– Смотри, Женька, чего мне папа купил! – Мона подняла ногу прямо к Женькиным глазам.

– Новые башмачки, синие, и со шнурками!

– Да ты шнурки-то не умеешь завязывать, будешь все время наступать и падать, – сказал Женька.

– Да ладно тебе, это ты от зависти, не страдай, твой отец приедет и привезет тебе тоже подарки, – Мона завязала шнурки на бантик и запрыгала, заплясала от удовольствия.

– Когда он еще приедет, – заныл Женька.

– Скоро-скоро, вот увидишь, и привезет тебе целый чемодан всяких подарков! – ликовала Мона, – а падать я так и так падаю, от шнурков это не зависит!

– Бабка говорит, он только песни зевать умеет, а денег не зарабатывает, у него не на што мне подарки покупать, – продолжал ныть Женька.

– А мама говорит, что это не правда, дядя Миша хороший, просто его из армии выгнали и он ищет место, а как найдет хорошее место, так и будут тебе подарки, вот увидишь! – смеялась и плясала Мона.

Ах, какие замечательные башмачки, так и несут, так и пляшут, носочки круглые, а шнурки шелковые, и три дырочки на маленьких ушках, и легкие, ну просто ничего не весят! Кому бы их показать? Мона выбежала-выплясала в зал. Там за печкой на узкой железной кровати лежал – спал дед. Мона подскочила, начала его тормошить:

– Дед, гляди, чего мне папа купил! Да проснись, хватит спать, так и царствие небесное проспать можно!

– Не повторяй за бабкой ерунду всякую, азбуку не выучишь никак, мать вчера жаловалась, а чего не надо так репетуешь, – дед ворчал и кряхтел, и просыпался, и спускал ноги с кровати, и гладил Мону корявой рукой по голове.

– Ну покажь, чего он тебе купил. -Мона подскочила и сунула ногу деду под нос. - Да полегче ты, последние зубы вынесешь, от деточки! А чего, хорошие башмаки, крепкие и на шнурках, носи на здоровье. Оно, конешное дело, ботинки-то лучше бы, да и эти хороши.

– Да ну, ботинки, скажешь тоже! Гляди, дед, как они пляшут, – крутилась и плясала Мона, – ну сами собой, как Емелина печка! Завтра в сад пойду, так обую, пускай все видят!

– У матери спроси, сама не командуй, – ворчал дед, но Мона не слушала.

Она торопилась во двор, показать обновку соседям, Тамаре-татарке и Таньке Кошельковой. С высоты крыльца было видно Тамарин дом и крыльцо, двор и сад. Тамары нигде не видать, но дверь на крыльце открыта, значит дома. Мона пролезла через дырку в заборе и побежала в дом.

Крыльцо было высокое и очень крутое, но Мона даже не заметила, как влетела в сени и открыла дверь в жилое. Зал у Тамары был большой и светлый, в нише у стены направо лежали стопой ватные одеяла, рядом – подушки горой. На чистом выскобленном полу лежали широкие домотканые дорожки в полоску, и стояли деревянные лавки, а больше никакой мебели у Тамарки в зале и не было.

– Просторно живут, – в который раз подумала Мона, – а где же Тамарка?

– А знаю где, вон она в спальне смеется. Пойти, что-ли, или ладно уж?

Бежать что-то уже не бежалось, но Мона все-таки подошла к спальне и заглянула за занавеску. Полог был открыт и ей увиделась гора каких-то тряпок на пышной Тамаркиной постели, заваленной подушками в разноцветных ситцевых наволочках. Но тут гора завозилась и засмеялась и всплеснулa голыми белыми руками и стало видна Тамаркина голова, торчащая из подушек, а больше от Тамарки ничего видно не было. Это потому, что на ней лежал какой-то незнакомый Моне мужик, не Тамаркин злющий муж, а совсем другой веселый дядька. Он лежал в постели одетый и даже в сапогах, но чистюха Тамарка почему-то совсем на него не сердилась, а совсем даже весело смеялась. Мону они не видели и хихикали и барахтались в пестрых перинах и подушках, как маленькие.

– Вот дура Тамарка, – подумала Мона, – взрослые барахтаются в постели ночью, когда дети притворяются, что спят, а она все перепутала. И дядьку этого я не знаю, а он в сапогах в постель залез. Не буду показывать ей мои чудесные башмачки, ну ее ко псам, – и Мона развернулась, вышла во двор и села на колоду, переживать.

Однако долго переживать не получилось, потому что дул легкий ветерок, и на деревьях шелестели новенькие, недавно вылупившиеся листочки, и майские жуки летали с ветки на ветку, и башмачки не хотели сидеть на месте. Им хотелось прыгать и плясать и вообще показываться.

– Пойду-ка я к Таньке Кошельковой, – решила Мона, – и башмачки побежали вперед ее, и запрыгали, и заплясали, и зарадовались обратно. Ах, какие замечательные это были башмачки!

Мона вышла с Тамаркиного двора на улицу и пошла направо, мимо своего старого дома к новенькому кошельковскому.

Танькин дом был высокий, с полуподвалом, обшитый новенькой дранкой. Во дворе и ступить было негде, все свободное пространство занимали ровные посадки крыжовника и помидор и еще чего-то, чего Мона не знала как называется. Идти надо было по узким дорожкам и очень аккуратно, никак нельзя было оступиться и попасть на грядку. Танька сидела на ступеньке лестнице, ведущей на крышу сарая. На коленях у нее лежал маленький белый кролик, такой хорошенький! У Кошельковых было много кроликов, и иногда Танька давала Моне погладить кого-нибудь из них. Кролики были такие мягонькие, такие славные, так смотрели маленькими глазками на Мону, что хотелось их всех забрать от Таньки и отпустить гулять!

– Что это ты, Танька, делаешь? – спросила Мона.

– Не видишь, што ли? Кролика щиплю! – ответила Танька.

– Как это щипаешь, зачем? Ему же больно! Сейчас же перестань, – рассердилась Мона.

– Счас, разбежалась! Дура ты, Мона. Кролик этот пуховый, я его вычесываю, а потом пух выщипываю. Наберу много пуха, мать мне кофту свяжет, пуховую, поняла! Ничего ему не больно, на то он и кролик. А чего это ты у Тамарки-татарки во дворе скакала?– говорила Танька, и продолжала щипать кролика. Кролик сидел у Таньки в коленях так тихо, как не живой, даже глаза закрыл.

– Мне папа купил новые башмачки, вот смотри, – печально сказала Мона и выставила правую ногу вперед.

– А, понятно, то-то ты скакала как чокнутая. Мать говорит, у вас у образованных, не поймешь, то ли вы Семеновну пляшете, то ли Семь-Сорок. Подумаешь, башмаки! Мать продаст шкурки и купит мне все новое, и ботинки, и платье, и шапку на зиму, все, поняла?!

– Какие шкурки? – спросила Мона.

– Да вон же, на сарае на распялках сушатся навыворот, кролячьи, не видишь, что ли? – и Танька продолжала щипать кролика. Мона посмотрела – на крыше сарая на деревянных крестовинах стояли как-будто смятые желтоватые картонки с красно-бурыми подтеками.

– Как это – кроличьи? А как же кролики? – ужаснулась Мона.

– А кроликов мать каких на базар снесла, а каких засолила и в погреб на лед положила, будет мясо на зиму, – и Танька продолжала щипать кролика.

– Так вы что, их всех убили? – тихо, шепотом спросила Мона.

– А чего их там убивать-то? Головой об колоду и всех делов! А чего на них, смотреть, на то они и кролики, – и Танька слезла с лестницы и сунула кролика в клетку, и засунула пух в холщовый мешок. Кролик посидел, открыл глаза и посмотрел на Мону.

– Я пойду, Танька, мне домой надо, – и Мона развернулась и пошла прочь с кошельковского двора, Танька что-то еще говорила ей вслед, но Мона не слушала, надо было поскорей уйти, а дорожки были такие узкие и нельзя было оступиться.

На улице по песку идти было трудно, но все же уже полегче. Дома никого не было, только в зале у окна стоял папа и смотрел на улицу. Мона подошла к папе и молча прижалась к его ноге.

– Чего ты, Мона, – спросил папа и погладил ее по голове, – Что-то случилось?

По радио играла красивая музыка, под нее можно бы было танцевать, но Мона не знала как.

– Что это играют, папа? – спросила Мона.

– Это вальс, Мона, такой танец, очень красивый, – ответил папа.

– Папа, научи меня танцевать вальс, – попросила Мона и взяла отца за руку.

– Вальс – это очень легко, ты сразу научишься, – сказал папа,наклонился и поднял Мону на руки. Он посадил Мону на правую руку, и она положила левую руку ему на правое плечо, а папап взял ее левой рукой за правую руку и отставил соединенные руки в сторону и вверх, и начал скользить по полу и кружиться под музыку.

– И раз, и два, и три шага вперед, правая нога вперед, левая за ней, и раз и два и три, поворот, – приговаривал папа, и двигался по комнате вместе с музыкой, и Мона двигалась вместе с ними, – спину надо держать прямо и смотреть в глаза партнеру, и раз, и два, и три, поворот!

Мона смотрела папе в глаза и танцевала, и его легкие светлые волосы, зачесанные назад, спадали на лоб с высокими залысинами, и они прямо держали спины, и смеялись, смеялись!

– Знаешь, папа, я не ем кроликов, – сказала Мона.

– И не надо, – сказал папа, – о чем это ты? Давай танцевать!

– Давай, – сказала Мона. – Танцуй, папа!

Комментарии читателей: