждала, это точно.

 - А я пришел за тобой, - честно ответил Монстр. – Он высоко поднял лапы, растопырил пальцы, на которых были ужасные, давно не стриженые когти, и зарычал, после чего стало понятно, что зубы Монстр не чистил тоже очень давно.

 - А зачем я тебе? – спросила Принцесса. Она совсем не испугалась, потому что не знала, что огромных рычащих монстров надо бояться.

 - Я тебя украду и унесу в свое логово, - сказал Монстр, опуская лапы.

На этот раз Принцесса долго думала, прежде чем спросить что-либо еще. На самом деле она вспоминала, зачем сказочные монстры обычно воруют сказочных принцесс. Монстр тем временем покорно ждал, почесывая левой задней лапой лодыжку правой. Наконец Принцесса спросила:

 - Ты меня съешь?

 - Нет, конечно! – воскликнул Монстр. – Я запру тебя в самой дальней и темной пещере моего логова, рыцари и принцы будут пытаться тебя освободить, а я их буду побеждать и есть.

 - А когда рыцари кончатся?

 - Ну, тогда я съем уже тебя, - уверенно заявил Монстр. Видимо, это была уже не первая Принцесса в его монстровской жизни.

 - Понятно…

Принцесса глубоко вздохнула. Она обвела взглядом свою милую комнатку, где каждая вещица знала свое место, было дорога и любима, посмотрела на высокую мягкую кровать под розовым балдахином, в которой так любила нежиться, заметила на прикроватном столике в изящной хрустальной вазочке уже подтаявшее ванильное мороженное с вишенкой и серебряной ложечкой – Принцесса как раз приказала его подать перед визитом Монстра… В шкафу Принцессы, который стоял неподалеку от кровати, было полно замечательных платьев, пушистый ковер в ее комнате был устлан самыми лучшими во всем королевстве игрушками, а если они надоедали, то можно было одним хлопком в ладоши позвать музыкантов, танцоров и певцов. Из сада, где располагалось множество качелей, каруселей и прочих детских радостей – даже небольшой аквапарк был – доносился радостный смех ее придворных друзей. Менять все это на мрачную сырую пещеру, где придется сидеть в ожидании принца или рыцаря, который, может, и не приедет вовсе, а если и приедет, то, может, и не станет драться с Монстром, а если и станет, то, может, и не победит его совсем – кто же на такое согласиться-то?

Принцесса заложила руки за спину, поковыряла носиком атласной туфельки цветочки на ковре.

 - А знаешь, Монстр, Я плохая принцесса, никто не придет спасать меня, - заявила она вдруг. Монстр удивился.

 - Плохая принцесса? А разве такие в сказках бывают?

 - Не знаю, как в сказках, а на самом деле бывают! – заверила его Принцесса. – Вот я, например. Я капризная, избалованная и вздорная девчонка, так все мои няньки считают. Я ем только сладости, сплю когда хочу и сколько хочу, весь день играю и никогда не убираю за собой игрушки. А еще… - Принцесса набрала воздуха в грудь побольше и стала с вдохновением рассказывать о том, какая она скверная. – А еще… - повторяла она. Монстр слушал.

 - Поэтому никто меня спасать не приедет, а ты умрешь от голода. Так что можешь идти искать другую принцессу, - завершила свою тираду она.

Монстр понимающе покивал, тоже глубоко вздохнул. А потом как-то странно потянулся, вылез из своей собственной шкуры – и накинул ее на Принцессу! Шкура скрыла под собой Принцессу целиком и мгновенно приросла к ней.

 - Ой-ой-ой! – закричала Принцесса. – Что ты наделал, Монстр!

 - Ты рассказала о себе столько всего гадкого, что я решил, что ты больший монстр, чем я, - как ни в чем не бывало ответил Монстр, который, конечно, никаким монстром уже не был.

 - Но я же тебе наврала, чтобы ты не похищал меня! – Принцесса всхлипывала где-то в глубине шкуры Монстра, безуспешно пытаясь оторвать ее от себя. Голос ее звучал гулко и жутко. – Я же наврала все!

 - А я тебе поверил, - развел руками Монстр.

 - Но я не монстр! Я не хочу быть монстром!

 - А вот сейчас я тебе не верю.

 - И что же мне теперь делать? - бывшая Принцесса села на ковер и горько заплакала.

 - Ну… Это уже другая сказка - ответил бывший Монстр.

 

Паршивый пес

 

Дверь приоткрылась, и в щель, куда, наверное, не пролетела бы и бабочка, юркнул Володька. С усилием упершись ладонью в теплое, пахнущее домом дерево, он прижал дверь к косякам. Петли негромко пискнули. Володька не успел решить, хорошо это или плохо: бабушка, стоявшая у плиты спиной к нему, все равно не обернулась. Толи не слышала, толи… сердилась.

Конечно, сердилась. Глупо было надеяться на то, что это не так.

Володька пробрался вдоль стены и сел на лавку. Несколько минут он сидел молча, лишь изредка, тихонько, как бы невзначай всхлипывая да растирая по лодыжке струйку крови, сочившуюся из разбитой коленки. Бабушка тем временем – большая, теплая, домашняя бабушка – возилась у разделочного стола. Время от времени она неопасно пошатывалась – подавалась к плите, на которой бурлили и булькали кастрюли. Запах говяжьего бульона в доме стоял одуряющий: казалось, голодный желудок вот-вот вывернется наизнанку и высунется наружу – пусть не поесть, но хотя бы впитать ароматы. А то, что находилось ниже желудка и не имело даже теоретической возможности вывернуться, ныло и возмущалось. Наконец Володька осторожно позвал:

 - Баб… А баб…

Бабушка не оборачивалась. Ее большая широкая спина – а спиной ведь иногда можно выразить не меньше чем лицом, – красноречиво говорила, что ничего не будет. Ни прощения, ни обеда.

 - Ну бабушка… - захныкал Володька.

 - Что тебе бабушка? Что? – бабушка всплеснула руками.

Движения ее были резкими, порывистыми. Они отражали недоброе настроение пожилой женщины. Володька старался не приставать к бабушке, когда она двигалась так, даже если не он был причиной расстройства. И только в исключительных случаях…

 - Баб, дай зеленки… пожалуйста…

Бабушка бросила короткий взгляд через плечо. Для себя она уже оценила разбитую коленку и решила, что в воспитательных целях с зеленкой можно повременить.

 - Не будет тебе никакой зеленки, - заявила она. – Ишь, еще чего – зеленку на тебя переводить! Тебе все одно: что мажь, что не мажь, через день расквасишь опять. Не коленку, так нос, не нос, так локоть.

 - Ну баба… дай, а…

Бабушка повернулась наконец ко внуку и уперлась кулаками в бока.

 - Сказано: не будет тебе зеленки! Пускай там у тебя зараза начнется, нога загниет и отвалится! Не будешь где попало целыми днями носиться!

Сказав это, бабушка снова отвернулась и принялась убирать со стола. Звякала и звенькала посуда, в пару, валившем из-под крышки кастрюли, болталась очумевшая от запаха муха.

Успокоившийся было Володька снова всхлипнул. Потом еще. И еще. Ему очень не хотелось терять свою ногу, ведь это была его личная, собственная и очень нужная нога. Но бабушка зеленки не давала, а зараза, наверное, уже попала в ранку, пустила там свои гадкие белые корни, и, если сейчас, вот прямо сейчас ничего не предпринять, все случится, как сказала бабушка, – нога отвалится! От этих мыслей Володьке стало так страшно, что коленка заболела сильнее. И все же он твердо решил, что сделает все возможное…

Внук притих, и это насторожило бабушку. Она обернулась и ахнула:

 - Что ж ты такое делаешь! Ах ты, Господи! Прекрати, прекрати сейчас же!

Володька поднял на бабушку свои большие, полные слез голубые глаза, потом опустил голову и снова принялся вылизывать разбитую коленку.

 - Прекрати! Прекрати, кому говорят! – в голосе бабушки слышались сердитые и жалостливые нотки одновременно. Она подскочила к внуку, схватила его за руку, сдернула с лавки, усадила на стул.

 - Сиди! Сиди, кому говорят! И чего тебя черти носят, где попало… Достался же ты мне на старости лет, как с цепи спущенный, прости, Господи…

Несвязно причитая, бабушка слазила в аптечную полку, приготовила похожий на ягодный компот раствор марганцовки, взяла бинт, потом передумала, положила бинт на место и оторвала лоскут от столовой тряпицы.

 - За что ж меня так боженька наказал-то? Горбаться целыми днями, ни помощи тебе, ни спасибо, да еще и тебя, убогого, на меня повесили, когда ж это кончится…

Приговаривая, бабушка промывала разбитую Володькину коленку и роняла в миску с марганцовкой крупные тяжелые слезы. Володька смотрел на бабушку, на розоватый пробор в седых волосах, на крупные, разбитые работой руки, на которых помимо положенных линий время нарисовало еще десятки – покороче и подлиннее – и силился понять, отчего же бабушка плачет.

Плакать было отчего: Володькина мама, бабушкина дочка, осталась с Володькой одна. Муж ее бросил, выгнав из жилья, за метры которого и алименты мать судилась с не бывшим еще, но уже и не родным мужем третий год. Одновременно с этим она пыталась хоть как-то устроить и личную жизнь. Володьку же пока, на летние каникулы перед вторым классом, отослали к бабушке в деревню, откуда восемь лет назад в университет и почти сразу же замуж уехала его мать.

Володьке в деревне нравилось. Можно было целыми днями носиться по улице, лазить по деревьям, купаться и бродить в лесу. Дома он почти не появлялся, разве что ночевать приходил да перекусить – иногда. Это-то и заставляло бабушку переживать. Она любила внука и, стоило Володьке исчезнуть с ее глаз, начинала беспокоиться за него. А вдруг упадет откуда, подерется с кем, взлезет в чужой огород, заблудится в лесу, собаки покусают, машина собьет на шоссе, как дурного пса… Случиться могло все, что угодно. Володька был не хулиганистым, но чрезвычайно любопытным мальчишкой. А любопытство часто приравнивается к хулиганству, особенно напереживавшимися за свою жизнь бабушками с большим, тревожным и любящим сердцем.

 - Ну, где ты на этот раз коленку убил?

 - О коряжку споткнулся.

Бабушка выплеснула остатки марганцового раствора. Пока розовая вода с громовым грохотом стекала в пустое ведро под раковиной, бабушка щедро налила в металлическую миску супа.

 - О коряжку он споткнулся… Ешь давай.

Второй раз предлагать не пришлось. Володька придвинул к себе миску и бодро замолотил ложкой. Примирение было достигнуто.

А вечером того же дня бабушка, уже смеясь, рассказывала зашедшей на огонек соседке Антонине Ивановне, как Володька зализывал раны. Соседка хохотала, прихлебывая чай. Посмеивалась и Олька, беленькая конопатая девчушка лет десяти, соседкина внучка. Бабушка уже без горечи, только для проформы жаловалась на Володьку:

 - Бестолковый он у меня, Тонь. Надоумишь его – сделает, не скажешь – сам никогда не догадается. А не доглядишь за ним – ищи-свищи! Что пес бродячий, прости, Господи.

 - А помнишь, Наталь, у вас кобель был…

 - Во-во! – подхватила бабушка. – Такой же бестолковый…

 - Я не бестолковый! – выкрикнул сидевший на лавке Володька. За окнами моросило, и это была единственная причина, по которой он находился дома.

Старушки оглянулись. Баба Тоня улыбнулась, сощурив почти ничего не видевшие глаза.

 - Я… толковый! – гордо заявил Володька. И тут же спросил: - А что за кобель?

 - Да тебя тогда еще и в проекте не было, - отмахнулась бабушка. – Дед твой Семен, царствие ему небесное, живой еще был. Он этого пса беспутного и повесил, когда мамка твоя родилась.

 - А что пес ему сделал?

 - Да ничего! – громко сказала бабушка.

Володька вжался в стенку, чувствуя, что бабушка опять сердится. Только непонятно было из-за чего. Володька не хотел сердить или расстраивать бабушку и поэтому молчал. А бабушка, тяжело переведя дыхание, неохотно заговорила:

 - Толку от этого пса не было никакого. Даром что здоровый, как теленок, - дурак дураком. Пока на цепи сидит, вроде лает, да что толку от одного собачьего бреха? Ластился ко всем – что свои, что чужие, все одно. А спусти его с цепи, так ускачет и вернется через месяц. Тощий, паршивый. Отожрется – и опять за свое. А главное, детей любил. Увидит – ластится, лизаться лезет. А сам-то размером с жеребенка! Дети в крик, а ему все игрушки. Он же и прикусить мог – несильно, но много ребенку надо? Вот бабы к моему Семену и пристали: сделай что-нибудь с собакой. Дед пробовал его на цепи держать, да какая цепь этакого зверя удержит? Особо если сука какая охочая в соседней деревне, прости Господи… Вот и отвел он его к лесу, повесил на дубе, да там и закопал. Да что теперь говорить… Зря животину сгубили, конечно.

 - Значит, жалко было?

 - А как же не жалко? Жалко, еще как. Только вся деревня была недовольна, за глаза врагами народа называли, фашистами.

 - Наталь, а ты к Семену-то на могилку ходила? – спросила баба Тоня. – Не глянула, как там мой лежит?..

Старушки говорили о чем-то еще. Но Володька уже не вслушивался в их разговор. Он сидел, ошеломленный услышанной историей. Если бы его спросили, что именно так поразило его, он не смог бы ответить. Это бы и страх, и горечь, и облегчение, и любопытство, и непонимание одновременно. Мальчишку охватило ощущение, будто бы он вспомнил что-то такое, что никак не мог знать.

Олька заметила, что с Володькой твориться что-то неладное, наклонилась к его уху и шепотом спросила:

 - Хочешь, сходим туда завтра? Я знаю, я покажу…

Олька не сказала, куда это - «туда». Но Володька понял, кивнул. На следующий день они вместе пошли искать безымянную могилу повешенного пса.

День был теплый, но пасмурный. С утра снова шел дождь, трава была в крупном бисере капель, из чашечки бараньего ушка можно было выпить целый глоток небесной воды. И хотя дождь закончился, ветер не поднялся, и низкие сизые облака покачивались над летней, темно-зеленой землей в белых, желтый и алых цветах.

Володька и Олька шлепали по дороге. К сандалиям липла мокрая пыль, и следы, двумя цепочками остававшиеся позади них, были сухими.

 - А ты откуда про собаку знаешь? – просил Володька.

 - а меня ей бабка все детство пугала, - заявила Олька. – Говорила, если я буду плохо себя вести, за мной придет мертвый пес с края леса. Бабушка его не прогорит, и он заберет меня к себе. А когда я начинала плакать и просила прощения, бабка говорила, что прогонит пса. Я ей верила. Только мне все равно было страшно.

 - А теперь не страшно?

Ольга удивленно посмотрела на Володьку.

 - Нет, конечно. Я же уже взрослая.

 - Понятно…

Дорога уходила влево, а правее начинался луг, за которым клубилось темно-зеленое облако леса.

 - Нам сюда, - Олька ступила на тропинку, ведущую через луг. – А тебе не страшно?

 - Мне страшно, что меня точно так же повесят, - честно признался Володька.

На краю леса росли дубы. Невысокие, коренастые, они стояли далеко друг от друга, и между ними поднимались крохотные, в две-три веточки, молодые деревца. Их стволики были похожи на струны, невидимой силой натянутые в воздухе.

Дети побродили по краю луга, потоптались около одного дуба, обошли другой, заглянули в дупло третьего. Конечно, никаких следов могилы пса не нашлось: она давно сравнялась с землей.

 - Ну чего, пошли назад? – спросила Олька. – У меня сандалии намокли.

 - Ты иди… - ответил Володька.

 - А ты?

 - А я тебя догоню… Попозже, ладно?

 - Ладно, - Олька пожала плечами и зашлепала через луг.

Володька проводил ее взглядом, дождался, когда пестренькое платьице скроется за поворотом дороги. Потом он запрокинул голову, заглядывая дубу под крону. Дерево протягивало вверх и в стороны могучие узловатые ветви, листва не двигалась, темнея плотным куполом.

Обойдя дуб, который они даже вдвоем с Олькой не смогли бы обхватить, Володька направился к лесу. Влажные запахи земли, травы, живой мшистой древесины стали острее, послышался тонкий, как волос, ветерок. Володька скинул промокшие сандалии, ступил босиком на упругую, напитавшуюся дождем землю. Обогнув затаившуюся в траве колючку – капли воды висели над листьями, приподнятые седыми волосками – Володька пошел быстрее. А потом он и вовсе побежал, легко перепрыгивая лесные овражки, лежащие на земле ветви и стволы поваленных деревьев. И быстрые, похожие на собачьи лапы оставляли во мху аккуратные округлые следы.

 

Подмена

 

 - Ты здесь? – крикнул он во мрак за порогом.

Ответа не последовало. Он еще какое-то время постоял у порога, выпуская из дома навязчивое душноватое тепло, впуская с улицы крепкий, морозный холод. Никто так и не появился. Притерпевшиеся к темноте глаза видели долгую, оледеневшую поселковую улицу, фонарь над перекрестком, вертикальные черточки изгородей, горизонтальные ровные тени от них. Никого там не было. Никого живого.

 - Кто там пришел? – раздался голос с кухни.

Это была жена: теплая, домашняя, удивительно приземленная женщина. Звали ее Катерина: тут и тесто, и картошка, и вся теплая надежность ее женской пятерни.

- Петь, а кто должен придти-то? – спросила она, когда муж вошел в кухню, где даже свет был теплым.

 - Знать бы еще, кто, - странно ответил он.

Жена Толька вздохнула, покачала головой: муж был с причудами… Зато не гулящий, да и курить уж пять лет как бросил – экономия. Правда, выпить любил – вот и сейчас зыркал на холодильник, помня о стоящей там початой бутылке беленькой. Но ведь не буянил же по пьяной лавочке, не дрался ни с кем, не обижал никого – даже ее, жену. Наоборот, в любви признавался, а если летом дело было, то и цветами осыпал – надранными с чужих огородов. Ну и ничего, кто без греха-то…

Выпить ему хотелось. Водка в такие минуты почти не пьянила, да и что ему водка? Петр работал хирургом в районной больнице. Этим многое объяснялось, в том числе и устойчивость к водке (спирта в больнице было – залейся), и отвращение к блуду. «Блудных» привозили через два дня на третий, кого с пробитой головой, кого с ножом в грудине. Он даже топор один раз вытаскивал – домашний, правда, небольшой, для кухонных работ, а не для колки дров. Но тоже впечатлился. А его коллега Семен Морозов как-то арматуру у одного такого вытаскивал. Понятно, откуда. Законный супруг засунул, значит…

Петр сделал над собой усилие – чего пить, все равно сейчас без толку, а может, от этого оно и приходит – и перевел взгляд с холодильника на дверь.

 - Ты ждешь кого что ль, не понимаю? – спросила Катерина. Обычно она, замечая за мужем «причуду», старалась его отвлечь. Но когда сама она, как сегодня, была уставшая за день, «причуды» ее раздражали. – Шел бы ты спать. Время-то позднее.

Петр посидел еще немного, словно собираясь с силами, потом закивал, поднялся.

 - Я пойду у брата лягу, - сказал он. – Что-то мне…

Не договорив, он махнул рукой и вышел из кухни. Брат Петра Володька, как и он сам, родился и вырос в этом доме. И хотя Володьки не было в живых уже шесть лет, комната по-прежнему называлась «братовой». Петр оставался там на ночь, когда не спалось.

 - Иди, иди, болезный, - сказала себе под нос Катерина, когда муж уже ушел. Работы предстояло еще много, а ночь была недлинной…

Петр вошел в комнату к брату. Он любил здесь оставаться на ночь – в такие ночи. Серкет был в том, что эта комната была единственной во всем доме, имеющей собственную дверь. Остальные либо задергивались занавеской, либо вообще никак не прикрывались. А еще в этой комнате было обычно немного прохладней, чем во всем доме. Возможно, потому что она была угловой.

В комнате стояла кровать, тумбочка, старый приемник с каким-то хламом на крышке. На обеих стенах висели книжные полки, и книги сов сего дома были собраны именно здесь. Впрочем, были их немного. В основном это были справочники по медицине, кое-что из старых учебников и художественной литературы, которая распространялась еще по подписке. На левой стене, около кровати, висел пыльный трогательный коврик с изображением трех богатырей. Место на полу занимали пахучие слежавшиеся подшивки газет – брат Петра был журналистом, много ездил по району, писал, печатался. Кое-какие его материалы выходили даже в центральных изданиях. Здесь подшитыми хранились только местные газеты. Вырезки из центральных вырезала когда-то и до сих пор хранила в отдельной папке мать, благоговевшая перед печатными органами еще по-советски.

Петр присел на кровать, просунул руку в щель между тумбочкой и батареей. Пошарив пальцами, он ухватил за горлышко заначку - выудил из щели початую бутылку. Отвинтил крышку, приложился – краем глаза заметил в коне чью-то фигуру – поперхнулся, закашлялся. Завернул крышку, вытер губы рукавом. Посмотрел в окно… Никого. Темнота. Показалось.

Вернув бутылку на место, Петр сложил руки на коленях. Потом уронил лицо в ладони, помассировал лоб. Закурить бы сейчас, ад во всем доме ни грамма табаку – бросил же. Да и будет, как с водкой – ни вкуса, ни толка. Если бутылку целиком или две, то да. Но завтра на смену. Мало ли кого с чем где привезут.

Петр качнулся – взгляд снова скользнул по кону, пустому и темному, как будущее, – и, не раздеваясь, лег в постель. Лучшее, что можно было сделать в такую ночь, – уснуть. Ну или не спать, быть начеку, но всякий раз, когда оно подкрадывалось, шелестело, звало, держать себя в руках. Слышать, но не слушать его зов и не ходить на него. Хотя, он же ни разу не подошел к нему достаточно близко для того, чтобы рассмотреть, что это такое. Оно не позволяло…

Когда это пришло к нему первый раз, он счел, что у него галлюцинации. Допился до чертиков, благо с его профессией это недолго. Здравствуй, белочка – как на бутылке водки какой-то марки: поворачиваешь ее и на этикетке появляется голографическая белка с ошалевшей мордой и надпись «Я пришла!»… Но вскоре Петр заметил, что на него находит и в трезвом состоянии. Причем когда трезвый – страшнее.

Это начиналось с чувства тревоги, спрятаться и бежать куда-нибудь одновременно. Это чувство можно было заглушить людьми, но приходило оно чаще ночью, когда обычно нет возможности нырнуть с головой в какую-нибудь шумную компанию. А потом возникало ощущение присутствия, но не прямо здесь, рядом, а где-то поблизости. За изгородью, в саду, под окном. Оно приближалось настолько, насколько, видимо, могло, а потом лишь подзывало, подманивало к себе. Чаще это происходило ночью – но иногда случалось и днем. Петр мог сидеть у себя в кабинете, один, за столом, спиной к окну, до или после обеда, и вдруг как будто бы наступала ночь. Петр явственно ощущал, что за окном глубокая ночь, и в парке, разбитом перед больницей, среди оголенных деревьев стоит это и ждет его. Он не вставал со своего места, никуда не уходил, даже не оборачивался, чтобы взглянуть в окно и увидеть там день. Одна его рука сама тянулась к выключателю настольной лампы, а другая – к нижнему ящику стола… Таким его однажды застала медсестра: сидящем при включенной старенькой, ужасно греющейся настольной лампе, со стаканом спирта в руке… С душой, выпитой до дна чем-то неведомым.

Что это, Петр не знал и даже не предполагал. В больнице мистика была чем-то обыденным – но это была нормальная, объяснимая, порой даже обязательная мистика. Вроде больного, который во время трехдневной комы, пока врачи договаривались о переведении его в специализированную клинику в региональной столице, парил над своим телом, бродил по коридорам больницы и помимо всего прочего наблюдал за утехами анестезиолога Калашникова и его глубоко любимой, уже третьей за этот год гражданской жены медсестры Котюк (которая, между прочим, числилась обычной, негражданской, а личной женой Павла Котюка, водителя-рейсовика из соседней деревни). Всякие привороты, порчи, проклятия тоже были обычным делом. Обычным деревенским делом. Верилось в это серединка на половинку: вроде есть, а вроде и нет, чего люди только не говорят, послушать иногда любопытно. Но, если вдуматься, всему можно найти объяснение.

А вот то, что приходило за Петром… Не было ему никакого объяснения. Более того: образа у него тоже не было никакого, было оно безобразным, безликим, никаким. Не было это никакое ничем, даже смертью. Смерть Петр хорошо знал, сталкивался едва ли не каждый день и был с ней, что называется, на короткой ноге – ее короткой костяной ноге, которой не препятствие любое расстояние. Сам Петр в молодости дурил, был готов умереть. Потом остепенился, передумал, потом снова – когда нашли рак легких. Но вроде выбрался, захотел жить, тем более дети маленькие оставались да жена. Но потом снова потянула в могилу – от тоски, когда брата, разбившегося аж на вертолете, схоронил. Но отлегло и это – и опять захотелось жить… То, что преследовало Петра, не подталкивало его к смерти или мыслям о смерти, но и не наращивало в нем желание жить. Оно просто было само по себе – присутствовало, существовало – и их с Петром сосуществование в одном мире, казалось, было невозможным…

Когда время перевалило за полночь и зов, слышный ему одному, стал оглушительным, он наконец решился. Не задумываясь о том, что потревожит домашних, он быстрыми размашистыми шагами вышел в коридор, распахнул входную дверь, готовый встретиться лицом к лицу с чем угодно – лишь бы все это прекратилось. Но за дверью никого не было. Ночь была тиха, улица пустынна. Зов оборвался и не возобновлялся более. С кухни позвала жена, и он вернулся в дом. И хотя ничего не произошло, холодный пот прошиб его. Вроде бы вернулся… Или все-таки не вернулся?..

Или не он?..

…Он понял, что замечтался. Свой дом, такой теплый и манящий, с женой, детьми, стенами и дверями, за которыми можно прятаться от чего угодно, был для него отныне недосягаем. Он прошелся вдоль внешней стороны стены, заглянул в окно – мимолетно, чтобы остаться незамеченным и все же успеть в последний раз взглянуть на картину столь милого сердцу уюта. А потом он вышел из палисадника, не потревожив скрипучей калитки, и отправился своей – то есть, отныне своей – дорогой. Но он не остановился и даже не обернулся, хотя услышал чей-то голос за спиной.

 - Ты здесь? – окликнул его кто-то во мраке за порогом.

 

В течении

 

Не думал, что когда-нибудь вернусь сюда. Так ли нужно возвращаться на родину, если стыдно смотреть в лицо земле – разоренной, брошенной, заросшей репейником да бурьяном? Моей вины в том нет: еще родители приезжали в крохотную деревню Родники только на время отпуска и в майские выходные. Отдыхать.

На земле, в огороде работал тогда только дед. Он постоянно ворчал на нас за то, что ему никто не помогает. Однако – нужно отдать ему должное – все наши попытки взяться за работу, в которой мы, мол, ничего не смыслим, он  быстро пресекал на русском национальном языке. Но мы же и правда ничего не смыслили.

Отпуск заканчивался, родители уезжали. Я оставался до конца лета. Дружить в Родниках мне тогда было не с кем. У местных не было ребятишек моего возраста, были только те, что пешком под стол ходили, и те, что по вечерам на старом колхозном дворе пили самогонку с димедролом. У приезжих (таких же дачников, как родители) мои ровесники были. Но со мной они не разговаривали. Друг с другом, впрочем, тоже. Чаще всего их можно было увидеть через заборчик палисадника: они сидели там, уткнувшись носом в мобильный телефон или ноутбук, купленный родителями для того, чтобы ребенок перестал сидеть дома за компьютером.

Предоставленный самому себе, я часами бродил по окрестностям. Я лазил по деревьям в пролесках, спускался в овраги, где было полно лягушек, купался в реке, доплывая до крохотных островков – не островков даже, а так, отмелей, показывавшихся из воды в самые жаркие недели лета. А чаще всего я попросту сидел на берегу, около мелководья, и сквозь воду рассматривал то, что приносило сюда течением реки. Сучки и корешки, пробки от бутылок, рыбьи и птичьи кости, пустые зажигалки, осколки ракушек перловиц, стекла и прочий мусор. Какое сокровище я надеялся найти среди всего этого? Сложный вопрос. Но вопрос еще сложнее – что привело меня сюда сейчас.

Я не был в отпуске восемь лет. Следовало бы улететь куда-нибудь подальше, к морю, огромным пляжам, радиоактивному солнцу – так нет же. Стою здесь, на берегу, по которому ходил в последний раз так давно, что было это, кажется, даже не на самом деле. Сомнительное удовольствие… В деревне, кстати, я совсем не задержался. Там какие-то местные превратились в дачников, какие-то дачники на старость лет стали местным, но, в сущности, ничего не изменилось. В дедовском доме теперь, правда, другие люди живут, чужие совсем, но неплохие вроде – дом стоит крепко, как и раньше, его любят и берегут… У этих новых хозяев я, кстати, машину на время и оставил, всего-то за пятихатку. Копейки по нашим временам.

К реке я пошел пешком. По пути я обходил все те места, которые знал так хорошо, что некогда считал их своими. Но что-то было не так. Я лукавил с собой, почти вслух говоря себе, что прошло время, и время немалое, все не могло сохраниться в том виде, в котором я это помнил, и поэтому… Конечно, я себе врал. Все здесь осталось прежним, словно и трава с тех пор не увядала и не прела под снегом, на следующий год становясь почвой для другой травы. И даже здесь - вот я здесь, на берегу – все так же, как и много лет назад. Я стою, такой тяжелый, такой неуместный здесь, попираю берег  новенькими, специально купленными для этой поездки кроссовками (за рулем в них, кстати, было очень неудобно), и… Ничего.

Ностальгия, так манившая меня сюда издалека, не объясняла причин, по которым я обязательно, во что бы то ни стало должен был побывать здесь. Можно, конечно, как в детстве, присесть на корточки, всмотреться в воду, зацепиться взглядом за что-то под ее толщей, волшебно искажающей цвет и очертания речных камней и всякого мусора – и сейчас, спустя много лет, найти наконец-то это сокровище, нащупать внутри себя сладостно-болезненное чувство невосполнимой утраты лучших дней… Только не получается почему-то. Не накатывают добрые воспомнинания о детстве, где, в общем-то, почти никогда ничего не происходит, но все кажется таким значимым, как будто человек никогда не повзрослеет. И тоска по прожитым годам, которой так любят делиться компаньоны на корпоративных вечеринках после обильных возлияний, меня за душу не тянет. Берег и я. Ничего больше.

А река-то все течет, да и не обмелела совсем. И откуда столько воды берется – там, в верховьях? Островков не видно. Только вон, травина какая-то торчит…

Немного разочарованный, я побрел вдоль берега, вниз по течению. Там, впереди, река делала крутой поворот, и берег высоко поднимался над водой. Горизонт становился дальше раза в три, если не больше.

Тропинка наверх, кажется, уже забыла того мальчишку, которым я был и который легко, играючи взлетал по ней к самому небу, – или не узнала его во мне: дважды я чуть не скатился кубарем вниз. Хотя, я сам не узнал бы его в себе… Правда, в конце концов я взобрался на луг. Он поднимался над водой по-прежнему высоко и ровно, словно палуба летучего корабля, по какому-то чуду поросшая млечником, клевером и другими травами.

Воздуха, пространства здесь было очень много. Извиваясь и петляя, река уходила вдаль, небо начиналось прямо от ломаных кромок лесков, раскиданных тут и там. Слева виднелась деревня, на другой стороне реки – еще одна, побольше. Через давно заброшенное поле, по дороге, проложенной наискось, пылила малолитражка. Где-то работала циркулярная пила, звук далеко разносился по реке. Больше ничего слышно не было.

Я огляделся. Луг был точь-в-точь таким же, как и там, в детстве. В низкой, но густой траве недалеко друг от друга лежали крупные камни. Они выветрились и кое-где были покрыты лишайником. И там, где они образовывали некое подобие гнезда, в белом, развевающемся на ветру платьице сидела девочка.

Ничего особенного в ней с первого взгляда не было. Белокурая девочка лет пяти, чистенькая, загорелая. На крохотной косичке болтается бантик. Миловидное, по-детски серьезное личико в кудряшках. Платье простое, легкое – для лета в самый раз. И все, кажется, с ней в порядке. Только вот смотришь на нее – и такое ощущение накатывает, будто бы мир выворачивается наизнанку.

Я стряхнул с себя дурацкое наваждение. И откуда оно только взялось?.. Хотя, я же, согласно сюжету своего маленького путешествия, должен был бродить по местам своего детства, ощущать, что ничего не изменилось, и снова чуть-чуть быть тем самым мальчишкой. А тут появляется какая-то девочка – тогда ее не было, это точно. Да и занятие себе ребенок нашел немного странное.

Девочка играла с камнями. Она разговаривала с ними: с некоторыми о чем-то спорила, других в чем-то убеждала. Иногда она ласково гладила тот или иной камень, наклоняясь к нему, что-то при этом нашептывая, иногда грозила крохотным пальчиком. Я следил за этой необычной, но нехитрой игрой, и ощущение вывернутости мира снова подкралось ко мне. Белое платьице девочки, ее торопливый и невнятный говорок, карикатурно-взрослые жесты и мимика – все это каким-то странным образом искажали, преображали окружающий пейзаж. Я понимал, что все на самом деле остается прежним, но все же чувствовал себя в иной действительности – так, как будто бы я из своего привычного мира шагнул в тот, который видит вокруг себя эта девочка.

Девочка играла в свою странную игру и не обращала на меня никакого внимания, хотя, конечно, не могла меня не заметить. Я вдруг подумал: откуда вообще здесь взялся этот ребенок? Девочка была слишком мала, чтобы ей позволялось уходить так далеко от деревни в одиночку, к тому же она могла упасть с обрыва в реку и погибнуть. Какая безответственность со стороны родителей! Или, может быть, девочка сама убежала от них и теперь ее ищут? В любом случае, я не мог оставить это дело просто так.

 - Здравствуй, - сказал я, осторожно приблизившись к девочке.

 - Здравствуйте,  - ответила она. Конечно же, она давно заметила мое присутствие. Только оно ее не беспокоило. Маленькими ручками она приминала траву около камня, едва ли не превышавшего размерами ее саму.

 - Как тебя зовут?

 - Алина.

 - Алина…  - Я присел на корточки. – А что это ты такое делаешь с этими камнями, Алина?

Девочка посмотрела на меня с недоумением.

 - Как что? Я их воспитываю.

 - А-а, вот оно что! – Я понимающе закивал. Странноватая игра стала увлекать и меня. – Они тебя не слушаются?

Девочка как-то чересчур уж по-взрослому вздохнула и обвела взглядом те пять или шесть камней, среди которых она сидела.

 - Ну, почему не слушаются… Слушаются. Только не все. И не всегда. Вот этот, например, Колоброд – так его зовут. – Она похлопала ладошкой по крупному темно-серому камню с белым налетом, бока которого сохранили следы давних сколов. – Вот он совсем меня не слушается. Все бы ему хулиганить! А вот этот, – она погладила большой округлый кусок известняка, - это Яйцо. Он поспокойнее, но тоже с характером. Может меня выслушать, но только для вида, а потом все равно сделает так, как ему хочется. А вот это Сердечник, - она указала на большой, плоский и пористый камень цвета мокрого асфальта. Он действительно был похож на огромное сердце. – Он вообще послушный, не хулиганит, меня не расстраивает. Он у меня умница…

Указывая на камни, окружающие ее и лежащие чуть дальше, девочка говорила и говорила. Она называла имена, иногда связанные с цветом или формой камня, иногда с характером, который она вкладывала в него. Я слушал ее с увлечением. Но, хотя я точно знаю, что девочка не умолкала, в какой-то момент я перестал слышать торопливый детский говорок. Я буквально упал, провалился, как в разбухшую весеннюю  реку, ухнул в воспоминания своего собственного детства, в те самые воспоминания, которые так хотел, но не мог ощутить с новой силой еще там, на отмели.

Дело было в том, что я всегда стыдился своих самых дорогих и самых важных детских воспоминаний.

Нет, с камнями я не разговаривал. Но, поскольку у меня не было настоящих друзей, я дружил с выдуманными мальчишками и девчонками. Я разговаривал с ними, делился сокровенными мыслями и впечатлениями, спорил с ними, ссорился и мирился. Мы вместе лазили по деревьям, спускались в овраги, купались в реке и загорали. А самое главное, эмоции, которые сопровождали те мои вымышленные игры, были гораздо ярче и сильнее впечатлений от настоящего, в котором почти ничего не происходило. В течение долгих осенних, а затем зимних месяцев они расцвечивали мои самые обыкновенные дни и наполняли весну сладостным ожиданием лета. Так было все годы, пока я ходил в школу, а в старших классах я даже был влюблен в придуманную мной девочку. Ее звали…

 - Али-на! – послышалось вдруг за моей спиной.

 - Мама! – Откликнулась девочка и тут же выпорхнула из своего каменного гнезда.

Я оглянулся. Девочка бежала навстречу молодой женщине, которая поднималась на луг с другой, пологой стороны. Добежав до нее, ребенок крепко обнял ее колени. Завидев меня, женщина приветственно помахала рукой и вместе с дочкой направилась ко мне.

На ходу девочке была выдана голубая вязаная кофточка, та послушно стала ее натягивать. Женщина, одетая по-спортивному, в футболку, джинсы и кроссовки, широко и уверенно шагала рядом. В такт шагам на груди, под острыми ключицами перекатывался каменный кулончик. Тонкие русые волосы были собраны в хвостик, челка была растрепана ветром. Когда я пригляделся к лицу, в котором, в сущности, не было ничего особенного, мне показалось, что эту женщину я уже видел. Хотя… Вряд ли. Нет.

 - Добрый день!

 - Здравствуйте.

 - Алина, пуговицы застегни.

 - Угу.

 - Не угу, а застегни. И набери для Рюши одуванчика.

 - Самых сочных листочков?

 - Конечно. Самых сочных.

Алина, так и не застегнув кофточку, отбежала далеко в сторону и принялась шарить в траве. Мы остались вдвоем. Повисла долгая пауза, в течение которой я, кажется, до неприличия пристально вглядывался в лицо женщины. Но я так до конца и не сумел решить, все-таки знакомы мы или нет, и наконец я спросил у нее какую-то глупость:

 - А кто такая Рюша?

 - Это морская свинка. - Женщина улыбнулась. Я было улыбнулся ей в ответ, но вдруг она наклонила голову и спрятала от меня свои глаза. Почему-то я тут же попытался вспомнить, какого они цвета.

 - Ты не узнал меня, - тихо произнесла женщина.

Я опешил. Оказывается, мы действительно были знакомы! Только где и когда мы познакомились? И как она оказалась здесь?

 - Прошу прощения… Простите, в самом деле! Я так и подумал, что мы уже где-то встречались, вы показались мне очень знакомой. Но, простите еще раз: я не помню, как Вас зовут.

Она терпеливо перевела дыхание и, все еще глядя куда-то в сторону, произнесла:

 - Меня зовут Настя. И мы с тобой не просто где-то встречались. Мы росли вместе. Каждый год в течение десяти лет ты приезжал сюда и мы все лето проводили вместе. Ты, я, Антон, Стас, Валерка. Была еще одна девочка, Майя. Майка. Но мне казалось, что я значу для тебя чуть-чуть больше, чем другие.

Она замолчала. Трудно описать, насколько сильное впечатление произвели на меня ее так просто сказанные слова. Да что там трудно… Невозможно.

 - Прошу прощения…

 - Ничего, - она снова улыбнулась и вдруг прямо, смело, как и много раз прежде, посмотрела на меня. – Не за что.

Русая челка трепыхалась на ветру.

 - Я не понимаю.

 - Чего ты не понимаешь?

 - Это какой-то розыгрыш. Да? Такого на самом деле не может быть.

 - Нет. Это не розыгрыш. Все настоящее. Все происходит на самом деле, - она улыбалась. И, кажется, издевалась надо мной.

 - Но… Нет… Так не бывает! Эта девочка, ты, то есть, простите, Вы – такого не может быть! Это же просто дурацкая шутка! Кто вы такая и зачем Вам это понадобилось, а? Отвечайте!

Она набрала воздуха в грудь, чтобы ответить, но тут к нам подбежала Алина.

 - Мама, вот! – девочка сунула маме в руку охапку одуванчиковых листьев.

 - Умница. А теперь застегни пуговицы.

Девочка надула губки и принялась демонстративно застегиваться.

 - Вот так. Теперь можешь играть дальше.

 - Я не играю! У меня много работы! – сказала девочка и широко, нарочито тяжело зашагала по лугу прочь от нас. Вскоре она исчезла из вида.

 - Хочешь ты этого или нет, а я настоящая. Я существую на самом деле сейчас точно так же, как и тогда. Я никогда не переставала существовать, - сказала женщина. – Это ты исчез на какое-то время, а вот теперь – вернулся. Соскучился, что ли?

 - Нет… То есть, да, я скучал, но… Это же… Как тебе объяснить… Я же тогда всех вас просто придумал!

 - Ну… Значит, ты продолжаешь придумывать и то, что происходит теперь.

Она круто повернулась и, заложив руки за поясницу, направилась в сторону реки. Я последовал за ней. Вскоре мы остановились на самом краю луга. Над нашими головами плыли большие нежные облака, и казалось, что мы сами вместе с этим лугом плывем, едва ощутимо поднимаясь вверх, – плывем, плывем куда-то…

 - Я не верю в сверхъестественное.

 - Я тоже. Так ведь это и не сверхъестественно. Это все как раз очень естественно. Просто однажды твоя жизнь разделилась, как вода в реке, встретившая на пути большой камень или даже целый остров. Но остров окончился, вода слилась воедино и стремится дальше. Может быть, впереди будут еще острова…

 - Скажи: если я все это время был… с другой стороны острова – получается, что-то происходило и с этой стороны, здесь?

 - Да! Наконец-то ты понял. Все это время ты жил не только где-то там, где – я не знаю, но еще и здесь.

 - И чем я занимался?

 - Ничем. Ты же не придумывал себе какого-то специального занятия. Ты просто бродил вместе с нами по полям, лазил по деревьям в лощинках, спускался в овраги. А еще мы купались и загорали. В середине лета плавали вместе на острова и загорали там, прямо на песке и камнях. А когда мы тебе надоедали, ты в одиночку сидел на берегу, глядя на то, что приносит река.

 - Да, я признаюсь. Я придумывал разговоры, игры, прикосновения… Это было не на самом деле, но… Это было более настоящим, чем все остальное, даже самое что ни на есть настоящее. Мне просто было очень одиноко. Но потом я повзрослел…

 - Да, я знаю. А если ты повзрослел, то почему бы не повзрослеть мне и всем остальным? Или, по-твоему, мы все должны были исчезнуть, потому что больше не вписывались в твой мир?

 - Я… Не знаю. Я запутался.

Она кивнула:

 - Это правда.

Я и сам понимал, что это правда. Стоя здесь, на высоком лугу над рекой, где каждый камень и каждая травинка мерцали, преображались, поднимались и вместе с нами плыли куда-то, я не мог отличить реальность от вымысла. Где заканчивается одно и начинается другое, мое настоящее и мои вымыслы, эти плоды одиночества, не оставившего меня даже тогда, когда пришли зрелость, успех и обеспеченность? Где заканчиваюсь я сам и начинается окружающий мир? Или ничто не заканчивается и ничто не начинается, а существует, всего лишь существует – всего лишь! – существует извечно? И всюду – я?..

 - Настя.

 - Да?

 - Нет, ничего. Мне просто нравится, как звучит твое имя.

 - А-а… Ясненько!

Это ее лукавое «ясненько» я тысячу раз слышал и до нашей сегодняшней встречи. Да.

 - Прости.

 - Да не переживай ты так! Ладно… Если это может тебя утешить, то – эта девочка, Алина, она тебе понравилась?

 - Да. Славная девчушка.

Настя незаметно протянула руку и стиснула пальцами мою ладонь.

 - Это наша дочь, Игорь.

Я стоял, словно громом пораженный. Нет. Это было уже слишком. Я, в конце концов, серьезный взрослый человек, у меня свой бизнес…

 - Ну все. Хватит. Эта шутка и так зашла слишком далеко. Будем считать, что на этом она закончилась.

Женщина посмотрела на меня с удивлением. Она долго не сводила с меня взгляд, словно пытаясь им проникнуть мне под кожу. Потом краешки ее губ дрогнули. Но это не было улыбкой, это было что-то такое, что я не видел на лице еще ни у кого и никогда. Мне стало не по себе, захотелось немедленно убраться отсюда.

 - Было приятно пообщаться с Вами и Вашей дочкой, - пробормотал я и отступил на шаг, потом еще на один. – К сожалению, мне пора идти.

 - Иди, - сказала она. – Но это же только еще один остров.

 - Прощайте! – оборвал я ее и, резко повернулся, пошел, чуть ли не побежал прочь. Я чувствовал на своей спине ее пристальный взгляд и нарочно старался вдавливать объемные подошвы кроссовок в землю как можно сильнее – мне казалось, что теперь земля держит меня не достаточно крепко.

Я быстро спустился с луга, быстро вернулся в деревню. Сидя в машине, я курил одну сигарету за другой, пока меня не начало подташнивать. Я все еще чувствовал на спине этот долгий, пронзительный взгляд, исходивший словно из самой глубины мира.

Наконец я немного успокоился. В конце концов, в моем возрасте уже нельзя так волноваться, тем более из-за каких-то глупых розыгрышей… Из-за глупо разыгравшегося воображения. Ведь сегодня на самом деле, как и всегда, ничего не случилось.

Пора было возвращаться домой. Но вместо того чтобы завести двигатель, я вышел из машины и снова отправился на берег.

Дорога туда на этот раз показалась мне короче.

Снова был берег, и снова был я. Кажется, больше ничего не было. Но…

Вечерело. Солнечные лучи подсвечивали облака, и те меняли свой белый цвет сначала на кремово-желтый, потом на нежно-розовый, и, наконец, становились дымчато-фиолетовыми. Намаявшись на небе за день, солнце медленно уползало за кромку дальнего леса. От реки, привычно отражающей берега, тянуло холодом. Протягивая по темной глади два длинных следа, в заросли осоки торопилась пара уток. А посередине реки, вода в которой к вечеру спала, показался островок. Несколько травинок, словно волоски на макушке водяного, дрожали на ветру, камни уже высохли, а вот песок был темным, влажным. Течение неторопливо, но уверенно стремилось вперед, от далекого истока к неведомому устью, – и вода, разделяемая островом, смыкалась за ним.

 

Яркие впечатления

 

Мы одной масти – я поняла это, когда шла через цирковую площадь. Здание цирка, большое и величественное, как Корпус Администрирования, оставалось справа. Слева по проспекту почти сплошным потоком ехали автомобили, но на улице было не людно. Разве что около Медицинской академии по другую сторону площади: там студенты опять что-то затеяли, у крыльца стояли подмостки и звуковая аппаратура. На сцене пела девушка. Она признавалась в любви какому-то Артуру. Я услышала это имя уже у себя за спиной и оглянулась, чтобы взглянуть на девушку, но сцену скрыли от меня козырек автобусной остановки и информационная тумба.

Перейдя проспект, я вошла в крохотный проезд между двумя старыми желтыми зданиями. Идя дворами можно было сократить дорогу. Я, конечно, не опаздывала. Но я всегда волнуюсь перед такими встречами и поэтому спешу. К некоторым вещам невозможно привыкнуть.

В этот день я была одета в джинсы, футболку и куртку. Жарковато для лета, но погода ветреная. Да и в тех местах, куда мы собираемся идти, лучше быть одетым удобно и надежно. По этой же причине обязательны кроссовки. Там полно битых стекол, гвоздей, штырей, торчащих отовсюду, колючей проволоки, прячущейся в траве, ну и всего такого прочего. Да и перебираться чрез границу так будет гораздо удобнее. Сама территория, правда, не очень сложная. По уровню прохождения три балла из пяти. Маршрут я выбрала самый безопасный, так что, если не встретим козырей, вообще балла два. Прогулка.

К месту встречи я шла с распущенными волосами, но, когда оставалось лишь выйти из двора и повернуть за угол, все-таки заплела косу. Собранные волосы мне не к лицу, но кто меня увидит на территории-то? Самой же мне так будет гораздо удобнее. Еще на мне было два ожерелья: одно из лунного камня, другое из гематита. Я не всегда ношу их, но сегодня надела: пусть девочка знает, кто ее ведет. Так я рассуждала с утра. Сейчас мне почему-то стало стыдно, будто бы я стараюсь произвести впечатление, рисуюсь. Но снимать ожерелья я все-таки не стала.

Когда я подошла к месту встречи, она уже ждала меня там. Я мельком взглянула на часы: нет, я не опоздала. Просто девочка пришла раньше оговоренного часа.

Она стояла ко мне спиной. По росту ей можно было дать лет двенадцать-тринадцать. Худощавая, черные гладкие волосы пластом лежат на спине. Одета в мешковатые джинсы, подогнутые снизу, длинную зеленую трикотажную кофту и короткую вельветовую куртку. На ногах у нее были кеды.

 - Милана?

Она обернулась и увидела меня.

 - Да! Как тебя зовут?

 - Вега.

Она улыбнулась. Лицо у нее было узкое и белое. Улыбаясь, она зажмурилась, и глаза превратились в тонкие блестящие черточки, только что нарисованные черной тушью. Из-за этого ее лицо на секунду показалось мне венецианской маской. Я даже не сразу заметила, что она протягивает мне руку.

 - Приятно познакомиться!

 - Да, мне тоже, - ответила я, некрепко стиснув детскую ладонь.

Дождавшись нужного сигнала светофора, мы перешли дорогу и еще какое-то время шли вдоль ряда домов, плотно пристроенных друг к другу. Потом свернули на другую улицу и прошли еще немного.

 - А как мы переберемся на ту сторону? – спросила Милана.

 - Через крышу. Высоты не боишься?

 - Нет, - она подняла голову. – Тут же не высоко.

Ну да, три-четыре этажа для нее не высота. В доме, где она живет, этажей восемьдесят, наверное. Или больше.

И чего их тянет в такие места? Сидели бы по домам, играли в компьютерные игры. Моделировали бы застройку территорий Города…

Задумавшись, я чуть не прошла мимо. Обычный дом, ничем не примечательный подъезд… Кроме того, что здесь еще можно перебраться.

 - Нам сюда.

Потянув расшатанную деревянную дверь на себя, я шагнула через порог. Затхлый сумрак лестничных пролетов окутал нас обеих. Стараясь лишний раз не вдыхать его, я стала подниматься по деревянной лестнице, накрененной к стене. Где-то наверху раздались голоса, хлопнула дверь.

 - Здесь еще кто-то живет? – спросила Милана.

 - Да, здесь еще живут. Но не думаю, что они этому рады.

 - Почему тогда они не уедут отсюда?

Я пожала плечами.

 - Кому-то не позволяет обеспечение. А у кого-то привычка сильнее здравого смысла. Таких, кстати, больше.

Здание было трехэтажным. Поднявшись на последнюю лестничную площадку, я указала на вертикальную железную лестницу, ведущую к люку на потолке. Милана кивнула.

Замок на чердачном люке был большой, металлический. Он внушал уважение, отсекая все надежды на то, что люк можно открыть. Еще бы: я сама вешала его. Тут главное, чтобы никто не заметил. Иначе все эти походы очень быстро закончатся.

Выбравшись на чердак, я помогла Милане, после чего осторожно потянула люк на себя, а потом резко дернула. Замок хищно клацнул металлическими челюстями.

 - Мы пойдем обратно другой дорогой?

 - Мы выйдем с другой стороны, к постройкам на набережной. Знаешь, где это?

 - Приблизительно.

Света на чердаке почти не было. То, что пробивалось сюда через ряд узких, примерно с ладонь, длинных горизонтальных прорезей в стенах, можно было назвать скорее голубоватым свечением. Но я хорошо ориентировалась здесь, так что фонарик сразу отдала Милане. Той было интересно, где она находится. Но на чердаке не было ничего, кроме присыпанного песком бетонного пола и кирпичных колонн, поддерживающих низкую крышу. Сквозняк носил по песку мелкие сизые перья. Попахивало кирпичной пылью и птичьим пометом. Из другого конца чердака доносилось тревожное хлопанье крыльев и характерное гурканье.

 - Здесь есть птицы?

 - Да, голуби. Они иногда прилетают сюда. Идем.

Мы наискосок пересекли чердак, потом через еще один люк выбрались на крышу. Она была старая, жестяная, с сильным уклоном. Милана немного побродила между вентиляционных труб, накрытых смешными покосившимися колпаками. Я ждала ее на краю крыши, около перилл, сделанных из железных прутов. На них ни в коем случае нельзя было опираться: на крыше их почти ничего не держало.

Милана осторожно подошла ко мне, окинула взглядом заброшенный двор, расположенный внизу, и то, что начиналось за ним.

 - Это опасная территория? – спросила она.

 - Нет. Опасные территории убирают. Если могут.

 - Я слышала, что за Городом опасно.

 - Если бы за Городом что-то было, то да, там было бы опасно. Но ведь кроме Города ничего нет.

Милана пожала плечами.

 - Спускаемся.

Мы спустились по зигзагообразной пожарной лестнице, идущей вдоль стены дома. С последнего ее пролета пришлось прыгать, но здесь было не высоко. Милана без труда поспевала за мной, она оказалась ловкой и спортивной девочкой.

Стоя на земле, по колено в траве заброшенного двора, она долго разглядывала стену дома и лестницу, по которой мы спустились. Зрелище было непривычное для ее глаза: целая стена с заложенными кирпичом окнами, да еще ржавая железная лестница с выпавшими креплениями. Потом Милана наконец обернулась, оглядела двор – еще раз, теперь уже с земли. Ничего особенного здесь, в общем-то, не было: старая детская площадка, еще с настоящей «паутинкой» и большими качелями, несколько турников, между которыми были натянуты провисшие и почерневшие от времени бельевые веревки. Еще была песочница с обвалившимися бортами. По краям ее уже затянуло травой, песок был виден только в середине, да и на том уже лежала сеть из корней мать-и-мачехи с букетиками из сочных, довольных жизнью листьев. В углу двора догнивал каркас какого-то автомобиля, из него торчали ветви бурно разросшегося куста. Милана ходила среди всего этого, рассматривая и трогая руками. Толкнула ладонью качели – те пронзительно скрипнули, будто вскрикнули. Девочка отпрянула, но ничего не сказала. Она вообще мало говорила: обычно ее сверстники засыпают меня вопросами. Эта же просто бродила по двору, будто бы разговаривая с ним, и поэтому ей было незачем говорить со мной. Да и ладно.

 - Идем дальше? – спросила я наконец.

Милана кивнула и с готовностью посмотрела на меня.

Двор был огорожен деревянным забором, но он местами покосился, местами уже завалился. Мы прошли по упавшей секции, перебрались через пересохшую канаву и заросли кустарника и оказались на широкой растрескавшейся бетонке. В углублениях лежал мох, трещины обозначали дорожки из травы, а из разломов, создавая вокруг себя зеленые пятачки, поднимались деревья. Многие из них были уже гораздо выше моего роста.

Какое-то время мы шли по этой забетонированной роще. За деревьями виднелись здания. Ничего мрачного, устрашающе-завораживающего в них не было: обыкновенные старые заброшенные здания. Правда, растительность уже основательно захватила их. Трава, кусты и деревья заполонили не только дворы и улицы, они росли на выступах фасадов, крышах подъездов и зданий, а кое-где уже и внутри них. Ветви просовывались в окна, отвоевывая некогда отобранное у них пространство. К тому же здесь было много птиц, а если побродить подольше, то можно было увидеть енота или лисицу.

Я решила сначала отвести Милану в Пустой квартал. Я так планировала с самого начала. Не знаю, нравилась ли девочке наша прогулка: она ничего не говорила, и это уже заставляло меня беспокоиться. Но по зданиям, по всем этим брошенным каменным коробкам с выпавшими окнами, обвалившимися лестничными пролетами, обрушившимися крышами она бродила с любопытством. Ее явно интересовали эти некогда жилые здания, где в квартирах осталась старая мебель, какие-то вещи, обои на стенах, засохшие цветы на окнах, –  эти когда-то наполненные голосами и звуками человеческой жизни, ныне пустые и гулкие кирпично-бетонные  конструкции с затопленными подвалами и черными провалами пустых лифтовых шахт, куда так и хочется заглянуть…

И как их не боятся отпускать с такими, как я?..

После Пустого квартала мы пошли через парк, теперь уже лес, кончено. Несмотря на то, что он густо зарос малинником и борщевиком, заблудиться в нем было бы сложно: через него шла дорога из больших, плотно состыкованных друг с другом бетонных плит. Под ними были какие-то старые а может, и действующие коммуникации, и они возвышались над землей. Плиты зарастали, ни для того чтобы пройти через старый парк, их было вполне достаточно, а сходить с этого бетонного гребня мы не собирались: для защиты от ядовитых растений, насекомых и мелких кусачих тварей экипировка потребовалась бы более основательная. А так – я же говорила, почти прогулка.

Мы шли вперед, и парк стал редеть. Между деревьями наконец появились просветы, в которых показались черно-рыжие боковины железных гаражей. Мы вышли к  ним, и здесь Милана обнаружила полудикого кота. Я не была уверена, что это безопасно, но все-таки подманила животное, чтобы девочка могла его погладить. У них ведь нет настоящих питомцев, только гипоалергенные бессмертные репликанты, которые в их мире считаются лучше живых зверей.

За гаражами начинался поселок. Но на людей мы наткнулись гораздо раньше: в углу большого пустого ангара, куда мы заглянули, у костра, на котором что-то готовилось, сидели двое мужчин и одна женщина. Они были мирными – сами испугались нас, хотя мы и поспешили уйти. Потом, за ангаром, мы заметили их небольшой огородик. Посреди него торчало пугало, сделанное из старых пластиковых канистр.

Поселок был большим, с ухоженными дорогами-грунтовками и без заброшенных зданий. Дома здесь были, в основном, частными. Одноэтажные, под забавными треугольными крышами, они стояли посреди небольших палисадников, которые отделяли их от дороги и переходили в огороды. Кое-где лаяли собаки, на обочинах топтались куры. Были и двухэтажные дома: каменные, с деревянной начинкой, они далеко от себя распространяли теплый запах человеческой жизни. У подъездов никого не было, но по дороге несколько раз нам навстречу попались люди, проехала пара машин.

В ларьке, выкрашенном белой и голубой, уже облупившейся краской, я купила минеральной воды для себя и мороженное в шоколадной глазури с орешками для Миланы. Покусывая мороженое, Милана ненадолго остановилась, чтобы понаблюдать за вороной, что-то вытащившей из мусорного контейнера и теперь расклевывающей это на глазах у десятка галок, которые прыгали рядом, но не решались отобрать добычу. Потом мы пошли дальше, но мне показалось, что ее интерес к нашей прогулке ослабел. Я решила, что девочка устала, и предположила:

 - Может, ты хочешь вернуться в Город? Ты, наверное, устала.

В это время мы как раз перешли небольшую площадку, на которой разворачивались маршрутные такси. Это был удобный момент, чтобы подобраться поближе к границе и вернуться. Но Милана, не глядя на меня, помотала головой из стороны в сторону.

 - Пойдем дальше, - сказала она.

Выносливая, молчаливая, необычная девочка – подумала я.

За поселком был небольшой пустырь, после чего началась промышленная зона. Самым главным здесь было смотреть под ноги: земля была испещрена люками, колодцами и просто провалами в бетонных настилах, которые уже затянулись дерном. Я взяла Милану за руку – та все время крутила головой, разглядывая странные бетонные и металлические конструкции. На некоторые из них с моего разрешения она забиралась. У некоторых подолгу стояла, словно снова с кем-то разговаривала. Вдруг ее внимание привлек грохот, приглушенный расстоянием.

 - Что это, Вега?

 - Поезда.

 - Здесь ходят поезда?

 - Да, мы сейчас пойдем в ту сторону.

Старая железнодорожная ветка тянулась с территории предприятия. Она поворачивала и вливалась в другую, несколько пар рельсов шли рядом по высоким насыпям, между которыми стояла зеленоватая вода – не вода даже, а жижа, противная вонючая жижа. Местечко было не из приятных.

 Я провела Милану по одной из веток, между большими бетонными конструкциями, предназначенными для разгрузки вагонов. Мы прошли по ней до конца – да, до самого конца. Ветка была недлинной. Она обрывалась, пара рельсов, скручиваясь, устремлялась вверх. Дальше оканчивалась и насыпь. Конструктором, в который играло дитя великанов, лежали бетонные блоки разных форм, нагроможденные друг на друга. Между ними виднелась вода. Перебираясь с одного блока на другой, мы в конце концов оказались на твердой земле и пошли вдоль очень высокой насыпи. Того, что расположено за ней, видно не было, но оттуда доносились жутковатые механические звуки.

 - Что там? – спросила Милана, указав на насыпь кивком головы.

 - Там… Ничего там нет.

 - Что это значит?

 - Там строят новую часть мира. Но сделано еще очень мало.

 - А можно посмотреть?

 - Если ты хочешь…

 - Я хочу.

С неожиданной бойкостью Милана забралась на насыпь. Я последовала за ней. Когда мы оказались наверху, нашим взглядам открылся огромный, растянувшийся до самого горизонта карьер, в котором копошилась строительная техника, мельтешили люди. Горизонт, правда, казался неожиданно близким, а люди и техника, наоборот, маленькими, как муравьи, но в целом в этой картине не было ничего особенного.

 - Идем? – спросила я спутницу. Она кивнула и тут же переспросила:

 - Нам еще далеко?

 - А ты устала? Я же тебе предлагала…

 - Я не устала, - перебила меня девочка. – Просто мне кажется, здесь рядом есть что-то.

Я про себя усмехнулась.

 - Да, тут есть кое-что. Я покажу.

Мы вернулись к поселку, обошли его по окраине и оказались на небольшой площадке перед белокаменным зданием необычной формы. Оно состояло словно из трех частей: середина была подольше, а справа и слева были пристройки со скошенными крышами. Над центральной частью было надстроено что-то вроде небольшой квадратной беседки, которую венчал зеленый куполок в форме луковки. На веревках, натянутых в беседке, сидели птицы. Все окна здания были темными, зарешеченными, с пыльными стеклами. Маленькая, навесная, железная, выкрашенная в зеленый цвет дверь располагалась в стене одной из пристроек и была заперта на обычную личину. Центральный вход был заперт на большой навесной замок. Деревянные двери потемнели от времени. К ним вели белые каменные ступени.

Милана остановилась перед зданием, подняла голову.

 - Это из-за него в том доме были замурованы окна?

 - Да. Оно приходит отсюда. Кричит, иногда стучит в стены по ночам. Никакого вреда не приносит, но пугает жителей.

 - Страх – это тоже вред,  - Милана стала обходить здание, время от времени поглядывая на куполок. Сделав неторопливый круг, она спросила:

 - Идем?..

Дальше маршрут был скучным. Я, конечно, могла бы его разнообразить, но время уже двигалось к вечеру, а мне не хотелось бы застрять здесь на ночь, тем более с Миланой. Она славная, но странноватая девочка. Поэтому я сократила дорогу, как могла. Мы вышли за поселок, по простому короткому железнодорожному мосту перебрались через крошечную темную речку, за которой тянулось заброшенное поле, перерезанное двумя колеями разбитой автомобильной дороги. По этой дороге мы и пошли, изредка минуя покосившиеся огрызки бетонных столбов и тополя, шуршащие уже подсыхающими листьями. Оставив в стороне еще один поселок, мы свернули на едва заметную тропинку, которая уводила в густые ольховые заросли. В них виднелись здания, одноэтажные и длинные, заброшенные на первый взгляд… Только на первый.

Здесь проходила граница. Об этом почти никто не знал, да и отрезок ее тут был совсем крошечный. Ровно в одно окно.

Выбравшись на свободное пространство, я отряхнулась. То, что я собиралась сделать, было хулиганством. Но я вообще люблю хулиганить. И производить впечатление, да. А Милана, похоже, забеспокоилась.

 - Вега, что это за место?

 - Это дом старших карт. Административное здание.

 - Ты собираешься туда проникнуть? Думаешь, нас пустят?

 - А мы не будем спрашивать разрешения. Главное, чтобы выпустили. Но ведь когда ты выходишь откуда-то, на тебя не очень-то обращают внимание. Строго контролируют только входящих.

Подобравшись к стене, я вытащила из кустов большой деревянный ящик. Он у  меня давно тут припрятанный лежит, предназначенный для такого вот случая. Я приставила его к стене, встала на него, и окно, до которого я едва могла дотянуться, теперь оказалось вполне досягаемым. Старая рассохшаяся рама с этой стороны поддалась не сразу, но, в общем, легко. Я забралась в окно, потом затащила Милану. Мы оказались в туалете – правда, в мужском, но это не имело значения. Я аккуратно закрыла пластиковое окошко с фиксатором, которым была деревянная рама с этой стороны.

 - Идем.

Нас и в самом деле никто не остановил. Мы проходили по роскошным коридорам многоэтажного здания, спускались по лестницам, наконец миновали охранный пункт с вахтенным, и вышли в большой холл. За стеклянными дверями была видна набережная.

 - Вот и все, - сказала я, ощущая приятную усталость. – Тебе понравилось?

Милана пожала плечами.

 - Мне было интересно. Но я не поняла, что в этом так притягивает людей.

Людей?.. В каком смысле?

Милана подошла к автомату, расположенному у стены. Дисплей с контуром ладони на нем был подсвечен неярким зеленым светом.

 - Поменяемся на память? – спросила она.

 - Да, конечно.

Я приложила ладонь к дисплею, тот вспыхнул, сигнализируя, что система сработала, и из щелки высунулась карта. Милана взяла ее, усмехнулась.

 - Девятка пик, перевернутая.

 - Да. Теперь ты?

Я была уже не уверена, что она сделает то же, что и я. Но Милана приложила ладонь к дисплею. Через секунду я взяла ее карту.

Наверное, я побледнела.

 - Туз пик. Прямой. Госпожа…

Отступив на шаг, я в пояс поклонилась ей.

 - Увидимся как-нибудь еще, Вега, - сказала она. – Спасибо за впечатления!

Она повернулась и пошла назад, в здание. Я выпрямилась, оглянулась, она на секунду остановилась и оглянулась тоже, и я снова увидела вместо ее лица маску. Только теперь это была другая маска: верхнюю половину ее лица закрывала маска птицы с черными, зелеными и фиолетовыми перьями, оранжевыми глазами и большим, крючковатым желтым клювом.

Я вышла из здания, чувствуя странное облегчение. Позади меня не хлопнули двери, не раздался топот, меня не повалили с криками на асфальт, скручивая за спиной руки. Но пальцами я потирала карту, лежащую у меня в кармане… Как она сказала – «спасибо за впечатления»?..

С реки дул свежий ветер, солнце за другим берегом клонилось к горизонту. День заканчивался, и это было хорошо: для одного дня ярких впечатлений у меня было достаточно.

 

 

 

 

 

 

Комментарии читателей: