Сегодня больше, чем вчера26.09.2013

Геннадий Прашкевич не прекращал писать даже в худшие подцензурные времена и верит, что счастливым делает человека его работа.

― Геннадий Мартович, Вы часто повторяете, что писателя заставляет работать чувство вины. Неужели это такое сильное чувство, что лучше других может вдохновить человека на то, чтобы сесть и написать, к примеру, роман или стихотворение? А вдохновение, а любовь?

― И вдохновение, и любовь, всё это входит в необъяснимое глубинное чувство вины любого человека перед самим собой и миром – за сделанное и за не сделанное, увиденное и не увиденное, найденное и потерянное. Многие годы я размышлял над этим, даже подвел некоторый итог в книжке эссе «Азбука вины» (пока неопубликованной).

― В советское время у Вас были не малые трудности с изданием книг. Что помогало Вам преодолевать это давление?

―Желание непременно завершить то, что тебе не дают завершить. И опять же, то темное чувство вины за свою слабость. Аркадий Стругацкий однажды сказал мне: «Брось! Не теряй время на отвергнутые цензурой книги. Садись и пиши новые. Пока ты работаешь, один чиновник проворуется, другой сопьется, третьего выгонят, а там, смотришь, и сам режим рухнет». Так оно и получилось. Я много лет писал свой главный роман «Русская Гиперборея», и еще много лет этот роман ждал издания. Наверное, книге это пошло на пользу, но не мне, автору...

―Вас часто называют писателем-фантастом, но ведь Вы не менее известны и как автор исторических романов, поэтических сборников, биографий многих известных людей...Не обидно?

― Привычка читателей. Я отношусь к этому спокойно. Вспомните Пушкина (это из его дневников 1833 года). «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий снарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. N сказал, что мебель придворная и просится в Аничков». Не прелесть ли? И какая тут фантастика? С моей точки зрения вся литература фантастична, даже книги чудесного Аксакова-старшего (не только «Аленький цветочек»), и весь Гоголь, и Горький, и Бабель, и Булгаков, и Платонов... О, Платонов! Он, как никто, понимал, что жизнь любого из нас столь же чудесно придумана, сколь и чудесно (страшно) реальна. А вот то, что сегодня называют у нас фантастикой, фэнтези, эти сотни, тысячи обессмысленных невежеством сказочных историй и пр., и пр. – это вовсе не фантастика, так... выдумки... «Там, где возможно все, уже ничто не имеет значения». Надеюсь, что такие мои вещи, как повести «После бала», «Упячка-25», «Нет плохих новостей из Сиккима», «Белый мамонт» (единственный, кстати, в мире перевод с неандертальского), романы «Дэдо» и «Кормчая книга», остаются реалистическими и современными в самом лучшем смысле этого слова. Кто мы? Откуда? Куда идем?

― Вы были другом братьев Стругацких. К сожалению, недавно ушел из жизни и младший – Борис Натанович. Было время, когда Стругацкие были культовыми писателями, но сейчас книжные полки магазинов ломятся от невероятного количества книжек фэнтези, детективов, псевдоисторических сочинений. Останется ли место под солнцем для кумиров прошлого?

― Конечно, останется. Никто это место занять не может. Просто надо помнить о взаимосвязях в культуре. Они иногда важнее самих текстов, хотя, конечно, наши вкусы, наш стиль во многом – прихоть Бога.

― Как Вы относитесь к своим книгам, к своим вещам, написанным давно – десять, двадцать лет назад? Не возникает желание что-то в них исправить, переделать? Удивляетесь ли Вы своим же словам, написанным много лет назад, как чему-то новому?

― Иногда удивляюсь. Есть, есть там всякие слова. Но больше удивляюсь труду, вложенному в роман. Я ведь и путешествовал, и любил, и зарабатывал деньги, но вот написал же и «Теорию прогресса», и «Русскую гиперборею», и романы эти востребованы, читаются. А хотелось бы что-то в них переделать? Да нет, не думаю. Андрей Белый однажды решил переписать свои ранние стихи, и что из этого получилось? Оставим скульптуру такой, какой она была когда-то изваяна. Даже при переизданиях нужно осторожно подходить к давним текстам. Правда, история «Теории прогресса» выбивается из сказанного. Первый вариант этого романа («Апрель жизни») был так изувечен советской цензурой, что мне и брать его в руки тошно. Эту вещь я переписал с наслаждением.

― Были ли у Вас когда-нибудь сомнения в выбранном Вами деле?

― Нет, никогда. Но, конечно, были сомнения в том, выдержу ли я постоянное внешнее давление? Тиражи двух моих книг (в 1969 и в 1983 годах) были уничтожены, некоторые книги годами не пропускались в печать цензурой. Но не писать... сомневаться в выборе любимого дела?.. Да с чего бы?

― Что Вы любите больше всего в жизни, какие вещи делают Вас счастливым? Я знаю, что Вы много путешествуете, объехали едва ли не весь свет. Есть ли места, которые Вас особенно вдохновляют? Какие бы места вы посоветовали посетить читателям?

― Счастливым человека делает работа. Такого человека, как я, конечно. Счастливым человека делает постоянное общение с близкими и друзьями. И еще – с природой. Я люблю свою Сибирь, но люблю и юго-восточную Азию, глухую, странную; и люблю Европу, не менее глухую и странную; и американский материк мне по душе, и Африка. «О тебе, моя Африка, шепотом в небесах говорят серафимы». А какие места посетить?.. Не знаю, у каждого свои предпочтения... Я действительно люблю Север, большие снега, северные сияния. Оттуда мой «Носорукий», многие повести, наконец, «Сендушные сказки». «Летел гусь над тундрой. Увидел – человек у озера сидит. Сел рядом, долго на человека смотрел, ничего в нем не понял и полетел дальше». Большие снега всегда влияли на содержание моих книг, на содержание самой моей жизни. Но будет ли это близко кому-то другому?

― В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

― Ну, такое говорили, и будут говорить во всех веках и при всех режимах. Ничего в этом нет нового, обескураживающего. Платонов и Пастернак не всегда были классиками, и Пушкин, и Лесков тоже не сразу вошли в сознание миллионов. Всему свой срок. Читайте Екклесиаста. Думаю, что какие-то отрезки проживаемого нами времени кажутся нам пустынными только потому, что жизнь даётся нам очень уж недолгая.

― Почему писатели перестали быть властителями дум? Можете ли Вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли Вы продолжать писать, если это станет явью?

― Литературы, вообще искусства без читателя и зрителя не бывает. Великое реалистическое искусство возникло одновременно с появлением самых первых людей думающих. Томские и якутские писаницы, рисунки Тассили, рисунки испанских пещер со всеми этими чудесными мамонтами, лосями, шерстистыми носорогами, охотниками с копьями , – ни один Пикассо, ни один Сальвадор Дали с их огромным талантом, ни сотни их талантливых последователей не смогли за тысячелетия извратить, сломать первобытный, первичный реализм, лишить человека привычного искусства. Вернется умный писатель, вернется умный критик, вернется и умный читатель. Это сближает. Искусство – это пейзаж души, вечно возделываемый, вечно вытаптываемый и снова вечно возделываемый...

― На какой вопрос Вы бы хотели ответить, но я его не задала?

― «А когда, Геннадий Мартович, Вас было больше? В прошлом или сейчас?» Вот если бы Вы так спросили меня, я бы ответил: сегодня, конечно! Прошлое огромно, там почти вся моя жизнь, но там я ничего уже не могу изменить, там я застыл навечно, а вот в сегодня, в нашем текущем дне, во времени, которое еще не застыло, я могу делать все, что мне заблагорассудится, лишь бы смелость не изменила, лишь бы радость не ушла. Сегодня я огромен. Но, конечно, благодаря тому себе, который частично уже остался в прошлом.

Комментарии читателей:

• Добавить комментарий