Путеводитель по книжным мирам
Стоит прочитать

Юрий Домбровский

«Факультет ненужных вещей»

Факультет ненужных вещей

«НЕ СОВСЕМ ДНЕВНОЙ»

О, я уже сошла с поезда, но еще чувствую гармонию удачной дальней поездки, приятный, легкий гул в теле. Поезд прибыл, а ты, словно, еще не сбавил скорости. Ты уже в суетливом городе и с привокзальной площади уже подхвачен толпой, текущей в метро. Ты один из них, деловито снующих подземными переходами по насущным надобностям. Ты с ними, но ты не с ними. Ты только делаешь вид, что тут. А ты не тут. Ты отвечаешь в офисе невпопад. Ты проходишь коридором, не поздоровавшись, с начальником. Ты вдруг киваешь незнакомцу. В очереди ты спрашиваешь: кто последний и тут же забываешь его. Ты покупаешь майонез, хотя пошел за белой булкой. А просто еще длится та дальняя удачная поездка, где мчишь ты по маршруту до станции «Факультет ненужных вещей».

Вот так у меня вышло с романом Юрия Осиповича Домбровского. Именно теперь, в таком моем нынешнем, немалом возрасте. И счастье мне, что не раньше.

И теперь несу в себе ощущение разлившегося по телу тепла, сопричастности к высокому, упоение радостью чужой удачи. Кто-то откликнулся на «Факультет» вот так: «ничего не поняла», «добротная вещь». Чушь. Вещь гениальная. И пусть Домбровский был бы гением одной вещи. Зато был, состоялся. И вещь эта его – «Факультет» - выдающаяся.

Не читавшим просто необходимо ее прочесть. С читавшими хочется взахлеб обсудить приёмы автора, подходы, самобытность стиля.

Первое, что поразило, одна мелодика окончания романа с началом булгаковской «Белой гвардии». Мой слух так воспринимает – схожая мелодичность.

М.Б - «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же

революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно

высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и

красный, дрожащий Марс».

Ю.Д. - «А случилась вся эта невеселая история в лето от рождения Вождя  народов Иосифа Виссарионовича Сталина пятьдесят восьмое, а от Рождества Христова в тысяча девятьсот тридцать седьмой недобрый,  жаркий  и  чреватый  страшным будущим год»

М.Б. - «Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины

не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О,

елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где

же ты?»

Ю.Д. - «Копали археологи землю, копали-копали, да так ничего и не выкопали. А между тем кончался уже август: над прилавками и садами пронеслись быстрые косые дожди, и времени для работы оставалось самое-самое большее месяц».

То есть, читаешь строки одного произведения, а в тебе рефреном звучат строки другого.

Второе безусловное достоинство – мастерство, уровень замысла. Здесь ведь мелькают коклюшки в ловких пальцах - мастерский приём плетения сюжета. История на истории. И ведь не сбился, не спутался автор. Не дал и читателю сбиться. Одна история вырастает из другой. Еще и не закончились обе, а уже назревает третья. И каждая из них вполне самостоятельна, закруглена, закончена и не ломает ватерлинии повествования. Короткие подсюжеты-ответвления сами по себе не настолько автономны, чтобы выбиваться из замысла, диссонировать с единой идеей. История краденного из советского музея золота, сменяется историей убитой княжны. Вдруг возникает история почти городского сумасшедшего – уличного художника. В воспоминаниях и снах Хранителя древностей открывается читателю история знакомства и любви Зыбина и Лины. В кабинете следователя упоминается история из «идеалистических времен» - срыв Зыбиным студенческого собрания по поводу группового изнасилования. И тут же возникает история Жоры Эндинова – председателя Учкома и ячейки РКСМ. Затем следует история арестанта Буддо. Есть еще история шубы, валенок, Сталина и чудесного освобождения лагерника Каландарашвили. И она не последняя в романе. Читателю будет чему подивиться.

И третье, что хотелось бы выделить – чувство меры, выверенность слога. Должно быть, это и есть стиль? Текст позволяет в него погрузиться, не дает интонационных сбоев и механических, потому что написан хорошим русским языком. Хорошим. Русским.

«Несло двадцатым годом, вокзалом, бараком, сборным пунктом, пропускной камерой – то есть чем-то сугубо житейским, во всяком случае сап, вылезший из тысячелетней могилы, так не пахнет. Так и стояла яма посередине сада, пахла двадцатыми годами, и, проходя мимо нее, все плевались и поминали ученых».

И даже диалектизмы или сленг не сбивают, а только прибавляют колорита и запоминаемости. Текст проиграл бы без этих «материален», «съём», «махрастое одеяло», «сотельные брюки», маринка нежная, «кекликов бить» и т.д.

Приёмы Домбровского - точность, образность и взвешенность. Фразы романа есть афоризмы, живописные картины, почти сцены спектакля.

«Смутно чувствовал он и другое: всякая кротость — страшная сила» - афоризм.

«Он открыл глаза и сразу же зажмурился. Свет бил в глаза еще более наглый, нагой и обнажающий. Все предметы при нем казались стесанными как топором» - картина.

«Тамара сидела и накручивала на палец кончик скатерти, рвануть — и все посыплется на пол» - сцена спектакля.

«Эх вы, мои дорогие, да разве у смерти сейчас коса?! У нее «Ундервуд» и папка «На подпись» - афоризм.

«Она подошла к зеркалу, взглянула на себя и, отойдя, сразу забыла свое лицо» - сцена.

«И действительно – город Зыбина совсем не интересовал, он выглядел так обыденно и скучно, как будто кто-то не глядя рубанул топором по куску старой, пыльной Москвы, вырубил, вырвал несколько улочек да и грохнул их сюда, на морской песок. И вот где-то возле тупичков и особнячков Большой Мещанской заплескалось море!» - картина.

Теперь коротенько, самое любопытное, о действующих лицах. Что подкупает, так это месседж идеи не через принцип оппозиции двух главных героев: «хороший-плохой», не сравнение на приеме антиподов, а, скорее, как введение двойников, как отражение одного в другом. Поначалу радуешься двойной силе добра и света, герой борется не в одиночку, как принято законами литературы. И только по ходу повествования понимаешь: их намеренно не противопоставляли, не сталкивали, но сюжетные линии вели параллельно. Зыбин и Корнилов – сильные личности, с чувством достоинства, с внутренней позицией объективной правды. Только одному, даже путем поражения в правах, удается ее защитить и сохранить свое нутряное, сокровенное, неприкасаемое. А другому предстоит разувериться в самом себе, стать перевертышем, сломаться. И вот Корнилов уже не герой, не победитель, а проигравший, потерявший себя имярек.

«Пойми, люди попросту боятся. А ты покушаешься на их существование. В мире сейчас ходит великий страх. Все всего боятся. Всем важно только одно: высидеть и переждать».

«И никто ничего толком не может объяснить, что случилось с людьми. А без этого и жить нельзя. В мире происходит что-то совершенно необычайное. Крутят по миру какие-то черные чудовищные протуберанцы и метут, метут все что ни попадется на пути. Почему, зачем – кто поймет? Хотя читай речи вождей, в них все ясно. «Это и есть истина, – сказал сегодня директор. – Если мы будем в это верить, то победим». И верят же, действительно верят. Ох уж эта вера! Та самая, что горами двигает и города берет. Где бы и мне ее достать? Верую, верую, Господи, помоги же моему неверию! А впрочем, зачем тебе вера?»

Прелюбопытен образ отставного попа и подсюжет, связанный с ним. Отец Андрей не расстрига, он деклассированный элемент, священник «из бывших», при нынешней власти хлебнувший горя горького, вынужденно приобретший множество специальностей: лесоруб, землекоп, инвентаризатор, рыбак, печник…

Церковное лицо не расстрелянное, не сгинувшее в лихие годины, приноровившееся к новому порядку, по-прежнему проповедующее веру - редкий персонаж в книгах. Чаще описаны истории гибели священства. Здесь иное. Сначала радуешься этому персонажу, доверяешь, после понимаешь, зачем введен. И разувериваешься, и оплакиваешь, прочитав его доносы на собеседника. До конца истории хотелось получить намек от автора, что доносы те лишь уловка следствия и блеф. Но, к сожалению, писатель резко правдив как фотообъектив. И поп, «попав на крючок», дав слабину, сбегает, катится куда-нибудь подальше от Алма-Аты, туда, где еще до поры до времени не настигли его иные представители тех же карательных органов. В беседах с Корниловым отец Андрей жарко обсуждает грех предательства и сам становится на Иудин путь.

«Теплоту, что оставалось, верно, допивал из чаши. Теплота — это по-нашему, поповскому, церковное вино, кагор, которым причащают. Так вот, что в чаше оставалось, то допивал, а так — боже избави!»

А представители тех самых органов выписаны Домбровским так приближенно по-бытовому, так буднично, что их настоящесть, обычность невероятно страшна. Они грызут яблочки, попивают чаёк, рассуждают на понятные любому человеку темы и тут же поступают совершенно необъяснимо: выносят смертные приговоры по ложным доносам, калечат, строят изуверские схемы душевных пыток, заваривают смеси мук, а по вечерам теми же улицами, что и обыватели, идут к женам, к деткам, отмывая дома чужую кровь с рук в рукомойниках.

«Бить тут не могли, как не могли, например, есть человеческое мясо. Орган высшего правосудия, официальная государственная инстанция, где еще жил, обитал дух рыцаря Октября Железного Феликса, — не мог, не мог, никак не мог превратиться в суд пыток».

«Когда по северным лагерям Востока и Запада пронесся ураган массовых бессудных расстрелов, обреченных набивали в камеру, но их было столько, что иные, не дождавшись легкой смерти, умирали стоя, и трупы тоже стояли.

В эти самые годы особенно пышно расцветали парки культуры, особенно часто запускались фейерверки, особенно много строилось каруселей, аттракционов и танцплощадок. И никогда в стране столько не танцевали и не пели, как в те годы. И никогда витрины не были так прекрасны, цены так тверды, а заработки так легки».

«Они провозглашали, они провозглашали, они провозглашали до тех пор, пока не перестало что им провозглашать, тогда они все рухнули, пожгли города и библиотеки, высунули языки и отреклись от всего. А кончилось все это безнадежным и страшным утомлением мира».

«Факультет» программное произведение для его автора. Это не детектив о пропаже и поиске золота. Это такая притчевая история, исповедь, жизнеописание с попыткой высказаться по основным темам, вплоть до главной – вопроса вера. На страницах романа развернута полемика о взаимоотношениях человека и богочеловека. Рассуждения эти местами кажутся затянутыми в силу общеизвестности. Но без того, чтобы автор самому себе не разъяснил смысл той двухтысячивековой давности Истории не состоялся бы и роман «Факультет ненужных вещей».

«Помните, что если дело идет о деньгах, то деньгами все и может быть искуплено, но вот в этом деле кровь невинного и кровь всех неродившихся потомков его до скончания веков будет лежать на лжесвидетеле, ибо не зря о Каине сказано Господом: „Голос кровей брата твоего Авеля вопиет во мне“. (Слышите? „Кровей“, а не „крови“! Кровей всего неродившегося потомства Авелева.) Затем и был создан Адам единственным, чтоб научить тебя — погубивший единую душу губит весь мир, а спасший невинного спасает все человечество. Ибо если человек с одного своего перста снимет тысячу отпечатков, то все они будут одинаковы, а Бог с одного Адама снял облик всех людей, и так, что хоть они равны, ни один не похож на другого. Вот поэтому ты и должен считать: весь мир был сотворен единственно ради того, кто сейчас стоит перед нами и чья жизнь зависит от твоего слова».

Галина Калинкина