Я читаю «Кавалер Глюк», а суетные мухи носятся, носятся вкруг моей головы. Вот я, не терпя более, воспрянул от книги, бросился к шкафу и выхватил наугад брошюрку, намереваясь сделать её орудием убийства; но, вдруг оборотив к себе лицевую её сторону, прочёл: «А. Блок, Последние дни Императорской власти» - и воротил на место. Я направился в спальную комнату (где спали все мои девицы: то есть супруга и дети), помня, что там на тумбе у дивана составлены стопочкой три или четыре книжки детских сказок, каковых современные авторы, решившись превратить с беспощадностью оригинал и не мучась о становлении детского вкуса, влекут их в печать. Одна из этих вышла очень хороша размерами и обложкой, твёрдый глянец которой с успехом вышиб из случайной мухи лётное настроение. Услаждённый последним событием я расположился на стуле и возобновил мысль.

«Кавалер Глюк» закончился раньше мной ожидаемого, и я, мысленно благодаря за это Гофмана (последнее время я брался лишь за малые рассказы), захлопнул том и вышел для чаю. Чай с мятой - нужно ли говорить? – делает быт из простого просто счастливым; так не оттого ли я снова возвращаюсь в комнату, к Гофману? Меня ждет «Дон Жуан», чего одного уж достаточно для полной решимости вымазать хлеб маслом и укрыть это ломтиком сыра. Доселе имя Гофмана я знал только по Щелкунчику, да и последний был для меня явлением не литературным, а музыкальным. Так или иначе, Гофман единит в себе оба искусства, и я хочу укорачивать знакомство. Подняв тяжелую крышку его ларца, я ищу начало следующего сочинения, полагая, что оно забирает половину толщины книги. Однако мне будет достаточно только одной главы – и я вложу гусиное перо перед началом следующей. Но, начав читать, я в забвении погружаюсь в шедевр с первого же абзаца. Между прочим, я не хочу мириться с тем, что одна муха совершенно докучает моей ступне, заставляя ее проделывать все то же движение опять и опять. Может, эти суетные существа изобретены для того только, чтобы давать контраст всему осмысленному и достойному такого важного предмета, как человеческое внимание?

Я согнал с себя пять-шесть мух; затем, найдя утерянную строку, восстановил с нею связь. Прочитав же не более трех предложений, я был вынужден употребить вслух два-три укоризненных слова, предназначенных, разумеется, для мух, вьющихся теперь в моих волосах. О, если бы можно было растолковать этим ничтожествам их настоящее место, пояснить им в личной беседе, какова их незавидная роль в живом мире, как велик контраст меж их бытием и бытием хотя даже одного трепыхающегося возле брусники стрекозёнка, не упоминая уже коз и людей!

Не достигнув и второй страницы, я вскочил со стула и, пожелав этой мизерной авиации скорейшего завершения жизненного цикла, прошел в коридор, прицепил босоножки, почесал правой подошвой щиколотку левой ступни и вышел в сад. Когда я проходил сад, белый мой козленок – игрушка дочерей моих и мститель их матери - тотчас подбежал к дверце, ведущей в огород, где, по-видимому, усматривал много больший для себя простор, и уставился в щелку, на что я, приблизившись, сказал: «С рогами не впускаем!» - и, отогнав его, вошел.

Прямо за дверцей тропинка, миновав яблоню, ведет между грядками земляники, затем – капусты, далее – свеклы и проч., пока не приводит, наконец, к круглому деревянному столику под грушей. За этот-то столик, усыпанный разбитыми от падения и спелости грушами, я хотел сесть. Надо сказать, я не сделал так, потому что медовую мякоть груш устлали слои мух. И тут я увидел чудную возможность переговорить с представителем этого народа.

Спросив у первого встречного обитателя, как удобней пройти к их представительству, я сориентировался и через минуту стоял у двери кабинета. Я постучал.

- Можете заходить! – послышался за дверью звонкий возглас; и я сразу же пролез под низенькой аркой.

- Доброго расположения духа, – пожелал я, войдя.

- Здравствуйте, занимайте место, вот здесь, - представитель указал мне на стул. – Задавайте ваш вопрос.

Я был немного прибит официальностью речи представителя: как человек нестрогий и вместе нетактичный я привык говорить по влечению чувства и по воле настроения; всякое слово начинал просто и как придется, да к тому еще умел перенимать часто манеры собеседника себе не в выгоду. Теперь мне было очевидно, что обычай этот мой как раз станет во вред делу.

- Я хотел… - протянул я, - как бы это начать… П-понимаете, я хочу говорить о неудобстве, причиняемом мне членами вашего… общества... да, именно так! Простите мне мою природную сбивчивость, но я говорю исключительную правду… Да, правду. – Я умолк и скрючился на стуле от смущения.

Представитель выслушал меня со сдержанностью; он не шелохнулся, пока я оформлял свои нестройные мысли. Кругленькое его личико приняло то выражение, каковым заведено у некоторых отвечать на занудность собеседника. Когда я поставил точку, он снял очки, протер у них линзы, возвратил очки обратно и, зевнув, сказал:

- Если можете говорить резвее – пожалуйста, сделайте милость. Я едва не заснул, слушая вас. Итак, вы жалуетесь на наше население. Это правильно я заметил?

- Именно, - с такой его подачи я начал будто говорить смелее и бойчее, - а если сказать точно – я чувствую наивысшей степени негодование! Начиная июньским месяцем и поныне я просто лишился сна, я… я вообще не понимаю, каким способом мне работать, как проводить время отдыха, как обедать и как уделять полноценное внимание детям, будучи подверженному таким… нападкам! Я именно требую объяснений и… и отчета о вашей деятельности на территории собственного моего дома!

Представитель, казалось, слушал внимательно, а меж тем снова снимал очки, снова протирал линзы, опускал очки на стол, придвигал к себе стакан с водой, делал глоток, снова надевал очки, вообще же - производил посторонние движения. Все это сделалось мне заметным по завершении моей речи, и я не знал, приписать ли это ее успеху или же усыпляющей ее докучности. Я начал склоняться, однако, к последнему, когда представитель, вздохнув, повел так:

- Узнав предмет вашей жалобы, я значительно запутан и не имею представления о путях, по которым можно бы выйти вам навстречу. Вероятно, я и не до конца уразумел все детали дела, да и важно ли это, когда, как я уже вам и сказал, нет возможности вам помогать. Сверх всего я вынужден реагировать в том же тоне, напоминая, что вы отвлекаете меня, тогда как я чрезмерно озадачен заботами не третьестепенными, полагая впереди также и обед.

- Но как же! – воскликнул тут я, удивившись крайне, - как же вы!.. И вы еще принимаете у себя… Я, знаете ли, уж не стану более… я удерживался, но, верно, вам это задаром. Как неестественно - я даже не вижу на вас стыда! А это как раз бы уместно; но вы, занимая в слоях такое… незначительное положение, дозволяете себе… маневрировать! Мне жаль, что я, будучи чужд распрей, должен говорить так, но, знаете, изначально я имел сказать и более…

- Что же вы такое заметили о моем положении? – поинтересовался, раздражившись вдруг, представитель. – Вы выказываете нетактичность, извините вы меня. Вы нетактичны, извините, – это он говорил быстро, расставив в словах едкие акценты.

- Да, я нетактичен! – я повысил голос; ах, мне не осталось чем прикрыть возмущение! Далее я продолжал: - Но ответьте же: каков ваш вклад, каково участие в населении? Человеческое сообщество производит цивилизацию! Назовите хотя одно значительное у вас имя! Наиболее знаменитый ваш соратник, обитающий в тропической Африке, известен не самыми добрыми делами; и это в то время, когда вокруг создается грандиозное наследство для родов грядущих, возводятся здания, мосты, пишутся поэмы, полотна живописи, сочиняется музыка! Вы понимаете, что такое есть музыка? Были ли вы на балете, приникали ли взглядом к одинокому кружению корифея? Что есть для вас Гофман? Что Монтеверди, Дали? Я, даже я один, малейший из людей искусства, имея наклонность, сочинил несколько пьес для струнного ансамбля; случалось мне браться и за кисть. А меж прочим, и дочь моя делает чудные акварели: она еще такая малышка, а уже участвует в культуре, в искусстве! Если бы вам понимать, что такое – ее акварели! – однако, лишь были вывешены они на стену, медовая краска - особенно густые её слои - была расхищена: это вам, наверное, что-то вроде десерта. Мы хорошо, хорошо изучили ваше жизнепрепровождение, нам уж вы и не расскажете более, и не прикроетесь! Со всею достоверностью нам известно, что из всех занятий преобладают у вас дела застольные и - я уж скажу - постельные!.. Опять же, я был вынужден, я… Задумайтесь, прошу! Задумайтесь! – в волнении я опустился на стул, не помня вовсе, как встал.

Мне казалось, что я истрачен, более всего мне хотелось уйти. Даже не решался я поднять глаз на представителя, будто и без того не прекрасно рассмотрел его: во всю мою речь он не единожды изменился в цвете, вспотел так, что и платок его был тяжел, а сколько раз протирал он толстые линзы очков своих! До низложения ему недоставало разве только моего взгляда, который удерживал я по одной своей смущенности. Однако он нашел в себе силы и вымолвил:

- Мне обременительна ваша непристойная речь. Я не думаю, что вытерплю говорить с вами долее еще двух минут. Закончились ли у вас все ваши возмутительные сравнения?

Чем мог отвечать я на такое? Я только вздохнул.

- Что ж, простите, я действительно заговорился и, не сдержавшись, или же забывшись, употребил деликатные термины. Хотя и я своею очередью получил некоторую обиду, наблюдал такое обхождение вами моих интересов и надежд, но все-таки вы можете теперь желать моего ухода. Да и во мне не осталось более никакого намерения затруднять вас. С нами, со мною, это, знаете, решается просто. Если гость до чрезвычайности навязчив, можно сказать гостю, и он уйдет... Можно и даже намекнуть; впрочем, иному придется сказать прямо. Когда же гость этот - из ваших, – то уж ничем его не убедишь: ни словом, ни образом лица; так что порою наиболее успешна бывает одна лишь мухобойка… Мухобойка!

После таких моих слов представитель затрясся в неудержном ознобе; глаза его пошли из орбит; пот капал с носа его, и оцепенение его губ свидетельствовало, что он обезмолвлен. Еще через несколько мгновений положение его тела начало меняться, и я, кинувшись к нему со словами «Уважаемый! Ах, уважаемый!», поддержал его, предупредив падение. Поскольку он все еще не возвращался к чувствам, а стакан был им уже опустошен, я взял графин и осторожно плеснул, имея в виду лицо представителя. Получилось неловко, и я обильно оплескал ему пиджак, лишь едва попав на подбородок. Но это подействовало, и представитель обрел крепость. Я пополнил ему стакан; он принял воды.

- То ли, - приговаривал я, - то ли же… - и похлопывал представителя по плечу.

Заметив на его бюро стопку бланков, я не упустил осведомиться на их счет, но, поняв, что никакой бланк не подходит для соглашения, которое я мечтал предложить ему, решил не упоминать вообще об этом, а держаться уверенности, что произведенное на него впечатление уже сделало основную работу. Поэтому я просто вернулся на место и, чуть подумав, твердо произнес:

- Возьмите себя в руки. Будьте же спокойны! Все в порядке, или, по крайней мере, я обещаю вам полный порядок, если вы не будете уклоняться теперь от моего требования. Может ли быть между нами несколько… взаимопонимания?

- Что, что еще хотите вы? – с мучением сказал представитель. - Взаимо… понимаете, я чувствую себя так… прихлопнутым… что же еще?..

- Вот видите, как мне приходится неловко... Я теперь должен бы требовать; а мне уж неловко, - я чувствовал, что говорю не так, как хочу. – Что посоветуете вы мне? – я поднял голову и, увидев его смущенное лицо, сам не смог не отвести взгляда. – Мне надобно от вас только… О, крепитесь! – я снова хотел вскочить, но начавший было обмякать представитель вдруг встряхнулся и посмотрел на меня своими унылыми глазами. Потому я удержал себя на месте и только смог вымолвить:

- Вам, видимо, действительно нехорошо. Я не хотел так смутить вас, а теперь и сам растерян. Имея в намерениях треб… предлагать вам некоторое соглашение, я не должен бы уклоняться от заданного курса, но наблюдая такое ваше реагирование даже сбит с толку… - Тут я понял, что никакими усилиями не могу приобрести верность собственного языка и лишь невольно продолжал. - Знаете, я жалостлив в природе своей, я сам порою болезнен и понимаю вас. Вот до чего неудобны бывают человеку собственные его достоинства! Что, что сказать мне вам! Крепитесь, и… и теперь, знаете, я пойду. Прощайте… прощайте.

Встав со стула и задержавшись на мгновение, я оставил затем кабинет и мягко закрыл за собой дверь.

Я вышел от представителя, ступил на тропинку меж грядками и направился к дверце, что ведет в сад. Вернувшись, наконец, в свою комнату, я опустился в кресло и немного вздремнул. Очнулся я не более чем через три минуты, пересел затем к столу и хотел читать оставленный рассказ. Легкое перо отворило предо мной ларец с бесценностями, которые предстояло мне перебрать. Я вспомнил о чае, встал и со всею любовью соорудил себе ароматный напиток, с которым и вернулся к чтению. Скоро я слишком освоился в обстановке, устроенной для меня Гофманом; я был не в моей комнате, нет, я был там, в гостинице, смежной с театром, я различал звуки репетиции оркестра! Оттого ли уже как второй к ряду час не слышу я назойливого жужжанья, не ощущаю щекотания на ступнях и на шее и премерзкого этого теребления густых волос моих?

09-27.07.14

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: