Часть 1 КАМПО АЛЕГРЕ

Глава 1

Всегда быть не хитрей чем дети,

Не злей, чем дерево в саду,

Благословляя жизнь на свете

Заботливей, чем жизнь свою.

Б. Ахмадулина

А Дарья получила удивительный сад, о котором никогда и не грезила. Если и грезила, то совсем о другом, о родном, понятном, где растут вишневые деревья и две-три приблудившихся березки, а еще огромное дерево с раскидистой кроной, про которое она даже и не знает толком, что это за дерево. А под ним стоит деревянный колченогий стол, по поверхности которого бегут трещины-дорожки, и скамейка, на которой можно и посидеть, и помечтать и чайку попить. Да еще должна расти черемушка или яблонька, чтобы они - в пору цветения - осыпали бы белыми лепестками и этот стол, и скамейку и тропинку, и саму Дарью, когда она гуляет по дорожке. Там было бы еще множество милых и простых по своей сути вещей: в углу сада у куста сирени валялась бы лейка, на скамейке лежала забытая книга, а вот и косынка ее висит, уцепившись за ветку. Этот сад ей родственен, в нем легко дышится, в нем хорошо погрустить в осеннюю пору, когда ночные заморозки уже ударили, и трава пожухла, и привяли цветы, и листья летят по ветру. Да, хорошо погрустить в пустом продуваемом осенним ветром саду, – он как будто бы слегка нахмурился, слегка запечалился, приготовившись к осенним холодам и к снегу вслед за ними. Ее сад был бы не особенно ухоженным, не приглаженным, – Дарье по душе некоторая его заброшенность, запущенность.

А этот сад – другой. Он велик, там есть и овражек, и мостик через него, и небольшой деревянный сарай в самой задней части, – за ним уже видна территория соседского участка. В сарае хранится всякая садовая утварь, лопаты, огромные ножницы для подстригания ветвей. Но самое удивительное в саду - деревья и кусты знойной пустыни. Из них только мескиты выглядят относительно привычно для глаза Дарьи – они довольно высокие с широко раскиданными ветвями, но листики на этих ветвях очень узенькие и длинные; так они устроены, чтобы лучше задерживать влагу. Мескиты очень похожи на наш повсеместно растущий “мышиный горошек”, только этот горошек вырос до гигантских размеров. У них такие же узенькие продолговатые листики. Глубокой осенью они опадают, а в марте дерево зеленеет снова, и вначале на нем появляются хорошенькие пушистые сережки. Из этих сережек образуются стручки, сначала зеленые, а потом желтеющие и высыхающие. В зимнее время они обильно усыпают почву под собой и служат основной пищей для местных птиц, зайцев и полевых мышей, которым тут совсем неплохо живется. Алоэ образуют густые заросли, как и множество других кустов, названия которых Дарья не знает, и зовет их всех “бритлами” (есть такая разновидность). А вот кактусы и есть кактусы, они не похожи ни на какие другие растения, и формы их самые разные – от величественных сагуаро до пузатеньких симпатичных карликов. Это и ежики, и бочонки, и буйные “джунгли” из сплошных колючек, к которым подойти страшно. А сагуаро высокие (вырастают до 10 м и выше), прямые, зеленые, и их ветки-отростки (их обычно две по бокам) напоминают человеческие руки, воздетые к небесам. Стволы покрыты бороздками, которые проходят вертикально сверху вниз (или снизу вверх), ложбинки между ними гладкие, но бороздки усеяны острыми и крепкими шипами. В конце апреля округлые концы веток-отростков и саму вершину кактуса усеивают цветы-чашечки среднего размера, обычно светлые, чуть-чуть желтоватые. Рано утром они раскрываются полностью, но как только солнце начинает палить, их лепестки сворачиваются. В утренние часы – и в вечерние тоже – птицы часто садятся на нарядные живые букеты, то ли отдыхают, то ли находят там что-то съедобное. Подняв голову вверх, Дарья часто любуется этой недолговечной красотой. На поверхности сагуаро много ”ран” – черных дыр, – это работа дятлов, которые долбят-долбят эти зеленые тугие стволы, пока не доберутся до мякоти. Иногда Дэн закрывает дыры сетками, чтобы защитить их от настырных дятлов, и с перевязанными “ранами” сагуаро становятся еще более похожими на ветеранов-гвардейцев. Возвышаясь над другими растениями, они как будто прислушиваются ко всем шорохам и звукам. Как будто бы они на страже всего, что вокруг: кустов, деревьев, зверюшек. Прекрасные растения, очень необычные и очень чтимые. Они такой же символ пустыни, символ Аризоны, как наши березки – символ России. Часовые пустыни. А есть кактусы и довольно безобразные; Дарья думает, что такие, наверно, росли в садах у Бабы Яги или Кощея Бессмертного. На их колючих-колючих ветках растут многочисленные и еще более колючие отростки, и с этих отростков свисают неопрятные гроздья с зеленоватыми шишечками. Дарья просто диву дается, глядя на эти бабаежкины кактусы, которые называются чоя. Но вот удивительно: именно на них вьют свои гнезда птицы-крапивницы. Гнезда не ахти как красивы. Построенные из пуха, перьев, сухих мелких палочек и всякой всячины (в одном упавшем на землю гнезде Дарья увидела даже мелкие лоскутки от яркого пластикового мешочка), они тоже выглядят неряшливо, как сама чоя. Но Дарья знает теперь о трогательном содружестве птиц и этого вида кактуса: крапивница (птичка, лапки которой усеяны мельчайшими ноготками, чтобы уберечься от шипов) и кактус помогают друг другу: растение дает птичкам место для жилья и тень, а само получает от них удобрение: все то, что падает вниз из птичьих гнезд.

Кактусы цветут по-разному. У одних в одно прекрасное утро появляется на вершине один-единственный крупный цветок потрясающе нежных неярких красок, такое впечатление, что кактус “выстреливает” это чудо, но нежное великолепие длится недолго, буквально на следующий день цветок исчезает. По иному цветут низкорослые кактусы, на них появляется множество маленьких ярких цветочков, и они держатся долго. В саду есть пальма, она растет на самой границе с соседской территорией. Невероятно высокая с голым ребристым стволом, и на самой верхушке – пышная крона. Как и наши сосны, она “зимой и летом одним цветом”, во всяком случае, для Дарьиного не очень внимательного глаза. Земля в саду сухая, песчаная, усыпанная мелкими камешками. Они осыпаются под Дарьиными ногами, когда она бегает по утрам по саду-не-саду. Кое-где валяются маленькие, ощетинившиеся кактусята – они отпочковались от родительского ствола и норовят впиться в Дарьины кроссовки, часто она приносит их домой, не замечая, а затем взвизгивает, когда – уже голой ногой – наступает на этот недружественный шип. Еще засыхают до беловатости большие куски кактусов с торчащими шипами, и тогда они становятся похожими на ископаемые челюсти динозавров. В разных местах прорыты норки, и большие и маленькие, в них живут полевые мышки. Иногда они выбираются поглядеть на белый свет, но тут же шмыгают обратно. Наверно, их оглушает птичье пенье и щебетанье: пернатых в этом саду не счесть. Есть и широкая скамейка, на которой Дарье иногда нравится лежать и смотреть вверх подолгу на небо. Совсем неподалеку тянется цепочка скал с причудливыми формами, они как будто заржавели, приобрели красный цвет: солнце, ветер, дождь делали веками свою работу, разрушая их у основания, но эта разрушительная работа придала им суровую красоту и живописность, избороздив их поверхность глубокими складками и расщелинами, в которых находят убежище совы и койоты. Странное ощущение испытывает Дарья, когда подолгу смотрит на них. Ей кажется, что она чувствует бесконечность времени, долгих-долгих веков, которые протекали над вершинами, меняя – не очень заметно - их облик, добавляя новые штрихи. Что такое для горы тысяча лет? Это для Дарьи тысяча лет – бесконечность. И вот такой же горный козел – она видит его силуэт на одной из вершин – также стоял там сотни лет назад и смотрел вниз. Впрочем, у него-то век короткий, как и у тех людей, которые проходили мимо этих гор в незапамятные времена, или искали себе убежища в пещерах, прячась от дождя и холода, и от диких зверей.

Глава 2. Кампо Алегре

Я боюсь, что слишком поздно

Стало счастье сниться мне.

Я боюсь, что слишком поздно

Потянулся я к беззвездной

И чужой твоей стране.

Арсений Тарковский

Из окна маленькой комнаты наверху (когда-то это была комната Келли - одной из трех дочерей Даниэля) она видит, как начинается новый день. Горизонт простирается неровной полосой – на нее накладываются деревья, столбы электролиний, а дальше смутно обозначаются силуэты гор и высоких зданий, все это создает завораживающую изломанность горизонта. Сегодня солнце спрятано за тучами, и Дарья видит только ярко-розовую полоску. В сущности, все небо слоистое. Розовые и желтые слои перемежаются со светло- и темно-серыми, и чем выше, тем светлей. А когда солнышко поднимается в ясном небе, – это просто праздник для глаз, к которому никогда нельзя привыкнуть. Встающее солнце всегда пробуждает радость и надежду на хороший день.

Она слышит, как внизу на первом этаже хлопает дверь, и раздаются шаги. Даниэль встает гораздо раньше, чем она; он уже наверняка просмотрел газеты, выпив несколько чашек крепкого кофе, и тридцать раз обошел дом и двор с тяжелыми гирями в руках – его ежедневные физические упражнения. А теперь гремит тарелками: готовит себе завтрак, который чаще всего состоит из мексиканской кукурузной лепешки, сверху на нее он щедро накладывает пюре из бобов, все это посыпает тертым сыром и заливает острым соусом “салса”. Обязателен еще какой-нибудь фрукт: грейпфрут или апельсин. И стакан молока с нулевой жирностью. Дарья уже знает, что для Дэна важны жизненные стереотипы, что-то опробованное, установленное раз и навсегда. То, что разумно, полезно, позволяет экономить время, деньги, энергию, концентрироваться на работе. Короче, организованность. Ну, конечно, порою приходится что-то менять, от чего-то отказываться, но это всегда для него нелегко и вызывает кучу негативных эмоций.

Дарья спускается вниз, и Даниэль радостно приветствует ее:

– Здравствуй, Дана-Мышка! Как тебе спалось?

– Доброе утро, Даниэль-Кот! – отвечает Дарья. – Спалось хорошо. А тебе?

Когда-то Дарья сказала, что Дэн напоминает ей кота: теперь ей самой уже трудно понять почему. К тому же Дэн терпеть не может кошек! Гораздо больше ее американский муж похож на бурого медведя: он большой, тяжелый, загорелый до черноты. Но прозвище почему-то прилипло, так и пошло – Кот и Кот. А Дэн прозвал ее Мышкой. Тут сходства, пожалуй, поболее. Еще он зовет ее “русски”, что вполне нравится Дарье. А изредка называет Дарью “баба”. При этом хохочет, довольный. Это он делает в тех случаях, когда ему кажется, что она излишне хлопотлива или ворчлива.

Они устраиваются завтракать за небольшим круглым столом, который стоит прямо во дворе. Светит солнце, и очень тепло, хотя месяц вполне осенний – ноябрь. Но ведь это Аризона, ее пустынная часть, где, как говорит Дэн, прямо в противоположность нашему Магадану, три месяца (летние) – ад (такая стоит жара!), а все остальные – рай. Да, и вправду это чудесно: греться на солнышке в ноябрьский день, когда дома, в Сибири, уже стучатся морозы, и снежок покрывает белым одеялом холодную землю. Дарья живет в этом экзотическом месте уже несколько лет, правда с длительными перерывами; время от времени она возвращается домой, в Сибирь. Как-то и попривыкла, хотя ощущение странности, вызываемой кактусами, пальмами, оливами, лиловыми закатами, силуэтами красных каменистых гор, а главное, постоянным присутствием мужа (всего-то третьего по счету и очень не похожего на прежних) почти не покидает ее.

– Ты сделала сегодня свою пробежку?– спрашивает Дэн.

– Да, но я не бегала к озеру, как обычно. В последние дни я чаще бегаю по саду.

– По саду? Что ты имеешь в виду?– спрашивает удивленно Дэн.– Я и раньше слышал от тебя это слово, но не пойму, о чем ты говоришь.

– Но, Дэн! Большой участок с деревьями, кустами за твоим домом – разве не сад?

Дэн смеется.

– Хороший вопрос. Как я понимаю, сад – это фруктовые деревья, ягодные кусты. Там всегда расчищены дорожки, там посажены цветы. К тому же, за садом надо ухаживать.

– Разве ты не ухаживаешь?

– Когда-то очень давно я посадил почти все эти деревья,– мескиты, кактусы, и вот эти два самых больших зеленых, которые растут у мостика, – пало верде. Я и теперь иногда сажаю пару-другую кактусов. Было время, мы с Джессикой пытались разводить цветы, но зайцы объедали их до основания. Иногда я подстригаю ветки, а порой поливаю деревья, когда долго нет дождей.

– Ну, и как ты называешь свой сад?

– Да никак не называю. Это просто кусочек пустыни. Это все – мой дом. Мой двор. Моя грязная дорога. – Все это произносится с гордостью. На самом деле “грязная дорога” – от силы полкилометра песка и гравия, такая маленькая ветка, которая идет от большой асфальтированной трассы и заканчивается тупичком. На тупиковой улице (кстати, у нее испанское название Кампо Алегре, что означает – Счастливое место) расположено несколько домов на небольшом расстоянии друг от друга. Хотя расстояние небольшое, его вполне хватает для ощущения обособленности, т.е. каждой семье обеспечена полная приватность, что – как говорит мне Даниэль – является главным достижением американской демократии. Никто не вмешивается, никто не посягает на твою частную жизнь. Дэн считает своих соседей идеальными. Так оно, наверно, и есть. С ближайшими соседями, теми, что живут через дорогу, его связывают, пожалуй, даже дружеские узы. Когда-то дружили девочки; у Дэна и Джессики было три дочери, у Сью и Боба – четыре. Вместе ходили в школу, вместе играли. Столько лет рядом, конечно, отношения были самые добрососедские. Вполне могли забежать друг к другу без звонка, без предупреждения, поговорить, угостить друг друга пивом. Когда в былые времена Дэн и Джессика уезжали надолго, они оставляли свой дом под присмотром Энрайтов. Тем более что Боб несколько десятков лет служил полицейским. Дарья на своем опыте убедилась в том, что нюх копа Боб сохранил. Когда она появилась здесь, буквально через пару дней (Дэн был в университете) на пороге за закрытой дверью на веранде выросла фигура незнакомого мужчины, который весьма строго потребовал открыть дверь. Так же строго он задавал вопросы. Кто такая? Что здесь делает? Дарья лепетала, что она здесь гостья, что она – близкий друг хозяина дома, но дверь Бобу не открыла. Когда рассказала Дэну эту историю, он долго смеялся: да это Боб, наш сосед. Ну, молодец коп, сразу приметил чужого человека! – Кстати, спустя несколько лет, когда с Дэном случится сердечный приступ, и Дарья вызовет скорую помощь, – а все это произойдет довольно поздно вечером, – встревоженный Боб прибежит, и будет находиться в доме до тех пор, пока Дэна не увезут в клинику, и несколько раз скажет: Дарья, звони из клиники в любой час ночи, не стесняйся. Я приеду и заберу вас домой. И сунет Дарье в карман клочок бумаги с телефоном.

Жена Боба – женщина крупная, солидная, с неожиданной для ее облика трогательной девичьей косой, которую она любит перекидывать на свою мощную грудь. Сью добра и приветлива, еще она чрезвычайно разговорчива, что делает ее удобной собеседницей: можно не проронить ни слова в течение часа, нужно лишь изредка кивать головой и улыбаться. Сью – истовая католичка; родители привели ее в одну из самых старых местных церквей, когда ей было два года, и до сей поры она активная и преданная прихожанка. Последние годы работает в библиотеке церкви. Поскольку Сью очень богобоязненный человек, между нею и Дэном пробежала черная кошка. Как-то она, то ли будучи в их доме, то ли из окна, увидела человеческий скелет, который выдающийся атеист Др. Дарт держал в своем кабинете; для него, антрополога, иметь дело с костями – просто часть работы. Но для набожной соседки – кощунство. Несколько лет Сью не разговаривала с Дэном и не заглядывала в его дом. Потом как-то смирилась.

Когда Дарья возвращается из России и появляется в “Счастливом месте”, на пороге дома ее ждет букет цветов. Их приносит соседка. А если Дэн заглянет к ним просто по пути, то непременно вернется домой с миской горячего «чили» – мяса с бобами, острого ароматного блюда. Вот такая Сью.

Другие ближайшие соседи - Куртцы - еще более идеальны, как говорит Дэн, поскольку их почти никогда не видно и не слышно. Впрочем, когда Дарья бегает вдоль канала, который проходит недалеко от дома, она встречает эту пару: каждое утро они вдвоем выходят на прогулку, не бегают, как Дарья, а неторопливо прогуливаются. За все годы они только пару раз побывали у Дэна, ну, и несколько раз Даниэль и Дарья бывали у них, когда по каким-то поводам собирались соседи. Обычно такое происходит на Рождество; здесь есть хорошая традиция отмечать праздник с соседями, собираясь то в одном, то в другом доме. Происходит это недели за две до настоящего Рождества, ибо у всех впереди много собственных планов. Ходят от одного дома к другому, в одном угощают закусками, в другом горячими блюдами, в третьем – десертом. Дарья долго ломала голову, чем удивить американцев и изобразила русские творожники. Как ни странно, с этим блюдом американцы совсем не знакомы. А идея, опять же, как ни странно, принадлежала Кэрри, дочери Дэна: у нее нашлась кулинарная книга для детей, где на странице с рецептом творожников был изображен мальчик узбек в полосатом халате, да еще и в санках. Наконец, в доме Энрайтов предполагалось пить кофе, петь и беседовать. Правда, гости к тому времени сильно поредели, а оставшиеся оказались такими наевшимися-напившимися, что могли только развалиться на диванах. Одна Сью говорила, говорила и говорила.

Вечерами, если Дэн и Дарья сидят в передней части двора, отдыхают, и разговаривают, они невольно смотрят на сад Куртцов – он прямо перед глазами.

– До чего я люблю эту пару, – говорит Дэн насмешливо, – никогда никто из них не появляется в саду. Я считаю, что они просто подарили мне свой сад.

– Что значит – подарили? Ведь ты там не гуляешь.

– Зато я любуюсь им. Бесплатно.

Глава 3. Поездка в местечко Келли

Юная женщина по имени Завтра

Сидит со шпилькой в зубах,

Дожидаясь своего часа,

медленно роняет слова:

«Ну что из того? Моя бабушка –

Ее звали Вчера – Ушла навсегда.

Что из того? Пусть мертвые будут мертвы».

Карл Сэндберг, перевод С. Гольдина

Перед Рождеством 2007 года они съездили в штат Колорадо, в местечко под названием Келли, недалеко от городка Кортез. Потрясающе живописное место. На стенке небольшой гостиницы (она же столовая и кухня, и лаборатория, и даже маленький магазинчик, где продаются сувениры и неизменные “ти-шотки”) в деревянной рамке слова: «Красота впереди тебя, красота над тобой, позади тебя, вокруг тебя...» И это действительно так. Обширный и неглубокий каньон весь в окружении гор и скал; в расщелинах здешних скал селились люди тысячи и тысячи лет назад. Здесь богатая археология – огромное количество керамики, изображения животных и загадочных фигур на каменных стенах ущелий; кива – строение типа обширного колодца, (спускаться туда приходится по лестнице), где когда-то совершались религиозные ритуалы. Владеют этим археологическим заповедником (он же комплекс для отдыха) два человека - Джим и Джерин, которые не побоялись, будучи уже немолодыми людьми, резко изменить образ жизни. Сначала нашли по Интернету друг друга и поженились (для обоих это был второй брак), потом, по Интернету же, нашли местечко Келли и купили его. По специальности Джерен – доктор-невропатолог (у нее есть научная степень), а Джим – специалист по компьютерам. А здесь они заняты работой, которая для них совершенно нова: нужно овладеть хотя бы азами археологии, чтобы разбираться в керамике, наскальных рисунках, погребениях, которые представляют здесь древнюю культуру индейцев Анасази. А для этого приходится учиться, читать специальную литературу, проводить часы в лаборатории и на раскопках. А потом ведь это еще и пансионат, куда приезжают туристы. Поэтому Джим и Джерин занимаются кучей дел: готовят еду, следят за порядком в семи или восьми коттеджах, разбросанных достаточно далеко друг от друга, справляются с неполадками, возникающими то здесь то там, да еще общаются каждый день с самыми разными людьми, количество которых варьирует от 5-6 до 30 и более.

Дарья обожает это удивительное качество американского характера – подвижность. И физическую, и – что еще важнее – подвижность ума, темперамента, умение принять решение за пять минут. Там, где русский человек будет долго думать, как ему жить-поживать дальше, американец уже покупает билет в какую-нибудь африканскую страну, чтобы учительствовать в глухой деревеньке, или работать медбратом в полуразрушенной больнице. Ну, не обязательно так далеко, конечно. Вот Джерен на бегу – где-то между кухней и лабораторией – остановилась на минутку.

– Я прожила с мужем двадцать лет. Столько же проработала в клинике. Защитила диссертацию. Дочь выросла, закончила школу. И как-то в один день я поняла: все, хватит! Мне так жить больше не интересно, я хочу все изменить.

– И что вам ответил муж?

– Он, кажется, понял. И дочь поняла. И вот я здесь.

– А этот брак у вас счастливый?

– Да когда об этом думать? Оба заняты с утра до позднего вечера…

Джерен выглядит молодо. Дарья прикинула, что ей чуть за сорок, и просто поразилась, узнав, что ей недалеко до шестидесяти. Она не пользуется косметикой, светлые волосы свисают неровными прядями, хочется ее подстричь. Очень выразительная мимика, смеется часто и громко, как большинство американок. А Джим невысок, с добродушным круглым лицом и ребячливой улыбкой. У него намечается животик, по которому он себя часто похлопывает и шутит на тему своих гастрономических пристрастий. Недостаток волос на передней части головы Джим компенсирует длинной русой косицей, сплетенных из седеющих волос, которых сзади все еще много.

Дэн и Дарья живут в замечательном отдельном доме, типа “студия” с огромным камином, отделанным несколькими керамическими плитками. Дарье нравится, что плитка не сплошная, всего-то там три-четыре штуки, как пестренький мазок, а все остальное – натуральный серый камень; внизу стоит металлическая фигура рогатого существа, изображение которого часто встречается в местных наскальных росписях, с металлическими же щипцами в “руках”. Кресла и громадная кровать сделаны из такого же черного металла, но больше всего поражают воображение ножки-подпорки: это огромные – каждое не менее пуда весом – бревна, отполированные, с множеством трещин, которые делают их еще более живописными. А за окном кружится снежок, солнце светит, отчего все кажется праздничным. Утром Дарья выглянула в окно, и ахнула от восторга: в их маленьком дворе-пятачке паслись целых три оленя! Грациозные, прекрасные животные, хотя задние части их тел оказались несколько тяжеловатыми, к удивлению Даши.

– Эта такая порода, – сказал Дэн, и назвал породу, но Даша название не запомнила.

Однажды в этом каньоне был сильный шторм, и мощные потоки воды размыли траншею, спрятанную среди кустарников. И тогда на обнажившемся дне канавы Джим обнаружил скопления древних человеческих костей. Вызвали специалиста-археолога из соседнего города (им оказался старинный друг Дэна); вид костей, следы на них вызвали у специалиста смутное подозрение, он порекомендовал вызвать Даниэля - как лучшего специалиста по древним костям и зубам. И вот они здесь…

Даниэль работает в одноэтажном огромном здании-лаборатории, расположенном в нескольких метрах от гостиницы-столовой. На больших столах разложены кучками древние косточки: черепа, то, что осталось от конечностей, тазовые кости, зубы и целая горка мелких обломков, распознать которые нет никакой возможности. Вечером за своим неизменным коктейлем Дэн выглядел подавленным и усталым.

– Не могу спокойно смотреть на кости, с которыми я работаю. Для меня древние кости не материал, а живые люди, которых я вижу. Люди, которых пытали и мучили, разбивали им головы. Маленькие дети, которые кричали и звали маму на помощь, юные женщины, которых насиловали снова и снова, выбивали им зубы, разбивали лица и, в конце концов, зажаривали на костре. Это все со мной, я с этим живу, я должен с этим справляться, не удручать людей моим печальным знанием. Понимаю, моя проблема. Ты живи в своем спокойном мире.

Они не в первый раз говорят о насилии и жестокости человеческой. Это действительно глубоко-глубоко острым гвоздем сидит в душе Дэна. Он часто говорит Дарье о своей уникальной способности к перевоплощению. Он способен чувствовать боль и страдание других людей как свои собственные. Похвально, конечно, но что-то здесь задевает Дарью, что-то мешает абсолютно поверить Дэну. Как будто в его признаниях есть оттенок самолюбования: вот я какой – человек с экстраординарной способностью переселяться в чужую душу, принять на себя чужую боль… Не каждому дано…

В другой раз Дэн будет так же говорить о голодающих женщинах и детях в далекой африканской стране Сомали. И о молодой женщине с ребенком, которая просила милостыню в метро. Мы встретили ее однажды в России, и Дэн потом говорил о ней несколько вечеров подряд. Наверно, она напомнила ему его среднюю дочь, которая еще школьницей попробовала наркотики, пристрастилась к ним, а позже ушла из дому, бросив собственную маленькую дочь, внучку Дэна, и так затерялась в притонах… Упрекая иногда Дарью в эгоизме (а Дэн считает, что все русские чудовищно эгоистичны, хотя и находит тому научное объяснение: люди, прожившие десятки лет при советской власти в страхе за свою жизнь, не могут доверять никому, и думают, прежде всего, о себе самих), Даниэль бросает назидательно: ты бы подумала о женщинах Сомали, которым совсем нечем кормить детей… А Дарье запомнился еще случай, который произошел с ними как-то летом в России. Они сидели на скамейке около Торгового центра, был жаркий летний день. Дэн держал в руках бутылку кока-колы, половину он отпил, а половина осталась. Подошел нищий, честно говоря, мало симпатичный бродяжка, протянул руку. Дэн сунул ему какую-то мелочь, а Дарья неосторожно сказала: отдай ему эту бутылку. Бродяжка, услышав такие слова, разволновался, потянул руку к бутылке, косноязычно бормоча: дай, дай. Нет! – резко ответил американец, встал и направился к остановке автобуса. А бродяжка какое-то время бежал за ними. Дорогой Дэн и Дарья молчали, противный осадок остался от случившегося. Только дома Дэн объяснился: никогда не распоряжайся чужой собственностью!

Вот так-то. Дарью занимает, а порою сбивает с толку парадоксальность характера Дэна. Непредсказуемость, противоречивость, способность говорить совершенно разные вещи об одном и том же явлении, вещи, человеке. Жесткость и сентиментальность. Стремление творить добро и тут же желание отстраниться от чужих бед и проблем. Осторожность, расчетливость, подозрительность и авантюризм, любопытство, готовность завтра же двинуться в путь в любую точку мира. Она старается отнести все это за счет его неординарности. Может, именно такая разноплановость его характера меня и привлекла,– говорит она себе в утешение. Не соскучишься. А ведь вместе уже целых десять лет – порой хочется поскучать…

Тщательно просмотрев все знаки, оставленные на костях: царапины, черточки, вмятины, следы от ожогов, от разломов, Дэн на основании своих критериев для определения каннибализма подтвердил мрачный вывод: да, все это следы людоедства. Более тысячи лет назад убийцы (кто они были? на этот вопрос уже не ответишь) напали на группу из семи человек, трое из которых были детьми. Вряд ли ими двигал голод: по всем археологическим свидетельствам время в жизни людей было достаточно благополучное. Дэн считает, что в определенные моменты человеческой эволюции каннибализм был просто орудием устрашения. Другими словами, орудием террора. До дьявольских изобретений разных видов бомб еще лежали тысячелетия. Но можно было поднять топор на человека, и съесть его мясо на глазах у других – смотрите и трепещите, такое может случиться и с вами!

Несмотря на зловещую тень из далекого прошлого, путешествие в местечко Келли оказалось приятным. Запомнились горы, невысокие, негусто поросшие соснами и кустарником; олени, пасущиеся прямо у домиков, огромные рогатые фигуры, выбитые древними художниками на скальных поверхностях, ласточкины гнезда, повисшие гирляндами на верхних сводах скал. И абсолютно черный дворовый кот по имени Джордж, исправный охотник по части мышей. Джордж – красавец, и у него отличный характер: он спокоен, не навязчив, умеренно приветлив, и еще он прекрасно разбирается в людях. Именно за это качество Дэн назвал его политиком. Днем кот часто наведывался в здание лаборатории. Там было тепло и уютно, и Джордж немедленно распознал, кто тут является главным любителем кошек: он спокойно забрался Дарье на колени. И когда она чистила доисторические кости специальными щеточками, и пыль от них летела и садилась на черную шелковую шерстку кота, Джордж спокойно спал. Его-то уж точно не тревожили кошмары.

Часть 2. ДАНИЭЛЬ. РАЗГОВОРЫ НА УЛИЦЕ СЧАСТЬЯ

Предмет наблюдений – природа

В любое вглядись озерцо –

В извилистой шкурке микроба

Особая жизнь налицо.

Алексей Цветков

Глава 1

Потому-то мечусь столько дней, столько лет

Между станцией «да», между станцией «нет»

Е. Евтушенко

От старой жизни осталась привычка: коктейль в пять часов вечера и долгий разговор. Чаще всего на веранде, на закрытой мелкой металлической сеткой площадке с каменной плиткой на полу, пластиковым столом и такими же стульями или просто в какой-нибудь части двора, где есть пара скамеек, и стулья, на которых можно удобно устроиться. Бокал вина в руке Дарьи и водка с кока-колой у Даниэля. Дарья поражается тому, что за долгие годы жизни в старом доме Дэн не устал любоваться закатом, все так же смотрит вновь и вновь на свои деревья, на кактусы, слушает перезвякивание колокольчиков, развешанных на ветках деревьев, вдыхает вечерний воздух, напоенный прохладой после жаркого дня. Зайцы выбегают на дорожку в нескольких метрах от стола и застывают, прижав ушки (но при этом быстро-быстро что-то жуют), то ли в ожидании салатного листа, то ли их просто завораживают звуки человеческих голосов. А на верхушке телеграфного столба, за оградой, неторопливо усаживается ястреб, устремляя свой взор в разные уголки и продумывая свою очередную, далеко не самую гуманную акцию.

– Тебе холодно? – спрашивает Дэн.

– Да нет, пожалуй… Но близко к этому…

– Так да или нет? – сердится Дэн.

– Дэн, – Дарья отвечает тоже сердито, – мир не черно-белый, как тебе известно. Есть тысячи полутонов. Вот посмотри на закатное небо, которым ты всегда любуешься. Оно какое? Голубое? Розовое? На нем сотни разных оттенков! Так и человек часто не имеет точного ответа. Разве не так?

– А вот и не так. Изначально в нашем генетическом коде было заложено только да и нет. А человеческая испорченность и пресыщенность привели к такой вот неоднозначности. Неоднозначность – это зло! – говорит он. – Неоднозначность ведет к непониманию, дискомфорту, агрессии, даже к войнам. И все потому, что люди не умеют сказать да или нет. Тепло или холодно. Хорошо или плохо. Люблю или ненавижу.

– Но люди такие разные! Мы не можем чувствовать одно и то же даже в одинаковых обстоятельствах. Вот тебе сейчас тепло (Дэн сидит в одних шортах), а мне – не очень, хотя есть объективная цифра на градуснике.

Дэн не сдает своих позиций:

– Все беды от неоднозначности! Человечество в ней просто утонуло! А между тем неоднозначность никогда не была нужна для эволюции человека. Ты жив, если добыл зверя и поделился с сородичами. Ты согрелся, если разжег костер. Ты спас своего ребенка от гиены, если тщательно закрыл вход в пещеру. Какая тут неоднозначность! Ее придумали сытые люди. В естественном отборе нет такой категории.

Дарья знает, что если Дэн сел на своего конька, а его конек – это как раз естественный отбор, его трудно остановить.

– Да, только естественный отбор и работает, – говорит Дэн, угадав ее мысли. – И миллионы лет назад, и тысячи, и сейчас. Все остальные законы эволюции вносят хаос, беспорядок, разнобой.

– А какие еще законы? – спрашивает Даша.

– Мутации, смешение, генетический дрифт. Все ошибки, которые мы совершаем – следствие этих факторов.

– А я не понимаю, почему смешение и генетический дрифт работают не на благо. Разве не благодаря ним развивались этнические и культурные характеристики, которые отличали, в конечном счете, одну группу людей от другой? Разве не благодаря им мы все такие разные? Разве не они способствовали миграции людей по всему миру?

– Не мешай все в одну кучу. Миграции, мутации. Хочешь выслушать еще одну лекцию?

– Конечно. Но позже, о, великий Дарвинист!

– Пойдем, погуляем, побродим, смотри – дождь прошел, солнышко светит.

– Куда ты хочешь пойти?

– Ну, хотя бы к озеру, там можно покормить уток.

Дэн немного колеблется, но потом все же говорит:

– Нет. Иди, погуляй одна. У меня сегодня в плане закончить работу над последней главой в диссертации Кристины, и сегодня же ее отослать.

Вот таков Даниэль. Все, что не запланировано, вызывает у него протест, вплоть до паники. Он совершенно не способен на спонтанное поведение, на импульсивные шаги. Его святыни – это расписание и “ту ду лист”, то есть перечень того, что должно быть сделано в данный день. Дарьина старшая дочь Лиза, человек тоже хорошо организованный, называет эти листки “тудульками”.

Порядок в доме: “Дария, ты опять положила ножницы не в ту секцию! В этой секции лежат щипцы”, ланч в 12 часов дня, за рабочий стол - ровно в 9, ни минутой позже. Все это возведено в культ, всякие отклонения пресекаются. Дарья не помнит, чтобы ее американский муж когда-нибудь сказал: слушай, дорогая, чертовски надоели мне все эти тезисы, давай-ка махнем вон на ту гору! Прихвати сэндвичи, мы устроим там пикничок.

В какое-то воскресенье утром Даниэль спросил Дарью, не возражает ли она, если он позовет соседей ближе к вечеру на креветки, приготовленные на гриле. Удивленная Дарья сказала, что, конечно, не возражает, и Дэн тут же позвонил – это те ближайшие соседи, которые живут через дорогу. Но у соседа Боба оказались какие-то планы на вечер, и Дарья тут же сказала: а давай позовем Хестеров, Джима и Эдриен, они как раз вчера звонили и предлагали встретиться в ближайшие дни. – Да ты что! – удивляется Дэн. – Зачем торопиться? Запланируем встречу через неделю-другую. Нет, Дария, спонтанность – это совсем не то, что характеризует нашу жизнь здесь.

А Дарья мается от упорядоченности, от раз и навсегда заведенных правил поведения. Она куда более импульсивна, и ей обычно что-то хочется менять в повседневной рутине, хотя бы чуть-чуть. Скажем, изменить маршрут утреннего бега. Или съесть на завтрак не овсяную кашу и апельсин, а тост с яйцом, поджаренный на сливочном масле.

– Ужас, ужас!– говорит Дэн, глядя на этот тост.– Если ты будешь есть такие завтраки, этот жир день начнет день за днем заполнять твои артерии, осядет на сосудах, образует бляшки…

Дарья хрумкает свой тост и помалкивает. Она много чего могла бы сказать относительно полупрожаренного стэйка, который обожает Дэн. Но зачем задевать такие тонкие струны его души?

Глава 2

От разделенных крошек хлеба

И жизнь продлится.

Единственная роскошь бедных –

Всегда делиться.

Евгений Евтушенко

Сегодня суббота, значит, Дэн разожжет костерок в своем колодце с железными прутьями (любимое американцами барбекю) и будет священнодействовать с мескитовыми дровишками, которые давно заготовлены. Именно с мескитовыми, никакие другие не пойдут. Они не дымят, и от них исходит удивительно приятный аромат. На каменной полочке уже все приготовлено: поднос, на котором стоит большая плоская тарелка с куском мяса, разные специи, соус. Дрова должны почти прогореть, чтобы остался только хороший жар. Когда Дарья подошла посмотреть на огонь – она всегда это делает – Дэн спокойно сидел на пластмассовом стуле в одних шортах; у него внушительный вес, он удивительно похож на китайского божка, олицетворяющего то ли здоровье, то ли удачу.

– Ты бог чего? Мудрости? – спрашивает Дарья.

– Нет, я бог вопросов. Бог философии. Вот вопрос на сегодня: всю свою жизнь я поддерживаю людей, я помог сотням своих – и не только своих – студентов. Писал с ними диссертации, устраивал на работу, даже давал деньги. Не говоря уже о своей семье, о самых близких. Но почему я все это делаю? Почему я не жил только для себя? Кто там, наверху, все возложил на мои плечи?

– Но ведь это благородная цель – помогать другим, более слабым, более уязвимым. Это должно приносить тебе радость.

А про себя Дарья думает: нет радости, нет ее, потому что добрые дела твои идут не от сердца, а от холодного ума, от убеждений, от соображений. Нет ее еще и потому, что ты всегда хочешь благодарности, взаимности, и всегда тебе кажется, что ты чего-то не дополучил. Поэтому ты в постоянном напряжении, тебя что-то гложет. Когда доброта идет от сердца, не жаждешь за нее что-то получить в ответ. Но она не может сказать этого Даниэлю. Он не поймет, скорее всего, он обидится. Для него все в мире построено на взаимности, на обратной связи. Сделай доброе дело – и тебе скажут “спасибо”. Он часто недоволен тем, что дети, внуки или знакомые не поблагодарили, не отозвались на какое-то его послание, не оценили ту или иную его услугу.

– Посмотри на эти деревья, Дария, - продолжает Дэн. - Посмотри на птиц, на зайцев. Я помогаю им тоже. Иногда я поливаю даже деревья, правда, не часто. Иногда подбрасываю корм зайцам и птицам. Конечно, помогать нужно обязательно, но разумно. Иначе и деревья и животные потеряют способность к выживанию. Так же устроены и люди. Человеку нужно помогать осторожно. Люди легко впадают в зависимость от благодеяний, и теряют желание прилагать усилия, чтобы самим пробиться в жизни.

– Я думаю, ты отчасти прав. Я сама тяжело переношу зависимость, и всегда старалась ее избегать. Но ты все же излишне категоричен. Жизненные ситуации могут быть очень разными. Пока ты будешь думать, в какой дозе отпустить помощь человеку, он погибнет. А наши дети? С ними как? Лучше перебрать или недодать?

Дэн хмурится. Ему неприятен мой вопрос. На самом деле он много помогает своим дочерям, они не так уж хорошо устроены в этой жизни. Для каждой из них, насколько мне известно, он откладывает небольшие сбережения в банке, но то, что он делает, входит в противоречие с его принципами, и он не любит говорить на эту тему. Он любит свое семейство, постоянно беспокоится о благополучии детей и внуков, но все они скорее укладываются у него в графу “проблема”. Младшая дочь Кэрри лет десять назад купила дом в кредит, и в те времена Даниэль одолжил дочери значительную сумму. Теперь Кэрри ежемесячно через банк возвращает ему небольшую часть долга…

– Дэн, почему тебе не подарить эти деньги дочери? Ведь ты не нуждаешься!

– Нет! – отрезает Дэн. – У нас так не принято. Когда-то я купил в кредит свой дом, и, ты знаешь, мы с Джессикой экономили каждый пенни на еде, на одежде. Это было нелегко! Когда другие шли обедать в ресторан, я брал на работу кусок хлеба с листом салата и кусочком ветчины. Джессика шила одежду для девочек и для себя, это обходилось дешевле, чем покупать в магазине. Я хватался за любую работу, чтобы пополнить наш бюджет. И мы выплатили кредит на несколько лет раньше, чем планировалось. И как мы были счастливы, когда этот дом стал нашим! С ним пришла стабильность, устойчивость, определенность, уверенность в завтрашнем дне. Так и Кэрри. Она тоже пройдет свой путь.

Дарья не согласна с Дэном. Вернее, не во всем. Она не считает, что дети – это проблема. Правда, ей нравится шутка о том, что дети – это наполовину радость, а наполовину партизанская война. В шутке всегда есть доля правды. Дети – это праздник, который всегда с нами.

– Ты же читал Хемингуэя?

– И причем тут Хемингуэй? Что за любовь у вас, у русских, ко всяким метафорам! Никогда не выражаете мыслей сжато и точно.

– Могу сказать и без метафор, Дэн. Родительскую любовь нельзя свести только к проблемам. Ты сильно обедняешь наши родительские чувства. Ты лишаешь себя чего-то очень важного…

– Конечно, есть разница между отношением матери и отношением отца к своим детям, – отвечает Даниэль. – Я уверен, что вы с Джессикой поняли бы друг друга. У нее было больше эмоционального в отношении к дочкам. Она их защищала, скрывала от меня всякие их провинности. Она оплачивала их долги, тайком от меня снимая деньги с кредитной карты. И они, конечно, рассказывали ей гораздо больше, чем мне. Я был строгим, то есть плохим. Джесси была доброй, то есть хорошей. И опять-таки, я должен тебе сказать, что такие семейные отношения складывались в процессе естественного отбора. Охотиться, приносить домой добычу, защитить семью от врага или зверя, – это долг отца. А мать остается с детьми, она их окружает заботой, она их и приласкает и выслушает. Меняются наши реалии, но суть остается одна.

Глава 3

И двинется весенний сок,

И сквозь кору из черной раны

Побега молодого рог

Проглянет нежный и багряный.

Арсений Тарковский

Обедаем мы во дворе за круглым столом.

Начало марта, тепло. Легкий бриз колышет ветки деревьев.

– Дэн, скажи, а когда начнет зеленеть это дерево? Уже совсем тепло, а ветки все еще голые.

– Теперь уже в любой день. Это дерево – мескит, король пустыни. Знаешь почему? Потому что оно – кормилец. В стручках, которые созреют через месяц-полтора, будет много протеина и других необходимых элементов. Зайцы объедают внешнюю сторону стручка, а выпадающие семена подбирают птицы. Вот как все рационально устроено в природе. Когда-нибудь я займусь ботаникой, все времени не хватает. Химические процессы в дереве уже пошли, и листья стали расти, но они не видимы нашему глазу. А может быть, уже и заметны, надо приглядеться внимательнее. Ты могла бы каждый день с линейкой замерять маленький росток и наблюдать, сколько миллиметров он прибавляет день за днем.

Дарья улыбается:

– Дэн, ну я же не юный натуралист! Мне это и в голову не пришло бы!

– Я это давно заметил. Ты сама цитировала Пушкина: русские ленивы и нелюбопытны. Так?

– Да, так.

– Ну, ты знаешь хотя бы, как размножаются растения?

– Смутно очень… Семенами или вегетативным способом…

– Верно. Причем, размножение семенами более продуктивно, ибо растение вырабатывает миллионы семян, и если даже только один процент из них выживет, этого вполне достаточно, чтобы появились новые растения. А вегетативное – более подвержено риску, поскольку нет генетического разнообразия, а генетическое разнообразие – это своего рода жизненная страховка.

Дарья вздыхает:

– Скажите, профессор, сколько лекций в день придется выслушивать бедной студентке, явившейся сюда из страны третьего мира?

– Не меньше двух! – заявляет Даниэль. – Да, я профессор, я привык говорить, говорить, объяснять. Ты знаешь, от какого глагола произошло это слово? От to profess – объяснять, а если точнее – излагать свою точку зрения. И скажу тебе, Дария, я – хороший профессор. Мои студенты могут это подтвердить.

– Вот страсти какие, – заявляет Дарья. – Каждый день по две лекции! Вдруг я поумнею тут у вас в Аризоне?

На самом деле ей нравится слушать Дана. Удивляет то, что он может ответить почти на каждый вопрос. И обычно это не просто ответ, а целый рассказ. Впрочем, вопросов он чаще всего и не ждет, разговор начинает сам. Не все темы ей интересны, и не всегда приятна жесткость суждений, но говорить он умеет. Всю жизнь Дарью тянуло к интеллектуалам, к ярким незаурядным людям, к тем, кто излагает свои мысли оригинально и остроумно. Вот так, наверно, и проглядела какого-нибудь молчуна, просто доброго, созвучного себе человека, без претензий, без этих сложных интеллектуальных наворотов, без этих роскошных павлиньих хвостов, которые так любят распускать многие представители сильного пола перед наивными и доверчивыми дурочками, а Дарья никогда не отличалась проницательностью…

А Дэн уже рассказывает о том, как перепелочки очень скоро, едва зазеленеют листья, начнут энергично их клевать, потому что в это время они чрезвычайно богаты витамином Е, который нужен птицам, для репродуктивного цикла.

– И ты знаешь, это продолжается всего лишь неделю, а затем этот витамин исчезает из зеленых листьев, и перепелки сразу теряют к ним интерес.

– Но как перепелки узнают, когда наступает нужный период? Ведь он такой короткий!

– Как узнают? Может, по цвету, может, по запаху. Может, температура воздуха подсказывает перепелкам, что пора набрасываться на зеленые листочки. Вообще вот этот период между пробуждением природы и началом репродуктивного цикла у растений и животных, необычайно бурный, интенсивный, я бы даже сказал лихорадочный. Каждое растение, каждый жучок, ящерка, заяц, птица набираются сил, энергии от еды, от тепла, от влаги, чтобы успеть зародить новую жизнь. И надо спешить, спешить, потому что очень скоро наступит жаркое сухое лето. Вот колибри, эти крохотные пташки, они часто садятся на один и тот же цветок. Почему? Ведь цветов вокруг много! А они, представь себе, экономят время! Неведомо как, но они знают, что вот этот цветок, который они облюбовали, уже через пару часов способен выработать свежий нектар, и они возвращаются к нему снова и снова, не тратят энергию своих маленьких крылышек на более дальний перелет.

– Дэн! Ну, откуда тебе все это известно?

– Я не ленюсь наблюдать, Мышка. Я вглядываюсь. Можно смотреть и ничего не видеть, а вот если вглядываться, то многое открывается. Тебе может быть странно такое слышать, но жаркая пустыня очень похожа на Арктику: и здесь, и там существуют экстремальные условия для выживания, и здесь, и там период весеннего пробуждения, репродуктивного цикла проходит очень быстро и очень активно. Именно поэтому эти два района мира так пленяют мое воображение. Тот, кто понимает, что такое Арктика, поймет и пустыню.

Дарья отвлекается от разговора, дожевывая листья салата. Солнышко так хорошо припекает спину и плечи, хочется закрыть глаза, задремать. Перепелки важно расхаживают недалеко от стола, потряхивая своими причудливыми хохолками. Иной удается ухватить кусочек яблока, упавший со стола, и забавно видеть, как с этим кусочком в клюве птица резво несется в кусты, подальше от соперниц.

– Эй, русски! Ты меня слушаешь?

– Слушаю. И, знаешь, Дэн, я даже сама заметила, что колибри не перестают вращать своими чудными крылышками быстро-быстро даже тогда, когда они пьют нектар из цветка или сироп из твоего сосуда.

– Да, удивительные создания. И ведь они тоже мигрирующие птицы. Такая вот кроха способна пролететь 500 миль без отдыха, можешь себе представить? Вот столько чудес и загадок. А в конечном счете, с точки зрения химии, вся жизнь сводится просто к производству углерода.

– Энгельс еще сказал, что жизнь – это белок.

– Верно. Но это вторая фаза. А потом третья, когда синтезируется клетка. Все живые организмы – и гигантские и микроскопические – состоят из клеток. Сложнее клеток нет ничего.

– А компьютеры?– шутит Дарья.

– Компьютеры – это всего лишь каменные орудия с проводами, – хмыкает Дарьин американский муж.

Глава 4

Но придет разлука, за которой

Не бывает встречи никогда.

Степан Щипачев

Дэн любит говорить о смерти. Впрочем, уместно ли здесь слово «любить»? Но заводит разговоры он часто. Причина, прежде всего, - глубокий саднящий след, который остался от смерти первой жены. И потом, его постоянная работа с человеческими костями. Исследования каннибализма в доисторическом прошлом и насилия в сегодняшнем мире. Постоянная информация о смерти, часто насильственной, о болезнях, об уходе, о последних днях и минутах человеческой жизни. Дарья не знает, почему Дэн исследует именно темные стороны человека. Что подтолкнуло его к этому? Конечно, она спрашивала (и не раз), что заставило его сфокусировать внимание на мрачной области человеческого бытия. Почему не стал он заниматься чем-то другим: и в археологии, и в антропологии столько направлений! Дарье приходилось работать с археологами, которые, главным образом, изучали каменные орудия – практически все, что оставалось на стоянках палеолитического периода. Камень и есть камень. Хотя на нем остались свидетельства того, что камень обработан человеком – всякие царапины, насечки, нарезки, желобки, заостренные или зазубренные края, материал этот не вызывает каких-либо болезненных и тяжелых ощущений. Ну, конечно, можно представить себе, как косматый дикий человек (да, это были уже люди) в шкуре, накинутой на плечи, издавая непонятные хриплые звуки, делал подобие ножа или каменный дротик. Вполне мирные картины. Хотя, кто знает, может быть, спустя пару часов далекий предок уже погиб в схватке со львом или пещерным медведем…

Как-то Дарья спросила Даниеля, не будет ли он слишком разочарован защитой его аспирантки: он как раз собирался в университет на Ученый совет, где должно было проходить это мероприятие. Работа была слабенькая, и Дэн много ворчал по этому поводу, и от защиты не ждал ничего хорошего. Абсолютный перфекционист, он сам всегда делает свою работу на пять с плюсом и того же требует от других.

– Разочарован? – воскликнул Дэн. – Да о чем ты говоришь! Дария, я человек, который столько раз видел смерть. Я столько знаю о ней! Передо мною прошли сотни и сотни умерших людей, и я часто умирал вместе с ними. Что все остальное по сравнению с таким горьким опытом?

– Если работа удручает тебя, зачем ты столько лет посвятил вопросам насилия? Я ведь вижу, как тебе трудно все это перемалывать.

– А почему мне должно быть легко, Дария? Никому из тех, кто делает настоящую работу, не бывает легко. И потом, возможно, это мое призвание. Ты не думала об этом? Может быть, я пришел в мир как раз для того, чтобы объяснить насилие.

Ага, думает Дарья слегка злорадно. Звучит вполне мистически. А Дэн продолжает говорить о себе, о затаенном:

– Мы с тобой проделали славное путешествие, поезд нашей жизни долго был в пути, и он все еще в пути. Сколько станций проехали. И еще несколько впереди. Мы выходили на станциях, жили, радовались, любили, узнавали новых людей. Когда-нибудь, возможно, ты изменишь маршрут, и твой поезд помчится по другой ветке. Но есть и последняя станция. Конечная. Для всех. Ведь у каждого билет на поезд только в одну сторону. Только в одну. И на последней станции я хотел бы умереть без боли. Я боюсь задохнуться. Это мой самый страшный кошмар. Я всегда помню, как умирала Джессика. Эта картина стоит перед моими глазами день и ночь, и она уйдет только вместе со мной. Я знаю, что есть вещи куда страшнее: ужасы войны, пытки и казни, которым подвергают невинных людей, и моя маленькая человеческая трагедия ничто рядом со всем этим.

Дарья молчит, разглядывая свой бокал с вином, в котором еще остается вино. Она могла бы отшутиться, вспомнив старый анекдот про пессимиста и оптимиста: для одного из них бокал наполовину пуст, а для другого – наполовину полон. Она могла бы рассказать Даниелю про своего друга, который недавно сказал своей жене: ты знаешь, я понял, что хочу умереть на твоих руках. Они, эти двое, прошли уже долгий путь вдвоем, и наверно эти слова были выстраданы, много раз продуманы. А Дарья не находит таких слов. И еще она помнит, что в своем завещании Дэн уже давно написал, что хочет быть похороненным рядом с Джессикой. Конечно, лучше всего сказать ему о любви, о том, что она готова разделить с ним все беды, но эти слова застревают в ее горле. Когда-то Игорь, второй ее муж, попросил: когда я буду умирать, скажи мне, что ты меня любишь и ничего больше. Дарья обещала. Но теперь она знает, что об этом скажет ему другая женщина, и это будет справедливо, у нее запаса любви гораздо больше, чем было у Дарьи. Кто знает, впрочем: Игорь любил не одну женщину… Интересно, примерял ли он каждую к своему когда бы ни случись уходу?

Дэн замолкает. Потом поднимается и уходит.

Дарье грустно. Ну почему ей так трудно сказать ему добрые слова?

Глава 5

Сережка ольховая, легкая, будто пуховая,

Но сдвинешь ее – все окажется в мире не так…

Е. Евтушенко

Даниэль долго ворчал, посмотрев фильм, экранизированный по роману Джона Брауна “Код да Винчи”. Мистика! Ни цели, ни смысла! Сплошные мифы, и ни капли науки.

– Ты же прекрасно знаешь, Дэн, что наука не все может объяснить. А человек любопытен по своей природе. Ему хочется знать и то, и это. И он часто клюет на любые, даже самые слабенькие идеи и толкования. Может быть, когда-нибудь наука объяснит, что такое жизнь, смерть, что такое человек, как зародилась Вселенная, и не останется никаких тайн, но пока они существуют…

– Наука уже сейчас знает ответы на 90% вопросов, – говорит Дэн. – Она очень близка и к тому, чтобы ответить на вопрос о начале жизни. С тех пор как ученые получили мощнейшее оружие – человеческое ДНК - и уже многое расшифровали, они на пороге важнейших открытий. Формула жизни наполовину написана.

– Ты имеешь в виду клонирование?

– Нет, не клонирование. Именно прочтение всего ряда ДНК. Правда, пока мы имеем довольно хаотическую картину. Ну, представь себе, что тебе нужно построить дом. У тебя есть кирпичи, стекла, оконные рамы и все остальное. Но ты не имеешь понятия, как складывать все это, что делать для того, чтоб из груды кирпича вырос дом. Вот и ученых так. У них пока только груда кирпича. Но они возведут стены.

– Эволюция преподносится как факт, хотя фактически, это далеко не факт,– вспоминает Дарья старую шутку. – Все же ты оставляешь хотя бы 10% на все неразгаданное. Знаешь, мне наука представляется огромным осенним деревом, черно-белым, только голый ствол и сухие ветви. Дерево мощное, ветки крепкие, но никаких красок, ни одного живого листика. А вся красота: зеленые листья, соцветия, плоды, даже бабочки и всякие жучки и букашки, и птицы, поющие на ветках, это как раз искусство, философия, религия. Именно они создают все краски, все ароматы, и дерево выглядит прекрасным.

– Так, так, – говорит Даниэль. – Но листья опадают, птицы улетают, плоды достаются человеку, и вновь остается только голый ствол и сухие коричневые ветки. Остается фундамент!

Последнее слово всегда за Даниелем. Для него наука – Бог, культ, смысл жизни. Как-то Даша попросила его помочь перевести более точно известное высказывание из Экклезиаста. В результате получилось: “Для всего есть свое время и момент совершения для всего сущего под небесами”. Это утверждение фаталиста. Согласно ему все предопределено в этом мире, все свершается высшими силами.

– А ты как относишься к фатализму?

Дэн удивлен ее вопросом.

– Я дарвинист. Эволюционист. Это не имеет ничего общего с фатализмом. Я не верю в случайность, но верю в вероятность. Вероятность – ключевой момент. Вероятность предсказать и предвидеть то, что совершается, и то, что будет совершаться, очень велика, и эта вероятность открывает выбор перед каждым. Вполне добровольный выбор.

– Но ты же сам говорил, что в мире царит неуправляемый хаос, и когда этот хаос растет, человек не в силах что-либо изменить или исправить.

– Да, это так. Я же не настолько близорук, чтобы не видеть сложности и противоречивости мира. Я даже не стану отрицать, что есть некие могучие, неразгаданные, необъяснимые силы, влияющие на мир и меняющие ход вещей. А ты, Дана, должен тебе сказать,- абсолютная поссибилистка. Ты очень часто повторяешь слова «может быть, может быть...»

Дарья смеется:

– Знаешь, я даже более чем поссибилистка, я - авосистка! Это от слова «авось», столь любимого русскими. Оно тебе известно.

– Да, плохого тут ничего нет. Но у меня, как у ученого, несколько скептическое отношение к этому слову. Мы с Ричардом, ты знаешь его, он мой друг и соавтор, называем так ту категорию ученых, которые не имеют достаточно убедительных данных для своих выводов, и потому исходят вот из этого самого – может быть.

– Ну, хорошо, а теория вероятности? Вероятность и возможность - это же почти синонимы!

– Тем не менее, вероятность – это абсолютно научный подход. Если ты, скажем, встаешь каждый день в семь утра, то велика вероятность, что и завтра ты встанешь в то же время. В Сибири многие птицы улетают на юг, когда начинаются холода. Значит, можно уверенно сказать, что и будущей осенью они снова улетят. На основе теории вероятности можно предсказать множество грядущих событий.

– И насколько точно?

– Абсолютной точности быть не может. Но если она достигает 75 процентов, это уже хорошая база для расчетов и прогнозов. Солнце встанет завтра утром – это стопроцентный прогноз, поскольку такое повторяется миллионы и миллионы раз.

– Почему же ученые до сих пор не могут прогнозировать землетрясения? Ведь и они повторялись!

– Теория вероятности имеет свои ограничения. Вот я тебе предлагаю такую шкалу: первая величина - неопределенность, вторая - возможность, третья - вероятность и четвертая - определенность. Мы стремимся достичь определенности, но должен тебе сказать, что провести чистый научный эксперимент практически невозможно. Множество факторов, причем иной раз совершенно незначительных, могут оказать непредсказуемое влияние.

– Что это за факторы, Дэн?

– Ах, Дария, их такое множество! Важно то, что они не контролируемы. Начиная от пылинки, которая может попасть в пробирку. Ты помнишь, мы говорили с тобой об «эффекте бабочки»?

– А, твоя любимая теория хаоса!

– Она не моя, Дария. У нее есть автор – Эдвард Лоренц. Он назвал ее: детерминистский (определяющий) хаос. Извини, если я повторяюсь, но суть такова: даже малейшие явления могут стать причиной больших изменений. А знаешь, что натолкнуло Лоренца на эту мысль?

– Расскажи. Интересно.

– Он дважды делал одинаковые расчеты на компьютере и получил совершенно разные результаты. Заинтригованный этим расхождением, он тщательнейшим образом проверил расчеты и заметил совсем незначительное изменение в формуле, буквально на одну тысячную! Но он-то и привело к существенной ошибке. После чего он написал научную работу об эффекте бабочки.

– Мне нравится это сравнение,- говорит Дарья почти мечтательно. – Бабочка, которая махнула крылышками где-то в Китае…

– Ах, Дария, да не в Китае вовсе! Она махнула крылышками в Бразилии, и вот этот легчайший трепет так изменил атмосферу, которая всегда неустойчива, что в Техасе случилось торнадо.

– Ну, вот это как раз несущественно,- не сдается Дарья. – Она могла вспорхнуть где угодно. У меня есть фотография Насти с бабочкой на ладони. И забавно, это случилось именно в Бразилии! Был такой период в нашей жизни - мы прожили там почти год. Девочка внимательно и серьезно смотрит на бабочку, которая сидит у нее на ладони. Хорошая фотография.

Дэн хмыкает.

Глава 6

Живи на то, что скажешь ты,

А не на то, что о тебе сказали…

Юнна Мориц

– А как ты ощущаешь себя в науке? – спрашивает Дарья. – Тебе там уютно? Хорошо? По каким дорогам ты там ходишь?

– Я не особенно талантлив, – отвечает он. – Но у меня есть способность, которой обладает далеко не каждый ученый. В потоке самых разнообразных и часто противоречивых вещей, явлений, событий, мелких или крупных, или каких угодно, я могу увидеть то, что лежит подспудно под ними, и обнаружить связующую линию. И тогда обнаруживаются совершенно определенные и жесткие закономерности.

Дарья знает, что Дэн, как любой ученый, дорожит признанием, авторитетом, заработанным в своей области. Но и здесь ей не всегда понятно, как он относится к своей известности ученого-антрополога, который долгие годы посвятил изучению первых волн человеческих миграций. В Штатах он, пожалуй, самый крупный специалист в области одонтологии, науки о зубах человеческих. За долгие годы своей деятельности он изучил сотни коллекций зубов доисторических людей в самых разных уголках мира, разработал свою систему их классификации и предложил несколько интересных теорий о происхождении и развитии человека на земле. Хотя самую большую известность принесли ему все-таки исследования доисторического каннибализма на северо-западе США, и книга “Человек-холодец”, подытожившая многолетний труд его и Джессики, первой жены. Парадоксальность натуры Дэна сказывается и здесь. Как-то он сказал Дарье запальчиво: да я, между прочим, принадлежу к одному-единственному проценту американских ученых, которые делают настоящую науку! С другой стороны, Дарья помнит, как он буквально гонял журналистов и фотографов, которые одолевали его после выхода книги о каннибализме. “Главный каннибал”, как он стал в шутку себя называть, вовсе не стремился попасть на страницы прессы. Один из наиболее настойчивых журналистов все-таки уговорил его на большое интервью, и даже провел с нами пару дней. Вместе с журналистом и его женой – фотографом, они побывали на двух или трех стоянках в очень живописном скалистом месте под названием Долина Монументов в резервации индейцев Навахо. В результате в журнале “Нью-Йоркер” была опубликована большая, что называется профильная статья, с довольно точным психологическим портретом Даниэля и подробным рассказом о его исследованиях. А журнал широко расходится в Штатах. Профессор Дарт вроде был доволен рассказом о себе. Но когда Дарья, спустя какое-то время, захотела заглянуть в статью еще раз, и спросила у Дэна, где он хранит журнал, он равнодушно ответил: “ Да и не храню я его вовсе. Наверно, отдал кому-то. Или куда-то засунул”.

А были публикации, которые он и вовсе не читал.

Книга Даниэля и Джессики совершенно опровергала образ древнего мирного индейца-фермера, который выращивал себе свою кукурузу и раскуривал трубку у вигвама в кругу семьи и друзей. Он предстал более агрессивным, способным даже съесть своего врага в каких-то экстремальных обстоятельствах. Конечно, все это было тысячи лет назад, но современные индейские племена, да и достаточно многочисленные американцы, до сих пор несущие комплекс “исторической вины” перед индейцами и неграми, сочли выводы, сделанные в книге, политически некорректными. Были упреки в расизме, предвзятости, нарушении научной этики и дискриминации. Были ученые, заявлявшие, что без показаний свидетелей такие выводы делать совершенно невозможно.

– Свидетелей! Вот так и подадим вам сейчас тепленьких, – тут уж Даниэль не может обойтись без сарказма. – Можно ли найти свидетелей тому, что Вселенная когда-то имела начало? Но при этом вся картина Вселенной, все то, что мы сейчас видим и наблюдаем, говорит в пользу некоего начала. Оно было. А кто, например, засвидетельствует, что видел своими глазами, как древние люди добавляли в глину шерсть и волокна, когда лепили горшки? Но ведь находим мы эти волокна в черепках.

О книге Даниэля сняли фильм. Года через два появился второй. Вот фильмы эти, особенно первый, Дэн воспринял положительно. В нем представлены мнения разных ученых, в том числе и идущие вразрез с идеями Дэна, но он там, конечно, главный герой, и чувствуется, что создателям – команде из киностудии “Братья Энджелс” – этот герой симпатичен и интересен. С одним из братьев, Лэрри, Дэн даже подружился, и какое-то время они продолжали знакомство. Фильм прошел по телевизионному каналу “научная Америка” лет семь назад, но Дэн и сегодня изредка просматривает его.

Научное кредо Дэна: чтобы сделать открытие, ты должен, прежде всего, поверить в возможность его существования.

– Я всегда был аутсайдером, говорит Дэн о себе.- Будь это наука, или политика, или что угодно. Никогда не был “членом партии”. Может быть, именно по этой причине мне удавалось порою увидеть или понять что-то необычное, не укладывающееся в рамки, то, чего не замечают эксперты и специалисты. Дарья понимает, что Дэн из тех ученых, мысли и идеи которых скорее раздражают, чем утешают и льстят. Ведь антропология – это наука о человеке, и, наверное, нам хотелось бы, чтобы наши предки (а, следовательно, и мы вслед за ними) выглядели симпатичными ребятами. А Дэн говорит об агрессивности, жадности и зависти людей с самых древних времен. Он говорит, что человек таким и остался. Одни принимают его идеи и соображения безоговорочно, другие находят их неприемлемыми.

– А как получилось, что ты вышел на эту тему? – спрашивает Дарья. – У тебя же широкий круг интересов, и, насколько я знаю, ты был целиком погружен в изучение зубов древних людей.

– Да скорее, случайно. Мы работали с Джесси в одном из музеев. Там было огромное количество человеческих костей, и я обратил внимание на то, что на некоторых из них были точно такие же следы, какие оставляют люди на костях животных, когда разделывают тушу, рубят ее на части, потом варят и так далее. То есть сначала было просто любопытство – почему это так? Почему на костях человека остались следы искусственной обработки? Ну, а потом дальше, больше. Трудно остановиться, когда мозг уже включился. Впрочем, должен сказать, тема, которой ты так пугаешься, не так уж важна для меня. Это был скорее вызов устоявшемуся мнению, камушек, запущенный в тихое болото. Я отнюдь не был первым, кто заговорил о каннибализме, и до меня и после меня этот вопрос поднимали десятки ученых. Но я был первым, кто разработал достоверную систему определения следов каннибализма на человеческих костях, и предложил свое объяснение этого явления как орудия террора. На самом деле меня гораздо больше интересуют вопросы древних человеческих миграций. Люди, в этом практически нет сомнений, зародились в Африке. Самые древние следы обитания человека мы находим там. Есть вполне убедительная коллекция черепов, частей скелетов, зубов, и время от времени она пополняется еще более удивительными находками. И охват времени гигантский – от миллионов лет назад, когда появились гоминиды, человекообразные существа, до периода примерно 200 тысяч лет назад, когда ученые начинают отсчет зарождения нашего вида – человека разумного. И какое-то время, порядка нескольких тысяч лет, человек оставался на своей прародине. А потом люди начали распространяться по свету. Вот эти волны миграций чрезвычайно интересны. Что побудило людей искать новые места для проживания? Куда пошли они изначально? Как скрещивались их пути? Есть, конечно, множество теорий, и достаточно достоверных. Но еще очень многое придется узнавать и уточнять. Мы до сих пор не знаем, как объяснить довольно позднее заселение Нового мира. Самым древним стоянкам в Америке не более 12-14 тысяч лет. В то же время в Сибири – а мы знаем почти наверняка, что первые американцы пришли в Новый мир именно из Сибири, через существовавший в те времена континентальный Берингов мост между теперешними Камчаткой и Аляской, существуют стоянки, возраст которых, по крайней мере 35 тысяч лет, а может, и больше. Как объяснить такой гигантский разрыв во времени? Что или кто стояли на их пути?

Даниэль – левша, то есть у него сильно развита правая сторона мозга, которая отвечает за интуицию, воображение, догадку, а потом уже подключается к работе левая сторона, то есть логика, – этап, на котором делаются выводы, приводятся аргументы и доказательства. Дэн работает медленно и основательно. Я строю Китайскую стену, сказал он как-то. Не Берлинскую. Проверяю каждую деталь многократно. Наука – это точность, прежде всего. Наука это то, что доказательно. Тут Даниэль нашел свою нишу. Наука – моя религия, любит он повторять. Написаны сотни статей, издано несколько книг. Он и в экспедициях поработал немало, особенно в молодые годы. Десятки лет преподавал в университете. Это, пожалуй, самая любимая работа. Быть учителем – его призвание. Он гордится тем, что многие молодые люди прошли его школу и работают теперь успешно по всему миру. Несколько раз он получал в университете звание лучшего учителя года. Но и к науке Дэн бывает настроен весьма критично. Она слишком бесстрастна, говорит он. Она отвернулась от людей. Скажем, мы прошляпили глобальное потепление. Мы создали бомбы, которые могут нас уничтожить. Мы до сих пор не знаем всех загадок человеческого мозга. Медицина наша, наряду с радикальными достижениями, до сих пор не избавила род человеческий от банального гриппа.

Глава 7

Мой письменный верный стол!

Спасибо за то, что шел

Со мною по всем путям.

Меня охранял – как шрам.

Марина Цветаева

– Дэн, скажи мне, почему мы до сих пор работаем? Разве нас кто-то заставляет? Мы, кажется, отдали свои долги обществу и можем почивать на лаврах. Ты на лаврах, а я на диване.

Дэн улыбается.

– Люди работают только для того, чтобы зарабатывать деньги на проживание. Только для этого. Если бы не насущные потребности, никто бы не работал. Знаешь, есть такой постулат: “Из всех возможных свобод человек выбирает свободу не работать”?

– Но Дэн, – возражает Дарья.– Ты же работаешь! И я работаю. И все наши друзья, кого ни возьми, в России ли, в Америке почти все работают. В конце концов, мы с тобой уже не зарабатываем деньги.

– Я должен тебе сказать, что мы работаем только потому, что это нам доставляет удовольствие. Странно звучит? Ты помнишь, я не раз говорил тебе о том, что наш мозг – это орган, который ищет удовольствие. Всегда, во всем, везде! Счастливы люди, которые находят удовольствие в том, что они делают. Чаще всего это творческие люди, но не только. Им не нужно принуждать себя к труду.

– А люди, которые не находят удовольствия в работе?

– Они ищут его в другом. Вкусная еда, вино, секс, наркотики, музыка, зрелища, красота природы. И всевозможные извращения. Ты помнишь статьи о маньяках, которые ты для меня переводила? Они, маньяки, совершающие подчас чудовищные преступления, рассказывают о некоем невыносимом блаженстве, которое испытывают, терзая чье-то тело. И даже боль, да-да, представь себе, может стать источником удовольствия. Есть люди, причиняющие себе боль только для того, чтобы испытать удовольствие.

– Дэн, ну, пожалуйста, не надо о маньяках. Давай о нормальных людях! Я уверена, что для многих работа - это еще и смысл жизни.

– Смысл жизни в том, чтобы воспроизвести себе подобных. Но вам, русским, во всем подавай смысл. А есть ли смысл искать смысл? – иронизирует Дэн.

– Вот ты всегда все утрируешь, а я уверена, что многие американцы тоже ищут смысл в жизни. Помнишь наши разговоры в каньоне Чако, где о тебе снимали фильм? Каждый вечер за ужином мы сидели с киношной командой, и каждый вечер говорили о жизни, о работе. И Лэрри, режиссер, на вопрос о том, что движет им в его работе, ответил, что ему страшно интересны люди, о которых он рассказывает, их творчество, их отношение к миру. А кино он выбрал потому, что это, как и пресса, как телевидение, – способ быстрой передачи информации. Еще он сказал, что делает свою работу из эгоизма, потому что очень ее любит. То есть, он испытывает счастье, делая свою работу, и готов этим счастьем поделиться с другими. Ну, вот такой эгоизм я приветствую! Хотя это некая бравада. Он же не для себя делает свою работу!

– Разве то, что сказал тебе Лэрри, не подтверждает мою точку зрения? Ты, наверное, забываешь, что люди, о которых ты говоришь, которые понравились тебе своим отношением к миру, широтой интересов, активностью, – все это люди интеллектуального труда. Повторяю, Мышка, их мозг давно научился искать и находить удовольствие в труде.

– Не обязательно только интеллектуалы. Я разговариваю иногда с парикмахером Марком, югославом, и он говорит, что ему нравится его дело – стричь разных людей, видеть, как они меняются под его рукой, делать свои собственные наблюдения над их характерами.

– Вот как? Не знаю, может, в нем действительно есть творческая жилка. Но ты поговори с продавцами, вот с тем маленьким прихрамывающим мексиканцем, которого мы встречаем каждый раз, когда приезжаем за продуктами в ближайший супермаркет. Он заворачивает продукты в пластиковые мешочки для каждого покупателя, после того, как тот рассчитается с кассиром…

– Да, конечно, я запомнила этого мексиканца. Заворачивая продукты, он все время издает забавные звуки. Вроде как эх, или ох, или ух. Посетители улыбаются, глядя на него.

– Это такой маленький трюк, крохотная реклама. Кто-то улыбнется, глядя на мексиканца, и это уже здорово. Кто-то подойдет именно к этой секции, а не к соседней, где ту же работу делает молодой и красивый индеец, но его лицо совершенно непроницаемо. Как ты думаешь, мексиканцу сладко так вот обслуживать клиентов изо дня в день?

– Конечно, это монотонная работа, но он, наверное, копит денежки для семьи, для кучи ребятишек, которые ютятся где-нибудь в хибарке в Мексике, и ждут посылочек от отца. Вот это и греет его сердце. А возьмем богатого человека…

– Давай возьмем тебя, – улыбается Дэн, – и представим, что у тебя есть двадцать миллионов долларов. Станешь ли ты работать? Станешь ли ты переводить вот эту статью о верхнем палеолите в восточной Европе на русский язык для научного журнала? Ну, скажи мне, за какую работу ты бы взялась с такими деньгами?

Дарья вздыхает. Хороший вопрос!

– Я взялась бы за работу по распределению этих финансов! Скажем, позаботилась бы о детях и моих близких. Всем бы купила отличные квартиры, всех бы отправила путешествовать по миру.

– Нет – нет – нет! – это слово Дэн произносит по-русски.– Не надо говорить о детях и близких. Пусть они сами справляются со своими проблемами. У вас, у русских, в корне неверное отношение к своим детям. Им надо самим зарабатывать деньги. Ты скажи мне о себе…

А Дарье трудно представить себе вот так сразу: как бы стала она жить-поживать с такими денежками. Сколько возможностей открывают большие деньги! Создала бы кучу фондов для помощи больным и нуждающимся стариками и детям, для молодых талантов, для заброшенных животных. А перевод статьи точно бы забросила, мозг определенно не находит в ней удовольствия.

Глава 8

В государстве ромашек, у края,

Где ручей, задыхаясь, поет,

Пролежал бы всю ночь до утра я,

Запрокинув лицо в небосвод.

Николай Заболоцкий

Мы собираемся в парикмахерскую, где уже побывали разок месяца два назад. Парикмахерша, по имени Мэри, родом из Боливии, она и стрижет неплохо, и берет недорого. В тот первый раз она вручила нам по карточке, которая дает право на бесплатную стрижку после 10 или 12 стрижек! Дарья, конечно, ее выкинула, посчитав, что это случится года через два, и сколько воды утечет. Дэн не доволен.

– Ты не предусмотрительна, – говорит он. – У тебя, да и у всех вас, русских, совершенно отсутствует это качество, чрезвычайно полезное, между прочим. Вот я человек предусмотрительный! – продолжает Дарьин муж. – Предусмотрительность! Ах, как это звучит! Замечательно звучит! – Он повторяет слово несколько раз, растягивая по слогам. Нужно сказать, что по-английски кон-тин-джен-си звучит мелодично. Дэн развивает мысль: – Всегда будь готов к разным обстоятельствам! Будь готов ко всему, что может случиться! Планируй неожиданности!

– Как это можно планировать неожиданности? – изумляется Дарья.– Они на то и неожиданности, чтобы возникать внезапно и невесть откуда.

– Нет, нет, нет! – Это словечко Дэну нравится. Так же, как другие русские слова “чуть-чуть” (он произносит “чу-чу“) и “однако”, которые он часто вставляет в свою речь, не всегда кстати, но всегда забавно.

– Очень даже есть из чего, – продолжает Дэн. – Например, всегда существует опасность пожара. И люди предусмотрительные об этом думают. Ты же видела новую лесенку, которую я установил у запасного выхода на втором этаже? Пожар может случиться в любой момент, и эта лесенка спасет тебя, или нашего гостя, или кого угодно, случившегося быть в такой момент там, наверху. А ты, между прочим, даже не заменила батарейки в приборе-дымоуловителе, который я повесил у тебя над дверью в кухне в твоей квартире. - (Да, это такой симпатичный круглый приборчик, но как он верещит, когда чуть потянет дымом от пригоревшей еды!). – Есть вещи и посерьезнее, – продолжает Дэн. – Например, ты до сих пор не составила завещание! А это, между прочим, даже не неожиданность и не случайность, ибо только две вещи нам гарантированы стопроцентно: смерть и налоги.

Дарья уже слышала от него это фразу. Она знает, что произнес ее когда-то Бенджамен Франклин.

– Не понимаешь ты, – продолжает Дэн, – что нагружаешь людей, которые будут вынуждены заниматься твоими делами после того, как ты уйдешь.

– Да что мне завещать-то! – защищается Дарья.– Что я имею? Только квартиру, которая и так достанется моим дочерям.

– А где тебя хоронить? В Америке или там?

Боже, как ненавидит Даша эти разговоры. Ее православная душа протестует против этой чертовой заорганизованности, деловитости даже в тех вопросах, которых, кажется ей, и касаться не надо. Но Дэн презрительно называет ее слова мистикой. Скажи ему: ты продумай, что там говорить будешь, когда придет мой час, и он продумает! Впрочем, практически все американцы смотрят по-деловому на вопросы, связанные с уходом из жизни. Когда Дарья однажды пожаловалась своей американской подруге, что ей трудно и непривычно обсуждать темы завещания, а вот Дэн настаивает, подруга, лет на десять моложе Дарьи, между прочим, профессор лингвистики и литературы, сказала:

– Я давно это сделала. А что тебя смущает? Просто сделай и забудь. И тебе спокойней будет.

Но Дарья уходит от таких разговоров к большому неудовольствию Дэна, который свое завещание составил давным-давно, и несколько раз уже его переделывал, когда менялись обстоятельства. Впрочем, однажды она сказала:

– Есть у меня одно желание…

Дэн насторожился и мрачно пошутил:

– Звучит дорого…

– Нет, совсем нет. Я хочу, чтобы на моем надгробном камне были выбиты мои любимые цветы – ромашки. Две-три. Не больше. Белые лепестки, желтая серединка, зеленые стебельки. И все.

– Хорошо, – говорит Дэн. На лице его недоумение, но он, к счастью, ничего больше не говорит.

А на могиле Джессики, на простом плоском камне, изображены две перепелочки, ее любимые птицы. Они продолжают жить во дворе дома, их здесь очень много. Красивые птицы, и немного смешные: на голове у каждой такой забавный длинный хохолок с маленькой коронкой на самом его верху. Эти птицы больше ходят по земле, хотя и летать, конечно, могут тоже. Любимые места их обитания – в тени под кустами, особенно в жаркие дни.

Глава 9

…Колотушка тук-тук-тук.

Спит животное Паук.

Спит Корова. Муха спит.

Над землей луна висит.

…У животных нет названья.

Кто им зваться повелел?

Равномерное страданье

Их невидимый удел.

Николай Заболоцкий

– Я люблю койотов, – говорит Дэн. – Сегодня ночью я снова их слышал, они подходили совсем близко к дому.

– А почему ты их любишь? Чем же они тебе милы?

– Они естественны. Они часть природы. Их голоса – это голоса прошлого. Они уже были там – с нашими пра-пра-прародителями. Их голоса звучат как голос пустыни, голос скал, голос первобытного бытия.

– Не объективен ты, друг мой, – отвечает Дарья. – Ты любишь койотов и птиц, и не любишь собак и кошек. А я люблю больше кошек, чем птиц. Да, они хищники, но и койот – хищник. Он же родственник волка. Где справедливость?

– Койоты здесь жили всегда. Они часть этой природы, часть дикой жизни. А кошки появились в Африке, и добрались до нас гораздо позже.

– Ну и что? Разве бездомному коту хочется есть меньше, чем милому твоему сердцу койоту?

– Видишь, мы снова упираемся в эволюцию! – радуется Даниель. – Животные, которые здесь существовали изначально, боролись за свое существование. У них всегда были враги. А те, что мигрировали сюда другими путями, сразу получили преимущество: у них нет уже тех врагов. Они подавляют местную фауну.

– Ах, профессор! – вздыхает Дарья. – Если бы факт эволюции утолял голод! Ты не пробовал читать койотам лекции? Во всем виноват человек. Кто приручил кошек? Кто приручил собак? Ты недоволен, что они не живут больше дикой жизнью, но это ведь предки наши выхватили их из той жизни, приручили, стали использовать для собственной выгоды, а потом выкинули на улицу. Что может делать собака или кошка на городской улице? Они давно потеряли свои первобытные навыки, умение добывать пищу в естественной среде обитания. И теперь добывают ее, попрошайничая или воруя. Знаешь, когда я была в Индии, я услышала такую легенду. У животных, как у людей, тоже есть Бог. Только он всегда спит и не слышит, и не видит, что там происходит на Земле. Животные плачут и жалуются ему; они рассказывают о своих бедах-печалях, как жестоки к ним люди, как они отбирают детенышей у матерей. А он все спит и спит. Но вот однажды их вопли достигнут уха их Бога, и он проснется. И узнает обо всем, что происходит на Земле. Вот тогда, берегись, человек! Он, Бог животных, отомстит за все страдания своих подопечных.

– Надеюсь, наши зайцы и птицы не жалуются на свою жизнь, – отшучивается Даниэль. – Я смотрю, ведро с зерном уже почти пустое, а я полагал, что тебе хватит этого запаса кормить зверье всю зиму!

Дарья улыбается. Она действительно раскидывает зерен в два раза больше, чем наказывал Дэн. Дэн считает место, в котором он живет, кусочком дикой пустыни, оазисом посреди шумного города. Он, в общем-то, гордится тем, что делает свой маленький вклад в экологию, поддерживая обитателей своего большого двора. Ведь они получают здесь не только кое-какую еду, но и тень, а это жизненно важно во время очень жаркого лета, которое длится почти полгода. А мескиты и другие кусты, и деревья выращены им, Даниэлем. В засушливые сезоны он поливает их, и каждый день наливает воду в большую плоскую каменную чашу для пернатых. Не раз и не два он говорил:

– Ты только подумай, русски, какой это уникальный шанс - жить посреди природы и в то же время в огромном городе. Где еще ты найдешь такой уголок – эти мескиты, кактусы, пальмы. Но ты знаешь, Мышка-Дана, должен тебе сказать, я вовсе не благодетель. Я – практик. Я только помогаю выжить всем этим пустынным растениям моего двора, я не балую своих зверей.

– Ну, какие это звери! – смеется Дарья. – Вон зайчишка ждет кусочка яблока с твоего стола. Вон бурундучок греется у своей норки и тоже подбирает зернышки, которые я раскидывала птицам. Большой, однако, зверь!

– Да, я тебе еще не рассказал про один забавный случай. Ты ведь продолжаешь писать свои заметочки? – спрашивает Дэн. – Вот тебе маленькая история, которую ты можешь озаглавить: «Вечерний коктейль с ящерицей». Вчера вечером я устроился, как обычно, во дворе, вон на той зеленой скамеечке, и поставил свой стакан на столик. Стакан был запотевший, потому что я только что извлек его из морозилки, и капельки воды стекали с него вниз. И вот вижу, как ящерка подбирается к стакану и начинает слизывать эти капельки внизу, а потом заползает на стакан – видимо понимает, что влага берется оттуда, и свешивает головку вниз. Изучает. Я сижу тихо-тихо. Но шевельнулся и гостья ускользнула.

– Др. Дарт, а она не спросила случайно: это водка с колой?

– Да,– философски заключает Дэн, игнорируя мою шутку. – Кормлю бесполезных птиц и глупых зайцев. Еще и кот-бандюга урывает объедки с моего стола. И заметь, все они считают, что этот двор – их территория. Они тут хозяева, а это чудовище, которое ходит на двух ногах, поселилось здесь, чтобы их подкармливать…

Глава 10

Я – человек. Я посредине мира.

За мною – мириады инфузорий.

Передо мною – мириады звезд.

Арсений Тарковский

Как-то Дэн развил небезынтересную теорию относительно разделения людей на две категории – Альфа и Бета. Люди Альфа – лидеры, вожди, заводилы. Они стремятся к власти, к богатству, к обладанию красивыми женщинами (или мужчинами), чрезвычайно амбициозны. Крайние индивидуалисты. Люди, способные на риск, на смелые шаги, на вызов. Такие люди могут быть опасны. Попирают любые моральные принципы, если они мешают карьере и успеху. При любых обстоятельствах делают выбор в пользу собственного блага. Могут стать героями в определенных обстоятельствах. Из них порою выходят Дон Кихоты. Из них же выходят отвратительные деспоты. Могут подняться очень высоко, но и падение для них страшно болезненно, а часто и смертельно.

Мужчины и женщины категории Бета - умные, трезвые люди, умеющие оценить обстановку, поставить определенную цель, стремиться к ее достижению. Не склонны рисковать. Не стремятся ни к большим деньгам, ни к власти. Могут воспользоваться тем, что теряют люди группы Альфа. Предпочитают оставаться в стороне от площадей, где рвутся бомбы, никогда не пойдут сражаться с ветряными мельницами. Потому что, прежде всего, спросят себя: а какой в этом смысл? Трудолюбивы, достигают определенного успеха, могут добиться очень впечатляющих результатов, но не загораются яркими звездами. Зато им и не грозит падение с большой высоты в грязную лужу.

– Конечно, Мышка, эта классификация самая общая. Психологи дали бы тебе гораздо более подробную и продуманную, и категорий там было бы несколько. Они бы сказали, что чистых типов не бывает и так далее. А у меня все прекрасно укладываются в эти две.

Интересно, что к первой категории Дэн отнес и второго мужа Дарьи, с которым он в давние времена несколько раз встречался. Много позже он скажет Дарье, что первое впечатление было: этот человек говорит только о себе! Пожалуй, Дэн прав относительно Игоря. Человек с разносторонними талантами, с недюжинной энергией, он живет взахлеб. Обуреваем страстями и подвержен слабостям. Не переносит монотонности существования. Это хорошо, наверно. Но ведь он сам написал о себе: Не сосчитать моих утрат, моих падений долгий ряд… Себя же Дэн относит к категории Бета. И это тоже наверно так, хотя тип не совсем чистый, с примешиванием “альфизма”. Ну, а Даша-то точно телепается где-то в хвосте “беттистов”, среди самых пассивных, самых не смелых. Впрочем, на некоторый риск она способна, и авантюризм присутствует в ее характере. Есть способность меняться и расти. Но всякая конфронтация, всякая агрессия противна душе ее. Впрочем, с годами пришло сознание, что не всегда это плохо, и что людям агрессивным проще добиться успеха. Оттого, матушка, ты и осталась на обочине истории, слегка издевается Дарья над собой. Никогда не умела рычать. Вот и Дэн сказал ей однажды: да, в тебе есть стойкость, но все же ты не боец.

А вот в дочках своих Дарья отмечает некоторую агрессию, и теперь уже старается смотреть на это качество другими глазами. Ведь агрессия означает и напор, и наступательное движение, и умение за себя постоять и способность конкурировать с другими. Теперь ведь и жизнь другая. Жестче, круче, выше темп, больше давления, больше требований к себе и другим. В то же время больше возможностей, больше свободы. И дай им Бог в этой круговерти, среди страстей человеческих, жить и радоваться, любить и быть любимыми.

– Дэн, – возвращается Дарья к разговору. – Вот ты говорил о людях Альфа-Бета, это такой психологический портрет человека вообще, а вот скажи мне, что ты думаешь о таких биологических отклонениях человеческого рода – о геях, лесбиянках, гермафродитах?

– Да Господь с тобою, Дария, какие могут быть отклонения? Человеческий вид имеет только две переменных величины – это возраст и пол. Никаких “меж”. Эволюция давно выбрала два пола – мужской и женский, ибо только эти две половины, соединившись, приносят потомство.

– Ну а промежуточный слой?

– Что такое промежуточный слой? И геи, и лесбиянки – это мужчины и женщины, они отличаются только поведением, то есть социальной компонентой. Гермафродиты, – да, их можно отнести к этому, как ты говоришь промежуточному слою, это своего рода биологический сбой, но в процентном отношении это мизерное количество людей. Естественная селекция их устраняет, поскольку они дисфункциональны.

– А есть еще трансвеститы, транссексуалы. Эти кто? Почему рождаются мужчины, которые хотят быть женщинами, и женщины, которые хотят быть мужчинами? Причем, иные из них хотят этого так страстно, что идут на операции по изменению пола.

– Скажи мне, ты сама знала хоть одного из них?

– Нет, конечно! Но я читала, слышала.

– Знаешь, Мышка, это больше из области анекдотов. Но если и есть такие ситуации, это опять-таки, следствия каких-то обстоятельств, результаты неудачного воспитания, то есть опять же социальная компонента. Узнать другое человеческое существо можно только, заглянув в те корни, в ту среду, которая его сформировала. Ты знаешь, – мне нужны факты! Приведи ко мне трансвестита, и мы поговорим.

Глава 11

Ибо права не вражда, а волшба…

Андрей Вознесенский

Не раз и не два Дэн заводит разговор о России и Америке как о странах с совершенно разной идеологией и моральными принципами. Одна – страна индивидуалистов, другая – общинная. Об их исторических путях.

– Скажи мне, что ты думаешь об этом?

– О чем?

– Какой путь лучше? Нет, “лучше” – это неверное слово. Мы можем размышлять только в терминах эволюции. Какой путь работает для общества? Какой себя оправдывает?

Дарья вряд ли может предложить какую-либо стройную концепцию на этот счет. Конечно, Америка – страна куда более процветающая и благополучная, и если это – критерий более удачного выбора идеологии и уклада…

– Америка – страна индивидуалистов. В этом нет никакого сомнения, – продолжает Даниель. – Так было всегда. Сильная личность утвердила себя. Сильная личность стала отправной точкой в развитии общества.

– Только сильная?

– Нет, просто личность. Любая. Основной принцип – уважение к этой личности. Ее права. Право на приватную жизнь – это одна из самых больших святынь для американца.

– Ну, послушать тебя, так американское общество просто идеально, а ведь это не так, и оно так же далеко от совершенства, как, скажем, и бывшее советское.

– Нет, не так же. Я согласен с тобою в том плане, что капитализм имеет множество негативных аспектов, порою просто ужасных,– мы живем в очень жестком мире. И все же демократия здесь присутствует, ты знаешь, как ни плоха она, но человечество ничего лучшего пока не придумало. В нашем обществе – личность, индивидуальность – прежде всего. Ее права, ее безопасность. Равноправие. Будь ты мойщик машин или президент США, но если ты пошел на красный свет,– плати штраф.

– Я могу привести тебе десятки примеров, – говорит Даша,– когда эти права нарушаются. Вот хотя бы в сегодняшней газете есть статья о том, как в маленький магазинчик ворвались грабители, взяли совсем небольшие деньги, которые там были, и уже почти было ушли, но почему-то вернулись и застрелили в упор двух совсем молоденьких парнишек-продавцов.

– Мы не говорим с тобой о преступности, Дариа. Это другая тема. Это тема общечеловеческая. Ведь человек – он везде одинаков, он изначально жаден, агрессивен и завистлив, и способен на злой умысел в любой стране, в любом месте мира. Мы говорим о другом. Коммунисты поставили в России ужасный и в то же время грандиозный эксперимент. Они принесли в жертву миллионы жизней ради интересов общества. Отдельная человеческая жизнь – это ничто, только интересы общества имеют значение. Гулаг – эта давильня, эта человеческая мясорубка, тоже была построена ради интересов общества.

– Да как же это может быть! – восклицает Дарья. – Никогда не смогу это понять. Истребление людей во благо людей?! Чудовищно! И почему это случилось с нами, с нашей Россией?

– Именно с Россией это и должно было случиться. Именно по причине вашего общинного, коммунального мировоззрения. И еще потому, что ваши вожди, кто бы они ни были, ни Маркс, ни Ленин, ни Сталин, ничего не знали об эволюции человека. Если бы они не были так безграмотны, если бы они понимали хотя бы немного общие закономерности развития человечества, то, возможно, история России 20-30 годов прошлого века не была бы такой кровавой. Они не знали биологии, не знали истинных корней агрессии. Не знали, что ненависть, жадность и страх, – это качества исконно присущие человечеству и во многом полезные для него. Без них невозможно выжить. Вот почему идея создания «нового советского человека» – абсолютно бредовая идея. Да, был энтузиазм первых лет после революции, были попытки создания новой идеологии. Но все это провалилось. Русский человек остался русским человеком.

– Знаешь, Дэн, замечательный русский философ Николай Бердяев заметил однажды, что для русского человека идея справедливости дороже идеи милосердия. Мне это очень запомнилось. Дело, наверно, не только в наших вождях, но и в национальном характере. Справедливость! Как заманчиво! Сделаем революцию, – пусть не будет богатых. Пусть все будут бедными и равными!

– А все-таки странно,– продолжает она, – что индивидуализм оказался сильнее, живучее нашей соборности. Может быть, не так это все просто? Мы ведь прожили века и века…

Дарья вспоминает поговорку – На миру и смерть красна. И еще ей вспоминается то особенное чувство единения, братства, родственности, когда в церкви батюшка произносит: Миром Господу помолимся… Миром… Все вместе… Недаром, в русском языке существует одно это слово и для нашей планеты и для состояния души, и для того замечательного затишья, которого почти никогда уже не случается на нашей Земле – отсутствия войны.

Но неужели есть действительно некая закономерность, некая корреляция между общинностью нашего характера, идеей построения коммунизма и теми страшными событиями, которые случились в 30-х годах прошлого века? Или это все-таки фатализм, отрицаемый Др. Дартом?

Глава 12

О слово, о несказанное Слово!

Оно во мне качается смелей,

Чем я, в светопролитье небосклона,

Качаюсь дрожью листьев и ветвей.

Белла Ахмадулина

Теплый день в конце января. Дарья сидит во дворе на скамеечке с книжкой стихов. Солнышко припекает; тихо, спокойно и птичья разноголосица прекрасно уживается с этой тишиной.

– А дома, может быть, идет снег. А может быть, и морозно, и солнечно. И деревья в инее. И такой день по-своему прекрасен. А может быть, метет метель. Тогда лучше отсидеться дома и глядеть из окна, – лениво думает Даша, и так же лениво перелистывает книжечку стихов одного из своих любимых поэтов.

– А, вот где греется моя маленькая ящерка!– это Дэн появляется из-за угла дома – на руках его рабочие рукавицы: что-то он делал в саду, наверно, состригал сухие ветки с мескитовых деревьев; там у него целый дровяной склад из аккуратно сложенных веток и поленцев. Ими он иногда растапливает камин в гостиной – ведь зимой случаются и холодные вечера – а чаще он сжигает их во дворе в неглубоком каменном колодце, когда делает свои фирменные стейки.

– Читаешь?

– Больше перелистываю. Это же стихи Геннадия, ты знаешь его. Вот послушай, какие чудные строчки, мне они очень близки. – И стараясь сохранить размер и интонацию, Даша переводит на английский несколько строчек.

И все-таки, полкниги Бытия

перелистав, представ перед Порогом,

отдав своё сомненьям и тревогам,

я с горечью вдруг вижу: жизнь моя,

как и тогда, в начале бытия,

спор с Дьяволом,

а не беседа с Богом.

– Это очень русские стихи, – говорит Дэн. – В них сплошная мистика.

– Может быть, не знаю. По-твоему любое упоминание Бога или Дьявола – это уже мистика? А на мой взгляд, это четко выраженная философская мысль в поэтической форме. Ну, а если бы и мистика, что в этом плохого?

– Я не люблю поэзию,– заявляет Дэн. – Она неоднозначна, нелогична, неясна, она запутывает, она не говорит о вещах четко. В ней почти нет смысла.

Дарья смеется:

– А я как раз за это люблю стихи. За нелогичность, образность, чувственность в описании мира. За настроение. За музыку! Ты же любишь музыку! Разве ты не чувствуешь ее в стихах?

– Да я их не читаю. Я слушаю музыку. Мне не нужны слова.

– Ну, послушай, послушай. Я даже переводить тебе не стану, а то ты опять начнешь говорить о мистицизме. Просто слушай: И за все за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать, положите меня в русской рубашке под иконами умирать…

Она произносит эти строчки, особенно две последних, почти нараспев, речитативом, закончив на выдохе, как один долгий стон. Она давно не читала и не вспоминала Есенина, но эти строчки вдруг выплыли, и почему-то именно сегодня глубоко ее трогают.

– Я мало в этом понимаю,– говорит Дэн.– Да, звучит красиво. И грустно. Все грустно у вас, русских.

Для Дарьи Слово выше музыки, выше искусства. Она читает, пишет, говорит, – наслаждается словом. И если даже молчит, а Дарья любит молчать, – слово рядом, слово близко, она может произнести его в любую минуту, и слово свяжет ее с человеком, с предметом, с чашкой горячего кофе на столе. Есть любовь к слову, есть завороженность им. Слово было вначале, и оно есть всегда. Разве что-то изменилось? Разве слово по-прежнему не несет в себе историю, культуру, традицию, юмор?

А почему ей ближе слово поэтическое, кто знает? Такая уродилась. Дэн ведь тоже всегда имеет дело со словом, и для него оно не менее важно. Но к поэзии ухо его глухо. Он любит живопись и разбирается в ней, он часами слушает музыку, он различает десятки полутонов в вечернем свете. Дэн часто зовет ее в кухню: он стоит у огромного, в полстены, окна и смотрит на вечерний свет.

– Ну, посмотри, посмотри. Не чудесно ли это все? Знаешь, как я называю свет? Мона Лиза. Да, свет Мона Лиза. Нет лица, нет улыбки, но есть тайна. Непостижимая, ежевечерняя тайна. Я смотрю сорок лет на эти блики, эти переливы, эти волны света, растекающиеся по деревьям, по земле, по кустам. Я смотрю и не могу разгадать эту тайну. Вот ты – поэт, напиши о нем!

Свет и вправду волшебный. Именно в это время дня. Так же хорош он и ранним утром, когда поднимается солнце. Дэн говорит Дарье, что почти каждый великий художник рисовал этот свет – никто не мог пройти мимо него. Но она совершенно бездарна в этой области искусства и понимает, что Дэн видит гораздо больше оттенков и полутонов. У него глаз фотографа и глаз художника. Живопись и музыка – это то, что его волнует гораздо более глубоко. А Дарью волнует союз слова и музыки,– а разве это и не есть поэзия? Нужно только уловить, почувствовать музыку.

Глава 13

Между нами замечено много пронзительных разниц,

Между нами проложено множество четких границ.

Катя Гольдина

Вечерами они часто сидят у камина, укутавшись пледами. Впрочем, кутается больше Дарья. Дэну всегда жарко. У них два одинаковых, очень мягких пледа,- это подарок к прошлому Рождеству от сестры Дэна Каролины. Дарья себе выбрала в клеточку, а Дэну достался с цветочным орнаментом. У Дэна на коленях большая деревянная миска с только что сделанным попкорном, распространяющим аппетитный запах. Чаще всего они смотрят какой-нибудь фильм. У Дэна их великое количество, есть и классика голливудская, и вестерны, и экшн, и триллеры, а больше всего комедий, причем комедий сатирических, которые как раз в его вкусе, а Дарью приводят в полное уныние. Там, где Дэн хохочет, она даже не улыбается. Впрочем, он часто засыпает на середине фильма. Сначала Дарья его будила, а потом оставила это дело, пусть себе спит. Спящий – голова свешена на грудь, руки на животе - он выглядит даже трогательно.

– Знаешь, говорит он иногда, я думаю, не подать ли мне заявку на некий рекорд в книгу Гиннеса.

– Это по какой же статье? – удивляется Даша.

– А как насчет человека, который не досмотрел ни один фильм до конца? – в голосе Дэна звучит самодовольство.

Дарья любит смотреть на горящие дрова в камине и просто молчать. Но Дэн молчать не любит. Он говорит и говорит, а Дарья кивает изредка головой и думает о своем. Когда-то, еще в самом начале их отношений, Дарья написала однажды: « я сознаю, какие разные наши культуры, какими разными можем оказаться и мы с тобой. Но я не боюсь этого. А ты?» Вот какая храбрая была, однако. Интересно, что Даниель не ответил ей на это заявление. Наверно, он с самого начала понимал, что различия могут быть просто драматическими, и неизвестно, смогут ли они их преодолеть. Впрочем, не всегда понятно, – и хорошо, что загадка эта сохраняется – это действительно различия культур? Или просто двух людей, неважно какой национальности? Может быть, в далекой молодости им проще было бы найти путь друг к другу?

А теперь у каждого за плечами огромный жизненный опыт, каждый наломал кучу своих собственных дров, каждый по-своему смотрит на мир. Теоретически они оба понимают, что и «русски» и «американски» давно сформированы как личности, и чтобы узнать другого человека, нужно очень глубоко заглянуть в его прошлое, в те истоки, которые лепили характер. Но не всегда можно это сделать, и не всегда есть на это желание.

Дарья любит чай, а Дэн никогда его не пьет.

– Чай, – это для больных, – говорит он снисходительно.

Как все американцы, он пьет колу. Да еще со льдом! И обожает стэйк, полупрожаренный, с кровью. А Дарья налегает на овощи и творожок. Ему не очень по душе Дарьино вегетарианство, это тоже что-то отдаляющее его от нее. Он непременно расскажет ей за столом в сто пятый раз, что с точки зрения эволюции вегетарианство бессмысленно и даже вредно. Люди всегда ели мясо, говорит он, и если бы не мясо, мы все еще были бы где-то там – в каменном веке, или не были бы совсем. Да, кстати, ты прочла, что там было написано на баночке с вот этим зеленым горошком, который ты уплетаешь?– спрашивает он серьезно. – Нет, а что там? – Дарья чувствует подвох. – А ты посмотри, посмотри, – вот черным по белому сказано, что в горошек добавлена телячья печень! – Она на секунду пугается, но Дэн уже хохочет, – он пошутил.

Оба любят чистоту и порядок, но и это понимается ими по-разному. Дэн и здесь очень консервативен и много делает только потому, что так делал всю свою жизнь. Дарья только тихо охает, когда он, приехавши из Штатов в тихий ее сибирский дом, первым делом плюхает огромный тяжелый чемодан, побывавший до этого момента, по крайней мере, в четырех аэропортах мира, на постель, чтобы его разобрать. Или моет мусорное ведро в той же раковине, где моется посуда. Я всегда так делаю! – говорит он в ответ на ее робкий протест. Бывая в экспедициях, он часто садится прямо на дорогу или на тропинку, чтобы записать мысль, которая только что пришла ему в голову, его записная книжка и ручка всегда с ним. А потом он страшно удивляется тому, что джинсы и куртки такие грязные. Дэн, ты в России, говорит ему Дарья, ты привык к чистоте и порядку на улицах и даже в полевых условиях. А у нас – не так! Ну, кто, скажи, кроме тебя, носит белые носки в экспедиции?

Дарья тяготеет к позитиву, компромиссу, к сглаживанию острых углов. А Даниелю нравится борьба, вызов, спор, по крайней мере, в научном мире. Он часто пытается вызвать Дарью на спор, хочет слышать от нее какие-то свои аргументы, свои идеи. Дарья же споры не любит, не любит доказывать и убеждать. Впрочем, сам Дэн не считает, что он стремится к борьбе. Я только ищу истину, повторяет он. Ничего больше.

Однажды утром Даниель с некоторой гордостью показал ей пришедшее по почте извещение о том, что его выдвигают в члены судейской коллегии города. Это добровольная неоплачиваемая работа, от которой он, конечно же, может отказаться.

– Но ты же не станешь отказываться, правда?

– Нет, не стану. Это работа для блага общества.

– И потом, Дэн, это работа именно для тебя, – слегка льстит Дарья. – Ты достаточно объективен, ты склонен к анализу, ты просто родился в черной мантии и судейской шапочке!

Дэн, поддерживая шутку, встает в позу, поднимает вверх указательный палец и провозглашает:

– Виновны все!

– Вот, вот… – бормочет Дарья. – Я именно об этом. Учить, наставлять, судить. В этом и есть ваша сущность, господин судья. Мне бы только хотелось, чтобы ты был терпимее к человеческим недостаткам.

– Терпимее! – восклицает Даниель. – Что за чушь! Терпеть не могу толерантности, которая так часто заменяется теперь политкорректностью.

– Ну, так что же! – вскричала Дарья. – Что плохого может быть в толерантности? Я сама за нее руками и ногами. Я принимаю других людей, их культурные различия, их религиозные взгляды.

– А то плохо, Дана, что люди, проповедующие толерантность, чувствуют свое превосходство. Они – суперлюди. Они терпят чужие взгляды и мысли. С какой стати я должен быть толерантен?

– Мне кажется, что ты путаешь какие-то понятия. Мне надо подумать об этом. Я сама терпима не потому, что смотрю свысока на других, непохожих на меня, а потому что принимаю…

– Да почему я должен принимать и то и это? - вновь возражает Даниель, и взгляд у него холодный, колючий. – Кто так распорядился? А если мне абсолютно не симпатичны взгляды, скажем, полигамистов? Или совершенно варварские традиции, которые существуют почти у всех народов мира? В некоторых африканских племенах уродуют девочек и мальчиков. Мне что, улыбнуться по этому поводу?

Дарья молчит. Дэн часто ставит ее в тупик своими рассуждениями.

Глава 14

Писатель таинственной прозы,

Скрипеть ему школьным пером,

Глотая холодные слезы

На темном ветру мировом.

И. Бродский

– Ну что там нового появилось в твоих записях? Описала ли ты вчерашний закат?

– Господин генеральный инспектор, – отвечает Дарья с некоторой досадой,– сколько раз я вам докладывала, что вовсе не стремлюсь описывать абсолютно все, что происходит в течение дня. Рассвет, закат. Ланч в 12 часов дня. У меня все происходит импульсивно, может быть даже хаотично…

– Я знаю. Писать – это не только сложно, это болезненно. Тебе должно быть больно, когда ты пишешь! Только тогда получится что-то настоящее. Ты вся в напряжении, ищешь нужное слово, нужный образ, тебе хочется всех послать ко всем чертям... – (Ага, думает Дарья, вот почему ничего пока у нее не получилось). – Я знаю это прекрасно,– продолжает Дэн. – Всю жизнь я пишу. Практически все книги и папки на стеллажах в кабинете – это мои труды. Я работаю медленно, долго, скрупулезно. Проверяю каждую деталь многократно. Я не могу допустить ни малейшей ошибки. Наука – это точность. Литература – это домыслы, полная свобода выражения авторских идей. Если ты напишешь, что закат был розовым, будь он на самом деле сиреневым или багряным или каким угодно, никто тебя не уличит, никто не обвинит в неточности. Сила науки – в доказательствах, в результатах. Наука и прогресс идут рядом. Вот почему она так мощно влияет на общество.

– Но не станешь же ты отрицать, что великие писатели всех времен и всех народов оказывали на общество ничуть не меньшее влияние, чем наука.

– Есть, конечно, такая литература, которая бьет по нервным узлам общества, говорит о природе зла, о природе человека. Сильные, беспощадные, смелые вещи.

– Но Дэн! Не все же говорить о природе зла! Люди хотят смеяться, радоваться, просто развлекаться. Разве ты сам не предпочитаешь посмотреть перед сном веселую комедию? И потом, разве хороший роман о любви, скажем, “Анна Каренина”, не способен очищать душу человеческую, возвышать человека?

– По-моему, нормальный человек предпочтет Агату Кристи или Шерлока Холмса Толстому и Достоевскому.

– Ну, тебе трудно судить о русской литературе. Вот она как раз больше классическая, но есть вещи современных авторов, которые тоже бьют, как ты говоришь, по нервным узлам. Правда, я грешна. Перед сном читаю Устинову или листаю “Караван историй”. Знаешь, мне нужна такая книга, после прочтения которой светлело бы на душе. Такая литература, которая поднимает над обыденностью жизни, над бытом, от которой вырастают крылышки, хочется взлететь, хочется увидеть мир добрым, умытым, улыбающимся. Я не могу читать те произведения, где пишут о самых низменных свойствах человека, о самых гнусных пороках. Я не люблю черный юмор. Будь то стихи или проза. Я просто заболеваю от всего этого. Если писатель находит все-таки позитив в мрачных картинах, им изображаемых, мне становится легче переварить его книгу.

Дэн терпеливо выслушивает Дарью. Но она не знает, понимает ли он ее мысли.

– Ну а ты сама? – О чем ты все-таки пишешь?

– О своем жизненном опыте, о семье, о том, что увидела в путешествиях. Мне кажется, я из тех писателей, которые пишут, отталкиваясь только от собственного опыта. Мне трудно перевоплотиться в кого-то другого. Помнишь, ты просил меня написать рассказ о Василии Шмелеве, нашем общем друге? Я думала об этом, пыталась помещать себя в его жизненные обстоятельства, в его реальность (он довольно много рассказывал мне о своей жизни, работе, о своих женщинах), но так и не села за рассказ. Не было толчка. Было какое-то неопределенное желание, но не такое сильное, чтоб схватиться за перо и за бумагу. Хотя Вася – колоритная личность, и я очень хорошо отношусь к нему, ценю нашу дружбу. А еще, мне кажется, я бы никогда не смогла писать о любви и о сексе.

Дэн изумлен.

– Почему же? Это вечные темы!

– Вот именно. Вечные темы, на описание которых ушли тонны и тонны бумаги. И какие прекрасные, какие чудные истории любви мы знаем! Поэтому трудно сказать что-то свое, очень трудно избежать банальностей. Опять писать о собственном опыте? Знаешь, я иногда с улыбкой вспоминаю, как много лет назад мы с моим племянником Алексом, тогда ему было лет четырнадцать, может, шестнадцать, сочиняли рассказ, который состоял из одних клише. Это была история о молодом строителе, который приехал из столицы на некую стройку коммунизма. Звучало это примерно так: « Он смотрел вдаль, и ветер овевал его юное мужественное лицо и трепал золотистый чуб. Будут трудности, будут, думал комсомолец Коля. Но мы их преодолеем. Нас сюда послала партия, и мы оправдаем ее доверие. Расти. Не сдаваться. Равняться на старших товарищей. На сильного духом Максима Петровича, с его пушистыми прокуренными усами, с его рабочими умелыми руками, с его прекрасной трудовой биографией. Вчера на партийном собрании он хлопнул меня по плечу, и сказал: держись, сынок!»

Дэн всхрапывает в кресле, его одолевает сон, и он явно не в состоянии включиться в Дарьин “поток сознания”. Все-таки он бормочет: а я бы хотел, чтоб ты написала о сексе. Что-нибудь волнующее. С удовольствием бы почитал…

– Да? Ну, пожалуйста… Его горячее дыхание обожгло ее грудь, и нетерпеливая рука скользнула по шелковистой коже ее бедра…Милый, шепнула она, задыхаясь, какой ты надежный, сильный и добрый… Милая, ответил он, покрывая ее шею страстными поцелуями, какая ты нежная, сладкая, прелестная….

Дарью разбирает смех, а Дэн остается совершенно серьезным. То, что ее смешит, не вызывает у него улыбки.

– А что? – говорит он, – по-моему, неплохо! А дальше что? Любовью-то они занимались или нет?

– Дальше… Дальше – горечь несбывшихся надежд…

– Это тоже клише?

– Да. И оно неизменно следует в конце любовной истории.

Глава 15

Лед, лед растет неоплатимо,

Вину всеобщую копя.

Однажды прерванной плотиной

Лед выйдет из себя!

Андрей Вознесенский

Посмотрели фильм “Послезавтра” о возможной экологической катастрофе. В Арктике с грохотом раскалываются огромные льдины, в Нью-Йорке идут дожди и дожди, страшное наводнение обрушивается на город, и в какой-то момент наступает жуткий холод, все покрывается льдом, и тысячи людей замерзают на улицах. Фильм очень зрелищный. Волны высотою в небоскреб, гигантские голубые льдины…

– Страшилка,– говорит Дарья. Ей не по себе, как будто льдина прикоснулась и к ней. – Скажи, Дэни, а ты как относишься к теории глобального потепления? Или ты на стороне тех ученых, которые считают, что климат меняется циклично и мало зависит от деятельности людей на земле?

– Нет простого ответа, Дариа. И нет смысла разделять эти точки зрения. Наука знает, что климат на Земле действительно менялся в течение миллионов лет, и есть в этом определенная цикличность. Все было: наводнения, землетрясения, цунами, извержения вулканов, все было до того, как наша атмосфера впитала в себя так много углекислого газа. Человечество пережило четыре ледниковых периода, после каждого наступало потепление. И длились эти периоды тысячи и тысячи лет. Последнее оледенение русские специалисты называют Сартанским, а в Европе существует термин Вурм. И случилось это оледенение всего-то лет так тысяч пятьдесят назад.

– Ну а что человек-то?

– Да, человек тоже вкладывают свою лепту, негативную, конечно, в изменение климата. За последние пару веков потребление энергии в виде нефти и газа и технологические достижения привели к невиданному выбросу всевозможных загрязнителей в атмосферу.

– Так что, можно предполагать, что наступит и пятый Ледниковый период по всем по этим причинам?

– Предполагать можно. Но никто не знает, и никто не может сказать этого наверняка. В таких науках, как геология и археология, ученые имеют дело с немыслимыми для простого смертного человека категориями времени. У науки есть только два инструмента: наблюдение и эксперимент. Наблюдение – это очень долгий, очень медленный путь. А человеческий век короток. Но порою загадки остаются и в тех случаях, когда речь идет и о непродолжительном периоде. Знаешь ли ты, что в Средние века, где-то в четырнадцатом веке, вдруг произошел некий выброс холода по непонятным причинам. Это длилось лет двадцать, смешной срок по геологическим меркам. До ледников дело не дошло, но температуры были очень низкими, каждое лето – холодным. Двадцать неурожайных лет! Голод, запустение, болезни. Вот тогда-то и расцвело мракобесие, ты же читала, как охотились за ведьмами, сжигали их на кострах.

– Да, читала. Но не знала об этом холоде. Зато я знаю, что моя Сибирь в доисторическом прошлом была относительно теплым местом (правда, не говоря о Камчатке и о самом крайнем севере), а вот Европа и почти вся Канада были покрыты огромными ледниками. Странно, правда? Да, все меняется в этом мире, и мы, кажется, знаем уже так много, и все-таки далеки от понимания очень важных вещей.

– Самая большая загадка – это не ледники и не тайфуны. Самая большая загадка – человек. Я прекрасно знаю анатомию, я могу назвать тебе каждую косточку, рассказать, как функционирует каждый орган, но вот мозг человеческий… что он таит в себе?

Дарья никогда не может закончить разговор на мрачной ноте. Ей обязательно нужен хоть крохотный лучик солнца, который прорывается сквозь седые тучи.

– Скажи мне, Дэн, есть ли у человечества хоть какие-то обнадеживающие перспективы в будущем? Со студенческих времен я помню высказывание одного из классиков нашей литературы: будущее светло и прекрасно. А живи он сегодня, не знаю, повторил бы он эти слова.

– О, Мышка, ваши классики, как я тебе уже говорил, плохо знали биологию и законы развития человечества, но на самом деле у человечества замечательные перспективы.– Дэн, довольный тем, что можно продолжить лекцию, отпивает кока-колы из своего стакана и усаживается поудобнее. – Во-первых, это успехи генной инженерии. Они, бесспорно, могут значительно повлиять на дальнейший ход событий. Как выяснили генетики и молекулярные биологи, есть несомненная связь между определенными генами и некоторыми заболеваниями и беспорядками в человеческом организме. Похоже на то, что уже выявлен ген, отвечающий за ожирение. А это большая проблема, как ты знаешь. Сколько людей на белом свете мечтают сбросить лишние килограммы и стать стройнее и здоровее! Вот и я, – Дэн хлопает себя по животу, это один из его любимых жестов, – инфицирован! Но, конечно, не только медицина может получить новое орудие в борьбе с болезнями, человечество может выиграть и в борьбе с голодом. Гены будут добавляться в растения и зерновые культуры (это уже делается) с тем, чтобы добавить им устойчивости к засухе, холоду, насекомым-вредителям. Или усилить питательность некоторых сельскохозяйственных культур. Если добавить протеина в зерно кукурузы, ему цены не будет!

– Убедительно, профессор! – восклицает Дарья. – Чем еще порадуем человечество?

– Еще порадуем человечество тем, что антропологи, археологи, историки могут получить более четкую картину человеческой предыстории, достаточной для того, чтобы выработать определенную стратегию будущего развития на основании того, что уже случилось в прошлом. Например, образование пустынных районов в Северной Африке было вызвано частично деятельностью человека, а именно чрезмерной эксплуатацией пастбищ и лесных зон, – они развели слишком много скота в неолитическом периоде. Вот со знанием таких закономерностей можно более разумно использовать природные ресурсы. Это больной вопрос для каждой страны, и с каждым годом он становится все острее. Но далеко не все понимают, как важно нам знать наше далекое прошлое, – именно для того чтобы грамотно строить свои отношения с природой сегодня. Я считаю, что в любом правительстве должны работать именно и, прежде всего, ученые.

– Я уже голосую за тебя, Др. Дарт! – смеется Дарья.

– Ну а потом понятны страхи, связанные с глобальным потеплением, но учти, что появится и целый ряд положительных сторон, неких плюсов, которые будут разными в разных районах мира.

Дарья встает со своего кресла и с хрустом потягивается.

– Что ж, тучи рассеялись. Сегодня я буду спать спокойно! А завтра… Вдруг «завтра» принесет хорошие вести?

Спустя пару лет они вернулись к этому разговору, и Дарья сказала Дэну, что ее просто восхищает быстрота реакции американцев на угрозу глобального потепления, теперь-то уже совершенно очевидную.

– Посмотри, вот статистика в сегодняшней газете. Это только по Аризоне: 42% жителей уже что-то предпринимают для сохранения экологии, 24 % готовы действовать, но хотят получить больше информации, чтобы делать это грамотно и разумно, и только 16% не уверены, что изменить что-либо в их силах.

– Это “Катрина” шарахнула всех по голове, – говорит Дэн. – Еще парочка таких “Катрин”, и они абсолютно изменят наше потребительское отношение к природе.

– А вот посмотри, что говорит Шварценеггер, губернатор Калифорнии: я обещаю сделать защиту окружающей среды мэйнстримом, то есть главным направлением, сексуальным движением, которое охватит всех людей, а не только чудаков, обнимающих деревья, и фанатов. Чтобы движение было успешным, оно должно строиться на страсти, а не на чувстве вины. Это здорово сказано, правда? Только я не понимаю, как движение в защиту природы может быть сексуальным.

– Ну, это же Голливуд! Это у них универсальное определение. В данном случае я думаю – ярким, привлекающим внимание, занимающим умы.

– Молодец мужик, просто здорово. И вот еще: экологическое движение достигает точки кипения, и я не знаю, когда оно этой точки достигнет, но знаю, что случится это здесь, в Калифорнии. И приводит пример с бодибилдингом. Когда-то это был маргинальный спорт для странных людей, но прошло время, он стал сексуален, привлекателен, и это же должно случиться с экологическим движением. Вот так, думаю, и нужно говорить, чтобы зажечь людей. Пусть ими движет страсть!

– Ну что ж,– спокойно откликается Дэниель на горячий монолог Дарьи. – Арнольд собаку съел в бодибилдинге. Ему видней.

Глава 16

И знанья малая частица

Открылась им на склоне лет,

Что счастье наше лишь зарница,

Лишь отдаленный слабый свет.

Николай Заболоцкий

– Я все теряю, Дана-Мышка, – говорит ей муж со вселенской скорбью на лице. – Я все теряю: свой интеллект, свою память, мужскую притягательность, физическую силу. На меня не смотрят больше женщины! Ты знаешь, каково это?

Это разговор о старости. Не первый, и не последний. Часто повторяющийся, поскольку – увы! – он актуален.

– Дэн, чем могу я тебя утешить? Ты сам знаешь, что каждый человек на свете проходит этот путь. Посмотри на своих ровесников. В старости есть свои радости, если ты относительно здоров, если набрался мудрости и терпимости, если не потерял интереса к миру и людям. Кто-то мудрый сказал: старость плоха только тем, что и она проходит.

– Ах ты, умница-разумница! Я относительно здоров, мне интересен мир, но миру-то я уже не интересен. Я не нужен миру. Старики – это лишний груз для общества.

– Не рано ли ты записываешься в старики? Да и я моложе тебя всего на пять лет. Дэн мы всю жизнь работали! Мы не должны быть обузой для общества, поскольку немало для него сделали. Ну, взять хотя бы мое поколение: в России таких называют сейчас «шестидесятниками», потому что именно в шестидесятые годы прошлого века мы начинали активную жизнь. Сколько замечательных имен, сколько достижений во всех сферах – науке, литературе, экономике! А в твоей стране это – люди, родившиеся примерно в эти же годы, время «бума» – пика рождаемости.

– Да, в целом можно нарисовать отрадную картину. Но, Дана-Мышка, я не говорю о своем поколении. Я говорю только о себе. Меня часто охватывает паника, просто паника, ты понимаешь?

– А ты смотри на солнечную сторону жизни! Это же кредо любого американца! Солнце светит так же, как в молодости. Знаешь, я недавно прочла замечательную жизненную историю Нины Берберовой, русской писательницы, которая эмигрировала во Францию сразу после революции. А позже, будучи уже пожилой дамой, она много лет прожила в Штатах. Писала, преподавала русскую словесность. Она была смелым и необычным человеком, это долго рассказывать, я только хочу тебе сказать, что уже в глубокой старости она составила список тех «свобод», которые она получила в конце своего жизненного пути. Я даже выписала их в свою тетрадочку. Подожди минутку, я принесу и прочту тебе.

Дэн кивает головой, хотя не выражает особых восторгов.

– Ну, вот, – Дарья возвращается с тетрадкой и находит нужную страницу. – Вот послушай! Берберова пишет, что она освободилась от интеллектуальной анархии, от мнений, подверженных капризам ума, от дуализма (все синтезировалось), от чувства вины (оно каким-то образом ушло), от вечного беспокойства, от страха перед мнениями других, от невротических нарушений в организме, от педантизма, беспорядочной переполненности противоречивыми эмоциями, от страха смерти, от искушения убегать, от претенциозности… Кстати, она прожила долгий век, ей было за девяносто, когда она умерла.

– Тебе свойственно обольщаться, очаровываться людьми или идеями. Это неплохо, возможно. Но это больше женское качество. Вы, дамы, более эмоциональный народ.

– Да право, Дэн, ты ничуть не менее эмоционален, чем я. Даже более. И уж точно гораздо сентиментальнее меня.

– Это плохо?

– Нет. Просто немного странно, что в нашей семье такая раскладка.

– Ну ладно. Может быть. Но разве ты не чувствуешь страха перед наступающей старостью? О чем ты думаешь, когда просыпаешься утром?

– О, вовсе не о старости. Утро для меня – светлое время. Думаю о том, что вот выйду сейчас во двор к птицам, зайцам, кактусам. А потом буду завтракать на веранде: пить горячий крепкий кофе и есть булочки с джемом.

– Ты хочешь сказать, что ты счастлива?

– Знаешь, Дэн, я так давно не задаю себе этого вопроса! Я даже забыла, когда я размышляла об этом. Может быть, только в далекой юности. Тогда мы, девчонки, мечтали о грандиозной любви, и, конечно, счастье означало почти то же самое, что означает «любимый человек». Как-то туманно виделись в не очень отдаленном будущем замужество, дети, дом. Это все и казалось счастьем. И это сбылось. Но с каких-то пор пришло понимание хрупкости, зыбкости и даже больше – несовпадения вот этого самого счастья с реальными событиями жизни. Для меня счастье теперь – это больше благодарность Богу за то, что жизнь была, что я была в этой жизни, и что она оказалась насыщенной. Я встречала интересных людей, читала прекрасные книги. Я сама писала стихи. Может быть, некоторые из них оказались хорошими. Пусть даже два-три стихотворения. Я бегала по лесным дорожкам. Однажды я долго разговаривала с ежиком, большим таким, наверно взрослым, я увидела его у старого пня. Почему-то мне это запомнилось. Я родила двух дочек! У меня двое внуков! Я горжусь ими. А испытания, которые мне выпали! А маленькие победы над собой! Все это, наверно, и слагается в то, что мы называем счастьем.

– Но здесь-то ты счастлива или нет? – не унимается Дэн.

– Ах, Дэн, ну хорошо, в вашем американском понимании – да. Ведь ваше “happy” – это просто быть довольным.

Дарья не надеется, что Дэн ее понимает. Оба задумываются, каждый о своем. Она знает, что Дэн всегда хочет знать, счастлива ли она с ним, именно с ним. Но можно ли сказать ему, что вот такое счастье – любви и понимания – давным-давно накрылось медным тазом. Дарья улыбается, представив себе, как долго будет Дэн выяснять про «медный таз» и как это можно – накрыться им? Смесь надежды и усталости,– вот что теперь живет в ее душе, такая странная смесь. Она давно понимает, что счастье имеет довольно слабое отношение к событиям в нашей жизни. Скорее, это нечто генерируемое нашим мозгом независимо от того, плохие или хорошие события происходят с нами. Плохие события печалят нас, выводят из душевного равновесия, но, как ни странно, очень часто оказывается, что они не так уж плохи, как казалось вначале, и не так уж долго длятся. Счастье – что-то очень индивидуальное, это как термостат в наших мозгах, с базовой линией, которая предопределена на генетическом уровне (еще до нашего рождения). Мы живем, двигаемся вперед, переживаем взлеты и падения, мы счастливы, мы несчастливы. Может, ключ к физиологии такого человеческого состояния – это достижение самого высокого уровня нашего потенциала. Дарья вообще избегает говорить о счастье применительно к себе. Радость – это ей ближе и понятнее, она часто испытывает радость. Просто выглянуло солнце на небе после дождя. Просто прошлась по траве босиком. Увидела одуванчики на зеленой лужайке. Вот сегодня утром Дарья встретила цаплю, когда пробегала вдоль длинного канала. Цапля стояла совершенно невозмутимая, в гордом одиночестве, на одной длинной ноге, поджав другую.

– Привет, красотка!– сказала Дарья, осторожно продвигаясь мимо.– Спасибо, за то, что ты мне встретилась. Вот и радость на весь день!

Цапля даже не шелохнулась. Наверно, подумала: давай-давай, шагай дальше. Не мешай мне высматривать рыбку.

Ну, а старость… В каком-то смысле в старости жизнь даже полнее или плотнее, как ни абсурдно это звучит. Ты больше видишь, больше замечаешь, больше понимаешь людей, мотивы их поведения, их желания и порывы. Ты становишься менее критичен, больше склонен прощать. И принимать. Может быть, это и зовется мудростью? Или просто осознание того, что все это уходит, и завтра может уже и не наступить. Как прекрасен порою летний закат солнца! Пора бы уже уходить, а ты не можешь наглядеться, надышаться, и медлишь, медлишь. Вся наша жизнь состоит из желаний, которые могут быть такими сильными и важными вот на этом отрезке жизни, но он проходит, и на следующий день желания кажутся уже ничтожными и тщетными, и приходят другие. Есть вещи, которые мы не понимаем ни в двадцать, ни в сорок лет. И только в конце жизни узнаем, чего мы хотели на самом деле, что имело для нас истинную ценность.

Глава 17

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

О. Мандельштам

Говорили о детстве, вернее о самых ранних воспоминаниях. Первое воспоминание Дэна, это как он, пятилетний мальчик, пытается завязать шнурки своих ботиночек. Он среди других детей, может быть, это какая-нибудь группа детского сада, и он знает, что это очень важно, что сделать это нужно быстро, и он очень старается. Интересно, почему ему это запомнилось? Он должен. Это важно. Это нужно сделать. Что сказали бы психологи? Не из этого ли росточка вылепилось постоянное “должен и должен”, основная его черта, доведенная до скучной заорганизованности?

Еще одно воспоминание из раннего детства. Однажды дед, который был хорошим охотником, принес домой подстреленного зайца. Его приготовили, и Дэну достался кусочек мяса на косточке, и когда он начал есть, то ощутил во рту что-то очень странное и твердое – это была маленькая пуля, скорее всего, дробинка. Чувство, которое он испытал, было пронзительное: мальчик вдруг ощутил, как дробинки впиваются, рвут живую ткань. Никогда после он не ел зайчатины.

Но в общем, Дэн не очень много рассказал о своем детстве и юности. Семья была небольшая, двое детей - Дэн и младшая сестра Каролина. Корни семьи, как у всех американцев, были достаточно разными: со стороны отца предки ирландцы и немцы, со стороны матери – французы. Отец Даниэля был журналистом, мать служила секретарем в какой-то фирме. Внешне Даниэль больше похож на отца, но характер наверняка унаследовал от матери: властный, деспотический, практичный.

– Они всю жизнь ругались, – вспоминает Даниэль. – Как они кричали друг на друга! Я уходил из дома, когда они ссорились. Встречался с друзьями, мы шли в кино, или к кому-нибудь домой, потом я приходил домой, а они все еще спорили.

– Но о чем?

– Больше всего о деньгах. Мать была недовольна тем, как отец распоряжался деньгами. Он мог их спустить на всякую ерунду. И у него были какие-то дела, о которых он не рассказывал матери. А она хотела знать. Он еще и выпить любил.

О любви отца к выпивке Дэн говорит неохотно и вскользь, – наверно боится, что я тут же учту «семейную историю»; впрочем, я знаю обо всем этом от его сестры Каролины, и от внучек Даниэля Дарта-старшего. Сына, кстати, назвали как отца. Поэтому он, нынешний Дарьин американский муж, Даниэль Дарт-младший. Отец Даниэля много путешествовал по свету, даже был где-то на границе с Россией. Объявлялся ли он в Союзе или нет, осталось загадкой. Уже совсем старым он склонен был считать, что в Советском Союзе побывал. Но Дэн яростно опровергал это, он вообще любил, что называется, разоблачать своих родителей, чего Дарья никак не могла понять. Странное отношение было у него к ним: любви-ненависти. Дарья бывала в доме родителей Дэна, и всегда ей хотелось их защищать. Они никак не походили на злодеев, которые вырисовывались из рассказов Дэна, даже показались Дарье вполне симпатичными людьми: приветливыми, гостеприимными, общительными. Даниель-старший был мастер на все руки, и порядок в доме и во дворе был идеальным. До конца своих дней отец работал в саду, делал всякий небольшой ремонт в доме, в гараже. Даже Дэн признавал, что до отца ему далеко по этой части. Но, конечно, кто знает, какие скелеты прятались в многочисленных шкафах уютного дома!

– Главный урок, усвоенный в доме родителей – это жить не так, как жили они, – говорил мне Дэн. – Я сразу решил, что моя семья будет жить совершенно иначе.

Да, в доме Дэна и Джессики был иной уклад, и они были вполне счастливы друг с другом. Для нее в мире он был один-единственный мужчина, выбранный раз и навсегда. --- Случалось, правда, что мы не разговаривали друг с другом,- признался как-то Дэн. Дарья в общем догадывается, что у Джессики были причины сердиться на мужа. Но она его любила. Кстати, родители Дэна, несмотря на все домашние скандалы, тоже считали себя счастливой парой, и прожили вместе десятки лет. Дарья была на их, Бог знает какой, может, бриллиантовой свадьбе; это происходило в клубе, членом которого Даниэль Дарт-старший был многие десятилетия. Для них играл оркестр, и они танцевали вальс под всеобщее одобрение публики.

Отец Даниэля умер в глубокой старости. С утра работал в саду, потом почувствовал себя неважно, пошел в дом и прилег. Мама Дэна потом рассказывала: я услышала, как муж зовет меня: Анна! Анна! и сразу поняла, что происходит что-то необычное.

– Почему?

– Он не называл меня полным именем, никогда. Только Эн. И когда я подошла к нему, он сказал: Анна, я умираю.

Дарья заметила, что овдовевшая Анна сказала и сыну, и дочери, когда они появились в доме: умер мой лучший друг, как буду я жить без лучшего друга? Также говорил и Даниель, когда он и Дарья встретились года через полтора после смерти его жены. Он тоже называл ее лучшим другом.

Глава 18

Две вечных дороги – любовь и разлука –

Проходят сквозь сердце мое.

Булат Окуджава

Даниель, как практически все американцы, обожает все, что связано с освоением Дикого запада: различные выставки, книги, фильмы о первопроходцах, о золотоискателях, о ковбоях. Это мои люди, говорит он. Это они делали дела. На них все держалось и держится до сих пор. Известный профессор, автор нескольких книг о происхождении человека, о наших далеких предках, об их зубах и костях, целиком посвятивший свою жизнь науке, он не может без слез слушать песни о приключениях, странствиях, о риске и дерзании.

– Вот послушай, – говорит он Даше взволнованно.

Он сидит в любимом кресле-качалке, магнитофон включен, звучит песенка, в которой все время повторяется “Я – бродяга, и весь мир для меня – одна большая дорога”.

– Если хочешь знать, кто я такой, то вот эта песня, эта музыка – это я и есть.

Дарья очень сомневается. Разве способен Дэн все бросить, оставить свой дом, свои книги, свой пятичасовой коктейль и уехать куда-то в горы, или хотя бы на свое заброшенное ранчо, пасти коров, ночевать в поле под открытым небом? Просто порою в нем говорит ирландская кровь. Может, будь он моложе, он и выбрал бы другую дорогу. Впрочем, разве он когда-нибудь жалел, что выбрал путь в науку? Ничего такого Дарья не слышала от него. Теперь, когда она более-менее понимает его характер, его натуру, она убеждена, что в основе его жизненных движений лежит все-таки прагматизм и рациональность. Какие бы решения он ни принимал, какие бы сумасбродные мысли не посещали его голову, в конечном счете он всегда выбирает самый трезвый, самый разумный, и самый – что немаловажно – дешевый вариант решения проблемы.

Дарья вспоминает трагедию с “Курском” – затонувшей подводной лодкой. В те дни они были в России, и каждый вечер с волнением и тревогой слушали телевизионные новости.

– Так, – сказал Дэн однажды. – Завтра пакуем вещи и едем в Мурманск.

Дарья была, естественно, поражена.

– Дэн, это невозможно по многим причинам. И что толку там от нас с тобой?

– Как ты можешь так рассуждать? – в свою очередь удивился Дэн. – Там творится история! Трагическая история. И мы не можем просто смотреть на экран и слушать, как врут ваши военные боссы. Мы обязаны там быть!

Утром она в некоторой тревоге ожидала продолжения разговора. Но Дэн молчал. К счастью. И никогда больше не напоминал о своем порыве.

– А вот моя песня, – говорит она Дэну. – Послушай. – И тихонько напевает: – “То берег, то море, то солнце, то вьюга, то ласточки, то воронье, две вечных дороги – любовь и разлука – проходят сквозь сердце мое”. Это – моя душа. Это обо мне. Здесь тоже речь идет о дорогах, но совсем о других. Ты, кстати, заметил, Дэн, как часто мы с тобой говорим о различиях в наших культурах?

– Потому и говорим, что культуры разные. Далекие друг от друга. С ирландцем, скажем, я не стал бы развивать эту тему.

– Они тебе ближе?

– Несомненно, ближе. Но знаешь, дело совсем не в этом: было бы желание понять друг друга и тогда разница в традициях, идеологии, привычках будет не разделять, а наоборот привлекать. Больше всего на свете, – продолжает Дэн, – я боюсь идеологов, фанатиков от религии или политики, от чего угодно. Мне всегда кажется, что у них на голову надеты коробки с узкими дырками для глаз, и через эти дырки они видят только то, что находится на расстоянии одного метра от них, а ни вправо, ни влево, ни назад посмотреть не могут и не хотят. Чужая культура, чужой народ для них – это враг. С врагом надо бороться, его надо уничтожать. Помнишь, как президент Ирана заявил, что Израиль надо стереть с лица земли?

– Ну а Россия и Америка? У наших стран как будто бы всегда было желание понять друг друга, иногда мы даже сближались, но была и холодная война, и очень опасные противостояния.

– Может, ты преувеличиваешь наше желание понять друг друга? Ты уверена, что оно существует? Ну, может быть, у отдельных людей. Может быть, их даже много, но все же они не делают погоды. Очень разные менталитеты у наших народов. И, соответственно, мы по-разному смотрим на мир. Опять я возвращаюсь к этой теме: ваша общинность, и наш индивидуализм. И кого здесь винить? Это сложилось исторически, это национальные традиции, которые закладывались веками. Без общинности, без тесной поддержки друг друга русские не смогли бы выстоять и преодолеть все то, что им пришлось преодолеть. Крепостное право на Руси, которое длилось… Как долго?

– Ммм, – бормочет Дарья, отчаянно пытаясь всколыхнуть давно забытые школьные знания. – Долго… Века три, не меньше…

– Вот представляешь, человек принадлежит кому-то. И его отец принадлежал помещику, и сын его будет принадлежать ему. Всегда кто-то сверху, кто-то распоряжается твоей судьбой. Люди ищут поддержки друг у друга. И эти ваши бескрайние, и чаще всего холодные и суровые просторы. Нет, в одиночку не справиться. Только миром.

– Ну, вот я и приехала опереться на плечо американского индивидуалиста…

– Это плечо уже немолодого человека, Дария. Но все еще сильное, надеюсь я. Но вернемся к нашей теме.

– Русские говорят – к нашим баранам.

– Вот видишь, и здесь разница. Как складывался наш менталитет? Это были совсем другие люди, те, которые приехали осваивать Америку. Отчаянные, независимые. Они не хотели никому подчиняться, потому и приехали искать счастья в свободной стране. У многих из них было темное прошлое.

– И у твоих предков? – спрашивает Дария.

– Возможно, вполне возможно. Но точно не могу сказать. Я на самом деле никогда не занимался историей семьи, хотя корни свои знаю. История Америки, – говорит он, – начиналась вовсе не с красивой картинки “День благодарения”. Знаешь такую? Там несколько белых, якобы первых поселенцев Америки, делят трапезу на живописной поляне вместе с индейцами, которые принесли свое угощение: индейку, овощи, фрукты. Такая красивая идиллия. А было вовсе не так. Начиналась история сегодняшней Америки четыреста лет назад в штате Виржиния, когда первые сто четыре человека, включая детей, прибыли на болотистый полуостров между реками Джэймс и Йорк, и основали первое английское поселение. Они приехали сюда в поисках золота, серебра, драгоценных камней. Они мечтали разбогатеть, и эта американская мечта родилась вместе с их появлением даже раньше, чем родилась сама Америка. В первые два года умерло почти две трети колонистов – тех, которые не привыкли работать, не ожидали, что будет так трудно. Еды и воды не хватало, торговля с индейцами налаживалась туго: те постоянно были настороже, в первую же пару недель убили двух поселенцев. В последующие годы прибыло еще пятьсот человек, но в тяжелейшую зиму 1609–1610 очень многие умерли от голода и болезней. Оставшиеся в живых шестьдесят человек собрались покинуть колонию, но прибыли еще три корабля с подмогой, с новыми силами, и люди остались. Продолжили освоение и завоевание новой земли. Вот в это время и выработался менталитет американцев, который можно охарактеризовать одной фразой – Позаботься о себе сам! By – your-own – bootstraps.

Дэн с удовольствием повторяет эти слова. Ему приятно напомнить Дарье о том, как ответственны американцы, как они полагаются только на себя. Все, чего они добиваются – они добиваются сами.

– Смит, начальник колонии, ввел железный закон – кто не работает, тот не ест. Но не золото и не серебро принесли успех колонистам. Золотом для них стал табак, который они стали выращивать. Дело оказалось таким успешным, что в течение нескольких лет жители Виржинии экспортировали в Англию десятки тысяч фунтов табака. Пришла стабильность, пришло благосостояние. И пришло, конечно, за счет разорения индейцев, изгнания их с исконных земель, потому что колонистам нужны были все новые и новые поля. В 1619 году они закупили негров с датского корабля. Нужда в рабочей силе была огромной. Так началась история рабства. Но должен сказать тебе, русски, что парадоксы истории на этом не заканчиваются: именно в Виржинии, именно в Джэймстауне, где все благополучие стояло на рабстве черных, на ограблении индейцев, были разработаны первые законы, касающиеся торговли с индейцами, обложения налогами населения, предоставления прав землевладельцам и тому подобное. Это долгая история, чтобы вот так ее рассказать. Я вижу, что ты устала. Скажу только, что в истории остались слова, которые индейский вождь Паухатан сказал капитану Джону Смиту: “Многие уже знают: вы приехали сюда не для того, чтобы торговать, а для того, чтобы захватить мою страну”.

Глава 19

Мне хочется простейшего какого-то

Нравоученья вещи и числа:

Вот это, дескать, лампа. Это – комната.

Тридцатый день апреля: два часа.

Белла Ахмадулина

Сегодня завтракали во дворе. Самое начало февраля, но явственно пахнет весной и температура – выше двадцати градусов. Так хорошо на солнышке, пока оно не слишком припекает. Даниэль раздевается до пояса и подставляет спину солнечным лучам, хотя она и так у него коричневая. Никогда не сходящий загар. Дарья спрашивает, не боится ли он, что кожа обгорит.

– Нет, – говорит Дэн. – Не боюсь, поскольку у меня выработан защитный механизм. К тому же, в моей крови есть ген, защищающий меня от избытка ультрафиолета.

– А у меня он есть? Как это проверить?

– Проверить легко. Посиди на солнце час и посмотри на свою кожу. Если она стала багровой, значит, ты обгорела, и коже твоей нанесен тяжелый урон.

– Расскажи мне про этот ген.

– Ага, хочешь еще один урок из курса «эволюция человека»? Да, эволюция объясняет и этот феномен: отчего у одних народов кожа белая, а у других смуглая. Население северной Европы – это все бледнолицые братья наши. Люди, живущие под северными небесами, где нередки дожди, снега, туманы, и нет так уж много солнечных дней, имеют белую кожу, поскольку у них нет нужды в защите от мощного ультрафиолета. Какое-то количество солнца человеку совершенно необходимо, без него не вырабатывается витамин Д, необходимый для роста костей, население северных стран получает этот витамин достаточно. А вот у населения Африки, Индии, Бразилии кожа такая смуглая, потому что в процессе эволюции у них выработался защитный механизм от солнечного облучения – это такое вещество мелатонин, которое и придает коже темный цвет. Они могут провести весь день на солнце, и ничего с ними не случится. Хотя в наше время, когда экология изменилась, и у них начинают возникать проблемы, есть даже случаи рака кожи. Ведь наша кожа состоит, как ты, наверное, знаешь, из двух слоев. Верхний – дерма, нижний – эпидерма. Оба слоя призваны защищать наши органы, и вот что интересно: нижний слой – это практически мертвые клетки, это своя рода защитная прокладка, барьер, который не позволяет проникать под кожу инфекциям, вирусам и прочей гадости. Если ты поранила кожу, то нарушила этот барьер.

– Но зачем нам мертвые клетки? – спрашивает Дарья. – Разве они не вредны? Разве организм не очищается от всего, что отмирает?

– Знаешь, метаболические процессы невероятно сложны. Каждая клетка непрерывно делится. Пока это происходит, человеческий организм живет. Я не говорю о патологическом росте клеток. На самом деле клетки непрерывно и быстро растут в человеческом организме только до того, как ребенок достигает двенадцати лет. Этот процесс называется анаболическим. А потом он сильно замедляется, и чем старше человек, тем медленнее происходит деление клеток. Это уже катаболический процесс. Ну, а когда клетки перестают делиться совсем, наступает смерть. То есть это совершенно нормально, что в организме каждую секунду живут и молодые, и отмирающие клетки. Вот в нашей слизистой оболочке, той подстилке, невероятно важной для организма, которая находится во рту, в горле, в пищеводе (так называемый мукус) клетка живет не более восьми часов, поскольку интенсивность ее деятельности очень высока: это ведь защита от постоянного заглатывания вместе с пищей невероятного количества токсинов и микробов.

Заслышав про токсины и микробы, Дарья выразительно вздыхает. Как раз вчера они слегка поссорились, когда Даниэль с упоением рассказывал ей о замечательном методе уничтожения неприятных существ на губке, которая используется на кухне для мытья посуды. Надо всего-то подержать ее, губку, двадцать секунд в микроволновке. Дарья отнеслась к идее Дэна с поразившим его равнодушием.

– Ладно, – замечает Даниэль, уловив перемену в ее настроении. – Ты можешь еще понежиться на солнышке. Допивай кофе, просмотри газеты. А я пойду в кабинет заниматься подсчетом налогов, они висят надо мной, как Дамоклов меч. И если ты услышишь страшные вопли, рычанье и проклятья, доносящиеся из-за закрытой двери, не удивляйся. Это я веду диалог с федеральным правительством, которое с каждым годом все глубже залезает в мой кошелек.

Дарья не удивляется. Она знает, что каждый год Даниэль тратит кучу времени и нервов на эту работу – ему приходится учитывать каждую статью расходов, даже самую маленькую. И хотя он недоволен весьма ощутимым ростом налогов, но, как и каждый американец, гордится тем, что никогда не делает ни малейшей попытки от них уклониться.

Она начинает искать в газете какой-то материал о России – Дэн, который читает прессу гораздо раньше, чем она, наклеивает маленькие ярлычки на те статьи, которые, как он считает, интересны ей или Кэрри, или сестре Каролине, или семейству, живущему на ранчо. После прочтения газет Дарья вырезает эти статьи, и Дэн отправляет их почтой по разным адресам. Но не успела она найти свою статью, как Даниель вновь появляется у стола, и задает Дарье вопрос:

– Для чего, ты думаешь, была создана письменность?

– Ну, как для чего? Для того, чтобы записывать сказания, былины, сказки…

– Нет, Мышка, для того, чтобы делать записи об уплате налогов!

– Ты смеешься?

– Нет, я говорю серьезно. Уже в древности письменный язык понадобился, чтобы вести учет, бухгалтерию. Вот ты приносишь мне, скажем корзину с овощами, и я на кусочке пергамента (а потом это были уже конторские книги) ставлю птичку или две, если ты принесла пару корзин. Со временем «птички», то есть картинки, усложнялись. Параллельно развивались два типа письменности: язык-картинка, то есть петроглифы (основа китайской и арабской письменности), и язык на основе алфавита.

Обогатив Дарью новым знанием, Др. Дарт удаляется с приятным ощущением выполненного долга. Вечером, за ужином, он тих и задумчив, потом снова говорит о налогах, но с какой-то незнакомой ей стороны.

– Я закончил с федеральными налогами. Он проще, чем предыдущий. Там инструкция занимала сорок одну страницу!

– И все-таки ты все это до сих пор делаешь сам.

– Да, для меня это вызов. Многие американцы нанимают специалистов, чтобы сделать такую работу. Но мать у нас делала дома все финансовые расчеты, а отец не мог сохранить ни единой квитанции. Я пошел в мать. Скажу больше: для меня такая работа это что-то вроде внутренней ревизии: что-то чистишь у себя изнутри, работаешь собственным инспектором.

¬– Как это? – не понимает Дарья. – Ты погружаешься в прошлое, что-то вспоминаешь?

– Расход денег всегда связан с какими-то событиями, большими или маленькими. Вот они выстраиваются рядом, приятные и неприятные. Я вижу, когда был прав в своих финансовых тратах, и вижу, когда совершал ошибки. Вижу неверные ходы, просчёты и вижу удачи.

– Как всё серьёзно у тебя! – говорит Дарья. – Обо мне, как о рядовой гражданке, заботилось родное советское правительство. Просто изымался определённый процент из зарплаты. Может быть, что-то и детским садикам доставалось. Конечно, сейчас времена не те. Кто-то и в моей стране ломает голову над налогами. Но это касается главным образом нашего предпринимателей и богатых людей. Может быть из моей – очень хорошей, но смешной пенсии – что-то вычитается, но я не хочу думать об этом.

Дарья осеклась. Сейчас Даниэль заговорит о безответственности, нечестности русских, - разговоры, которые задевают некие патриотические (скорее местнические) чувства в её душе. Но он промолчал. Даже не спросил, почему пенсия хорошая, но смешная. Вместо этого заговорил о другом.

– Вот ты, Дарья, часто рассуждаешь о рациональности американцев, о стихийности русских, а я вижу разницу в менталитете наших народов вовсе не в этом.

– А в чём? – спрашивает Дарья заинтересованно. Она чувствует, что Дэн начнёт развивать какую-нибудь очередную крамольную мысль.

И в самом деле, Даниэль говорит: русские тяготеют к типологическому восприятию вещей, а американцы – к относительному.

– Ну, разъясни.

– Разъясняю. Русские склонны всё помещать в классы и категории, всему находить определения. Тебе знакома таблица Менделеева. Только русский учёный мог создать такую таблицу!

– Разве? Я всегда полагала, что хорошо, когда для всех вещей и понятий есть свои определённые места.

– Это и есть чисто типологический подход, стремление к абсолютизму. Американцы гораздо более пластичны в своих подходах, будь то теория или практика. Всё относительно. Теория эволюции не смогла бы появиться в России. Американцы и другие европейцы легко переходят от одного класса к другому, от одной концепции к другой. Нет жёсткой закреплённости. Говоря образно, американцы мыслят жидкостью (водой). Их идеи текучи, и существует масса переходов между классами и категориями. А русские мыслят «ящиками», – добавляет он, смеясь своей шутке.

– Мне как-то странно, что хорошо организованные американцы, стремящиеся к порядку в своих делах, больше, чем русские, склонны всё воспринимать относительно. Разве это в их характере?

– А почему нет? Какая тут неувязка? Как раз такой подход и объясняет нашу мобильность, незакрепощённость, свободу от влияний и большую объективность. Даже истина относительна. Мы стремимся к ней, но кто знает, что такое истина? Всё, чего мы достигаем – некоторое приближение к ней. Поэтому так часто звучит: «Истина где-то посередине».

– Но споры, разговоры, общение – разве это не помогает нам?

Дэн усмехается:

– Общение это искусство непонимания.

– Как так? – поражается Дарья. – Разве мы общаемся не для того, чтобы понять друг друга?

Дэн, довольный, смеётся:

– Вовсе нет. Люди редко стремятся к пониманию. Общение это обмен информацией, не более. При этом люди могут и лгать, и скрывать факты, заставлять что-то сделать для них, и каждый при этом старается быть как можно более убедительным, ввести собеседника в заблуждение. Ибо каждый необъективен, каждый находится под влиянием чего-то и каждый хочет, чтоб и другой попал под это влияние.

– Но если я говорю тебе: «Дэн, ужин готов, я пожарила тебе картошку и положила остатки вчерашнего стейка, приходи и ешь!» Какая же тут ложь или необъективность?

– О, конечно нет! Это информация. Обмен информацией может быть нейтральным. В частности, ежедневно происходит обмен колоссальным объёмом научной информации, но когда дело доходит до эмоций, интерпретация одного и того же материала может быть самая разная.

(А если я добавлю в стейк засушенного скорпиона?)

Глава 20

Жизнь – без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами – сумрак неминучий

Иль ясность божьего лица.

Александр Блок

– Тебе хорошо, – говорит иногда Дэн. – У тебя есть Бог. Твоя защита. Опора. Кто-то или что-то, к кому ты можешь обратиться, когда обратиться не к кому.

– Не только это, Дэн, не только это. Религия позволяет понять, где добро и зло. В сегодняшнем мире все это так размыто, порою непонятно, что хорошо, что плохо. Что такое душа, совесть, раскаяние, что такое грех…

– Душа? Это одни разговоры. Никто не дал научного определения душе, и ты тоже не знаешь, что это такое.

– Душа для меня – искра. То, что горит внутри человека. А вера в Бога позволяет улавливать какие-то связи, какие-то ниточки между моим внутренним миром и миром множества людей, вещей, хаоса. И потом, быть русской – это быть православной. Я так понимаю. Знаешь, у меня есть одна добрая знакомая, у которой сын лет так уж в пятьдесят покрестился не потому, что верил в Бога, а потому что пришел к выводу: православие – это неотъемлемая часть русской культуры. Другими словами, нет русской культуры без православия. А тебе что мешает тебе иметь такую защиту?

– Что мешает, Дария? Логика, аргументы, понимание ключевых моментов в развитии человека. Вот ты говоришь – душа, совесть, грех. Это все придумано. Не было ни души, ни совести, ни греха, когда появился человек. Они не нужны были ему, и он прекрасно развивался без всей этой чепухи. Это все возникло много позже, и возникло по разным причинам: в религии нуждались и вожди, чтоб подчинить себе простых смертных, и простые смертные, чтобы найти надежду и утешение. Я совсем не против религии, не пойми меня превратно. Я с уважением отношусь ко всем религиям. Правда, не доверяю исламу. Это религия воинов. И это религия мужчин. В ней нет места женщине, нет места терпимости. Более того, говоря о религии, я могу сказать, что наука, несомненно, выросла из христианства, точнее, из западного католицизма.

– Что ты имеешь в виду? Это интересно!

– Когда образовались две ветви христианства, западная и восточная, католицизм и православие, каждая из них развивалась своим путем. Западная ветвь была сконцентрирована больше на понимании сути вещей, на поисках их значения, смысла. Она ставила вопросы. Она спрашивала: почему? Ей были интересны закон, порядок, рациональный ход вещей. И более критическое отношение к миру, к вещам, что немаловажно. В средние века было построено много школ, в которых учились будущие священники. И они получали хорошие знания, хотя, понятно, знания их базировались на религиозном фундаменте. Из некоторых вышли выдающиеся мыслители, философы, ученые. Западная церковь всегда была и остается гораздо более светской, более либеральной.

– Но подожди, подожди, Дэн. Ты говоришь о либерализме, о терпимости в католическом мире. А кто преследовал еретиков? Кто сжег на костре Джордано Бруно? Кто уничтожал ростки научной мысли?

– Ты говоришь об инквизиции. Конечно, это было. Ровного и прогрессивного пути развития не бывает, Мышка, ни у одного направления. Инквизиция, которая пышным цветом расцвела более всего в Испании, хотя начало ее положил Рим, – это своего рода церковная полиция. И это случилось потому, что церковь приобрела слишком много власти. Она получила даже легальное право судить людей во времена правления Изабеллы и Фердинанда в Испании. А слишком большая власть, сосредоточенная в одних руках, – это всегда зло. Впрочем, до Восточной Европы, до России инквизиция не добралась, там слишком сильна была царская власть. Но я говорю тебе еще раз: научный метод появился как результат развития католической ветви христианства, только потому, что она допускала больше критического отношения к миру.

– А моя, православная?

– А твоя православная всегда была сконцентрирована больше на форме, чем на содержании. Вот эти споры, как креститься: двумя перстами или тремя… Иррациональное восприятие мира… Православие никогда не задавало вопросов. Оно ни в чем не сомневалось. Все в нем было установлено раз и навсегда. И слишком много мистики. Может, потому что русские всегда были между Европой и Азией. А Азия, все эти японцы, китайцы, – вот уж они-то любители мистики!

– Дэн, я поражаюсь тому, как много ты знаешь о религии, будучи совсем не религиозным человеком.

– Я ученый. Средневековый период для меня интересен еще тем, что именно в эти времена церковь провозгласила каннибализм злом, криминальным актом, поставила его вне закона. Каннибализм получил ярлык аморального незаконного деяния.

– Но ведь так и нужно относиться к каннибализму.

– Ах, Мышка, не пошли тебе на пользу мои лекции. С точки зрения эволюции, это не так.

– Но послушай, Дэн. Недавно я услышала или прочла где-то, что человек верующий смотрит на закат или восход, восхищается его красотой, и говорит: Господи, спасибо тебе! А человек неверующий любуется тем же восходом, но ему некому сказать «Спасибо». Не будешь же ты благодарить Дарвина за красоту природы!

– А, что, неплохая мысль! – смеется Дэн. - Не Дарвин создал красоту природы, но он ее объяснил. Я найду, за что сказать спасибо Чарльзу.

После этого разговора Дарья еще какое-то время размышляет над сказанным и пытается разобраться сама с собой. Есть что-то детское, что-то несерьезное в ее отношении к Богу, но именно это ее и устраивает: сознание того, что есть Некто, всемогущий и милосердный, кому есть поплакаться, попросить прощения, помощи близким, рассказать о том сокровенном, о чем не расскажешь никому другому, о своих страхах. И мысль о том, что Матерь Божия склонится над тобой в последний твой миг – утешительна, она согревает душу. Можно покаяться, попросить прощения, кто знает, будем ли мы услышаны, отпустятся ли нам грехи, но ты шепчешь какие-то свои слова, посылаешь мысленно просьбу в небеса, и вот тебе уже и легче и спокойнее, и нередко прольются слезы, и это тоже помогает.

В последнее время много говорят об “интеллектуальном замысле” в противовес дарвинизму. На самом деле идея эта была предложена еще пару веков назад, потом была забыта, потом появилась вновь. Ее творцы, видимо, искали компромисс между эволюционным развитием и сотворением человека по замыслу, исходящему от Высшего разума. Но что оно такое – этот Высший разум? Конечно, мы знаем, что у науки есть доказательства, но нет определенности, а у верующих есть определенность, но нет доказательств. Зачем они им? Кто же все-таки сотворил человека, если это не был Бог? Какое место занимает человек в природе? В мире так много непознанного, необъяснимого, того, что никак не укладывается на развесистых ветках эволюционного дерева. Конечно, теории относительности, естественного отбора, как и атомная теория, как и теория всемирного тяготения, – самые, наверно, мощные научные достижения человеческой мысли. Однако, все это ничуть не тревожит ее веру, пусть не такую уж глубокую, но проникновенную. Странно, странно устроен человек!

Глава 21

Окончатся все негодяйства,

Все люди поймут – мы семья.

Последнее государство

Отменит само себя.

Евгений Евтушенко

Замечательный мартовский вечер. Дэн, как обычно, смотрит на закат, сидя на пластиковом кресле и потягивая коктейль. Дарья выходит спросить его о чем-то, и он тут же начинает разговор об удивительной непостижимой красоте вокруг. Об этих горах, силуэты которых выступают в часы заката так четко и отстраненно от нашей суеты человеческой. Об этом вечернем свете, который он воспринимает как-то чувственно, как музыку. Каждый раз он говорит что-то новое.

Даше эти разговоры уже знакомы. Но чтобы его не обижать, она говорит: как это замечательно, что ты сохранил такой свежий незамыленный глаз. Сорок лет ты смотришь на окружающие горы, и все эти годы твои ощущения остаются такими острыми. Вот я быстро привыкаю к тому, что меня окружает. Могу пробежать по лесной тропинке, не замечая деревьев. Когда спешу, когда занята, когда расстроена. Я и здесь уже почти привыкла к экзотичным видам и красотам.

Как это чаще всего бывает, Дэн не совсем понимает ее.

– Что такое незамыленный? Объясни.

Дарья объясняет, и он довольно долго вникает в суть сказанного. Но мысли его направлены в какую-то другую сторону.

– У вас, у русских, многое идет от ксенофобии.

– При чем тут ксенофобия?

– Вы боитесь всего иностранного, другого, отличного от вашей культуры. Все это вызывает у вас неприятие, нежелание узнавать новое, смотреть на вещи другим взглядом. Полное отсутствие любопытства.

Дарья протестует.

– Может быть, ксенофобия и присуща нам в какой-то степени. Но нельзя обобщать, Дэн. Не забывай, что мы с нашей многовековой историей переварили столько разных культур и традиций, и сосуществовали они всегда рядом, и ничего. А насчет любопытства. Знаешь, мы ведь исторически очень старая нация. Сколько нам выпало! Это вы, американцы, еще не достигли приличного возраста, прыгаете по белому свету, как кузнечики, везде суете свой нос. Даже там, где вас совсем не ждут, – уже запальчиво говорит Дарья.

Разговор неожиданно принимает довольно агрессивный характер.

– Да, мы вмешиваемся в мир, потому что хотим изменить его к лучшему, – говорит Дэн. – Может, наша демократия и плоха, но ей пока нет альтернативы. Как ни жесток капитализм, а другого варианта у человечества нет.

– А почему, Дэн? Это довольно странно, что в течение стольких веков люди так и не придумали лучшего общества для себя. И такой был строй, и эдакий, а сколько теорий, сколько идей! Сколько умов билось над созданием идеального общества! Почему же мы до сих пор не нашли, ну если не идеальное, то хотя бы просто приемлемое общество с более-менее справедливой системой распределения благ?

– Это невозможно, потому что существует слишком много разных величин в этой системе…

– Не понимаю.

– Ну, представь себе, что для того, чтобы заработала какая-нибудь машина, тебе нужно нажать две или три кнопки. И ты способна прогнозировать ее работу. И примерно знаешь, какой результат следует ожидать. А в воображаемой системе построения идеального общества надо одновременно нажимать на тысячи, а может быть, и на миллионы кнопок. Можешь себе представить, сколько разных этносов, сколько культур, языков, экономик нужно охватить? И никто не может прогнозировать, что может получиться в результате.

– Ну, ты рассуждаешь в масштабах планеты. Это, может, и непостижимо для ума человеческого. Но есть же отдельные страны, которые существуют более успешно, чем другие.

– Ты права. Есть такие страны. И есть два необходимых условия, которые позволяют выйти на более высокий уровень. Во-первых, это маленькие страны. Швеция, Дания, Япония. Во-вторых, это страны с практически однородным населением. Их не раздирают противоречия. И когда девяносто процентов жителей той или иной страны имеют одно и то же мнение на какой-либо счет, это очень помогает находить самые правильные решения для экономических и социальных проблем. Вот и наше общество. Мы пока что решаем свои насущные проблемы. И это при том, что территория огромная, а население собралось со всех уголков земли. Большой плавильный котел, в котором смешались сотни разных культур. Но пока что каждый американский гражданин защищен в своей стране. Мы можем положиться на свою полицию на девяносто процентов. Наша нация – в большинстве своем – честные люди. Мы честно работаем, честно платим налоги. У нас открытое общество. Каждый видит грязное белье другого, и каждый вправе об этом громко говорить. И общество наше очень ранимо, именно потому, что оно открытое. В него просачиваются зло, коррупция, криминал. Но мы боремся со всем этим. С переменным успехом, но боремся. И я предпочитаю именно это общество, а не какое-либо другое.

Сегодня Дэн на стороне своего американского «племени». Но бывало, я слышала от него иное: американцы – мусор человечества. Все, что американцы создали, – это культура потребления. В этом им нет равных.

Глава 22

Безумствует распад.

Но все-таки – Виват! –

Профессия рождать

Древней, чем убивать.

А. Вознесенский

Птицы, которых Дэн не любит, усеяли черными запятыми линии проводов. Не знаю, чем они ему не угодили. Они отлично смотрятся на фоне вечернего небосклона. Была такая задорная песенка: «Скворцы прилетели, скворцы прилетели…» Правда, тут у скворцов нет необходимости приносить весну на крыльях. Вообще, что касается птиц, странно это деление на птиц плохих и на птиц хороших. Они красивые. Это тоже странно. Почему мы их воспринимаем именно как красивых, Дэн? Почему тараканы не кажутся нам красивыми?

Дэн, как обычно, отвечает серьезно.

– Это субъективные оценки, Дана. Мы необъективны, когда речь идет о красоте. Объективную оценку можно дать только с точки зрения эволюции. Если говорить о животном мире, то конечно, и яркое оперенье, вот скажем, малиновая грудка этой колибри, которая лакомится сахарным сиропом, и этот хохол на голове у перепелки, все мыслимые и немыслимые расцветки у петухов, фазанов, павлинов, а также определенные запахи, всего не перечислишь, – все это средства для привлечения противоположного пола. И у людей изначальное понимание красоты связано исключительно с заботой о потомстве. Вот ты бы, Дария, вряд ли имела успех среди троглодитов с твоими узкими бедрами.

– Я все же родила двух дочек, – смеется Дарья в ответ. – И, знаешь, без проблем.

– Но не от троглодита же, - смеется и Дэн. - С тех пор многое что изменилось и в понимании красоты. Но идея осталась та же, хотя и завуалированная всякими выдумками поэтов. Наука говорит, что красота – это среднее значение между двумя крайними. Красота женщины – это ее способность рождать здоровое потомство. Значит, мужчина обращает внимание первым делом на грудь, на бедра. Черты лица тоже говорят о многом. Чувственные губы, четко сформированный подбородок, – это все хорошо. Сильный здоровый самец – это красивый мужчина. Но все в меру. Ты сама рассказывала мне о какой-то своей красивой подруге, которая так и осталась одинокой. Мужчин отпугивает слишком яркая, слишком броская красота. Они ищут нечто среднее, с сексуально привлекательными параметрами.

– Но с ума-то их сводят красотки. Вот посмотри, - Дарья протягивает Дэну журнал с фотографией сногсшибательной блондинки Николь Смит, вся жизнь которой (она недавно умерла внезапно, не дожив и до сорока) была сплошны вызовом обществу: телевизионные шоу, эпатирующие публику, скандалы, множество любовников. - На ней женился миллионер, которому было под девяносто!

– О, это из другой области. Это скорее патология. Впрочем, может быть, и нет. Мужчина всегда, всегда – сколько бы лет ему ни было, – думает о сексе. И этот старик мог, видимо, реализовать за деньги извечно заложенное в мужчине стремление обладать женщиной, ощутить еще и еще раз сексуальное волнение. Но, повторяю, изначально в природе человеческой задано искать именно среднюю величину. Ту гармонию, которая складывается из нескольких жизненно важных параметров, и которая только и ведет к рождению здорового ребенка.

– Кстати, о ребенке, – перебивает Дарья. – Я прочла сегодня в газете, что через пару лет в Штатах народится трехсотмиллионный житель. Как они определят эту кроху? Ведь каждые одиннадцать секунд по статистике рождается младенец!

– Ты сама говоришь – по статистике. Так и определят.

Дэн объясняет, как делаются такие расчеты. Но Дарья все равно не понимает. Ей хочется, чтоб трехсотмиллионным был совершенно определенный младенец. Но Дэн утверждает, что это не важно. Важно другое. Чем больше рождается детей, тем больше шансов выжить и добиться успеха в жизни.

– Вот как! – замечает Дарья саркастически. – Значит, самые успешные на планете – это китайцы, африканцы, индусы? Они же веками не могут выбраться из нищеты!

– С точки зрения эволюции, – да, самые успешные, – невозмутимо отвечает Дэн. – Могу на примере Китая показать, какими темпами они выбираются из нищеты.

– Знаю, знаю, – говорит Дарья. – Китайцы завалили товарами даже вашу Америку с ног до головы. Все, что я покупаю – мэйд ин Чайна! Я-то думала, что это только мы, русские, одеты-обуты китайцами…

Глава 23

Еще мы в пещере огня не зажгли,

И мамонтов не рисовали,

Ни белого неба, ни черной земли

Богами еще не назвали.

Арсений Тарковский

Мартовский вечер, как обычно, прекрасен. Птицы угомонились, и только то один, то другой зайчишка вдруг выскочит из-за кустов, прошмыгнет по двору. Мы сидим в пластиковых креслах, и снова смотрим на закат. Солнце село, оставив две-три неярких розовых полосы.

– Такая тишина, – говорит Дэн. – Прямо идиллия. Что еще пожелать? День прошел спокойно, я работал над статьей, ты занималась своими делами. А теперь я могу насладиться коктейлем. Знаешь, вся эта прекрасная жизнь возможна только потому, что наши далекие-далекие предки действительно оказались успешны. Они выжили. Они породили потомство.

– Значит успешность – это, прежде всего, способность выжить?

– О, Дария, ты не представляешь, как трудно это было! Ты не знаешь, сколько людей, животных, растений, – сколько всяких видов жизни вымерло, ушло в небытие, не имея ни малейшего шанса оставить после себя новое поколение. Была только крохотная вероятность, может быть одна на миллион, что мы с тобой, как любой другой человек на этой планете, получим этот шанс – быть рожденными. Наши предки могли быть съедены гиенами или своими же соплеменниками во время голода, они могли свалиться со скалы, утонуть в бурном потоке. Но преодолели многие трудности, и потому мы с тобой существуем. Мы – продолжение самих ранних форм жизни.

– Повезло…

– Можно сказать и так. – Дэн серьезен. – А ты думала когда-нибудь о своих, ну совсем далеких предках?

– Ммм… Не знаю… Но, в общем, вижу костер, рядом пещеру, а у костра косматые дикари… У них тяжелые челюсти, низкие лбы… Они одеты в шкуры… Пляшут, насытившись поджаренным мясом какой-нибудь несчастной антилопы… Сплошные стереотипы…

– Да нет, вполне реальные картины. Добыча пищи, необходимость спасаться от холода, жары, ливней. Но представляешь ли ты, сколько насилия и агрессии изначально было в нашем мире? Сколько убийств? Представляешь ли ты, что успешность наших предков означала, прежде всего, умение убивать? А когда наступали периоды голода, а это случалось многократно, наши предки ели и врагов и своих соплеменников, всех, кто оказывался слабым и старым. Впрочем, старых в те времена не было. Были те, кто старше других. Что делать, если твой ребенок умирает с голоду, а никакой пищи нет? Дети должны жить! Каннибализм был всего лишь одним из инструментов в арсенале наших предков.

– Неужели наши предки выжили и преуспели только благодаря тому, что оказались сильнее и агрессивнее других? Только потому, что убивали?

– Да нет, конечно. Они обладали целым рядом качеств, которые позволяли им приспосабливаться к изменениям окружающей среды. Гибкость ума, смекалка. Одной силы недостаточно. Ты же знаешь, даже гиены вымерли порядка десяти тысяч лет назад с их мощнейшим зубодробительным аппаратом, только потому, что среда менялась, а им не хватало способностей измениться. Сила – важный фактор, но не решающий. Вернее, недостаточный. Вот ты представляешь своих очень далеких предков дикарями и троглодитами, которые пляшут у костра, одурманенные жеванием сухих грибов. Это так, но это только одна сторона их жизни. Я часто думаю о той горстке людей, которая пересекла Берингов мост примерно двенадцать тысяч лет назад. Вот о чем надо писать, Дария! Об этих людях! Это, можно сказать, была уже наша с тобой прямая ветвь прародителей. Их было, возможно, всего-то триста-четыреста человек. Горстка людей. Холод и голод. Переход в Новый Свет - потрясающий эпизод в предыстории человечества! Чрезвычайно драматический. Вот о чем надо писать, Дария! Об этих людях! Они были не только сильны и мужественны, они были сообразительны, инициативны, и поддерживали друг друга, – тоже важнейший фактор. И те, что остались в живых, пришли в Новый Свет. И здесь их тоже не ждала благодать. Это был абсолютно пустой мир, который надо было осваивать.

Взглянув на меня, Дэн продолжает:

– Ты как-то спрашивала меня, что означает “трайбализм”. Это очень важная концепция. Ты же знаешь, как зависит новорожденный ребенок от матери. Так же зависимы были члены трибы, то есть племени, друг от друга. Племя – это сила. Это поддержка. Охотиться на диких зверей гораздо эффективнее группой, чем в одиночку. Эта фаза была совершенно необходима для выживания человека как вида в процессе эволюции. На протяжении веков трайбализм был необходим для развития человечества, из племен выросли нации, сформировались физические и культурные черты.

– А что теперь? Ты не раз говорил о трайбализме как об отжившей категории.

– Да. Теперь трайбализм не нужен, даже опасен для человечества. Совершенно изменились условия жизни. Сравни каменные орудия наших предков – ты их видела предостаточно – и технические, военные средства, которые мы имеем. Уровень современных технологий так высок, что угрожает нашим генетическим особенностям, самому нашему существованию. Мы живем в очень опасное время.

– Но скажи, почему тогда на современном уровне наших знаний о том, что происходит в этом мире, постоянно ощущается мощное противостояние глобальному объединению людей? Все эти демонстрации протеста…

– А потому, русски, что трайбализм все еще очень силен, поскольку в основе лежит экономика, а не только и не столько культурные различия. Есть тенденция к объединению, но стремление каждого племени, каждой нации сохранить свои ресурсы пересиливает. Сильное племя или триба – это племя с мощными ресурсами, и оно не желает ими делиться. Это значит, что войны за экономические ресурсы неизбежны и в будущем.

– Но если мы не готовы к сближению, хотя и осознаем его неизбежность, а трайбализм еще крепко держится, то каков же наш дальнейший путь? Какова стратегия на сегодняшний день?

– А нет никакой стратегии. Страх за свои экономические ресурсы, ксенофобия, расизм, религиозные распри, – все эти негативные явления очень сильны, и правительства разных стран охотно их используют. Джордж Буш – замечательный пример такого политика. Запомни, Дария, идеологи и диктаторы – самые страшные люди на свете. И – увы! – пока что именно они определяют политический климат. Все, что делается в мире, делается либо от любви, либо от испуга. Так что люди все еще продолжают махать каменными топорами, Мышка, хотя топоры сильно усовершенствовались. Вот тебе недавний пример. Молодой кореец перестрелял за две минуты тридцать человек в технологическом университете Виржинии. Тридцать человек! У него было очень хорошее ружье. А еще он успешно использовал современные методы коммуникации. Знаешь, вся история человечества- это изобретение оружия и антиоружия. И началось это тогда, когда один дикарь поднял камень, угрожая другому дикарю.

- Но в наши-то времена, Дэн, когда существует сверхмощное ядерное вооружение, что же может им противостоять?

- Антиядерное, русски!- Дэн нажимает на «анти». Все эти ядерные щиты из-за размещения которых в Европе все сорятся наши президенты, хотя Буш однажды так глубоко заглянул в глаза Путина, что узрел там родственную душу.

– Дэн, как ужасно все это! Что делать?

– Мы все в одной лодке, Дарья. Все человечество. В этом шанс. Выбор у нас один. Либо мы все вместе умрем, либо мы все вместе будем жить. Если мы хотим жить, нужно договориться.

Глава 24

Жизнь твоя, хоть и не рай,- не размахивай,

А душа - не малахай, не распахивай!

Добрый совет

Весной пахнуло - совет забыт.

Душу распахнула - Эй, кто не сыт?

Лариса Васильева 

Порою на Дарью нападает вселенская скорбь, – так она называет остро щемящее, откуда-то берущееся чувство печали и страха. Мир вдруг разворачивается темной стороной, будто рушатся на нее потоки мутной воды, заслоняя солнце и звезды.

Сколько же в мире печали и боли, сколько слез и страданий… Сколько мук… Сколько сломанных судеб… Дети умирают от лейкемии. Узники переносят немыслимые пытки. Стихийные бедствия уносят тысячи жизней. Как можно переносить весь этот ужас? Закрыть уши, глаза, рот, из которого рвется крик? Жалость ко всем и ко всему переполняет душу, забирается во все поры, во все клеточки. Умереть вот сейчас, сию минуту, ничего не слышать, ничего не видеть…

Но темная волна, окатив с ног до головы, уходит, и Дарья с трудом выбирается на сухой берег. Солнечные лучи согревают ее, а в щебете птиц столько чистой радости, столько похвалы этому прекрасному миру, что сердце потихоньку оттаивает. А вот и прохожий дарит свою беззаботную улыбку. Да, равновесие добра и зла, бормочет она про снбя. Весь мир на этом и держится. Да и разве кто-то обещал тебе нескончаемый пир за праздничным столом?

Сегодня Дарья получила письмо от близкой подруги, в котором много мыслей, созвучных ей, но есть и такие, которые хочется оспорить. У нее есть душевная потребность разговаривать с Машей; они знакомы добрых три десятка лет, хотя живут далеко друг от друга и встречаются редко. Но можно и мысленно вести диалог. У Маши другой жизненный опыт, она по-другому строит свои отношения с близкими людьми, но вот странно: им легко понимать друг друга.

Сегодня пятница, день уборки. Дарья наливает горячую воду в зеленое пластмассовое ведро, берет швабру и начинает лихо орудовать ею, перебираясь из одной комнаты в другую. Письмо от Марии и на этот раз дает толчок ее внутренним размышлениям.

– Ты говоришь о личном пространстве, – пишет Мария, – вернее о том, как тебе его не хватает. Ты знаешь, а это ведь роскошь – личное пространство. Не каждый может себе такое позволить.

– Что ты хочешь этим сказать, Маша? Может, не каждый нуждается в личном пространстве, но мне оно необходимо.

– В твоих словах звучит некоторое высокомерие, Даша. Или самолюбование. Вот, дескать, какая я! Ни в ком не умею растворяться. (Это твоя собственная формула – о растворении). И вообще ты сама по себе. А ведь рядом с тобой живет человек, который надеется, что ты разделишь с ним его заботы и тревоги, его интересы, в конце концов.

Обдумывая эту мысль, Дарья рассеянно смотрит, как стекает вода с тряпочных язычков швабры, надо бы согнуться и выжать, но она филонит: здесь так сухо и так жарко, что самая обильная влага на полу высыхает за пять минут. Вот Дэн делает уборку по другому. Он выбирает самую большую «лентяйку» с огромной шеткой, обильно поливает ее химическим спреем и быстренько собирает пыль со всех поверхностей. Потом щетку просто вытряхивает. Но Дарье это не по душе. Ей нужна вода! Что за уборка без воды? По этой же причине она и пылесос использует редко.

– Но ты пойми, – продолжает она мысленный разговор с подругой. – Все это не мое! Мы с тобой по-разному устроены. Для тебя естественно всегда быть в связке, а мне трудно жить, когда мне дышат в затылок.

– А разве где-то на интуитивном уровне ты не сознаешь, что наличие своего пространства даже при большой самодостаточности ¬– это путь к одиночеству, и совсем неизвестно, что лучше – одиночество или растворенность.

– Я согласна с тобой, между прочим. Наверное, нужно прислушиваться к внутреннему голосу. Куда он зовет? В кусты, чтобы уединиться, или на площадь, чтобы слиться с толпой?

– Ты иронизируешь, Даша, но если называть вещи своими именами, все твои песни о свободе и личном пространстве – чистейшей воды эгоизм. Это песни о себе, любимой.

– Ах, Машка, Машка-промокашка! Нельзя же начисто вытравить из себя «эго». Не приводит ли это к тому, что ты просто стираешь саму себя? Ты действительно готова впитывать без остатка чужие интересы, боль, радости своих близких. Да не только близких! Я тут вспомнила одну историю. Как-то ты была в Москве, сидела в кафешке, пила кофе или что-то там еще, и к тебе подсела незнакомая женщина и стала рассказывать о своей жизни, о своем одиночестве, о своих проблемах. Вы разговорились. И позже ты мне сказала, что была уже готова пойти за этой женщиной, поселиться в ее квартире, помогать ей… Твой альтруизм мне симпатичен, но я беспокоюсь о тебе. Ты себя-то любишь хоть немножко?

– Не знаю. Ты говоришь, что я – промокашка, но я, наверное, больше похожа на бульонный кубик, так растворяюсь в детях и внуках. Для меня самое главное – семья. Работа тоже интересна, но она никогда не была моей целью.

– Но скажи мне, мать Тереза, вот ты отдавала, отдавала, отдавала. Ну и как? Тебе хорошо? Ты довольна? Ты получила что-то взамен?

– Ах, Дашка. Больной вопрос. Не простой. У меня все чаще возникает ощущение, что меня «отрезали», как иногда отрезают на фотографии лицо чужого ненужного человека. Ощущение ненужности, отстраненности от тех, в кого я вложила больше всего…

Дарья громко вздыхает, яростно запихивая швабру под огромную кровать, – этот размер мебели называется «королевским». Ей никогда не удавалось добраться шваброй до всех уголков под широченным огромным монстром. Ну и не больно хотелось. Она выходит во двор, полощет орудие труда в чистой воде, и вывешивает сушиться на большом крючке в гараже Даниеля. Впрочем, это вовсе не гараж, как ей недавно разъяснили, это машинный порт. Именно так.

Она садится на низкую скамеечку и возвращается к разговору с подругой.

– Проблемы возраста. Мы стареем. Не новость, конечно, нет. Как угодно можно сказать – отрезали, отстранили, выключили. Вот моя подруга Эстер вся еще в делах, в проектах, но и она сказала мне недавно в коридоре своего университета: мне кажется, что я исчезаю. Никто не виноват, Маш! Естественное течение жизни. Знаешь, меня как-то всегда ужасно раздражало выражение «молодость души». Честно скажу, молодость тела всегда интересовала меня гораздо больше. Но теперь я как-то вникла в это клише. Не потерять интереса к миру, к его краскам, к его чудесам и его трещинам, к людям, своим и чужим. Тебе это тебе не грозит, правда?

– Нет, не грозит. Я молюсь о своих родных, за их здоровье и счастье. И о себе молюсь, чтобы ничего не перепутать под старость.

– Слушай, Машка, кубик бульонный, ну какие мы с тобой скучные стали. Все-то рассуждаем и рассуждаем. Ужас, какие противные тетки! Неужели мы так изменились?

– Вовсе нет, Даша. Ты вот говоришь: возраст, возраст. Да нет, мы те же. Просто зашли в тупик. Ты стоишь на крайней позиции, и я стою на такой же крайней, только противоположной.

– Ты хочешь сказать, что все не так?

– Нет, я хочу сказать, что все не совсем так. Я хочу оставить место раздумьям и сомненьям. Я думаю, что каждый в чем-то прав и в чем-то не прав.

Глава 25

Не дай мне Бог сойти с ума!

Уж лучше – посох и сума.

А. Пушкин

Стоит рассказать еше историю бабы Люды, чтобы быть справедливой по отношению к Даниелю. Здесь он – совсем другой, но и это тоже он. Баба Люда пожилая бомжиха, она жила в новосибирском Академгородке и попрошайничала на улицах. Увы, пьяница. Об этом красноречиво свидетельствовали обветренная краснокирпичная физиономия и дрожащие руки. Трудно было определить ее возраст, но старухой баба Люда точно не была. Вначале она пристраивалась к нищим, которые дружной занимали конец дороги, ведущей к местной церкви, – небольшой, уютной, бревенчатой, построенной на окраине городка, на пригорке, в березовом лесу. Но в эту шеренгу (многие там и нищими не выглядели) не очень искренне улыбающихся и кланяющихся людей (С праздником!) баба Люда не вписывалась. Она и буянила порой, и ругалась матом. Так что ее оттуда гнали, и больше она промышляла на главной улице городка – Морском проспекте, или возле Торгового центра. Дарья почему-то жалела эту тетку, и никогда не проходила мимо нее. Она тоже запомнила меня. Увидев издалека, начинала радостно приговаривать:

– А вот идет, моя маленькая, вот мне подаст…

Дарья обычно давала ей небольшие деньги, иногда приносила какую-нибудь теплую одежду, или еду.

– Знаешь что, моя маленькая, – говорила баба Люда Дарье, – ты принеси мне лучше супу. Мне супу хочется горяченького!

Но Дарье добираться на автобусе из дома с супом было крайне неудобно, и эта мечта бабы Люды так и повисла в воздухе. Так вот, по непонятным причинам, Даниель тоже проникся к бабе Люде горячим сочувствием, и каждый раз, когда им случалось встретить ее, Даниель торопливо вытаскивал горсть мелочи из карманов, а иногда и бумажную денежку. И просто засыпал Дарью вопросами:

– Почему эта женщина попрошайничает? Есть ли где-то место, где она живет или хотя бы ночует? Есть ли хоть кто-нибудь, кто ей помогает? А если она заболеет, что же с ней будет? И как, вообще, дошла она до жизни такой?

Однажды Даниель сфотографировал Дарью в тот момент, когда она с покрасневшим от холода носом, в зимней шапке, протягивает бабе Люде руку, скорее всего, с какой-то денежкой. Баба Люда сидит на каменной приступке, в затрапезном пальтишке, седые космы выбиваются из-под платка. А вокруг снег… Редкие прохожие вдалеке… Даниель сделал больше сотни копий этой фотографии, и к какому-то Рождеству разослал их своим друзьям и знакомым по всему свету вместе с поздравительным письмом. Так что на бабу Люду взглянули люди в разных странах; кто-то, может, вздохнул печально, кто-то не обратил особого внимания…

Последняя встреча с бабой Людой оказалась очень грустной. Даниель и Дарья столкнулись с нею около Торгового центра. Баба Люда сидела практически на сугробе у главного входа, и, увидев их, вдруг сильно разволновалась, стала плакать. Вот тогда Даша и спросила, как её зовут, а до этого ведь и не знала.

– Баба Люда я, баба Люда, – повторила нищенка несколько раз, горестно всхлипывая. Тут Дарье пришло в голову, что она, наконец, может накормить ее горячим супом: в Торговом центре как раз открылся то ли «МакДональдс», то ли какая-то пиццерия.

– Подождите здесь, - сказала Даша торопливо. – Не уходите.

Даниель отправился по своим делам, а Дарья понеслась в кафе и попросила налить супу в пластиковый стаканчик, затем, стараясь не разлить его, быстренько вернулась на улицу, предвкушая радость, с которой баба Люда набросится на желанную еду. Но нищенка исчезла. Разочарованная Дарья долго смотрела по сторонам, не понимая, что заставило ее уйти и почему она так необычно вела себя в тот раз. Разочарован был и Даниель, который в это время находился в книжном магазине. Прошло с той поры уже несколько лет, но Даниель бабу Люду не забывает. Он нередко спрашивает, что же с нею могло случиться.

– Да что угодно, Дэн, – отвечает Дарья неохотно. – Даже самое плохое. Простудилась, заболела, умерла. А может, нашлись добрые люди и как-то ее пристроили…

– Знаешь, – сказал Даниель однажды, – у меня осталось чувство вины перед нею. Постоянный груз лежит на душе.

А Дарья подумала: почему? Неужели бездомной, одинокой, тягостной старостью вдруг грозно дохнуло на него? И эта его беспокойная совесть, качество, казалось бы, гораздо более русское, чем американское.

А фотография бабы Люды – та самая – в симпатичной рамке стоит в гостиной на каменной полке над камином вместе с фотографиями внуков Даниеля - Джессики и Дарьи.

Часть 3. ДАРЬЯ: СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКОВ

Глава 1

Какая странная судьба,

почти не знавшая пролога.

И все-таки она от Бога,

и потому она – судьба.

Геннадий Прашкевич

Когда-то Дарья задумала повесть, и нашла мрачное название для нее – “Крах”. История семьи, где ее глава – сильный, властный, неординарный человек. Многие особенности и странности его характера идут из детства, от такой же властной матери, постоянно контролирующей своих детей и мужа. Мальчик задыхается в семье под вездесущим оком матери, в доме, где постоянно происходят скандалы. Рано уходит из дома и в четырнадцать лет начинает работать. Родители его проживут долгую жизнь, и он постоянно будет восставать против них, критиковать сурово, бунтовать, но никогда не сможет порвать с ними, поддерживая уровень дипломатических отношений с визитами по праздникам и по разным поводам, с отправлением открыток типа «благодарю», либо “надеюсь, что ты чувствуешь себя лучше”. Искусство дипломатии впитано с материнским молоком, хотя иногда желчь прорывается в его замечаниях. Каждое Рождество он проводит с родителями. Последние двадцать лет мать звонит ему перед праздником и говорит со слезой в голосе: «Я чувствую, что это мое последнее Рождество. Почему бы тебе не приехать?» Он приезжает в родительский дом и проводит там праздники, но радости нет, только взаимные упреки и раздражение. Он считает, что его родители ревнивы, эгоистичны, не любят чернокожих, думают только о себе, поверхностны, малокультурны – его раздражают даже вещи в их доме (а их там множество – дорогих и красивых). Называет все это подделкой, делает саркастические замечания, говорит о том, как ничтожна была их жизнь. А родители, глубокие старики, все порываются звать его “сынок”, а он покрывается красными пятнами, услышав это слово… Карьера его, кстати, складывается успешно: гибкий ум, энергия, целеустремленность позволяют ему легко и быстро продвигаться по академической лестнице. Отличный учитель, талантливый ученый, написавший немало книг, в которых выдвинуты смелые и не бесспорные гипотезы о происхождении людей, об их доисторическом прошлом. Он путешествует по всему миру, растит дочерей, наслаждается вечерним коктейлем вечерами, когда вдвоем с женой после утомительного дня они беседуют, не торопясь, обо всем, что случилось за день, рассказывают друг другу про то, что их тревожит или радует. Дети растут, уходят в свою собственную взрослую жизнь. Случаются и проблемы, иногда и тяжелые, но так или иначе все утрясается.

И вот однажды вся эта упорядоченная жизнь благополучной американской семьи рушится. Умирает жена от мучительной и долгой болезни. Средняя дочь пристрастилась к алкоголю и наркотикам, связала свою жизнь с подонками, бросила четырехлетнюю дочь. Девочку воспитывает тетя, старшая сестра загулявшей мамы, которая живет на ранчо со своей семьей. Старое ранчо, которое принадлежало когда-то еще дедушкам-бабушкам со стороны жены, тоже приходит в упадок. Нужно страшно много работать, нужно вкладывать большие деньги, чтобы поднять хозяйство. Все это не под силу теперь ни хозяину, ни молодой семье с тремя детьми, которая там живет.

Младшая дочь - умница, жизнерадостная, привлекательная, гордость и надежда отца, живет с каким-то непризнанным художником, тоже тяготеющим к наркотикам, она часто меняет работу, делает долги, забросила учебу в университете, хотя и способна, и энергична. Короче, семья становится, по определению американских психологов, дисфункциональной.

Он остается один в своем большом доме. Умерли родители, так раздражавшие его. Умерла жена, горячо любимая. Ушли и живут своей жизнью дочери. В доме остались только призраки. Только отзвуки голосов и детского смеха. Только глухие стоны и тяжелые вздохи, которые, кажется, издают сами стены этого дома. Жизнь явно потеряла и смысл, и краски. Значит, все в этом доме держалось на ней – на его жене? На ее милой улыбке, добром и теплом отношении к миру и людям? На ее веселом и легком характере? На ее таланте быть незаметной, но такой необходимой, быть его лучшей советчицей, быть его лучшим другом? Это она была ангелом-хранителем для всей семьи. Это она делала добро, негромко, ненавязчиво, так же естественно, как жила и дышала. Это ее улыбка освещала старый дом и смягчала тяжеловатый нрав мужа. А теперь дом угрюм, и угрюм его хозяин. Его преследует чувство вины: как же он не спас своего лучшего друга? Она надеялась, она молила о помощи. А он не смог помочь. И это – крах его жизни. Вместо вечернего коктейля он выпивает почти бутылку водки, чтобы забыться, но страхи и призраки не уходят, они стоят у изголовья его постели, они протягивают руки, и вот-вот прикоснутся к нему…

Вот так он теперь живет.

Так проходят дни за днями.

Обречен он оставаться в плену своих видений? Или придет другая женщина, а с нею и новая жизненная полоса, новый свет?

За долгие десять лет жизни в маленьком городке Темпе, одного из частей огромного Феникса, Дарья понемногу делала записи, иногда день за днем, а чаще урывками, под впечатлением каких-то событий или встреч, в минуты грустных раздумий. Таких тетрадочек накопилось немало. И теперь она перечитывает их, что-то добавляет, что-то перечеркивает; в мусорную корзину летят лист за листом. Собрать бы это все воедино, найти такой основательный костяк, на котором, скорее всего, мозаично, но, все же подчиняясь некоторому внутреннему побуждению, сможет она расположить свои мысли, наблюдения, маленькие истории, воспоминания, что-то веселое, что-то печальное, да мало ли чего случилось за эти годы. Когда в повествовании есть элементы драмы, глубокий внутренний взгляд, искренность – может, что-то и получится.

Драма!

Вот он любимый жанр!

Дарья довольно-таки равнодушна к комедии, с опасеньем относится к трагедии, явно не любит сатиру, не увлекается философскими трудами. А драма – это сама жизнь. В ней как раз есть и то, и другое. Драма – как река, которая несет и несет тебя в неизведанное, и столько поворотов на пути, и столько подводных камней, и столько славных песчаных отмелей с зарослями камышей, которые манят остановиться, отдохнуть, лечь на горячий песок и долго-долго смотреть в голубое небо с облаками-барашками.

Глава 2

Стучат. – Кто там? – Мария.

Откроешь дверь: – Кто там?

Ответа нет. Живые

Не так приходят к нам.

Их поступь тяжелее,

И руки у живых

Грубее и теплее

Незримых рук твоих.

Были в Седоне на свадьбе Даниеловой студентки. Ди – довольно полная молодая женщина испанского типа, очень живая с приятным лицом, и жених ее Билл – высокий и рыжий, ирландского типа. Седона изумительна! Это чудо природы – огромный каньон, такая гигантская расщелина, на дне которой течет вода, а самое поразительное – это горы, окружающие каньон, невероятных очертаний и форм, иные похожи на верблюда, иные на гигантские грибы. Есть горы, покрытые дубовыми лесами, но большая их часть состоит из обнаженной красной песчаной породы. Они словно гигантские декорации к какому-то мистическому триллеру. Именно к триллеру, поскольку в этих горах, в их очертаниях – какая-то непостижимая глубокая мрачная тайна. Недаром считается, что там живут духи. Это место многие считают мистическим, волшебным. Как наш Алтай, – сразу приходит ко мне мысль. Сюда приезжают молиться, разговаривать с духами, искать у них помощи и совета. Седона затмевает все, что я видела до сих пор.

Мы переночевали в мотеле № 6; по странному совпадению все мотели, в которых мы до сих пор останавливались, имеют этот номер. Или других не бывает? Ночью мы почти не спали. Дэн был очень беспокоен, свадьба его студентки, поездка в этот фантастический уголок, новые люди, – все это выбило его из душевного равновесия, которое так у него неустойчиво. Ну и выпито было немало. Он крутится и вертится на широкой кровати, он стонет, вскрикивает и вздыхает так громко, что никакой возможности уснуть нет и у меня.

– Отчего ты не спишь, Дэн? – спрашиваю я, в конце концов. – Тебе холодно?

– Знаешь, до того, как ты приехала, я провел много ночей, не смыкая глаз. Я старался понять, для чего мне теперь жить, осмыслить, то, что со мной произошло. Я видел себя раненым оленем, который бежит и бежит по лесу, он давно отстал от стада и не знает дороги. Его гонит боль и страх. У меня и сейчас нет ответов на все эти вопросы, которые мучают меня. Нет новой мудрости. Нет цели. Нет друзей.

– Почему же – нет друзей? А Джерри? А Ричард? А Шэрон?

– У меня был только один друг, Дана. Только один. И теперь ее нет.

– Знаешь, Дэн, – пробую я утешить его, – мы должны смотреть на наши потери и всякие печальные события как на катаклизмы, которые нужны человеку, как бы мучительны не были они. Они встряхивают нас, очищают от всякой мути, поднимают нас на новую ступеньку в нашем духовном развитии.

– Совсем не обязательно, Дария, совсем не обязательно. Может быть, для кого-то это так, а для кого-то совсем по-другому. Как могу я подниматься куда-то, если меня все время зовет Джесси, если я слышу ее тихий страдающий голос. Почему, ну скажи мне, почему, я не могу просто позвонить ей и спросить, как ей там, может ли она теперь дышать, избавилась ли она от боли? Все, что я хочу, это услышать ее голос, пару слов: привет, я в порядке! И ничего больше. Ну почему это невозможно?! О, Господи…

Я понимаю, что надо как-нибудь Дэна отвлечь, ничего хорошего от такого разговора ждать не приходится.

– Ты знаешь, что и я не избежала потерь. Это тоже было очень болезненно. Тебе неизвестно предательство, а я знаю, что это такое. Но жизнь продолжается! Нужно выбираться из болота, Дэн, пока ты совсем там не завяз.

– Дария, ты из тех, кто выживает. Ты стоик.

– А ты? Разве ты не стоик?

– Я не знаю, кто я. Когда-то давно, очень давно я понял, что я слишком много знаю. Меня тянуло к книге. Мои товарищи шли на танцы, а я оставался дома – читал. Или бродил один по улице. Я всегда был другой. И так всю жизнь. Ты права, у меня есть несколько друзей, но нет близких, всегда остается дистанция между ними и мной.

Я то проваливаюсь в зыбкий сон, то снова слышу голос Дэна:

– Мне кажется, я где-то посредине между сумасшествием и гениальностью. Не сумасшедший, не гений, но что-то есть от того и от другого. У меня слишком сильное воображение. Я легко перевоплощаюсь в другого человека, легко попадаю в другое измерение и зачастую не знаю, где настоящая реальность. Ты помнишь тот день, когда прошлым летом мы плыли на пароходе по Енисейскому водохранилищу?

– Ммм, – говорю я сонно. – Ну, вообще-то помню. Там был такой странный человек, он называл себя писателем. Мы встретили его, когда наш катер пришвартовался, и мы бродили по берегу. Я запомнила его, потому что он был в одних шортах, с большущей дырой сзади, которая открывала то, что не принято открывать, но его совершенно не смущало мое присутствие. Он привел нас к своей выгоревшей перекошенной палатке, между ней и близлежащим кустом была протянута веревка, и на ней сушилась рыбешка, а в огромном ведре была какая-то пенистая брага, которой он нас пытался угощать. –

Я совсем просыпаюсь по мере того, как говорю. – Еще там был пьяный дядька из местной администрации, который барахтался в воде прямо под плывущим катером. Впрочем, пьяными были все без исключения, кроме голубоглазого капитана Сергея, который во всех подробностях рассказывал нам свою любовную историю, и тщательно следил за тем, чтобы я переводила все, что он говорил. Ослепительная синева воды и неба и палящее солнце. Веселенький такой денек. А что? Почему ты его вспомнил?

– Знаешь, в тот день я попал в другое измерение. Я подошел так близко к границе, которую нельзя пересекать. Я даже приоткрыл дверь… туда. И было совсем не страшно. Я все время помнил, что я должен закрыть дверь и вернуться. Я видел море, и катер, и тебя, сидящую рядом на деревянной скамеечке у борта, я слышал рассказ Сергея, но я не знал, существует ли все это. Тот мир, который мне приоткрылся, казался более реальным. Представь, у меня даже не получилось ни одной фотографии в тот день, а я снимал много. Пленка оказалась засвеченной.

– Ну а тот другой мир, в который ты заглядываешь, что там?

– Я не буду рассказывать об этом. Скажу только то, что ты уже знаешь, – я вижу там людей, давным-давно умерших, кости которых я изучаю. Я вижу, как они погибали, слышу их крики, стоны. Вижу, как молодая женщина пытается защитить ребенка. Слышу, как он плачет. Я знаю, что все это происходило более тысячи лет назад, эти кости – наполовину пыль, но мне они говорят так много. Я будто заболеваю. Болит тело, раскалывается голова.

Хорошенькое дело, думаю я. Сон убежал начисто, и неприятный холодок поселился где-то между лопаток. Что же будет с ним дальше? И что будет со мною?

– Мы с тобою сумасшедшие люди,– говорит Даниель, который словно прочел мои мысли. – Мы делаем такие вещи, которых никто никогда не делал.

– Нет, – отвечаю я с некоторой излишней горячностью. – Я абсолютно нормальный человек. Абсолютно. Самый нормальный средний человек. Ни в какие другие измерения я не попадаю.

– Ну почему же? Разве ты не попала в другое измерение, приехав ко мне?

– Ну, если ты и это считаешь сумасшествием… Может быть, ты и прав… Но это все-таки реальный мир…

Глава 3

Ложится в строфы хорошо

То, что давным-давно прошло,

Прошло – и Словом стало.

Герман Плисецкий

А потом был Флагстафф, городок расположенный высоко в горах Аризоны. Спустя годы мы побываем там еще пару раз, но первое путешествие было, пожалуй, самым запоминающимся. Симпатичный чистый городок. Здесь находится самый высокий горный пик – Сан-Франциско. На вершине его белый снег. Красота. Природа почти сибирская: сосны, ели, осины. Цветут одуванчики. Утром замечательно прогулялись. Дэн привел меня к роднику, который тщательно закрыт таким маленьким славным карликовым домиком сверху; крыша и стенки сделаны из камней, а под ними чистая, прозрачная вода. В который раз замечаю, как бережно относятся американцы к природе. Музей Северной Аризоны был когда-то основан Мэри Колтон Рассел - художницей, и ее мужем. Я узнала и о печальном конце ее жизни: в старости она сошла с ума, но жила долго. Каждый день она подходила к музею, смотрела на него и молчала. Потом уходила домой. Это продолжалось несколько лет. Их прекрасный дом цел и тщательно охраняется, я не знаю, живет ли там кто-нибудь теперь.

Для Дэна музей Северной Аризоны – его второй дом. Здесь он начинал работать давным-давно вместе с Джессикой, а потом, уже обосновавшись в Фениксе, они не раз возвращались сюда работать. Показывал мне разные места и тропинки, памятные для него, связанные с давно ушедшим временем его юности. От дома, где они жили с Джессикой, ничего не осталось, но на земле есть следы от столбов, и Дэн показывал мне: вот здесь была кухня, здесь ванная комната. Сохранилась кормушка для птиц; он повесил ее для своей молодой жены, чтобы Джессика за утренним завтраком могла смотреть на птиц из окна кухни. К дереву привязана на веревке большая кость, это Дэн сделал для себя, чтобы наблюдать, как животные будут ее грызть. Дух исследователя. Но кость, видимо, не пришлась по вкусу птицам.

Опять говорили о планах на будущее, для Даниеля важно все просчитывать, все планировать. Я отвечала довольно вяло. Не могу сказать, конечно, что я совсем не думаю о будущем, и совсем не имею планов относительно этого периода жизни, может быть, не очень веселого, но и не очень мрачного. Это все же еще не старость.

– Жить, просто жить, – говорю я Даниэлю. – Заботиться о близких. Поработать еще немного. Мир посмотреть, если получится.

– Неплохо,– говорит Дэн, – но крайне неопределенно. А вот у меня, по крайней мере, пять вариантов, совершенно ясных, дальнейшего проживания. И первый: умереть немедленно! Завтра же!

– Но почему? – вздрагиваю я от такого резкого заявления.

– Потому что у меня так много потерь, так много тягот и забот. Я чувствую порою ужасную невыносимую усталость. Знаешь, после смерти Джессики я долго держал ружье рядом со своей постелью. Порою было искушение покончить со всем, что на меня навалилось. Я спрятал ружье незадолго до твоего приезда.

– Но ты не волнуйся, – продолжает он. – Я же сказал, что у меня несколько вариантов. И последний – это как раз жить и жить! И один из них – это наша жизнь вместе, интересная, необычная. Долгая ли, короткая, это как повезет. Путь друг к другу через мостики, перекинутые между нашими двумя культурами, узнавание друг друга. Путешествия, совместная работа. И я верю, что со временем ты меня полюбишь больше. Как ты думаешь? Сбудется?..

В этих флагстаффских лесах, так похожих на мои сибирские, я вспоминаю свои давние мечты о деревянном доме среди деревьев. Большом дачном доме, куда часто бы приезжали мои друзья. Сколько я думала об этом доме, сколько представляла его себе, но так и не решилась… Еще была мысль более радикальная: уехать в деревню, купить свой дом с палисадником, с подсолнухами под окном. А зимою разгребать снег, который заваливал бы за ночь старое крыльцо мягким белым пухом… Помню, мы говорили об этом с сестрой, и она сказала: “Знаешь, у меня тоже бывает желание: надеть платок на голову, длинную цветную юбку, и пойти по воду с коромыслом на плече и ведрами вот такой простой бабой”. Все-таки живет в нас какой-то деревенский дух, дух нашего детства…

А Дэн сегодня сказал, что не хотел бы жить в лесу. Там нет пространства. Нет перспективы, возможности смотреть вдаль. Ему трудно было бы выносить эту тесноту. “Слишком много духов в лесу”. Еще он боится неведомых зверей, которым так легко спрятаться в лесу за кустами и деревьями. Интересно, что во сне его часто преследует какой-то непонятный дикий зверь, и он просыпается с криком.

Мне не снятся такие сны.

Никогда.

Утро в горах – это сказка. Чудесная прогулка. Столько милых сердцу картинок: лесные тропинки, которые я всегда любила; они извилистые, идешь и не знаешь, что там за поворотом. А у нашего дома, небольшого, кухня и комната (это музей обеспечил Дэна жилищем на месяц его работы здесь), у каменной стены растут одуванчики и высокая ель. Сколько разных домов, сколько разных жилищ было в моей жизни. В разных странах. Где-то я жила подолгу, где-то не задерживалась. Впрочем, я могу найти утешение в философии тибетских монахов, согласно которой вся жизнь – это только перемены, и смерть – это тоже перемена. Самое страшное – это стабильность, это стояние на одном месте, отсутствие движения. Черт возьми, отчего же мне так часто хочется посидеть задумчиво на одной кочке!

Пока ясно одно: прежней жизни нет. Нет дома, в котором прожила много лет, нет семьи, нет работы, нет тех людей, которые были в той жизни. Боль прошла, а в сердце еще столько золы… С годами приходишь к простым, даже, наверное, тривиальным мыслям о жизни, о любви, о своем месте под солнцем. Кто мы? Зачем мы? Каждый, наверно, задумывался над этим. Счастливы люди, достигшие внутренней свободы, люди, которые не боятся жить. Я не могу сказать этого о себе, и сегодня еще чувствую себя порою маленькой испуганной девочкой. Хотя какой-то степени внутренней свободы я достигла. Достигла внутренней независимости, способности “свое суждение иметь”. Есть внутренний баланс, который мог бы стать критерием гармоничности, хотя все же не отношу себя к людям гармоничным. И почти не знаю таковых. Но знаю многих на пути к гармонии. В сущности, все безумно просто: живи. Не терзайся. Принимай мир и людей, какие они есть. Мир несовершенен, люди тоже, но, может, такой и была задумка Бога. Не суди, в смысле не осуждай. Не вреди, а если можешь, помоги. И добро (как и зло) какими-то не прямыми путями вернется к тебе. Не подражай другим. Раскрой свою собственную индивидуальность, ведь каждый из нас получил при рождении свои таланты. Не предавайся порокам: жадности, ревности, суетности, пьянства, обжорства, лжи, высокомерия. Зло всегда живет на свете. Невозможно представить мир без зла. Оно может разрастаться и захватывать все большое и большее пространство, а может сужаться и даже исчезать в какой-то точке. Трудно бороться со злом, но главное – не приносить его в мир самому, не делать зла. Говорят, что кармические болезни составляют процентов пятнадцать от всех других. Это что-то вроде воспитания, это уроки, когда человек активно не принимает чего-то, что происходит в его жизни, не прощает, гневается, носит в себе обиды. Нужно пересмотреть свою жизнь, изменить взгляды, понять “урок”.

Глава 4

Между тем удается руке

Детским жестом придвинуть тетрадку,

И в любви, в беспокойстве, в тоске

Все, что есть, изложить по порядку.

Б. Ахмадулина

Выехали в Неваду (город Карсон) утром в субботу. Была почему-то вялой и сонной; всю дорогу, в основном, спала и читала. Часов в 5-6 вечера были в Лас-Вегасе, городе знаменитом своими казино. Весь город – как огромный цирк, сногсшибательные рестораны и отели, что-то в нем ненастоящее, бутафорское, пряничное. “Бутафорское” – это определение Дэна. В городе прокручиваются миллионы долларов ежедневно, может быть и ежечасно. Первый раз в жизни я попробовала эту штуку – гэмблинг. Дэн разменял по 20 долларов для себя и для меня, я выиграла 19, а он – один. Перед игрой позавтракали в ресторане, где был просто сказочный шведский стол. Какое изобилие еды! Я ела креветки в соусе, омлет, желе, клубнику с взбитыми сливками, фрукты с кокосовым кремом и еще какую-то вафлю, правда она оказалось совершенно обычной. Ладно уж, Дашка, вкуси роскошной жизни, авось, не лопнешь, сказала я себе. Давай еще и кофе, и апельсиновый сок. Дэн ел ветчину, еще какое-то мясо и бэйглы (это такие американские бублики).

Затем двинулись к городу Карсону, где Дэн должен был провести очередное исследование древних зубов. Приехали довольно поздно, разместились в мотеле, комната простая, но все, что необходимо есть: удобные кровати, тумбочки с ночными лампами, телевизор, стол, хорошая ванная комната. Этим же вечером был довольно неприятный разговор: Дэн, выпив несколько бокалов вина, критиковал меня за мое поведение в пути: я была безразлична, я не проявила ни к чему интереса, не выразила никакой благодарности, я ни о чем его не спросила в пути, а было так много интересного!

Увы, он во многом прав, хотя меня задевает резкий агрессивный тон. Я прощаю ему этот тон только потому, что знаю, как он несчастен в глубине души: мир, его мир, где ему так хорошо жилось, где его любили и понимали, разрушен дотла, любимая жена мертва, средняя дочка с маленьким ребенком неизвестно где. И постоянный страх перед будущим, страх ослепнуть (зрение его резко ухудшилось после всех его семейных трагедий), какие-то финансовые проблемы, в которых я мало что понимаю. Знаю только, что ранчо, на котором теперь живет семья старшей дочери, убыточно, и ему постоянно приходится вкладывать в него немаленькие деньги…

Да, критика во многом справедлива. У меня и вправду мало и энтузиазма по поводу моей нынешней жизни, и дипломатичности, поскольку я часто не могу скрыть свою холодность, а порою и разочарование. И еще Дэн прав в том, что я мало о нем забочусь. Практически я не научилась еще этому. Сознательно или несознательно он ждет от меня той же любви и радости, которую приносила в его жизнь Джессика. Да, у нее была абсолютно жертвенная натура. Она умела “раствориться” в человеке, которого любила. Жила его делами и интересами. Муж, дети, внуки. На всех хватало ее щедрого сердца. Но ведь он должен понимать, что я другая! И больше всего в семейной жизни меня как раз отпугивает идея “симбиоза”. Когда-то Дэн сказал: мы с Джесси были одно целое. Впрочем, не так уж мало я делаю для него! Поддерживаю, как могу, и сам он говорит порой, что я тащу его из черного болота. Просто я замкнута. Я сама по себе. “Я своя одиночка, своя лучшая строчка”. Просто глупо ждать от меня другого стиля, другого поведения. А что у меня русский менталитет, так чего же вы ждали, сударь? Когда-то мне понравилась такая шутка. Отец говорит своей маленькой дочери, что коза вышла замуж за козла, и теперь муж у нее, представляешь! - ха-ха-ха! муж у нее козел! Дочка долго и с удивлением смотрит на отца. А ты думал, кто же он будет?

Следующий день прошел довольно спокойно: была длинная дорога до Карсона, это главный город Невады. Теперь я старалась быть внимательнее, смотрела на дорогу и о чем-то спрашивала Дэна, тщательно отыскивая крупицы энтузиазма в своей душе. Дорога не такая уж живописная, это, в основном пустыня; горы выглядят холодными (на некоторых лежит снег), голыми, и растительность вокруг скудная – низкорослый кустарник – шалфей, редкие кактусы. Воды почти никакой. Правда, проезжали мимо большого озера, тоже пустынного, ни людей вокруг него, ни животных. Город Карсон чист и опрятен, как все американские города, которые я видела. И мотель скромен, нет даже стола, за которым можно было бы писать. Зато две большущих кровати. Хорошо, что есть нагреватель: здесь, в Неваде, очень прохладно.

Сегодня был первый рабочий день. Музей (не главное здание, но его хранилище) расположен в пригороде: здесь на полках лежат черепа и зубы, приготовленные для Дэна, штук так пятьдесят. Работа рассчитана на неделю. Я сегодня немного помогала: вписывала данные о черепах в определенные формы. Они не выглядят устрашающе, ведь им по нескольку веков, и эта огромная временная дистанция превратила их просто в образцы для исследования, впрочем, это может быть и дело воображения. Есть детские.

Поужинали в ресторане казино (он тут рядом с мотелем). Опять шведский стол, не такой роскошный как в Лас-Вегасе, но еды много всякой и вкусной. Потом снова играли. Невада – один из немногих штатов, где разрешается держать казино. А на самом деле существуют очень жесткие ограничения, и, насколько я знаю, – эту привилегию сохранили только индейские племена, и обычно заведения этого рода открываются и работают на землях, которые им принадлежат. Для индейцев это хороший источник доходов. Одновременно и развращающий, надо отметить. В огромном зале много всяких автоматов, здесь же и покер, и игра за столом с портье. Короче, десятки возможностей попытать счастья. Любителей предостаточно – полный зал народу. Я игрок совершенно не азартный, но счастья попытала, и выиграла пять долларов.

Маловато для счастья!

На следующий день Дэн уехал работать, а я провела день одна, и очень неплохо. Гуляла, смотрела на город, часа два провела в музее. Когда покупала входной билет, кассир, поглядев на мои монеты, сказал: ”А, знаю я, откуда пришли к вам эти деньги”.

Первое впечатление от города подтвердилось: он симпатичный, чистый, расположен в котловине между невысокими горами. Улицы прямые, дома есть прехорошенькие. На центральной площади, среди деревьев, стоит позеленевший бронзовый памятник Киту Карсону – первопроходцу, прошедшему через горы Сьерра-Невада с экспедицией в 1842 году. Посидела в двух кафешках, выпила кофе, съела мороженое. Вечером снова были в том же ресторане и казино. На сей раз я играла с большим увлечением и выиграла побольше. Вот так похожу еще недельку и…

Дэн меня подробно расспрашивал о музее, как ученицу, что я там видела, что мне запомнилось. Забавно, что он всячески поощряет мои познавательные склонности, которые у меня ну ооочень слабо выражены! Дэн по своей натуре – учитель и исследователь, он всегда склонен спрашивать. И отвечать тоже любит. А я больше слушатель. Собеседников своих я обычно не засыпаю вопросами. Тут у нас недавно был опять малоприятный разговор вот по поводу этого моего нелюбопытства. Работая в музее, мы пошли во двор, чтобы там перекусить. Там, в задней части двора, лежали и стояли всякие кошмарные железные штуки (тоже музейные экспонаты) – допотопные машины, трактор, целый вагон или паровоз. К тому же погода была холодная. Мы устроились около трактора, нашли какое-то местечко, чтобы разложить еду. Молча ее проглотили и вернулись к работе. На следующий день мы опять обедали там же, было немного теплее. Я сказала Дэну, что совершенно равнодушна ко всякой механике, и что эти железки меня ничуть не волнуют. Видимо, я и раньше высказывалась в таком же духе, потому что Дэн вдруг вспылил, и снова стал упрекать меня в равнодушии, отсутствии интереса к тому, что меня окружает.

– Это неправда, Дэн, – говорю я. – Много интересного вокруг. Есть множество вещей, которые меня волнуют. Но не может же все быть интересно!

– Нет, все интересно, все! – твердит Дэн. – Открой глаза! Посмотри кругом! Вот если бы это была Джессика, она бы меня спросила: Дэни, – (и голос его дрожит, и прерывается), – я не понимаю, почему в этой машине вот эта часть расположена вот так, а эта так? Какой в этом смысл? А я бы ей ответил… – И голос его опять прерывается.

Я понимаю, что Дэн скучает по этим милым качествам своего лучшего друга, по ее улыбчивости, живости, любознательности. И не находит их во мне. Он не находит во мне достаточного интереса к своей собственной персоне. А, как и большинству мужчин, ему так хочется быть интересным для кого-либо!

– Наши качества не случайны, Дария,– говорит он мне.– Энтузиазм – он заразителен! Если ты ищешь здесь безопасности, надежности,– этого ты здесь не найдешь. Если же ты хочешь двигаться вперед, узнавать мир, работать, – оставайся со мной. Я не собираюсь сидеть в своем доме и тихо ожидать смерти. Я собираюсь жить! Сегодня. Только сегодня. Я не знаю, придет ли завтра. Жить и чувствовать каждую минуту.

Ну, в конце концов, еще и года не прошло, как я здесь живу! Я в чужой стране, говорю на чужом языке, я среди чужих людей с другим менталитетом! Должен же он понимать, какое это сложное время для меня, и не торопить: мне не семнадцать лет, и мне необходимо время, может быть и долгое, чтобы американизироваться.

Он часто спрашивает меня: Почему ты грустна? Почему ты несчастлива? Что тебя гнетет? – Я не люблю этих вопросов. Что за странная потребность докапываться до самых глухих уголков моей души, до той “ужасной и скрытой боли”, до той тайны, которую, как кажется ему, я прячу. И сколько бы я ни уверяла его, что это не боль, а мое привычное состояние: задумчивость, тихость, погруженность в свои мысли, – он смотрит на меня недоверчиво. Да не могу же я быть счастливой и безмятежной каждый момент моей жизни здесь! Ужас какой! – Моя тайна, Дэн, говорю я,– это только то, что я- русская. Это только то, что мы разные. Хотя есть у нас, несомненно, точки пересечения, есть ценности, которые дороги и тебе и мне. – Почему тебе нужно знать все обо мне? Так не бывает! Я вот, например, совершенно не стремлюсь заглядывать глубоко в твою душу. Вот и ты принимай меня такую, неразгаданную. Ты знаешь значение моего имени? – Это дар! Вот свалился тебе на голову дар откуда-то свыше. Кстати, наши имена созвучны, ты замечал это? Что ж ты все изучаешь дар своим проницательным взглядом? Ты просто радуйся!

– Я радуюсь, – отвечает мне Дэн совершенно серьезно.

Неделя подходит к концу. Утром ели блинчики с кленовым сиропом и фрукты. Довольно вкусно. Теперь сижу в музейном помещении и собираю для Дэна информацию о стоянках, материалы которых он обработал. То есть все эти черепа и зубы. Скучная работа, но надо как-то ему помогать. Надо бы написать письма моим дочкам, моим большим красивым детям, о которых много думаю. Больше беспокоюсь о Настене, мы еще никогда не расставались так надолго. Этой весной она заканчивает университет. Как там ее дипломная работа? Как она ее защитит? Настену часто удручает мое беспокойство о ней, мое “квохтанье”. Она совершенно не выносит упоминания о теплом шарфе, которым непременно должна закутывать горло в холодные осенние дни, – напоминание часто звучащее из моих уст. И всяких других бытовых разговоров – о том, что нужно есть побольше овощей и фруктов, что нельзя засиживаться допоздна за компьютером, что неплохо бы позвонить родной тетке, спросить как ее здоровье и прочее, прочее. Я сознаю, что и в самом деле много хлопочу и порою навязываю ей свои мнения по поводу того или другого, чем ставлю ее в положение маленькой девочки, а это задевает ее самолюбие. Однажды, рассердившись на меня за какое-то – не помню – вмешательство в ее дела, она мне сказала: “Знаешь, когда дети вырастают, самое лучшее, что могут сделать родители, – это стать их друзьями”. Я не раз размышляла над этими словами. Думаю, отчасти это справедливо. Но только отчасти. И дело не только в возрасте. Хотя разность поколений существенно влияет на то, как строятся отношения. И потом, эта связь – дети-родители – такая глубинная, такая неизбывная, такая особенная. До глубокой старости остается желание опекать, помогать, утешать. Мы, родители, создаем вот этого человека, и это часть твоей жизни уже навсегда. Беспокойство за ребенка, страх за него поселяется в каждой родительской клеточке. Но страх – это поражение. И мы не в силах контролировать судьбу своего ребенка. Каждый день он выходит за порог своего дома в мир, где так много и искушений, и опасностей. Это самая темная и пугающая реальность нашего родительского бытия. Что можем мы сделать? Как можно теснее прикасаться к их миру. Знать, что с ними происходит. Говорить с ними обо всем. Что за люди их окружают? Кто их друзья? Наверно, не на каждого друга можно положиться. А на родителей – всегда. В любую минуту.

Глава 5

Звучит, не умолкая, память – дождь…

Давид Самойлов

Настроение после ссоры с Даниэлем на полном нуле. Я вернулась сегодня к мыслям, которые уже довольно давно меня одолевают, и даже название придумано для них: “Теория выдавливания”. Научно так звучит, значительно. Вот была у меня моя жизненная ниша. Удобная, привычная, освоенная давным-давно. Наверно, мне там было хорошо. В ней, этой нише, вместились семья, работа, друзья и множество других людей. Там были и путешествия по миру, которые каждый раз открывали что-то новое, была и любовь во всей ее многоликости: спокойная привязанность к мужу, полное доверие к нему и увлечения другими людьми, и дружеские и романтические. И работа была любима: летние экспедиции с археологами, раскопки, погружение в древние неведомые миры, где можно сколько угодно фантазировать: как это было… что это были за люди… Я часто думала об этом, осторожно стирая кисточкой пыль с обломков какого-нибудь керамического сосуда, стараясь угадать его форму, увидеть мысленно руку, которая наносила на него вот этот гребенчатый рисунок… Я думала о древних людях, глядя на рисунки на камнях, на силуэты, выбитые на скальных поверхностях… Какие порою были замечательные изображения… Сколько грации в “летящих” оленях… Сколько загадочности в странных фигурах, то ли людей, то ли духов… И какая красота вокруг, сегодняшняя, чтобы нас ни окружало – лес ли, горы, степь или берег реки. Я объездила почти всю Сибирь. Алтай, Ангара, Обь, Байкал, Енисей, Хакасия. Как живительны такие путешествия для души и сердца! Больше всего, наверное, заворожил Алтай. Есть в нем необыкновенная притягательность, грандиозность природы, просторность долин, стремительность горных речек, вскипающих белоснежной пеной. И мне запомнилась смешная и трогательная картинка: мы проезжаем на мощной грузовой машине через горные неровные дороги, и видим, как там, выше, на лугу пасется стадо коров. Трава такая высокая, что им не приходится нагибаться, и они бредут, срывая на ходу все, что у них оказывается на уровне морды. Вот пятнистая коровушка с тучными боками оглянулась на проезжающую машину, смотрит на нас задумчиво, не переставая медленно и сладострастно жевать; из пасти ее торчит огромный веник-букет: там и ромашки, и чертополох, и медуницы, и еще какие-то травы.

Ах, коровушка! Ты и не знаешь, как ты хороша.

А главное – росли дети. И появлялись внуки, и уходили годы, но не чувствовала я, как ускользает время, как все мы меняемся, поскольку ниша моя все еще была мне мила. И вот в один прекрасный день, или в один не прекрасный день моей жизни, меня выдавливают из моей ниши. Кто? Я не знаю. Это какие-то силы, совершенно безотносительные к моим личным делам и проблемам, какие-то течения внешнего мира, равнодушные к моему слабому сопротивлению, к моим вскрикам и бормотаниям. Ниша просто исчезла. И я повисаю в воздухе, в свободном полете. Это резкая перемена, это жесткая встряска, из-под ног моих уходит почва. Я никому не принадлежу больше, я оторвалась от этого места и не нашла другого. Я даже немного торжествую – это все-таки полет! Я свободна. Но радость уступает место растерянности, недоумению. Как же я теперь? Куда я? С кем я? Моя ниша, которая еще хранит очертания моего тела, уже занята кем-то другим. Старый дом остался миражом прошлого, там поселились другие жильцы, и хотя в нем еще не стерто мое дыхание, голоса новых обитателей звучат все громче и увереннее, они не помнят меня, да и мне они не нужны.

И теперь вот этот дом. Дом в пустыне, в чужой стране. Он, как и прежний, тоже имеет свою историю, свою драму. В нем еще живет дух другой женщины, ее следы остались на всех вещах, на каждой половице, дом помнит ее заботу о нем, ее тепло, ее шаги, ее веселую улыбку, с которой она просыпалась и встречала утро. Дом помнит смех, крики и проказы детей, которые здесь выросли и ушли в свой мир. Наверно, поэтому здесь так много звуков, которые раздаются по ночам. Шорохи, поскрипывание, завывание. Впрочем, как раз в духов я не верю. Это хозяин дома все твердит о духах. А мы были дружны с этой женщиной и симпатичны друг другу. Нет, дом мне не враждебен, но это не мой дом, не мое гнездо, и я понимаю, что никогда не пущу здесь своих корней. Где же я найду свое место в мире? Да и найду ли я новую нишу, где будет мне легко, свободно, хорошо? И не поздно ли мне ее искать? Выбор сделан, пытаюсь убедить я себя порой. Поработай над собой, Дашка. Поработай над всем этим душевным хламом, которого ты столько накопила. Куда ты его тащишь? Зачем он тебе? Выброси все, что тебе не нужно. Оставь самое милое, ценное, дорогое. Оставь все то, что вызывает улыбку на твоем лице, что дорого твоему сердцу, и долой все остальное! Что-то такое говорю я себе, и в то же время понимаю: память, эти соты, эти ячейки, в которых столько всего упрятано, в которых хранятся тысячи образов, теней, картин, полузабытых, полустертых разговоров, вряд ли подвластна память моим волевым усилиям – разобрать, рассортировать, выбросить. Ну, разве отчасти. Я знаю, зачем я помню первые слова моих детей, признания в любви, лица моих дорогих друзей, голубое мартовское небо и снег, поскрипывающий под лыжами. Я знаю, почему я помню водопады в местечке Иквасу в Бразилии и тополя на улице, где я жила в далеком детстве. Знаю, почему я помню лицо отца, уже мертвое, неподвижное, обросшее короткой бородкой (а живой он никогда ее не отращивал), и совершенно спокойное. И лицо мамы – уже в последние дни их жизни. Но почему я помню столько событий, которые давно прошли стороной, а иные и не имели ко мне отношения? Почему я помню стольких людей, которых давно нет в моей жизни, иные из которых, случалось, причиняли мне боль, обижали меня, или просто проходили мимо? Чьи-то ранящие слова? Чьи-то насмешливые взгляды? Зачем так много ненужного осело в ячейках памяти? То, с чем я давно простилась, давно отмела, отбросила, как змейка отбрасывает свою старую кожу? Зачем так отчетливо я помню лицо женщины – плосковатое, невыразительное, с бледными веснушками, с тонкими губами? Какое-то время я была привязана к ней как к младшей сестре, и она за годы нашей дружбы как бы просочилась в щели нашего дома, осела там, навязала свое присутствие, свое щебетание, про нее не скажешь – “увела”, поскольку на роковую женщину она никак не тянет. Но, видимо, была в ней эротическая привлекательность, – то, к чему мой тогдашний муж никогда не был равнодушен. Мне давно нет дела ни до нее, ни до него, но одна из ячеек моей памяти в редкие моменты с готовностью предлагает мне какие-то ее жесты: вот она встряхивает своими рыжеватыми красивыми волосами, вот улыбается и влажно блестит ее мелкий золотой зубик. Как же почистить эти ячейки, как оставить только те, что наполнены сладким медом дорогих воспоминаний? А вдруг уйдет и все остальное? Пусть уж лучше останется в ней и полынная память о тех, кого я любила, об ушедших далеко-далеко. Да и буду ли я такая, как есть, если сотрется все печальное и горькое?

Дэн часто упрекает меня за то, что я живу в прошлом. Он совершенно не прав, и я знаю, что за этими упреками стоит ревность. Ведь там, в прошлом, – мои мужчины, которых я, возможно, любила. И даже больше чем его, Дэна! Мысль эта ему, собственнику, просто непереносима. Я много раз пыталась ему говорить, что прошлое – потому и прошлое, что оно прошло. Оно – былое. Его нет. Хотим мы или нет, мы живем в настоящем. Ну конечно, если постоянно сожалеть о прошлом, жить с чувством вины, страстно желать вернуть утраченное,– это, действительно, застрять одной ногой в былом. Но это не обо мне. Но думать о прошлом, вспоминать события, людей, себя в тех ушедших временах, – разве это не нормальное, и даже не просто необходимое состояние? Дверь в прошлое – это странная дверь. Она распахивается, когда мы хотим туда заглянуть, и люди, и события проходят там чередой, но только в одном направлении. Никто никогда не возвращается, чтобы снова переступить порог этой двери. Но мы можем смотреть на картинки прошлого и видеть зеленый свет, колеблющийся в водорослях вечной реки…

Домой возвращаемся через Калифорнию. Начиная с северной ее части, Калифорния – это Ах! и Ах! Открывающаяся панорама захватывает дыхание: горы, долины, леса, снова горы. Здесь начало весны: цветут деревья: вишня, яблоня. На склонах гор, на обочинах дорог совершенно очаровательные ярко-желтые маки с нежными лепестками, их невероятно много.

Мы проехали через всю Калифорнию. На севере остановились у озера Тако, оно – огромное, окруженное соснами, на берегу живописные огромные валуны. Дэн сделал кучу фотографий. Там все еще был снег, обычный, грязноватый, он лежал небольшими сугробами и кучками. А на вершинах гор – снег сверкающий, белый-белый. В центральной Калифорнии горы и долины выглядят по-другому: они покрыты соснами, кленами, дубами. Мы проехали множество маленьких очаровательных городов, где когда-то были золотые прииски, и герои любимого музыкального фильма Дэна “Покрась свой вагончик” искали свое счастье – камушки (чем больше, тем лучше!), отсвечивающие желтым дьявольским цветом. Теперь от «желтой лихорадки» не осталось и следа; это города удивительно уютные, сохранившие всякие реликвии, напоминающие о незабвенном прошлом. Руины старых шахт тщательно зачищены, застроены, укреплены. Это маленькие музеи, где всегда есть кафе, магазинчик с сувенирами. Для любого американца (я уже поняла это) – история освоения Запада, начало становления страны – святое дело! А происходило – по нашим-то меркам – не так-то и давно…

В каком-то месте среди гор сделали остановку. Маленькая полянка сбоку от дороги, усеянная маками, а в нескольких метрах от нее – обрыв, да такой, что у меня подкосились ноги, когда я глянула вниз. А вокруг кольцом – горы зеленые, веселые. Я сказала, что хочу умереть среди такой красоты. Прости, Господи, мне эти слова. Просто такой минутный душевный кризис.

Целый день глаза на мокром месте. Хотя я вовсе не плакса, чем и горжусь.

Последней остановкой по дороге домой был город Мерсед, где Дэн встретился со старым другом Джимом Мерфи (Он сам зовет себя Мерфом), которого не видел несколько лет. Джим очень неординарный человек. И внешне – фантастически длинные пушистые загнутые усы, худой, жилистый и гибкий; и в манере себя вести – он все время играет, изображает кого-то, жестикулирует. Очень мил при этом. А как талантлив! Он делает изумительные вещи из дерева (особенного, орехового) – фигурки, скульптуры. Жена его, Марго - мексиканка, полная, приятная женщина, с заразительной улыбкой. Ее английский не очень правильный, но беглый. Странная пара: эксцентричный Джим, шумный и живой, со всякими своими штучками, и спокойная, мягкая Марго – она все время на него посматривает и с восхищением и с беспокойством: как бы чего не натворил. Я поняла, что Дэн и Джим – два сапога пара. Вместе они в самом деле способны на какие-то сомнительные подвиги; к счастью в сей раз их энергия, крепко приправленная алкогольными напитками, устремилась по довольно мирному руслу: нас всех вдруг (кроме Марго) настиг танцевальный вирус. Марк, сын Марго от первого брака, поставил никогда не кончающуюся ритмичную танцевальную музыку, и я, единственная танцующая дама, не успевала отдыхать. Вот уж наплясались! В какой-то момент нетрезвый Джим впился мне в губы таким хищным поцелуем, совершенно закрыв мой нос своими гигантскими усами, что я уже не чаяла, как мне освободиться. Хорошо, что столь же нетрезвый Дэн не обратил на это внимания.

Хозяева долго уговаривали нас остаться ночевать, гостеприимству их просто не было предела. Но, в конце концов, Марк, самый вменяемый из мужчин, загрузил нас в машину и отвез в гостиницу. Потом еще долго прощались, и усы Мерфа нещадно щекотали мое лицо и закрывали нос.

Глава 6

Ты не должна была делать так,

Как ты сделала. Ты не должна была.

С доброю улыбкою на устах

Жить ты должна была,

Долго должна была.

Борис Слуцкий

Уже давно дома. “Дома”, – говорю я по привычке, хотя знаю, не мой это дом и не будет моим никогда. А для Дэна его дом – его мир. Такое у меня чувство. Это дом Джессики и Дэна. Здесь живет ее тень, отзвук ее души. И он останется здесь, по крайней мере, до тех пор, пока жив Дэн. Интересно, что мой американец, который яростно отрицает всякую мистику, часто говорит о том, что дом его населен духами. И этот дом – для него – почти живое существо. Он с ним совершенно сроднился. Да и не удивительно: здесь прошли лучшие его годы, здесь было шумно и весело, наезжали гости, резвились дети. А сколько сил и он, и Джессика вложили в его устройство, в постоянный ремонт и уход за ним! Однажды, когда мы сидели в гостиной, он сказал, обводя глазами стены и потолок: “Знаешь, здесь нет ни одного сантиметра, к которому бы ни прикоснулись руки Джессики. Она постоянно что-то делала в доме, убирала, украшала, меняла. На мне был всякий большой ремонт – крыша, двор, веранда. Посыпать гравий на дорожки, полить деревья, подстричь ветви, посадить новые растения. А Джессика наводила порядок внутри, придумывала что-то свое. И дом отзывался. Дом ей радовался. Они были подружками. Ведь дом – это женщина, – замечает он. – И очень ревнивая! Она к тебе сейчас прислушивается, приглядывается. Дом еще не решил, как к тебе относиться. Пока пугает тебя по ночам шорохами, скрипом, стонами, призраками”.

Нет, меня не преследуют призраки, и я не слышу шорохов по ночам, но я знаю, о чем говорит Дэн. Мысли о покойной жене и средней дочери, бродяжничающей неизвестно где, никогда не оставляют его. Случается, что Дэн делает какую-нибудь работу во дворе, или в саду, и вдруг прибегает домой с побледневшим лицом. ”Она приходила ко мне, – говорит он. – Джесс там была”. Я нервно вздрагиваю, глядя на его побледневшее лицо. Сердце мое начинает учащенно биться, нет, не потому, что я ему верю, не потому, что боюсь увидеть бледную тень за окном, но он, Даниэль, заражает меня своим волнением. Я пытаюсь по-своему успокоить его, я говорю, что это происходит потому, что он ее до сих пор не отпустил.

– Знаешь, есть такое поверье – нельзя так страшно горевать о человеке: это держит его между землей и небом, куда должна отлететь душа.

– Ну, как, как отпустить? – восклицает Дэн. – Что я должен для этого сделать?!

Мне кажется, в такие минуты непоколебимый атеист Др. Дарт готов поверить во что угодно – в Бога, Дьявола, в рай на небесах, лишь бы ему стало легче.

– Разговаривай с ней спокойно, когда она приходит к тебе. Не пугайся. Спроси, чего она хочет. Скажи ей, как сильно ты ее любишь. Попроси прощения. Скажи ей, что ты всегда будешь ее помнить, беречь в памяти, но просишь теперь ее уйти, и не мучить тебя.

Но мои слова не доходят до Дэна. Он весь переполнен виной, горечью, бесконечным сожалением о том, что разрешил врачу сделать смертельный укол. Она же просила: помоги мне! Это были ее последние слова.

– Дэн, она об этом и просила. Ты же знаешь, что ничего другого не оставалось.

Я говорила ему одно и то же десятки раз. Я устала это повторять. И не знаю, как ему помочь. И, в конце концов, может быть для него утешение как раз в том, что Джессика как будто пока и не покинула дом.

Есть еще странность (да странность ли?), которая беспокоит Даниэля. Последний месяц до того, как ее увезли в больницу, она тихо лежала в своей постели, не жалуясь, стараясь не беспокоить мужа, на которого легли все тяготы. Конечно, они говорили о самом важном – о детях своих.

– Но она никогда не сказала мне ни слова о тебе. Почему, как ты думаешь?

– Да разве ей было до меня, Дэн?

– Но она знала, знала. И она думала о том, как я буду жить потом, без нее… Насколько легче было бы мне, если бы она назвала твое имя…

Несколько лет назад, когда мне и в голову не могла придти мысль о будущих поворотах судьбы, Даниэль и Джессика позвонили однажды в Новосибирск утром какого-то Нового года. У нас он уже наступил, а к ним только приближался. Голоса были веселыми и возбужденными.

– Дариа, Дариа,– кричал в трубку Даниэль. – Ты моя русская фантазия! Ты это знаешь? Нет? А Джессика знает! Вот она здесь…

А Джессика говорила в трубку, что желает мне и моей семье счастливого Нового года, и я слышала ее заразительный мелодичный и добрый смех.

Глава 7

Я мечтал, закусив удила-с,

Свесть Америку и Россию.

Авантюра не удалась.

За попытку – спасибо.

А. Вознесенский. Из монолога Резанова

Вчера были в огромной библиотеке, где на первом этаже сотни компьютеров, а наверху, во множестве больших залов, хранилища книг. Я сказала Дэну, что мне неуютно в библиотеках, такое ощущение, что стены и книги давят на меня психологически, и я такая маленькая-маленькая среди этих сотен полок с книгами.

– Наверно тебе неуютно оттого, что слишком много информации, слишком много знаний сосредоточено в таком сравнительно небольшом пространстве. И возникает несоразмерность между тем, как много знаний накоплено людьми, и тем, как мало может постичь один человек.

Дэн всегда на все отвечает серьезно и компетентно. Ну и пусть себе так думает. А я знаю, что просто не люблю множества вещей. Никаких. Не люблю ничего громоздкого, тяжелого. Не люблю много мебели в доме. Не терплю заставленности, захламленности. Я пытаюсь это объяснить Дэну, но он меня не понимает. Тогда я отшучиваюсь: только мужчин я люблю больших и тяжелых, как шкаф, вот таких, как ты. Дэн сразу смягчается. Мне бы сбросить немного, говорит он, особенно, вот в этой области, – и хлопает себя по животу.

– Нет, – протестую я. – Мне нравится твой вес. Знаешь, как русские говорят: хорошего человека должно быть много! Мне нравится греться возле тебя, когда холодно по ночам. Если сложить наши килограммы, получится идеальный вес на двоих.

Когда-нибудь я сяду и сделаю такую схему: что у нас общего с Дэном и что разного. Мне кажется, что я абсолютно нормальный человек, довольно уравновешенный, не энтузиаст, но не безразлична к миру, людям, вещам. Мне кажется, что у меня довольно легкий характер. Я терпелива. И я терпима. Считаю терпимость совершенно необходимым качеством в жизни. Люблю своих детей, своих внуков. Люблю своих друзей. Ух, какая я хорошая… до безобразия. Значит, надо разбавить эту сладкую кашу моими недостатками: я нерешительна, не всегда последовательна, мне не хватает смелости, четкости в мыслях и делах, я ленива, не очень организованна, я транжира, люблю себя побаловать – поболтаться в магазинах, посидеть в кафе, ублажая себя кофе и пирожными, провести время в разговорах с любимыми подружками. Есть во мне и доля высокомерия (или гордыни?), я всю жизнь с ним боролась, и довольно успешно, но вот капелька этого самого все еще во мне сидит. Откуда в тебе такое высокомерие? – сказала мне женщина, к которой уходил мой муж. Это был наш последний разговор. Больше мы ни сказали друг другу никогда ни одного слова. Ну, это я так… Вспомнилось…

А Дэн… Его раздирают противоречия… Он мог быть ходячей добродетелью, честен, умен, надежен, работоспособен, пунктуален, аккуратен, заботлив. На него можно положиться, он верный друг. Он не предаст. Но живут в нем и демоны, и когда они просыпаются, это совсем другой человек – жесткий, критичный, грубый. А может быть и совсем другим – потерянным, сентиментальным, слабым, ноющим. В такие минуты он всегда говорит, что я его спасаю, что я его вытаскиваю из страшной ямы, что если бы не я, он бы погиб… Дэн сам признает, что он – странный человек. Несколько раз говорил мне: я не знаю, кто я. Однажды я попросила его объяснить, что это значит. Он сказал: у меня возникает ощущение, особенно когда я среди людей, в гостях, в компании, среди коллег в университете, что я – чужой, нездешний, что я с другой планеты и не знаю, почему я здесь, и что я здесь делаю. И глаза у него бывают странные: взгляд порой такой проникающий, такой холодный, что становится не по себе. Вызвано ли это его состояние семейными трагедиями или постоянно живет в нем, кто знает?

И в то же время Дэн такой типичный, такой нормальный американец! Организованность, расчетливость, практичность, стремление экономить каждую пенни. О, экономия – это отдельная песня, эта песня столь же долгая, сколь и заунывная. Как-то я, смеясь, сказала Дэну, что и у русских, и у американцев есть почти идентичные поговорки, которые звучат примерно как: копейка рубль бережет. Конечно, я знаю, что и в моей стране немало практичных людей. Но у американцев практичность – вторая натура, почти религия. Ребенок знает, что в жизни он должен полагаться только на себя, и все что он заработает – это его будущее. Образование, дом, семья. Тратить деньги неразумно, выбрасывать на ветер, как часто делаем мы, – здесь это может вызвать только недоумение. Чрезвычайно популярны всякие сэйлы – продажа товаров по сниженным ценам, и мы с Дэном тоже тут как тут. Из газет он постоянно вырезает купоны, с которыми мы приходим в супермаркет, и выбираем те товары, на которых соответствующие ярлычки. Экономия за один раз может составить 25-30 долларов, о чем Дэн мне торжествующе сообщает. При этом он часто покупает продукты, которые нам вовсе и не нужны, только потому покупает, что сегодня они дешевле! Как-то закупил пакетов пять моркови по сниженной цене, выглядел ужасно довольным, и повторял с чувством: очень дешево! Просто копейки! Морковь хранилась в холодильнике долгое время, ну, может быть, несколько штук мы съели. Помню, как-то мы закупали продукты, и я выбрала яблочный сок натуральный. Дэн тоже забросил в тележку яблочный сок, но из концентрата, на 40 центов дешевле. Мы стояли рядом со своими тележками и выжидательно смотрели друг на друга: кто дрогнет? Дрогнула, конечно, я.

Мой американец никогда не паркуется на платных стоянках. Только там, где платить не нужно. Как-то мы поехали в кинотеатр, где шла замечательная комедия “Продюсеры”. Он хотел посмотреть ее даже больше, чем я. Но в этот же день проходил футбольный матч, и все бесплатные стоянки были заняты машинами болельщиков. Ведь тут пешком никто не ходит! Мы долго крутились в районе, более-менее близком к кинотеатру, но бесполезно. Дэн видел, что я огорчена, но благоразумие у него всегда берет верх. Зачем тратить три доллара, когда мы можем приехать завтра? Так он и сделал: мы уехали домой, а на следующий день вернулись, нашли место на бесплатной стоянке и посмотрели фильм, наконец.

Как бы ни был он расстроен или огорчен, он не забудет обойти все комнаты перед сном, проверить, не горит ли где-нибудь свет. Экономия воды, электричества – это дела первостепенной важности. Была пара случаев, когда я забывала выключить плитку, и Дэн страшно сердился: во-первых, страх пожара, во-вторых, деньги уходят.

Как-то побывав в магазине, я сказала Дэну: Знаешь, у них скидки только по вторникам, всего на 15%, да еще и удостоверение нужно показать, что ты не осел, т.е. старше пятидесяти. Я бы никогда не стала размахивать удостоверением, чтобы мне скинули три-четыре доллара за мой почтенный возраст. – А почему тебе трудно показать свой паспорт? – Да не трудно мне! Но есть что-то в этом унизительное, ах, скиньте мне, бедной пенсионерке, несколько долларов! – Подняв брови, Дэн размышляет над моими словами, а потом спокойно говорит: – Что же в этом унизительного? Ты достигла определенного возраста, и можешь сэкономить на этом некоторую сумму. Сегодня здесь, завтра там. – И он еще долго и нудно будет рассуждать о необходимости экономить каждый пенни, и о том, что мы русские, беспечны и не смотрим в будущее. – Дария, помни всегда – бесплатного ланча не бывает. – Это любимая Дэнова присказка, которую он повторяет несколько раз на дню. – Ах, ты мой романтический герой! – усмехаюсь я про себя. – Ах, ты мой рыцарь на белом коне! Ну, достал ты меня своей рассудительностью! Бывало, я видела на столе его чеки на очень крупные суммы, порядка семи и пятнадцати тысяч долларов – это были поступления от продажи скота с ранчо. Понятно, что он ничего не говорил мне об этом. А я думала: эх, да получи такие деньги кто-либо из моих друзей, моих знакомых, устроили бы пир на весь мир! У меня есть приятель Жора Кочанов, археолог, цыган с виду, абсолютно русский человек по духу. Да у него полгорода гудело бы за обильным столом. Даже Игорь, мой бывший муж, который сам себя называл умеренно скупым, да и он бы загулял! Я знаю, что мои друзья, если вдруг выпадет такой денежный куш, купят щедрые подарки и женам, и детям. И я люблю такие жесты, спонтанные, непродуманные, широкие жесты русского человека. Однова живем! Но я была бы несправедлива к Дэну, если бы не отметила, что он – по крайней мере, по отношению ко мне и к детям своим, – если и не щедр, то заботлив. Я понимаю, он не скуп, а бережлив. И ничего плохого в этом нет. В моменты кризисные он может предложить финансовую помощь. Случалось, он покупал мне дорогие вещи. И потом, несколько раз он брал меня с собою в далекие путешествия, даже если я и не возражала остаться дома. И когда мы с его любимой дочерью Кэрри отправляемся за покупками или просто погулять, он достаточно щедро дает нам денежек, чтобы мы немного покутили в каком-нибудь ресторанчике.

– Не забудьте принести сдачу!– говорит он при этом, и мы смеемся, а он громче нас, это старая шутка, и каждый знает, что сдачи не будет. И еще справедливости ради, скажу, что экономит он больше всего на себе самом. На одежде. На еде. Иногда он перехватывает меня со старыми сосисками или остатками супа на пути к зайцам или нелюбимому им коту, который часто охотится у него на птичек в задней части двора, и говорит: оставь! я это съем.

И съедает!

Еще, как практически все американцы, Дэн тратит часть денег на благотворительность. И здесь он тоже выбирает самый разумный путь, – пользуется услугами банка, который пару раз в году проводит компанию “Поделимся”, и, что самое привлекательное, – на каждый пожертвованный доллар добавляет собственный доллар, и таким образом присланная сумма, которая идет на доброе дело, удваивается. Я понимаю, для Дэна важно знать, что деньги тратятся разумно, на нужные дела, на то, что необходимо. И в таких ситуациях он их не жалеет. Но тратить деньги попусту…

И, конечно, еще определенно американское качество, – организованность, умение работать четко по плану, направлять свою энергию на те дела, которые для него важны, не разбрасываться на то и это. Однажды мы говорили о наших соседях, и Дэн заметил, что это у него, у соседа, вторая семья. – А что случилось с первой женой? – спросила я? – Она умерла? – Нет, она была очень хорошей женщиной, но чрезвычайно неорганизованной. Начинала то одно дело, то другое, и никогда не могла закончить. Поэтому Линн решил с ней расстаться.- Эта маленькая история вызвала у меня приступ смеха. Вот так повод для развода! Я тут же пошутила: не пора ли и тебе подать на развод со мной вот по этой же причине? Шутка успеха не имела.

Каждое утро Даниэль начинает с нескольких строчек в своем дневнике: когда взошло солнце, какая сегодня температура в 6.30 утра, что он будет есть на завтрак. Он не забудет распланировать весь день. Он не забудет закончить один проект и начать другой. Даниэль вообще человек-проект. Они у него самые разные: большие и маленькие. Какой-то он может сделать за пятнадцать минут (скажем, сменить в кухне крючок для полотенца), а какой-то за пару дней или даже за целый год. Так, совершенно замечательные полки для книг, из хорошего дерева, которое он долго и любовно выбирал в хозяйственном магазине, и которые в результате заняли целую стенку в гостиной, Дэн делал месяца три. Пару лет назад, когда меня здесь не было, Дэн осуществил очень сложный проект – капитальный ремонт дома. Правда, такое не под силу ему одному, и он нанимал бригаду работников, которые меняли какую-то несущую стену, лестницу, ведущую на второй этаж, в общем, делали серьезную работу. Но Дэн сам перестелил крышу, а работа эта адская! Ему пришлось снять весь верхний слой, и он это делал день за днем, поднимая столетнюю пыль. Так и вижу его багровую спину под палящим солнцем. На мои вопросы, почему он делает такую тяжелую и грязную работу, Дэн отвечает: зачем я буду платить за то, что могу сделать сам? Я сэкономил тысячу долларов!

– Но ты же отрываешь себя от научной работы, – привожу я не очень убедительный аргумент, и он отвечает вполне здравомысляще: – Нужно что-то делать и руками. Физическая нагрузка мне только на пользу.

Иногда Дэн создает какие-то декоративные вещи. Это тоже получается у него совсем неплохо. Вот и сейчас на очереди задумка: он строит во дворе что-то вроде низкого заборчика из рядом стоящих деревянных скамеек; их будет штук десять, по крайней мере. В очень сухой, очень твердой почве каждый день он вырывает лопатой одно-два углубления для бревен-подпорок. Пыль стоит столбом. Одна скамейка уже готова, на ней Дэн поставил керамические горшки, пока пустые, потом в них будут посажены цветы. Рядом с горшками он собирается разместить интересные камни, какие-нибудь фигурки, черепушки, которые уже не хочется держать дома. А я уже купила для него и поставила на скамеечку смешную керамическую фигурку страшненького мужичка, на груди которого написано: мы, грязнули, тоже нуждаемся в любви!

Я уж не говорю о научных проектах. Их одновременно может существовать до десяти-пятнадцати. Рецензия на книгу, которую попросили сделать к такому-то числу, это - работа на день. Встреча с аспиранткой и обсуждение ее темы, на два-три часа. А вот наш большой проект: книга о древних костях животных на доисторических стоянках Сибири. Он длится уже десять лет, и кто его знает, когда закончится. Пожалуй, из всех качеств Дэна я больше всего люблю конструктивность. Для любой проблемы он ищет решение. И надо сказать, чаще всего находит. И он всегда доводит дело до конца, уж если за него берется. Когда-то он мне сказал, что главная черта его характера – это компульсивность. Я знала, что такое импульсивность (сама грешна), а вот такое странное слово… Я долго искала в словарях, и так и не нашла точного значения, а то, что нашла, звучало мрачновато: принудительность. Поразмыслив, я придумала свое определение – заорганизованность, запрограммированность, дисциплинированность сверх меры. Самые хорошие качества иногда перерождаются в их противоположности. Задумал что-то человек и несется вперед по кочкам зеленым танком, даже если уже и цель исчезла, и кто-то даже попал под гусеницы танка. Дэн имеет достаточно четкий образ самого себя. На первом месте вот эта компульсивность (я думаю, в его понимании – это целеустремленность), затем предусмотрительность, ответственность, честность, упорство, работоспособность.

И это все так!

А верность его семье, женщине безгранична.

Я знаю, как он неравнодушен к женской красоте, и он сам не боится сознаться, что его часто обуревали – особенно молодого – эротические фантазии, но никогда он не изменял своей Джессике, и однажды мне сказал: я знаю, что она была верна мне, и доверяла мне, разве же я мог обмануть ее доверие?

Еще меня привлекает парадоксальность его суждений, его собственный взгляд на вещи, его умение увидеть суть вещей, его юмор, который всегда на грани сарказма. Но я вижу и другие черты Дэна, гораздо менее привлекательные. Знает ли он о них? Я вижу, что он раб своих привычек, и не способен отказаться от них, что все у него запланировано, просчитано, взвешено. Неожиданности и то запланированы! О таких, как Дэн, говорят – человек с тяжелым характером. При этом он может быть и мил, и приятен, и остроумен, может быть обаятельным собеседником, но все это до тех пор, пока не нарушаются его планы, привычки, пока не оспариваются его мнения, не ломается его жизненный стереотип. Он часто говорит, что он не эгоист, что всю жизнь только и делал, что заботился о других, но, по-моему, это эгоизм, да еще какой! – поскольку в устройстве чужих дел и интересов, в заботах и хлопотах о ком-либо, он, похоже, исходит только из своих собственных соображений.

Для Дэна нет второстепенных вещей. Он постоянно учит меня быть внимательной к деталям. Для него, скажем, закрывать двери, когда на дворе становится жарко, так же важно, как и работа над очередной статьей или деловая встреча.

– Дария, – кричит он сердито,– ты опять оставила дверь на веранду открытой!

– Да, я занимаюсь уборкой, – говорю я с досадой, – хожу туда-сюда с ведром, со щеткой. Разве важно, если дверь останется открытой на полчаса?

– Да, важно! Воздух очень быстро нагревается, в комнате будет жарко, и я должен буду включать вентиляторы, а это значит, что тратится лишнее электричество, за которое приходится дорого платить. Первый раз вижу взрослого человека, которому надо несколько раз повторить одно и то же!

– Остапа понесло, – говорю я на своем родном русском языке, если настроена миролюбиво. А если настроение паршивое, я говорю тихонько но с душой : да пошел ты! – вспоминая при этом кошку, которая выманила мышку тявканьем возле ее норки. “Если тявкает собака, значит, кошка ушла”, – подумала глупая мышка и вылезла на белый свет. А кошка, слопавши мышку, говорит: как хорошо знать хоть один иностранный язык!

Глава 8

Ночные измышленья, кто вы? Что вы?

Мне жалко вашей робкой наготы.

Б. Ахмадулина

Ура! Я осталась одна на целых три дня. Даниэль уехал по делам в Вашингтон, и я могу делать дома, что угодно. Могу разбрасывать вещи, оставлять грязную посуду, могу есть, что хочу и когда хочу. Хожу по комнатам непричесанная, в шортах и огромного размера футболке с Даниэлового плеча (в ней так удобно спать!) и ловлю себя на том, что даже напеваю песенки. Не могу сказать, конечно, что Даниэль имеет что-то против моего пения. Порою, он даже просит меня спеть какую-нибудь русскую песню. Но почему-то мне не поется в его присутствии! Либо от застенчивости, либо все-таки от какого-то внутреннего недоверия. В общем, хорошо мне было одной без всевидящего ока моего американского мужа. Хотя ночью, – как все же противоречивы чувства! – ощутила некоторое одиночество; не очень уютно спать одной на кровати “королевского размера” (такая классификация у них существует). То ли я уже немного привыкла к широкой и всегда теплой спине своего “короля”, то ли этот большой дом со всеми его шорохами, поскрипываниями, постукиваниями как-то давит на меня. – Давай-ка, Дашка, подумаем о чем-нибудь веселеньком, – приказала я себе. В своей памяти я храню некоторые забавные лирические истории, которые всегда вызывают у меня улыбку. Вот такая, например, случившаяся в маршрутке. Я ехала домой в свой относительно новый район, выстроенный прямо в лесу, в нескольких километрах от самого научного городка. Развернула одну из своих любимых газет – “Комок” и стала читать. Подсел какой-то мужичок, лет с виду 40-45, нормальный такой, но не совсем трезвый. Сказал, что и он эту газету читает, что там много интересного печатают и все такое. Я отвечала односложно, и он перевел разговор на дачную тему, что вот, дескать, хорошо растут помидоры, сегодня поливал их и радовался. – А как у вас на даче дела? – Я сказала, что дачи у меня нет, и тут уж разговор почти иссяк, и мужичок после некоторой паузы заговорил о свидании, я отнекивалась, и он, в конце концов, сказал так прочувственно: знаете что? А давайте все-таки встретимся завтра! Вы будете такая же красивая, а я буду совершенно трезвый!

А в Москве несколько лет назад мы с Настеной ожидали своего поезда, и к нам подсел совершенно роскошный военный дядя в каком-то приличном чине. По крайней мере, полковник. Настоящий! Он все смотрел на меня, широко улыбаясь, кивая головой, стараясь поближе придвинуться. Настя, которая сидела между нами, и которой это все надоело, спросила: вы что-то хотите сказать моей маме? Полковник закивал головой еще более энергично, и в самом деле попытался что-то сказать, но звуки, издаваемые им, были столь же эмоциональны, сколь и нечленораздельны. Мы встали, и полковник тоже встал – такой высокий и форма на нем жутко красивая! Он попытался следовать за нами, но сильно его шатало. Я могла бы насчитать много таких историй, хотя не всегда они были смешными.

Да, думала я не без самодовольства, что-то есть в тебе такое, Дашка, что делает тебя просто неотразимой в глазах загулявшего мужичка. Должна сказать, впрочем, что оба моих российских мужа были практически равнодушны к спиртному, и уж по этой части упрекнуть их совершенно не в чем. Но вот она ирония судьбы, – именно американский мой муж оказался пристрастен к крепким напиткам.

Странно, думала я, отчего мне неуютно, отчего мне не спится. Ведь я признаю одиночество, я с ним отлично сосуществую, оно мне просто необходимо. Это часы размышлений и разговоров с самой собой, как и молчаливые разговоры с людьми, многие из которых уже ушли из моей жизни, либо умерли, либо ходят по своим дорогам, и дороги эти не пересекаются с моими. Меня удивляют люди, которых пугает одиночество, которые страдают от него. Ведь оно – твое пространство, твоя маленькая свобода, где ты делаешь то, что хочешь, где ты ни от кого не зависишь, где ты не натягиваешь на лицо неловкую улыбку, когда тебе не хочется вовсе улыбаться. Это твой замок, где можно скрыться от непогоды. Ну а если оно начинает тяготить, выходи из своего замка на широкую дорогу. Там в небе летят самолеты, там чирикают птицы, где-то там живут твои друзья, к которым можно забежать, и вдруг они тебе обрадуются!

Ну, конечно, я понимаю, что далеко не всем нужно это личное пространство. Не каждый имеет способность души пребывать в одиночестве. Это звучит странно, но мне кажется, что существует такая способность. Как и способность любить, рисовать, петь. Иным она дана, иным нет. Ну и еще – разные степени одиночества. Это тоже важно. Я думаю, что первая степень – это уединение. В нем нуждается почти каждый нормальный человек. А вторая? “Наверно, с течением дней я буду еще одней…“ (Евтушенко). Может быть, эта степень – освобождение от ненужных знакомств, от неверных друзей, от фальшивых человеческих связей, которые остаются в прошлом как старый хлам? И это благо для очищения души, для приобретения внутреннего простора.

А вот третья…

Не заброшенность ли это?

Вспоминается какой-то холодный зимний день. Я заторопилась, выйдя из автобуса, и плашмя упала на заледеневшую жесткую поверхность земли, как-то неловко выставив руку – на нее и пришелся удар. Боль была резкая, сильная, и первая мысль: сломала. Я заревела в голос. Почему-то этой руке вообще не везло, ей не раз уже доставалось. С опухшими от слез глазами, пришла в дом дочери, и та сразу спросила: что случилось? – Я так упала, вновь заголосила я. Так ушибла руку!-

Дочь распахнула руки и крепко меня обняла. Столько участия было в этом движении. И стало полегче. А потом я зашла к друзьям, посидела там с часок с приутихшей болью в руке, вроде уж успокоилась, но когда подруга пошла проводить меня до дверей, я не удержалась и пожаловалась снова: как я сегодня грохнулась, боюсь, что сломала руку. И подруга распахнула руки точно таким же жестом, как это сделала дочь, и молча обняла меня, излучая тепло и сочувствие всеми клеточками своего тела. До сих пор не забылось это тепло. Может быть, потому и обошлось только сильным ушибом.

Дэн прожил более сорока лет с Джессикой, и он просто сходил с ума, когда остался один. У него нет другого жизненного опыта. С ним всегда рядом была любимая женщина. Если бы ты не приехала, говорил он не раз, я бы умер от тоски. Или застрелился. Для него одиночество – сиротство.

Одна из моих подруг говорит, что она – «стадная», что ей всегда нужно быть на людях. У нее широкий круг общения, самые разные люди, все они ей интересны. Ей не мешают ни шум, ни гам, ни присутствие чужого человека. Я думаю, что это – счастливый характер. Тут дело, видимо, не в том, что у нее нет способности к одиночеству, а в том, что есть другая способность - к растворению себя, к погружению в мир других людей.

Может, я немного бравирую? – спрашиваю я себя, – расписывая одиночество как благо? И пока есть на свете хоть одна добрая душа, которая крепко тебя обнимет, пока есть дверь, в которую ты можешь постучаться и найти там приют, одиночества нет. ”Последний троллейбус, мне дверь отвори...”

На второй день позвонила утром Кэрри и сказала, что вечером они со Стивом заберут меня, и мы вместе поужинаем в каком-нибудь ресторанчике. К вечеру я привела себя в порядок, и мы втроем отправились в таиландский ресторан, который совсем недалеко от дома Кэрри и Стива. Очень неплохо посидели мы и поболтали. Замечательная пара – Кэрри и Стив, и такая значительная разница в годах – Стив старше ее на 12 лет – не мешает им. Может быть, и наоборот? – Она мой ангел, Дария, – говорит Стив. Она – все в моей жизни. Когда я вижу эти блестящие глазищи, каждое размером в блюдце, я понимаю, что нет на свете человека счастливее меня. – Она и мой ангел, Стив, – говорю я. – Одно крылышко мое. Ну, хотя бы несколько перышек.

Кэрри смеется, но я вижу, что она растрогана: в глазах блестят слезы.

Утром зазвонил телефон, и я была так рада услышать голос своей Лизы. Она как будто почувствовала, что я одна, и можно хорошенько поболтать. Всякие милые сердцу домашние новости. Артюха будет поступать в Университет на восточный факультет, будет изучать экономику Китая. Попробует этот вариант: в этом году еще есть несколько бесплатных мест, но чтобы получить одно из них, нужно все экзамены сдать только на пятерки. Даша пока решает. Ей еще предстоит последний школьный год. Есть мысли о юридическом образовании, а может быть, иностранные языки. У мужа Андрея хлопоты с машиной, – он слегка ее помял в каком-то незначительном, к счастью, происшествии, и теперь нужно покупать для замены какие-то детали. По этой причине пришлось пропустить поездку в Находку, где живут родители Андрея. Обычно они делают это по воскресным дням, останавливаясь на пути на часик-два где-нибудь на побережье, чтобы отдохнуть и покупаться. Вместе с ними вдохновенно купается собака Сандра, для нее это просто восторг и наслажденье. Потому, завидев, что хозяева начинают уже знакомые ей дорожные сборы, Сандра не может скрыть своего собачьего нетерпения и стрелой несется к машине, едва они выходят за порог.

– Да, кстати, представляешь, эта акула съела мои кожаные перчатки – уже не первые! – и разгрызла туфлю из новой пары! – В Лизином голосе, однако, я не отмечаю никакого возмущения, сердиться на Сандру она не может.

– Ну, ты сделала ей должное внушение?– спрашиваю я.

– Так она сама отправилась в туалет и долго там отсиживалась и вздыхала.

Мы обе смеемся. Это у Сандры что-то типа самонаказания: чувствуя себя виноватой после радостного уничтожения очередной перчатки или шлепанца или яростной атаки на какую-нибудь спокойно прогуливающуюся кошку, она отправляется в туалет и высиживает там некоторое время, – видимо достаточное по ее понятиям для полного отпущения грехов.

– А ты сама-то как, доча?

– Да как обычно. Пропадаю на кафедре. У меня добавились занятия с заочниками, это на два месяца, а потом предстоит принимать у них экзамены. А еще я купила себе премиленькую польскую блузочку! Хочешь, я и тебе такую куплю? – спрашивает она. – А крем тебе нужен? Я вот купила замечательный, с имбирем. Хочешь такой же?

Забота дочери меня бесконечно трогает. С Лизой мне не всегда было легко. Ребенком она была ревнивым и требовательным: она решительно не хотела ни с кем делить свою маму. А у мамы второе замужество, и рождается ребенок, а Лизе уже 12 лет, ну и как принять все это безобразие?! И Лиза бунтовала, как могла. Но по натуре она все-таки и добра и привязчива, и со временем она стала испытывать и к чужому дяде (которого трогательно прозвала Лисом), и к маленькой сестренке вполне родственные чувства. Но когда у Лизы появилась своя семья, она, мне кажется, многое переоценила. И, слава Богу! Мы давно уже с нею дружим. Нам не мешает то, что Лиза – больше папина дочь, и мы с ней довольно разные. Как-то недавно она мне сказал: Ты знаешь, не обижайся, я очень довольна, что больше похожу на папу – во всем, а не на тебя!

Что тут обижаться? Лиза взяла лучшие свойства своего отца – энергию, деловитость, организованность, решительность, быстроту реакции. Впрочем, и взрывной характер, ревнивость, резкая смена настроений – это тоже от него! Как и восточность облика, несколько хмуроватая, и в то же время очень привлекательная. Уголки ее красивых губ всегда приподняты вверх, обещая улыбку, и как только она появляется, хмурое облачко исчезает с ее лица. По отцовской линии в ней течет наполовину кровь крымских караимов.

Глава 9

Придешь домой, шурша плащом,

Стирая капли с щек.

Таинственна ли жизнь еще?

Таинственна еще!

Январь, двуликий Янус! Никогда не любила раньше этот месяц, самый холодный, впрочем, как и декабрь, да и февраль, а этот январь – аризонский, пустынный, балует меня, странницу, теплом и солнечным светом и зеленью деревьев и кустов, хотя и чуточку пожухлых. А кое-где и цветы цветут!

Утром прохладно, иногда подмораживает (было пару раз), но днем – восхитительно! Мы обычно едим на веранде, Дэн одновременно загорает, хотя не знаю, зачем ему это – кожа у него продублена аризонской жарой, темно-коричневая. Для меня – как когда-то для Джесси – он тоже повесил кормушку для птиц рядом, на дереве меските; эта кормушка – такой хитрый мешочек, наполненный очень мелкими зернами, и сам мешочек в крохотных многочисленных дырочках; птицы подлетают и очень ловко выклевывают зернышки из него. Смотреть на них – всегда удовольствие. А на соседнем дереве висит другая кормушка, это сосуд из стекла, с довольно яркими красными полосками, в сосуде этом – густой сахарный сироп, который стекает капельками по трубочке: “десерт” только для колибри, крохотных прелестных пичужек, которые составляют часть пестрого неугомонного птичьего населения этого двора.

Подметала во дворе; мусор – это сухие листья мескита, со вчерашнего дня их тут намело целые сугробы прямо у входной двери. Теперь я знаю, какая здесь погода нехорошая: это когда дует сильный ветер и поднимаются тучи пыли. Вчера был как раз такой день. Солнце садилось в ореоле тусклого желтого марева, и закат был мутным, грязно-багровым. Пустыне нужен дождь! Вся растительность, всякая живность - зайчишки, птицы, все хотят дождя. Это я говорю в масштабах нашего большого двора, а что уж и говорить обо всем крае. Вроде бы дождь и собирается, порою набегают тучки и туманно обещают влагу, но ничего не происходит. Вот и сотри здесь “дождь со щек”!

Сегодня ровно три года, как умерла Джессика. Мы в Тусоне, в доме его родителей, теперь, впрочем, жива только мать. День смерти всегда – плохой день, и я знала заранее, что Дэн будет нервничать, будет пить, чтобы расслабиться и снять напряжение, что впрочем, мало помогает.

Утром я прогулялась по близлежащим улицам. Типичный американский рай. Дома все невысокие, больше одноэтажные, каждый двор чист, опрятен, уютен. Я стараюсь заглянуть вовнутрь по чисто русской привычке: вижу там деревья, скамеечки, кресла, беседки. Почти в каждом дворе – бассейн. Дошла до небольшого парка, постояла там у крохотной лужайки, покрытой зеленым клевером с одним-единственным цветущим одуванчиком, таким желтым, та милая картинка затронула в душе моей тот уголок, где всегда живет деревня моего детства, родительский деревянный дом, большой огород и чуть ли не столетнее дерево во дворе, которое давно бы уж надо спилить, поскольку оно закрывает окно на веранде, но жалко. В углах двора - лопухи и крапива, на веранде свалены мешки с зерном, какие-то ненужные вещи. О, как далеко двору моего детства до этой американской приглаженности! Там только пес Дружок или Джек лениво лают на изредка проезжающие за забором грузовики, или толстый и важный котяра спит на веранде на забытом зимнем полушубке, и две-три растрепанных курицы подбирают остатки рассыпанных зерен.

Неохотно возвращалась я в красивый аккуратный дом матери Дэна. Дэн мыл в гараже машину, щедро поливая ее пенящимся спреем. Я предложила свою помощь, и Дэн выдал мне сухие чистые тряпки для протирки. Потом мы посидели в саду под грейпфрутовыми деревьями, – ярко-желтые плоды еще не созрели, они кисловаты на вкус, но как хороши они – эти золотые шары, висящие на ветвях! Дэн был на удивление спокоен, впрочем, к вечеру настроение его изменилось, и не в лучшую сторону. Опять прошелся на тему безответственности русских, и долго говорил о том, что американцы совсем другие в этом отношении: они все делают то, что должны делать.

– Это трудно, это болезненно, но если ты должен – делай и все тут, хоть помри! – вновь и вновь возвращался мой муж к одной из любимых тем. Пытался кормить мать насильно – она болеет и почти ничего не берет в рот уже несколько дней. Тут же ему казалось, что эта совсем уже немощная женщина контролирует нас и вмешивается в наши дела. Принимался скандалить: – Не говори мне, что я должен делать! Я сам знаю!

Анна плакала и даже выскакивала пару раз во двор со своим “ходунком”– это такое приспособление на двух колесиках, которое ставится впереди идущего для поддержки. Но что меня бесконечно удивляет в этой славной семейке: через пять минут после взаимных оскорблений они уже мило беседуют на совершенно отвлеченные темы, повторяя ”О кэй, гуд, гуд…”, как ни в чем ни бывало. А Дэн несется в кухню варить супчик для маманьки, или же идет во двор чистить бассейн, в котором давно уже нет воды, и дно покрылось упавшими листьями и пылью.

Не устаю удивляться Даниеловым метаморфозам – из вполне деликатного и приятного человека, преображающегося в нетерпимого и категоричного деспота. Его отношение к малейшему возражению – просто болезненное. В самых безобидных замечаниях он видит попытку контроля над ним. Что это с ним такое? Иногда мне кажется, что это сильнейший комплекс обиды. Но откуда ей взяться? Вроде бы жизнь достаточно благополучная. Он сам говорил не раз: Дария, мне очень повезло в жизни. Мне всегда везло. Всю сознательную жизнь я имел возможность заниматься любимой работой. Я объездил полмира. Наверно, больше. У меня были две замечательных жены, (и вторая все еще со мной), которых я очень любил. У меня три дочери, три моих “К”. Что еще я мог бы пожелать?

Иногда я думаю, что, может быть, я слишком много размышляю над недостатками Дэна? Может быть, я слишком сосредоточена на них? Если закрыть глаза на негативные качества, из него легко сделать героя, вернее, как говорят, американцы, ролевую модель. И в той-то роли он хорош, и в этой… Но… Темная сторона наших душ человеческих гораздо интереснее, по крайней мере, для творчества. Она более интенсивна, драматична, страстна, выпукла. Вспоминаю нашу первую встречу, впрочем, это была скорее полу-встреча, потому как я его увидела и запомнила, а он меня – нет. Это было уже много лет тому назад, на большой международной конференции. Дэн выступал с докладом, тема его была интересна, и после него возникла горячая дискуссия. В то время ему было сорок с небольшим, он был в самом расцвете мужской привлекательности и, наверное, на пике научной карьеры: идеи его были свежи и прекрасно аргументированы. И способность выхватить острым взглядом что-то новое, незаштампованное, даже там, где, казалось, все уже изучено, проверено, и почти неоспоримо. Я даже помню костюм, в котором Дэн выступал. Светло-коричневый, в такую чуть заметную полоску. Мужественное лицо, острый проницательный взгляд карих глаз, вьющиеся темно-русые волосы. Он несколько раз пошутил, выступая, и в зале слышался смех. Я видела его и потом еще – всегда окруженным людьми, что-то рассказывающим, улыбающимся. Мне показалось тогда, что он просто излучал обаяние, доброжелательность, интерес и какой-то такой чисто американский “гламур”. На него хотелось смотреть, хотелось его слушать. Правда, я была слишком застенчива, чтобы подойти и познакомиться. Это случилось немного позднее, когда он года через три приехал в Институт, где я работала, вместе со своей женой. У одной из моих подруг есть смешная коротенькая формула – “берем” или не “берем” – относительно человека, который либо нравится, либо нет. Я помню, как с удовольствием, глядя на Дэна, мелькающего в зале то там, то здесь, и всегда в группе людей, я сказала себе: этого берем! И вот, поди ж ты, получилось! Правда, Дэн уже не тот…

Глава 10

Сотри случайные черты,

И ты увидишь – мир прекрасен.

А. Блок

Мы в каньоне Чако. Это необыкновенно живописное место в штате Аризона, но довольно далеко, – мы ехали туда на трейлере весь день. Стартовали рано и приехали, когда стемнело. А киношная команда приехала еще позднее. У них два огромных трейлера, один для обитания, в другом всякая аппаратура.

Утро в каньоне. Здесь все хорошо устроено, и следы древней давно ушедшей цивилизации неплохо сочетаются с парой современных зданий со всякими удобствами. Когда-то – более тысячи лет назад – здесь жили предки индейцев анасази. От их жилищ остались великолепные руины – высокие каменные стены, выложенные мелкими кирпичиками. Осталась и целая система загадочных дорог: Дэн говорит, что эти дороги служили скорее для ритуальных целей, нежели для практических. Здесь было в свое время мощное государство, распространявшее свою власть на довольно большую территорию вокруг. Два-три века процветания… и вдруг люди бросают это место и уходят неизвестно куда. Что вынудило их бежать отсюда? Существуют разные гипотезы, и каннибализм, как политика устрашения, террора, – одна из них.

Здесь есть фантастическая скала, я ее даже зарисовала: она имеет форму трапеции, похожа на многослойный торт с широкой и ровной платформой наверху. Это астрологическая обсерватория, ни больше и ни меньше. Давным-давно жившие здесь люди делали свои астрономические наблюдения. Я представила, как это было здорово, когда над скалой сияла луна, и кто-то стоял на этой плоской поверхности, прямой, высокий, волосы до плеч, и протягивал руки навстречу этой луне.

Вчера вечером побродила по скалам, а поскольку уже стемнело, то я, честно говоря, в какой-то момент запаниковала. Я стояла на какой-то вершине, и не могла найти дорожку вниз, и стала думать о том, как придется мне ночевать здесь вот, под этим каменным уступом, и слушать, как воют койоты. Я представила, как испугается Дэн и начнет меня искать и кричать: Дария! Дария! И эхо будет разносить звуки старинного русского имени над красными, обожженными солнцем скалами. Когда я все же сползла вниз (с грацией слона), то нашла его, абсолютно спокойного, кипятившего воду на походной плитке. Я стала возбужденно рассказывать, как я заблудилась, как было мне не по себе…

– Ну, добралась же, – равнодушно сказал Дэн. И я заткнулась.

Очень холодно сегодня! Я думаю, температура близка к нулю, вчера даже наметился снежок, но устыдился своей смелости и заглох. Небо обложено тучами, время от времени идет холодный дождь. “С неба сыпалась какая-то сволочь”,– это фраза Корнея Чуковского, которую любят обе мои дочки, а с ними и я.

Я пишу, а сволочь все сыпется с неба, теперь это уже тяжелые мокрые хлопья снега, он все-таки прорвался. Горы заволокло туманом, снежной дымкой. Да, с погодой не повезло, для съемок она вряд ли хороша. Утром все же поработали. Я немного постояла с киношниками, пока они снимали Дэна: бедный герой, дрожащий от холода, медленно шел вдоль каменной стены с “выраженьем на лице” и вполне покрасневшим носом. При этом он рассказывал вот об этих руинах и о событиях, которые, возможно, случились здесь одиннадцать веков назад. Проход Даниэля повторялся раза четыре. Куртку его я держала в руках, надевать ее было нельзя, потому что она шуршала!

А вчера к вечеру выглянуло солнце, и мы с Дэном хорошо погуляли по руинам. Он мне рассказывал об исчезнувшей культуре, показывал разные скалы, – у каждой свое название: Фаяда Батт, Чакра Меса, Пуэбло Бонита, Уно Вида. Огромные каменные дома, которые построили индейцы анасази, не были здесь первыми; еще до них много веков назад здесь жили охотники и собиратели в ущельях скал, под их козырьками. От них остались только каменные орудия.

Интересно, что даже в такую холодную погоду здесь довольно много туристов; они бродят вдоль руин, рассматривают кивы - церемониальные центры, обычно круглой формы. Там происходили всякие празднества, и вполне возможно, что и человеческие жертвоприношения устраивались там же. Опять отмечаю, как любознательны американцы, многие из них держат в руках блокнотики, что-то записывают, зарисовывают. Вчера, гуляя, мы с Дэном договорились до каламбура. Он все повторял: все интересно! (перед этим мы наткнулись на какашку койота, и Дэн пожалел, что не может взять ее с собой, – она ведь тоже несла некую информацию!), на что я хмыкнула, и тут мы одновременно произнесли: все интересно для тех, кому все интересно!

Все же под влиянием Дэна, мне кажется, я немного меняюсь: больше обращаю внимания на детали, на мелочи, на то, что меня окружает. Конечно, новая моя жизнь требует от меня ежедневно и большей сообразительности, и внимания, и осторожности, и энергии. Всего того, что и есть способность к адаптации. Я думаю, в какой-то степени у меня эта способность есть. Но не так уж она велика…

Спрашиваю Дэна, как называется тот или иной кустик, или цветок, почему вот на этой скале такие странные белые полосы. Он отвечает очень охотно. Качество учителя, который так привык давать объяснения своим ученикам, что уже никогда не может остановиться…

В Пуэбло Бонита, посреди руин бродила старая индейка – очень большая, и очень задумчивая. Лет ей так, наверное, сто. Людей не боится совсем. Я принесла ей печенюшку, к которой она отнеслась равнодушно. Как и ко мне. А еще я видела голубую птицу, действительно совершенно голубую! А я думала, что Синяя птица – это только сказочный персонаж. Может быть, она мне встретилась к счастью? Как легко верится в хорошие приметы! Еще было одно странное явление: огромная туча висела вдалеке низко над землей, и отчетливо были видны потоки воды, устремленные вниз, но они не достигали земли и не проливались. Такой необычный непроливающийся дождь.

Завтракаем и ужинаем в трейлере киношников. Он очень просторный, мы все – нас 12 человек – усаживаемся спокойно за столом. Утром завтракаем по-быстрому, а вечерами сидим довольно долго, и неугомонный Дэн со своей привычкой старого профессора всегда провоцирует людей на серьезные разговоры, всегда поднимает философские вопросы бытия. В этот вечер Дэн все допытывался, что значит для них эта работа. Что значит – снимать документальный фильм? Это – просто работа? Или в ней особенный смысл для каждого? Слушая эти разговоры, я думаю о том, что вечный миф об американцах, интересы которых сосредоточены вроде бы только вокруг их машин и домов, давно устарел. Как и мы, они говорят обо всем: о любви, о жизни и смерти, и о том, что происходит в мире. А поскольку здесь, кроме меня, еще двое вегетарианцев, и гораздо более строгих, чем я, мы поговорили и об этом. Почему я не ем мясо? Считаю его вредным для здоровья или в силу своих убеждений?

– Конечно, в силу своих убеждений,– сказала я. – Что касается здоровья, я ем кучу всякой вредной еды просто потому, что мне вкусно. Я люблю жирные сливки, обожаю всяческие булочки, пью очень крепкий и очень сладкий кофе. Когда я вижу это синюшное молоко с нулевой жирностью, стакан которого потребляет Даниель каждое утро, мне просто тошно от него! От молока, – уточняю я.

Все засмеялись.

Еще мы потихоньку поболтали с Ричардом, оператором: этот высокий темноволосый парень с небольшой курчавой бородкой, оказался сербом. Он эмигрировал сюда из Югославии несколько лет назад. Рассказывал мне о своей семье и спросил, есть ли у меня дети?

– Да, – сказала я. – У меня две дочки.

– И они так же красивы, как их мама?

– Хороший вопрос! – ответила я, довольная.

Глава 11

Пусть о сердце крылом ударится

Одному понятная речь.

Время дни считать. Время стариться.

Время близких своих беречь.

Ольга Бергольц

Первый апрель, никому не верь! В этот день родилась наша Дашутка, сегодня ей пятнадцать. Маленькая она была толстенькой и смешной с носом-пуговкой. Помню, как она с мамой прилетела в Новосибирск холодным зимним утром. Данечка сидела у Лизы на руках в зимней шапочке, в шубке, очень серьезная. Я сказала ей: здравствуй, Зайчик, я твоя бабушка!- Она кивнула головой очень важно и без улыбки. Наше первое знакомство с ней – до этого приезда – состоялась, когда ей было всего три месяца, так что не думаю, что у нее остались какие-либо воспоминания о своей бабушке.

А потом мама Лиза улетела в Алма-Ату сдавать зимнюю сессию, и ребятишки остались со мной. Даня первый раз расставалась с мамой и, конечно, скучала о ней. Когда я готовила обед в кухне, она подходила ко мне, крепко прижималась к моей ноге и молча стояла так подолгу. Мне было неудобно двигаться, но внучка не отпускала мою ногу – в этой позиции она нашла временную точку опоры. Артюшка чувствовал себя гораздо увереннее, ведь он в этом доме родился, и прожил там свои первые два года. В ту зиму он очень сдружился с соседской девочкой Лилей, которая была чуть постарше. Они часами играли во дворе, и я с трудом загоняла Артюшку в дом поесть и сделать какие-то нужные дела. Тут же прибегала Лиля звать его снова на улицу: Артем, где ты, выходи скорее! Артем кричал ей: Лиля, ну я же на горшке, подожди немного!

Как-то мы были в гостях у друзей, и он засмотрелся на картину, которую нарисовал хозяин дома. Там был большой дом, обыкновенная пятиэтажка, и пустой двор с двумя – тремя деревьями. А во дворе – одинокая мальчишеская фигурка. Зимний вечер. Снег. В нескольких окнах горит свет.

– Это я, – объявил Артюха. – Это я стою один, замерз, и не с кем играть. Все ребята уже разбежались по домам. – И Артюха шмыгнул носом. Жалко стало ему себя, того, что на картине. Вот и награда художнику!

Грустно сознавать, что эти милые забавные мордашки моих малышей я могу теперь видеть только на фотографиях. Там, где им было по годику… Или по три… Так же как и лица моих дочерей. Эти-то уже совсем взрослые люди. В первую минуту, когда родилась Настя и известила об этом мир вполне громким криком, я испытала некоторое разочарование. Ребенок был долгожданным, мы хотели его, думали о нем и говорили, но почему-то ждали мальчика. Уже и имя для него существовало – Вася. Почему-то будущего отца смешило сочетание русского имени (имени его отца) и еврейской фамилии (материнской). А родилась Настена. Имя это на всякий случай мы тоже припасли. Мне вообще-то было все равно – девочка или мальчик. Но мужу моему хотелось сына. По девчонкам – от первых браков – у нас уже было. Мое разочарование длилось несколько секунд. Я полюбила ее, как только взяла на руки. Ребенок был большой, почти три с половиной килограмма (для маленькой мамы), абсолютно здоровый, с довольно темными волосиками на голове: очень скоро они стали золотистыми. “Люблю Настюшку на всю катушку”,– тут же прислал записку папа. Когда Настя росла, мне часто хотелось ее рисовать. А поскольку рисовать я совершенно не умею и даже не люблю, то желание это можно назвать платоническим. Она не была красавицей, но я всегда ею любовалась и маленькой, и потом уже взрослой. Удивительный разрез глаз, нежный овал лица. Хорошо помню ее тень на белой стене в маленькой комнатке, где была ее кроватка и большой открытый шкаф с игрушками. Каждый раз, когда я ее укладывала спать, тень отражалась на стенке: кудрявые волосы, вздернутый носик, крылышки ресниц. Помню, как она мне улыбнулась первый раз абсолютно сознательно, даже как-то хитровато. Ей было ровно месяц, она только что хорошо покушала, и улыбка эта сказала мне: я знаю, что ты меня любишь, и я тоже люблю тебя. Так и будем жить!- А сегодня ей – двадцать пять. Взрослая. Заканчивает университет. Немного позже, чем положено, но тому были всякие причины. Живет отдельно, в крошечной квартирке. Имеет довольно много друзей. Конечно, влюбляется, и все у нее не просто. А расставание с детством было долгим, очень долгим. Она и теперь еще там - одной ногой. А может быть, мне только кажется. В чем-то она очень домашняя, а в чем-то давно самостоятельна. Совсем маленькой она придумывала себе свой мир, который был, наверное, ей более удобен, более красив, более человечен, чем настоящий. Даже волки там были жутко симпатичные ребята. Они дружили с детьми. Они рассказывали им сказки. Они даже смеялись. Были там разные забавные персонажи, вроде гражданина Сергеича, который, в основном, жил под кроватью, но иногда вылезал оттуда и высовывал голову в форточку – проветривал. Еще он помогал завязывать нашим гостям шнурки от ботинок. Был Чиучек, то ли зверюшка, то ли человечек, который поднимался на лесенку и прибивал звезды к небу. И совершенно “живая” кукла Алена, которая стала таковой после долгих Настениных экспериментов по ее оживлению: она подвешивала ее к горящей люстре и как следует (пока не запахнет паленым, и мы с ее отцом с некоторым ужасом обнаруживаем, что и до пожара недалеко) прогревала, бормоча заклинания: стань живой! заговори!

Помню, однажды мы с папой Настены стали ей осторожно говорить о том, что большой мир, в котором мы живем, не так уж хорош, что есть плохие люди, что иногда происходят войны, ну что-то еще такое о том, что есть и добро, и зло. Она слушала с круглыми глазами и вдруг сказала решительно:

– А я переделаю мир!

– А как же ты это сделаешь, Настена?

– Я буду приходить в каждый дом, в каждую квартиру и говорить: люди, ну, пожалуйста, ну давайте жить хорошо!

Пройдет пара десятков лет, и о моей дочери сделают фильм на местном телевидении, о ее стихах, о ее музыке, о ее мирах. Режиссер этого фильма, необыкновенно симпатичный молодой человек, выпускник того же университета, где училась и она, с золотистым пышным чубом волос и голубыми глазами удивительной ясности, спросил Настю: вот теперь ты уже взрослый человек, и пытаешься создать свой мир поэзии и музыки. Что бы ты хотела, вот так сразу, не задумываясь, пожелать человечеству?

И Настя не нашлась, что сказать. Но о своем предназначении в этом мире она шутливо напишет:

Взамен задуманного Васи

Я в мир явилась, как ни странно,

Чтоб вечный хаос катавасий

Кругом поддерживать исправно.

Глава 12

О чем? Не знаю. Мне ли через

Тысячелетия пробиться!

Нет, не донес безвестный череп

Мне весть в пустых теперь глазницах.

Владимир Бойков

19.09.1999.

Да, сегодня вот такая интересная дата.

Означает ли это что-нибудь? Будем надеяться, что-нибудь хорошее, несмотря на мрачные пророчества о конце света и прочем. Мы опять в городке Санта-Фе, штате Нью-Мехико, это вторая наша поездка. Дэн работает с человеческими костями со стоянки Арройо Хондо. Я пытаюсь делать записи в тетрадочке для путевых впечатлений, но Дэн вот только что притащил мне толстую книгу с описанием костей двух женщин, которые, возможно, погибли насильственной смертью, предлагая немедленно с ней ознакомиться. И пока он развивал свои мысли, я молча развивала свои. Я думала о том, что старость (а я пока что не отношу себя к мрачной категории старушенций, нет, нет, ни за что… ну, лет через десять…) хороша тогда, когда люди могут делать наконец то, что они хотят делать, погружаться только в любимые занятия, а не в то, что вынуждены были делать всю жизнь под давлением обстоятельств. Это в идеале, конечно! И Даниелово «должен, должен, должен» тяготит порой. Ты не Др. Дарт, а ты Др. Маст! – говорю я ему иногда. По-моему он воспринимает это как комплимент.

Полистала я немного археологические отчеты: скелеты упомянутых двух женщин были найдены на стоянке на сильно разрушенном каменном полу. Вот так человек жил-был, а спустя века он (она) будут фигурировать в специальных бланках как “индивидуум 12-16-37-3".

Вчера я, наконец, побродила по Каньону Роад – это очень длинная улица с кучей небольших магазинчиков и разных галерей, где больше, конечно, представлено искусство индейцев. У американцев, по крайней мере, в юго-западной части США, две страсти – мексиканская кухня и искусство американских индейцев; это мое собственное очень тонкое наблюдение! Но вот удивительный факт – я почти сразу забрела в галерею, где были выставлены картины современных русских художников. Я спустилась вниз – там два небольших зала – не имея представления, что там такое, но первая же картина, на которой изображен молодой парень в красногвардейской фуражке с красной звездой и старик, видимо, отец этого парня,– такие узнаваемые русские лица! Много и других полотен неизвестных для меня художников. Интересно, выставлялись ли их картины в России?

Санта-Фе (штат Нью-Мехико) – изумительный город! Живой кусочек истории. Три народа, которые жили здесь (индейцы, испанцы, американцы) оставили свои следы- особенные, неповторимые. Это исконная индейская земля, она была колонией испанцев в течение ста пятидесяти лет. Затем индейцы восстали и освободились от колонизаторов. Но… пришли другие. Американцы. Архитектура осталась, в основном, испанской, – стиль, который называется “пуэбло”. Глинобитные стены и крыши домов, красные и желтые, которые расположены очень близко друг к другу, тянутся единым рядом вдоль всей улицы. А скульптура! Никогда не встречала такого множества и такой прекрасной! Вокруг каждой галереи расположены сад или маленький парк с причудливыми скульптурами: индейцы (много изображений детей), животные, мифические образы. Всякие нимфы и толстенькие Купидоны с округлыми животиками и стрелами за спиной.

В комнате, где мы работаем, кроме рабочих принадлежностей есть вода и всякая утварь для приготовления еды. Тут же висят листки, в которых говорится о том, что Санта-Фе расположен в гористой местности и имеет ограниченные запасы воды. «В любом сезоне вода – драгоценный природный источник. Живете ли вы здесь постоянно или приехали на короткое время, пожалуйста, относитесь бережно к этому источнику. Спасибо за то, что вы помогаете нам сохранить этот замечательный уголок на земле».

Я далеко не первый раз сталкиваюсь с многочисленными проявлениями заботы о воде, растениях, воздухе. И всегда думаю о том, как много здесь делается по человечески в этом, казалось бы, безжалостном капиталистическом мире…

Сегодня долго бродила по всему этому великолепию. Хотела написать «по этой территории» но географическое слово не подходит к тому, что я здесь вижу. Официально место называется Центром изучения искусства индейских племен при Археологическом музее, и располагается центр в огромном парке, бывшем имении двух сестер Уайт –Амелии и Марты. Амелия была личностью исключительной, волевой и энергичной; как написал один из ее современников: великий дух в хрупком женском теле. Она никогда не выходила замуж. Родилась в 1878 году где-то на востоке Штатов в очень богатой привилегированной семье. Во время Первой мировой войны вместе с Мартой они работали в военных госпиталях Красного Креста нянечками. В какое-то время сестры обосновались в Санта-Фе, и огромный дом стал прибежищем для ученых, поэтов, музыкантов, художников. Всю свою недюжинную энергию Амелия тратила на защиту прав местного населения – индейцев, на горячую пропаганду их искусства, которое она любила и понимала. Она собирала картины, керамику, корзины, ювелирные украшения, создаваемые местными мастерами, устраивала выставки этих замечательных экспонатов и возила их по разным городам Штатов. Умирая, Амелия завещала все свои средства и огромное имение для дальнейшей поддержки и развития индейского искусства.

Мы работаем в одном из многочисленных зданий имения. Оно невысокое, но вполне удобное. Оказалось, это был дом для собак! Амелия обожала породу афганских гончих и держала здесь целую их гвардию. Кстати, как-то гуляя по парку, я увидела небольшое кладбище, на котором было множество деревянных крестов с коротким именем на каждом. Я долго смотрела на них в недоумении. И только потом узнала, что там захоронены вот эти афганские гончие. А здание, в котором мы работаем, до сих пор называется Кеннел (конура). Так что я сижу и пишу в собачьем доме! Конечно, он давно полностью приспособлен для работы – здесь полно компьютеров, рабочих столов и многочисленных хранилищ с всякими археологическими и антропологическими материалами.

Гуляя по городу, видела интересный постер, подклеенный к стеклу: на нем изображен Кристофер Колумб с головой, пронзенной в двух местах стрелами, и написано примерно следующее:» ищем преступника! Виновен в ограблениях, геноциде, разрушении культуры, насилиях, убийствах, издевательствах над детьми.» Я спросила у Дэна: Это что? Такая шутка? Почему Колумб?

– Нет, это не шутка. Это часть той войны, которая до сих пор ведется между американцами и индейцами. Ты видишь, сколько еще ненависти между ними. А Колумб – это символ завоевания, порабощения.

В день отъезда я снова долго бродила по парку среди скульптур, фонтанчиков, беседок. И снова подошла к могиле сестер. Там есть и памятник Амелии – ее каменный бюст, изваянный известным скульптором (не запомнила имя, к сожалению). Марта умерла совсем молодой женщиной, а Амелия прожила долгий век, и что совершенно поразительно – она родилась 28 августа 1878 года и умерла 28 августа 1972 года. Была неутомимой путешественницей – где только она не побывала! И никогда не забывала о своей добровольной миссии – быть послом индейских племен, рассказывать об их трагической истории, их уникальном искусстве. Белая женщина, американка, рожденная в роскоши, где-то на восточном побережье, вдалеке от этих индейцев, казалось бы, что ей было за дело до них?.. Последнее свое путешествие Амелия совершила, когда ей было 88 лет и далеко – в Индию! Я поклонилась ее могиле, и долго буду ее помнить. Вот таких людей мы, русские, называем подвижниками.

Глава 13

Я, пригвожденная к столбу

Твоих печалей…

Римма Казакова

А теперь я побывала даже в другой стране, запишет Дарья в своем дневничке спустя какое-то время. И хотя она совсем рядом, всего-то четыре часа на автобусе, но это действительно другая и непохожая на Америку страна – Мексика. Городок, в котором мы остановились, называется Рокки Пойнт. Есть у него и другое название – Рыбацкая деревня. Ну, ничего себе деревня! Довольно большой город на берегу океана, где высокие современные отели и богатые особняки соседствуют с пустынными улицами, а на них расположены хибарки, которым, впрочем, тоже нельзя отказать в живописности. Почти во всех дворах сушилось невероятное количество белья, штанов всех сортов, пиджаков, рубашек. То ли мы попали в какой-то всеобщий прачечный день, то ли это такая национальная особенность – любовь к стирке. Это осталось тайной для меня. Множество магазинов и магазинчиков, они практически пустые, иногда возле них останавливается автобус с туристами, и большая толпа (как и мы) быстренько прошвыривается среди рядов, заваленных запылившимися товарами. Наш отель стоит на берегу океана, вокруг – бескрайний водный простор, песчаный, кое-где каменистый пляж, который протягивается на несколько километров. Не очень далеко от берега – большие шхуны, на них идет ловля креветок, которыми это местечко богато, и они составляют основное меню в ресторанах. Поразило сходство с Бразилией. Контрасты - отели и пыльные разбитые дороги, бедные хибарки. Пальмы, берег океана, многочисленные уличные торговцы со всякой утварью: браслетами, кольцами, плетеными корзинами, расписными шкатулками, попугаями в клетках. Правда, нищих и попрошаек здесь гораздо меньше. Наверно, народ неплохо живет за счет бесчисленных туристов. В подарок всем дамам Даниеля – трем дочкам и сестре – мы купили шкатулки из чудесного дерева с удивительным запахом, и торговец тут же красиво вырезал на крышке имя каждой из них: Кэрри, Кинди, Келли (имена у каждой начинаются с буквы К), как и у сестры Каролины. Все они получат эти шкатулки на Рождество вдобавок к другим подаркам.

Днем все было хорошо, мы гуляли по берегу, колесили на автобусе по городу, наша дама-гид – пожилая женщина – показывала достопримечательности. Ужинали в небольшом уютном ресторанчике. Ели, конечно же, креветки! Но вечером Дэн впал в состояние уныния, которое довольно часто его посещает. Я заметила, что в поездках оно даже обостряется, поскольку путешествия всегда служат толчком для воспоминаний. Он и здесь был с Джессикой когда-то. И она радовалась и улыбалась, и была счастлива. От меня же никогда не дождешься бурной радости, а Дэну хочется дарить мне этот городок, дарить мне этот берег, этих вкусных креветок… и видеть, как я сияю. Этот мой американец – какой же он узник собственного опыта! И никогда не может выйти за рамки, хотя гордится тем, что он, антрополог, специалист “по человеку”. Да, название каждой косточки он, конечно, знает. Их у нас сотни. Но что касается внутреннего мира…

Вечером мы прошлись по набережной до какого-то ресторанчика. Дэн заказал что-то, я попросила мороженое. Если бы на нем лежала большая тигровая креветка, я бы ничуть не удивилась. Но ее почему-то не было. Дэн перекидывался словами с официантами, с туристами из нашего же автобуса, которые тоже забрели в этот же ресторанчик. Мы же с ним почти не разговаривали, и домой возвращались в молчании.

– Ладно,– сказал Дэн, забираясь в свою постель. – Я знавал лучшие времена и лучших людей. – Это прозвучало таким горьким упреком. Он зарылся в одеяло и затих, повернувшись ко мне спиной. Он искал утешения в своих давних воспоминаниях, и мне безумно было жаль его в эту минуту. Мне кажется, что каждый мужчина в моей жизни – из тех, конечно, кто был важен для меня – обманулся в своих ожиданиях, по крайней мере, отчасти. Привлеченные легкостью моего характера, доверчивостью, кажущейся сексуальностью (никогда не могу понять, почему они видели это во мне!), они, наверное, полагали, что я буду веселой и нетребовательной подругой, кусочком глины, из которого можно вылепить что-то для себя подходящее. Но иллюзии таяли через какое-то время. Уступчивость, мягкость, – все это было. Но была и холодность, и отстраненность, всегдашнее стремление к уединению. Вместо пылкой страсти, на которую рассчитывали мои герои, они наталкивались на тлеющие угольки быстро ускользающей влюбленности. И не было горячего интереса к их столь значительным – естественно – личностям. Мне известно, что сила женщины – в ее способности бесконечно любить. Но бесконечность – это такое смутное понятие. Все конечно в нашей жизни! Много хорошего и волнующего было в наших отношениях, особенно в те времена, когда было столько еще неразгаданного, недосказанного, когда хотелось все знать о человеке, и глаз еще так необъективен и усиленно проецирует на выбранного человека все замечательные, и зачастую не имеющие места, качества. Мое отношение к Дэну вместило многое: и увлечение этим человеком, и восхищение его умом, его талантом ученого, его человеческой и мужской притягательностью, и пришедшее постепенно на смену разочарование (любви все возрасты покорны, но что интересно – и разочарованию – тоже!), и бабья жалость, признательность, привычка, в конце концов. Может быть, дело в том, что я не умею прощать человеческие слабости: грубость, ревность, эгоизм, деспотизм, неряшливость, пристрастие к спиртному и к женскому полу. (У кого что). По гороскопу я – Дева, а Девы очень критичны. То есть сознательно я все это принимаю (что, я сама – ангел что ли?), но какой-то барьер потихоньку строится.

Я думаю о том, что Даниель никогда не был для меня родным человеком. Да и как он мог быть мне родным? Родной, то есть принадлежащий к своему роду – свой человек, своя кровь. А его американский род (французские, немецкие, ирландские корни) – совсем другой. Было время, я чувствовала родным своего второго мужа. Я понимала его настроения, я знала часто, что он скажет, о чем он думает. У нас совпадали взгляды, вкусы, оценки. Мы одинаково относились и к миру, и к нашим соседям. Мы смеялись одним и тем же шуткам. Мы поддерживали миф о двух половинках, которые нашли друг друга. И, в общем-то, это длилось довольно долго. Постепенно родственность душевная исчезла. И моей вины в том ничуть не меньше, чем его. Муж мой обладал поразительной способностью каждые пять-семь лет впадать в неистовую любовь к какой-либо новой женщине, что всегда сопровождалось появлением нового бурного цикла лирических стихов, энергичным исполнением своих и чужих песен на мандолине, и стремлением строить жизнь заново. Он считал, что если любовь – не сумасшествие, то это не любовь.

С Дэном же совершенно по-другому. Правда, и он мне написал однажды в письме: я думаю, что мы предназначены друг другу судьбой. И это при том, что он совершенно отрицает мистику! Как известно, любовный туман застилает порою глаза. Все же, скорее всего, наши отношения – это притяжение противоположностей. В Дэне я нашла то, о чем, наверно, мечтает каждая женщина: абсолютную верность и преданность, заботливость, крепкое надежное плечо. Невозможно представить, чтобы он предал меня или не защитил при каких-либо обстоятельствах. Дэн всегда смотрит на меня глазами влюбленного мужчины: замечает, как я одета, какое на мне украшение. Он никогда не забудет сказать мне, как замечательно я выгляжу. При этом отчаянно преувеличивает мои достоинства, что бывает и смешно, и приятно. Не забывает дарить мне подарки по разным поводам, иногда со смешными обращениями: хорошенькой бабе Дарие! Себя же он в шутку называет “мужак”, имея в виду, конечно, же “мужик”, но русский язык ему не дается. Дэн гораздо романтичней, чем я. Вот на столе лежит последняя его открытка, на которой изображена ракушка и море вдали. Он прислал мне ее без повода на Кампо Алегре (я никуда и не уезжала!): «Мне снилось, что мы бредем с тобой по берегу моря, по песчаной гальке, рука в руке. И на лице твоем капельки морской воды, приносимые ветром. Утром я нашел в своем кармане вот эту ракушку. А к ботинкам моим прилипли песчинки. Был ли это сон?»

Вроде бы я ценю все это, но критичность давно уже просочилась во все щели наших отношений. Однажды Дэн сказал мне: ты не умеешь видеть перспективу, ты идешь по тропе и не видишь, куда она тебя ведет. Ты видишь только сорняки, которые растут на тропе. – Неужели он прав?

Глава 14

Пишу вам с Лимпопо. Моя река

От вас необычайно далека.

Константы И. Галчинский

В мае мы отправились в Штат Колорадо, в красивейшее место Теллурид, горнолыжный курорт. Городок расположен на высоте нескольких километров (7.000 футов), окружен горами со всех сторон, за одной виднеется другая. На горах растут сосны, а на тех, что повыше – ослепительный снег на вершинах. Так вот, наверно, хороша и Швейцария. Впрочем, разве наши Алтайские горы хуже? Не знаю, кому отдать пальму первенства. Сейчас здесь, конечно, не сезон для лыж. Накрапывает дождь и прохладно. Это единственный минус. Живем мы в роскошном отеле, в номере, где одна ночь стоит 500 долларов. В комнате две большущих кровати, покрытых легчайшими пуховыми одеялами, и на каждой – не меньше десятка подушек. Интересно, что служанка каждый день раскладывает подушки по-новому! Мебель из тяжелого полированного дерева, инкрустирована полудрагоценными камнями. А ванная! Десятки всяких приятных вещей для роскошной жизни: лосьоны, шампуни, какие-то хорошенькие баночки и тюбики, которые я, наверно, и открыть-то не успею. Есть и бар, и холодильник, и огромный телевизор. Дэн говорит, что он сам в таком великолепии никогда еще не жил. Конечно, все относительно! Я знаю, что есть отели, где номер может стоить и 5 тысяч долларов. Но это не про нас. Хотя Дэн и относится к верхнему среднему классу (upper-middle class), такой жизни красивой он себе позволить не может. Мы и сюда попали, конечно, благодаря счастливому случаю: здесь проходит фестиваль документальных фильмов, и фильм о Дэне, о его исследованиях каннибализма, тот, который был снят в каньоне Чако, тоже будет показан.

Пишу спустя пару дней. Фильм о Дэне прошел два раза, и очень успешно. Эта тема затрагивает за живое, и это видно было из такой достаточно стихийной дискуссии после его демонстрации: Дэн отвечал на вопросы, Лэрри, режиссер фильма, рассказывал, как пришла ему в голову идея сделать этот фильм, какое послание хотел бы он отправить зрителю. Американцы любят это выражение – ”отправить послание”, говоря о книге, фильме, картине. Должно же быть какое-то послание человечеству! А если тебе нечего сказать, лучше помолчи. В тот же день Дэн провел несколько часов в большом книжном магазине, где в продаже была и его книга: он подписывал ее, и опять рассказывал посетителям магазина о том, зачем и почему он ее написал.

Мы условились встретиться в шесть часов и пойти куда-нибудь поужинать. Когда я разыскала магазин, он уже опустел, и Дэна я нашла сидящим в кресле с одной оставшейся собеседницей: это была дама средних лет, довольно привлекательная и жутко любознательная. Она сидела, закинув ногу за ногу, и все спрашивала и спрашивала. Я долго бродила по магазину, бросая на Дэна вопросительные взгляды издалека. Но дама и не думала уходить. Наверно, она полагала, что интересный разговор закончится приглашением этого представительного профессора пойти в ресторан поужинать, ну и кто знает, что еще там может быть. В конце концов, я подошла, дама немного скисла, и Дэн зачем-то стал нас знакомить. Она помедлила еще немного, но кончилось все тем, что разочарованная мадам взяла свою книгу с автографом, попрощалась и покинула нас.

Когда мы вышли на улицу, фестиваль все еще продолжался: на улицах было полно народу, шло жизнерадостное общение по поводу просмотренных фильмов, с поеданием мороженного из стаканчиков – его раздавали всем желающим. Многие просто пили водичку из бутылочек, это тоже особенность американской повседневной жизни – у каждого бутылка с водой под рукой, едет ли он куда-нибудь, сидит ли на работе. Они вообще пьют воды гораздо больше, чем мы. И всегда со льдом, вот уж чего я не могу понять! И воду со льдом, и колу со льдом, и коктейли со льдом. В ресторане, едва ты сядешь, тебе уже несут стакан воды со льдом. Я довольно скоро поняла, что надо обязательно говорить: ноу айс! У меня, сибирячки, нет потребности жевать лед.

Сегодня мы улетаем домой. Фильмов я видела немного, но все же пару из серии “Спасите животных!” посмотрела – это совершенно душераздирающие вещи; любопытный фильм “Потерянный горизонт” – отреставрированный вариант старого, сделанного в 1937 году, о Шамбале, обетованной земле в Тибетских горах; и еще посмотрела совершенно неинтересное мне кино о советских и американских подводных лодках. Ну и красивой жизнью пожила, конечно! Четыре раза была в сауне, где кабины с парами, насыщенными всякими травами, и бассейн-джакузи с небольшими, но мощными подводными струями. Напарилась до полного одурения. А больше всего понравилось путешествовать на гондоле, которая по железным трассам переносила нас по воздуху из нашего отеля в центр города за полчаса. Этот полет над горами, над долами, над домами – головокружительный в буквальном смысле.

Глава 15

Улыбнись мне на прощанье,

Слышишь поезда гобой?

Я уеду не с вещами,

Я уеду сам с собой.

Александр Дольский

Наши путешествия продолжаются. И мы начинаем сегодня новое, долгое и самое приятное для меня, потому что конечная цель – возвращение домой, в Сибирь. А сначала мы летим на Аляску.

Проводила нас Кэрри. Она была очаровательна в белой кофточке, белых шортах, со своими сияющими карими глазами и ежиком волос на голове. Совсем недавно она почти начисто срезала свои густые и длинные волосы. Теперь на голове у нее коротенький, но симпатичный ершик. – Хочу прикинуться помоложе, – шутит она. Хотя нет ей в этом никакой нужды.

В Анкоридже нас встретили друзья Дэна – Кетлин и Джон Холланды. Дэн и Кетлин полдня работали над книгой, которую написала Кетлин по археологии двух стоянок на Аляске (она – его бывшая аспирантка), а Джон за это время покатал меня по городу. Да, интересно было посмотреть на землю, которая когда-то принадлежала нам, русским, и была утеряна. Теперь она вся по-американски прекрасно обустроена. Два раза мы останавливались у океана, в заливе Кука, потом объехали университетский кампус и побывали в центре города. Город большой и красивый: много воздуха, света, простора. И океан, и горы – это такая величественная картина! Здесь находится самый высокий горный пик Мак-Кинли. Горы покрыты снегом. А окраины города, то, что американцы называют “сабербиан” и где они предпочитают жить, выглядят более деревенскими; здесь много знакомых деревьев (ведь это уже так близко к Сибири!) – во дворе у Кетлин и Джона растет чудная, вся в цвету, черемуха. Здесь же, во дворе, одуванчики, тюльпаны, анютины глазки. Растут кусты смородины, малины. Это хозяйство Кетлин. У Холландов большой деревянный дом довольно необычной формы: одна половина двухэтажная, а другая одноэтажная. Джону скоро 80 лет, но трудно в это поверить, он такой подвижный и деятельный и очень умелый. Во дворе огромное хозяйство, целый цех с инструментами (их штук 500!), там же большая моторная лодка и передвижной дом для путешествий (в нем есть все, включая туалет). После того, как Джон с гордостью показал свое хозяйство,– все эти инструменты, разложенные в идеальном порядке на многочисленных полках, я сказала, что всегда подозревала, какие мы – мужчины и женщины – разные, но только сегодня я поняла окончательно, какая пропасть лежит между нами!

Встреча с Холландами, их жизненные истории заставили меня вновь размышлять об американцах. Я снова думаю о том, что американцы гораздо большие стоики, чем мы, русские. Не страдальцы, а именно стоики. Насколько больше в них жизни, любознательности, детского любопытства к миру, желания учиться и узнавать. Фотографируют, записывают, хранят в своих домах десятки и сотни альбомов, семейные архивы, старые письма, которые писали друг другу их дедушки и бабушки во времена гражданской войны, в годы Великой депрессии. Они не прячут свои реликвии подальше в ящики и коробки, с глаз долой. Нет, все это в альбомах, на полках, в красивых рамках на стенах. И такое бережное отношение ко всем этим старым вещам, которые повествуют об истории их предков, и значит, об истории страны... Конечно, им куда легче помнить и знать свою историю, свои корни. Разве можно сравнить ее с нашей, тысячелетней, такой сложной, такой трагической! Что, например, я знаю о своих корнях? Моя бабушка по материнской линии – подкидыш, а отец вообще был круглым сиротой. И все-таки… Хранятся в старом чемодане фотографии, ордена, письма двух тетушек, у которых тоже были примечательные судьбы. Одна, тетя Рива, имевшая два образования – провизора и пианистки, воевала все четыре года, была медсестрой, закончила войну в Германии, а другая, тетя Роза, проработала судебно-медицинским экспертом пятьдесят лет, и всю блокаду пережила в тогдашнем Ленинграде. Это родственницы бывшего мужа. И старый чемодан теперь никому не нужен.

Ну, понятно, что не только это привлекательно в американцах. Привлекательно то, что они не скрипят, не жалуются, а проблемы свои воспринимают как некий имеющий место факт, некие трудности, которые таким или иным способом преодолеваются, ну а если нет, так что же, с этим надо жить и двигаться дальше.

В одном из любимых мною романов один из героев спрашивает свою очень старинную подругу: Эмма, ты прожила такую долгую жизнь, и выглядишь счастливым человеком. Ты знаешь секрет долгой жизни? Ты знаешь секрет счастья? – Да,– отвечает она спокойно.– Я знаю. Он – в терпении. Просто нужно перенести все, что выпадет на твою долю.

Глава 16

Есть особые ворота

И особые дома.

Есть особая примета

Точно молодость сама.

А. Тарковский

Вот мы и в России. Прилетели несколько дней назад во Владивосток. Нас встретили мои родные – зять и внук. Привезли на улицу Льва Толстого. Сандра выразила самую бурную радость, на которую была способна: она начинает носиться по кругу и все ускоряет и ускоряет свой бег. Такие вот круги почета. В заключение Сандра прыгает мне на плечи и на грудь, и жарким своим языком облизывает лицо, уши, шею. К Дэну отнеслась достаточно приветливо, но особенного восторга по поводу его прибытия не было. Ну, пришел и пришел. Американец? Ну и что? Всяких мы видали. Сандра – бультерьер, и, несмотря на несколько грозный вид – мощную грудь, сильные лапы, она существо миролюбивое и дружелюбное. Но если ей встретится кошка… Это караул… Тогда ее не удержать. Не знаю, почему кошки вызывают у нее просто патологическую ненависть. Честно сказать, доставалось им не раз, беднягам. Но и сама Сандруля поплатилась однажды – выскочила на дорогу за какой-то кошарой, а тут машина. Колесом была задета лапа,- перелом; пришлось оперировать, наложили гипс на травмированную конечность. Мы подходили к ней посочувствовать, погладить, и Сандра гулко стучала о пол тяжелой от гипса лапой. У Сандры, по крайней мере, еще пара прозвищ, которые дала ей хозяйка Лиза, и которые используются в зависимости от ее (собачьего) поведения и от выражения имеющегося на ее морде в данный момент. Либо она “Трепетная лань”, либо “Акула империализма”. Если Сандра ведет себя прилично, она, конечно же, трепетная лань. Если она спит на красивом ковре, на котором ей спать не разрешается, она, несомненно, акула.

Все мои ребята – милые, великодушные, красивые. Смотреть на них – одно удовольствие. Правда, Дашутка своенравна, часто пребывает в переменчивом настроении. Когда она сердится на родителей, то заявляет: я лишаю вас на сегодня родительских прав. И уходит, добавляя: если прощу, то вернусь часа в два ночи.- А еще однажды замыслила уехать в Чечню, воевать. Тоже в наказание родителям. Правда, далеко от дома она не ушла. Побродила и вернулась. Но родители пугаются, между прочим!

Дашутка прекрасно одевается, у нее много стильных модных вещей. Когда она отправляется на дискотеку, то одевает что-то сверкающее, переливающееся подстать своему юному лицу, на которое она щедро накладывает краски. Но мне она больше всего мила тогда, когда надевает смешные широкие штаны, низко спускающиеся по ее стройным бедрам. Они – штаны – с дырками и потертостями (так надо!), с бахромой внизу. К ним прилагается узенький топик, а свои прекрасные волосы Данюшка заплетает в две тугих косички, и еще маленькую кепчонку надевает на голову. Получается такой симпатичный лихой пацан. Хороший вкус, умение выбирать одежду, наверно, у нее от мамы, которой в шоппинге нет равных; она всегда выхватывает в магазине острым глазом именно то, что ей нужно и что будет сочетаться с другими вещами из ее гардероба. Это у меня всегда проблема: что одеть с этой блузкой или что одеть с этими брюками. Все вещи какие-то случайные, хотя и есть несколько любимых свитерков и рубашек.

Внуку я везла кий биллиардный по его заказу, но в дороге его украли. Вот уж разочарование! Были еще какие-то вещи в пропавшем чемодане, которые он мне заказывал, и среди них даже бельишко (под леопарда!) для подружки. Мы с Кэрри долго ходили по разным магазинам в поисках вот этого самого нижнего белья для девочки-подружки с леопардовым рисунком, т.е. с нежными коричневыми пятнами. Сильно меня это позабавило: давно ли, давно ли морозным январским утром бродили мы с ним по Академгородку в надежде снова встретить Деда Мороза и Снегурочку, которых он увидел на детском утреннике, и был совершенно потрясен. Я помню восторг и сладкий ужас в его голубых глазах, распахнутых широко и доверчиво. Это было, возможно, первое чудо в его жизни. Помню короткую коричневую шубку на нем, трехлетнем внуке моем, подпоясанную ремешком, шапку-ушанку и пушистый шарфик, плотно прижимающий приподнятый воротник. А сегодняшний Артюха семнадцати лет совсем другой: чубчик у него выстрижен коротко, и не просто, а зигзагами, шорты болтаются низко на бедрах, а футболка невероятно пестрая. Дед Мороз стал для него привычным и приятным субъектом, приносящим подарки. Долго был заядлым футболистом, но теперь футбол перерос, увлечен биллиардом, учится в колледже, дальше планирует университет. У Артема широкая душа, он щедр, общителен, любит своих друзей и делится с ними своими мальчишескими богатствами: марками, кассетами, спортивным инвентарем. Но меня приятно удивляет и некоторая практичность и деловитость, которую вдруг он проявляет. Родители, конечно, любимы, но это еще и возможный источник дохода. – Ладно уж,– говорит он им снисходительно, – я поступлю в университет на бесплатный, обещаю, но вы меня за это должны отправить в Китай.

– Ты только поступи, – говорит ему мама, – а мы тебя тогда и на Луну отправим.

Съездили мы и в Находку, где живет моя сестра Инна. Посмотрели город, побывали у моря, долго сидели на берегу, но не купались – было прохладно. На обратном пути заехали на кладбище, где похоронены наши родители. Мы с сестрой постояли у родных могил, стерли пыль с памятников, пощипали сорную траву. Помолчали. Дэн стоял поодаль, терпеливо ждал. Не знаю, о чем он думал. О странностях судьбы? Почему он здесь? Почему его притягивает эта чужая земля, русские люди? Знаю, что вечером он аккуратно запишет в своей полевой дорожной тетрадке: такого-то числа, такого-то месяца были на кладбище, где похоронены родители Дарьи и ее сестры Инны. Ужинали у Дарьиных родственников Тропининых. Нас кормили свежей жареной корюшкой…

Я вижу, как Лиза и Андрей, и ребятишки совершенно вросли в Приморскую землю, что хорошо, конечно. Да и для меня это навсегда любимый край. Куда более родной, чем Сибирь. В Приморье родилась. Там росла, училась, влюблялась. Там вышла замуж в 22 года, там родила Лизу. И уехав в Сибирь, много раз возвращалась туда, сначала с маленькой Лизой, а спустя годы с маленькой Настей, – в родительский дом. Теперь мне кажется, что мне всегда было там хорошо, хотя наверно, это не так, просто это была молодость. Помню обеих своих дочек, играющих на берегу Шуфана, речушки невеликой, но неожиданно глубокой в некоторых местах. Загорали, купались, я любила читать, лежа на принесенном из дому одеяльце. Рядом мирно гоготали гуси, бегали собаки. Женщины приходили полоскать белье.

А потом была Сибирь, Академгородок. Моя вторая родная сторона. Второе замужество, рождение Настены. Вся моя взрослая жизнь прошла там. Думаю, и к Сибири я привязана, к ее суровой красоте, к ее соснам и березам, к Алтайским прекрасным горам и водопадам, но особенное щемящее чувство вызывают у меня только приморские клены и дубы, растущие на крутых сопках. Мой славный город Уссурийск.

А теперь вот Аризона. Что она для меня? Да пока что и ничего. Аризона хороша. Кактусы разные – от маленьких колючих, похожих на бочонки, до величественных сагуаро. Высоченные пальмы с длинными ребристыми стволами и шапочками-кронами на самом верху; роскошные олеандры. Это и выжженные беспощадным солнцем скалы фантастических очертаний, глубокие каньоны, вулканические горы. Но, наверно, поздно мне уже полюбить чужую землю, чужую страну. Уже не вмещается она в мое сердце.

Глава 17

Все непрочно: слава и богатство,

Смех и свет, и комната в тепле.

Лишь одно невидимое братство

Устоит на каменной скале.

Владимир Захаров

Мы недолго были дома, в Новосибирске. Эти несколько недель я в основном занималась тем, что отмывала квартиру от грязи, оставленной моими нерадивыми квартирантами. Боже, как они захламили дом! Тут и мешок со сгнившей картошкой, и давно увядшие букеты цветов, и пыль, накопившаяся в три пальца за все это время. И много-много чужих вещей! И даже тараканы появились, которых в этом доме не было никогда. А ребята молодые, симпатичные. Женщина эта молодая, Нина, явно старается мне понравиться: щебечет, улыбается, что-то рассказывает. Она не понимает моего недовольства. Ну да, здесь много вещей, но не страшно, они их вот-вот заберут. Когда недели через две они, наконец, приехали за вещами, то забыли привезти ключи от квартиры и квитанции об уплате за нее. Тут Дэн устроил скандал.

– Не отдавай им вещей! – кричал он. – Они хотят обмануть тебя! Они жулики!

Это все было ужасно! Нина рыдала и кричала, что они не какие-нибудь вам с улицы, что она сама журналистка, и что папа у нее тоже работает в Америке! Как же можно с ними так обращаться!

Я была в совершенном шоке, и от поведения Дэна, и оттого, что куча грязных вещей так и осталась в прихожей. То, что они не жулики, это совершенно понятно. Просто грязнули. Выпад Дэна закончился тем, что вещи огромной кучей лежали еще две недели в прихожей. В конце концов, я разложила по коробкам книги, посуду, аккуратно связала большой ковер, из которого сыпалась грязь. И упаковала горшок с цветком, который она тут вырастила. Чувствовала я некоторую вину за скандал устроенный Дэном. Наконец, явился парень с другом, оба угрюмые, привезли ключи, забрали вещи и спасибо не сказали. Правда, Нинин муж не забыл сообщить, что в тот вечер ее увезла скорая, а она ведь ждет ребенка. Я сказала об этом Дэну, он слегка перепугался, стал извиняться. Сознает ли он, как отвратительны приступы его гнева? Впрочем, с Ниной все было хорошо. Как-то позвонила ее мама, она долго щебетала по телефону, так же как ее дочь. Дело было в том, что на пианино остались ноты, – иногда мама приезжала играть на нем, когда ее дети жили там. – Мы так хорошо проводили время в вашем доме, пели, танцевали… – сказала она простодушно. – Хотите, я приеду к вам и поиграю на пианино для вас?

Я сказала, что не хочу, но она может приехать и забрать ноты.

Все-таки я бываю противной. Ведьмоватой, как говорит моя младшая.

Прошло две недели, и я пишу уже с Алтая. Долгий-долгий утомительный путь. Ехали на так называемой вахтовке – большой тяжелой машине, которая отправлялась из Института генетики, и там тоже был иностранец, ученый генетик из Испании, с русским именем Иван. Были еще разные люди, в общем-то, приятные, но когда мы заблудились в пути, – а уже было совсем темно – оказалось, что никто из этих симпатичных ребят не знает дорогу, и ни у кого нет карты местности. И водитель в первый раз на Алтайских дорогах. Иногда я понимаю, отчего Дэн так часто говорит о нашей безответственности, ну скорее это наша милая привычная расхлябанность. С другой стороны, “авось” нас все-таки вывело на дорогу в буквальном смысле, и часов в 6 утра, когда уже светало, мы приехали на место. А здесь – все замечательно! Я уже стала забывать, как прекрасен Алтай. Я стала забывать, как шумит Ануй, как убаюкивают его волны по ночам, как черемуха осыпает свои лепестки на палатки, как хрустит галька под ногами, когда я приходила утром на бережок и подолгу смотрела на воду. Я уже забыла, как было мне здесь и тревожно, и радостно, как дрогнуло сердце, когда дорогой мне человек нарвал ярких алтайских “огоньков” и протянул мне букет. Сегодня его здесь нет, но память сердца, оказывается, так сильна: я чувствую его присутствие, его дыхание, я слышу его тихий голос у себя за спиной. Вот сейчас его рука ляжет на мое плечо. – Как долго не было тебя! – скажет этот голос, любимый когда-то. – Но я знал, что ты придешь.-

За эти годы здесь вырос отличный туристический городок; мы живем в маленьком деревянном доме. Вернее в одной его половине. У нас две комнаты, и есть горячая вода и отличная постель, и чистые полотенца... Хотя помнится, как славно жила я когда-то в палатке, где в банке из-под томатной пасты стояли ромашки, и на неустойчивой раскладушке лежал не особенно чистый и зеленый, как крокодил, спальный мешок. Но и я была тогда куда моложе, и лучше какчеством была, как шутила одна моя знакомая. Очень все похоже на Теллурид, тот горный городок в Колорадо, – также, как там, горы вокруг, незабываемые Алтайские горы, зеленые, поросшие деревьями, кустарником, густой-густой и высокой травой.

Дэн мало спал и выглядит неважно. Я боюсь нервного срыва или чего-нибудь в этом роде, поскольку он, конечно, будет вспоминать Джесс. Мы все вместе были когда-то на Алтае, и это были прекрасные времена. Завтра утром мы поедем в пещеры, прежде всего в Разбойничью, где находятся кости гиены. Это новый проект Даниеля, теперь его полностью увлекла идея написать книгу о древней, давно вымершей гиене, которая была в те времена опасным хищником; кости ее присутствуют почти на всех стоянках Алтая. Мощные челюсти: легко представить, как они перемалывали кости своих жертв.

Добрались сегодня до Разбойничьей. Сначала ехали на машине, потом довольно долго шли пешком в гору и в гору. Трудновато. Оба запыхались, но Даниель гораздо больше, чем я. В пещере холодно, сыро и темно. Не знаю, что хорошего находили в ней гиены и прочие животные, которые сюда забредали. Люди почти не оставили там следов своего присутствия, хотя археологи подозревают, что они могли заходить сюда ненадолго для совершения каких-то своих ритуалов. Об этом говорят скопления костей животных в каком-то странном порядке, и несколько каменных угольков, найденных в слоях: возможно, древние люди разжигали огонь.

Мы побывали и на других стоянках. Были на известном археологическом памятнике – Усть-Кане, который почти полвека назад нашел (и немного копал) известный исследователь Сергей Руденко.

Сегодня сидим и работаем в лаборатории, здесь просто отличные условия для работы. Камералка с большими столами, полками, есть хранилище. Да, обустроились наши археологи просто удивительно. Но ведь это теперь Международный научный и туристический комплекс. Я знаю, как трудно было построить этот городок,– найти средства, людей, материалы, – но они это сделали! Какие молодцы.

Дэн получил кучу коробок с костями, надеюсь, что этого ему достаточно для счастья, по крайней мере, на ближайшее время. Я рада, что теперь его занимают кости животных. От них все-таки легче отстраниться. Мне приятно видеть, что Дэн везде хорош с людьми: с каждым старается поговорить, расспрашивает о делах рабочих, шутит. Каждому что-нибудь подарил: Антону, нашему давнему знакомому и коллеге, снял с себя сумку-пояс со всякой мелочишкой. На пещере Каминной, где много молодых ребят студентов, прочел лекцию о каннибализме. Ребята слушали внимательно, задавали вопросы. Дэн оставил им сколько-то денег на “кураж”. Антон, он здесь начальник отряда, все время был с нами, уступил нам свою “избу”, в которой не особенно уютно, но жить можно. Мы спим на высоких деревянных нарах, которые покрыты страшными косматыми шубами. Есть в комнате колченогий стол, сколоченный из бревен. А вчера Антоша устроил нам этнографический визит в Каракол, близлежащую деревню. Мы побывали в гостях в алтайской семье, хозяйка – женщина средних лет, образованная женщина, учительница. В ее большом дворе два дома: один большой деревянный и другой маленький – алтайский аил. Угощала она нас в аиле, мы сидели за очень низеньким столом, на котором были поставлены тарелки с лепешками, сметаной (почему-то местные люди называют ее сырчиком), топленые сливки. Вкуснятина. Объелась сливочных пенок. Потом мы примеряли национальные костюмы, впрочем, до халатов дело не дошло, мы ограничились головными уборами. Дэн выглядел совсем неплохо в косматой шапенции. Такой обыкновенный американец в шапке алтайского пастуха. Ему все это интересно: обычаи, нравы чужих народов. Попрощался очень тепло с алтайской женщиной, подарил ей красивые серебряные сережки. Имя у нее русское – Галина.

В тот же вечер замечательно посидели у костра. Дэн не задержался; он быстро устает, да и привычка ложиться рано у него пожизненная. А мы смотрели на огонь и слушали Володю – он был в ударе (музыкальном), пел и играл на гитаре. У нас с Дэном много знакомых Владимиров в России, поэтому мы их “пронумеровали”. Самый главный, наш большой друг и коллега Дэна, – это Владимир-ван. А этот, тоже коллега, но гораздо более молодой Володя-ту. Есть и третий. Я смотрела на Володю-ту с удовольствием, и думала: как много дано этому парню! Как щедро наградила его природа или Господь Бог. Он и собой хорош, и музыкально одарен, и специалист замечательный. Он палеонтолог, как и Володя-ван, с которым мы много лет уже работаем, но изучает, главным образом, кости птиц. Когда я встречаю таких людей, я думаю: если им там много дано, значит ли это, что у них особая миссия на Земле? Ведь человек, наверное, приходит в мир, чтобы выразить себя, чтобы раскрыть все свои возможности. И чем больше дано ему, тем интереснее мир, который он создает вокруг себя, тем явственнее его следы на земле. Было время, мне казалось, что и Дэн из этой категории людей. Что и ему многое дано. Давным-давно, когда мы с ним как-то прощались после очередного его приезда, он чуть коснулся губами моей щеки и сказал, что я его – Сибирская принцесса. – А кто я для тебя? – спросил он. Я чуточку помедлила, и ответила, что он для меня – Особенный американец. Да, и долго был особенным. Он и теперь остается таким, но к плюсам-плюсам наших отношений уже добавлено столько же минусов-минусов.

Мы с Антоном сидели рядом на бревне и смотрели на костер. Как я люблю эти полевые костры, сколько раз их пламя согревало мое сердце. Какая радость смотреть на пляшущие язычки пламени, на отблески огня на лицах, на странные колышущиеся тени на кустах и деревьях. Что за радость слушать разговоры и звучащую гитару, и чей-то смех. Какой-то кочевник наверняка был среди моих предков! Может быть, именно здесь, на Алтае проносился он на коне вот по этой долине. Гнал овечье стадо на пастбище с сочной горной травой, верный пес бежал рядом.

Но разговор с Антоном оставил грустный осадок. Я не видела его несколько лет, слышала, что вроде все у него идет хорошо. Он получил прекрасные материалы на своей стоянке, защитил докторскую диссертацию. Вот и снова здесь, работы еще непочатый край. Но внутренне он одинок, и как-то это чувствуется, хотя я вижу его всегда среди людей, в основном, его студентов. Рассказывал мне, что искал спасения от одиночества и в водке, и в разных легких знакомствах (женщины?), но ничего не помогает. – А твоя работа? – говорю я. – Ты же ею так увлечен. – Да кому это нужно,– машет он рукой. – Знаешь, я все время перечитываю Достоевского. Один из его героев говорит: человек сам делает свою судьбу, но иногда обстоятельства бывают выше его. Вот и у меня, – продолжает он, – обстоятельства всегда складываются так, что я ничего не могу изменить. Я не спрашиваю Антона, что у него за обстоятельства. Разве в этом дело? Он всегда выглядел очень ранимым человеком. Часто впадал в глубокую задумчивость среди общего разговора или веселья. Может, когда мы говорим о ком-либо – он сильный человек – это и означает, что он или она могут обстоятельства преодолеть? И всегда ли нужно их преодолевать? Ведь говорят же: дай Бог нам мужества принять то, что мы изменить не можем, и мудрости изменить то, что мы можем изменить.

Мы были на Алтае недели три. Эту запись я делаю уже в октябре. Дэн давно улетел домой. У него был ранний рейс, и мы поехали в аэропорт, когда едва рассветало. Сказали друг другу обычные слова: не скучай, береги себя, до встречи!

Увидимся ли снова? Вернусь ли я в его дом? Сколько раз мы уже прощались, и не раз я думала: это навсегда. Я видела слезы в его глазах, он стоял, немного согнувшись, уже не высокий, как прежде, а большой грузный человек. Мне жаль его. Только жалость и все? Не так уж мало. Один из известных в России кинорежиссеров в разговоре с журналистом сказал однажды слова, которые мне так понятны. – Любовь? Да какая там любовь, о чем вы говорите! Две-три ночи страсти, а потом остается жалость и только жалость. На этом все держится. И нет ничего выше этой жалости.

После отъезда Дэна, на следующий же день прилетела моя старшая, и буквально через пару дней уехала в Турцию по путевке. А там только что случилось землетрясение. Было столько волнений по этому поводу и сомнений, нужно ли ехать в страну, где только что случилось бедствие. Но – Слава Богу! – все обошлось. Отдыхали наши туристы совсем в другой части страны. Жарища была ужасная. Теперь уж дочь дома, уже снова в кругу своих дел и забот – семья, работа.

Прошел и мой день рождения в сентябре, собрались все друзья, настроение было хорошее, но с грустинкой. Борис много пел, и мы пели вместе с ним. Мне нравится, что Борю не надо уговаривать, он берет гитару в руки и поет легко, свободно. Такой большой, сильный и симпатичный человек, в нем, кажется, еще столько жизни, столько энергии. И улыбка веселая. Разве думалось тогда, что пройдет всего несколько лет, и тяжелая болезнь сломает его, уведет от нас навсегда. Борю я узнала еще в Приморье, когда была студенткой. Он и его жена – самые старинные друзья мои.

В это лето случилось несколько потерь, ушли из жизни люди, которых я знала, один из них был когда-то моим хорошим другом, другой – учителем моей старшей дочери. Мир их праху. Я думаю о них, я скучаю по ним. Жизнь – это путешествие. Мы ходим по трудным дорогам, встречаем неожиданные повороты, поднимаемся в горы, бредем по долинам. Все, что с нами случается, формирует нас, лепит наши характеры, наполняет наши души добром и светом. И горечью тоже. Скольких людей встречаем мы на дорогах жизни! И среди них – милых нашему сердцу, добрых надежных спутников. И когда кто-то из них уходит из этого мира раньше тебя, как долго, как тревожно, как больно ощущается пустота: ведь только что там был живой человек. Смерть – неизбежна, но хочется верить, она – не конечная веха. Жизнь завершается, да, но завершаются ли с нею наши отношения? Я думаю, что они продолжаются, пока живы другие… Но я не знаю, суждено ли нам встретиться, суждено ли увидеть друг друга где-то Т А М.

Глава 18

Кто там мурлычет? Между нами –

Кот Соломон. Его вина.

А эта пани грустная с цветами –

Моя жена.

Константы И. Галчинский

В декабре Дарья вернулась в Штаты. Первые две-три недели всегда проходят тяжеловато. За несколько месяцев она успевает хорошенько отвыкнуть от своего американского дома номер 2, от размеренности и организованности тутошней жизни. И порою вспыхивает такое острое желание – вернуться, вернуться, вернуться домой! И зачем только она приехала! Вот уедет прямо сейчас! И Дэн чувствует такие настроения, но склонен скорее упрекать ее, чем поддерживать. Обыкновенная ревность. Ревность к Дарьиному прошлому, к друзьям, к ее детям, особенно к младшей, к которой, по его мнению, Дарья слишком привязана, склонна к излишней опеке. Они ссорятся в первые дни даже, пожалуй, чаще, чем обычно. Дарья часто поднимается наверх, в свою комнатку, просто посидеть одной и записать несколько слов в своих тетрадочках. Это ее успокаивает. Есть уже стойкая потребность доверять свои мысли линованным листкам бумаги. «Скрипи, скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох», – бормочет Дарья, принимаясь за свои заметки. Как всегда, строчки стихов, своих ли, чужих ли действуют магически. На них так легко откликаются струны ее души.

«Вижу Дэна таким же с его пунктуальностью и категоричностью, озабоченностью тем, чтобы все лежало на своих местах. И с его вездесущностью! Я так отвыкаю дома от того, что кто-то наблюдает за мной, и каждую минуту может оказаться рядом, даже тогда, когда я совершенно не расположена ни улыбаться, ни разговаривать. Опять эти вопросы: Что ты ешь? Что ты делаешь? Что ты планируешь на сегодняшний день?

– Дэн! – говорю я с досадой, – ну я же не спрашиваю тебя по сто раз на дню, куда ты пошел, и кому ты позвонил.

– У тебя нет любопытства к моей персоне, – говорит Дэн не без грусти. – А у меня масса любопытства. К тебе особенно. Ты все делаешь по-своему, ты другая, ты не похожа ни на одну мою знакомую женщину. У тебя собственные отношения с пространством, очень своеобразные. Как ты ходишь, как ты поворачиваешься. А знаешь ли ты, что ты отчаянно жестикулируешь? Это что, вообще характерно для русских?

– Откуда я знаю? – изумляюсь я, давно прославившаяся своей ненаблюдательностью в глазах Дэна. Вообще-то считается, что это итальянцы, отнюдь не русские, самый темпераментный и энергично жестикулирующий народ. – Я-то всегда себя относила больше к флегматикам. Ты открываешь во мне что-то новое. Но, так или иначе, если даже ты это делаешь из лучших побуждений, быть лабораторной мышкой не очень приятно!

– Но ты же любимая Мышка! – отшучивается Дэн и крепко обнимает меня. На мне распахивается халатик, и Дэн незамедлительно реагирует: – Ты что, отправляешься в спальню? Я за тобой!

– Ох, Дэн!– смеюсь я. – Ну, прошу, не строй из себя сексуального гиганта!

Дэн тоже смеется. Он любит шутки на всякие фривольные темы.

– Ты права, русски. Я вообще забыл, что это такое. Помню только,– это что-то ужасно приятное. Кажется, связанное с женщинами…

Здесь тоже довольно прохладно, хотя до сибирских морозов ох как далеко! Прохладно в основном дома, а на улице, как всегда – замечательно. Шныряют зайцы, кружатся в воздухе чудные крохотные создания – колибри; эти птицы – совсем дюймовочки, но издают, тем не менее, довольно громкое и приятное ”жжж”. Сегодня увидела новых птиц, которых не замечала раньше,– они совершенно красного цвета. Красные хохолок, красная грудка, а хвостик серенький. Дэн говорит, что они тоже из пришлых – прилетают только зимой.

Дом по-прежнему не очень уютный, в нем много серой краски, не радующей глаз, но есть и своя привлекательность и своеобразие. Иногда Дэн говорит что-нибудь забавное о своем доме и о вещах, которые там находятся. Сегодня сказал о холодильнике: знаешь, теперь я думаю, что это – женщина. (А раньше он называл холодильник “мучеником”, оттого, что его – холодильник! – часто громко трясло, и звуки он издавал такие стонущие). - Это продуктовая леди. И очень ревнивая! Она не понимает, почему я с тобой, а не с ней и все время урчит: приди ко мне, у меня столько вкусной еды! Ты можешь есть все, что захочешь. Возьми меня к себе. Обними меня! -

А про свой душ Дэн говорит: а вот он – мужчина. Он сегодня такой счастливый, оттого что ты там была (чаще я плещусь в ванной комнате наверху). Слышишь, как он посвистывает? Это он от удовольствия. Вспоминает твои формы.

– Ха-ха, – говорю я мрачно. – Неужели его впечатлили мои 105 фунтов? Представляю, как бы он посвистывал, если бы это была Моника Беллучи…

Приехала Кэрричка из Египта, где она провела целых три месяца на раскопках археологического памятника. Она очень худенькая, потеряла килограммов 5-6, просто скелетик, но все такая же милая и смешливая. Завтра мы с ней договариваемся пойти, то есть поехать, закупать подарки к Рождеству. Дэн не любит магазины, он быстро устает и начинает нервничать, ну а мы-то с Кэрричкой вполне получаем удовольствие от них!

Получила очень теплую открытку от Кена и Кендры – это наши новые друзья, которых мы встретили летом на Алтае. На самом деле это довольно смешная история. Они приехали на несколько дней позже нас, и их поселили во второй половине коттеджа, где жили мы. В какой-то вечер мы разговорились и обнаружили, что они тоже из Аризоны и живут в соседнем городе Тусоне, – это всего-то пара часов на машине от нашего городка! В том самом городе, где жили родители Даниеля еще буквально пару лет назад. Вот какие случаются забавные пересечения: американцы встречаются и знакомятся где-то у черта на куличках, в Сибири, на Алтае, а на своей родине они жили много лет почти рядом и никогда не слышали друг о друге! Никогда бы, наверно, и не встретились.

Все это время помогаю Дэну писать рождественские открытки его друзьям и знакомым, опять-таки поражаясь громадному количеству его корреспондентов. Их больше сотни! Послала и я новогодние открытки своим близким, и родным, мне хватило десяти штук.

13-го декабря позвонила Настене, поздравила с днем рождения. Она вернулась домой из путешествия в Германию одиннадцатого декабря, и в эту ночь пролился метеоритный дождь. – Настена, – это в твою честь, – пошутила я. – Ох, не для каждого проливается дождь из метеоритов!

Настена смеется. Как здорово слышать в телефонной трубке ее, еще такой детский, громкий и веселый смех.

Вот и Рождество наступило. Утром я почему-то хорошенько поревела, был такой эмоциональный бурный всплеск. Я как-то особенно чувствую этот праздник. Хотя, в какой-то степени он совершенно новый для меня. Отмечать его в России открыто стали только после перестройки. Почему-то думала о том, что все еще верю в чудо. И пусть это никогда не кончается! Я хочу продолжать удивляться и миру, и людям. Я хочу радоваться тому, что живу, что хожу, что вижу все эти изумительные краски рассвета, заката, вижу вот эти яркие коричневые пятнышки, которыми так нарядно усеяны спинка и крылышки птицы, покачивающейся на ветке. Дай Бог не разучиться давать и дарить. Дай Бог еще пожить на белом свете.

Дэн с утра принялся готовить индейку. Многолетняя традиция: он всегда готовил индейку на Рождество для своей семьи. Кстати, не такое простое дело. Индейку надо выдерживать несколько часов в специальном соусе (чтоб была потом мягкой), добавлять какие-то специи, поливать водичкой время от времени, когда она уже в духовке, ну и еще много всякого. Когда она уже почти готова, рядом с ней на противне запекается ямс – это овощ типа картофеля, более сладкий и более сочный. Все вместе получается очень даже вкусно. Правда, далеко не все “индейкины” опыты у Дэна удачные, особенно в тех случаях, когда он в рождественское утро сочетает приготовление индейки с одновременным принятием коктейля. Но на этот раз все было хорошо. Дэн даже напевал что-то в кухне, что случается с ним не часто. Я же разворачивала подарки – они лежали горкой и для меня, и для него под нашей “елкой” из небольшого куста можжевельника, который мы установили на низкой каменной полке в гостиной. Разворачивать шелестящие ленточки, шуршащие декоративные бумаги, отрывать всякие розочки и прочие украшения, крепко приклеенные к коробкам и пакетам, обнаруживать, наконец, большие и маленькие подарки, – а я теперь получаю их от Санта-Клауса и от Деда-Мороза!– самое приятное удовольствие, получаемое на Рождество. И времени уходит на все уходит два, а то и три часа! И повсюду остаются горы развернутой бумаги, и всякий прочий упаковочный – но такой красивый!– хлам.

Вчера мы были у наших новых друзей – Кена и Кендры. Славные люди, гостеприимные, обаятельные. Кендра – высокая стройная дама, с короткой стрижкой, она профессор литературы в университете Тусона. Она говорит громко, уверенно, несколько категорично; она именно излагает свои мысли! Мне уже хорошо знакома эта профессорская манера. Но у нее она так хорошо смягчена добрым юмором и добрым отношением к людям. Кен, прямая ей противоположность, – он невысок, весь такой округлый, спокойный, внимательный, и он склонен, скорее, беседовать – так раздумчиво и неторопливо. Кен профессиональный фотограф, у него своя студия. Еще он немного пишет, – составил хронологию своего рода, и это – кропотливейший труд, прекрасно иллюстрированный огромным количеством старинных фотографий и документов. Эта семейная хроника заканчивается рассказом от лица пра-пра-прадеда Кена, который был немецким эмигрантом. Он построен как письмо молодого солдата своей жене о военных баталиях времен гражданской войны, о том, как прямо на поле сражения совершенно неожиданно прибыл американский президент Линкольн, какой восторг, какую гордость чувствует солдат. В рассказе такое знание разных исторических деталей, такое точное описание оружия, пушек, солдатского обмундирования, походного их жилья! Читая эту историю, я опять думала о том, что я, женщина, никогда не смогла бы описывать военные баталии, разные виды оружия… Ах, мужички-мужички, какие вы все же другие!

Я в восторге от их дома. Там прекрасные старинные вещи, в основном, японские и китайские, – вазы, мебель, картины. Большой внушительный кабинет – библиотека. Чувствуется, что здесь живут люди, очень неравнодушные к красоте. Кендра и стол накрыла как настоящий художник – посреди его на белой скатерти с веселеньким орнаментом красовался затейливый канделябр со свечами и елочными украшениями.

Кроме меня был еще один русский гость – молодой археолог из Сибирского научного городка. Поэтому довольно много говорили о России, о том, как там развернутся события в ближайшие годы. Нас расспрашивали о Путине – что он за человек, что мы о нем думаем, что принесет его президентство? Я, давно поддавшаяся, как большинство россиян, тускловатой его харизматичности, сдержанности обещаний, говорила, что вижу в Путине нужного России человека, который (хочется верить) начнет, наконец, решать самые вопиющие проблемы. А мой земляк из Новосибирска сказал кратко: я ему не доверяю.

Сейчас, когда я пишу эти строчки - 6 часов местного времени. Да, «Новый год уже, наверное, в пути», и он, двухтысячный вот-вот постучит в дверь. Какой рубеж! И я еще не старушка. (Бодрюсь!) Помню, давно-давно в каком-то дружеском кругу был такой разговор: кто из нас доживет до этого года? Тогда нам, совсем молодым, казалось, что до него бесконечно далеко. Мы смеялись и подсчитывали, сколько лет будет каждому из нас. И этот возраст казался невероятным, невозможным.

Утром я сделала уборку, на ланч приготовила бобы по мексикански, получилось вкусно. Спросила у Дэна, что будет сегодня на ужин. Это же Новый год! Дэн слегка удивился и заявил, что он будет есть свой стэйк с маринованными огурчиками, тот самый, который остался после вчерашнего ужина. Впрочем, что удивляться. Я давно заметила, что американцы очень торжественно празднуют Рождество 25-го декабря, а канун Нового года проходит менее заметно. Многие не отмечают его и вовсе.

Перед ужином разбирала фотографии, сделанные Дэном летом прошлого года. Среди них есть забавные, там, например, где Настена очень старательно разбирает подарки, склонившись над коробкой. Рыжеватые локоны вокруг лица (я помню, она тогда только что вымыла голову, и волосы были еще влажные) и сияющая улыбка. Ах, оставайся всегда такой, маленькая Фея. Пыталась позвонить и ей, и Лизе, но линии перегружены, “доступа в страну нет” – говорят вежливо и безлично. А там Новый год уже наступил, и в Новосибирске, и во Владивостоке; уже все мои родные выпили шампанского и пожелали друг другу счастья в Новом году.

А все-таки мы встретили его необычно, этот год 2000. На крыше! Это Дэн предложил, иногда его посещают хорошие идеи. Мы укрылись небольшим пледом, и с двумя бокалами вина в руках смотрели на праздничные фейерверки. Разноцветные огни вспыхивали и рассыпались, принимая фантастические очертания, – то цветов, то падающих метеоров, то павлиньих хвостов. Было просто замечательно! Дэн сказал: я, пожалуй, единственный сумасшедший американец в городе, который встречает Новый год на крыше с русской женщиной! – Может быть, оно и так. Перед этим мы долго сидели в гостиной, посмотрели хороший старый мюзикл “Звезды Голливуда”. Дэн снова разжег огонь в камине. Я забралась в кресло-качалку, смотрела на огонь, который Дэн изредка ворошил железной кочергой. Больше молчали, и я была благодарна Дэну за то, что он не произносит своих привычных длинных монологов.

Утром следующего дня поговорила, наконец, со своими дочками. Все как будто бы у них неплохо. В Новосибирске моем страшные морозы, под сорок градусов. Лиза, Андрей и Сандра встречали Новый год в Находке, у родителей Андрея. Всем было весело, кроме Сандры: она пугается петард и прячется под столом или под кроватью. Да, есть свои слабости у нашей бесстрашной охотницы за кошками. С сестрой Инной поговорить не удалось, она в санатории, но я, зато, узнала новости – Инна продала квартиру, в которой жила вместе с родителями, и сын ее Алеша делает ремонт в новой, Лиза говорит – плохонькой, однокомнатной квартирке. Я с грустью думаю о том, что никогда уже не увижу комнату, в которой прожили свои последние годы наши родители. Не удалось нам сохранить квартиру, и помочь я сестре не смогла, а дело все в деньгах. Была сумасшедшая идея занять пару тысяч долларов у Дэна. Но мы с Лизой пришли в тихий ужас от такой перспективы, зная отношение Дэна к нашей русской привычке одалживать деньги.

– Но сестра твоя не кредитоспособна! – думаю, сказал бы он.

Глава 19

Что тебе снится, русская Оля?

Около озера рощица, что ли…

А. Вознесенский

Я не писала в своих тетрадочках наверно больше месяца. Дни проходят довольно однообразно, что на самом деле меня не беспокоит. Впрочем, конечно, время от времени происходят всякие маленькие события. Опять подошла годовщина смерти Джесси, и день этот, как ни странно, прошел тихо. В этот день мы отнесли розы в соседний парк, где соседи в то грустное время поставили большой камень в память Джесси и высадили куст, который стал уже большим. Мы принесли цветы в красивом кувшине, который когда-то подарила родителям их средняя дочь Кинди. И поставили кувшин рядом с этим маленьким памятником чудесной женщине, которой нет на свете уже несколько лет. Было грустно, но нет уже, мне кажется, той свинцовой печали, которая так терзала его сердце. Дэн сказал: у меня нет слов. Только горечь. И снова повторил эти слова.

Через несколько дней мы уехали на побережье Тихого океана в штате Орегон. Даниель приехал сюда как член комиссии, которая создана для того, чтобы решать спорные вопросы по части принадлежности археологических материалов в тех случаях, когда их открывают или находят на землях, принадлежащих индейцам. Для Дэна это последняя поездка, он протрубил в комитете десять лет и собирается на этом поставить точку. Ну а для меня эти спорные вопросы обратились приятным путешествием. Комната в нашем отеле стоит столько, сколько многие мои знакомые в России не зарабатывают и за месяц. И место чудное! Как люблю я приморские места – это то, что мне близко, то, что впитано с детских лет. С удовольствием втягиваю в свои легкие влажный воздух. Зелень яркая, сочная. А какие сосны! Я таких высоченных и мощных не видела нигде. Почти все время идет дождь, но вчера несколько раз появлялось солнышко, все освещало вокруг и потом пропадало заново. Сегодняшнее утро я начала с посещения тренажерного зала и потом сауны, – это в нашем же отеле. В сауне была совершенно одна – здесь несколько отделений, и температура в них разная. Есть и с паром, и финская. Ах, сюда бы мою любимую банную компанию, моих дорогих подружек, с которыми в Сибири я столько лет уже посещаю это злачное местечко! Вот только не смогла поплавать в огромном бассейне после всех удовольствий, поскольку не захватила с собой купальник. Потом, пока Дэн заседал, я пошла побродить без особенной цели. В ресторане выпила кофе с бэйглом, таким плотным крендельком, который был очень так себе. Потолкалась по магазинчикам, смотрела на сувениры и даже выбрала колокольчик для Настены, но не решилась купить: здесь все очень дорого, это же курортное место. Дочь всегда заказывает мне колокольчики, у нее неплохая коллекция, и многие из них попали к ней из самых разных стран. Но я не помню случая, чтоб она заказала мне платье или туфли. Вот такая она у меня.

А вчера мы провели несколько часов в доме Эстер и Гарри. Эстер встретила нас в аэропорту, когда мы прилетели утром. Мы позавтракали в маленьком кафе, погуляли в большом парке и отправились в дом на улице Совы, в котором я уже была года три назад. Тогда я прилетела сюда в первый раз. Как мне нравится этот деревянный дом в лесу, окруженный дубами и соснами, со стеклянными стенами и самой настоящей огромной печью посреди гостиной, которую хозяева немедленно затопили, и сразу стало тепло: потрескивали дрова, и плясал огонь за железной дверцей. Пол в этой кухне-гостиной сделан из больших отполированных кругляков дерева, а огромная стеклянная стена “впускает” в комнату все, что там за ней: деревья, лужайку, небо.

Гарри показывал нам свои работы, у него отдельный дом-мастерская во дворе, и все стены там увешаны его фотографиями. Он художник-фотограф. Замечательный мастер. Фотографирует, в основном, природу, дома с необычной архитектурой, меньше – людей. Меня просто поразил старый монгол на одной из картин. Очень колоритный. Спокойствие, мудрость, достоинство.

Вечером следующего дня Дэн опять заседал, я опять гуляла, а вечером мы ужинали в ресторане, который располагался на каком-то этаже в доме, что стоял на самом-самом берегу. Я смотрела сверху вниз на пенистые волны, которые подкатывали к берегу, накрывали камни и отползали назад. Невероятное количество чаек, которые громко-громко галдят. Я любуюсь океаном, но водная стихия – это не мое, она меня пугает. Я могу себе представить разъяренные волны высотой в дом. Это так страшно!

Дэн за ужином говорил снова, что я по натуре – не разведчик, не исследователь.

– Почему ты так думаешь?– спрашиваю я.

– Потому что ты ищешь спокойствия, стабильности, безопасности. Или чего-то такого, что я не знаю, как определить.

– Ну, если даже так, разве это исключает интерес к узнаванию чего-то нового, к путешествиям, к риску? Ты склонен отталкиваться от экстремальных понятий. А я всегда ищу серединку. Золотую.

А потом спрашивала себя саму: а, правда, чего я ищу? Трудно найти одно-единственное слово для ответа. Счастья? Ну, кто не хочет быть счастливым! Но снова встает тривиальный вопрос: а что оно такое? Помню, давным-давно один молодой человек, с которым судьба свела нас на какое-то время в Японии, говорил мне: в тот вечер, когда я пойму, что у меня все хорошо, что у меня прекрасная жена и замечательная мебель, – в тот вечер, я распахну дверь и уйду из дома в никуда.

Тогда ему было 25 лет. Что сказал бы он сегодня?

После таких раздумий о счастье мне приснился красивый сон. Обычно сны у меня невразумительные, непонятные, густо населенные людьми, порою тягостные, я в них без конца путешествую, опаздываю на поезд, забываю где-то свои вещи, и хорошо, что я сны чаще всего и не помню. Остается только невнятное впечатление, которое довольно быстро стирается. А этот сон был так хорош. Когда-то я знала одну удивительную женщину, она была не только хороша собой, но была еще и умницей, тонко чувствующим человеком. У нас была даже не дружба, а взаимная приязнь, и обе мы получали удовольствие от общения друг с другом. И вот снится мне, что я вся переполнена тревогой о Настене (которая, отмечу, часто попадает во всякие переплеты!), и я немедленно должна поделиться с кем-то этой тревогой, я иду по длинному коридору, там много людей, и все они проходят равнодушно мимо меня. И вдруг все меняется, коридор исчезает,– я вижу чудесный зеленый луг, на нем яркие полевые цветы, и там бродит эта женщина, Галя, в пестром летнем платьице, на котором тоже разбросаны цветы. Она улыбается мне, и я понимаю, что вот человек, которому я могу все рассказать о своей дочери, и ко мне во сне возвращается необыкновенно острое чувство любви и дружбы к этой женщине, и огромное облегчение, и тихое внутреннее ликование.

И сон притянул к себе письмо от Насти, вот так интересно получилось! Письмо ожидало меня, когда мы вернулись домой. Там была открытка с подсолнухом и две фотографии – Настены и Кости, лучшего ее друга со студенческих времен. На одной – они на какой-то улице Будапешта, на другой – в маленькой комнате за столом. Видимо, это комната, в которой живет Костя; в этом году ему повезло получить небольшой грант для годичного обучения в университете Будапешта. Фотографии замечательные, и лица у обоих такие счастливые и улыбающиеся.

Позвонил старый друг – он здесь, в Штатах, гостит у своей родственницы. А завтра уже улетает домой. Я очень рада, что он побывал в Америке, встретился здесь со своими друзьями и почитателями из русских эмигрантов – он хорошо известен в России, пусть же его узнают и за ее пределами! Стихи его люблю и часто перечитываю. Одно из них посвящено мне: “Лишь листва у парапета повторяет: лето… лета…“ О чем эти стихи? О том, что жизнь прошла? И лета, и весны прошли? Пусть же длится осень, долгая, прохладная, с дождями, с изредка проглядывающим солнцем, с яркой горькой кистью рябины, которую “мне и поныне хочется грызть“!

Глава 20

Беги из пасмурного плена,

Светолюбивая сестра.

Весна в Аризоне – чудное время. Она короткая, бурная. Деревья, кусты, цветы зеленеют, и начинают расцветать буквально на глазах. Желтый цвет – самый характерный. Конечно, даже в нашем дворе есть невысокие кактусы, которые цветут фиолетовыми цветами, а неизвестные мне низкие стелющиеся растения выпустили длинные пурпурные метелочки. А олеандры – все в пышном белом и розовом цветении. И все же желтого цвета больше всего, и великий эволюционист Др. Дарт говорит, что это не случайно, что именно у желтого цвета оказались некие преимущества перед остальными в процессе развития всякой пустынной растительности. Мескиты зацвели симпатичными пушистыми и тоже желтыми сережками, пройдет время, и из них образуются стручки с горошинками, любимая еда птиц и зайцев. Утром, едва вставши, я выхожу во двор, часто еще в ночной рубашке, и не спеша прохаживаюсь по двору, испытывая настоящее блаженство. Еще не жарко, хотя солнышко светит уже вовсю, и все растения вокруг такие свежие, такие зеленые, по-весеннему ликующие. Ящерки греются на каменных стенах. Перепелки и зайчишки уже заняли свои боевые посты – они знают, что сейчас последует кормежка и беспокойно топчутся в тех местах, где я обычно появляюсь с большим ковшом в руках, наполненным мелким зерном. Интересно, что зайцы и птицы сосуществуют вполне мирно, вместе едят, а если и возникают конфликты, то “межгрупповые”, то есть внутри птичьих стаек или заячьих групп.

В этом месяце у нас были две небольшие вечеринки, сначала приезжали Кен и Кендра, и еще Дэн приглашал нескольких своих университетских коллег. “Дабл К”, как они себя называют, ели голубцы, которые я приготовила так, как обычно делаю дома, и рассказывали всякие интересные случаи. Они – великие путешественники, где только не были! Так что впечатлений у них накопилось за долгие годы великое множество, и из каждого путешествия по свету они привозят маленькие истории, которые излагают совершенно замечательно, – весело и с юмором. Но характерно, Кендра в ответ на мой вопрос: а что самого удивительного увидели вы в Мексике или Лондоне или Монголии, первым делом говорит: мы встретили там замечательных людей!

На второй вечеринке было человек десять. Дэн устроил ее для японца Йошио, который стажировался у него в университете больше года. Йошио приятный молодой человек, улыбчивый, как все японцы. Была и Диана, бывшая аспирантка Дэна, моя несостоявшаяся соперница. Выражение лица ее было довольно кисловатое. Диана, после смерти Джесси, очень рассчитывала на то, что Дэн, наконец, заметит ее существование не только как его аспирантки, но и еще молодой и привлекательной женщины. (Полноватой, правда). Не знаю, почему ее заинтересованное отношение к Дэну, которого она никак не скрывала, не только не нашло у него отклика, но и вызвало прямо противоположную реакцию.

– Дэн, – поддразниваю я его, – ну что ты сердишься на Диану? Подумай, пока не поздно! Она куда моложе меня! И недурна собой, и умница.

– Я ее профессор! Она моя аспирантка! У нас, в Америке, совершенно непозволительны адюльтеры такого рода.

– Но какой это адюльтер? Она уже защитила диссертацию, а ты был свободен.

– Нет, никогда я не посмотрю на нее другими глазами.

До чего же Дэн правильный человек! До безобразия.

Когда гости разошлись, я перемыла посуду, расставила все по местам и отправилась в постель. Зажгла ночную лампу и с удовольствием погрузилась в чтение романа Марининой, – примерно раз в месяц моя Лиза шлет мне из дому бандерольки с журналами и газетами, иногда и пару книг приложит. К моему удивлению, Дэна не было ни видно, ни слышно. Примерно через час я слегка обеспокоилась и пошла посмотреть, где же он застрял. Был он недалеко, впрочем. В своем кабинете. Лежал на полу, телефонная трубка у уха. Как я поняла, у него был долгий разговор с его лучшим другом Джерри, который живет в Фэрбэнксе на Аляске. Когда я приоткрыла дверь, Дэн как раз говорил:

– Мы с тобою понимаем мир, Джерри… Ты и я… Мы видим суть вещей…

Я хихикнула и вернулась в постель. Если речь идет о постижении мира, то это надолго.

А сегодня я ждала свою газету АИФ, которую я и здесь получаю но ее не принесли, и я так расстроилась, что готова была зарыдать! Здесь для меня газета значит куда больше, чем этот кусок бумаги на родине. Читаю, – и чувствую себя много ближе к дому. Ходила по двору и говорила: надоело, все надоело, и эти зайцы, и эти кактусы, и этот дом дурацкий, и Дэн вместе с ним! Все постыло мне здесь! Хочу быть среди своих! Хочу видеть Настю, Лизу, родных моих, друзей. Хочу прошвырнуться по знакомым магазинам, забежать к подруге, показать ей только что купленную кофтюлю, а вечером включить телевизор и послушать новости на нормальном человеческом русском языке! Даже стихи стали сочиняться под стать настроению, такие дикие мрачные стихи. Навалилась тощища-скучища, зеленая с бородой, несло от нее табачищем и болотной водой. Говорила, зевая протяжно: что-то выглядишь ты неважно, что-то ты загрустила, милашка, уж не съела ли таракашка… Но к вечеру как-то угомонилась, мы снова сидели во дворе на скамеечке и снова смотрели на вечерний свет, разлитый повсюду. Он действует так умиротворяюще, так пленяет своей неуловимой непостижимой тайной. Дэн снова говорил о том, что это большая привилегия – жить в тишине среди деревьев, далеко от шумного центра. Не обошелся без своих мрачных шуточек. Это также хорошее место для того, чтобы стареть, Мышка. И хорошее место, чтобы умирать. Жаль только, что земля здесь такая сухая и твердая. Песок и камни. Представляешь, как трудно вырыть могилу…

Я игнорирую его “похоронный юмор”.

– Не верю, что у тебя нет корней. Они здесь, и очень-очень глубокие.

На этот раз Дэн не возражал. Но чаще всего он заявляет, что он – бродяга и может жить в любом уголке мира.

– А этот твой дом? – спрашиваю я.

– А этот дом – мой лагерь. Я возвращаюсь, отдыхаю, и снова готов в путь.

Вот такой он всегда разный, этот американец. Трудно его понять.

А себя я спрашиваю: для чего я оказалась здесь? Для чего мне этот жизненный урок? Может быть, чтобы окончательно осознать, что я русская? Может быть, для того, чтобы понять, где мой истинный угол, где мое дерево, где моя родня? И как мои американские друзья, я тоже делаю выводы и записываю их под номерами 1, 2 и 3:

Где родился там и сгодился!

Беги, кролик, беги!

И отдай врагу Биг Мак.

Глубокой ночью я шла вдоль берега моря, отчаянно вглядывалась в темноту в надежде, что вдруг кто-то выйдет оттуда и изменит всю мою жизнь. Почему не пришла мне в голову мысль, что этот “кто-то” могу быть я сама?

Часть 4. АМЕРИКАНЦЫ

Глава 1. Мои

У меня здесь, в Темпе, двое друзей: это дочь Дэна – Керри и ее друг Стив. Они уже много лет помолвлены, но не женаты официально, и Кэрри, представляя Стива где-либо, обычно говорит: мой жених. Стиву уже за пятьдесят, и мне кажется, что он при этих словах всегда немного напрягается – все-таки поздновато ходить в женихах в такие годы. Кэрри очень высокая, стройная, тоненькая. У нее чудесные длинные русые волосы и огромные блестящие карие глаза. Очень привлекательная девушка. Улыбается задорно и весело, часто насмешничает, – больше всего над собой, но всегда у нее это по-доброму. Она мой ангел, говорит Стив. Она и для меня немножко ангел. Все у нее получается легко и весело, по крайней мере, так кажется. Стив говорит, что у Кэрри менталитет вечного помощника, да и сам он такой. Кэрри умна и способна, она единственная пошла по стопам отца, выбрав своей профессией археологию и антропологию, защитила диссертацию, имеет научную степень. Стив тоже работает в археологии, но он новичок в этом деле, и работу делает самую простую – участвует в раскопках. А до этого служил в армии и был полицейским; работал, в основном, на мексиканской границе. Настоящая “горячая точка“, каждый день ее пересекают сотни нелегальных эмигрантов. Уверена, что долг свой Стив выполнял добросовестно, но должна сказать, что в Темпе живет не один мексиканец, перешедший границу, может быть, там, где служил Стив. А есть и пара просто хороших друзей. Внешность у Стива как раз вот такая солдатская, мужественная: он широкоплеч, с военной выправкой, лицо его с правильными чертами покрыто темным загаром и сетью глубоких морщин: это оставили свою печать беспощадные солнечные лучи, под которыми Стив вышагивал по пограничной полосе. У него серо-зеленые глаза с густыми ресницами, ясные глаза мальчишки, который все еще живет в нем.

В первой семье у Стива не было своих детей. Но с женой они усыновили и вырастили пятерых ребятишек. Все они сейчас работают, те, что постарше имеют собственные семьи, и время от времени приезжают в дом Кэрри и Стива повидаться с отцом.

Мои друзья (однажды я спросила, как мне их называть, и Стив, засмеявшись, предложил: Kids! Так я и зову их). Они оба добры и великодушны, и дом их открыт для множества друзей, а порою и для совсем незнакомых людей. Иногда у них ночуют два-три человека сразу, а дом невелик. Под какое-то Рождество они устроили Дом открытых дверей для всех студентов, которые не разъехались на каникулы по домам, а также для любого и каждого, кому некуда было пойти. Это при том, что оба – по американским меркам – просто бедны. Иногда шутя, я говорю, что Кэрри и Стив гораздо более русские, чем американцы, имея в виду их совершенно бескорыстное участие в людях. Какая-то женщина, знакомая знакомых, жила у них больше месяца – искала в городе работу. Самое смешное, что жила она со своим любимцем – толстым, очень ухоженным котом, на шее которого был красивый тоненький ремешок с его именем и адресом и крохотным колокольчиком (вдруг заблудится?). Иногда хозяйка исчезала на день-два, и кот независимо бродил по комнатам, снисходительно принимая от Кэрри еду и ласковые поглаживания.

У Кэрри и Стива есть и собственные любимцы: забавная собака Баг с разными глазами, желтым и голубым, а также довольно долго жили два кота, каждый из которых имел очень печальный жизненный опыт до встречи с Кэрри. Бывая в их доме, я заметила, что Рыжик, у которого один глаз слепой и немного кривая морда, всегда следует за мной в ванную комнату, и когда я мою руки, прыгает на край раковины и с жадным интересом смотрит на льющуюся воду. Кэрри рассказала мне трогательную историю: когда Рыжик был котенком, кто-то прижал его дверью, его голова и глаз сильно пострадали. Кэрри лечила его, и много раз промывала его бедный глаз и мордочку теплой водой, после всяких медицинских процедур. С тех пор теплая вода связана у него с чем-то очень приятным, облегчающим страдания. Кэрри говорит, что когда она принимает душ, Рыжик всегда там – смотрит и мурлычет. Его серенький друг Спот совершенно обыкновенен, но у него начисто отсутствует хвост (таким Кэрри его подобрала когда-то), а это тоже ведь достопримечательность!

Кэрри пошла в маму Джессику по складу своего характера. Сравнивая ее с Дэном, я вижу, что для нее доброе отношение к людям, к миру – естественно, идет от сердца, и никакого вознаграждения она не ждет. Она просто так живет. У Дэна как-то это все запутанно. Он помогает другим, он заботится о своей семье, но все это его тяготит в какой-то степени. Много раз он говорил, что вот бросит он заботиться обо всех, и будет заботиться только о себе. Да, повторяет он, буду заботиться только о Дэне. Только о нем. Разве я не заслужил спокойной старости? Разве я не заслужил, чтобы кто-то заботился и обо мне?

Но это все разговоры. По-другому, увы, он жить не умеет. В минуты большего благодушия он называет себя “машиной для решения проблем”. И добавляет: – Мне доставляет наслаждение этим заниматься! А дети его действительно до сих пор материально зависимы от него. Никто из них не устроен благополучно. Иногда он мне говорит: Джесс научила их быть найс (милыми), любить мир, но она не научила их практичности, жесткости, организованности. Это, пожалуй, единственная жалоба, которую я слышала от него по поводу покойной жены. Да и жалоба ли?

В Кэрри есть та милая живость, способность на порывы и великодушие, которых так не хватает ее отцу. Время от времени мы с ней едем в магазин делать покупки, и из этого незначительного события она делает маленькие праздники.

– Дария, – говорит она порою, – возьми вот эти деньги и в следующий раз купи что-нибудь непременно зеленое к своим глазам, кофточку ли шарфик, что хочешь.

– Ты что богата сегодня, Кзрричка? – (Такое я придумала ей “русское” имя).

– Нет, я не богата. Я просто счастлива. Мне не нужны деньги.

Мне приятно видеть, что у Кэрри есть свои слабости. К примеру, она, как и я, любит собираться в последнюю минуту перед отъездом. Это приводит ее отца в совершенное негодование. Он вспоминает, как однажды в Австралии, в тот день, когда они должны были улетать утренним рейсом, Кэрри еще спала за час до отправления в аэропорт! Кэрри с улыбкой выслушивает эту историю в какой-то пятнадцатый, может быть, раз. У нее есть замечательный ответ на все отцовские претензии по поводу поздних сборов: я еще ни разу не опоздала на свой поезд!

Но порою я вижу и понимаю, что и здравомыслия, и практичности, и трезвости у Кэрри вполне достаточно. Проскальзывает и жесткость. Как-то мы говорили о ее маме, о Джессике, и я сказала, что очень хотела бы все вернуть вспять. Чтобы Джесс была жива-здорова, а я вернулась бы в свой дом. И Кэрри сказала, что это благородно с моей стороны, – так думать, и ей очень грустно, что мама умерла, но в этом мире для нее оставались только проблемы, и если бы она продолжала жить, ничего хорошего уже для нее не осталось. Кэрри, Кэрри, хотелось мне вскричать, как же это так? Она же любила этот мир, свой дом, своего мужа. Она безумно любила вас, своих детей, – и разве это не осталось бы все с нею?! А проблемы, даже самые тяжелые… Все-таки лучше с ними жить, чем умереть…

Кэрри бывает безжалостна к своему отцу, вернее сказать, к его слабости. Она любит его, беспокоится о нем и гордится им, но не находит никаких оправданий его несправедливым нападкам и взрывам гнева. Господи, говорит она, ему выпал счастливый билет: появилась женщина, которую он любит, с которой он мог бы жить достойно и разумно. Именно сейчас он мог бы совершенно изменить свою жизнь!

– Дария, – говорит она, – ну, что ты маешься? Если ты его оставишь, не смей даже думать, что ты в чем-то виновата. Как человек ты выше, умнее, привлекательнее и благороднее, чем он. Делай только так, чтоб тебе было хорошо. Тебе и твоим дочкам.

Стив выразился еще более кратко: дай ему коленом под зад!

Но Кэрричка и к себе относится без снисхождения. Она часто говорит, что наделала в молодости кучу ошибок, и до сих пор их расхлебывает.

– Да какие уж там за тобою могут быть грехи? – удивляюсь я.

– О, Дария, я прошла огонь, воду и медные трубы. Когда-нибудь расскажу.

Однажды я спросила Кэрри, выйдет ли она замуж за Стива? Ну не могут же они вечно быть женихом и невестой!

– Конечно, – без тени сомнения ответила Кэрри. И тут же добавила, что она это сделает, хотя и сознает все ограничения, которые принесет этот брак.

– Какие же ограничения, Кэрричка?

– Во-первых, Стив перестал расти профессионально. Он достиг потолка. Работа, которой он занимается, никак не способствует его интеллектуальному развитию, – отвечает мне Кэрри серьезно. – Во-вторых, мы никогда не сможем побывать в России.

– Почему?

– Деньги. У нас не будет такой возможности.

И снова удивляюсь я логике и трезвости ее суждений. Даже в таких лирических обстоятельствах. И думаю, может быть, с другой стороны это и есть настоящее чувство? Вот я люблю этого человека и принимаю его таким, каков он есть, сознавая, что будут и минусы. Мне кажется, что мы обычно, связывая свою судьбу со своим избранником, имеем множество надежд и ожиданий, которые чаще всего не сбываются. Оказывается, совсем неплохо подготовиться к разочарованиям, но это не в характере русского человека.

А в штате Орегон живут еще одни мои американские друзья, которых знаю много лет. Я всегда с удовольствием вспоминаю свои поездки в этот край, в их необычный теплый дом. В тот уже давний год, когда я приехала в Штаты в первый раз, – это было весна – только что прошли обильные дожди, которые прибили к дорогам кленовые листья. Леса там сумрачные, таинственные, с огромными деревьями, поросшими мохом, множеством запутанных лесных тропинок и поворотов, часто встречаются поваленные деревья, тоже обросшие мхом, на которых можно так уютно посидеть. Солнечные лучи почти не проникают сквозь густые ветви, эти леса мне милы, и как будто давно знакомы, хотя я была там впервые. Я обычно гуляла с Лили, собакой моих друзей, которая тоже обожала дальние прогулки, может быть даже больше, чем я. Лили смотрит одобрительно, когда я присаживаюсь на мягкую моховую подушку, но каждую секунду она готова помчаться дальше. С ней я не боюсь заблудиться, она всегда приведет к дому. А дом стоит прямо в лесу, и дорога, которая тянется недалеко от него, называется дорогой Совы. Кроме Лили во дворе дома живет очень старый кот, который все время греется на солнышке, и очень старые куры. Я таких старых, таких больших и толстых кур не видела никогда в своей жизни! Мои добрые хозяева собирают свежие яички, которые они уже не часто несут, но – Боже упаси! – чтоб они когда-нибудь зарезали курицу или петуха для еды. Вот те и живут долгий-долгий век, пока не помрут от старости.

И совершенно незабываем день, который мы провели с Эстер на побережье. Огромные волны, величиной с дом, выглядели устрашающе; а наш маленький домик, в котором мы поселились на пару дней, стоит прямо на берегу. Моросил дождь, но мы все же гуляли босиком, и ярко зеленая трава была на ощупь такая шелковая.

Ночью шторм разыгрался еще сильнее, но я спала спокойно. Предусмотрительная Эстер, как я узнала уже по дороге домой, убрала с моих глаз подальше штормовые предупреждения, которые были оставлены на столе в нашей комнате. На обратном пути мы пару раз останавливались, подходили к берегу и смотрели, как в океане играют моржи. Как они стремительно взмывают в воздух и тут же снова уходят под воду, поднимая веселые брызги. Такие симпатяги, эти моржи, так славно играют. Хочется смотреть и смотреть на белые гребешки волн и на этих неожиданно грациозных животных.

В Эстер есть такая удивительная живость, она полна энергии и доброжелательного интереса к людям. В России, где мы с ней познакомились много лет назад, у нее образовались со временем просто полчища друзей, и она никого не забывает. Она налетает как ветер – раз в год или в два, – быстрая, стремительная, сразу спрашивает: ну, как твои дела? – по-русски (она хорошо знает язык), а легкий акцент добавляет ей только привлекательности. Я люблю смотреть на ее выразительное лицо, и всегда при этом вспоминаю строчки из стихотворения Степана Щипачева: У евреек, кто-то мне сказал, разве только в древности бывали серые, как у тебя, глаза…

Эстер по профессии искусствовед, она преподает в университете города Юджина. Когда-то она случайно познакомилась с работами русского археолога, который изучал наскальное искусство древних номадов на Алтае. Эстер глубоко заинтересовалась этой мало изученной областью, и с тех пор интерпретация древних наскальных рисунков стала существенной частью ее работы. Несколько раз она ездила в экспедиции на Алтай вместе со своим мужем Гарри, художником и фотографом, и вместе с русскими коллегами. А потом она продолжила свои поиски уже в Монголии, на границе с Алтаем, где они нашли множество интереснейших памятников древнего искусства. А какая это неисчерпаемая тема! Это бесконечно интересно – стараться понять, о чем думали люди тысячи лет назад, что хотели они выразить, какие чувства стремились передать в этих странных для нашего глаза фигурах, в великолепных изображениях животных, в разных знаках и символах. Многие рисунки расшифрованы, но далеко не все. Эстер написала и издала несколько замечательных книг по результатам многолетних своих поисков в России и Монголии. Я восхищаюсь ее умом и талантом, ее завороженностью миром этих рисунков, и умением найти смысл в этих изгибах, силуэтах, пятнах, закорючках.

Первый брак Эстер был неудачен. Родив двух дочерей от мужа, американца китайского происхождения, она довольно скоро рассталась с ним. Спустя несколько лет встретила Гарри, начинающего тогда фотографа, симпатичного молодого человека с ясными веселыми глазами. Он стал ей близким другом, но несколько лет она все же не решалась на брак, от того что Гарри был значительно моложе. Все же это случилось, и брак оказался счастливым. Гарри стал хорошим другом и двум подрастающим девочкам, которые благодаря смешению таких разных кровей – американской, еврейской, китайской, унаследовали очень привлекательную и несколько экзотическую внешность вместе с материнским живым горячим темпераментом.

Я обожаю наши разговоры с Эстер. Не могу сказать, что я не люблю просто поболтать о том, о сем, что лежит на поверхности, что висит в воздухе. И такие разговоры бывают достаточно приятными. Но с Эстер – все по другому. Я поражаюсь ее умению понимать какие-то глубинные вещи и избегать общих мест и банальностей. И о чем бы она не говорила: в ее мнениях и рассуждениях всегда человеческая теплота, сочувствие, желание помочь.

Помню, однажды мы с Эстер проговорили до глубокой ночи, и было это во время какой-то экспедиции на Алтае; мы ночевали в большой избе, где нам постелили на полу, мерцала свеча, и в полутьме мы шептались и шептались, а потом вдруг стали хохотать над собой.

– Послушай, Эстер! – сказала я, – ну о чем мы говорим? Где в наших разговорах мужчины? Любовные истории? Тряпки? Сплетни о голливудских звездах? Ну, не смешно ли ночью в какой-то глухой избе толковать о политике, о роли женщин в науке, о судьбах мира!

– Смешно, – сказала Эстер. – Мы с тобой, наверное, не совсем нормальные женщины. Но ведь интересно!

Эстер не перестает удивлять меня (и не только меня!) неожиданными поступками. Впрочем, для тех, кто хорошо ее знает, поступки не так уж и неожиданны. – Ты знаешь, – сказала она в одном телефонном разговоре. – Я много думала о своей жизни в последнее время. Это хорошая жизнь, в ней так много всего, что делает меня счастливой: моя семейная жизнь, моя работа, мои дети, друзья, путешествия. И все же чего-то не хватает. Очень много работы для головы, а для души чего-то не хватает. Понимаешь?

– Пожалуй, нет… – задумчиво отвечаю я. – Твоя жизнь кажется мне такой полной. Разве в ней есть хоть одно пустое местечко?

– А вот и есть! – смеется Эстер. – Но теперь уже не пустое. Я взяла себе приемного внука! Я стала бабушкой, вот чего мне не хватало, понимаешь? Какой есть русский глагол для этого? Можно сказать – увнучить?

И она с удовольствием рассказывает о своем новом внуке. Его зовут Джош, ему третий год, а еще он известен как Пампкин (тыквочка). У него есть молодые родители, а настоящие дедушка и бабушка далеко, и еще не созрели для такой роли. Эстер забирает внука к себе на выходные, и она и Гари с огромным удовольствием наблюдают, как малыш играет с собакой, как переставляет по своему усмотрению игрушки на диванах, как вслед за Гари тащит маленькое бревнышко, и заявляет, что тоже работает!

– У меня открылось новое измерение в жизни, – говорит моя подруга. – Интеллектуальная деятельность – это прекрасно, я всегда буду ею заниматься, но маленький Пампкин принес в жизнь столько забавы и радости…

Недавно мне посчастливилось провести несколько дней в доме своих орегонских друзей. После жарких дней в Аризоне было замечательно вдохнуть приморский воздух, напоенный влагой, и вновь побродить с неутомимой Эстер по лесным тропкам, наслаждаясь сочной влажной зеленью, замшелыми стволами высоченных деревьев, прозрачной водой горной реки, первыми голубыми крохотными цветочками, пробивающимися сквозь траву. Правда, с нами не было замечательного четвероного друга, собаки Лили, которая всегда ходила с нами раньше в далекие прогулки и с наслаждением купалась в горной реке. Лили оставалась дома: она все такая же красавица, но уже старушка – (15 лет!) и приобрела вполне старческие немощи вроде артрита.

А в городе Эстер повела меня показать новую библиотеку: огромное здание, совсем недавно отстроенное. Мы побродили и внутри: просторные залы, множество компьютеров, есть зал для детей, где они могут читать, играть, рисовать. Есть кафе. В одной из комнат, где полки заполнены компактными дисками, фильмами, кассетами я обратила внимание на то что на каждом диске или кассете имеется маленький ярлычок: Друг публичной библиотеки. Позже Эстер с гордостью рассказала мне, что библиотека – вся целиком – была построена на деньги жителей города, и все книги, все техническое оборудование, картины, компактные диски, – все безвозмездно подарено жителями. – Нам стоило много усилий построить эту библиотеку, – говорит Эстер. – Мы добивались этого несколько лет. Но вот она существует!

Еще до поездки в штат Орегон я получила от подруги ее полевой отчет об очередном исследовании в Монголии летом 2008 года. Это, скорее, рассказ о всяких дорожных приключениях, о том, каким чудом добирались они порой до новых стоянок по практически непроходимым дорогам, о встречах со старыми монгольскими и казахскими друзьями – их теперь много у Эстер и Гари, о кулинарных чудесах, которые совершала их монгольская повариха из самых скудных продуктов. В этом рассказе много раздумий о сегодняшней Монголии. Грустных раздумий. Монголия – один из районов мира, где глобальное потепление уже принесло несомненные и печальные последствия. Продолжительные засухи, истощение почв. Скотоводы вынуждены перегонять свои стада на все более высокие участки. Приходится увеличивать количество скота, чтобы получать примерно столько же мяса и молока, сколько получали раньше…

Да, для Эстер Монголия не только наскальные рисунки древних кочевых племен. Для нее – это живые люди, их прошлое, и в не меньшей степени настоящее.

И я снова думаю: какое же большое сердце надо иметь, чтобы думать о монгольских и казахских пастухах, об их детях, чьи смеющиеся, а порою серьезные мордашки с узкими лукавыми глазами и ярко-красными обветренными щеками я вижу на замечательных фотографиях Гари Тепфера.

Глава 2. И другие

В Москве шел дождь со снегом, серые подтаявшие сугробы горбились по обочинам дорог. И такие же серые лица были у прохожих – озабоченные, неприветливые, отстраненные. И я чувствую, что уже грущу по открытым, улыбчивым физиономиям американцев. По их – хеллоу! как поживаете? Они не ждут ответа, они ведь посторонние люди, улыбнулись, поприветствовали тебя, и вот уже бегут дальше по своим делам. Но улыбка греет! Сколько раз я слышала у себя дома в России, что улыбки американцев искусственны, что их приветливость поверхностна, что интересуются они только своими делами. Пусть так, думаю я. Пусть мне лучше кто-то улыбнется не от сердца, чем вполне от души, толкнет меня в бок и скажет: дура! отвали! - как случилось сегодня на эскалаторе в метро, где я слегка замешкалась. Да, мне определенно нравится спокойный, свободный, дружелюбный стиль общения американцев, их вежливое внимание друг к другу в магазинах, на улицах, в ресторанах. Они всегда найдут за что поблагодарить кого-то, пусть это будет совсем пустячок. Как-то в магазине я столкнулась в проходе с молодой женщиной, у которой на руках был ребенок, а другой, постарше, балуясь, вприпрыжку бежал рядом, и я всего-то и сделала, что ловко обошла этого малыша, и мама тут же сказала: поблагодари тетю за то, что она дала тебе пройти; и все они – там была еще пара дам – улыбались радостно и смотрели на меня так, словно я совершила нечто героическое.

Теперь, когда я дома и, наверное, надолго, я решила собрать воедино свои заметки об американцах. Тех, кого я успела узнать, и тех, кого встречала только мимолетно – в аэропортах, магазинах, на улицах. Скажу сразу – мне нравятся американцы. Мне нравится эта страна. И я вижу, какая она другая. До того, как я здесь побывала, мне казалось, что мы, русские, похожи на этот народ, что у нас очень много общего. А теперь, с моим уже солидным опытом, я вижу, какие мы разные. Да, мне нравится Америка и жители этой страны, но это не восторг взахлеб, не очарование чужой, более благополучной, чем наша, жизнью. Если бы не Даниель, этот странный и все же типичный американец, никогда бы я не осталась жить в этой стране. Побывать, посмотреть, – да. И вернуться домой! Российская иррациональность, стихийность, меланхоличность, непостоянство, необъяснимые порывы души, вечные поиски смысла жизни, – и американская организованность, деловитость, целеустремленность, любовь к порядку и в больших делах и в малых; наша склонность к мистицизму, наша надежда на “авось”, наши широкие жесты, и любовь к “халяве”, – и американский трезвый и практичный взгляд на себя, на мир, на вещи, их умение все планировать, просчитывать, экономить деньги и время. Конечно, мои записки не претендуют на серьезный анализ американского характера, их мировоззрения, каких-то важных сторон американского общества. Это только мои наблюдения, мой опыт. Многие мои друзья американцы, выслушивая мои впечатления, улыбаются и говорят: не забывай, что ты вращаешься в кругу интеллектуалов, в кругу образованных людей, то есть тех, которые – средний высший класс.

Это так, но и человека с улицы я видела и слышала. По моему убеждению, американцы действительно стараются сделать мир лучше, чище, богаче, демократичнее. Они к этому стремятся и делают немало добрых дел, хотя с их не таким уж глубоким пониманием истории и национальных особенностей других народов, это стремление принимает иногда уродливые формы агрессии, силового утверждения своей идеологии. Примеры все знают. Тот же Ирак, Средний Восток. Диктаторство уродливо, даже если у него достаточно симпатичная физиономия ковбоя из Техаса. Но, в общем, если говорить о простых американцах, они отзывчивы и сострадательны, хотя странно это звучит применительно к прагматичному и деловому народу. Если нищий или бродяжка просит денег на улице (здесь такое увидишь не часто, но случается), скорее всего, обычный американец пройдет мимо (Дэн уж точно не даст ни копейки), но в то же время этот американец – я имею в виду жителя обычного города – всегда готов помочь другому по-деловому: через всякие фонды (каких здесь только нет!), благотворительные организации, газеты, банки, клубы. Акции по сбору средств часто проводятся то здесь, то там по всяким разным поводам, и самыми разными людьми – и знаменитостями, и политиками, и совершенно простыми американцами. Я помню, как год назад в газете “Аризона Репаблик” был опубликован материал о парализованной девочке Эрике, которая живет даже и не в Штатах, а в Мексике, неподалеку от границы с Аризоной, в семье, где еще девять детей, и мать-уборщица. Девочка родилась такой, остальные дети нормальные. На фотографиях, которые были помещены в газете, Эрика похожа была на тряпичную куклу с болтающимися тонюсенькими ручками-ножками. Она не умеет ни сидеть, ни говорить, ни ходить. Лет ей семь-восемь, по-моему. Нищета в доме ужасающая. Дети спят вповалку на полу. За Эрикой, когда мать чистит туалеты в отелях, присматривает одна из сестер. Почти вся ее еда – это кашица из бананов, растертых в воде или молоке. За неделю редакция получила 500 телефонных звонков, и почти столько же писем. Присылали деньги, одежду, продукты. Всего собрали 25 тысяч долларов, из них 12 отдали в руки матери, остальные деньги будут распределяться постепенно на конкретные дела. Были очень трогательные подарки; присылали маленькие суммы дети, они сэкономили их на своих завтраках. Один мальчик прислал долларов 20 – большая сумма для него – и написал, что он отложил их на покупку какой-то игры, но ладно уж, он подождет, Эрике нужнее. Заключенные присылали по три-четыре доллара из тюрем. Разумеется, были и гораздо большие суммы. Некоторые американцы приехали на своих машинах из соседних штатов прямо в дом Эрики с кучей продуктов и нужных вещей, включая памперсы для девочки. И вот это самое главное – помощь эта – действенная, адресная, то, чего не хватает нам, русским, в наших благих начинаниях. Деньги распределены были с толком на самые важные вещи: на медицинскую помощь Эрике, первым делом, на ремонт дома: надстроили еще один этаж, провели свет, канализацию, купили всем детям спальные места, оборудовали кухню – поставили там плиту и нагреватель, чтобы была горячая вода и многое другое. Спустя год в газете были опубликована новая статья с фотографиями. Подробно рассказано, как идет лечение, каких успехов добились врачи. Эрика сидит на новой просторной кровати, личико у нее округлилось, она прибавила за год целых 12 фунтов и уже не выглядит страшным паучком. С ней занимается педагог, играет с ней в специальные игры, учит говорить и заявляет, что надежда есть. Несколько сестер и братьев покинули дом – они имеют теперь возможность учиться. А мама Эрики все так же чистит туалеты.

Это всего лишь одна история, а их очень и очень много. Каждый год американцы приводят в свой дом, в свои семьи приемных детей. В основном, из других стран. На первом месте – Китай, на втором – Россия. Об этом тоже можно писать много, рассказать сотни историй. Не все из них благополучно кончаются. Но что удивительно, и что достойно всяческого восхищения, – они не боятся брать самых больных детей, со страшными предысториями жизни; выхаживают их, лечат, учат языку и культуре своей страны. Многие африканские дети находят в Штатах своих родителей. В этом году повезло Эфиопии. Многие курчавые темнокожие малыши были привезены сюда их новыми мамами и папами. Вот смотрю на фотографии довольно молодой еще американской пары – Джилл и Арт Станнард. Снимки сделаны в аэропорту, Арт с двумя своими ребятишками, встречает Джилл, которая привезла еще двух маленьких эфиопчиков. У этой пары есть двое собственных детей, и если даже больше не будет, разве нельзя было на этом остановиться? По нашим меркам два ребенка – это хорошо. Репортеры расспрашивают Джилл, почему они решили добавить к своему семейству еще двоих ребятишек. Джилл говорит, что всегда хотела иметь большую семью, вот и все. А почему из Эфиопии? – Там самые бедные дети, – говорит Джилл. Она добавляет, что они с мужем росли с осознанием того, что мир – это мы. А я вспоминаю фразу, которая крепко сидит у меня в голове: человек стоит ровно столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет.

Мне нравится конструктивный подход американцев даже к самым маленьким делам и проектам. Вспоминается забавная история одной очень старой дамы, которая всю свою жизнь была чрезвычайно активна, обожала ходить в горы, а когда сил осталось совсем мало, перенесла свою кипучую деятельность на территорию своей улицы: каждый день она ходила там по утрам со своей заостренной палочкой и собирала трэш, мусор. И вот однажды эта активистка оказалось в группе женщин, которых по какому-то случаю пригласили в Белый дом. Рейган, который был в те времена президентом, беседует с дамами, и в это время наша героиня видит обрывок какой-то бумаги на полу. Недолго думая, она бросается к нему, хватает, чтобы бросить в мусорную урну, – и… ее хватают телохранители президента, которые усмотрели что-то подозрительное в этом марш-броске к мусорному ящику.

Американцы всегда проявляют интерес друг к другу. Они внимательно слушают, расспрашивают, шутят, стараются не перебивать. Вот Дэн отмечает, что мы, русские, плохо слушаем и перебиваем друг друга. Однажды он заявил, что перестал дружить с одной нашей подругой, потому что как-то она вмешалась в разговор его, Дэна, и своего мужа и стала говорить о чем-то своем. Лиза, которая присутствовала при этом разговоре, заметила позже, что если бы мы так близко принимали это к сердцу, то у нас в России просто бы дымились сплошные трупы разорванных дружб! Американцы всегда отметят что-то положительное, новое, интересное в твоем облике или в одежде. И обязательно похвалят. Обязательно скажут, как замечательно ты выглядишь. Я слышала всякие хорошие слова и комплименты от совершенно незнакомых мне людей – от девушек – продавщиц, официантов. Легко знакомятся в магазинах, на улицах. Беседуют, желают друг другу хорошо провести день и расстаются. От американской вежливости можно вообще обалдеть! Если спросить кого-нибудь, как пройти в то или иное место, то не только расскажут с самой доброжелательной улыбкой на лице, но и чаще всего проводят, и опять-таки пожелают хорошего дня или просто скажут что-нибудь доброе. Один дядечка, рассказав мне, как перейти дорогу, возвращался раза три, пока я стояла и ждала, когда прервется поток машин. Каждый раз он добавлял несколько слов, и не угомонился, пока я не перешла-таки дорогу. Обладая неплохим чувством юмора (хотя и не похожим на наш), они сами посмеиваются над избытком вежливости. Так, на некоторых машинах сзади можно прочесть: умоляю, не желайте мне хорошего дня!

Однажды мы возвращались из туристической поездки в Мексику. В дороге остановились у Мак-Дональдса перекусить и сходить в туалет. Поскольку автобус был полным, то образовалась даже некоторая очередь в туалете. Вот мы стоим такой цепочкой, человек двадцать женщин, и вдруг по этой цепочке прошел взволнованный шепот: оказалось, что в одной из кабинок кончилась туалетная бумага, а поскольку это слово по-английски звучит как “тишью“, то вот это тшшш и прошелестело. А тут как раз настала моя очередь: и две кабины открыты. Я из альтруистических побуждений предлагаю женщине, которая за мной, идти туда, где бумага есть, а сама иду туда, где ее нет. Так эта женщина тут же взволнованно стучится в мою дверь – она протягивает мне кусок этого «тишшью», который только что взяла в своей кабинке.

Здесь гораздо больше заботы об инвалидах, чем у нас. В местах парковок – где бы они ни были – для их машин отведены специальные места, и никто на них не посягает, даже если вся парковка занята, а места для инвалидов пустуют. Есть всякие удобства – отдельные туалеты, специальные дорожки для передвижения колясок в магазинах, аэропортах, других публичных местах. В музеях есть специальные пе коляски для инвалидов, в которых они могут свободно передвигаться по залам. И отношение к инвалидам другое, более гуманное. Никто не бросает на них взгляды, полные жалости или испуга, или неприятия. Они такие же люди, как и все. Мне кажется, что у американцев, в общем, больше заботы о людях, чем у нас. И это в обществе, где человек человеку волк! Разве не так учили нас в далекие социалистические времена? Если бы мне предложили назвать две-три главных характеристики американцев, я бы отметила: движение волонтеров (добровольное бескорыстное участие во многих делах), инициативность (снизу!), мобильность.

Как-то мы с Кэрри забрели в кафешку “У Джима“ или что-то в этом роде. Время было обеденное, я заказала рыбку, а Кэрри завтрак – яичницу с поджаренными картофельными оладьями. Я спросила Кэрри, почему она выбрала завтрак. Она ответила, что ей просто так захотелось, а вообще “Джим“ – это такое место, где всегда есть завтрак для тех людей, которые по каким-либо причинам (водители или сменные работники) пропускают завтрак утром, и вот в таких кафешках они всегда могут его наверстать. Я знаю, что все это мелочи и мелочи, но из них выстраиваются и человеческие отношения, и стиль жизни. Американцы мобильны, с удовольствием устраивают разнообразные “пати” – по какому угодно поводу и в самых разных местах. Во время уикендов многие уезжают за город всей семьей, Как-то мы поехали в магазин за продуктами, и я с удивлением увидела там кучу народу вокруг нескольких столов, на которых красовалась всякая снедь. В центре стоял симпатичный дядя, сотрудник магазина, оказывается, он уходил на пенсию и устроил пир для всех желающих. Сказавши несколько приветственных слов, он исчез, а люди подходили к столам, ели-пили, тут же присаживались, где могли, и шли затем дальше со своими тележками по рядам закупать продукты, дожевывая сэндвичи на ходу. Никто не удивлялся. А Дэн специально приехал со мной в этот магазин: отчего же не пообедать, если предлагается?

Народ легкий, непринужденный, чрезвычайно инициативный. Гораздо более внимательны ко всяким повседневным вещам, к мелочам, деталям, – я бы сказала, что американцы живут подробнее, чем мы. Какой-нибудь пустяк, от которого мы отмахиваемся, для американца может оказаться достойным большого разговора. Если вы пришли в гости с подарком, над ним непременно поохают и поахают, порасспрашивают, откуда он, и если вы скажете, что это Хохлома или там Гусь-Хрустальный, то вам зададут кучу вопросов о том, что это за ремесла, как возникли, где, когда. Всегда готовы поболтать, посмеяться, обменяться мнениями. В парикмахерской у симпатичной девушки-мастера висит над зеркалом табличка: я делаю прически и меняю ваш облик, а что делаете вы?

Всякие объявления и предупреждения, которые висят в офисах, составляются чаще всего в шутливой форме, например: вы открыли эту дверь, значит, должны и закрыть ее! На каком-то объявлении изображен сердитый дядя, который восклицает: о, черт! я же вам сказал, что как раз этого не стоило делать! Как-то мы были на юбилее одного очень старого человека, который проходил в большом парке, где многочисленные гости вели себя совершенно свободно: кто-то гулял, кто-то с удовольствием угощался – было накрыто несколько столов. Сам юбиляр стоял в окружении друзей и родственников, рассказывал веселые истории из своей жизни. Доносились взрывы хохота. Больше всего меня позабавил огромный плакат, который висел у входа в парк: Ник сделал свои 90! Я сказала потом Дэну, что недавно была на таком же юбилее у себя в России. Там тоже была теплая атмосфера, но чтобы заявить: наш Колян сделал свои 90! - это трудно представить!

И уж конечно, никогда вы не найдете предупреждений-запрещений, которые начинаются с частицы НЕ! Вам просто вежливо скажут: спасибо, что вы не поставили свою машину прямо под моими окнами. Или: спасибо, что вы бросили мусор в мусорный бак. И т.д. Я прихожу к выводу, что американцы в этом смысле более моральны, чем мы. Где-то под Бостоном есть болота, которые стали зарастать тиной и загнивать. Американцы тут же начали их чистить и чистили несколько лет, ведь эти болота издавна служили посадочной базой для перелетных птиц. Они там отдыхали во время долгого пути. И вот птицы снова садятся на знакомые берега.

Рациональность, наверное, главное качество американца. В их делах и начинаниях всегда превалирует разумное начало. Они избегают спонтанности, всплесков эмоций, стихийности в принятии решений. Они тяготеют к четкости, ясности, деловому подходу. И это проявляется в самых разных аспектах жизни. Вот такой пустяк – в магазинах можно купить какую угодно открытку на все случаи жизни: не только по случаю дня рождения, но и по поводу потерь, трудностей, смерти близких людей. И слова действительно хорошие, продуманные. Добавь несколько своих слов, или просто подпиши свое имя и отправляй. По большим праздникам американцы пишут одно большое письмо для всех своих друзей и знакомых, размножают его и отправляют по разным адресам. И это действительно здорово, попробуй-ка, напиши сто писем, да еще разных, чтобы не повторяться. Я иногда перечитываю некоторые письма и вижу, как глубоко укоренилась в американцах привычка смотреть на солнечную сторону жизни. И даже тогда, когда солнышка на этой стороне совсем мало. Некоторые письма вызывают улыбку. “Дорогие друзья! Вот и еще один год позади. Куда только время летит. Этот год был, в основном, хорош для нашей семьи. Крису приходится трудиться на нескольких работах. Джон уже два года не разговаривает со мной…“ и т.д.

В семье наших близких друзей на Аляске безнадежно болен глава семьи, он находится в хосписе уж несколько недель. Но новогоднее письмо от Кетлин, его жены, тоже бодрое с множеством деталей о жизни взрослых детей, с описанием снежной и морозной зимы. С юмором пишет о том, что машину так занесло снегом, что она не в силах даже открыть ее дверцу. И только в заключение строчка о том, что у Джона тяжелая проблема со здоровьем. При всем при том мы с Дэном знаем, что именно эта строчка сейчас – главное содержание ее жизни, ее боль, и все ее мысли поглощены близким уходом дорогого и любимого человека. Но зачем огорчать других? Зачем жаловаться?

Почти каждый американец участвует в какой-нибудь благотворительной деятельности, причем делает это по собственной доброй воле и без какой-либо материальной выгоды. Это может быть что угодно – от работы в хосписах, организациях Красного Креста, Центре по предотвращения самоубийств, во всяких детских фондах, в приютах для животных до уборки чужого двора и покупки продуктов для больной соседки. Вот читаю о простом американце Кристофе Уорнере, который создал свою собственную службу – “наши любимцы-911“ для поиска потерянных животных, их устройству и лечению. Следом он же создал свою частную службу для поиска потерянных детей, для помощи страдающим болезнью Альцгеймера, для женщин, подвергающихся насилию. Его базы данных были так велики, что ими пользовались разные федеральные и государственные учреждения. Этот человек уже умер, к сожалению. Говорят, что кредо его жизни были слова Роберта Кеннеди. Этот президент никогда не спрашивал: почему? – Он просто говорил: почему бы нет?

Инициативность американцев, их активное личное участие в общественных делах не перестает удивлять меня. Сколько идей, часто совершенно неожиданных, сколько разнообразных предложений исходит от людей, стоящих на самых разных социальных ступеньках. Их не оставляют равнодушными никакие аспекты общественной жизни. Вот пожилая негритянка Лотти Чилдера, у которой большая семья – одиннадцать детей, и невероятное количество внуков, она еще и “мама” для сотен других людей. Ее организация, устроенная в ее же собственном доме, называется “Женщины помогают женщинам”. Она и ее семья собирают одежду, продукты и распределяет все это среди тех, кто нуждается. Лотти Чилдера выбрала самые заброшенные места для своей благотворительности – дома для престарелых, тюрьмы. В ее доме находят убежище жертвы домашнего насилия и бездомные. Она глубоко религиозный человек.

Мишель Мадофф уже сорок лет борется за чистый воздух в Аризоне. Она организовала группу защиты воздуха от смога и загрязнения, и уже через год группа насчитывала 3500 человек. Ее данные используются официальными экологическими организациями Штатов.

Школьник Майкл Уорд едет в этом году на встречу с президентом США вместе с еще восьмью школьниками, сделавшими добрые дела. Узнав о том, что в Новом Орлеане после наводнения сильно пострадали книги от воды и сырости, он поставил себе задачу собрать не менее 10 тысяч книг для жителей города. Майкл собрал в три раза больше, чем рассчитывал, ему помогали и родители, и одноклассники, и чужие люди. Судьба Нового Орлеана, по-моему, встряхнула тысячи американцев, очень многие просто поехали туда заново отстраивать город. Лорри, подруга дочери Даниеля, оставила семью (где, правда, все уже взрослые) и укатила в Новый Орлеан на три недели – восстанавливать город. И собирается еще раз поехать туда через некоторое время.

– Что вас так тянет туда, Лорри? – спрашиваю я.

– О, там столько работы! – говорит она.– И знаете, очень особенная атмосфера.

Такого рода работа делается совершенно добровольно, никто не получает за нее никакого материального вознаграждения. Алиса Гоулдер была школьницей, когда началась война в Ираке. С тех пор прошло три года, теперь она студентка, и ее очень волнует судьба детей в Ираке, детей, живущих уже несколько лет в зоне войны. За эти годы она собрала и отправила в Ирак более 50 тысяч игрушек Бинни Бэйби. И думает уже о новых проектах, о том, что она, Алиса, может еще сделать для детей Ирака.

Вижу в сегодняшней газете фотографию симпатичного чернокожего мальчика с барабаном в руках. Это Адам Сельмон, двенадцатилетний парнишка, которого усыновили американские родители. Он в Штатах всего два месяца, и вот сегодня целый день он играет на барабане и поет песни в местном парке. Собрал 207 долларов для своих друзей из дома сирот в Либерии. Это небольшая сумма, но Адам счастлив.

Вот студенты университета устраивают акцию, чтобы спонсировать должность нового сотрудника в Неврологическом отделении Исследовательского института. Они делают это в память о своих товарищах, погибших от заболеваний головного мозга. Двое из них умерли, одна осталась жить. Родители одной из погибшей девушки тоже активно помогают. Как они это делают? Приглашают принять участие в прогулке по определенному маршруту, причем каждый может пройти столько, сколько хочет – от полутора миль до пяти. Для этого нужно внести 10 долларов (или 20, если участник акции покупает еще и футболку с определенной символикой). В прошлом году студенты собрали 180 тысяч долларов, в этом году они уверены, что соберут еще больше.

Среди всяких прочих в городе существует организация с программой, которая называется “Как воспитывать особенных детей”. Это группа поддержки для отцов, имеющих детей-инвалидов или детей с тяжелыми врожденными заболеваниями. Почему речь идет об отцах? Одна из причин – это то, что в семье с такими проблемами мамы обычно выражают весь спектр эмоций, и это выглядит совершенно естественным; отцы же – сильная сторона семьи, ее стержень, и они не должны показывать свою слабость. Но не в этой группе. Раз в месяц папы собираются вместе, чтобы обсудить любые вопросы, касающиеся их больных детей, будь это проблемы здоровья или разные моральные аспекты. Например, как складываются отношения между ребенком больным и его здоровыми сестрами и братьями. Здесь можно и поплакать, и не бояться показаться ранимым и несчастным. Они делятся своим опытом и утешают друг друга, не стыдясь этого. Группу основал Дэвид Демланд: когда его сыну Кларку исполнилось 5 лет, врачи обнаружили у него прогрессирующую дистрофию мышц.

Джаред Фоггл, обычный в общем-то, гражданин своей страны, имел необычный вес: более 400 фунтов. “Я не жил, – вспоминал он позже, – я переползал изо дня в день”. И вот в какой-то из таких дней Джаред включил всю свою волю и энергию, стал бороться с собственным весом и преуспел. Теперь он весит около 200 фунтов, это высокий и симпатичный человек. Друг Джареда, журналист, написал о нем в какой-то газете, и его история стала популярна. Ведь для американцев борьба с лишним весом – животрепещущая тема! Фоггла приглашали в разные ток-шоу на телевидение, сняли о нем коммерческий ролик, который тоже имел успех. Казалось бы, живи и радуйся. Но Джаред не был бы американским гражданином, если бы тут же не открыл свой собственный фонд для борьбы с детским ожирением. Теперь он 200 дней в году находится в поездках. Выступает в школах, проводит семинары. Я счастлив, говорит он, когда ко мне подходят люди, и рассказывают, как они или их дети сбросили вес по моей методике.

А вот три бабушки, которым месте 232 года, завели свой сайт в Интернете под названием “Мудрость старших”. В собственных домах, в семьях, мало кто прислушивается к бабушкам. А вот в Интернете их инициатива неожиданно оказалась очень успешной. В день приходило по сотне писем. Люди спрашивали, спрашивали, спрашивали. Очень много вопросов было от подростков, которые либо одиноки, либо дома, возможно, стесняются спрашивать своих пап и мам, а здесь – через Интернет – это гораздо легче. Как себя вести на первом свидании? Как избавиться от прыщей? От дурных привычек? Как справиться со стрессом? Как приготовить блюдо-сюрприз? И бабушки писали свои ответы.

Я узнала и о «Солдатах мира» – эту организация образованных людей с высокой ответственностью, которая распространяется не только на собственную страну, но на весь мир. Американка Йоланда, которая несколько лет, надо сказать, была приемной “мамой” снежного леопарда в зоопарке, в какой-то момент круто изменила свою жизнь: вместе с мужем они уехали в Гану, в какой-то глухой поселок, и там они работают в школе, преподают математику и программирование. “Здесь жара, клопы и комары, – пишет Йоланда своим родным, – но жить можно. Местные жители зовут меня Уаа и продают мне на рынке товары подешевле, потому что я знаю их язык и учу их детей“.

Интересно, что очень активны многие знаменитости, актеры, рок-певцы, спортсмены, писатели. На помощь неимущим, на защиту окружающей среды многие из них тратят огромные средства. Они громко поднимают свой голос, протестуя против войн, против агрессивной политики правительства. И к ним прислушиваются. Это Джордж Клуни, Роберт де Ниро, Анджеллина Джолли и Брэд Питт. У этой звездной пары один свой ребенок и трое приемных. Третьего малыша Пакса Анджеллина нашла во Вьетнаме. На вопросы совершенно замучивших ее журналистов она сказала: “Никто не сомневается в том, что ребенку нужна семья. У меня есть возможность осуществить это желание для малыша-сироты. Почему же я должна сказать: Нет?“ И, похоже, звездная пара не остановится на достигнутом. Брэд Питт пожертвовал 5 миллионов долларов на строительство жилого квартала в Новом Орлеане. Роберт де Ниро вложил огромную сумму в восстановление района Нижнего Манхеттена после трагических событий 11 сентября. Алек Болдуин взял на себя целиком плату за образование молодой девушки, которая пока еще служит в армии, но после службы собирается поступать в университет. Пол Ньюман вложил 10 тысяч долларов в организацию “Еда и крыша для друзей” для африканских сирот.

А Опра Уинфри! Удивительный человек, темнокожая американская теледива, которая сама прошла трудный путь – из трущоб, где ютилась негритянская беднота, до самых звездных высот. Девочку, которая знала на своем опыте, что такое наркотики, заброшенность, насилие, знает абсолютно вся Америка. Теперь она зарабатывает неслыханные деньги, но тратит их не на себя. Масштаб ее благотворительности просто гигантский. Она выстроила большую школу в одной из стран Африки, где будут жить и получать образование девочки и мальчики из ближайших бедных деревень. И не остановилась на этом. Буквально сегодня я читаю в газете о создании еще одной школы для бедных детей Южной Африки. Интересно то, что эта школа не только прекрасно оборудована (спортзалы, компьютерный центр и многое другое), но в ее повседневной жизни будет использоваться дождевая вода (с помощью механических приспособлений – это район, бедный водой), солнечная энергия для обогревания в холодные дни, будет и своя ферма вокруг школы для выращивания овощей к столу.

В начале 2008 года уже старым человеком умер сэр Эдмонд Хиллари – покоритель Эвереста. Он был первым человеком, который вместе с другом и партнером из Непала Тензином Норгия ступил на вершину высочайшей горы мира. – Мы устроили нокдаун этому гиганту! – заявил он торжествующе. Титул «Сэр» был присвоен ему Елизаветой II, английской королевой, но сам он предпочитал, чтобы его звали просто Эд. Его называли героической фигурой, колоссом, а он был скромнейшим человеком, занимался пчеловодством и больше всего в жизни гордился не тем, что он был покорителем гор, а тем, что в течение более десяти лет открывал в Непале – родине своего друга – школы и клиники для бедняков.

О славных делах известных людей можно рассказывать очень много, но мне интересней самые обыкновенные американцы, некоторые из них, впрочем, могут быть и весьма богаты. Совсем недавно умер состоятельный (но не сверх) бизнесмен, который семнадцать лет своей жизни работал… Санта Клаусом. И за эти годы он истратил более 17 миллионов долларов, раздавая их во время Рождественских праздников прохожим в самых бедных кварталах города, в котором жил. И никогда никому не рассказывал о своих щедрых подарках. Только года за полтора до смерти стало известно его имя. Когда, наконец, журналисты добились интервью с ним, он рассказал им, что когда-то давно, когда он был молод и очень беден, когда не было даже пенни в кармане, в отчаянии он обратился к какой-то служащей на бензоколонке с просьбой о помощи. И она отказала. Вот именно в ту минуту он решил, что когда у него будут деньги, он станет помогать каждому, кто попал в тяжелую ситуацию. И что интересно и характерно для американцев: тут же появились и другие Санта-Клаусы в разных городах, одаривающие неимущих на Рождество и скрывающих свои имена.

Сестра Дэна Каролина, женщина богатая и благополучная, имеющая большую семью и пятеро внуков, участвует в добровольном фонде для оказания помощи талантливым детям, будущим художникам. Казалось, столько своих собственных, – ну и занимайся ими. Каролина – прекрасная бабушка, но для нее естественно заботиться и о чужих детях.

Кстати, я вспомнила один забавный случай, который произошел со мной на родине, связанный как раз со сбором денег для определенной цели. Как-то я бродила по Торговому центру – довольно большому магазину в городке, где я живу. Вдруг ко мне подошла хорошо одетая девушка и, приятно улыбаясь, сказала, что она хотела бы продолжить свое образование, но у нее нет возможности. Так не хочу ли я помочь ей? Удивленная, я ответила отрицательно, и она отошла. Как мне знать, на что пошли бы мои деньги? Я думаю, это должно делаться не в порядке личного одолжения (у совершенно незнакомых людей), а совсем по-другому.

Экологическое движение достаточно сильное среди американцев, и что особенно радует – оно чаще всего имеет конкретную форму. Некоторые американцы немедленно приступили к строительству «зеленой жизни», т.е. такому ее образу, который дружествен окружающей среде.

Вот пример Дугласа Файна, который купил маленькое ранчо в штате Нью Мехико, и поселился там с двумя козами и собакой. Он поставил две цели: избавиться от бензина и посмотреть, можно ли быть «зеленым» но иметь при этом комфорт и разные жизненные удобства. И преуспел во всем. Первым делом он продал свою большую машину, съедающую огромное количество бензина, и купил небольшой грузовичок, который работает у него на растительных маслах и на жире. Жир он собирает в ресторанах, когда его остатки выбрасываются. По этому поводу он шутит, что отработанные газы его грузовичка очень приятно пахнут курицей Кунг-пао из китайского ресторана. Надо сказать, что до покупки ранчо Файн работал в какой-то торговой фирме и был совершенно незнаком ни с какой технической и механической работой. – Я ничего не понимал в этих электрических проводах, – говорит он. Но за два года он проделал огромную работу: в доме есть отопление, работает множество приборов: стиральная машина, телевизор, холодильник, лэптоп. У него есть своя ирригационная система. А источник энергии - солнце. Овощи и фрукты он выращивает свои. Кое-какие продукты покупает на местных фермерских рынках. И, как это делают многие его соотечественники, Файн быстренько обобщил свой личный опыт, написав и издав книгу «Прощай, Субару». Субару была его большая и дорогая машина, с которой он расстался.

– Мне нравится моя жизнь, – говорит Файн. – Мне не пришлось приносить никаких жертв.

Другой пример «зеленого образа жизни». Здесь речь идет об одном из ресторанов в городе Миннеаполис, который включился в борьбу за получение сертификата (и такой уже утвержден Американским комитетом «Зеленого строительства»). Казалось бы, что можно сделать в ресторане по части сохранения экологического равновесия? А можно, например, установить сенсорные датчики, которые отключают все электрические приборы и свет, как только они больше не нужны. Более экономичные посудомоечные машины, нагреватели воды без использования огромных баков (их тоже надо нагревать!) и краны, к которым нет нужды прикасаться руками! Огромные окна¸ благодаря которым солнечный свет обогревает просторные залы. Кроме технических идей у администрации ресторана твердая установка на покупку только местных продуктов, что позволяет снизить затраты (а стало быть, топливо и энергию) на перевозки сырья из отдаленных районов, сэкономить на покупке химических удобрений, а также – что важно – поощрять местных производителей. Более трети ресторанного интерьера создано из материалов секонд-хэнда. Бумага, пластик, стекло – все перерабатывается; отходы пищи компостируются.

В одежде, манерах, поведении простых американцев преобладает кэжуал стиль, то есть уличный, непритязательный, свободный. Я люблю наблюдать за американцами на улицах, в парках, магазинах. Люди всех возрастов предпочитают джинсы (или шорты) и футболки, которые они называют T-shirts. Куртки для прохладной погоды. Очень простая и удобная одежда, никакого шика, зато последний компенсируется чистотой и опрятностью; вы не встретите грязного и неухоженного человека. Но рядом с простотой соседствует и некоторая экстравагантность. В магазине отмечаю даму, не молодую, но и не старушку: она спокойно рассчитывалась с кассиром, и на голове ее были аккуратно уложенные бигуди. Никого это не смущало. Будучи как-то в одном из музеев, я загляделась на женщину, на которой были красные перчатки, красная шляпа, красные туфли, красная сумка. И столь же яркое красное пончо. Ну и что? Кажется, только я на нее и поглядела.

Вспоминаю, как одна из Даниеловых аспиранток защитила докторскую диссертацию, и Дэн в своем доме устроил вечеринку, было много гостей. Почти все явились в шортах и футболочках. Саму Шэрон я с трудом выделила среди гостей – она тоже была в широких шортах неопределенного цвета и сереньком топе. В начале моей жизни здесь у меня возникало ощущение, что девушки и дамы почему-то подчеркивают свою не сексуальность, не женственность, свой рабочий деловой стиль. Женщины постарше одеваются чуть более элегантно, но нередко замечаю то одну, то другую даму в каких-нибудь розовых штанишках-слаксах, в растянутом, небрежно надетом свитерке. Но все это в жизни повседневной. Есть множество ситуаций, где требуется одеваться совершенно по-другому. Случается, что за мной заезжает Кэрри сразу после работы, чтобы вместе поехать в магазин или кафе. Перед этим она непременно звонит и предупреждает: Дария, я одета в деловом стиле, учти это, пожалуйста. И это означает, что и я должна выглядеть соответственно. И если нас приглашают на “пати” соседи или друзья, они тоже непременно скажут, в какой одежде следует придти. Правда, чаще всего звучит вот это самое “кэжуэл”, но иногда бывают и исключения.

Первые полтора года, которые я провела в Штатах, были насыщены значительными событиями, в основном, к сожалению, печальными. Скандал в Белом Доме (Клинтон - Моника Левински), тянувшийся больше года, воздушная война с Югославией, к которой американцы относятся по-разному. Все-таки из десяти статистических жителей США шестеро поддержали президента. Это и трагедия в Литтлтаун – городке в Колорадо, где двое школьников 16 и 17 лет устроили в школе страшное кровопролитие: расстреляли из ружья своих товарищей и учителя, а затем в библиотеке убили самих себя. Это буквально всколыхнуло всю Америку: о трагедии кричали газеты, телевизионные программы; люди выходили на улицы с плакатами: “Знаем ли мы своих детей? Куда мы идем? Что с нами будет дальше?“

Где-то, помнится, я читала о нашем разном отношении к злу – как это у них, и как это у нас. Американцы, видя зло, окружают его красными флажками и двигаются дальше – строить свою американскую мечту. А русские, видя зло, очень долго о нем говорят, погружаются в него, барахтаются в нем…

Вот вся эта история с Биллом Клинтоном и Моникой.

В самых лучших своих устремлениях американцы часто доходят до абсурда.

Прощали же они Джону Кеннеди его многочисленные романы! И Джон остался для американцев абсолютной иконой, гордостью нации. Может быть, трагическая смерть повлияла? Кстати, на Клинтона ополчились не столько по поводу его вроде бы сексуальной распущенности, а больше потому, что лгал. Лгал! Всему американскому народу, видите ли, заявил, что не было у них с Моникой ничего такого. Ну а как же тут было не солгать, думаю я, простая русская женщина, отнюдь не избалованная честностью наших мужчин по этой части, – как же было не солгать в его-то ситуации? Надеялся, что обойдется. А если бы это случилось у нас… Ну, хотя с тем же Ельциным, если бы узнали о какой-то его интрижке с секретаршей или медсестрой. Стали бы поднимать столько шума? Требовать его отставки?

Все-таки пуританство у американцев глубоко в крови. Часто слышу или читаю как того или иного политика, сенатора или губернатора или просто заметную фигуру вынуждают уйти в отставку или даже судят за какие-нибудь сексуальные грехи. Что-то не припомню таких случаев в России. Дэн считает, что главное качество американцев – это честность. Они честно платят налоги, они честно выполняют свои гражданские обязанности. Честно работают. Что же, снимаю шляпу. Но опять же, эти крайности. И честность принимает порой характер кляузничества. Вот читаю в газете взволнованное письмо какой-то молодой женщины (есть такая рубрика читательских писем). Она пишет, что ее подруга хочет посвятить свою жизнь служению Господу (не знаю, в какой уж форме, ну не важно). Она очень за нее рада, но озабочена вот таким фактом: когда-то давно подруга была замешана в каком-то дорожном происшествии, где погиб человек, нет, это не ее вина, но она была в той машине. Нужно ли сейчас сообщать об этом?

Когда я пишу эти строки, уже известны кандидаты в президенты США. Один из них – Барак Обама, высокий, еще молодой, темнокожий человек, отец которого уроженец Кении, а мать – американка. Я не собираюсь, конечно, рассказывать о президентских гонках, хотя это и интересная тема. Скажу только, что у Обамы немедленно изучили родословную, нашли исторические документы, согласно которым его пра-пра-пра дедушки-бабушки по линии матери были рабовладельцами. Сама по себе ситуация довольно забавная. Вряд ли это повлияет на его рейтинг (он-то в чем виноват?) Может быть, знал, но скрывал, но некоторый шум газеты подняли. Также болезненно американцы относятся к вопросу о справедливости. Справедливость должна быть одна для всех, кто бы ты ни был. Наоми Кэмбелл, знаменитая модель, “чернокожая пантера”, запустила в свою служанку мобильным телефоном: та испортила ей джинсы, то ли не так постирала, то ли не так погладила. Служанка обратилась в суд. И хотя Наоми публично извинилась и обещала быть хорошей девочкой впредь, ее все же обязали отработать неделю в общественном гараже для мусоровозов. И вот она подкатывает к гаражу в черном лимузине и в черном стилетто, прекрасно обтягивающем ее стройную фигуру. Правда, на ноги надела все же рабочие ботинки. Наоми вручают швабру, и – работай, никаких послаблений. Почти такая же история произошла с Пэррис Хилтон, наследницей мультимиллионого состояния. Ей тоже пришлось посидеть несколько недель в тюрьме, да не просто отсидеть, а помахать метлой. Мел Гибсон недавно провел несколько суток за решеткой за то, что вел машину в нетрезвом виде, да и что-то еще нехорошее сказал о евреях. И, наверно, многим известна история с Полом Вульфовицем, председателем… Всемирного банка, которому пришлось расстаться со своим креслом, потому как он повысил оклад своей любовнице – сотруднице того же банка. Не исключено, что она отлично работала!

Немного по-другому относятся американцы и к смерти. Трудно найти точное определение. Как-то более просветленно, что ли. Может быть, это особенность их мировоззрения: психологически разворачивать некоторые понятия в более приемлемую, более удобную для себя форму, найти утешение даже в этом конечном, беспросветном и неизбежном моменте. Конечно, смерть есть смерть, и потеря есть потеря, и боль также глубока. Я знаю это на примере Даниеля, который – увы – не нашел для себя никакого утешения.

Мне приходилось бывать (к сожалению) раза два-три на поминках, и я иногда читаю некрологи в газетах. Есть у них такая формула: Празднование жизни. Люди приглашаются не на похороны, не на поминки, они приглашаются на празднование жизни человека, ушедшего в другой мир. Это скорее вечера памяти. Отец Даниеля умер в очень глубоком возрасте, обряд поминовения проходил в клубе масонов, членом которого он был при жизни. Кстати, работал он репортером и никогда ни одной каменной стены не сложил. Но важны традиции, церемонии, – и у каждого клуба они разные. В белых фартуках, с инструментами в руках типа топориков (для кладки кирпичей) друзья покойного стояли в почетном карауле. Было много людей, детей, родственников, знакомых, было шумно, дети смеялись и играли. Выступали взрослые. Вспоминали забавные истории, участником которых был Даниель Дарт старший, шутили. Дэн и Каролина рассказывали истории их детства. Прах его был передан в руки жены, Анны, и спустя какое-то время она поехала в штат Миссури и захоронила урну на кладбище, на семейном участке.

Я была и на поминках другого родственника, тоже старого человека, хотя и не такого старого, как отец Дэна. Сами похороны – это дело только близких родственников. Только через несколько дней приглашаются друзья, коллеги, знакомые, как раз на «празднование жизни», чтобы вспоминать, каким был человек, какие хорошие дела оставил после себя. Собрание проходило на ранчо, народу было человек пятьсот. Всех щедро накормили и напоили (только водой, колой, кофе – никаких крепких алкогольных напитков обычно не предлагается). Когда мы подъехали, проходил самый торжественный момент. Поскольку Верджил служил когда-то на флоте, ему отдавали воинские почести: молодой офицер в морской форме, в белых перчатках торжественно вышагивал под звуки горна, и в его вытянутых прямо перед собой руках были то ли погоны, то ли ордена, принадлежавшие когда-то Верджилу.

Опять о честности американцев; я читаю некролог, где дети пишут о своем отце с любовью и нежностью, и отмечают, между прочим, что тридцать лет назад он бросил пить и с тех пор не взял в рот ни капли спиртного. С гордостью пишут. Я думаю, мы промолчали бы в такой ситуации.

Может быть, это все не особенно грустно, когда речь идет о людях, проживших долгую жизнь. Но когда речь идет о детях… Читаю просто разрывающее сердце обращение к девочке девяти лет – это поздравление с днем рождения: “Хорошо небесам – у них сейчас есть ты. Ты была самым заметным подарком в нашей жизни. Спасибо, за то, что ты жила с нами, что ты продолжаешь помогать многим из нас, наш любимый драгоценный ангел“.

У женщины больна неизлечимо дочь семи лет, а перед этим умерла старшая – от такой же болезни, которая даже не имеет названия, просто угасают все функции организма. Мама – медицинская сестра, она ухаживает за очень больными детьми. Меня поразило отношение к тому, что происходит с ее дочками: она благодарна судьбе за то, что они были: это помогло ей быть лучшей сестрой и нянечкой, лучше понимать свою миссию. “Я чувствую себя отмеченной Богом: какое-то время со мною были два маленьких ангела. Раньше я думала – никогда не перенесу этого. Но когда это приходит к тебе, ты просто делаешь то, что должно делать“. Это тоже часть того, что называется быть матерью.

У меня осталось ощущение, что американцы при встрече с жизненными испытаниями и невзгодами чаще спрашивают себя: зачем это случилось? Что я должен понять? А не: за что мне это? Рациональность подвигает их на деловой подход во всех сферах жизни. Помню, как в самом начале жизни моей здесь я прочла длинный список правил, составленный одной, несомненно, достойной женщиной, – список для овдовевших. Потеряв мужа, в глубокой депрессии она не только нашла силы справиться с горем, но и постаралась помочь другим. Эта организованность во всем – даже в горе!– потрясает туманную русскую душу. По-моему, там было шестнадцать пунктов и среди них такие: постарайтесь уехать из дома, где вы жили вместе, в другое место, в другой дом, где никто и ничто не будет вам напоминать о дорогом человеке (представляю, как в нашей России мы вот с такой легкостью перебираемся из одного места в другое); поменяйте работу (это нам тоже раз плюнуть); отправляйтесь в далекое путешествие, заведите новых друзей, новых знакомых (час от часу не легче); сожгите портреты, фотографии, все бумаги, принадлежащие человеку, которого вы потеряли…

Вы хотите быть счастливым и не знаете как?

Проще пареной репы! Вот вам списочек со всего-то десятью ступеньками:

а) посади дерево (куст, цветок) и ухаживай за ним,

б) в конце каждого дня посчитай все доброе, что с тобой случилось за этот день, – насчитай не меньше пяти хороших моментов,

в) хотя бы час в неделю находи время для хорошего разговора со своим любимым или другом, или соседями,

г) позвони другу, с которым ты давно не разговаривала, назначь встречу,

д) каждый день устраивай себе угощение и наслаждайся им,

е) Посмейся хорошенько, хотя бы раз в день,

ж) делай физические упражнения хотя бы три раза в неделю по полчаса,

з) улыбнись незнакомцу хотя бы раз в день,

и) сократи время, которое ты тратишь на телевизор, в два раза,

к) проявляй заботу к окружающим, делай доброе дело для кого-либо каждый день.

Вот такие простые рецепты, даже наивные, а что-то в них есть. Не знаю, можно ли таким образом почувствовать себя счастливым, но для хорошего настроения этого, возможно, достаточно.

Составление списков, вот этих самых “тудулек”, очень увязываются с целеустремленностью американцев, с их любовью к порядку. Они могут составляться на каждый день, на каждый год или на несколько лет, и могут быть совсем краткими или, напротив, длинными со множеством пунктов. В этих списках – все, что они хотят увидеть, испытать, сделать, завершить, начиная с мелочей и кончая главными жизненными целями. Вот “жизненный лист” из 127 пунктов американца Джона Годарда, который он составил в пятнадцать лет. Он поставил целью исследовать 8 рек, взобраться на 16 гор, научиться управлять самолетом, делать 200 приседаний в день, изучить французский, испанский и арабский языки, и еще много чего. Спустя шестьдесят лет Джон проверил свой лист, и оказалось, что выполнены 100 пунктов.

Я думаю о себе. Конечно, случалось и мне планировать что-то, и записывать, чтобы не забыть. Помню, как смеялась, когда обнаружила в кухне на столе записку, которую моя дочь оставила самой себе: «Лизонька, не забудь завтра утром позвонить в ателье», но никакого серьезного отношения к этим листочкам у меня не было. А всякие романтические мечтания записывать на бумагу не приходило в голову: скажем, очень хотела быть актрисой лет в десять или в двенадцать лет, это была общая мечта, которую я делила со своей двоюродной сестрой Галей. Мечта развеялась… А если бы ее занесли на бумагу… Кто знает?

По-моему, нет ни одной, даже крошечной сферы в жизни американцев, которая осталась бы неохваченной советами, рекомендациями, инструкциями и прочими ноу-хау. Я уж не говорю о важных аспектах, как-то: здоровье, работа, воспитание детей, семейные взаимоотношения, и так далее. Есть ведь вопросы и другие. Как переехать на новую квартиру? Как расстаться со старым барахлом? Как упаковать вещи? Как взрослым детям убедить своих родителей не тащить на новое место все, что было накоплено за десятки лет? Сотни и сотни книг и брошюр по садоводству, которым увлекается огромное число американцев, по ремонту дома, украшению двора, уходу за домашними питомцами. Вот в сегодняшней газете читаю о новом хобби – ведении журналов. Может быть, интерес к этому делу возник в результате некоторой усталости от чересчур закомпьютезированной жизни. Хотя и не возбраняется использовать компьютер для этой цели. Это похоже на ведение дневников, но не совсем. Такой журнал может быть посвящен какой-либо одной теме, например: избавлению от дурной привычки, потере веса, взаимоотношению с окружающими, выражению благодарности. Говорят, что выкладывание на бумагу своих мыслей и чувств по определенному поводу действует очень благотворно на психику и здоровье людей. В журнале “Анналы поведенческой медицины” появилась статья о студентах университета Йовы, которые вот так “журналили”, то есть писали о разных событиях своей жизни, об эмоциях, их обуревающих, о стрессовых ситуациях, и они же отметили, что у них улучшились личные взаимоотношения, прибавилось энергии, и вообще светлее стала жизнь! Тут же дается семь советов по поводу ведения журналов. Пишите свободно, не думая о грамматике или ошибках. Пишите, как хотите, что хотите и где хотите. Держите журнал на таком месте, где он будет всегда на глазах. Не расстраивайтесь, если пропустили день или неделю, или даже месяц. Продолжайте дальше. Найдите такой журнал, какой вам понравится, учитывая размер, цвет, форму, линованный или нелинованный. Пишите о том, что важно для вас в данную минуту: о замечательном супе, который вы только что отведали, о беспокойстве по поводу дружеских отношений с кем-либо, о чем вы мечтаете. А если вы не знаете, с чего начать, начинайте с фразы: я благодарен за…

Есть советы даже по поводу ручки и бумаги: выбирайте такую, чтобы она легко скользила! Здесь же типы журналов. Какой вам больше по вкусу: журнал благодарности (усиливает позитивный взгляд на жизнь!), журнал лечения (выздоровления от болезни). Журнал путешествий. Журнал открытия самого себя (!). Выражая свои затаенные страхи, скрытые привязанности, глубокие верования, человек открывает в себе самом скрытые источники силы. Одна беременная молодая женщина стала писать о своих чувствах и мыслях своему ребенку, который еще не родился, и собирается так журналить, пока ребенку не исполнится восемнадцать лет! Тогда она подарит ему этот журнал. Мужчина пишет, что с помощью журнала, он научился снимать боль. Другой пишет, что журнал вообще изменил его жизнь…

Последнее время много говорят о поколении людей, которым в настоящее время за пятьдесят и за шестьдесят. Это поколение “бумеров”, людей, рожденных в середине прошлого века, когда многие американские родители заводили по пять, а то шесть детей. Для них наступает время (и для многих уже наступило) уходить в отставку, на отдых, на пенсию жить-поживать спокойно. Но не тут-то было! Еще полные сил, энергии, еще достаточно здоровые и совсем не старые люди, они думают только о том, как и дальше жить в полную силу. Как использовать свой ценный опыт и профессионализм для решения важных задач, стоящих перед обществом. И вот уже во всю работают всякие комитеты, союзы, клубы. Например, организация “Гражданские инициативы” Марка Фридмана. Он издал книгу под названием: ”Прайм тайм: Как дети-бумеры революционизируют уход в отставку и преобразовывают Америку”. Разрабатываются программы, выпускаются книги, брошюры со всевозможными инициативами и множеством примеров, как люди этого поколения находят себя на этом рубеже своей жизни. Бывший полицейский стал работать координатором в крупном книжном магазине, очень многие находят добровольную работу при церкви, в клиниках, библиотеках. Многие просто продолжают работать и не собираются уходить. Есть и такая интересная тенденция: бумеры с хорошим образованием, работавшие в крупных компаниях, разных агентствах достаточно состоятельные, продают свои дома либо квартиры и за меньшие деньги покупают себе небольшие фермы, где начинают заниматься совершенно новой для них работой. Кто-то выращивает лаванду и другие травы или цветы, кто-то органические овощи (т.е. экологически чистые), кто-то разводит овец или лам. Среди новых фермеров популярна шутка о том, что они поменяли чистые воротнички на грязные ногти. Уже появился и специальный термин для них – фермеры-хоббисты, то есть люди, для которых новая работа – не очень серьезное занятие, но новый поворот в их жизни, где требуются совсем другие навыки и знания, а главное – снова рискнуть, попробовать себя в других ролях. Одним хоббистам нравится крестьянская жизнь потому, что это другой жизненный стиль – более простой, более здоровый, другие обожают растить цветы. Одна новая фермерша, художница по профессии пишет, что она счастлива, потому что имеет теперь постоянный запас шерсти от своих собственных овец. Из этой шерсти она прядет нити и вяжет удивительные вещи для своей семьи и друзей. Другая признается, что ее сердце покорили ламы. У нее все еще есть собственный магазин в соседнем городе, и каждый день ей приходится тратить на дорогу пару часов, чтобы попасть на работу и обратно на ферму. Но она уже не в силах расстаться со своими прекрасными ламами.

Женщины-бумеры яростно восстают против устойчивого стереотипного образа седовласой “грэнни”, восседающей в кресле-качалке и строго поглядывающей на играющих внуков из-под очков. Они гордятся своими внуками, любят их, балуют, но при этом, пожалуйста, никаких “дедушек”, никаких “бабушек”! Известная актриса Голди Хоун придумала для себя имя “Глэмма”,– так будет ее называть еще нерожденный внук или внучка. Другая не менее известная актриса взяла себе имя “Джи-Джи” (по инициалам) для своих внучат. А совсем не знаменитость, сестра Даниэля, требует, чтобы внучата звали ее просто по имени – Карен. Впрочем, я знаю, что очень многие русские женщины (а иные стали бабушками рано!) тоже не в восторге от традиционных обращений. Мне самой внуки придумали всякие забавные имена, вполне заменяющие “бабушку”.

Всем известная представительница поколения бумеров Хиллари Клинтон недавно начала активную компанию по выдвижению себя в президенты США. Ей 60 лет. В те годы, когда шла избирательная компания ее мужа, она сказала знаменитую фразу: “Голосуйте за одного, получите двух!“ Не знаю, удастся ли ей стать первой женщиной-президентом Соединенных Штатов, но я бы проголосовала за нее обеими руками – просто из женской солидарности. И потому, что женщина, мне кажется, никогда не отдаст приказ бомбить Ирак или Югославию. Еще один представитель этого поколения Ал Гор, выдвигавший свою кандидатуру в президенты вместе с Бушем, давно избавился от политических амбиций и замечательно проявляет себя совсем на другом поприще – в движении зеленых. Его недавний фильм об изменении климата и влиянии глобального потепления “Неудобная правда” получил Оскара, как лучший документальный фильм года. Как ни странно, именно на этом поприще, – режиссера, эколога, журналиста, – Гор проявил лучшие качества своей личности.

Поскольку я все же коснулась президентской гонки, то скажу несколько слов опять-таки о чисто американской инициативности и деловой хватке. Совсем недавно стало известно, что у одного из участников этой гонки, бывшего сенатора и представителя этого же поколения бумеров, Джона Эдвардса опасно больна жена, у нее рак груди в последней неоперируемой стадии. Прогнозы врачей неутешительны, но, конечно, они сделают все возможное, чтобы продлить ей жизнь. Было опасение, что Эдвардс снимет свою кандидатуру, но не тут-то было. Боевой дух у обоих супругов потрясающий. Они везде появляются вместе, держась за руки, и хотя у Эдвардса срывается голос, когда он говорит о жене, но он уверяет, что намерен бороться до конца. Нет сомнения в том, что – рассчитывали они на это или нет – будет получено немало, как говорят американцы, “голосов сочувствия”. На своем первом публичном выступлении Эдвардс выступил с хорошо продуманной и аргументированной общенациональной программой здоровья. Он заявил, что при всей серьезности положения его жены, у них есть замечательная медицинская страховка, которая полностью покрывает все расходы. Но я знаю, добавил он, что в стране есть миллионы женщин с таким же диагнозом, и огромная часть этих женщин вынуждена каждое утро подниматься и идти на работу. Изо дня в день. Мы нуждаемся в серьезных, смелых и решительных шагах, чтобы помочь им всем, а не в жалких полумерах. Собравшиеся – их было несколько сотен – аплодировали Эдвардсу стоя. Надо сказать, что у американцев действительно в последние годы в связи с постоянно растущими налогами (страшно подумать, сколько биллионов долларов угрохано в войну с Ираком) очень много проблем в здравоохранении.

Но я не случайно так подробно рассказала об этом случае. Финал (может быть, еще и не финал) в президентской компании Эдвардса оказался достаточно комичным и очень американским. Спустя буквально пару месяцев после этой его прочувствованной речи, вездесущие репортеры помещают информацию о том, что Джон Эдвардс (кстати, еще довольно молодой и элегантный мужчина) за это время несколько раз посещал очень дорогие салоны-парикмахерские и платил за стрижку волос по 400 долларов! Однажды он даже слетал на самолете к некому парикмахеру экстра класса. Затем выяснились еще разные интересные детали относительно роскошного дома и еще более роскошной виллы. Нет, совершенно не возбраняется быть очень богатым человеком и иметь виллы и личные самолеты, но не надо в таком случае с пафосом твердить о своем сострадании к бедным слоям населения и готовности их защищать. Двойного стандарта американцы не терпят.

Несколько слов о национальных героях. Пару лет назад в очень пожилом возрасте умерла Роза Паркс, которую называют здесь “иконой гражданских прав”. Много лет назад Роза, ничем не примечательная, темнокожая молодая женщина, простая портниха, села в автобусе на место, предназначенное только для белых (а для черных были задние сидения) и решительно отказалась встать, когда некий пассажир “чистых кровей” потребовал, чтоб она уступила ему место. Этот вроде бы нормальный поступок всколыхнул весь штат (и не только штат, в котором она жила) – Роза сразу стала героиней. Она подняла негритянское население на борьбу за свои права. И всю свою жизнь посвятила борьбе с сегрегацией, с дискриминацией чернокожих своих собратьев. Умерла Роза Паркс, когда ей было уже за 90, и ее похороны прошли чрезвычайно торжественно: люди выстраивались в длинные очереди, чтобы сказать ей последнее “Прощай”. Она захоронена со всеми подобающими почестями на Национальном кладбище, там же где лежат самые великие люди США - Рузвельт, Кеннеди и другие.

Я задала Даниэлю вопрос:

– Знаешь, я тут прочла некоторые письма читателей в “Нью Таймс “, где есть разные мнения по поводу того, должна ли Роза лежать рядом с поистине великими людьми. Что ты думаешь по этому поводу?

– Я думаю, – отвечает Дэн, – что она по праву лежит там, где лежит. Ведь дело вовсе не в соизмеримости героических дел. Дело только в том, что народу нужны герои. И она стала героиней не только потому, что отказалась встать со своего места, а потому что этот ее поступок, как камень, брошенный в воду, поднял волны. Почва была готова. Воздух накалился. И неграм нужна была вот такая маленькая Роза Паркс, которая послала белого подальше.

Но и у этой истории тоже американский конец. Совсем недавно я прочла маленькую заметку в газете о том, что улажен, наконец, судебный иск по поводу имения Розы Паркс, которое она почти целиком завещала Институту гражданских прав и который носит ее имя и имя её мужа – Рэймонда. Её многочисленные племянники и племянницы оспорили завещание и долго воевали с теми людьми, которым Роза передала права на ведение своих дел.

Наряду с серьезными делами и вопросами у американцев, как всегда, возникают всякие забавные идеи. Вот общество “Розовых шляпок”. Это все те же неугомонные дамы, которым за пятьдесят, и которые никак не ходят уходить со сцены. Это женщины, которые решили встретить свой возрастной рубеж с юмором, улыбкой и легкостью. Дурачиться и не воспринимать жизнь всерьез! Около шести тысяч женщин договорились собраться в Лас-Вегасе и позавтракать по какому-то незначительному поводу. И все они были в пижамах! Их философия: это несправедливо, что общество перестает замечать женщин в определенном возрасте, когда они еще полны сил, энергии и хотят любить и нравится. Чем они занимаются? Собираются группами, поют, танцуют. Никакой политики, заявляют они, но все же, если не политически, то социально они активны, а главное, развлекаются вместе. Общество насчитывает миллион членов в 25 странах! Никаких правил, никаких ограничений: надевай розовую шляпку (если тебе нет еще 50), либо красную (если за) и приходи. А следом другое общество такого же направления образовалось: «голубые вьетнамки» (шлепанцы), которое тоже объединяет дам за пятьдесят и шестьдесят. У них своя программа. И тоже абсолютно несерьезная. Ну, не могут эти дамы просто сидеть дома!

Хочется отдельно сказать об американских домах. Прекрасные дома – это действительно воплощенная Большая американская мечта. Это место, где человека окружает комфорт и красота, где всегда есть свидетельства истории семьи, их предков, их истоков. Дэн не раз говорил мне, что дом для американца – это мерило его жизненного успеха, это стабильность, это достаток, это уверенность в завтрашнем дне. И это – чувство семьи. Я была во многих красивых домах и должна сказать, что все они замечательны по-своему. У каждого свой характер, свое лицо. Общее, пожалуй, – любовь к коллекционированию каких-то вещей, чаще старинных, но и современные в большом спросе. Очень многие американцы, особенно здесь, в Аризоне, собирают предметы искусства аборигенов Америки, индейцев. И, надо сказать, это великолепные вещи! У каждого племени (а их в Штатах более ста) есть что-то свое, уникальное. Скажем, индейцы племени навахо и зуми делают ювелирные изделия из серебра и драгоценных камней, особенно бирюзы и кораллов. Это не только украшения (кольца, браслеты, серьги, подвески, пряжки), но и бытовые изделия типа ножей, посуды, разных элементов конской упряжи. Индейцы знамениты своими коврами, плетеными корзинами, картинами. В одном просторном светлом доме мне показали большую комнату, где абсолютно все вещи – мебель, картины, статуэтки – были сделаны руками индейских мастеров. Больше всего меня там умилила детская люлька, которая была подвешена по всем правилам к потолку. В другом доме было множество индейских ковров, они лежали на полу, висели на стенах, были наброшены на кресла, на диваны. Все это очень красиво! Давние друзья моего мужа Хестеры – любители ювелирных украшений индейцев Зуми. Они не только их коллекционируют, они их носят с гордостью, не только у Эдриен – серьги и браслеты, но и у Джима всегда на груди внушительная подвеска – серебряная бляха на шнурке (бола) и ремень с живописной пряжкой. Конечно, не только индейские изделия в спросе. Вкусы у всех разные, так же как и у нас. В каждом доме своя изюминка. У моих хороших друзей, живущих в соседнем городе, во дворе разбит восхитительный, хотя и небольшой, японский сад. (Его хозяин бывал в Японии и еще изучал японское искусство в колледже.) Там и прозрачный ручеек с золотыми рыбками, и мостик над ним, и статуэтки в разных углах сада, и, конечно же, камни, устроенные в определенном порядке.

И совсем по-другому выглядят дома на американских ранчо. В прошлом году мы приезжали на ранчо Вирджила Мерсера, где он отмечал свое восьмидесятилетие. Это настоящий мир ковбоев: то, что я до этого дня, пожалуй, видела только в вестернах. Ранчо большое, с собственным ангаром, где размещаются несколько небольших самолетов, с загонами для скота, и целой стаей сторожевых собак, вокруг открытое пространство, пустое, пыльное, не очень приглядное, но сам дом хорош – с огромной верандой, на которой гости ели-пили, необъятной гостиной, множеством комнат. Но самое любопытное – это стиль Дикого Запада. На мужчинах, которые здесь живут и работают, ковбойские шляпы с загнутыми полями, широкие ремни с огромными инкрустированными бляхами, кожаные сапоги на довольно высоких каблуках. В доме настоящая выставка всякой ранчовской утвари в кейсах под стеклом, в одном, например, разные ружья, в том числе старинные, в другом – множество всяких подков, хомутов, седел. Уйма старинных картин на стенах, отражающих быт людей, живущих на ранчо. На одной – сам хозяин рядом с оседланным конем. И, конечно, масса фотографий, и старых и современных, – и в них вся семейная история, начиная с отцов-основателей этого хозяйства.

Во Флагстаффе, бродя по музею Северной Аризоны, где широко представлено искусство и предметы быта индейцев этого региона, я снова думала о том, какое сильное влияние оказало это – вроде бы бесхитростное искусство – на американскую культуру. Суровый быт индейцев, их ремесла, их традиции были воспеты многими американскими художниками, писателями, режиссерами. Я смотрю на скульптуры, на полотна, изображающие женщин, мужчин, детей, и странно видеть, что, в отличие от белых, эти лица всегда строги, неулыбчивы; черно-смолянистые волосы перехвачены ленточкой на затылке или заплетены в косицы. Мужчины скачут на конях, женщины делают всякую домашнюю работу, плетут корзины или составляют из ярких кусочков ткани традиционные одеяла-пончо, которые называются квилтами. Особенно были мне интересны их мысли, их философия, выраженные в поэзии, в устных рассказах: «Пусть будет завершена твоя дорога, пусть ты доживешь до старого возраста». «Обращайся с землей хорошо; мы получили ее не от предков: мы взяли ее взаймы у наших детей». «После трудового дня, когда сделана вся работа, ты поднимаешься на холм, смотришь вокруг и чувствуешь себя хорошо, просто потому что ты живешь». Как редко приходит вот такое ощущение радости жизни к нам, замотанным делами, зависающим между написанием электронных писем и разогреванием замороженной курицы с брокколи в микроволновке, где уж нам забираться на холм и оглядываться вокруг? И вот еще. «Мы чувствуем, что мир – хорош. Мы благодарны за то, что живем. Мы сознаем, что связаны с другими живущими существами на земле. Жизнь – это то, что нужно ценить и сохранить». И еще немного мудрости: «Мой внук, старые люди важны. Они много знают, и они не лгут. Слушай их, подчиняйся своим родителям, упорно работай, обращайся с людьми хорошо и справедливо, и если ты будешь следовать этим правилам, то и сам доживешь до глубокой старости».

Эти правила так похожи на христианские заповеди. В них нет никакой извилистости, никакой запутанности – простая человеческая мудрость. Боже, сколько великих умов билось над определением счастья, над определением смысла жизни! «Счастье жизни в самой жизни. Делай, что должно и будь, что будет» (Лев Толстой). «Жить нужно проще, жить нужно легче, все принимая, что есть на свете» (Сергей Есенин). А вот старый индеец, забравшись на холм после трудного дня, не задумывался над тем, как определить счастье. Он просто оглядывал свою долину, вигвамы сородичей и знал, что мир хорош, что он – частичка этого мира и чувствовал свою неразрывную связь с ним.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 1. КАМПО АЛЕГРЕ

Часть 2. ДАНИЭЛЬ. БЕСЕДЫ НА УЛИЦЕ СЧАСТЬЯ

Часть 3. ДАРЬЯ. СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКОВ

Часть 4. АМЕРИКАНЦЫ

Комментарии читателей: